у корабля, узнал, как бескрайне и безнадежно море. Та же пустыня, только с ожившими валами песка, эти валы не знают покоя, опускаются и поднимаются, и если ты зазевался, если ты гребешь веслом не столь усердно, бич хлещет по твоей спине. Гибель корабля - твоя гибель. Прикованный к нему, ты уйдешь на дно, захлебываясь потоками соленой воды...И в плену своими мучениями он был обязан Саулу. В нем быстро разглядели сходство с царем. Его иначе и не называли: Саул. "Эй, Саул, пошевеливайся, это весло, а не грудь наложницы, не тереби его, навались покрепче!" Голоса надсмотрщиков и сейчас звучат в голове. От этих злых окриков трудно избавиться. Не лучше надсмотрщиков были и те, кто делил с ним тяжесть плена. В нем видели они источник своих бед. Он, полагали они, завел отряд в засаду, он предал всех филистимлянам. Свои оказались более жестокими, чем враги. Он сам выпросил хозяина медных ям, чтобы тот продал его финикийцам. Он тогда не знал, что существует плавучая тюрьма, он не знал, каким безжалостным может быть море, как может оно выматывать голодного раба, поднимая к небу его плавучую темницу и резко низвергая ее в бездну... Их почти не кормили, истощенных, не выдержавших, расковывали и сбрасывали за борт, в бездонную пропасть. Он, Маттафия, обманул смерть. Здесь же, во дворце правителя, ангелы смерти вновь приблизились к нему. Но голодным он уже не умрет, ему готовят иную кончину. Им не нужен истерзанный и измученный царь. Днем подали бобовый суп и жареных голубей, вечером дали виноград и целый кувшин холодной родниковой воды. Тело ожило, силы вернулись в него. Он попытался ходить, но острая, жгущая боль в обожженных ступнях не позволяла сделать ни шагу. Бездействие страшило его. Целый день никто не заглядывал к нему. Поздно вечером он услышал возню у своей двери, стражники сдерживали рвущегося к нему. Он узнал голос своего мучителя Арияда. Тот приказывал стражникам что-то, кричал на них. Но никто не подчинялся ему. У него отобрали меч, он кричал: "Не имеете права, я прикажу вас всех казнить!" Ему объясняли, что есть строгий приказ никого не пускать, кроме советника Цофара. Вся эта возня длилась, наверное, около часа, а потом все смолкло. Ночью стояла такая тишина, что было слышно как гудит одинокий комар и где-то вдалеке, может быть даже за пределами дворца, плещется вода, стекая по каскадам невидимого водопада... Утром дверь резко распахнулась, и в сопровождении стражников появился советник правителя Цофар. Потом он повелел стражникам оставить его наедине с пленником. Вид у Цофара был властный, он смотрел с презрением на сидевшего перед ним Маттафию, но это презрение не могло скрыть затаившийся в его глазах испуг. Маттафия теперь окончательно узнал его. Он вспомнил, как спас жизнь этому человеку. И то, как потом долго выговаривал ему за это Саул. "Тебя нельзя сделать царем даже на день - ты отпустил убийцу, похитившего священный алмаз! Ты слишком мягок и милостив!" И сейчас под испытующим взглядом того, кого он спас в далеком филистимлянском городе, в день, когда этот город был охвачен пламенем пожарищ, Маттафия понял, что ни единым движением не должен выдать эту память о прошлом. И Цофар, не заметив в его глазах никакого злорадства, убедившись, что он, Маттафия, не узнал, что не вспомнил ничего, улыбнулся довольный, и тотчас, презрительно скривив губы, властно приказал: - Встань, презренный Саул! Если ты думаешь, что имеешь право сидеть в присутствии главного советника правителя, то гордыня твоя не имеет пределов! Ты уже не царь, ты - пленник, но твои кровавые следы не высохли на лике Ханаанской земли! Маттафия поднялся, он стоял, опершись на стену, чтобы ослабить боль в ногах. Теперь Цофару приходилось задирать голову, чтобы видеть его лицо. Маттафия понимал, что от этого разговора зависит его судьба. Он решил смирить себя. - Я бы просил, мой господин, отпустить меня, - произнес Маттафия, - кому нужен царь без царства? Я уйду в Сирию и никому не буду помехой. Там спокойно я закончу свои дни. - Как из старой поношенной одежды выползает моль, так и из тебя лукавство, - сказал Цофар, - разве царь не рожден для того, чтобы властвовать, ты будешь рваться к власти и убивать, где бы ты ни жил. Ты злопамятен, Саул, признайся в этом! Ты многое скрываешь! Даже царь, если он хочет жить, должен уметь смыкать свои уста! - Какое злопамятство? Я уже слишком долго живу на земле. Память моя истерта годами. Много лет никто не слышал о царе Сауле ничего - ни плохого, ни хорошего. Он не стремился отобрать власть у Давида. Годы смирили царя. Я ни о чем не хочу вспоминать! Слова его понравились Цофару, тот довольно хмыкнул, подошел почти вплотную, потирая руки. - Наконец-то, Саул, ты изрек нечто близкое к истине! Бойся обмануть меня, твоя жизнь зависит от движения моего мизинца! И не превращайся в овечку перед стрижкой, не делай вид, что жаждешь стоять смиренно под ножом. Ты всегда был волком! - Цофар повысил голос, теперь он отошел к двери. Наверное, он хочет, чтобы его слышали стражники, догадался Маттафия, он понял, что забыто то, что произошло в храме Дагона. В глазах у него уже нет испуга. Может быть, надо было поведать ему про похищенный алмаз... - Твой путь кровав, и ты ответишь за все! - продолжал Цофар, возвысив голос свой почти до крика.- Тебя будут судить за твои злодеяния! И за ту резню, что ты учинил мирным амаликитянам, и за убийство священников Номвы, и за истребление мудрых магов и предсказателей! И за ту облаву, что ты устроил Давиду! И за смерть твоих сыновей! За смерть Ионафана! -Я во многом виновен, да простит меня Господь, но я не убивал своих сыновей, - изумился Маттафия, - я любил Ионафана, он был мне дороже многих людей! Ты ошибаешься, мой господин! - Я знал, что злоба твоя не имеет предела, - ты сам сказал, что лишен памяти! Но вспомни, волшебница из Аэндора предсказала тебе, что филистимляне убьют тебя и твоих сыновей. И тогда ты нашел двойника и послал его на гибель. Послал вместе со своими сыновьями. Ты умертвил их! Ты хотел перехитрить богов. Ты хотел затаиться у нас, в городе-убежище, прикинувшись гонимой овечкой! Ты разоблачен, Саул! - гневно выкрикнул Цофар последние свои слова. Маттафия молча слушал все нелепые обвинения, он понял, что этому советнику не докажешь, что Саул был не столь жесток и кровав. Он понял, что трусость рождает ненависть, что Цофар более других ненавидит того, кто спас его, что ожидать милосердия от Цофара не приходится. Надо было лишь как-то дать знать Зулуне, чтобы не тратила напрасно сил, чтобы сберегла себя... - Женщина, - сказал Маттафия, стараясь произносить слова как можно безразличнее, - та, что говорила, будто она моя жена, не ведает истины, это было ее желание в молодые годы стать женой царя, она была простой наложницей, я просил бы позволить ей придти сюда, я хотел бы ее образумить... - Это я могу обещать, - легко согласился Цофар, - желание смертника может быть выполнено. После ухода Цофара долго не мог успокоиться Маттафия. Он теперь ясно осознал - это был вестник смерти. Маттафия осуждал себя за свое смирение, за то, что унизился до просьб. Свидание с Зулуной, конечно, было необходимо, неизвестно, каких дел она может натворить, желая спасти его. Бросят в темницу и ее, и Рахиль, отыщут и сыновей. Все они могут пострадать из-за него. Теперь надо ждать суда - это просто оттяжка смерти, приговор известен заранее. Но положение, в которое он сам себя поставил, обязывает его защищаться. Брошенный и неизвестный отцу сын, он теперь должен исполнить предначертанное Господом, ибо сказано мудрыми, что сын всегда должен быть щитом отца, и порочащий отца, проклят Богом. И сказано еще - никогда не надо искать спасения в бесчестии отца своего. Но можно ли оправдать гибель невинных. Саул знал, что предстоит гибель не только ему, но и сыновьям его - Ионафану, Аминодаву, Мелхису. Последним двум не было и шестнадцати. Ионафан старше, но всегда казался юным - и лицо почти девичье с нежной полуулыбкой, и удивительно чистые глаза. Он так хотел всех спасти, всех примирить, ему даже удавалось мирить отца с Давидом. Мог ли отец обречь на гибель своих сыновей? Хотел ли он гибели Давида? Давида, слагающего ему хвалебные псалмы, Давида, которого поначалу он возлюбил, как родного сына. Ему, Маттафии, не досталось и капли такой отцовской любви. Теперь сын должен стать отцом и за нелюбовь расплатиться любовью. Зачем правителю города нужен суд, что он хочет показать этим судом - об этом можно только догадываться. Может быть, здесь заключена ловушка для Давида. Все думают, что Давид ненавидел Саула, что это были два непримиримых врага. Так думают потому, что не видели, с какой нежностью смотрел Саул на Давида, перебирающего струны арфы. Давид был искренне предан Саулу, эту его любовь к первому царю Израиля, одолеваемому злыми духами, не уничтожили ни гонения, ни копье, не раз направленное царем на него. Может быть, Давид не мог убить Саула, потому что любил Ионафана, а может быть, чувство собственной вины тяготило его. Ведь великий пророк Самуил помазал Давила на царство при живом царе. Почему было угодно Богу Израиля столкнуть двух помазанников? Может быть, ошибся Самуил... И потом, эти предсказания о смерти - Самуил явился из подземного царства, чтобы принести весть о гибели - почему? Если человеку предсказать, что он будет убит, он сам станет искать свою погибель. Знал ли Давид об этом предсказании? Наверное, знал... А если знал, почему сразу не бросился на подмогу, почему ждал исхода битвы? Вопросов было больше, чем ответов. На суде будут пытаться представить все так, чтобы каждому было ясно, что большего злодея, чем Саул, не знала земля. Всегда найдутся лжесвидетели. А те, кого спас Саул, будут молчать. Саул был прав - нельзя быть слишком милосердным. Если Цофар заподозрил, что он, Маттафия, все помнит - дело может не дойти до суда. Цофару не нужен этот суд. Каждый день может для него, Маттафии, стать последним - это он отчетливо понимал. Теперь уже не отречься от имени Саула, им нужен только Саул, хотя еще живо столько свидетелей гибели Саула, никого из них не допустят на суд, а если и прорвется голос правды - и на это найдется ответ: разве у царей нет двойников? Он, Маттафия, ведь тоже был не единожды двойником. Саул считал, что Маттафия предан ему, что ради верности царю отбросит все клятвы дружбы. Саул ведь знал, как дружны были он, Маттафия, Давид и Ионафан. Он считал, что ему удалось разрушить эту дружбу, он сам послал Маттафию к Давиду - может быть, тем самым Саул спас жизнь ему, Маттафии. Теперь из подземного Шеола Саул воззвал к Господу и требует эту жизнь. Саул погиб так рано, что многие и раньше не верили в его смерть. Маттафия не мог сомневаться. Он, Маттафия, очевидец тех кровавых событий... Страшный был год. В тот год отвернулся Господь от воинства Израилева. И когда Давиду донесли соглядатаи, что филистимляне теснят войска Саула в Изреельской долине, то решил Давид собрать своих воинов в городе Секелаге и выйти на бой с филистимлянами, обрушиться на них с тыла, но почему-то медлил Давид... А потом было поздно. Примчался гонец из стана Саулова, молодой амаликитянин. Маттафия, состоявший тогда в страже, не допускал его к Давиду, сказал: "Почему не можешь поведать нам, с какой вестью явился, почему только Давиду можешь сказать ее?" Давид услышал шум и вышел из своего шатра, поставленного рядом со строящимся дворцом. Амаликитянин был явно не в себе. Одежды на нем были разодраны, и голова его была усыпана пеплом. Увидев Давида, он пал на землю перед ним. Давид его поднял и спросил: "Откуда ты пришел?" Он ответил, что бежал из Изреельской долины. "Что произошло там, говори!" - крикнул Давид. Амаликитянин поклонился и сказал: "Народ побежал с поля брани, и множество народа пало, и нашли там погибель воины, и пали на поле битвы и Саул, и сын его Ионафан, и другие сыновья его." Маттафию тогда как громом поразили эти слова, он не хотел верить амаликитянину, тот не похож был на воина из отрядов Саула... - Откуда ты знаешь, что пали Саул и сыновья его? - спросил Давид и посмотрел с гневом на бежавшего с поля битвы. Рука Маттафии сжала копье, он готов был пронзить вестника поражения. Он почувствовал, что нет в словах амаликитянина печали, и хотя разодраны его одежда и волосы в пепле, но есть