цы помогли ему забраться туда и возложили шесты на плечи. Обнаженные по пояс, они были похожи на статуи идолов, вырезанные из мореного дуба. В толпе еще не поняли, что произошло. Все стоя провожали паланкин правителя, сопровождаемый стражниками. И когда процессия скрылась за поворотом, и Цофар объявил, что волею правителя казнь откладывается, ибо надо допросить с пристрастием Саула о скрытных деяниях Давида, вздох разочарования пронесся над толпой. И лишь на лице одной женщины появилась слабая улыбка, и Маттафия незаметно кивнул ей, как бы одобряя - не все еще потеряно. И еще он увидел просветлевшее лицо Иегуды и оживление в рядах его сторонников. - Презренный, - крикнул Иехемон, - ты расскажешь все о гнусных делах Давида, о вашей вражде, как ты замышлял убить его, как потом Давид по твоему наущению предавал мучительной смерти невинных! Маттафия молча смотрел на него безразличным взглядом. Уже распростившийся с жизнью и вновь возвращенный к ней, он понимал, какая плата требуется за это возвращение. Если он хочет жить, он должен предать Давида! Давид ведь тоже предавал его. Но теперь он ищет спасения у Давида, и посланец Зулуны уже скачет к Иерусалиму. - Говори же! Или от радости у тебя распух язык? - выкрикнул подскочивший почти вплотную Цофар. - Ты прав, - миролюбиво ответил Маттафия, - жажда и ожидание смерти иссушили, меня. Горе истерло память дней из моей головы. Почему и в чем я должен обвинять другого царя? Люди, стоявшие вокруг, не слушали их. Постепенно стало пустеть подножие холма, ибо поняли все, что сегодня не дано им увидеть зрелище казни и не дано бросить свой камень. Гора из выброшенных за ненадобностью камней росла рядом с Маттафией. Судьи и стражники ждали повелений Цофара. Оставался еще Элгос со своими служками. Не покинул холм и Иегуда. Он стоял в отдалении и смотрел в небо. Сидела на траве Зулуна, закрыв лицо руками, чтобы никто не видел ее слез. Иехемон злобно смотрел на Маттафию. Маттафия видел, как дрожат обвисшие щеки старца. - Ты думаешь, что спасся? - спросил Иехемон и, не ожидая ответа, продолжал -Ты будешь казнен завтра. У тебя один путь спасти себе жизнь - докажи, что Давид был кровавее тебя, что виною всех бедствий был он! Зачем тебе щадить его? Вспомни, он клялся сохранить твое потомство, теперь он предал всех смерти. Он не пощадил даже безропотного сына Ионафана! Ты знаешь об этом? И впервые за этот мучительный день почувствовал Маттафия, что силы оставляют его. Ноги горели и налились тяжестью, сердце сжало. Он не хотел верить словам Иехемона. Неужели погубил Давид убогого хромого Мемфивосфея - сына Ионафана, сына самого близкого ему, Маттафии, человека? И закричал Маттафия, обращаясь не к Иехемону, а воздев голову к небу: "Этого не могло быть, Господи, ты не мог это допустить!" И упал он на землю, ибо судороги сковали его тело, словно напала на него падучая, будто и вправду он был царь Саул, которого одолевали злые духи. Ведь также корчился тот с пеной на губах, не в силах подняться с земли. Стражники подняли Маттафию. Совсем близко от себя он увидел Зулуну. Глаза ее были расширены, руки дрожали. "Маттафия...Саул..." - повторяла она. "Ничего я постараюсь выдержать," - прошептал он, видя перед собой ее большие, полные слез глаза. - Царя нельзя казнить без воли Господней! - сказал он. -Тебя ждет встреча с Уру, - вкрадчиво сказал Цофар,- тебе ведь этого хочется? Иехемон и Элгос подошли к Цофару. Маттафия не вслушивался в их разговор, его не страшила встреча с Уру, надо было выиграть время, надо было дождаться. Ноги не держали его. Странники принялись связывать руки. Один из них грубо оттолкнул Зулуну. Маттафия был бессилен что-либо сделать... Глава ХШ Ночь не принесла сна. Болели ноги, горели огнем подошвы. Сдавливало сердце. Не хотелось верить, что теперь подвержен он, Маттафия, падучей болезни, что не властен уже над своим телом. Говорят мудрецы, что не уйти сыну от болезней отца. Также наверное и Саул мучился, падая на землю в беспамятстве. И все же - любая болезнь ничто по сравнению со смертными муками. И понимал Маттафия, что не сетовать надо на судьбу, а благодарить Господа, что вчера отвел смерть. Силы для тела можно обрести, труднее успокоить сердце. Тревожные мысли были не о себе. Зулуна пришла на судилище одна, очевидно, сыновей нет в городе. Рахиль - пленница во дворце. За нее страшно. Она не сможет постоять за себя, имя ее означает - овца, имя всегда знамение судьбы. Печальны были мысли о ней Маттафии. И еще он думал о том, что жизнь каждого человека зависит не только от него самого и от Господа, но и от многих других людей. Когда стоишь один против гонителей, есть хотя бы преимущество - жертвуешь только своей жизнью, когда за спиной близкие - становишься уязвимым. В темноте всю ночь он шептал молитвы, Господь был его единственной и последней надеждой на спасение. Сон сморил Маттафию лишь под утро, на рассвете. И был дан отдых его душе ненадолго. Был разбужен Маттафия криками и топотом ног. Суета стояла во дворце. Перекликались стражники, искали кого-то. Маттафия поднялся и подошел к дверям, прижался к ним вплотную, пытаясь услышать, чем вызвана паника. Из обрывков слов, из несвязных выкриков он понял, что ночью кто-то убежал из дворца. Внезапно двери распахнулись. Маттафия отскочил и сел на циновку. Четверо стражников вошли в помещение. - Здесь ее нет! - крикнул один из них. - Стража стояла у дверей всю ночь, она не могла проникнуть сюда, - отозвался другой. - Каверун повелел осмотреть все покои! И они столь же быстро как и вошли, покинули его тюрьму-опочивальню, не обращая на него никакого внимания. Топот ног за дверью не стихал, и мелькнула догадка - все это связано с Рахилью. И эта догадка подтвердилась, когда он услышал, как Цофар пронзительно кричит, обвиняя ночную стражу: - Бездельники, даром поедающие хлеб, если не найдете ее, подвергну всех бичеванию! Смазливая девица обвела всех вокруг пальца! Берегитесь гнева Каверуна! И теперь все эти крики, вся суета во дворце наполнили радостью его измученную душу. У Рахили быстрые ноги, если она вырвалась из дворцовой клетки, ее не поймать. Да спасет тебя Господь, возлюбленная, несколько раз повторил он. Ему виделось, как бежит она по росной траве, бежит в горы, на далекие пастбища. Рыжекудрая, смеющаяся Рахиль. Мед источают ее уста, ее кожа нежна, как ангельские голоса. Лицо ее озаряет внутренний свет. Она никого в жизни не обидела. Она никому не будет принадлежать, кроме него, Маттафии. Он вспомнил, как подарил ей медное зеркальце. И как подолгу она любила всматриваться в полированную поверхность, и обнимала его, Маттафию, и говорила - давай посмотримся вместе, ей нравилось, что там, в полированном медном овале, они соединены. Она чиста, как вода в роднике, пальцы ее нежны, как дуновения ветра. Дано ли ему, Маттафии, хотя бы один раз перед смертью свидеться с ней? Об этом можно было только мечтать. Он молил Господа об одном - пусть явится Рахиль хотя бы во сне. Зулуна и Рахиль - две женщины, объединенные его любовью, благословенные между женами, даны были ему Господом, и человеку, испытавшему счастье любви, не страшно умирать... К полудню суета во дворце улеглась. Ему принесли жидкую похлебку и сухие лепешки, дали еще и чашу с гранатовым соком. Смертников так не кормят, подумал он. Он поел и почувствовал, что силы возвращаются к нему. Страхи, рожденные бессонной ночью, были позади. Вечером вошел к нему Цофар, один, без стражников. Вид его был угрюм, и узкое лицо его, казалось, стало еще тоньше. Он постоянно оглядывался, словно боялся кого-то. И, наверное, чтобы откинуть, подавить эту боязнь, стал кричать: - Тебе оставили жизнь, чтобы ты вспомнил все злодеяния Давида! Ты готов поведать о них! Я вызову человека, который быстро сможет записать все... - О каких злодеяниях хочет услышать мой господин? - Маттафия недоуменно пожал плечами. - Правителя интересует все. Каверун хочет, чтобы ты начал с подлого убийства Голиафа, чтобы ты рассказал, как обольстил тебя хитроумный отрок, чтобы ты рассказал, как вы вместе предавали жестоким пыткам плененных вами воинов. Ты должен вспомнить имена замученных! - Давид не был способен на подлости, в начале пути он был не воином, он был сочинителем ... - Не способен на подлость? - возмутился Цофар.- Ты все готов простить ему. Он уничтожил твой род, и ты хочешь защитить его? Твоя жизнь зависит от того, что ты вспомнишь. Ты это понимаешь? И опять увидел Меттафия не только гнев в глазах Цофара, но и затаившийся там страх. - Я не верю, что Давид убил всех, принадлежащих к дому Саула, он не мог этого сделать. Он дал клятву Саулу, - твердо сказал Маттафия. - Каждый властитель поступил бы подобно Давиду. Сыновья и внуки Саула в любое мгновение могут стать предводителями тех, кто захочет отнять власть у Давида. Если бы ты, царь Саул, сейчас попал в руки Давида, с тобой не церемонились как здесь, тебя прикончили бы в первый же миг! - сказал Цофар. - Саул и Давид любили друг друга, ты не поймешь этого, мой господин, - сказал Маттафия. - Я пришел не спорить с тобой, а получить ответы, нужные Каверуну, он дает на это два дня. Я оставлю тебе пергамент, иногда человек не может изречь истину, но может изобразить ее в письменах! - Я не так искусен в написании, чтобы заполнить свитки пергамента словами! - Ты должен постараться это сделать, если не желаешь встречи с безъязыким Уру. Покажи, что ты чище Давида, сыщи в этом свое спасение! Цофар резко повернулся и уходя хлопнул дверью. Главный советник Каверуна был разгневан. Угрозы его не испугали Маттафию. Он готов был еще раз предстать перед судом. Он сумеет найти слова, в которые все поверят. Они хотят от него разоблачения царей. Получат совсем иное. Давид не мог истребить дом Саула! Это клевета. Он, Маттафия, был свидетелем того, как Давид спас жизнь Саулу. Маттафия был и в стане Саула, и в стане Давида, его память хранит и битвы, и походы, и весь тот путь, который было дано пройти Давиду - от отрока, услаждающего царя игрой на арфе, до юноши, вышедшего на поединок с Голиафом, и наконец до всесильного царя. О какой подлости может идти речь? Давид открыто вышел на поединок. Он был тогда уже помазан Самуилом на царство, помазан при живом царе, он нес в себе эту тайну! И вышел на бой Давид, не страшась великана, чтобы доказать не только другим, но и самому себе, что не зря он избран Господом из сонма многих. И Господь даровал ему победу! Кто был Давид до этой схватки? Отрок, которым помыкали, все, на которого завистники обрушили поток клеветы. Шептались по углам во всей Гиве - слишком похож на женщину, слишком красив, слишком сладкозвучен. При появлении Саула - смолкали. Воздавали хвалу молодому певцу, сочиненные им псалмы ставили превыше песен Деворы. А за спиной царя потешались. Особенно Ноар, египетский евнух, нашедший путь к душе Саула, льстец, поставляющий блудниц в царский дом. Hoap, поначалу потакавший Давиду, ни с кем не хотел делить любовь царя, и тогда-то именно он, Hoap, заговорил о прельстительных чреслах Давида, это он, Hoap, постарался отправить Давида назад, в Вифлеем. И на то была явная причина - филистимляне двинулись на земли Эфраима, и было не до песен. Предстояла решающая битва. И не было благословения пророка, Самуил отвернулся от Саула. Войска выступили навстречу филистимлянам, уныние царило в стане Саула. И как ни упрашивал он, Маттафия, как ни старался доказать, что его место среди воинов, его оставили в том немногочисленном отряде, которому было предназначено охранять подступы к Гиве. И всем событиям той победы он, Маттафия, не свидетель. Он просто столько раз слышал о поединке Давида с Голиафом от других, да и от самого Давида, что порой, кажется, будто сам шел навстречу великану с пращой. О какой подлости может идти речь? Многие желали принизить победу Давида, но ничего не вышло. Если хочет Каверун, можно обо всем поведать подробно. Ему, Каверуну, надо унизить Давида, ничего из этого не получится. Возможно, у правителя есть какой-то свой тайный план... Но любые хитроумные планы, основанные на лжи и клевете, разбиваются о скалы истины. Давида никто не заставлял выходить на бой, никто не помогал ему в том поединке. Его отец, достопочтенный Иессей, словно предвидя возвышение сына, послал его в стан воинов, снабдив снедью для старших братьев, послал, чтобы укрепить