какая-то фальшь в его уж чересчур бодром голосе. - Кто же послал тебя, если все пали? - спросил Давид у амаликитянина. - Не был я при войске, - стал оправдываться вестник печали, - отец мой из царства Амалика, потому все считали меня ненадежным и не взяли в сражение. Случайно я остался на горе Гелвуй, битва там была жестокая, я пребывал в страхе... Меня никто не посылал, я сам понял, что должен принести тебе, мой господин, эти вести! - Откуда ты знаешь, что Саул и сын его Ионафан умерли? - спросил Давид. И амаликитянин стал говорить быстро, боясь, что ему не поверят, клялся, что говорит истину. И он, Маттафия, понял тогда, что вестник ждет награды за сообщение, что наслышан о вражде Саула и Давила и думает, что будет щедро вознагражден за весть о смерти гонителя Давида. И глупый амаликитянин не просто рассказывал о гибели царя, он выставлял себя чуть ли не убийцей Саула, утверждал, что собственной рукой завершил дело, стараясь окончательно убедить Давида в том, что Саул мертв. Амаликитянин говорил о том, как прижатые к склону горы Гелвуй, пытались прорваться отряды Саула, как испугались колесниц и дрогнули лучники, и все побежали за ними следом, часть воинов прорвалась в долину и ушла по руслу высохшей реки, Саул со своими сыновьями не успел за ними. Отбиваясь от наседавших филистимлян он взбирался на взгорье. Здесь филистимлянские лучники и поразили его. Он весь был изранен стрелами, но держался еще и возвышался надо всеми. Стоял израненный, откинув кожаный щит, его окружили, со всех сторон крались филистимляне. Саул не хотел быть плененным и упал на свой меч, но и после этого его не настигла смерть. - Тогда он увидел меня, - продолжал свой рассказ амаликитянин,- и в это время колесницы и всадники филистимлян уже показались на склонах Гелвуя, и Саул сказал мне: подойди ко мне и убей меня, ибо тоска смертная объяла меня, а душа моя еще во мне. И я исполнил его слова, потому что знал, что не будет он жить, пронзенный стрелами и мечом, но будет еще долго мучиться его душа, и станут измываться над ним филистимляне... Маттафия тогда поверил окончательно вестнику, когда тот сказал, что взял царскую корону и браслет из драгоценных камней, бывший на руке Саула. И в подтверждение вынул из-за пазухи корону и браслет и протянул Давиду. Давид был напряжен, словно струна. Маттафия сразу почувствовал, что сейчас свершится расплата. Кто-то ударил посланца по руке, корона и браслет упали в песок к ногам Давида. Давид долго стоял недвижно, а потом скинул одежды и разодрал их. И все стали рвать на себе одежды и посыпать головы землей в знак своей печали. А сдержанный и повидавший много смертей военачальник Авесса зарыдал навзрыд. Амаликитянин не уходил, он все еще ждал награды. И Давид сказал ему: - Как не побоялся ты поднять руку, чтобы убить помазанника Господня! Твои мерзкие уста свидетельствуют против тебя. Ты думал, хитроумный, что я вознагражу тебя за эту весть? Что я жду погибели Саула? Ты получишь свою награду! Давид говорил громко, яростно. Слишком яростно - это смутило тогда его, Маттафию. Все, что делал Давид, каждый его поступок - были бочкой с двойным дном. В тот миг Давид явно хотел, чтобы все услышали его. Закончив слова свои, Давид повернулся к своему оруженосцу и повелел умертвить вестника печали. И одним ударом меча оруженосец поразил амаликитянина. И тот пал окровавленный и, умирая у ног Давида, он все тянул вздрагивающую руку к тому, от кого ожидал награды, и Маттафия услышал, как сквозь смертный хрип прорываются слова: "Ты же хотел, ты же..." И второй оруженосец прервал смертные муки ударом копья. Тоска тогда охватила всех в стане Давида, и небо казалось темным и не шли в рот ни шекер, ни снедь. Хотя, казалось бы, пал гонитель, пал тот, из-за озлобленности которого приходилось скрываться в пещерах и в безводной пустыне, пал преследователь, и можно теперь вздохнуть свободно, и путь к престолу открылся Давиду. Но горе стерло обиды. Он, Маттафия, бродил как тень среди умолкшего стана, в разорванных одеждах, с головой, посыпанной пеплом. Горе его было безотрадно. Умер тот, кто дал ему жизнь, тот, о кем были связаны надежды всех сынов Израиля. Злые духи сломили Саула и ослабли руки его. Разве смогли бы поразить филистимляне этого могучего воина, если бы не было смятения в его душе. Господи, за что? - повторял тогда Маттафия. - За что? Первый царь Израиля и он поражен, пал на поле брани. Сыновья поражены вместе с ним. Нет и не будет теперь Ионафана. И казалось тогда, что кровоточит от их ран вся земля обетованная. И не было в стане Давида того, кто не оплакивал бы героев... И уже после заката солнца услышал Маттафия звуки арфы, и необычайная печаль была в них, будто тонкими голосами плакали ангелы в небесных высях. Он, Маттафия, пошел на эти звуки. Будто вчера это было - звучат они и сейчас. А тогда увидел он склонившегося над арфой Давида. Маттафия остановился, скрытый тенью широколистного тамарискового дерева, и услышал рождение поминальной песни, которую и сейчас поют в дни тоски во всей земле Израиля. Песней этой оплакал Давид смерть царя Саула и сына его Ионафана - лучшего своего друга и бесстрашного заступника. И не умолкает и по сей день, не забывается проникновенный голос Давида, и слышатся стоны его арфы. Прошло столько лет, казалось бы, прошла печаль и долго ли нужно горевать о мертвых, а вот вспоминаются слова, и тоской овевает душу. Так печальна эта песня: Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные! Горы Гелвуйские! Да не падет на вас ни роса, ни дождь - поле мертвых! Ибо там повержен щит Саула... Саул и Ионафан, исполненные любви, Не разлучились и в смерти своей. Быстрее орлов, сильнее львов они были. Дочери Израильские! Плачьте о Сауле! Он одевал вас в багряницу с драгоценностями, И привешивал к одеждам вашим дорогие украшения. Как пали сильные на поле брани! Сражен Ионафан на высотах твоих! Скорблю о тебе, брат мой Ионафан! Ты был очень дорог для меня. Любовь твоя была для меня превыше женской любви. Как пали сильные! .. Давид пел тогда всю ночь. Пел, восхваляя подвиги Саула и Ионафана. Он был полон неподдельной скорби. А утром долго пришлось упрашивать его, чтобы послал людей отбить у филистимлян тела убитых. Его, Маттафию, он не хотел отпускать от себя. Он давно уже знал, что Маттафия подослан Саулом. Знал ,но не подавал вида, что ему все известно. Тогда он, Маттафия, часто не понимал Давида - он и теперь остался неразрешенной загадкой. Каким он стал, трудно даже предположить. Кто он теперь? Что осталось в нем от бескорыстного песнопевца. Царь Израиля, подавивший восстание своего сына Авессалома, беспощадный и могучий царь. Можно ли ожидать от него помощи?.. Как изменилось его лицо, когда он понял, что может стать царем. Властность и жестокость сменили печаль. Тогда, казалось, нет препятствий. Ждали гонцов из Гивы, ждали приглашения. Не было иного мужа в Израиле, достойного занять место Саула. Но Авенир, военачальник Саула, решил по-иному, он был убежден, что скипетр власти не должен быть отнят у дома Саула, ибо остался в живых еще один сын Саула - Иевосфей. И Авенир прятал этого сына, бездарного и трусливого, будто и не от семени Саула был рожден этот горемыка, прятал его в городе Маханаиме за Иорданом. Сам же Авенир оставался в Гиве, в главном городе дома Саула. И остатки разбитого войска стягивались к нему. Иевосфей не смог бы управлять Израилем, это был бы позор для всего народа. Может быть, ему, Маттафии, надо было тогда срочно покинуть стан Давида и найти Авенира, и открыться во всем Авениру. Сказать: вот я - сын Саула и воин, я готов повести воинов за собой, я готов отомстить филистимлянам... Но это значило бы - встать на пути Давида, который никогда не отступал от задуманного, который уже надел на голову корону, принесенную амаликитянином. Ведь Давид был помазан на царство самим Самуилом, помазан много лет назад. Это открыли посланцы Давида упрямому Авениру. Но Авенир никого не хотел слушать, и над Израилем навис меч междуусобной войны. Он, Маттафия, тогда понял, что опасно оставаться с Давидом, что Давиду не нужен человек, столь похожий на Саула. Смерть же Саула освобождала Маттафию от всяких обязательств перед царем. Поначалу он, Маттафия, рвался отыскивать тела убитых, но надо было спасать не мертвых, а живых. Гирзеянский мальчик нуждался в его защите, надо было скрытно доставить его в свой дом, надо было вернуться к своему очагу, где его заждались и 3улуна, и Рахиль... Потом он долго не мог простить себе того, что занятый заботами о себе и своих домашних, оставил мысли о поиске тел убитых... Потом Маттафия узнал, как издевались филистимляне над убитыми - они отсекли голову Саула, сняли с него оружие, и таскали тело по своим городам, воздавая хвалу своему богу Ваалу, и останавливались они возле своих идольских капищ, и в одно из таких капищ бросили они голову и оружие несчастного Саула. А потом повесили его тело и тела его сыновей на крепостной стене города Беф-Сана. И только люди из Иависа, из города, который когда-то спас Саул, решились ночью пробраться на крепостную стену и снять тела Саула и его сыновей. Это сделали простые жители. Сделали то, что не смог или не захотел делать Давид, который так и не послал воинов для поиска тел. И в те дни Маттафия не мог ни на чем настаивать, не мог ничего просить у Давида, ведь он, Маттафия, был заслан в стан Давида, и все было не так просто объяснить. Как и сейчас очень трудно будет доказать Давиду, что никогда он, Маттафия, не был предателем, что все это наветы жестокосердного Иоава, что это Иоав бросил своих воинов, оставил их в ущелье одних без прикрытия... Все это было много позже, и обретенное доверие Давида, и возвышения, и падения, и страшное время плена. А тогда, в дни гибели Саула, он, Маттафия, молча покинул стан Давида и вместе со спасенным гирзеянским мальчиком пробирался домой через Изреельскую долину. Он увидел тогда гору Гелвуй, где вся земля была пропитана кровью, а потом, перейдя мутные воды Иордана, достиг он города Иависа. Здесь в Иависе, незадолго до его прихода, были сожжены тела убитых - Саула и его сыновей. Ему указали то место, где под раскидистым дубом были погребены их пепел и кости. Он долго стоял подле этого дуба, держа за руку спасенного гирзеянского мальчика, но глаза его, Маттафии, не увлажнились слезами. И там он дал слово в душе своей - чтить память об отце, но никогда более не искать царских милостей и не соприкасаться с царской жизнью. И вот теперь он нарушил свой обет, он возвел себя в цари, возвел под пыткой и не оставил пути к отступлению. Он уже не может отречься от самого себя. Он готов к ответу за того, с кем столько лет сражался бок о бок, чья кровь льется в его жилах. Он, Маттафия, не боится суда, он сумеет доказать всем, что Саул был достойным царем своего народа. Глава XI Во дворец правителя была допущена только Рахиль. Зулуну и Бер-Шаарона грубо оттолкнули от входа стражники. При этом старика сбили с ног. Зулуна помогла подняться Бер-Шаарону, отряхнула его одежды от дорожной пыли и повелела ему отправляться в ее дом и не покидать его, пока она не вернется. Сама же Зулуна решила попытаться любыми способами проникнуть во дворец. Теперь предстояло выручать не только Маттафию, но и Рахиль. Силки соблазнов трудно миновать, и не помощь может оказать Рахиль, а стать еще одним препятствием, которое преодолеть будет невозможно. Весь день до захода солнца, одолеваемая самыми мрачными мыслями, просидела Зулуна у дворцовых ворот в надежде увидеть Маттафию или услышать что-нибудь о нем и Рахили. Попыталась Зулуна проникнуть во дворец через ворота, в которые вывозили мусор, но и там была остановлена и обругана. Все попытки ее были тщетны. Уже совсем стемнело, когда она возвратилась домой. Ночью она спала каких-нибудь два часа и все же утром встала бодрой и полной решимости добиться своей цели. Она ушла из дома, не разбудив старика, прикорнувшего в углу, и не покормив козу и телицу. Стараясь улыбаться и напустив на себя беззаботный вид, подошла она к дворцовым воротам. Пожилой стражник полудремал, опершись на копье. Когда она приблизилась, он приоткрыл глаза и скользнул по ней безразличным взглядом. Даже для этого морщинистого и невзрачного человека она не представляла никакого интереса. Лет бы двадцать назад появись она перед ним в своем любимом, обтягивающем тело платье с широкими вырезами для рукавов, он бы не стоял равнодушно, как не оставались равнодушными все мужчины в Вифлееме. Теперь надо было забыть прежнее, надо было не улыбаться, а говорить как можно жалостливей. У каждого есть мать или сестра, у каждого в сердце есть толика сочувствия к женщине. - Мой господин, - сказала она, жалобно глядя на молчаливого стражника, -здесь во дворце мой муж и моя дочка. Мужа моего обвиняют напрасно, его принимают за другого человека, а дочка моя - так она решила представить Рахиль - хоть и красива, но еще неразумна. Сердце мое истомилось, а слезы иссушили глаза. Я хотела бы облегчить их участь или хотя бы узнать, что предстоит им. И я не могу уйти домой и там в неведении сидеть и страдать, множа свои печальные домыслы, открой мне ворота, мой господин... Стражник молча слушал ее, но не рождалось сочувствие в его усталых желтоватых глазах. Не было наверное на лике земли женщин, любивших его. Но не теряла надежды Зулуна - ведь рожден стражник женщиной, не из праха же земного вылеплен, ведь есть те, кто вскормили и взрастили его. И Зулуна опустилась на колени перед стражем и сказала проникновенно: - Каждая мать, словно птица небесная, оберегает свое гнездо. Что может быть горше для нее, чем потеря тех, кого она взлелеяла. Ты слышал, мой господин, как пищит аистиха у разоренного гнезда, как она вопрошает небо о птенцах своих. Вот и я молю тебя: узнай, что ждет моих птенцов, прошу тебя... Стражник, доселе молчавший, склонился к ней, взял под руку и сказал: - Поднимись с земли, женщина, я не разорял твоего гнезда и я не могу покинуть свое место, ты напрасно взываешь к моей душе! - Но ты можешь позвать своего начальника, я уверена, он добрый, он снизойдет к моим просьбам, я знаю, во дворце много добрых людей, позови его, прошу и заклинаю тебя, - взмолилась Зулуна. - Здесь много начальников, хорошо, что ты веришь в их доброту, - усмехнулся стражник, - блаженны, видящие белые одежды даже тогда, когда они иного цвета. Зулуна поняла, что все бесполезно, ей ничего не добиться. Она уже совсем отчаялась, когда послышались громкие голоса, и в воротах появился тот, кто, очевидно, командовал стражей. Вид у него был надменный, вышагивал он, словно гусь, и глаза у него были красноватые, как у всех, кто вливает в себя излишние чаши шекера. Зулуна стояла молча, опустив руки. Если бы у нее сейчас было много сребреников, все решилось бы просто, но она живет только тем, что взращивает свой сад, в доме давно нет кормильца - Фалтия, а те сикли, что когда-то прислал Маттафия давно исчезли, звон этих сиклей забыли стены ее дома. В городе-убежище все делается за мзду, нищему не добиться правды ни у судей, ни во дворце. Она стояла молча, уже ни на что не надеясь, не вслушиваясь в разговор, который вел начальник со стражником. И вдруг в этом разговоре мелькнуло ее имя, это было невероятно, но имя повторилось. Начальник спрашивал: не появлялась ли здесь женщина, которую зовут Зулуна, и не знает ли стражник, где ее сыскать. И она встрепенулась, улыбнулась начальнику и сказала: - Это я, Зулуна, мой господин, это я та женщина, которую вы ищете, это мой муж воззвал ко мне! Начальник стражи вытянул шею, посмотрел на нее подозрительно и изрек: - К тебе воззвал достойнейший из достойных - главный советник правителя Цофар, если он твой муж, тогда я египетский фараон, иди за мной, но сомкни свои уста, Цофар не любит, когда много болтают! Зулуна закивала, стала широко улыбаться и, следуя за начальником стражи, вошла в душное помещение, пропахшее потом и шекером. Здесь четыре воина в ожидании своей очереди заступления на стражу азартно играли в кости. Начальник стражи стал выговаривать им, что это сторожевое помещение и не предназначено оно для игр. Но стражники не обращали внимания на его слова, а продолжали кидать кости, и все их внимание было приковано к тому, что за число выпадет в очередной раз. И Зулуна догадалась, что тот, кто провел ее сюда, не такой уж большой начальник, может быть она приняла за начальника стражи простого посыльного. Человек этот молча удалился, видимо, пошел к советнику Цофару поведать о том, что женщина, которую ищет этот всесильный Цофар, найдена. В сторожевом помещении ей даже не предложили сесть, никто не обращал на нее никакого внимания. Кому нужна пожилая, измученная годами женщина. Они ведь не знают, что ее ждет сам Цофар. Они ничего не слышат, кроме стука своих игральных костей. Один из стражников, судя по его подстриженной бороде, был из жителей арамейской земли, которые обитали здесь еще до исхода иврим из Египта. Нос и лоб его сливались, а подбородок был резко выпячен. Двое других были хеттеянами - черные всклокоченные бороды, быстрые черные глаза, третий чем-то напоминал амаликитянина, но когда Зулуна попыталась заговорить с ним на родном языке, тот явно ничего не понял. И тогда она подошла к наиболее благородному из них, белокожему и рыжекудрому кенеянину. Он повернулся, когда она окликнула его, и когда задала свой главный вопрос: не видел ли он здесь красивой женщины по имени Рахиль, то кенеянин стал что-то припоминать: да, конечно, он ее видел, ее вели к верховному правителю Каверуну, да, она красива. В это время раздался дружный крик. Это выпали на костях две шестерки, и выигрыш пал на кенеянина. Он тотчас забыл про Зулуну и кинулся сгребать в свои ладони цветные камешки. Видимо, эти камешки заменяли стражникам деньги. Кенеянин, обрадованный выигрышем, отвернулся от Зулуны, все его внимание теперь занимали кости. Остальные трое стражников объединились против него и спорили с ним по любому поводу. Но счастье переменчиво. Недолго кенеянин владел разноцветными камешками, несколько неудачных бросков - легли кости пустой стороной и теперь уже кенеянин оспаривал каждый бросок - ему не хотелось верить, что полоса везения кончилась. Зулуна сидела всеми забытая, глаза ее увлажнились.Тоска охватила ее, она уже не следила за игрой, не вслушивалась в споры стражников. Когда душа ее совсем истомилась ожиданием, внезапно вмиг исчезли с досок камешки и кости, а только что азартно спорящие стражники молча застыли на своих местах. Виной тому был вошедший сюда главный советник Цофар, строго оглядевший помещение и остановивший свой взор на Зулуне. - Пойдем, посмотрим на того, кого ты считаешь своим мужем, женщина, -строго сказал он. Она поклонилась и стала благодарить, но Цофар остановил ее, и она молча пошла за ним, стараясь сдержать стук сердца и ничем не выдать своего волнения. Они шли по широкому проходу, соединяющему здание дворца с караульными башнями, спускались по каменным лестницам, несколько раз поворачивали, и ей показался бесконечно долгим этот путь, и она понимала, что обратной дороги для нее может и не быть, но смерть рядом с Маттафией не страшила ее. И вот наконец отворились заветные двери, и она очутилась в просторной комнате, ничем не напоминающей темницу, однако, в комнате этой стояли четыре стражника с копьями. Распахнулись вторые двери, и она увидела еще одну просторную комнату и увидела Маттафию, который поспешно поднялся со своего ложа. Она рванулась к нему, но натолкнулась на его осуждающий взгляд и застыла посередине помещения. Маттафия вытянул руку с поднятой ладонью, как бы останавливая ее, и сказал, обращаясь к Цофару: - Да ниспошлет Господь спасение тебе и забудет твои грехи, ты исполнил мою просьбу и привел эту женщину, чтобы я смог образумить ее и наставить на путь истинный. Смысл сказанного не сразу дошел до Зулуны, захлестнувшая ее в первые мгновения радость сменилась смутным недоумением. Цофар отвернулся, давая понять, что их предстоящий разговор не интересует его. Она смотрела на Маттафию, не отрывая глаз, перед ней уже не был узник, истязаемый мучителями, она увидела его таким, каким был он прежде - сильным и уверенным в себе. Это был ее Маттафия, мучители помиловали его, это был ее возлюбленный муж, но не спешил он заключить свою жену в объятия и ни единым движением не выразил радость от встречи с ней, Зулуной. И говорил он с ней, словно она была чужая ему. - Не волнуйся, женщина, - сказал он, - вся наша жизнь состоит из потерь и обретений. Ты приняла меня за своего мужа, но присмотрись внимательней, все люди чем-то похожи друг на друга, есть множество людей на лике земли, повторяющих облик друг друга. Маттафия говорил размеренно и спокойно, и Зулуна не сразу заметила, что он все время вертит пальцем в воздухе, словно пишет на невидимом пергаменте, и она перестала вслушиваться в его чуждые речи, теперь, следя за движениями его пальца, она стала угадывать незримые слова. Он говорил о царстве Израиля, о том, что, возможно, у нее был муж, похожий на царя, что ей надо вслушаться в речи его, Маттафии, что надо довериться ему, быть внимательной, а палец его изображал в воздухе буквы, и буквы слагались в слова. И в эти мгновения она возблагодарила в душе своей Господа за то, что в Вифлееме дано было ей познать смысл письменных знаков, когда и Маттафия, и Давид обучали ее. И скрываясь от злых глаз в потаенной пещере, при свете лампады помногу раз вырисовывала она буквы на пергаменте, пока рука ее не привыкла без усилия и раздумий выводить арамейские буквы и соединять из них слова, доверяя пергаменту свои мысли. Но сейчас волнение мешало ей сосредоточиться, и поначалу она не все могла разобрать, но главное становилось понятным. - Да, это я, твой муж Маттафия, - вырисовывал палец, - ты возлюбленная моя, благословенная между жен. Меня заставили признать, что я Саул, они хотят судить не меня, а Саула, и я желаю этого суда. Если ты признаешь во мне мужа, мы оба погибнем. Саула же спасет Давид. Пусть Фалтий все поведает Давиду. Береги себя и Рахиль, береги Амасию. Предупреди, чтобы и они не признавали меня. Зулуне трудно было понять, что затеял Маттафия, но в жизни своей она привыкла во всем полагаться на мужа, она считала его не только самым храбрым воином на земле, но и самым прозорливым и умным. Он всегда побеждал своих врагов, он не раз спасал ее. И если он ищет защиты у Давида, то все продумал. Значит, нет иного выхода. Время все стирает. Он давно простил ее грех, ее минутную слабость. Зулуна не сводила глаз с руки Маттафии, и вдруг палец замер, и она поняла, что Цофар повернулся, и теперь не только вслушивается в слова Маттафии, но и следит за каждым его движением. Маттафия замолчал, и она начала говорить, торопясь поведать как можно больше, понимая, что в любое мгновение Цофар может прервать свидание. - Да, ты похож на моего возлюбленного мужа, - говорила она, - я давно ждала его, я верю - с ним будет все хорошо, он вернется в свой дом, я передам сыну все, что заповедал мне муж, ради отца сын мой Фалтий сделает все возможное, и я скажу Рахиль, чтобы она образумилась, ибо дочь моя Рахиль здесь, словно в клетке. Прости меня, добрый человек, я так ждала мужа, так долго его не видела, так его люблю, что глаза мои, увидев в тебе сходство с мужем моим, обманули меня. И ты, господин мой, береги себя, Господь сохранит тебя, я буду молить всех богов за тебя... - Храни и тебя Господь, женщина, и пусть Господь хранит и дочь твою Рахиль, не бросай в беде ее и сыновей твоих, да придет к ним удача, - сказал Маттафия, голос его потеплел, он низко поклонился ей и протянул руку так, что пальцы их соприкоснулись, и это прикосновение словно обожгло Зулуну. Она вздрогнула, и слезы выступили у нее на глазах. - Довольно, - прервал их разговор Цофар и сказал, обращаясь к Маттафии, - ты хотел увидеть эту безумную, ты во всем убедился. Цофар исполнил свое слово. Но не вздумай распускать свой язык! И Цофар распахнул дверь и приказал стражнику выпроводить Зулуну. Бросив последний, полный любви взгляд на Маттафию, она стала пятиться к двери. Стражник подтолкнул ее и оскаблился, его кривые зубы напоминали клыки. Ей стало страшно. В Цофаре ей увиделось тоже что-то звериное. Он напоминал гиену или лису - узкий вытянутый нос и круглые, злые бегающие глаза. И несмотря на властность какой-то испуг в них. Он боится Маттафию, догадалась 3улуна, все прислужники боятся царей. Они привыкли лебезить перед царями. Но почему Маттафия превратил себя в царя, понять она не могла. Сопровождаемая стражником Зулуна шла медленно, постоянно