их силы перед грозной битвой. Возможно, был на то Иессею голос Господен... И Давид на ослике въехал в долину, окруженную горами, и увидел два воинских стана, разделенных ручьем, и впервые увидел он филистимлян, их медные шлемы, их круглые щиты и грозные колесницы. И увидел он противостоящие им ряды сынов Израиля. И услышал воинственные крики с обеих сторон, от которых сотрясался воздух. Но никто еще не решался сделать первый шаг и выпустить первые стрелы. С трудом разыскал Давид братьев. Были они все трое у одного тысяченачальника. Был тот человеком осторожным, берег своих людей и знал, как одолеть врага и не потерять своих воинов. Правда, сам он не щадил живота своего и пал позже, на высотах Гелвуя, защищая своего царя, и весь израненный продолжал разить врагов, пока не истек кровью. А тогда, в той битве, где прославился Давид, он встретил юного пастуха чуть ли не бранью и хотя взял присланные ему Иессеем сыры, но пригрозил, что донесет царю о том, как некоторые отцы хотят облегчить службу своим сыновьям. Братья тоже встретили Давида без особой радости. А старший брат Елиав даже попрекнул: зачем, мол, пришел сюда, тебе лишь бы бездельничать, на кого ты оставил отца и стада овец наши, молоко еще не обсохло на твоих губах, и руки твои горазды перебирать тонкие струны арфы, а не сжимать копье. Елиав и раньше, в Вифлееме, недолюбливал младшего брата, считал его любимчиком матери и осуждал за дружбу с ним, Маттафией. И не раз намекал Елиав Маттафии, чтобы опасался этого, как он говорил, любителя женских чресл. Может быть надо было тогда прислушаться к нему, но кто мог предполагать, что ждет впереди... Не дано переделать человека, Господь каждому дает свою судьбу, у каждого своя особая душа. Давид был настоящим другом, но когда он увлекался женщиной, мог все позабыть, и не было для него запретов и преград. И не один несчастный Урия пал его жертвой. Он, Давид, любил и его любили. И невозможно было не любить этого чистого душой отрока. Братья просто завидовали ему. Вот и тогда, когда принес Давид снедь, не только Елиав накинулся на него, вторили Елиаву и другие братья, и Аминодав, всегда смотревший на младшего брата свысока, и даже Самма, с которым Давид был дружен и который иногда заступался за Давида. Елиав же в тот день хотел сразу отправить Давида назад, в Вифлеем. Нету от тебя здесь прока, сказал он Давиду, будешь только в ногах путаться. Враг - это не женщина, его не одолеть ни уговорами, ни сладкозвучным пением. И где надо разить копьем, арфа не поможет. И царю будет неугодно, что ты явился сюда, он ведь бережет своего любимого певца. Эти слова оскорбили Давида и, отдав братьям снедь, он решил удалиться от них. Они всегда не понимали его, и потом, когда он стал могущественным царем, сколько бы он не делал им прельстительных предложений, они гордо отказывались, они не желали его милостей, и по-прежнему считали, что он не достоин тех высот, которые даровала ему судьба. Может быть, понимал Маттафия, они были правы, от царя, даже если он родной брат, надо держаться подальше. А в той битве, где, казалось, им, старшим братьям, надо было поостеречь младшего, они, оттолкнув его, тем самым тоже способствовали подвигу. Ибо он, покинув братьев, пошел на шум голосов к самой середине воинского стана, туда, где был раскинут шатер царя. И там увидел Давид, что взоры всех воинов направлены в долину, в сторону филистимлян. Он протиснулся через ряды воинов и увидел, что выступил из рядов филистимлян великан, ростом в шесть локтей и еще одну пядь, одетый в чешуйчатую броню, с медным шлемом на голове, за плечами его был еще и тяжелый щит, в одной руке великан держал копье, а другой сжимал рукоятку большого широкого меча. Голос у него был. зычный, крыл он израильтян самыми непотребными словами: - Зачем вышли вы воевать, трусливые шакалы! Жалкие рабы Саула, есть ли среди вас тот, кто не обмочив от страха свое одеяние, сойдет ко мне и померяется со мной силой! Настал день, когда я один посрамлю все войско Израиля. Одним ударом я поражу любого! Разбегайтесь, позорные твари, прячьтесь под юбками своих похотливых и вонючих жен! Так он кричал, и еще много других гнусных и оскорбительных слов вырывалось из его широко разверстого рта, и зубы у него были кривые, как клыки, а глаза полны ненависти и презрения. И никто не решался выйти с ним на поединок. И услышал Давид от воинов, что зовут великана Голиаф и повторяет он свои поношения не первый день. И не находится воина, который может сразиться с ним, ибо наверняка поразит Голиаф любого, и тогда легко достанется победа филистимлянам. И в тот момент, как поведал Маттафии Давид, зародилась в нем смелая мысль - принять вызов Голиафа, будто кто с неба шепнул ему: встань и иди, тебе надо победить. Давид бросился к сотнику, стоящему рядом, тот посмеялся над ним и все же отвел к Авениру, распоряжавшемуся главным отрядом войска Саула. Авенир отнесся к Давиду серьезно, объяснил, что Саул давно ищет охотника, желающего выйти на поединок, сказал, что будь он, Авенир, моложе, сам не упустил бы случая сразиться с Голиафом, и что обещаны царем Саулом тому, кто одолеет Голиафа, и богатства великие, и дочь царская в жены, и освобождение от царских податей. И Давид стал клятвенно уверять, что снимет позор и поношения с Израиля, и что филистимлянин не сможет одолеть его, ибо будет с ним, Давидом, рука Господня. И тут чуть все не испортил старший брат, искавший его повсюду, чтобы выпроводить домой, брат подошел к Авениру и при всех стал стыдить Давида, говорил Елиав, что неразумен Давид, что высокомерен и что дурное сердце у него, что может он обольстить речами любого, а на деле только опозорит всех. Но Давида не смутили речи Елиава. Отстранил он брата и выкрикнул: - Я сражусь с Голиафом! Я принимаю его вызов! Подле Авенира собрались сотники и тысяченачальники, слушали иные с недоверием, иные с явными насмешками, никто не принимал всерьез слова отрока, кроме, пожалуй, Авенира, который сразу узнал в Давиде арфиста, ублажавшего царя, и решил Авенир свести его к Саулу, чтобы развеять тягостные мысли царя. И послал к царю, чтобы поведали тому о Давиде, и тотчас вернулся гонец, сказав, что царь требует к себе смельчака, Воины расступились перед Давидом, и он пошел к царю. Саул не подал вида, что узнал его и только вздохнул разочарованно. Он ждал, что вызов примет воин, обладающий недюжинной силой, а перед ним стоял его арфист, песнопевец с неокрепшими мышцами, еще отрок. И Саул испугался, что принесет этот отрок не победу Израилю, а позор поражения. И видя сомнения на лице Саула и растерянность в его глазах, Давид сказал: - Наш повелитель, отбрось неверие в раба твоего! Раб твой выйдет на бой и победит! - Не можешь ты выйти против Голиафа, тонка еще твоя кость, ты еще молод, а Голиаф зрелый муж, и кровью многих обагрен его меч! - сказал Саул и отвернулся, и подошел к Авениру, и говорил, что пора начинать бой и двинуть войско на сближение с филистимлянами. Авенир же просил помедлить, ибо ждал подхода отрядов из Галаада Заиорданского. И Саул, занятый спором с Авениром уже не обращал внимания на Давида. - Господин мой и великий царь! - с отчаянием тогда взмолился Давид. - Ты ошибаешься во мне. Когда пас я овец отца моего Иессея, лев растерзал нашего ягненка, и я догнал льва и вырвал из его пасти жертву, и схватились мы с царем зверей, и я одолел его! Господь наш, пославший мне силы убить льва, не отступит и сейчас от меня! И так он, Давид, убедительно говорил, так был настойчив, что сдался Саул, царственно кивнул он и стал говорить, что гордится Давидом, что верит тоже -Господь не оставит Давида. И Давид обрадовался, поклонился Саулу, стал благодарить. Авенир стал говорить, что надо взять оружие, готов был отдать свой меч. Саул повелел надеть медный шлем, отдал свою кольчугу, которая была столь велика, что закрыла Давиду не только грудь, но и ноги. И стало Давиду даже дышать трудно, тяжелы и непривычны были ему царские доспехи. И он понял, что не сможет в них сражаться. И снял с себя и шлем, и кольчугу, и вернул все оруженосцам Саула. Конечно, Маттафия отчетливо представлял эту картину, в доспехах Саула юный Давид утонул, он бы не сделал в них ни шагу. Да и было ли оно, это переодевание? Маттафия слышал и другие рассказы о происшедшем, и они были не менее правдивыми. Говорили, что рвался на поединок с Голиафом сам Саул, что все сдерживали царя, особенно Авенир, считавший, что царь не только в поединке, но и в битве не должен участвовать, что нельзя рисковать жизнью царя. И рассказывали, что никто не подводил Давида к Саулу, что царь даже не ведал, как его любимец и песнопевец прорвался через цепь воинов и побежал навстречу Голиафу. Саул увидел это только тогда, когда остановить бой было невозможно. И говорили, что здесь не обошлось без козней Ноара, что хитроумный евнух хотел рукой Голиафа умертвить отрока, прельщавшего царя, что опасался Ноар возвышения Давида. Но каковы бы ни были рассказы, как бы ни хотели принизить подвиг Давида некоторые завистники, умалить его мужество не в силах был даже злобный Ноар, расцеловавший потом прилюдно победителя. Конечно, если бы Саул знал обо всем, он не допустил бы Давида на рискованный бой, он сделал бы все, чтобы уберечь своего любимца. Саул сам бы вышел на поединок, вышел и победил бы, и тогда совсем по другому могла сложиться судьба Давида. Он бы все равно стал царем, коли так решил Господь, но не было бы того страшного противостояния, не было бы тех гонений, что выпали на его долю. Он стал бы царем, но не стал бы героем... В день поединка никто не верил в победу Давида. Он отошел от воинов к ручью, выбрал из ручья пять гладких камней, положил эти камни в свою пастушечью суму, прикрепил к поясу пращу, взял в руки посох и двинулся в долину навстречу грозному великану. Потупив головы, стояли воины, ожидая скорой гибели смельчака. Давид потом рассказывал, что не было в нем страха, что страх пришел позже, когда из горла Голиафа брызнула кровь. А шел Давид на поединок неспешно, помахивая посохом, будто и не на поединок собрался, а просто так бредет по долине в поисках заблудшей овцы. И когда заметил его великан, то выступил вперед, надвинулся, словно башня на катках, и с призрением взирал на Давида. "Я был для него мошкой, - рассказывал Давид Маттафии, - назойливым комаром, он приготовился раздавить меня, прихлопнуть своей ладонью, он, наверное, недоумевал - ужели не нашлось воина в израильском стане, что послали против него обезоруженного отрока. Зловещая ухмылка искривила его рот. Он не ведал, что Господь со мною, что Господь уже вложил силу в мою длань!" Маттафия слушал Давида, это было сразу после битвы в Гиве, слушал и восхищался его храбростью. Очень сожалел тогда, что не был допущен к битве, что не смог ничем помочь своему другу. Тогда Маттафия еще ничего не знал о 3улуне, он не сомневался в ее верности. Он повсюду рассказывал о подвигах Давида, он гордился своим другом. Его бесстрашием... И все же, когда шел Давид навстречу Голиафу, наверное, смертный страх подступал к его горлу, но сумел Давид этот страх пересилить. Он вынул пращу и перебирал камни, лежащие в суме, как бы взвешивая каждый из них. Голиаф потрясал мечом над головой. Он крикнул Давиду: - Что же ты идешь на меня с палкой и камнями? Пристало ли воину быть без меча? Разве я собака, которую можно отогнать посохом? - Ты хуже собаки! - крикнул в ответ Давид. - Да будешь ты проклят, презренный! Жалкий иври, я отдам твое тело в пищу птицам и зверям! - взревел Голиаф. И Давид рассказывал, что от этого крика поникли травы и содрогнулось небо. И еще рассказывал Давид, что все же в этот миг испытал великий страх, и мысленно обратился к Богу, прося укрепить силы и не оставить малого раба своего. И сразу испарился страх из тела его, и крикнул он великану: - Ты идешь против меня с мечом и щитом, а я иду против тебя во имя Господа нашего, Бога воинств Израиля! И предаст Господь тебя в мои руки! Они продолжали сближаться, и Давид увидел совсем близко огромного воина - полные злобы округлившиеся глаза Голиафа, вздувшиеся жилы на его шее. И тогда раскрутил Давид пращу, всю силу вложив во взмах своей руки - и просвистел выпущенный из пращи камень. И вскрикнул словно раненый зверь Голиаф, ибо ударил камень в его лоб, и постоял он мгновение, качаясь, еще не веря в свою погибель, и вдруг рухнул лицом вниз, оглашая долину смертельным воплем. И с радостным победным криком бросился Давид к поверженному великану и поднял огромный меч, уроненный Голиафом, и наступив ногой на еще вздымающуюся в неровном дыхании грудь великана, резким ударом меча отсек его голову. И хлынула из горла кровь, орошая пожухшие травы. И стало страшно Давиду, и сам он не верил в свою победу. Бросился он на колени, славя Господа Бога, единого и всемогущего. И потонул его голос в радостных криках воинов Саула, бросившихся в долину. Бежали они с копьями наперевес, сметая ряды филистимлян. И дрогнули филистимляне и покатились в панике со взгорья, словно огненный дождь смывал их. И с победными криками гнали войско филистимлян воины Саула. Филистимляне, охваченные великим страхом, утратили свою силу. И не помогли им быстрые колесницы и обоюдоострые мечи. И падали они, пораженные копьями и стрелами. Усеялась их телами вся дорога Шааримская до самого города Гефа. В чем хочет увидеть подлость Давида Цофар? Eму бы встретиться с Ноаром, нашли бы общий язык. Есть в них что-то общее. Ноар ведь тоже мог любого оклеветать. Чтобы принизить победу Давида, стал повсюду говорить, что так не сражаются на поединке, как это сделал Давид, что победил Давид благодаря своему коварству. Правда, говорил это Ноар много позже, когда Саул и Давид стали врагами. Тогда же, сразу после битвы, ему бы и рта не дали раскрыть. В Гиве встречали радостно победителей, женщины в белых одеяниях рассыпали шаронские розы под ноги воинам, тонко и заливисто пели флейты, звучали тимпаны и кимвалы. Все были восхищены Давидом, ему предрекали скорое возвышение и новые победы, с ним связывали свои надежды. Его так плотно обступили тогда, что он, Маттафия, не мог протиснуться к своему другу. Вечером был в Гиве большой праздник, небо светилось от тысячи зажженных факелов. Давид с венком из лилий на голове стоял на захваченной у филистимлян колеснице, воздев руки над головой. Может быть, ему нужно было быть скромнее, не надо было дразнить Саула. Но вряд ли он, Давид, тогда делал что-либо с особым намерением, он просто пожинал плоды своей победы. Но напрасно он ждал от царя обещанных наград, ему пришлось довольствоваться прежним положением в доме царя и утешать Саула, перебирая струны своей арфы. Он же, Маттафия, в то время, может быть и не совсем заслуженно, был произведен в сотники, и в его подчинении оказались воины, участвовавшие уже не в одной битве и знавшие себе цену. Он умел ладить с людьми. И его все ценили. И когда ему однажды удалось пленить филистимлянского лазутчика, сам Саул одарил его, Маттафию, обоюдоострым мечом с рукояткой из темного сандалового дерева. Саул, вручая этот меч, сказал: "Если бы все воины были так верны мне и столь прилежны в службе, мы не знали бы поражений!" Саул вглядывался в него из-под кустистых черных бровей очень пристально, и, казалось, догадывался обо всем. Вот сейчас, думал тогда Маттафия, все поймет, заключит в объятия и объявит всем: "Возрадуйтесь, я обрел сына!" Но Саул, протянув ему меч, тотчас отвернулся, и улыбка покинула его лицо. Маттафии запомнились глаза Саула, взгляд, который многие не могли выдержать. Будто полыхал огонь в зрачках царя, огонь, готовый опалить тебя, и вдруг гас этот огонь, застывал, и царь смотрел, не мигая, смотрел на тебя и не видел ни тебя, ни окружающих. Давид явно не проявлял своего недовольства, но все же был зол на царя - не получил Давид ничего из обещанного. Маттафия пытался успокоить друга: в богатстве ли счастье? Служим мы единому делу и должны быть верны своему царю. Давид усмехался, говорил, что ничего не стоит слепая вера. И неожиданно спрашивал: почему ты так привязан к Саулу, что у вас общего? И вглядывался в лицо, и молчал. Саула многие не любили. Он жил не по-царски, а приближенные к дому Саула хотели богатств и роскоши, он мешал им. Саул не любил почестей, он не построил дворца для себя, был доступен каждому, часто царь сидел под тамарисковым деревом у ворот Гивы и выслушивал любые, зачастую даже мелкие жалобы, и судил людей справедливо. Но почему-то все опасались его гнева. Маттафия тогда ни разу не был свидетелем проявления этого гнева и всегда в разговорах защищал Саула. Давид же говорил, что с каждым днем этот черный гнев нарастает в душе Саула, Давид был тому свидетель, он был при Сауле и ему нельзя было не верить. Тайные недоброжелатели и завистники виделись Саулу повсюду. И зачастую это были не призраки, выдуманные царем. Врагов у него хватало. Направлял и разжигал вражду пророк Самуил, восседавший у себя, в городе Раме, и не желающий признавать главным городом Израиля сауловскую Гиву. И ни разу не слышал Маттафия, чтобы царь хулил пророка, Самуил был для Саула посланцем Бога, Божьим голосом, Саул всегда помнил, что помазан на царство Самуилом. Саул был терпелив. Самуил слишком долго испытывал его терпение. Ведь царь покорился Самуилу даже тогда, когда повелел пророк перенести в Массифу Ковчег Завета. Саулу не удалось сделать Гиву главным городом, потому, наверное, он не хотел строить здесь свой дворец, как ни просила его об этом Ахиноама. Она оставалась единственной женой Саула, и хотя египетский евнух Ноар приводил в дом царя юных прелестниц, они здесь подолгу не уживались. Однако, и Ахиноама не была желанной для Саула, он просто терпел ее, как женщину, давшую жизнь его четырем сыновьям и двум дочерям. Саул не доверял никому, он презирал сынов пророческих, знахарей, колдунов и предсказателей. Он повелел очистить от них земли Израиля. Сам же он постоянно приносил жертвы Всевышнему и часто ночи проводил в беспрерывных молитвах. Но не дано было ему сыскать любовь всемогущего и превечного Бога. Самуил вставал на пути Саула к Господу. Пророк в Раме открыто произносил проповеди-проклятия. О них доносили лазутчики. Их пересказывал Саулу Ноар, жаждущий углубить вражду между царем и пророком. Говорили, что отступил дух Господен от Саула, и возмущает его дух, ниспосланный демонами. Саула пытались развеселить, устраивали пиршества, льстили царю, угодничали перед ним. Но каждое льстивое слово слуг и военачальников еще больше раздражало его. И даже верный Авенир, начальник всего войска, потерял доверие Саула. Единственный, кому доверял Саул, был старший сын его Ионафан. Он был похож на отца - столь же высок ростом, но все же черты отца в нем были смягчены, глаза его обрамляли длинные ресницы, а тонкие пальцы, казалось, были не созданы для того, чтобы сжимать рукоятку меча. Но это только казалось, ибо не было воина храбрее и сметливее Ионафана. Но был он слишком добр для воина. Старейшины, торговцы, сотники и тысяченачальники старались искать заступничества его, пытались через него добиваться благ и послаблений, и не умел Ионафан никому отказывать. Маттафия опасался, что Ионафан узнает его, он старался не попадаться на глаза Ионафану, но опасения оказались напрасными. Однажды, на учениях, когда бросали воины копья и старались поразить дальнюю цель, отличился он, Маттафия, и были замечены его сила и усердие. И обнял его Ионафан, и говорил всем, что надо держать копье так, как это делает Маттафия, что воин должен уметь вложить всю свою силу в бросок. И потом, когда они остались наедине, сказал Ионафан: "Я все помню, и стан Амалика, и то, как не удалось нам спасти людей, и грех тот на мне несмываемый, но тебе обо всем этом надо забыть, и рука моя всегда с тобой..." Очень любил Ионафан и Давида, они были словно родные братья и во всем доверяли друг другу. И он, Маттафия, часто с завистью смотрел, как идут они по Гиве, положив руки друг другу на плечи, словно двое неразлучных влюбленных. Давида часто призывал к себе Саул, и всякий раз видел Маттафия, что идет Давид в дом царя, словно на казнь. Давид рассказывал Маттафии, что гнев царя не имеет границ. Но, по словам Давида, когда он начинал играть, страх исчезал из его сердца, все растворялось в звуках. И струны арфы смягчали гнев царя. В это можно было поверить. Было нечто божественное в игре и пении Давида. Маттафия был очарован этим сладостным пением. Они часто уходили за крепостные стены туда, где на лугах так сладко пахло скошенными травами, и казалось, оставались одни на земле. Давид играл на флейте и возвращал в Вифлеем, в спокойную пастушечью жизнь. И если прикрыть глаза, то возникали белые дома, разбросанные на холмах как белые барашки, отроги гор, журчала вода в роднике, робко шелестели травы, ручьи бежали с гор, где под лучами солнца таяли снеговые шапки, пели горлицы в высях, и мягкий живительный свет лился с голубого бездонного простора. Свет, данный человеку от Бога, ниспосланный Всемогущим в первые дни творения, когда отделил Господь этот свет от тьмы. И в этой музыке, в этом мерцающем свете, в завораживающих звуках виделась 3улуна, и кружилась она в танце, тающая в чистом небесном воздухе. Маттафия открывал глаза, и виденье исчезало. Оставалась песня. Казалось, слова в этой песне рождались не по воле Давида, он никогда не сочинял своих песен заранее, они были ниспосланы ему с неба... Но недолго длилась тихая жизнь в Гиве. И дано было увидеть ему, Маттафии, растерянного, едва сдерживающего рыдания Давида, отвергнутого царем. Маттафия, как мог, тогда утешал своего друга, говорил о том, что все преходяще в этом мире, что гнев царя пройдет, что Саул ценит и любит Давида, и все, что произошло, было минутной вспышкой. Давид сидел, опустив голову. Он искал сочувствия, ему нужно было обрести прежнюю уверенность в себе. Он мог бы тогда признаться, что помазан Самуилом на царство, но, видимо, боялся даже другу открыть эту тайну. И только повторял, что не имеет права рисковать своей жизнью, что жизнь эта не принадлежит ему, а будет отдана во славу Израиля. Давид говорил бессвязно, то вспоминал Вифлеем, то снова и снова возвращался к недавно пережитому испугу... Эго был злосчастный день. Чтобы развеселить царя, Ноар привел танцовщиц из Вирсавии, они плясали обнаженные, сладострастно извивались, но не прельстили они Саула, и велел он их прогнать и привести к нему Давида. И поначалу он говорил с Давидом ласково. Сам вспомнил о своем обещании - победитель Голиафа должен получить в жены дочь царя. Впервые вспомнил. Ведь старшую дочь совсем недавно он поспешно выдал замуж. Оставалась младшая, его любимица - Мелхола, влюбленная в Давида. И когда Давид закончил игру на арфе, Саул сказал ему: - Все здесь жаждут перехитрить меня, я окружен льстецами и завистниками. Они втайне клевещут. Но ты, Давид, никогда не верь лживым наветам. Они говорят, что я не помню своих слов! Знай, что царь благоволит к тебе, и не держи зла на царя. Любит тебя Мелхола, и я исполню свое слово... Давид понимал, что Саул, хотя и говорит так, не очень желает отдавать свою дочь за человека из незнатного рода. И стал объяснять Давид, что он, малый и ничтожный раб, не смеет настаивать на исполнении царских обещаний, что он беден и не может стать зятем царя, коли не имеет даже возможность дать должный выкуп за дочку царя. Эти слова Давида рассмешили Саула, он откинулся на циновке и долго хохотал, а потом внезапно смолк и нахмурился, и, посмотрев злобно на Давида, крикнул: - Играй! Что-то мы разговорились сегодня, твое дело перебирать струны, а не перечить царю. Здесь все охочи до царских дочек, думают - получат вместе с дочками и мое царство! Забывают, что у меня есть сыновья! И заиграл Давид, но печально звучали струны арфы. И Саул продолжал хмуриться и смотрел на Давида немигающими глазами. И привело его в ярость то, что Давид не отводит своего взора и не страшится царя. И тогда схватил Саул копье, стоящее у изголовья, и что было силы метнул его в Давида. И просто чудом увернулся Давид, рванулся в сторону и застыл. А копье, просвистев рядом с ним, вонзилось в стену. И долго еще дрожало древко копья. И они оба смотрели, не отрываясь, на это древко, пока оно не замерло неподвижно. Пена выступила на губах Саула, он был в ярости. Никогда рука его не знала промаха, со столь близкого расстояния он был уверен, что поразит Давида. Давид же стоял невредимый перед ним и не бросился на колени, и не просил пощады. И свели судороги тело Саула, и забился в падучей он на своем ложе. А когда очнулся и увидел склонившегося над ним Давида, то взял из его рук чашу с освежающим соком, но пить не стал и