озираясь, она молила богов, чтобы дали ей увидеть Рахиль. Ей надо было предупредить Рахиль о замысле Маттафии. Зулуна медлила. Стражник недовольно бурчал за спиной. Длинные переходы закончились. Вокруг было пусто. Лишь в сторожевой башне по-прежнему переругивались воины, бросая кости. - Иди, безумная женщина и больше не появляйся здесь! - крикнул сопровождавший ее стражник и приоткрыл ворота ровно настолько, чтобы она могла просунуться в образовавшуюся щель. Она побрела по городу, палимому солнцем, стараясь унять волнение. Ей нужно было сосредоточиться, она должна была собрать все силы. Ей предстояло сделать все возможное, чтобы спасти Маттафию. Суд над Саулом не сулил благополучного исхода. Маттафия сам обрекал себя на смерть. Этого она не должна была допустить. Раньше она терялась, когда над ней сгущались тучи, она опускала руки, всегда знала, что есть муж, который защитит ее. Потом пришла пора одиночества, и она сама стала щитом для сыновей и Рахили. Годы скитаний превратили ее из робкой дочери главного охранника царя Агага в женщину, умудренную годами и умеющую постоять за себя. И теперь, когда наступали дни, в которые требовалось собрать все свои силы, она умела подавить и скрыть свою робость. Она убедилась, что в жизни нет безвыходных положений, что сдаются и гибнут те, кто посыпает голову пеплом и стенает, что боги помогают тем, кто борется за себя и спасаются претерпевшие все страдания. Она верила, что и в этот раз боги не оставят ее... И добрая весть ждала ее дома, она услышала в саду звонкий голос Амасии и нежные переборы струн. Амасия играл на арфе. Беззаботный Амасия, словно молодой Давид, слагал свои бесконечные песни. Он еще ни о чем не ведал, завидя ее - прервал игру и сразу стал рассказывать, как хорошо было на горных пастбищах, как полюбили его пастухи Каверуна, как пел он свои песни ночами у дарящих тепло костров. Он даже не спросил - где его мать, где Рахиль? И только много позже, заметив, наконец, что она, 3улуна, слушает его невнимательно, он замолк. И она, погладив его рыжие кудри, сказала: " Амасия, все надежды только на тебя..." Он слушал ее, не прерывая. Зулуна знала, что он боготворил отца, но отец не был так близок ему, как Фалтию. Отец, который всегда неодобрительно косился на арфу, который заставлял метать копье и учил охотиться на лис. Он, Амасия, был слишком избалован ласками Рахили, ему надо было родиться девочкой. Все хорошо в свою пору. Теперь пришла пора стать мужчиной, стать таким, как отец - воином, не боящимся крови. Она сказала ему, что все надо срочно поведать Фалтию, что только тот сможет рассказать обо всем Давиду , и что в этом видит отец спасение. Амасия не сразу понял, что надо собираться в дорогу. Зулуна торопила его, она собрала ему суму, засунула туда сушеные финики и маслины. Он сидел растерянный, и глаза его увлажнились. - Как же я оставлю родительницу свою? Как же я уйду, не увидев ее? - сказал Амасия, - она ведь тоже в опасности... - О ней я позабочусь, - успокоила его Зулуна, хотя и не могла представить, что может сделать, чтобы вызволить Рахиль из дворца. - Нельзя ждать, Амасия. Примкни к любому каравану, идущему в полуденные земли Иуды, Господь и боги амаликитян не дадут тебя в обиду, я молить их буду за тебя... Он ушел после полудня, когда стали удлиняться тени, и Зулуна, проводив его до городских ворот и убедившись, что нашлись попутчики - торговцы, везущие ковры из Дамаска в долину четырех рек, возблагодарила богов своих и Всемогущего за посланную удачу. Она верила, что добрые люди помогут Амасии, ибо невозможно обидеть этого любящего всех отрока. Сумерки опустились на город, когда она вернулась в свой дом. Надо было приготовить еду на завтра, она очень надеялась, что сумеет передать ее для Маттафии через стражников, надо было только достать сребреников, чтобы задобрить стражу. Она устало опустилась на циновку, на которой за годы одиночества провела не одну бессонную ночь. Она долго лежала, не смыкая век. В доме стоял полумрак, вечерний свет уже не проникал сюда, задержанный листвой деревьев. Но даже в полумраке она разглядела в углу серую сеть, раскинутую пауком. Всегда она поддерживала в доме чистоту и удивилась, что раньше не заметила паутину. Но встать не было сил. Пусть живет, думала она. Каждая тварь на земле хочет жить, и этот паук, затаившийся у истока своих нитей, тоже. Казалось бы, он несет смерть, гибель всем, кто попадает в его липучие сети. Станешь вырываться - и паутина будет еще сильнее опутывать. Каждый рывок к свободе несет не освобождение, а еще более стягивает, пеленает нитями. Но даже паук может принести спасение. В пещере под Вифлеемом, где она скрывалась от израильтян, тоже у самого входа паук сплел свою сеть, она хотела смахнуть нити, но что-то остановило ее. И вот настал день, когда паук спас их. Они услышали, как приближаются к пещере воины Саула. Маттафия вытащил спрятанный в пещере меч. Воины остановились у входа, но даже не заглянули внутрь. Один из них увидел паутину и сказал: "Здесь никого нет - видите, все оплел паук. Идем дальше..." Пещера в горах под Вифлеемом - сколько связано с ней и горестей, и счастья. С вершины горы, скрывающей пещеру, был хорошо виден небольшой город - глиняные, побеленные дома, словно стадо овец разбрелись среди пшеничных полей. В отдалении от других стоял дом Иессея. Восемь сыновей послал ему Господь, и все они были хорошими помощниками в умножении богатств и достатка. Обширны были поля и велики стада, которыми владел Иессей, и не хватало рук в хозяйстве, потому нашлось в доме Иессея место и для Маттафии. Трудился он там усердно, с утра до позднего вечера, потом пробирался потайной тропой к ней, Зулуне, у которой была одна участь - ждать. И в этом ожидании таилось ее счастье, каждый миг встречи, каждое мгновение проведенное вместе с Маттафией, дарили ей тепло и любовь. Маттафия обычно приходил, когда солнце клонилось к земле, он кричал у входа три раза, подражая удоду, и она выбегала ему навстречу. Они зажигали в пещере светильник, и наступал праздник. Маттафия всегда приносил вкусную еду. "Ты знаешь,- говорил он, - все в доме Иессея считают меня ненасытным. Думают, что я изголодался на чужбине, и подкладывают мне лучшие куски, говорят, чтобы я не стеснялся и ел досыта, а я беру снедь со стола и незаметно опускаю в суму." Он в тот год много говорил, он понимал, что ей нужна не только ласка, но и слова, что она истомилась от безмолвия, царящего в пещере. Она в то время была еще совсем юной и никак не могла оправиться от испуга, вкравшегося в нее после кровавой ночи истребления ее соплеменников. Она таяла на глазах, мышцы ее слабели, она жила только его любовью. Она оплакивала своих родителей. Она не верила, что придет избавление, порой не хотела жить. Голос Маттафии возвращал ее к жизни. Он обещал, что никогда не покинет ее, говорил, что никому не дано истребить целый народ, что, возможно, и отец, и мать ее избежали смертной участи, и что в ней дано продлиться ее народу. Они старались говорить вполголоса, и очень испугало их то, что воины нашли эту пещеру, и только случайно, благодаря пауку, не заглянули внутрь. Приближались холодные месяцы, и надо было что-то предпринимать. Тогда в их жизни появился младший сын Иессея - Давид. Он подружился с Маттафией и так возлюбил его, что не хотел расставаться, и по вечерам всякий раз Маттафия скрывался от него, чтобы добраться в пещеру. И дружба его с Маттафией становилась помехой, и каждый раз все труднее было скрываться от него. И однажды случилось то, чего Маттафия так опасался. Он не заметил, что Давид идет следом, и когда уходил от нее в темноте наступившей ночи столкнулся с Давидом, который терпеливо ждал своего старшего друга. И пришлось Маттафии открыться Давиду, и обрели они спасение через Давида. Спасение, обернувшееся потом страданиями. И только богам известно, зачем свели они их на земных путях. Казалось теперь, что все это в прошлом. И имя Давида истерто из памяти. И вот теперь надо опять искать у него спасения. Маттафия должен понимать, как время меняет людей. Трудно представить каков сейчас царь Давид, о котором рассказывают всякие ужасные истории. Разве можно было тогда, в Вифлееме, даже подумать, что этот нежный и рыжекудрый отрок станет грозой всех земель. Тогда им казалось, что он послан богами. В темной и сырой пещере появился ангел, у него, действительно, был ангельский лик, она не встречала в своей жизни более прекрасного отрока - кудри ниспадали на широкий лоб, голубые глаза светились неземным огнем. Он приносил в пещеру арфу, и сладкозвучные переливы, рождаемые струнами, уносили в другие миры, возвращали потерянный рай и раздвигали мрачные своды пещеры. Давид не только извлекал чудесные звуки из струн, он сам слагал песни - псалмы, благословляющие все сущее на земле. Зулуна оттаивала, темные мысли покидали ее, хотелось остановить время... Давид поклялся, что никому не поведает о тайной пещере и сдержал свою клятву. Теперь они вдвоем заботились о ней, и от обильной еды тело ее стало наливаться, и округлились бедра ее. А когда ночи стали холодными, и выпал однажды снег вперемежку с дождем, сказал Давид, обращаясь к Маттафии: - Откройся отцу моему и введи Зулуну в наш дом, пусть примет она веру наших отцов, и объявишь ты ее своей женой, и не нужно будет таиться! Были они спасены тогда добросердечным Давидом. И никто в доме Иессея не приставал с расспросами о прошлом, когда пришла туда и обрела свое место в одной из пристроек, которая после сырой пещеры показалась ей дворцом. Маттафия поведал Иессею о многом, но не обо всем. Узнали в доме Иессея, что спас Маттафия Зулуну, и что истреблено ее племя. Но не назвал он племя и не сказал, что она амаликитянка. Все сострадали ей и были так добры, словно она была их дочкой, некогда утраченной и вновь обретенной. И свадьбу помог устроить добрый Иессей, заколол он четырех баранов, и играл на арфе Давид, и всю ночь веселились в Вифлееме и старые, и молодые. И были поднесены щедрые дары. Выручили добрые люди - и одели, и обули. А потом помогли построить дом. Трудились три дня без отдыха сыновья Иессея, месили глину, делали кирпичи, строгали стропила, и больше всех старался юный Давид, хотя и трудно было ему тягаться с опытными братьями. И говорили ему братья: "Это тебе не на арфе бренчать?" Опыта у него не было, но сноровка была, все он схватывал на лету, и глаз он не спускал с нее, Зулуны. Она готовила тогда для всех чечевичную похлебку в большом котле и ей нравилось смотреть, как поработавшие вдосталь, уставшие мужчины, отерев с ликов пот, едят ее варево. Быстро тогда обжили дом. Давид почти каждый вечер приходил к ним. С Маттафией он был неразлучен. Вместе ходили на охоту. Давид все более мужал и крепли его мышцы. Маттафия не уставал хвалить своего юного друга. Золотистая, дарящая тепло шкура убитого Давидом льва была принесена в дар ей, 3улуне. Это были счастливые дни... И все же иногда она впадала, как и прежде, в мучительную тоску, и слезы душили ее, печаля сердце. Как будто предчувствовала, что не дано долго длиться счастью. Ее все время тогда преследовал страх - а вдруг обнаружится, что она из рода Амалика, и те, кто ласков и добр с ней, те, кто мирно живут рядом, озлобятся и умертвят ее. И когда она почувствовала, что в ней зародилась другая жизнь, что будет, наконец, желанное дитя, страхи эти еще больше усилились. Но родился Фалтий, и она стала самым счастливым человеком. И Маттафия полюбил своего первенца и не отходил от колыбельки, все играл с маленьким сыном. И Давид тоже возлюбил ее дитя и мастерил для мальчика свистульки из глины. В наступившие холодные вечера подолгу сиживал Давид в их доме, вместе с Маттафией приносил дрова и сухой помет для очага, выделывал шкуры, дубил их в настое коры. И часто встречала она взгляд Давида, полный любви и нежности, и была уверена тогда, что чисты помыслы рыжекудрого отрока, еще не познавшего женских ласк, что любовь его братская, ведь был Маттафия для него дороже любого из родных братьев. Умел Давид всех развлекать, играл на арфе, знал много занятных историй... И видя, что она, 3улуна, все еще чувствует себя чужой в Вифлееме и, узнав от нее, что из другого племени она, говорил Давид, что нет среди сынов Израиля тех, кто мог бы поклясться - не смешаны в