сказал, глядя поверх головы Давида, словно не замечая его: "Хранил тебя Господь! Уходи, отрок, и больше не береди мою душу своим пением!" И Давид выбежал из царского дома и долго не мог придти в себя. И когда он обо всем этом рассказывал ему, Маттафии, страх еще был в глазах и неизвестно было как помочь тому, кого все считали героем, и кто тогда вздрагивал от каждого шороха и шептал: "Лишит меня жизни, Саул, он догадался, он не успокоится, пока не избавится от меня..." О чем Саул мог догадаться - тогда не знал он, Маттафия. А если бы знал, то неизвестно еще было бы, на чью сторону встал. Тогда жалел Давида... Но гнев Саула быстро прошел, и вновь все в Гиве заговорили о смелости и обаянии Давида, коли хвалит царь, почему же не подпеть. Старались все. Главный военачальник Авенир объявил о назначении Давида тысяченачальником. Давид обрадовался, воспрянул духом. Не понимал, что радоваться рано. И он, Маттафия, ничего не понимал. Предложил Давид вступить в его тысячу, согласился охотно. И не успели подготовить воинов, не успели обучить их, как грянул новый приказ - срочно идти в земли филистимлян, чтобы предотвратить их нападение на земли Ефраима. Все делалось так поспешно, словно филистимляне уже напали и жгут города Ефраима. Нападения-то еще и в помине не было. Авенир торопил. И потом, когда вышли из Гивы, догнал отряд. Ехал на рыжем жеребце и все время ускорял поступь своего жеребца, и тогда, чтобы поспеть за ним, приходилось бежать. Так продолжалось всю ночь, а утром они поднялись на вершину одной из тех многочисленных гор, что окружали Изреельскую долину, и Авенир также внезапно, как и появился, покинул их. Надо было сразу догадаться почему, они же рвались в бой, как молодые телята на поросший клевером луг... Утро было прохладное, они спешили, до наступления темноты надо было успеть пройти по тайным тропам с возвышенности к высохшему руслу ручья, чтобы очутиться в тылу у филистимлян. Но высохшее русло привело в болотистую вязкую низину, пришлось сворачивать, пробираться по бездорожью, в кровь разбивая ноги о нагромождения камней. И когда они, наконец, вышли к тому месту, где ожидали встретить отряды филистимлян, то увидели широкое вспаханное поле и за ним полуразвалившиеся крепостные стены небольшого филистимлянского города. Как им показалось, брошенного жителями и войском. Мост через ров, вырытый перед каменными стенами, был опущен, ворота крепостные распахнуты. И все стали говорить - надо войти в этот город, возможно, там есть припасы, наверняка, мол, филистимляне испугались и спешно покинули город. Все оживились в предвкушения легкой добычи. И вошли в город разрозненными рядами, не спеша, брели по улицам, будто прогуливались среди своих земель, где в каждом доме воин - желанный гость. И когда стали всматриваться в окна домов, в пустынные дворы, то подивились той тишине, что стояла здесь. И эту тишину внезапно разрезал свист смертоносных стрел. И закричал Давид: "К стенам! В укрытие!" Но было уже поздно. Падали, настигнутые стрелами воины, словно их срезала незримая коса. И пронзительными криками огласился воздух. Началась паника. Опережая друг друга, перескакивая через тела убитых и раненых, все бросились под укрытие крепостных стен. И здесь нашли гибель те, кто опередил других в надежде на спасение, ибо сверху полетели камни и полилась кипящая смола. И тогда, надо отдать должное Давиду, он сумел повернуть бегущих, сумел собрать оставшихся в живых, и прикрываясь щитами, воины проникли внутрь сторожевой башни. По узким лестницам, по каменным ступеням взбежали вверх, смяв немногочисленную охрану. Теперь они были под защитой крепких стен, и лучники, встав у бойниц, стали разить стрелами филистимлян,стремившихся к сторожевой башне. Но на место убитых выбегали все новые и новые воины, казалось, внизу кипит море медных шлемов. Притащили тараны, сооружали прикрытия, чтобы подступиться вплотную к башне, чтобы огнем и дымом заставить защитников покинуть ее. Давид сумел так расставить людей, так продумать всю оборону, что, казалось, это не первое его сражение, что он более других искушен в ратном деле. Он успевал появляться всегда именно в том месте, где ослабевали защитники, где надо было ободрить их и самому вступить в бой. Но вся его сметка, все его усилия могли бы оказаться тщетными, не приди на выручку редеющему отряду Ионафан. Занятые осадой сторожевой башни, филистимляне не успели даже осознать в чем дело, словно вихрь налетели на них воины Ионафана, пронзая копьями спины осаждавших башню. И когда филистимляне, отпрянув от башни, стали готовить отпор натиску Ионафана, воины Давида по веревкам спустились вниз и бросились в бой. Зажатые с двух сторон филистимляне были обречены. Давид, искусно владевший мечом, сам уложил не менее десяти вражеских воинов. Он, Маттафия, бился рядом с ним, стараясь уберечь своего друга и военачальника от коварных ударов сзади. Он видел лицо Давида, когда тот, отбив удар меча грузного филистимлянина, сделал резкий выпад и вонзил в живот врага свой меч, вонзил и повернул его так, что кишки врага выпали наружу. Это был последний из нападавших филистимлян. Вокруг лежали убитые, стонали раненые. Давид упал на колени, и поначалу Маттафия подумал, что тот молится, благодарит Господа за победу, но лицо Давида позеленело, судороги прошли по его спине, и Маттафия увидел, что Давида стошнило. Нет, Давид не был рожден, чтобы убивать. Напрасно Каверун хочет представить его ненасытным и кровавым злодеем. Воин не должен содрогаться от смерти врага, это, безусловно, пришло к Давиду позднее. Убить человека всегда страшно, а в том сражении он убил не одного, а десятки врагов поразил его меч. И все же меч был чужероден для его рук, его тонкие пальцы должны были не сжимать рукоятку меча, а перебирать струны арфы. Но Господь оделил Давида другим жребием, и избежать этого жребия Давид уже не мог. Понимал ли Ионафан, кого он спас тогда, догадывался ли, что Самуил тайно помазал Давида на царство? Обо всем этом он, Маттафия, тогда конечно не знал. Запомнилось лишь то, что когда вернулись после битвы в Гиву и праздновали победу, Ионафан не отходил от Давида, и всячески восхвалял Давида и утверждал его первенство во всем, хотя, если бы не Ионафан - вряд ли удалось бы им вырваться живыми из ловушки, устроенной филистимлянами. Но Ионафан не любил выпячивать свои заслуги. А когда возлежали они за пиршественным столом, обнял Ионафан Давида и сказал: "Не оставил милостью своей тебя Господь, мой самый близкий на лике земли человек, моя душа радуется за тебя, но и ты помни этот день и поклянись мне, что будешь милостив к дому моему, поклянись своей любовью ко мне, что будешь беречь род мой!" Тогда эти слова удивили Маттафию, было непонятно, почему сын всесильного царя просит клятвы у простого тысяченачальника. Теперь Маттафия понимал - Ионафан о многом догадывался. Он уже видел в Давиде будущего царя, он добровольно уступал дорогу к престолу. Давид тоже тогда не хотел понимать слов Ионафана, шутил, смеялся, наполнил до краев чашу Ионафана и все повторял: "Клянусь, конечно, клянусь! Тебе я обязан жизнью, если не будет тебя на земле, то и мне все станет немило!" И радостно было тогда ему, Маттафии, смотреть на них, и верил он тогда в нерушимость клятвы, и понимал, что совершенно правильно утверждают древние в старых свитках, что когда человек любит своего друга как самого себя, то сам Господь хочет участвовать в их дружбе... И теперь не хотелось верить, что забыл свою клятву Давид и даже представить было невозможно, что Давид поднимет руку на сына Ионафана. Все это злая выдумка Цофара, думал Маттафия, они хотят смутить меня. Они хотят показать злодеями и Саула, и Давида... И ему захотелось выкрикнуть в лицо Цофара: "Убийца и вор! Ты не стоишь и мизинца Давида! Ты подло соврал. Давид никогда не нарушил бы своей клятвы!" И все же червь сомнения просыпался в душе. Ведь отступился Давид от него, Маттафии, ведь поверил злобным наветам... Глава ХIY Всего лишь два дня прошло после суда, но Маттафии показалось, что они растянулись на долгие годы. Бездействие томило его и останавливало бег времени. Он понимал, что жизнь его может оборваться в любую минуту, что продолжения суда может и не быть. Он вновь и вновь возвращался в прошлое, и порой казалось ему, что все происходившее в этом прошлом, было не с ним, а с другим человеком. Его же самого уже нет. Судят не его, а Саула. Теперь он, Маттафия, встал на место отца. И запоздалые сомнения подступали к нему, и мучило раскаяние. Он старался не думать о тех годах, когда ради друга предавал отца, когда не сумел понять отца и проникнуться к нему сочувствием. Только теперь он начинал понимать, как тяжело бремя царства, как непосильно оно было для Саула... Маттафия пытался передать свои мысли пергаменту, но после первых же с трудом начертанных слов понял, как это трудно и опасно. Его откровений ждет Цофар, и если писать правду, то она, эта правда, обернется против Саула, ибо не дано изобразить словами, что делается на душе человека. И все же Маттафия оставил на отдельном листке пометки для себя, он записал слова искаженно, чтобы никто не смог разобрать их смысл. Он понимал, как все это опасно. И еще он понимал, что для того, чтобы записать все увиденное и пережитое, ему не хватит самого толстого свитка пергамента. Это посильно только Господу - записать всю жизнь человека в книгу судьбы, эта книга не умещается на земле, она таится среди мерцающих звезд, и ангелы, прежде чем явиться на землю и спасти или обречь на гибель, всматриваются в нее. И судьба его, Маттафии, и судьба первого царя Израиля Саула - все записано в этой книге... Саул был слишком прост для царя. Он не желал обогащаться за счет собираемых податей, а коли царь не брал себе ничего, то и его приближенным, жаждущим добычи, приходилось идти на всяческие ухищрения. Все вокруг льстили ему, а за глаза старались опорочить. Один за другим являлись в покои льстивые царедворцы с нелепыми просьбами и гнусными наветами. Множил свои богатства Ноар, разжиревший и рвущийся к власти евнух; подати, собранные для покупки мечей, исчезали в домах военачальников; сановники пытались возводить дома за счет царской казны. Доносчики и клеветники плодились быстрее, чем саранча. Всех раздражало возвышение Давида. Распускали слухи, что не пение и его ратная смелость привлекают царя, а чресла голубоглазого отрока. Наветам поверила жена Саула Ахиноама. Не сдержалась, при всех начала корить царя. Маттафия запомнил ее обидные и напрасные слова, обращенные к Саулу: "Я во всем угождала тебе, я родила тебе сыновей, я во всем тебе потакала, бери себе на ложе сколько угодно женщин, но не допускай позора на дом свой! Помни, погибли садомяне, прельстившись на этот грех!" Маттафия мог поклясться перед самим Господом Богом, что все эти наветы -подлая ложь. Саулу нужна была другая жена, такая как та, что дала жизнь Маттафии... Но не плотские страсти сжигали Саула, его одолевали мрачные думы, злые демоны все чаще вселялись в него. И тогда ему был никто не мил. Он мог метнуть копье и в Давида, и даже в Ионафана. Говорили о неистребимой злобе царя. Но с ним, Маттафией, Саул всегда был добр, ни разу не повысил голос, будто говорил не с простым сотником, а с человеком равным себе. Может быть, Саул догадывался, какие кровные узы соединяют их. Но об этом не было сказано между ними ни слова. Маттафия не задавал никогда вопросов. Он просто исполнял все, что повелевал царъ, он старался все делать быстро и исправно, и, может быть, единственный из окружения царя, угождал Саулу не из лести, а из чувства долга. Ответных чувств от царя он не ждал. Кого безмерно любил Саул, так это своих дочерей, особенно младшую Мелхолу, чернокудрую красавицу с большими, широко поставленными глазами. Сама мысль о том, что она может стать женой Давида, очевидно, выводила его из себя и омрачала все его существование. Он посылал Давида в самые рискованные набеги на филистимлянские земли, и тот всякий раз возвращался с победой. Женщины встречали воинов песнями, играли на кимвалах, казалось, все они были влюблены в Давида. Они пели псальмы, восхваляющие победителя и повторяли почти в каждом: "Саул победил тысячи, а Давид десятки тысяч". Саул не выходил навстречу воинам и не выражал радости, уста его были сомкнуты, взгляд мрачнел и сильнее сжимались кулаки. За один из набегов, в котором он, Маттафия, прорвался в неприятельский стан одним из первых и внес смятение в ряды врагов, он был щедро вознагражден. Целых сто сребреников были вручены ему, и он не истратил в Гиве ни одного. Мечтал он тогда закончить воинскую службу и увезти Зулуну из Вифлеема, и поселиться в приморских землях, откуда были тогда изгнаны филистимляне, где никто не знал бы о его прошлом. Очень хотел он увидеть своего сына Фалтия и хотел, чтобы у него было еще много других сыновей, чтобы множился его род. Так и не дал Господь исполнится это его мечте. За грехи его замкнул Господь лоно жен... Слишком часто он, Маттафия, прерывал чужие жизни. Уже тогда, в Гиве, он устал от крови, от битв и по ночам ему являясь те, кого лишил он жизни - окровавленные, хрипящие, с безумными от смертной боли глазами, и чаще других возникал молодой филистимлянин, почти отрок, которого он, Маттафия, задушил в бою под городом Екропом, сдавив ему горло так, что лопнули хрящи, и кровь хлынула из ушей. После того боя под Екропом Маттафия особенно ясно почувствовал, что устал, и темные силы могут овладеть его душой. И стали воины, опьяненные шекером и похваляющиеся своими победами, невыносимы ему, и он уходил с пиршеств и искал одиночества. И часто в снах тогда являлась ему 3улуна, и жаркими были ее объятия и томительно-сладкими и мучительными были пробуждения. И не выдержал он, и стал просить, чтобы отпустили его к жене в Вифлеем, и снизошел к его просьбам сам Авенир, при этом сказаны были им лестные слова и дано было право отсутствовать столь долго, сколько понадобится. Хмурым, неприветливым небом встретил его тогда Вифлеем, надвигались холода, и поля были пустыми, давно уже убрали с них последний урожай. Он прошел знакомой тропой к своему дому, и после Гивы все здесь показалось ему крошечным, словно построены были дома для детских забав, и деревья тоже были низкими, даже дитя могло сорвать плоды с их верхушек. Не было ожидаемой радости в его сердце, и неясные томления охватили душу его, когда взошел он на свой порог, голодный и уставший от дальней дороги. Но вышла из-за цветастого полога 3улуна, и забыл он все свои тяготы, и отступил голод от него, и тело его налилось силой, и затрепетала вся его плоть. Зулуна тогда была самой желанной женщиной для него. Возможно, это были самые счастливые дни в его жизни. И был тогда рядом возросший сын, и было сразу заметно, что схож он с отцом, что такие же черные глаза у него, такая же полуулыбка нисходит с детских припухлых губ. Тепло и уютно было в доме, и унеслись, истерлись из памяти дни сражений, и на душе становилось спокойней, и сердце оттаивало. Недолги холода в земле обетованной, быстро прошел месяц Шват, наступил месяц Адар, и хотя еще не начали работы на полях, надо было готовиться к новому севу. Сребреники, полученные за воинскую службу, быстро истратились - хозяйство, хоть и небольшое, требовало расходов, за железный плуг пришлось выложить половину из полученной суммы. И Маттафия тогда подрядился строить амбары для Иессея, отца Давида. Работал он с братом Давида. Этот брат Давида Елиав был ранен в битве с филистимлянами, и гноилась у него кость в том месте, где пронзило его филистимлянское копье. Не мог он поднимать тяжелые бревна, приходилось Маттафии часто работать за двоих. Но работа не тяготила его. Радостно было видеть труды своих рук, когда руки эти не наносят смертельные раны, а кладут стены и воздвигают крыши, строят, а не разрушают. Старый Иессей щедро платил за работу и сытно кормил своих работников. Да и считали его, Маттафию, почти своим в доме Иессея. Правда, Елиав не очень был с ним разговорчив. Маттафия пытался заводить с ним беседы о Давиде, восторгался храбростью своего друга, но всякий раз хмурился Елиав, а однажды сказал: - Все мы ходим под дланью Господней, и не дано рабу Божьему изменить то, что предначертано в высях. Давид хочет стать превыше всех. Господь наказует людское тщеславие. Почему Давид рвется стать мужем Мелхолы? Его ли стезя -царская дочка? Он просто испытывает терпение Саула. Добром это не кончится. Давиду придется хлебнуть доли изгнанника, и гнев Саула падет и на наш дом... Зрел в корень Елиав, был в нем дар прозорливца. Но тогда, в Вифлееме не хотел Маттафия верить мрачным предсказаниям Елиава. Ему, Маттафии, казалось, что завидует Елиав младшему брату, что всякое восхваление Давида раздражает Елиава. И Маттафия спорил до хрипоты, защищая друга. И однажды, дабы прервать поток его слов, сказал Елиав: "Возлюби друга своего, но не доверяй ему ложе свое!" И не понял сразу его Маттафия, был убежден тогда, что верна ему Зулуна. 0днако после этих слов стал присматриваться к ней и ощутил, что произошла в его отсутствие какая-то перемена в Зулуне. Хотя почти не ощутима была эта перемена, ибо любила его Зулуна столь же страстно, как и раньше. Но стал замечать Маттафия, когда он возвращался в дом после работ у Иессея, встречала она его настороженно, всегда ждала, чтобы он заговорил первым. Стояла у порога, потупив взор, и только после его ласковых слов и объятий вновь становилась прежней Зулуной, нежной страстной. Совпадали цели их и желания, она тоже хотела, чтобы он покинул воинскую службу, она тоже жаждала оставить Вифлеем и часто спрашивала, когда же они начнут готовиться в дальний путь. Но решили они тогда не торопиться, прожить здесь летние месяцы и тронуться в дорогу после сбора первого урожая. Ждал тогда он, Маттафия, что навестит свой отчий дом Давид, и можно будет объяснить другу, что решил больше не служить и, конечно, готов взять меч, если нападут филистимляне, но в мирные дни участвовать в набегах не хочет, и счастье человек обретает не в том, сколько он поразит врагов, а в том, что укрепляет дом свой и умножает род свой. И ничего еще не подозревая, заводил разговоры с Зулуной о Давиде, о том, как хорошо им было с ним, как сладко звучала его флейта, и что хорошо было бы снова сесть вместе и послушать его пение. Зулуна не разделяла его радость от предвкушения предстоящей встречи и старалась перевести разговор на иные темы, и говорила, что нам за дело до Давида, возвысился Давид, песни поют о нем все женщины от Дана до Вирсавии, восхваляя его, и не станет он уже играть на флейте или на арфе, забудь его... Почему так говорила 3улуна, Маттафия не сразу осознал. Ведь в Вифлееме имя Давида не сходило с уст и мужчин, и женщин, и отроков, и когда случался очередной праздник, в субботу ли, в новолуние, пели все псалмы, славя Давида и его победы над филистимлянами: "Господи, возлюбил ты Давида, слава его и скипетр в твоих дланях. Саул победил тысячи, а Давид десятки тысяч!" Зулуна не любила петь и плясать на праздниках, она все время была занята работами по дому и сыном. Он, Маттафия, в то время, как вырвавшийся на свободу сокол, жаждал наверстать упущенное. И часто в то время ходил на празднества один. Стоял обычно в стороне, наблюдал общее веселье, но когда начинали петь о подвигах Давида, славя сына Иессея, то всегда подпевал - ведь ему тогда казалось, что эти песни и о нем, Маттафии, ведь он сражался плечом к плечу с Давидом. Вот на этих празднествах и приметила его рыжекудрая дочь владельца вифлеемских маслоделен юная Рахиль. Была она стройна, как пальма, и голос у нее был ангельский, чарующий. Несколько раз она проходила рядом, словно обдавая жаром, а однажды ей удалось втянуть его в хоровод, и пальцы их сплелись, и совсем рядом были ее губы, сочные словно половинки граната, жар ее тела передался ему, и они весело кружили под звуки флейт и кимвалов. И когда кончился хоровод, он чуть было не пошел за Рахилью в ночь, в луга, но вдруг опомнился, освободился от затягивающих чар и поспешил домой. И странно, в эту ночь ласкал он Зулуну особенно страстно, и никогда им не было так хорошо на ложе любви, и никак они не могли разомкнуть объятия, словно это была их прощальная ночь. Через несколько дней пришлось Маттафии зайти в дом Симеона, отца Рахили и владельца маслоделен, надо было договориться о сборе олив, и попросил его Симеон оградить сад, и Маттафия сделал это быстро, почти за полдня. И когда работал, все время ощущал, что глядит кто-то на него из-за льняных занавесок, и догадался, что это Рахиль. То и дело выбегала посмотреть на его работу старшая сестра Рахили. - Сила у тебя большая, Маттафия, - сказала в тот день улыбчивая сестра Рахили, - не всю ее забирает жена твоя, 3улуна, такого крепкого мужа хватит и на много жен, почему это только одна женщина должна пить из такого обильного источника, семени твоего хватит многим.. Он тогда стал отшучиваться, ответил старшей сестре Рахили, что не так уж сладка вода в его источнике, чтобы стремиться ее испить. - Нет глаз у тебя, Маттафия, - не унималась сестра Рахили, видишь ты только одну женщину, а эта твоя единственная женщина свои ворота раскрывает не только для тебя, дружок твой усердно заменял тебя. Да и как на него не польститься - красоты он ангелоподобной, и песни его сводят женщин с ума, и нету воина храбрее во всей земле Израиля от Дана до Вирсавии! Сказала она эти слова, ехидно рассмеялась и взбежала на порог своего дома. Он, Маттафия, тогда застыл, будто поразило его громом небесным, превратив в соляной столп... И все равно он не хотел поверить. Он думал, что сестра хочет помочь Рахили, что готова пойти на любой навет, лишь бы отвратить его от Зулуны. И все же зерно сомнения было брошено, и в тот же вечер он не выдержал и спросил у Зулуны про Давида. И кинулась ему в ноги Зулуна, и покаялась в содеянном. Уверяла, что демон попутал ее, и что давно все кончено. И с каждым ее словом все больше отстранялась его душа от нее. Он не стал избивать ее плетью, не стал позорить перед всеми, но больше ни о чем уже с нею не говорил. И неожиданно для всех в Вифлееме привел он тогда в свой дом новую жену. Спокойно взирала Зулуна на все свадебные приготовления и ни словом не упрекнула его. Хотя в тот раз отдал он все оставшиеся сребреники маслоделу Симеону за дочку его Рахиль, был Симеон много богаче его, но таков обычай - за невесту положен выкуп. Была эта свадьба из тех, которые надолго запоминаются. Не поскупился. отец Рахили: полно было яств на празднестве, десять жирных баранов зарезал Симеон, вина привез из Сихема, славящегося своими виноделами, приготовила Зулуна сладких пшеничных лепешек и кнедлики, и было в достатке на столах сочных плодов - и медовых яблок, и смокв, и гранатов, и кокосов, и винограда. И два дня и две ночи пировали тогда в Вифлееме. И сидела рядом с Рахилью Зулуна, и не смотрела на нее враждебно, ибо была рыжекудрая Рахиль словно дитя, и нельзя было не полюбить ее. И когда подошло к концу пиршество, увела Зулуна Рахиль в свои покои и умастила тело ее душистыми маслами, и поведала о таинствах зачатия и о том, как принять мужчину в себя и семя его в лоно свое. Он, Маттафия, зашел за Рахилью и увидел, как обнимает новую жену 3улуна, и как плачет на груди ее Рахиль. Он уже тогда простил Зулуну и поклялся он, что не будет более даже произнесено имя Давида в доме их. Но не волен человек в жизни своей, и повеления царя и военачальников решают его судьбу. И когда прибыл в Вифлеем гонец от Ионафана с приказом явиться ему, Маттафии, в Гиву, то не мог он ослушаться. Молча выслушал приказ, и помрачнело его лицо, и сжалось его сердце. Не хотел он расставаться с Рахилью, не хотел покидать подрастающего сына своего. И сказал тогда вестник печали, видя его растерянность, что может он, Маттафия, взять с собой своих жен и сына, что найдется в Гиве дом для него, ибо ценят там его воинские заслуги. И решено было перебраться в Гиву. Омрачала лишь мысль о том, что снова придется встретиться с Давидом. Ах, как плакала тогда Рахиль, как не хотела она покидать Вифлеем, совсем еще ребенок она была тогда, дочкой своей называла ее Зулуна. И сумела Рахиль пересилить себя. И закалила ее впоследствии жизнь, и чем труднее было, тем больше сил находилось у нее. Вот и теперь сумела вырваться из дворца, сумела обмануть отражу. Ноги у нее быстрые, достигла уже, наверное, самых дальних пастбищ, спаси ее Господь... А тогда, в Гиве, Маттафия всячески оберегал ее, просил не покидать дом без него или без Зулуны, тогда она еще не умела постоять за себя. Главный город Саула был переполнен воинами, жили в шатрах, в общих домах, иногда прибывшие для пополнения войска ночевали прямо на улице. Для Маттафии нашел дом Ионафан, и хотя был этот дом меньше вифлеемского, но места всем хватало. И как ни избегал Маттафия Давида, но все же от встречи было не уйти, и был Давид столь рад, что вернулся Маттафия, что невозможно было .