нем крови иных племен. Издавна брали в жены потомки Авраама и дочерей Моава, и дочерей Амалика, даже из Египта приводили себе жен. И поведал Давид, что были в его роду моавитяне, и никто не озлобился за это на их род. И рассказал Давид то, что слышал от отца своего, мудрого Иессея. Как совпадал этот рассказ с тем, что слышала она от Маттафии! Так же тяжело скитались прародители Давида по чужим людям, как и Маттафия с его бедной матерью. Но тех, в отличии от матери Маттафии, претерпевшей страдания за любовь, гнал по Ханаану голод... Прародитель Давида Елимелех ушел из Вифлеема в голодные годы со своей женой Ноеминью и двумя сыновьями, ушли они в моавитанские земли. И сыновья Елимелеха в стране Моава взяли в жены моавитянок. Прошли годы, и умерли сыновья, и умер Елимелех, и пришла пора возвращаться Ноеминьи к народу своему. И жена одного из умерших сыновей Руфь Моавитянка не покинула старую женщину и пошла с ней, и сказала: "Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить, народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом!" Тяжело им было в скитаниях. Давид рассказывал о страданиях женщин среди чужих людей. Нелегко им было скитаться по земле, питались они зерном, оставшимся в полях после жнецов, да подаяниями... Маттафия тяжело вздыхал, слушая Давида, вспоминал свое детство. И сказал он Давиду: - Повторяются страдания людские и нет им конца. И почему Бог не создал один народ и не наделил людей одним, понятным для всех языком! Она тоже об этом часто думала, ведь был же первый человек Адам, он дал имена всему на земле, он придумал слова на одном языке, все мы - его потомки, почему же не понимаем друг друга? Давид пытался все объяснить. Он знал о многом, читал пергаменты, хранящиеся у левитов. - Виновны во всем сами сыны человеческие, - поведал Давид. - Бог создал Адама из тлена и праха, и язык дал ему единый. Но потом гордыня обуяла сынов адамовых, вздумали они узреть Всемогущего, стали строить башню, чтобы достигла она высотой своей обитель Божью. И чтобы прервать их дерзкий замысел, смешал Господь все племена и народы, наделив каждый народ своим языком, и перестали люди понимать друг друга, и не достроив башню, рассеялись по земле... Давид знал много старинных сказаний, и когда говорил, то весь как бы распалялся, старался, чтобы представили его рассказ, и больше всего он хотел привлечь к себе внимание ее, Зулуны. А она тогда еще ни о чем не догадывалась. Но слушать Давида она любила... И этот его рассказ про Руфь не раз просила повторить. Ее волновала судьба покинутой женщины. Сколько ей пришлось пережить этой прародительницы Давида! Попала она на поле почтенного Вооза из колена умершего мужа Ноеминьи, и был в том замысел Божий, ведущий к спасению. Вооз покровительствовал женщинам и полюбил Руфь всей душой. Стала Руфь женой Вооза и родила ему сына Овида, и от этого сына и рожден был потом отец Давида, всеми уважаемый Иессей. И никто никогда не винил Иессея в том, что произошел его род от моавитян. Руфь была даже не простой моавитянкой, а дочерью всесильного царя моавитянского Эглонга. От всех богатств она отказалась ради матери своего мужа. Мать Давида тоже была из знатного рода, из колена Иуды. Предок ее Аминодав прославился еще при бегстве из Египта. Когда народ, ведомый Моисеем, подошел к Тростниковому морю, Аминодав первым бросился в бушующие воды, и воды те расступились, обнажив дно, и все двинулись вслед за Аминодавом, а когда прошел последний из беглецов, и египетские колесницы двинулись через море, волны вновь хлынули и сомкнулись воды над фараоновым войском... Хорошо, что хранил Давид память о прошлом, запоминал он всегда все, что слышал от праведных людей, что смог вычитать на пергаментных свитках... Род Давида был могущественным в земле Ханаанской, умножилось колено Иудино, во всех землях были у Давида друзья и родственные семьи. Гордился Давид тем, что заранее, по его словам, было предначертано Господом, что скипетр не отойдет от Иуды. Этот сын Иакова основатель многочисленного колена, тоже претерпел многие тяготы. И воинственен был, и страдал, и грешил. Но не отвернулся Господь от него. Женился он на дочери хананеянина, вот откуда рыжие кудри и голубые глаза у Давида. Три сына родились у Иуды - Эр, Онан и Шела. Женился Эр на прекрасной женщине - Фамарь ее имя - любил ее до беспамятства, от великой любви семя ронял раньше, чем достигал ее лона, и умер он от любви. Когда услышал об этом Маттафия, не поверил, сказал, что, верно, был тот Эр не мужчиной. Как сказать, возразил ему Давид, есть много людей, которые считают Эра святым человеком, и называют их эротики. Ответ Давида тогда пришелся по душе Зулуне, она всегда мечтала о необычной любви. Конечно, Маттафия любил ее, он был сильный и был неутомим на ложе любви, но порой мог он и сказать грубое слово, и тогда подступившие сладость и томление обрывались. Давид же умел говорить о любви, предки его передали в крови своей ему нежность. Ведь любовь это не только соитие для продолжения рода, любовь, когда готов отдать жизнь за возлюбленного своего, когда тепло разливается по телу от одной мысли о нем. Любовь всегда приносит не только радость, но и страдания. Так было в роду Иуды. Когда Эр умер, поведал Давид, чтобы продлился род, Иуда женил на Фамари своего другого сына Онана. Онан не любил Фамарь, он не хотел сына от нее, он изливал свое семя на землю. Господь за это умертвил Онана. Младший сын Иуды Шела был еще мал, надо было ждать, когда он подрастет, чтобы женить его на Фамари. Жена у Иуды в то время умерла. Род мог прерваться. И тогда Фамарь ушла из дома, и закрывшись покрывалом, села у городских ворот на месте блудниц. Иуда, не узнав ее и приняв за блудницу, повел за собой и овладел ею, пообещав в уплату за соитие козленка, а в залог оставил печать, перевязь свою и трость. Фамарь переоделась в одежды вдовы и вернулась в дом Иуды, а через несколько месяцев сказали Иуде: Фамарь, невестка твоя, впала в блуд и вот беременна от блуда своего. Иуда решил сжечь ее за этот грех, и когда ее вели на костер, она показала ему печать, перевязь и трость. И он сказал - она правее меня. И родила Фамарь близнецов - Фареса и 3ару, вот от них и умножилось колено Иудино... От Давида узнала Зулуна о всех двенадцати коленах Израиля, о сыновьях Иакова, о возвышении в Египте проданного в рабство братьями сына Иакова -прекрасноликого и мудрого Иосифа. Она, Зулуна, даже плакала, когда Давид рассказывал, как в годы голода пришли братья Иосифа за хлебом в Египет просили хлеба у того, кого предали и считали погибшим, а он, Иосиф, вышел в другую комнату, чтобы не увидели слез на его глазах. Многое поведал Давид о далекой стране фараонов, о возвышении Иосифа, умеющего разгадывать сны фараона и спасшего египтян от голода. Семь тощих коров увидел во сне Иосиф, что означало семь голодных лет, и уговорил фараона заготовить хлеба в закромах его... Был он провидцем, этот Иосиф, таким же, как и Давид, который тоже умел разгадывать сны. Голос Давида в те годы преследовал ее, Зулуну, даже в снах ее слышался этот чарующий голос молодого Давида, но никому не рассказывала она об этих снах. Манящ и напевен был этот голос и звал ее за собой, и снился ей крутой обрыв, и надо было решиться прыгнуть вниз, потому что мчались на нее филистимлянские колесницы, и она просыпалась, так и не сделав последнего шага в бездну... Но еще более манили ее переливы звуков, издаваемые флейтой. Извлекал из нее Давид дивные трели. Он был искусен в игре на флейте не менее, чем на арфе. Арфу он смастерил сам, такой арфы не было ни у кого в Вифлееме, и так умело он перебирал струны, что казалось тогда 3улуне - сидит она в райском саду и ноги ее ласкает сверкающая на солнце вода, сбегающего с гор ручья, и теплело ее сердце и наполнялось любовью. И когда уходил Давид, посылали боги ей ночи страсти, сжимал Маттафия ее в своих объятиях, и не знали они усталости на ложе своем, были едины тогда, будто сливались не только их тела, но и души. И казалось тогда, так будет длиться вечно, и никто не сможет разъединить их сердца. Так начиналось все, а потом стал задумчив Давид, и заметила она, что переменился он после того дня, в который посетил Вифлеем пророк Самуил. Ужас и трепет вызвало его появление у Зулуны. Этот костистый высокий старик с гноящимися глазами словно поднялся из бездны Шеола. Из-за него, это она всегда помнила, начались ее страдания, это он повелел истребить амаликитян царю Саулу, это он сам разрубил царя Агага, взятого в плен Саулом, из-за него она лишилась своих родителей... В день прихода Самуила Маттафия спешно увел ее, 3улуну, на далекое пастбище, опасаясь, что угадает прозорливый старец в ней дочь амаликитянина и обречет ее на гибель. И не знали они с Маттафией тогда, о чем говорил пророк в доме Иессея, из всех домов Вифлеема избрал он только этот дом. И молчали, ничего не говорили о его словах сыновья Иессея, и хранил свою тайну Давид. Это потом, уже после смерти Саула, узнал Маттафия, что в тот день помазал пророк юного Давида на царство, это теперь она уже осознала, что помазанье это стало началом противостояния великого пророка и царя Саула, вышедшего из его подчинения. И было ли избрание Давида велением Господа или это была прихоть пророка - кто может знать. И хотя верила она, 3улуна, в единого Господа Израиля, как и в своих богов, но был иногда страшен он ей и непонятны были его замыслы. Неисповедимы были его пути. Почему отошел он от Саула, почему дал злым духам овладеть душой первого царя, не мог объяснить даже Маттафия. Да и Давид всегда молчал, когда заходила речь о Самуиле. Уже в то время, в Вифлееме, догадывались Зулуна с Маттафией, что мучит какая-то тайна Давида. Но не пытались выведать эту тайну. Догадывались, сколь велика она, и как страшит Давида. И старался Маттафия развеселить своего юного друга. Чаще стали они вдвоем удаляться в горы, ловили там рыбу в быстрой реке, метали копья, охотились на медведей и львов, стреляли из луков. И словно предчувствовал Маттафия, что кончается мирная жизнь, и ждут его и Давида бесконечные войны, в которых нужны твердые руки, острый глаз и охотничья смекалка... Их спокойная жизнь в Вифлееме оборвалась в одно несчастное утро звуками шофара, то трубили царские посланцы, и тихий Вифлеем сразу превратился в шумный разбуженный улей, а узнав царский приказ, смолк и затих в преддверии расставания со своими сыновьями. Собрали старейшины всех, кто мог стать воином по годам своим и по силе своей, и у городских ворот тянули жребий мужчины. И выпал жребий Маттафии нести царскую службу, и как она, 3улуна, не металась, как не упрашивала вербовщиков отступиться и не брать Маттафию, ибо на руках у нее было малое дитя и не было у нее другого кормильца - никого не разжалобили ее слезы, остались царские посланцы неколебимы и еще подсмеивались над ней, что, мол, с такими глазами и с такой пышной грудью она быстро найдет замену. Упрашивала она Иессея, просила вступиться, но тому было не до нее, своих сыновей стремился он уберечь. Завлек вербовщиков в дом, заколол двух баранов, но тщетны были его усилия. Не отстоял Иессей не только своего работника Маттафию, но и сыновей своих не уберег. И был в те дни плач в Вифлееме, и опустели дома. И в доме Иессея остался один Давид, но не долго был он помощником отца в поле и на пастбищах. Спустя месяц прислали за ним гонцов из Гивы, и виной тому стала арфа Давида, донесли царю об его искусной игре, и был призван Давид услаждать своей игрой самого Саула. Правда, скоро он возвратился, ибо пришла весть о близящемся нашествии филистимлян, и возвращен был Давид в Вифлеем, а его старшие братья и Маттафия вместе с другими воинами двинулись в горы, в сторону городов Сохо и Азека, чтобы сыскать себе славу или погибнуть, но не уступить земли Ханаана филистимлянам. Давид был тогда в Вифлееме один из самых желанных женихов. И очень желал Иессей, чтобы обрел свою судьбу сын, и подыскал даже ему невесту из рода Заватеева, скромную и работящую, но Давид не внимал советам отца. Бродил Давид по городу мрачнее тучи, и оживлялось его лицо только тогда, когда он видел ее, 3улуну. Всякий раз поджидал он на путях, известных ему. Знал, когда ходила к роднику, знал, когда работала в дальнем саду, собирая смоквы и оливы. И каждый раз он