устоять против его приглашения и пришлось пойти к нему. Почти не изменился Давид, голубые глаза его, как и прежде, сияли искренней добротой. И все же тень печали таилась в них, и хотя Давид старался скрыть свою тоску, казаться веселым и удачливым, но понял Маттафия, что не сладко живется тому, кому все завидуют в Гиве. И смирил себя Маттафия, и не стал высказывать Давиду все, что копилось на душе, и не стал упрекать ни в чем. Были обширны и богато обставлены покои Давида, Саул и тот жил много скромнее, и пока сидел Маттафия у Давида, беспрестанно подносили слуги всевозможные яства и вина. Но нисколько не кичился Давид своими богатствами и своим положением и старался все время угодить ему, Маттафии. И заметив, что восседает Маттафия за трапезой нахмуренным, что нету улыбки на лице его, сказал Давид: - Тебе непривычен уклад мой? Но все это я добыл сам, добыл в бою. Если бы ты не ушел в Вифлеем, мы бы вместе сражались. И я рад, что теперь ты будешь со мной, и только тебе я могу доверить своих воинов! Мы построим тебе отменный дом, хватит там всем места. Я слышал, двух жен ты привел в Гиву? я вот пока и одной не решусь обзавестись. Все, что здесь, в этих покоях, ждет Мелхолу, она без ума от меня, но это дочь царя, и только он должен все решить. И я не ведаю, когда он исполнит свое слово. Полгода уже прошло, и я устал ждать. Старшую свою дочь, чтобы оберечь от меня, он отдал в жены ничтожному Адриэлу. Говорят, что и для Мелхолы он ищет жениха. И я не могу идти наперекор царю, да будет воля его во всем! Это он так говорил, но знал Маттафия, что не таков Давид, чтобы покорно ждать решения царя, и если Давид что-то сильно возжелал, то ничто его не остановит. И сказал тогда ему Маттафия: "Будет тебя жена, всему свое время, не Мелхола, так другая, не хуже ее. Но лучше совсем не иметь жен, чем иметь такую, что расставляет колени и открывает лоно свое каждому домогающемуся ее". И вроде бы смутили тогда эти слова Давида, потому что отпрянул он и закрыл лицо руками, но оказалось, не потому он подавлен, что стыдно ему за содеянное, о другом он страдал, жаждал он Мелхолу и причитал: "Ты не поймешь меня, не надо мне никого, кроме нее. Ни на одну царицу мира я ее не променяю. Скажет, умри - и паду я на меч свой. Да и она не хочет жить без меня. Ты видел ее глаза - все звезды небес скопили там свой свет, а ее волнистые мягкие волосы - как стадо коз они, сходящих с гор Галаадских!" В тот день пришел к Давиду Ионафан. Это был человек, от которого светлели души и который умел для каждого найти доброе слово. Был Ионафан облачен в пурпурные одежды, и на груди его висел амулет из драгоценного камня, переливающийся ярким зеленым цветом. Сказал Ионафан, что говорил он с отцом и что склонил отца к тому, чтобы отдал он Мелхолу за Давида, что желает только счастья сестре своей и не будет ей большего счастья, чем соединение с возлюбленным. И оживился Давид, и глаза его заблестели, не знал он еще, какого выкупа потребует Саул, и благодарил Ионафана за добрую весть. Наполнили они свои чаши и выпили за дружбу, а потом взял Давид арфу и пел им песни, славящие Господа, соединяющего влюбленных и дарующего высшее счастье на земле - счастье любви. - Приду к тебе, возлюбленная моя, изопью мед и молоко под языком твоим и нету слаще поцелуя губ твоих, словно зрелый гранат раскрыты они, - пел Давид, и голос его был чист, как журчание ручья, сбегающего с гор, и западала эта песня в самое сердце. - Господи! Ты нам прибежище из рода в род, ты даруешь нам радость зачатия, и перед очами твоими, о Господи, тысячи лет, словно один день, и мгновения любви ты превращаешь в вечность. Ты уносишь дни наши на волнах своих, и мы, как трава и цветы, утром вырастаем, цветем, зеленеем, но вот пришел вечер наш - и мы подсекаемся и засыхаем. Но в потомстве продолжение наше, и в сыновьях оживаем мы, они, плоды любви нашей, несут имя наше. Научи нас, Господи, так исчислять наши дни, чтобы продлились они, чтобы успели мы обрести мудрость в сердце своем. Рано насыти милостью твоей, и мы будем радоваться и веселиться во все дни наши... Умел Давид зачаровывать песней. Маттафия слушал эти возвышенные слова, рожденные устами Давида, и сердце его оттаивало. Не было зла в нем и готов он был все простить сладкоголосому псалмопевцу. Не хотелось ему верить, что Давид осквернил его ложе. Не мог, думал тогда Маттафия, человек, которому Господь вкладывает в уста столь проникновенные слова, соблазнить жену ближнего своего. Не понимал он тогда, что всем может пожертвовать Давид ради обладания женщиной, желанной для него. И закончив песню, выслушав восторженные похвалы Ионафана, сказал тогда Давид: - Осчастливил меня сегодня Господь, ибо возлежу я меж самых близких мне людей и рад, что вы нашли друг друга и схожи вы не только душой, но и обличьем сотворил вас Господь похожими друг на друга, будто один отец породил вас на свет... И стал Маттафия бурно отнекиваться, уверяя, что не схож он с Ионафаном, что подобен ангельскому лик Ионафана, и никто не может сравниться с ним, и куда ему, простому воину, до них, каждый должен знать свое место... Ушел в тот день Маттафия поздно от Давида, ушел с тяжелой ношей за плечами, одарил Давид двумя тюками переливчатого шелка и ожерельями из аметистового камня для Зулуны и Рахили, дал Давид еще два кувшина гранатового вина, а к поясу прикрепил меч, сделанный из невиданного доселе закаленного железа, которое блестело словно река, озаренная солнцем. И решил в тот вечер он, Маттафия, что никогда, не будет таить зла на Давида, ибо дружба сильнее женской любви, и не подточить женщине даже изменой эту дружбу. И если возлюбил Давид 3улуну, то была в том часть любви к нему, Маттафии. И надо уметь прощать друга. И в тот вечер, казалось, сумел он, Маттафия, откинуть мучившие его наплывы ревности. Запомнил Давид тот вечер? У властителей всегда много забот, клятвы, данные ими недолговечны. Вокруг них полно советчиков. Они могли наговорить столько лжи, что очиститься от нее возможно только, если снова сесть рядом с Давидом и все поведать ему. Но захочет ли этого всемогущий царь? Кто сейчас для него он, Маттафия - незримая мошка, мечущаяся огня... Это тогда, в Гиве, Давиду нужна была его дружба, Давид хотел загладить свою вину. Подарки смягчают сердце. Обрадовались тогда в доме Маттафии и 3улуна, и Рахиль подношениям Давида. И пили вино за счастье и новую жизнь. И впервые после свадьбы с Рахилью, возлежал Маттафия ночью на ложе Зулуны. И радовалась больше всех тому Рахиль, вошедшая к ним с кувшином, наполненным соком из пальмового корня, укрепляющего мужскую плоть, и возлегла Рахиль рядом и нежно ласкала грудь Зулуны. А утром сказал Маттафия Зулуне: "Не смог я оторвать тебя от сердца своего. И напрасно я слушал людские наветы, и напрасно ты приняла на себя грех и согласилась с неправотой людской, ибо чиста ты, как горлица, как лепесток розы в росе!" Он давал ей возможность забыть все, истереть из памяти случайный грех свой, и могла она согласиться с ним - и все бы ушло, растворилось, растаяло, но не поняла его Зулуна и сказала она тогда: "Счастлива я сегодня, Маттафия, возлюбленный мой, ибо Господь простил прегрешение мое!" И заныло опять тогда сердце у Маттафии, и гневом налились глаза его, и возвратилась тоска в его душу. Перестал он стремиться к дому своему, а целые дни и даже ночи проводил среди своих воинов. Вышла в то время его сотня из подчинения Давида, и были они приставлены к дому Саула, нести стражу и оберегать царя. Тысяченачальником царской стражи был некто Шамгар из колена Манассии, был он ворчлив и строг, и угодить ему было почти невозможно. Но Маттафию он сразу заприметил и был доволен его службой, хотя никаких похвал не высказывал, не в манере Шамгара было кого-то хвалить. Заметив, что Маттафия может хорошо работать и топором, и зубилом, и строгает ловко, поручил он Маттафии изготовлять копья. И раздобыл тогда Маттафия прочное кедровое дерево для древка копий, и нашел умельца, бежавшего из филистимлянского плена и владевшего кузнечным ремеслом, чтобы не закупать наконечники, а самим ковать их. Сам Маттафия не стоял на страже у царского дома, но воины из его сотни постоянно ходили туда. И говорили, что Саул не любит охранников, что возмутился, когда Авенир попытался увеличить их число, сказав Авениру, что сам может постоять за себя. Маттафия старался не попадаться на глаза Саулу, но уже поведал Шамгар царю о рвении сотника, а с Авениром говорил о сходстве царя и этого сотника. Был Авенир, по словам Шамгара, доволен и воздал хвалу уму и сметке Шамгара. Сказал Авенир, что давно искал человека, схожего обличьем с царем, ибо слышал, что у всех царей Востока есть такие люди - двойники, и что может этот двойник заменить царя в битве или, если царь занемог, выйти перед народом, чтобы успокоить людей, чтобы видели все, что царь пребывает в здравии и не одолели его темные силы. Тогда он, Маттафия, не придал особого значения смыслу этих слов, главное, чего он остерегался - чтобы не открылась тайна его происхождения, и сказал он Шамгару, что глаза подводят начальника, что у царя совершенно другое лицо, а высокий рост у них обоих потому, что они, наверное, ведут свой род от исполинов, живших земле прежде, еще во времена Ноя. "Конечно, -согласился тогда Шамгар, - в тебе нет той силы, что у Саула и нету царской осанки!" Так говорил Шамгар, но другие военачальники, часто сетовали на то, что Саул не похож на царя, что царь не должен быть таким простым, что это пагубная простота... Спорить со своими начальниками, только время терять. Знал Маттафия, что многие из них недолюбливают царя, что все царедворцы, все льстецы, днюющие и ночующие в царских покоях, с превеликим удовольствием погубили бы своего царя. Он мешал им жить. Сам не строил себе роскошных дворцов и им не давал. Да, казалось, и не нужна Саулу крыша, ибо чаще, чем в своих покоях, сидел он у городских ворот под тамарисковым деревом. Саул был постоянно мрачен. И часто с ним случались припадки, и тогда стражники заслоняли царя от народа и ждали, когда темные силы покинут его душу. Но как бы не заслоняли, а об этих припадках знали все в Гиве и втайне смеялись над царем. Из всех, кто окружал тогда царя Саула, наверное, один он, Маттафия, сочувствовал ему и пытался понять его, постигнуть, что разрушает его душу. Источник зла видел Маттафия в Самуиле. Переживал тогда царь разрыв с пророком, мучительно переживал. Ведь пророк помазал его на царство. Он был всем обязан пророку. в то же время этот пророк в Раме проповедовал, что Господь отвернулся от Саула. Любого другого за такие слова можно было умертвить, но не Самуила. Народ верил, что пророк - единственный, кто может услышать слово Божье, и еще помнили в народе заслуги пророка и то, как сам он вставал во главе войска и разил мечом врага лучше и умелее, чем самые опытные воины. Но получалось так, что на земле Израиля было два властелина: пророк и царь. И Самуила тоже имело истоки - ведь Саул сам нередко надевал льняной эфод священника и возносил жертвы всесожжения. Самуил увез Ковчег Завета к себе. Гива без Ковчега не была истинным главным городом. Самуил и Саул постоянно следили друг за другом. Никто из них не хотел уступать. В то время Саулу было лет сорок, но так он был изнеможен, так было испещрено морщинами его лицо, и печать страдания так кривила уста, что только сейчас, в свои шестьдесят лет, он, Маттафия, сравнялся схожестью лика с Саулом тех лет. Поэтому все, кто видел Саула, сейчас признают в Маттафии царя. Они забывают, что Саул должен был еще и состариться, и старость эта оставила бы свои следы. И хотя в городе-убежище правит бывший маг и всевидящий волшебник Каверун, но и тот не догадался, что принял за Саула совсем другого человека. В Каверуне все видят могущественного правителя, он может казнить и миловать, перед ним падают ниц, он живет в роскоши, и, наверное, собирает подати не так, как это делал Саул. Ведь первый царь Израиля вовсе не требовал десятину со всех подряд, его можно