смущался, и даже на расстоянии чувствовала она, как бьется его сердце. Но в дом к ней войти он не решался до тех пор, пока не послал для Зулуны сушеные финики и мед добрый Иессей. Давид принес эти дары и встал посередине комнаты, боясь сделать какое-либо движение. И так, стоя недвижно, рассказывал как невыносимо тяжело ему было играть для царя, как страшен бывает Саул в гневе своем, как швырял даже в него, Давида, копье. Наверное, он хотел вызвать жалость своими рассказами, а вернее всего - плел свою сеть, и она попалась, пожалела его тогда. Пожалела отрока, которого, по его словам, желали познать грубые воины в Гиве, и который еще ни разу не вошел в женщину. Какое затмение нашло на нее тогда - этому нет объяснения, и нету прощения даже по сей день, ибо единственная та ночь разбила жизнь ее, и едва не потеряла она, Зулуна верного своего мужа Маттафию... А в тот злополучный вечер засиделся Давид у нее в доме и вспоминали они беззаботное время, когда перегоняли овец на летние пастбища и по ночам пели вместе с Маттафией у костра псалмы, сочиненные Давидом. И пока они вое это вспоминали, уснул маленький Фалтий, и чтобы не тревожить его сон, она не зажигала лампаду. И было все в призрачном полумраке, и положил Давид руку к ней на колено, и она не оттолкнула его... Неумело ткнулся он губами в плечо, потом целовал все тело, и страстное его желание передалось ей, и она уступила ему. Был тогда разбужен ими маленький Фалтий, он встал в своей зыбке, и она с ужасом поняла, что смотрит он на нее молча и злобно, и раскаяние сразу комом подступило к горлу, и она уже не слушала слов любви, которые шептал Давид, и стоны его, когда излил он семя свое, не слились с ее стонами... Первым догадался, что происходит с Давидом, его отец мудрый Иессей. Встретив как-то сына вместе с Зулуной, выговаривал он долго Давиду за безделье, о котором якобы твердят все в Вифлееме, а потом сказал: - Маттафия, добрый друг твой, с мечом в руках не щадит живота своего, братья твои в воинстве Саула в долине Ефес-Доминской стоят в ожидании кровавой битвы, в которой головы могут сложить. Давно уже не вкушали они домашней пищи, соберись в дорогу, снесешь еду, чтобы подкрепили они силы свои. И еще снесешь сыры их тысяченачальникам, пусть благоволят к братьям твоим. И от Зулуны возьми, что приготовит она мужу своему. Не стал Давид отнекиваться тогда от отцовского поручения, воспринял все это радостно, будто чувствовал, что там, в Ефес-Доминской долине, обретет он великую славу. Зулуна тоже обрадовалась, что он уходит к войску, собрала передачу для Маттафии и сказала Давиду: - Не ищи больше встреч, Давид, прельстил ты меня, словно демон зла, грешна я перед всеми богами, и если узнает обо всем Маттафия наложу на себя руки, а если ты сболтнешь ему о нашем грехе, то и тебе не жить на земной тверди. Возьми узелок для Маттафии и скажи ему, что буду молиться за него денно и нощно, что люблю его... а все, что было между нами ты забудь. Другие стези предстоят тебе, будут у тебя и другие женщины, и будет их много, ибо сладкозвучен ты, а женщины любят сладкие речи... но я тебя видеть более не хочу! С умыслом подбирала она тогда злые слова, хотела отвратить отрока, разрушить его любовь. Но ничто не проходит бесследно и нету тайных грехов, которые не становятся явными, все видят боги - и наказывают грешников душевным томлением и смертными болями. Обо всем догадался тогда Маттафия, да и она не умела еще ничего скрывать. Это годы научили ее тому, что язык человека бывает причиной бесчестия и причиной падения, и мудрый тот, кто умеет скрывать свои чувства и мысли... После того случая стала реже говорить она с Маттафией, не раскрывала перед ним душу свою. Но любила по-прежнему, а может быть и крепче. Любила и ждала. И теперь готова была жизнь свою за него положить, и твердо решила -погибнет Маттафия и ей не жить. И чтобы спасти его, готова была поклониться не только Давиду, но и любому демону. И росла в ней уверенность, что в этот раз Давид не отвернется от них... Пробудилась она рано, с первыми лучами солнца, когда она вышла в сад за водой к колодцу, вырытому Фалтием, обильная роса еще лежала на травах. Она поставила воду на очаг, чтобы сварить для Маттафии любимые его креплахи. И стала думать, как передать их, как проникнуть во дворец еще раз. И сердце ее сдавила тоска, и не видела она счастливого исхода. Зачем Маттафия назвался Саулом? - не могла она понять. Зачем сам сплел вокруг себя паутину, теперь будет запутываться еще сильнее в ее липких нитях, и чем сильнее будет вырываться, тем крепче его повяжут. Каверун безжалостен. И если уличит во лжи, тоже не будет спасения. Захочет ли Давид спасти Маттафию? Кто он теперь Давид? Прорвется ли Фалтий к нему? Почему Маттафия решил, что Давид придет на помощь? Никогда не обращался Маттафия за помощью к всесильному царю, никогда не напоминал тому о прошлой дружбе, никогда не простил ее грех. А после того, как поверил Давид, что Маттафия предал воинов - о чем может идти речь? И все же Маттафия переступил через себя. Спасая честь Саула, готов на все. О себе надо думать, не о Сауле... И она, Зулуна, виновата во всем. Надо было добиться решения судей, а потом звать его. Казалось, что нет препятствий. Но проклятое сходство с царем - вот к чему привело... Как она мечтала, что заживут они спокойно в городе-убежище, как ждала его возвращения! Да, видно, не простили ее боги. И не заметила она, обеспокоенная своими мыслями, как неслышно вошел в дом нищий старик Бер-Шаарон. Стоял он за ее спиной, вдыхал ароматы, которые шли от пряностей, добавляемых ею в котел, где уже всплыли готовые креплахи. Обернулась, увидела его, но сесть не предложила, собрала лепешек, смазала их жиром, протянула в его руки и сказала: - Ты прав был, Бер-Шаарон, ты прав - это не муж мой Маттафия пойман стражниками, а царь Израиля Саул... Глава XII Глашатаи с утра протрубили в шофары, возвещая народу о большом сборе. И повторяли повсюду глашатаи, что виновный в кровавых злодеяниях царь Израиля жестокий Саул предстанет перед справедливыми судьями города. И было всем объявлено - явиться на холм Рамарука -бога, оберегающего город, и еще призывали глашатаи тех, кто может свидетельствовать против Саула, не опасаясь мести поверженного царя обличать смело его злодейства. День был солнечный. Судьи, первыми появившиеся на холме, заняли места в тени священной пальмы у жертвенника. Жаждущие зрелищ обитатели города расположились полукругом у подножья холма. Сидели на камнях, на принесенных с собой деревянных чурбаках и подстилках, а то и просто на траве. Были прочитаны благодарственные молитвы на арамейском, амаликитянском и на языке иври, и в каждой восхвалялись свои боги за то, что ниспослали на город благодать и отдали в руки судей того, чьи деяния породили злые духи. И когда взошел на холм Маттафия, ведомый стражниками, трепет прошел среди собравшихся. И облегченно вздохнули все, когда объявил один из судей, что не будет пощады убийце и что настал день отмщения. Маттафия стоял, подняв голову, глядя поверх толпы туда, где за торговыми рядами в зелени садов скрывался дом Зулуны. Она писала ему об этом месте, писала, что оно недалеко от холма Рамарука. Он не понял, кто такой Рамарук. Он думал, что в городе-убежище поклоняются одному Богу. Два рослых стражника, стоящие рядом с обнаженными мечами, не сводили с Маттафии глаз. Долго не начинали, ждали верховного правителя. Каверун так и не появился, прислал вместо себя своего советника Цофара. Главный советник Цофар небрежно кивнул судьям, вскинул голову и, подняв руку, произнес: - Злодеяния, свершенные на лике земном, не проходят бесследно и безнаказанно. Кровь праведников взывает к нам, кровь невинно убитых вскипает в подземном царстве, тени замученных замерли в ожидании. Сейчас мы начинаем справедливый суд. Рамаруку угоден этот суд. Пусть каждый, кто может свидетельствовать против Саула, даст знак судьям - и всем будет дано право вскрыть злодеяния бывшего царя! Эти его слова сопроводил удар в медные тарелки и пронзительный звук трубы, объявляющие о начале судилища. И когда все смолкло, поднялся старейшина судей Иехемон. Несмотря на преклонные годы Иехемон обладал звучным голосом. Он забрался на большой камень, чтобы его все видели. К нему подбежали стражники, чтобы помочь ему стоять на этом камне, Иехемон отстранил их. Он потеребил свою клочковатую седую бороду, взгляд его остановился на сидящем в первых рядах бывшем начальнике стражи Арияде. - Позор страже, допустившей в город элодея, - сказал Иехемон, сделал паузу, наслаждаясь растерянностью Арияда, и продолжил, - и хвала страже, разоблачившей элодея... Собравшиеся шумно переговаривались между собой, их не интересовало, кто и как пропустил Саула, им нужна была голова Саула, многие были уверены, что сразу начнется казнь, и торопили события. - Подтверди народу, кто ты есть? Ты царствовал над Израилем? - строго спросил Иехемон у Маттафии. -Ты сказал и да будет так, - спокойно ответил Маттафия. -Скажи, - продолжал допрос Иехемон, - почему ты избрал для себя нашу крепость, разве неведомо было тебе, что здесь обитают не только иврим, что здесь нашли обитель гонимые тобой и амаликитяне, и аммонитяне, и герзияне! Ты думал они пощадят тебя, что они все забыли? - Царь, давно потерявший власть, может ли считаться царем? Он становится одиноким путником на лике земли, он становится гонимым, и почему город укрывающий гонимых, не может стать и его городом? - сказал Маттафия и вновь посмотрел поверх голов туда, где должен был стоять дом 3улуны, так и не ставший его домом. Он ждал и опасался ее появления. Но женщин среди собравшихся не было. Очевидно, понял он, женщин не допускают на судилища, и это успокоило его. - Язык твой сохранил свою лживость, - вмешался Цофар, - нам ли выслушивать твои путаные измышления. Сегодня тебе лучше молчать. Ты весь в крови, она проступает на лике твоем! Цофар, не сумевший переубедить правителя, жаждал закончить суд как можно быстрее, он продолжал опасаться Маттафии, он полагал, что судьи потребуют немедленно казни, со многими из них он успел переговорить и был уверен в быстром исходе суда. И действительно, сразу раздалось несколько голосов, требующих скорой казни, и поддержали эти голоса собравшиеся, кричали со всех сторон: -Пусть ответит за кровь! Смерть убийце! Иехемон поднял руку, призывая всех к спокойствию. - Отвечай, Саул,- сказал он, когда голоса нетерпеливых стихли,- на что надеялся ты, когда шел в наш город-убежище? У тебя есть здесь сообщники? Кто открыл тебе тайные дороги к городу? Маттафия вздохнул, расправил плечи, он стоял здесь один против всех. Он должен был смирить себя, он не имел права повышать голос, и он начал говорить тихо и смиренно, словно кающийся грешник. - Простит меня Господь, - сказал он, - годы скитаний и годы войн истомили меня. Я был наслышан, что есть на земле Ханаанской обитель для тех, кто не хочет обнажать свой меч, кто гоним. У меня нет здесь сообщников, никто не указал мне дорогу. Я не раз сам судил себя за прошлые грехи и готов ответить за все деяния Саула, я прошу со спокойствием выслушать меня, я докажу вам, что царь Саул радел за народ. И я прошу поверить словам тех свидетельствующих, кто сам видел то, о чем хочет поведать... - Довольно плести паутину слов, уста твои лживы и лукав язык царский, - прервал его Иехемон под одобрительный гул собравшихся, - свидетелей нечестивости и мерзости твоей будет столько, что ты ужаснешься и сам будешь просить скорой казни. И первыми, кто обличит тебя будут амаликитяне! Старейшина амаликитян, коренастый, заросший гривой седых волос, с трудом взошел на холм, опираясь на увесистый посох. Отдышавшись, он ткнул посохом в сторону Маттафии и плюнул. - Будь ты проклят гнусный злодей, - крикнул старейшина амаликитян,- я обличаю тебя от имени всех умерщвленных! Клянусь всемогущим Рамаруком, слова мои будут только на стезях правды. Я благодарен богам, что дожил до этого дня! Да свершится правый суд и будут отомщены невинно убиенные! Судьи города, справедливейшие из справедливых, народ наш, сыновья Амалика жили на полуденной земле и мирно пасли свои стада, и первыми никогда не обнажали мечей, и не натягивали тетиву своих луков! Я был молод тогда, в те страшные дни, в которые лишены были жизни своей