было разжалобить, легко уклониться от сдачи сребреников в казну. И сеяли недовольство именно те, кто обманывал Саула, смеялись над ним и говорили, что Господь лишил царя разума. Вот если бы он предал казни хотя бы одного из этих насмешников, стали бы они ниже травы и сомкнули уста свои. Саул тоже казнил, но не тех, кого следовало. Как мог царь предать смерти своих священников? Какое затмение нашло на него? И это только за то, что они приютили Давида! Опасался соперника? Вряд ли. Саул не щадил себя, даже зная о гибели из предсказаний аэндорской волшебницы, он отказался от того, чтобы двойник заменил его в битве у горы Гелвуй. Прикажи он тогда ему, Маттафии, и принял бы смерть за царя без всяких колебаний. Первый царь, отец, так рано погибший! Божий помазанник, ставший неугодным Господу, по словам Самуила. Волю ли Бога провозглашал пророк? Во всем винил Саула. И сегодня ненавистен здесь, в городе-убежище, давно погибший царь, и уверен каждый, что именно Саул нес гибель народам Ханаана. А Саул сам не желал никого обидеть, но не мог пойти наперекор своему окружению, желавшему видеть в нем жестокого царя, жаждущим от его имени грабить народ. И стремились приближенные возбудить повсюду недовольство царем. Это была неблагодарность рабов. Одно желание было у них - принизить царя и возвеличить себя. Пели сами себе хвалу. Сам себя не похвалишь, весь день ходишь как верблюдом оплеванный, себя они хвалить умели. Хотели, чтобы и другие воздавали им хвалу. Но люди славили только Давида, видели в нем спасение Израиля. Приятно ли было слышать Саулу такие песни: "Давид добывает победу, меч его не возвращается в ножны без добычи, он поражает десятки тысяч там, где Саул лишь тысячу..." И Саул посылал Давида в набеги, думал, где-нибудь да споткнется. Но все новые победы только увеличивали славу Давида. Пришлось сделать Давида тысяченачальником, предстояло отдать ему любимую дочь. Маттафия слышал, как Саул жаловался Авениру: - Сделал я все для отрока, воинов подчинил ему... Ужели должен царством расплачиваться? Станет мужем Мелхолы, потом объявит Самуил по его указке, что царь не способен судить в земле Израиля, потом погубит сыновей моих. Что сделать, чтобы он отступился от Мелхолы? И ответил на эти слова Авенир кратко: - Надо запросить выкуп, достойный царской дочери! Он, Маттафия, всегда стремился оправдать деяния Саула, может быть, здесь сказывалось то, что всегда помнил - не только царь перед ним, но и отец. Но когда услышал, что за выкуп требует Саул - ужаснулся. По чьей подсказке запросил кровавый выкуп Саул, Маттафия не знал. У Давида хватало тайных недругов. Были в Гизе люди, жаждущие погубить того, чье возвышение день ото дня становилось заметнее. Авенир понимал, что Давид может стать главным военачальником, Ноар хотел повелевать всеми, жена Саула Ахиноама ревновала царя к Давиду. Саула окружали льстецы и мздоимцы, для которых приход к власти Давида означал бы, в лучшем случае, изгнание из Гивы. Маттафия чувствовал в те дни, как мрачные тучи сгущаются над головой Давида. В один из вечеров, когда дневной жар солнца сменила прохлада, и благостный дождь оросил землю, он, Маттафия, подставив свое тело косым струям и не ища укрытия, возвращался домой. Внезапно Давид возник на его пути, они чуть не столкнулись. Дождь не радовал Давида, даже в полумраке было заметно, как сумрачно его лицо. Они укрылись под листвой пальмы, и Давид поведал о том выкупе, который запросил Саул за дочь свою Мелхолу. "Знай, - сказал Саул Давиду, - будет твоей Мелхола, и не надо никакого выкупа от тебя, Давид, кроме ста краеобрезаний филистимлянских! Будет это и выкуп достойный, и отмщение врагам Израиля!" И поведал Давид, что Авенир, бывший при том, восславил мудрость Саула и сказал: "Все воспевают храбрость жениха, пусть докажет свою верность царю!" И потом, когда они покинули царские покои, сказал Авенир, что не даст ни одного воина, что выкуп - дело жениха, и рисковать людьми для добычи чужого возвышения он не станет. Впервые тогда Маттафия видел Давида таким растерянным, может быть виною тому был еще и дождь, превративший кудри Давида в налипшие на лоб пряди, заставляющий его кутаться в промокшую насквозь накидку. Маттафия понимал, насколько коварно задумано все. И если Давид исполнит царскую волю, то вызовет гнев всех филистимлян, и не миновать ему погибели. Он, Маттафия, стал тогда говорить, что одному невозможно добыть сто краеобрезаний, убеждал отказаться от Мелхолы. - Если я откажусь, - сказал тогда Давид, - она будет меня презирать. Это Господь испытует меня, испытует нашу любовь! Маттафия твердо решил пойти вместе с Давидом. Давид не хотел об этом и слышать, он не простившись, выбежал из-под укрытия и исчез, растворился в безудержном ливне, полосы которого буквально пытались смыть город с лика земли. А на следующее утро Маттафия получил от Шамгара повеление готовиться в путь. И дано было необычное задание. Саул отправлялся с отрядом стражников в Хеврон и непременно хотел, чтобы сотня Маттафии была с ним. И столь поспешно тогда покинули Гиву, что Маттафия даже не успел проститься с Давидом, не успел объяснить ему, почему не смог пойти с ним... За два дня прошли они путь от Иудейских гор до Хеврона, никто не был оповещен об их походе, никто их не встречал. Молча подошли они к пещере, расположенной на окраине города, святой для всех пещере. В далеком прошлом их праотец Авраам, пришедший по велению Господа в Ханаанскую землю, раскинул свои шатры под Хевроном, он купил здесь эту пещеру за четыре сикля серебра, и она стала потом его усыпальницей, здесь похоронены - Исаак, Иаков, Сарра и Лея. Саул, дав повеление ждать его, спустился по каменным ступеням, ведущим в пещеру. О чем он молил тени патриархов, что хотел им поведать - известно только Господу. Был Саул в те дни хмур и молчалив. Донесли ему лазутчики, что в Хевроне зреет заговор против него, к тому же, десятины от доходов давно перестали поступать отсюда в царский дом. Наместник Саула в Хевроне Нааман выстроил себе просторный дом, почти дворец, и все подати стекались к нему. Узнав о прибытии Саула, он приготовил пиршество в своем доме, но Маттафии не дано было восседать на этом пиру, ибо сообщили верные Саулу люди, что пока он будет пировать, заговорщики соберутся в сторожевой башне, где будут ждать подхода отряда наемников из моавитской земли. С помощью этих наемников они надеялись захватить дом Наамана и расправиться с Саулом. Беспокойство ощущалось в каждом движении, в каждом слове коварного Наамана. Постоянно к нему подходили посланники оттуда, из сторожевой башни, о чем-то шептались, он давал им новые повеления, и они исчезали. Все стражники Саула были приглашены за пиршественный стол, и тогда впервые Саул пристально и долго стал рассматривать его, Маттафию, и потом подозвал к себе. Впервые рука царя легла на плечи Маттафии, они отошли от стола и, скрытые от остальных колонной, говорили недолго и тихо. "Сын мой, - сказал Саул, и Маттафия невольно вздрогнул, хотя и понимал, что это было отнюдь не признание в отцовстве, так называл иногда Саул молодых воинов. Но к нему, Маттафии, обратился так впервые. - Сын мой, - повторил Саул, - ты хочешь защитить своего царя?" Маттафия кивнул. И Саул объяснил ему свой замысел: "Заговорщики уверены, что весь отряд здесь, на пиршестве у Наамана, ты схож со мной обликом, ты никогда не робел в битвах, возьми своих воинов и захвати тех, кто замышляет свершить злое дело, это надо успеть до подхода наемников. Поступай так, словно ты - это я..." Маттафия выполнил тогда поручение царя, это было не так уж сложно. И он увидел, как ничтожны те, кто привыкли поражать только из-за угла, он увидел, как меняются лица у тех, кто страшится царского гнева. Он на краткое мгновение стал царем. Произошло все это так: он и еще два воина из его отряда быстро и незамеченные прошли к сторожевой башне, горе-заговорщики не догадались даже поставить стражу у входа в башню, так уверены они были, что все воины Саула уже вкусили пьянящего вина и продолжают трапезу. Маттафия повелел воинам, поднявшимся с ним по узкой лестнице, затаиться, сам же потихоньку отворил двери, из-за которых слышались голоса. Было там всего человек шесть, и среди них два брата Наамана и священнослужитель Хеврона престарелый Ахея. Маттафия стоял и слушал их злобные речи. Они не замечали его. Они были уверены, что царь попал в капкан, они даже договаривались, как бросят его тело в горах и завалят камнями, изобразив все так, будто Саул и его отряд погибли под горной лавиной, они не хотели расставаться со своими неправедно нажитыми богатствами. Золотые и серебряные слитки не раз губили людей, тому Маттафия неоднократно был свидетелем, расхитители казны всегда были коварны и трусливы. И когда он обнажил меч и издал боевой клич, заговорщики, увидев в нем царя, застыли от ужаса. И первым очнулся священник Ахея, он пополз к нему, Маттафии, он лобызал сандалии, они все попадали ниц и все наперебой объясняли, что выполняли повеление Наамана, что им просто некуда было деться, отступись они и Нааман не помиловал бы никого, Казалось, у всех у них помутилась от страха голова, но в еще в больший ужас пришли они, когда Маттафия доставил их на пиршество, и их взору предстал подлинный Саул, восседавший во главе стола, и они сразу поняли, что никакие уверения в преданности царю уже не спасут их жизнь. Головы всех шестерых скатились тут же, в доме Наамана, которого казнили позже в Гиве. В тот день, в Хевроне, Маттафия понял, что царь, желающий сохранить свою власть, должен быть жестоким. Он понял ,что слова - царь и смерть - очень близки друг другу. Саул не был жестоким. Давид, если бы открыл такой заговор, как в Хевроне, не оставил бы в живых никого из рода Наамана и, возможно, разрушил бы и сжег город. Саул не был столь беспощаден, однако и он, как всякий царь, нес смерть. И еще он, Маттафия, почувствовал, когда заговорщики упали ниц перед ним, как заманчива и прельстительна власть, и ему захотелось тоже повелевать людьми. Он был еще слишком молод тогда и многого не понимал... Жизнь при царском доме в Гиве была сложна и утомительна. Если теперь будет возобновлен суд здесь, в крепости-убежище, и на этом суде рассказать всю правду без утайки - это будет лучшим подарком для Каверуна. И можно навлечь гнев на еврейскую общину города. Об оправдании Саула тогда и речи не может быть. Они, его тюремщики, ждут этой правды. Они ждут разоблачения Давида. Томительны дни ожидания, когда ничего не происходит, когда погружен только в свои мысли и совершенно не знаешь, какую сеть плетут для тебя, и какие силки расставляют для Давида. И ясно одно, понимал Маттафия, что запросят с него дорогую дену за жизнь, и сохранив себя, не уйдет он тогда от гнева того, кого согласился обличать... Глава ХV Ночью, когда он задремал, ему послышались шорохи, он затаил дыханье и лежал без движения. Тень метнулась вдоль стены к углу - туда, где лежали листки пергамента, потом на фоне окна возникли очертания узкой вытянутой головы, потом опять послышался шорох перебираемых листков, и легкие скользящие шаги, будто и не человек то был, а крался зверь, подстерегающий добычу. Добычи не было. Листки были чисты. Единственный, с одними ему, Маттафии, понятными пометами, был надежно спрятан. Дверь тихо затворилась, и тишина стала такой плотной, что звенело в ушах. В этой тишине под утро опять стали чудиться неясные скрипы и топтание у дверей. На рассвете, наконец, все стихло. Маттафия полудремал. И в эту предрассветную тишину входили прежние годы, и та суета, и праздничный шум, которые царили в Гиве в день свадьбы Давида и Мелхолы. А перед этим было ожидание, тягостное ожидание. В Гиве тоже было полно соглядатаев и воров, таких как Цофар. Это он ночью искал листки. Мог ведь придти и днем, придти и отобрать. Просто, привычка все делать тайно. Говорить одно, а делать другое. Сколько было таких в Гиве, которые похоронили Давида заранее. И вот он появился с заплечным мешком, сутулый и сразу на несколько лет постаревший. Лицо его прорезали первые морщины, и глаза были потухшими. Стоял полуденный зной, но Саул не покидал своего места, он сидел в тени тамарискового дерева у городских ворот, словно ждал Давида. Давид молча миновал стражей и подошел к царю. Лицо царя лишь на мгновение озарилось улыбкой, которая