мои соплеменники.. Я еще не мог держать меч и бросать копье, я был бессилен. Моего отца разрубили надвое, мою маленькую сестру растерзали на моих глазах, вдоволь натешившись и надругавшись над ней. Воины Саула напали на нас внезапно, они вытаскивали из шатров мирно спавших там и вонзали мечи в живот. Самые страшные кары малы для убийцы целого народа! Его надо побить камнями немедля, чтобы не узрел он следующего дня. И если есть здесь его сторонники, то надо выявить их и предать смерти! И со всех сторон закричали бывшие здесь амаликитяне: - Смерть убийце! Смерть за кровь нашу! Едва успокоил их старейшина судей Иехемон. И сказал он: - Суд наш справедлив и покарает убийцу, но, возможно, кто-либо из сынов Израиля хочет защитить своего царя. мы должны услышать все мнения... Но напрасно Иехемон взывал к собравшимся, если и были здесь сыны Израиля, то не собирались они открыто защищать Саула, опасаясь гнева амаликитян. И тогда взошел на холм Элгос, главный священник Рамарука, возлагавший жертвы на алтарь всесожжения и умевший по звездам определять волю богов. И смолкли сразу все голоса, ибо не часто позволял Элгос раскрываться своим устам в присутствии многих и не было другого человека в городе-убежище, кто бы знал все прошлое и мог предсказать будущее. И хотя считалось, что в городе-убежище равны все боги, и каждый волен поклоняться своему богу, Элгос постоянно и открыто обличал единого Бога Израиля и утверждал, что бессилен и немощен этот Бог и что не может он защитить людей, а лишь обрекает их на страдания. И теперь начал он свою проповедь, вспомнив давние годы, припомнил он и Содом, и Гоморру, сожженные этим богом города, и судью из рода Данова Самсона, спалившего пшеничные поля, и Авимелеха, убившего семьдесят своих братьев, чтобы захватить власть... - Это судьи Израиля, избранные их жестоким Богом, такие же жестокосердные были у них пророки,- продолжал Элгос. Он вынул из-за пазухи деревянную фигурку, изображающую бога Рамарука, и теперь говорил, обращаясь к ней, будто не стоял он среди многочисленных жителей, а был наедине со своим всесильным Богом. Он присел на камень, ибо годы не позволяли ему долго держаться на ногах, но голос его был еще звонок, и в наступившей тишине слова его были слышны каждому. - Кровь наша на царе, но кровь наша и на пророках, - продолжал Элгос, - пророк Самуил столь же виновен, как и царь Саул. Это Самуил призвал уничтожить амаликитян. Это Самуил сделал царем Израиля ничтожного злодея. Пророк, родивший сыновей, крадущих предназначенное в жертву! Чтобы сделали мы, если бы кто-то осмелился похитить агнца, предназначенного для жертвы богу нашему Рамаруку? Мы бы казнили нечестивого, чей бы он сын не был. Мой ли, Каверуна ли... Самуил не мог передать власть бесчестным сыновьям, и тогда он отыскал дикого пастуха, который не обладал мудростью, в котором не было ничего человеческого, который отличался только своим ростом. Это был злодей, полный бездумных страстей, власть околдовала его, и злые духи вселились в его душу. Он был игрушкой в руках Самуила. И когда Саул победил аммонитян, Самуил увидел, что теряет власть и решил утопить в крови всех. Он повелел уничтожить мирное племя. И когда Саул пощадил царя амаликитян Агага, пророк сам разрубил Агага надвое на пиру у Саула. Давно уже истлели кости Самуила. Тень его в подземном царстве корчится в жаре огня. Над ним свершился суд богов. И теперь всесильный Рамарук направил стопы царя Саула к нам, чтобы мы свершили справедливый суд. Мы будем судить не только Саула и осуждать его жестокие деяния, мы осудим всех, кто способствовал возвышению изверга. Мы должны испытать нечестивца огнем - праведный огонь, пожирающий демонов бездны угоден богу Рамаруку. Пусть огонь этот охватит жестокосердного царя. И тогда мы увидим спасет ли Бог Израиля своего помазанника. Все в дланях Рамарука, мы лишь исполнители его священной воли. Сегодня мы станем свидетелями его торжества и посрамления бога Израиля. Но Рамарук всегда справедлив, и если найдутся слова оправдания, он выслушает эти слова. Пусть скажет нам старейшина еврейской общины - с кем он? - с нами или со своим царем, а может быть, он захочет защитить своего царя? Маттафия вслушивался в каждое слово, он не ждал добрых слов от Элгоса. Он понимал, что здесь никто не станет перечить главному священнику. И постараются отмолчаться даже сыны Израиля, да и многие ли из них остались верны единому Богу, все здесь, в городе опасаются гнева Рамарука. Все начнут подбрасывать сучья в огонь, гибель в огне - страшная смерть. Хватит ли силы встретить ее достойно? Возможно ли доказать истину огнем? Да и кто здесь желает добыть истину? Маттафия не ожидал, что кто-либо из сынов Израиля осмелится подать свой голос в защиту царя. И потому с удивлением увидел, как пробирается к судьям человек его племени. Это был старейшина еврейской общины Иегуда. Был он сравнительно молод, черная его борода была аккуратно подстрижена, и было отчаяние во взгляде его выпуклых больших глаз. Белые его одежды краями своими волочились по земле, из-под красного пояса виднелись пергаментные свитки. Голос его был звонок, и по мере того, как он говорил, испуг исчезал из глаз его. И он пересилил голоса тех, кто требовал лишить его слова. - Мы нарушаем главный завет Каверуна, - сказал он, - ни один наш суд не должен касаться богов! За время существования города-убежища ни один человек не карался за веру в своих богов. Если мы станем осуждать богов, они отвернутся от нас. Господь Израиля не только карает свой народ за прегрешения, но и спасает его. Это всемилостивший и всемогущий единый Господь многих. Он доказал свое могущество, утвердив на Ханаанской земле могучее царство Давида. Един Господь, и все мы его сыновья. Все вокруг создано его словом. За шесть дней он создал этот мир. Он отделил свет от тьмы, он собрал воду в моря и реки. Он дал Солнце и Луну, и звезды для освещения земной тверди. Он создал человека из земного праха и подчинил ему всех тварей. Все мы созданы по его образу и подобию. И в заветах, данных Моисею, призвал нас жить, любя друга. Самуил слышал глас Господень, Самуил соединил двенадцать колен Израиля. Господь наш милостив и прощает грехи. Но мы боимся, что гнев его падет на город, мы боимся, что он испепелит все здесь, и молим его простить неразумных. Единый Господь обладает невиданной силой. Было время, когда народ наш угнетался фараонами, и Господь, явившись огнем неопалимым в терновнике, воззвал к Моисею, и Моисей по его велению вывел наш народ из дома рабства. Сотни тысяч рабов, перейдя Тростниковое море, расступившееся перед ними по воле Господа, шли по раскаленной пустыне, они были безоружены, они страдали от голода, у них не было опытных воинов. Господь вел их, столпом огненным указуя путь. И на пути этом расступались перед ними все племена и народы, и лишь амаликитяне возжаждали крови невинных и нападали на обессиленных людей, и убивали женщин и детей, и расправлялись с беспомощными стариками. Амаликитяне, не ведая что творят, готовили свою гибель. И настал срок, отведенный Господом, и устами Самуила приказал Господь покарать неразумных за грехи праотцов их. Виновны ли в этом Самуил и Саул? Могли ли они ослушаться повеления Господня? И вправе ли мы судить Божьи помыслы? - Ты прав, Иегуда,- изрек Иехемон, - суд не для того, чтобы возвеличивать одного Бога и принижать других. И сам ты нарушаешь суд. Ты славишь своего Бога! Почему же ты и твои соплеменники бежали под укрытие крепостных стен города-убежища? Он не спас вас, гонимых и отверженных! Если Господь Израиля столь всемогущ, пусть спасет своего помазанника Саула. Пусть спасет его из огня очищения, и мы все убедимся в силе твоего Бога! Сидящие рядом с Иехемоном судьи подобострастно засмеялись, один из них вознес руки к небу и стал раскачиваться, изображая правоверного израильтянина. Иегуда бросил на него осуждающий взгляд и беззвучно зашевелил губами, шепча молитвы и прося прощения за неразумность людей у своего всесильного Бога. - Не будем спорить, - примирительно сказал Элгос, - давайте спросим у Саула, возможно, подтвердит вам царь, что виновен во всем его жестокосердный Бог, а царь лишь исполнял высшую волю? Элгос был изощрен в хитросплетениях слов. Понял Маттафия, что хочет главный священник представить израильского царя богоотступником. Надеется, что ухватится он, Маттафия, за протянутую соломинку, и тогда даже Иегуда и его соплеменники отвернутся от него. И молчал Маттафия, высоко воздев голову, и казалось, что происходящее перестало его волновать. - Пусть поведает нам царь Израиля, если он не виновен и исполнял повеление Господа и пророка Самуила, мы можем отменить огонь очищающий тогда. И судить нам надо не его, Саула, а Бога Израиля и его священников, тех, кто уверовал в него, даже находясь под покровительством и защитой Рамарука. Пусть отречется от своего Бога, если хочет умереть без мучений! - вкрадчиво вглядываясь в Маттафию, произнес Элгос. И вздрогнул Маттафия, будто по щеке ударили его. Никогда и никто из сынов Израиля не отрекался от единого превечного Бога. И жестоко карал Господь потерявших веру в далекие годы. Тогда были сомневающиеся и нечестивые. Но сейчас, по прошествии стольких лет, в которые явил свое могущество Господь, даже мысль об отречении страшна. Теряли веру в прошлом, когда бежали из Египта. Удалился Моисей на гору Синайскую заключать завет с Господом, не выдержали - разуверились, создали себе золотого тельца - рукотворного идола, и была за то кара Божья - земля разверзлась перед отступниками! Ему ли, Маттафии, предавать Господа своего! И взглянул Маттафия с презрением на судий, и сказал твердо: - На Господа всесильного уповаю и уповать буду, пусть дано мне принять смерть, но от каждого его слова не отступлюсь, неисповедимы его пути и повеления его мне дороже жизни. Приму любую кару с именем его на устах! Иегуда посмотрел на него с одобрением. Да и судьи не могли ничего возразить. Страшен суд мирской, но не должен человек отрекаться от своей веры. Спасая тело, потерять душу - что может быть ужаснее. Но встрепенулся Элгос, не желал он, чтобы нашлись сочувствующие царю, и сказал он: - Господь приказал истребить амаликитян - ты истребил. Господь прикажет тебе спалить наш город - и ты свершишь это? - Я буду молить его смилостивиться над вами, - ответил Маттафия, - я вымолю пощаду для гонимых, как вымолил Авраам пощаду для благочестивого Лота! - Почему же ты не сумел вымолить пощаду для амаликитян? - вмешался Иехемон. - Ты не пощадил никого, потому что жаждал крови? - Был послан Ионафан к Агагу, было сделано все, чтобы предотвратить кровопролитие, - ответил Маттафия, - были спасены кенеяне. Израиль вышел на битву. Мог и Агаг приготовиться к сражению и вывести своих воинов нам навстречу, чтобы защитить свой народ. Но сладострастие и бездумность погубили его. Испокон веков сражаются друг с другом племена и народы, не может царь отвечать за всех убиенных. Пусть свидетельствует кто-либо, что царь сам убивал детей и женщин - не найдется такого на земле Ханаанской! Иехемон усмехнулся, огладил свою клочковатую бороду, посмотрел с презрением на Маттафию. Дерзость царя смешила его. Свидетели злодейств были, Иехемон вчера подробно расспросил каждого из них. Был некий Геф, который утверждал, что самолично видел, как Саул, похваляясь силой своей, отрубал руки пленникам, а потом зарывал пленных в землю по плечи так, чтобы торчала только голова, и давил эти головы колесницами. И отыскал Иехемон глазами этого Гефа, и дал ему знак. Вышел перед людьми неизвестный в городе гаваонитянин, был он рыжебород и подвижен, шел он, пританцовывая, словно земля отталкивала его. - Поведай нам Геф, сын Нахана, - обратился к нему Иехемон, - какие муки испытал ты? - Память о них разрывает сердце, - он говорил быстро, словно проглатывал слова, - я выскочил из огражденного поля, словно змея, скользнул я между стражниками. Воины Саула, как и говорил я тебе раньше, оградили проклятое поле веревками, и все оно было усеяно головами моих единоплеменников, закопанных в землю по горло. Душераздирающие смертные крики оглашали поле. Я затаился за грудой камней и слился с травой. До сих пор сердце мое горит огнем, когда вспоминаю весь ужас содеянного. Восседал на колеснице Саул, и кони топтали человеческие головы, и те трескались, как орехи. Колеса проезжали по ликам. А тех, кого миновала сия участь, добивали мечами, и сам Саул отрубил головы у двенадцати несчастных! Последние слова Гефа потонули в нарастающем шуме, крики возмущения и проклятия убийце раздавались со всех сторон. И когда Иегуда попытался задать вопросы Гефу, ему не дали говорить. Теперь гнев собравшихся обрушился не только на ненавистного царя, досталось и Иегуде, и тем немногочисленным сынам Израиля, которые столпились около своего старейшины. - Изгнать их из города, - кричали из толпы, - они все тайные сторонники Саула. Иврим не место среди гонимых! Их руки в крови! Они тайно призовут Давида! Они продадут наш город царям-убийцам! Страсти накалялись. Казалось, вот-вот нетерпеливые жители города кинутся на пленника и растерзают его. Иехемон повелел стражникам стать у подножья холма и не допускать на холм никого без его разрешения. Достигшее середины небесного свода солнце нещадно палило. Жар его лучей подогревал растущее нетерпенье. К тому же многие успели хлебнуть пьянящего шекера и жаждали зрелища скорой расправы. Маттафия смотрел на озлобленные лица, на раздираемые в крике рты, и понимал, что никакие его доводы не будут услышаны и поняты. Кому и что он хотел доказать? Любая ложь, чернящая Саула, здесь будет принята за истину. Он не знал, было ли то, о чем говорил Геф, где это произошло... Мог ли Саул, обычно милосердный к пленникам, так жестоко уничтожить их? В горле у Маттафии пересохло, ноги налились тяжестью. Он пожинал то, что посеял, он сознательно пошел на это, а получил не оправдание Саула, а взрыв неистовой злобы. Он опасался, что теперь не только он лишится жизни, будут и другие жертвы, пострадает община евреев. Он не знал, чем сейчас может им помочь. Злобное марево окутывало его, со всех сторон - ненавидящие его взгляды жителей. Вот-вот сомкнется кольцо, бросятся на него безоруженного, бессильного дать отпор. Он увидел, как привстали люди со своих мест, и приготовился к самому худшему. Однако страх его был преждевременным. Это просто подошли новые зрители, искали место, протискивались поближе к холму. Среди них было и несколько женщин. Он увидел Зулуну, она, перехватив его взгляд, часто закивала, и он понял, что просьба его исполнена, и через несколько дней Давид будет знать о происходящем. Это придало ему силы, и стараясь преодолеть выкрики, он стал защищаться. Он просил, он требовал, чтобы свидетельствующий против Саула Геф поведал, где происходило убийство пленных. Геф назвал место близ города Лево-Хамит. Город этот был расположен на севере, за Дамаском. Никогда воины Саула не достигали этих мест, город этот был завоеван позже, при Давиде. Иехемон первым понял промашку, стал объяснять, что в земле Ханаанской есть города, называемые одинаково. Цофар налился краской, накинулся на судей: почему осуждаемый задает вопросы, кто дозволил оскорблять пострадавших. Иехемон смутился, стал кричать на Маттафию: "На твоем месте не задавать вопросы надо, а пасть на колени и покаяться перед людьми, и благодарить суд, если обречет тебя на скорую смерть от меча, которой ты не достоин!" Голос Иехемона тонул в многочисленных выкриках толпы. Казалось, шум ничем нельзя было унять. И тогда Цофар дал знак стражникам, и те затрубили в шофары, призывая к порядку. Звуки шофаров перекрывали весь шум, они были пронзительны и резки. И когда они смолкли, в наступившей тишине послышались слова Маттафии. Иехемон ничем уже не мог запугать его, Маттафия сам защищал себя и Саула. - Сколько же лет было тому, кто видел жестокое истребление пленных? Пусть двадцать - тогда равны наши года. Но кто сейчас скажет, что мы равны в возрасте, чьи глаза могут обмануться! - Он хочет запутать суд! - недовольно выкрикнул Цофар. Но судьи уже перешептывались друг с другом, ибо слова Маттафии посеяли в них сомнения. Тот, кого звали Гефом, был молод, в годы царствия Саула он вряд ли появился на свет, он не мог быть свидетелем того, что не дано было ему видеть. - Это все уловки, Саул всегда был изворотлив, - продолжал возмущаться Цофар. - Годы оставляют след на лике человека, но это случается не всегда, - поддержал его Иехемон, - тот, кто мирно пасет стада в горах и не обременен заботами, избавлен богами от старости... Тот, кто живет в сытости, кому маги и кудесники готовят снадобья, тот тоже избегает печати лет. Вглядитесь в злодея Саула, он тоже не так уж стар, на его лице печать свершенных злодеяний, но нет печати старости. Дайте ему меч, и он опять будет рубить головы, и рука его не дрогнет. Есть несправедливость в мире: одним, и среди них полно праведников, дана быстрая старость и немощность, а другим, среди которых и злодеи, дарованы долгие годы без старения. Но расплаты богов не минует никто! - О какой старости говорите, мой Цофар, - брюзгливо промолвил Элгос, - злодеи не подвержены течению лет, кровь жертв напитывает их тело? Судьи о чем-то переговаривались. Маттафия слышал отдельные слова. Можно было понять, что судей не убедили свидетельства Гефа. Говорили, что надо отыскать старика-еврея, признавшего Саула, Они хотели, чтобы было предъявлено главное обвинение - убийство священников в Номве. В спор вмешался Элгос. Подошел Цофар, стал обвинять судей в беззубости. "Народ растерзает вас вместе с Саулом," - пригрозил советник. Они еще о чем-то посовещались и вытолкнули из своих рядов низенького горбатого старика. Голос у него оказался столь громкий, что буквально оглушал рядом стоящих. - Слушайте все! -проревел он. - Злодей изобличен! Будет казнь! Вы должны решить какую казнь избрать. Совет судей предлагает, если согласны, забить его камнями, чтобы каждый мог бросить свой камень, каждый, кто хочет отомстить убийце! И со всех сторон раздались крики одобрения. Сначала это были отдельные голоса, потом они слились в общий раскат и хором уже слаженно повторяли: "Казнить! Казнить! Казнить!" Многие повскакивали со своих мест, в руках амаликитян появились камни. Крики буквально оглушали. Маттафия в душе своей обратился к Господу, понимая, что более не у кого искать защиты и бесполезно просить милости у разъяренной толпы. Да и не унизился бы никогда до мольбы о пощаде. Он видел, как рвется к нему 3улуна, как удерживают ее женщины, он сжал кулак, стал махать ей, она должна понять, что ничем не сможет помочь, что рискует жизнью, которая нужна не только ей, нужна сыновьям и Рахили. Его самого смерть не страшила. Обидно было, что ничего не получилось из задуманного, что не сумел ничего доказать, не сумел и малой доли сказать того, о чем думал все эти дни. Он понимал, что осудить может только Господь, осудить или оправдать, и суд его вершится в душе каждого. Велики rpexи царя, и не меньше грехи у любого смертного, нет на земле безгрешных людей. Он понимал, что пришел его час, записанный в книге судеб, что его ждет иной Высший суд, и оборвется жизнь тела, а что предстоит испытать душе - то неведомо. Тело уже не защитить. Он не раз смотрел в глаза смерти, он знал, как уязвим и хрупок человек, как легко протыкает меч живот, как растрескивается голова от удара камня, смерть была обыденным явлением в его жизни. Смерть в бою - привычной, даже незаметной, о ней не думал, когда опьяненный общим азартом, врывался в ряды врагов, разил мечом и отражал удары. Или ты врага - или он тебя. Если охватит дрожь, если ослабеют колени, если побежишь - обязательно настигнет копье в спину или стрела вонзится в горло. И твой крик никто не услышит, он потонет в других смертных криках. И потому ты должен не думать о смерти, ты должен победить или пасть смертью воина. Он всегда сражался в первых рядах, и всегда судьба хранила его, и даже в самых безвыходных положениях, когда окружен врагами, когда кровь сочится из ран, и тело покидают силы, вдруг приходила помощь. Но теперь ждать помощи было неоткуда. Оставалось только, пока не связали руки, умереть так, чтобы вместе с тобой попали в подземное царство и твои мучители. Вцепиться в тонкое горло Цофара и крикнуть: "Вспомни, я тебя помиловал один раз! Ты оказался мерзким вором! Тебе не место на земной тверди!" И сжимая горло, потребовать: "Признавайся во всем, ты похитил алмаз и убил невинного!" И расправившись с ним, ногой в пах уложить вертлявого Гефа, чтобы корчился в пыли, чтобы просил пощады и кричал: "Я лгал! Меня заставили лгать!" Начнется паника, все ринутся к вершине холма - и тогда надежда на быстроту ног - но увы ноги обожжены. Стоять тяжело, они не способны с силой оттолкнуться от земли. Да и годы уже не те. Не надо суетиться перед глазами смерти... А смерть была уже рядом. Начали готовить место для казни, стражники укрепляли столб, разыскивали веревки, крики нетерпения в толпе не прекращались. Арияд подскочил к стражникам. Стал торопить. Похоже, что его никто уже не слушал. Глаза налиты бешенством, за пазухой камень, приготовленный заранее. И вдруг все смолкло. Словно Господь мановением своей длани остановил всякое движение и замкнул всем уста. И показалось, что даже солнце застыло в вышине, как в той битве, когда Иисус Навин сражался с войском пяти царей Ханаана в пятницу, и битва затянулась, и могла быть осквернена убийствами суббота. И по слову Господню: "Стой солнце над Гаваоном, и Луна над долиною Аиалонской!" - стояло солнце среди неба и не спешило к западу, пока не были повержены все враги. "Жив Господь, - произнес в душе своей Маттафия, - и пусть будет все по его воле!" И уверовал Маттафия, что застыли часы его жизни, что будут длиться века эти последние его мгновения. И остановлено солнце, чтобы дать вдоволь надышаться воздухом, чтобы запомнил и впитал он в себя этот полуденный жар, эту густую зелень садов, эти беспощадные глаза людей, ждущих его казни. И вдруг он увидел, что они отвратили от него свой взгляд, и головы их повернуты в сторону дороги, идущей от дворца. Там, из-за поворота, появился отряд дворцовой стражи, кожаные щиты были надеты на руки, и когда стражники дружно взмахивали руками, казалось, что движется по дороге гусеница, превращающаяся в бабочку, машет крыльями и хочет взлететь. И что-то красное колыхалось внутри ее. То был паланкин, и ярче самой волшебной дворцовой птицы был атласный шатер его. Паланкин этот несли четыре нубийских негра. Перед самым холмом строй стражников рассыпался, и негры осторожно пронесли паланкин через расступившуюся толпу на вершину холма. И когда сошел на землю из паланкина великий правитель города Каверун, отовсюду раздались возгласы, славящие его мудрость и силу. И были уверены все, что правитель прибыл к началу казни, и наконец свершится то, чего ждали с нетерпением. Каверун брезгливо поморщился и пальцем поманил к себе старейшину судей Иехемона. И тот, низко склонившись перед правителем, стал объяснять, что судьи все как один, решили приговорить царя Саула к смерти, что все готово для казни, и каждому будет дано право бросить камень в ненавистного царя. Каверун молча выслушал Иехемона и подозвал к себе Цофара. - Что поведал Саул о Давиде? - строго спросил правитель. - Он обличил своего врага? Он поведал, как они стремились убить друг друга? - Мой господин, Саул не был столь разговорчив, даже приговор о смерти не сделал его откровенным, - растерянно стал оправдываться Цофар. - Нам нужно узнать как можно больше о том, что Саул замышлял против Давида, собирался ли он убить Давида. Нам надо знать не только злодеяния Саула и его коварные замыслы, нам надо знать все тайные преступления Давида, все зло, что совершил Давид, - недовольным тоном выговорил правитель своему советнику. - Я говорил об этом судьям, мой повелитель, - начал оправдываться Цофар, но они спешат, они идут на поводу у толпы. Каверун метнул гневный взгляд на Иехемона, и тот сжался, словно хотел уменьшиться в теле. - Пусть писарь запечатлеет на пергаменте все, что вы узнали о Давиде, - приказал Каверун, - и если пленник неохотно разжимает уста, заставьте его быть более покладистым. - Мы так и старались сделать, - нашелся Цофар, - мы объявили ему жестокую казнь, мы хотели очистить его огнем, чтобы он стал сговорчивее. Он теперь расскажет все, если хочет жить. Я еще не встречал человека, который не хотел бы жить! Мы все сделаем. Давид будет обличен! Каверун уже не слушал Цофара, он повернулся и подошел к паланкину, тотчас нубий