тотчас исчезла, когда Давид опрокинул свой мешок, и все увидели запекшиеся в крови детородные отростки, их было явно больше сотни, никто не стал их пересчитывать. Лица людей были напряжены, словно все они были причастны к тому, что свершил Давид. И Саул не сказал, а прохрипел: "Она твоя, Давид, твоя отныне и навеки!" Никогда не было выпито столько шекера и пьянящих вин, как на этом свадебном пиршестве. Три дня и три ночи не смолкала Гива, и был зажжен на высоком холме огромный костер, и казалось, в ночи новое солнце встало над городом. В красных отблесках огня развевались белые одежды подруг Мелхолы. Она восседала рядом с Давидом и Саулом в золотой короне, словно ханаанская богиня Астрата, богиня любви и плодородия, и шаронские белые розы были рассыпаны у ее ног. И на лице ее мелькали отсветы костра, красные языки которого лизали ночное небо. Но мрачен был на пиру Саул, очень любил он Мелхолу и считал, что она достойна лучшего жребия, и тяготило его то, что досталась она сыну Иессея, рвущемуся отнять у него славу и престол, И Давид был невесел, добившийся, наконец, своего, он понимал, что не избежать ему гнева Саула. А может быть, виделись ему те, кого погубил он, чтобы отдать выкуп. Беззвучно шевелились губы Давида. К кому обращался он? О чем просил? Перед кем каялся? Знал он один. И знал это Господь, от которого не утаишь даже мысли. Был ли замысел Господен в этом кровавом выкупе, вряд ли... В песнях своих Давид всегда воспевал милосердие Господне и его заветы. Но ведь сказано в заветах - не убий, не возжелай жены ближнего... И лишь Мелхола была счастлива, она как-будто не замечала ни сумрачности Давида, ни мрачности отца. Нежные ее губы были полуоткрыты, белые зубы сверкали как жемчуга, она откидывала голову, и длинные волосы переливающимся потоком рассыпались по плечам, и затаенная улыбка озаряла ее прекрасное лицо. Но временами и на нее находила необъяснимая тоска, будто предчувствовала она, будто видела ту череду страданий, что предстояло ей перенести. Она знала, что не умолкнут враги Давида, что не смирится с ее выбором отец. И в послесвадебные дни, когда Давид и Мелхола не покидали своих покоев, когда вкушали радость объятий и поцелуев, завистники в царском доме не переставали нашептывать Саулу о том, что нельзя доверяться Давиду. Маттафия был в покоях царя, когда собрались там сотники, тысяченачальники и царские сановники. Говорил пред всеми Авенир о непомерном возвышении Давида и его хитросплетениях, которыми окутал он всех, о посулах, обещанных воинам, о том, как заманивает в свои сети Давид легковерных людей, обещая всяческие блага и отмены податей. "Все это пустые посулы, - вторил ему Ноар, -я собственными ушами слышал, как похвалялся Давид, что семьи воинов не будут платить подати, когда он взойдет на царский престол!" Это была явная ложь, никогда Давид не обещал ничего подобного. Маттафия с трудом сдерживал себя. Он должен был тогда вступиться за Давида, но кто бы прислушался к нему, простому сотнику. А его военачальник Шамгар, ненавидящий Давида, видя общее настроение, осмелел, и чтобы показать свою преданность Саулу, выкрикнул: "Доколе будем терпеть, пришла пора защитить царя от искусителя!" И все разом закричали, что надо предать смерти нечестивца. И сказал Саул: - Всему есть предел, и мое терпение кончилось! Никто не решался возвысить свой голос в защиту Давида, и лишь Ионафан не согласился со всеми, поднялся он и горячо возражал отцу: - Не грешит ли отец и господин мой против раба своего Давида? Он ведь ничем не вредил царю своему, и дела его весьма полезны для умножения нашего могущества. 0помнись,отец мой! Ведь Давид подвергал опасности тело и душу свою, чтобы поразить филистимлян, и Господь через него сделал спасение всему Израилю. Ты, отец, видел это и радовался! Ты слушал пение Давида, и оно просветляло душу твою. Для чего же ты хочешь согрешить, почему слушаешь клеветников, жаждущих пролить невинную кровь и умертвить Давида, верного слугу твоего и возлюбленного дочери твоей и сестры моей. Клянусь Господом Богом нашим, что нет среди сынов Израиля более преданного тебе человека, нежели Давид! Не страшился Ионафан вызвать гнев своего отца, говорил искренне, и дружба была для него превыше всего. И возрадовался тогда Маттафия, что нашелся человек, вступившийся за правду, и с восторгом воспринял ответные слова царя. Сказал Саул, смирив свой гнев, и глядя на сына с любовью: -Честен голос твой, Ионафан, во всем ты стоишь на стороне праведности! И в отличии от льстецов, окружающих меня, говоришь все, что лежит на сердце твоем. Не меньшей славы, чем Давид, заслуживаешь ты - истинный победитель филистимлян. Ценю я твое воинское уменье, и слово твое для меня превыше всех других. Жив Господь наш, ибо вкладывает он в твои уста слова правды. Клянусь тебе, сын мой, что не умрет Давид! Ионафан, не ожидавший такого ответа и готовый к любому исходу, шагнул к отцу и поцеловал его в плечо. Лицо Ионафана просветлело, были прекрасны его глаза, полные любви к отцу. И стояла благодатная тишина в царских покоях, ибо никто не посмел возразить Саулу. И первым переменил свое мнение Ноар и, чтобы смягчить свои прежние речи, сказал, что возможно Давид воистину хочет улучшения доли многих, что молод еще Давид, а молодости свойственна горячность. И вслед Ноару те, кто совсем недавно требовали предать немедленно смерти Давида, начали восхвалять его храбрость и воинскую сметку. И даже Авенир сказал: "Погорячились мы, нельзя нам терять такого воина, каждый может споткнуться на пути своем и не нам судить его". Маттафия обрадовался тогда, хотя и понимал, сколь невелика цена этим словам, и хотелось ему сказать Саулу: "Отец, не верь никому, ты сам волен решать судьбу рабов твоих, народ верит тебе и Давиду". Смотрел Маттафия тогда на Саула с восхищением, но царь не замечал простого сотника. Жизнь в царском городе Гиве заставляла всегда держаться настороженно, не говорить открыто то, что думаешь, быть терпеливым и знать свое место. Это он, Маттафия, не понимал в те годы. Он искал благоволения царя, а надо было держаться подальше от царского дома. Ибо даже милости царя были опасны, они порождали зависть и озлобленность со стороны царских сановников. Решения же Саула порой были столь разноречивы, что каждый мог истолковать их по-своему. Казалось бы, Давида оставили в покое, но не прошло и месяца, как был Давид послан в рискованный поход против филистимлян. Причем его, Маттафию, а также Ионафана запретил Саул брать в отряд, отправляющийся на битву. Об этом поведал сам Давид в один из вечеров, когда они встретились после учений. - Мне дают необученных ратников, - сказал Давид, - и не допускают к Саулу, говорят, что это приказ царя, что не хотят рисковать, что это будет не битва, а нечто вроде разведки, чтобы выведать силы филистимлян. Но я слышал, что Ноар задумал погубить меня, он знает, что филистимляне переполнены гневом, что поклялись умертвить меня. Мелхола молит меня остаться, она хотела сама уговорить отца, но я запретил это делать. Я воин и должен исполнить повеление царя, а не прятаться за юбки своей жены. Маттафия не сказал тогда Давиду, что запрещено отправиться с ним вместе в поход, он все еще надеялся, что сумеет убедить Шамгара, он тогда не знал, что запрет наложен самим Саулом. Давид в тот вечер много говорил о Мелхоле, он считал, что ее любовь - главная удача жизни, что самому Господу было угодно соединить их, что он не достоин Мелхолы и молит Господа простить ему все прегрешения и не лишать его любви этой самой прекрасной из всех дочерей Израиля. Он говорил, что у Мелхолы недюжинный ум, что с ней можно говорить обо всем, а не только предаваться страстным ласкам на ложе любви. Она обучена и клинописи, и арамейскому письму, она помнит все старинные предания, она записывает псалмы, сочиняемые им. - Я не держу зла на Саула, - сказал тогда Давид, - если бы у меня была такая дочь, как Мелхола. я тоже не хотел бы никому ее отдавать. Поверь, я не достоин ее. Мне надо еще долго каяться перед Господом и испрашивать прощения за свои прегрешения! В этом был весь Давид, когда он увлекался женщиной, он считал ее превыше и прекраснее всех, она была для него небесным созданием. И так было до тех пор, пока ее не сменяла другая. Правда, любовь к Мелхоле не истерли годы, но, наверное, Господь не простил Давида, не простил тот выкуп, который он дал за Мелхолу. Господь затворил ее лоно, и не дано было ей продолжить род Давида. И то, что в ней не зарождалась новая жизнь, уже начинало беспокоить Давида, но тогда он еще ничего не говорил об этом, страсть затмевала ему глаза. Любовь Мелхолы к нему тоже не знала границ. И можно ли было не любить Давида... Через день после той встречи Давид покинул Гиву с небольшим отрядом необученных ратников и двинулся на сближение с войском филистимлян в пустыню Зиф. Саул, отправивший по наущению Ноара на верную гибель этот отряд, впал в беспросветную тоску. Снова помутился его разум. Говорила Ахиноама, жена царя, что по ночам Саул вскакивает с ложа своего, кого-то невидимого пытается поймать, вытаскивает меч и машет им, а потом бьется в судорогах и зовет Давида. И возмущалась Ахиноама: о ком печалится царь, достойно ли это царя! Жестокосерден Давид, не дрогнула его рука, когда добывал он выкуп, не дрогнет и при истреблении сыновей царских, и пока жив Давид, не даст он наследовать престол сыновьям моим, и напрасно Ионафан столь доверяет ему, держит его Давид в коварных силках своих! Будь он проклят, Давид! Он и его арфа! Желала она прилюдно погибели Давиду, да и другие его враги мысленно уже хоронили его. Но не сбылись их чаяния! В первый день месяца Ава, ранним утром разбудили Гиву протяжные трубные звуки шофаров и топот ног - то входили через крепостные ворота воины Давида и вели они пленных филистимлян, и гнали волов и овец, захваченных у врага. И пели воины песни, славящие их военачальника, храброго и удачливого Давида. Но ни Саул, ни Авенир не вышли встречать победителей. Мелхола зато прилюдно обняла и расцеловала Давида, радостно приветствовал его Ионафан и говорил, что не надо таить зла на царя, что у царя много тяжких забот, а многие заботы рождают многие печали. И Давид соглашался с ним, говорил, что не держит обиды на царя в сердце своем, и царю обязан тем, что доверен ему, Давиду, был отряд ратников, что произведен он в военачальники, и благодарен он царю - ибо родил Саул самую красивую и величественную женщину из тех, что живут на земной тверди. Был тогда счастлив Давид и готов был простить всем и наветы, и злобу, и всяческие ковы, замышляемые против него. И окружали Давида в Гиве не только враги, многие верили в него, сочувствовали ему и понимали, что Господь на его стороне. И как ни старались погубить Давида его враги, все их подвохи и западни обращал Давид себе на пользу и выходил победителем. Вот и на этот раз, как поведали ратники его отряда, долго молил он Господа о победе, ночь простоял на холме под ветвистым дубом... А утром удалось Давиду заманить в узкое ущелье филистимлян, сделали вид воины Давида, что в испуге убегают и даже копья побросали, и филистимляне, уверенные в скорой победе, кинулись в погоню, и стеснило их бег ущелье, а лучники Давида уже заняли свои места на скалистых уступах, и полетели смертоносные стрелы в спины филистимлян, и падали филистимляне, пораженные стрелами, и столько их пало, что заполнили трупы то узкое ущелье, и не осталось там места даже для узкой тропы, а к ночи слетелись грифы с окрестных гор и завершили кровавый пир. Казалось бы, после такой победы Давид должен был сменить менее удачливого Авенира и стать главным военачальником, но событиям дано было принять совершенно иной оборот. Поначалу ничто не предвещало грозы. Веселье в доме Давида не прекращалось. Один праздничный день сменял другой. И наступил месяц Тишрей, и десятый день его - день очищения Йом-кипур. Давид принес в жертву Господу трех овнов без единого пятнышка, белых, словно облако небесное. И когда возносил жертвы, то молился и каялся в грехах своих. И пошел в этот день дождь, а после дождя заиграла на небе семью цветами радуга, ярким мостом соединила купол небесный и земную твердь, и увидели все в этом добрый знак. Он, Маттафия, в этот день тоже принес жертву - молодого бычка и радовался вместе о Давидом. И в