се они в тот день веселились, и пили виноградное вино, и танцевали и слушали песни Давида. И никто не догадывался о приближающейся беде... А на следующий день пришлось бежать Давиду, чтобы спасти свою жизнь. Тогда, в тот день, Маттафия почти ничего не понял. Дошли до него только обрывки разговоров, в которых царские сановники осуждали Мелхолу, и те проклятия, которыми они осыпали Давида. Уже много позже, когда они вместе скрывались в пещерах у Мертвого моря, Давид поведал Маттафии, как ему удалось спастись... В то утро, по словам Давида, будто кто-то с небес - ангел ли божий или сам Господь - подсказал Мелхоле: проснись и встань, беда на пороге дома твоего. Давид сквозь сон видел, как поспешно натянула она на себя свои одежды, потом подошла к нему и поцеловала, а потом засветила огонек в сосуде и, неслышно ступая, вышла из спальных покоев. Он проснулся окончательно, но вставать ему не хотелось. Вскоре она вернулась, была очень взволнованна и сказала ему: "Вставай и поспеши, если ты не спасешь души своей сейчас, то не увидеть тебе более восхода солнца. И не буду я жить тоже, без тебя нет жизни мне!" Давид спросил, что так растревожило ее, и Мелхола сказала, что видела она, как мечутся тени людей у окна дома, что разглядела она затаившегося у порога ратника с обнаженным мечом. Тогда Давид поспешно облачился в свои одежды, взял меч и копье. А Мелхола тем временем вытащила статую, изображавшую ханаанского бога Ваала, добытую в одной из битв Давидом. Она совсем недавно хотела сжечь ее, но подивилась мастерству умельца, вырезавшего из дерева этого идола, столь напоминавшего человека, и решила оставить статую в доме, хотя и рисковала. Если бы кто-либо донес левитам - пришлось бы долго оправдываться, даже дочке царя. Эту статую Мелхола положила на ложе, а сверху накрыла плащом Давида. А потом отворила окно и сказала Давиду, что сейчас она выйдет из покоев и громко закричит, чтобы сбежались к ней те, кто окружил дом и задумал недоброе, и сказала, чтобы Давид не обращал внимания на ее крики, а выскочил бы в окно и тем самым спасся. В минуты опасности, по словам Давида, Мелхола умела действовать обдуманно и спокойно. Все у нее и в этот раз было правильно рассчитано. Она вышла из покоев, уронила светильник и громко закричала. К ней сразу подбежали люди - это были стражники, посланные Саулом, чтобы схватить Давида. Старшим у них был сотник, знакомый Маттафии, он сказал Мелхоле: "Не гневайся, моя госпожа, приказал нам Саул доставить к нему Давида. Скажи, где муж твой?" Мелхола спокойно ответила: "Муж мой болен. Вчера еще занемог и так сильно, что не может даже рукой шевельнуть, все тело его сковал недуг. Скажи об этом отцу моему, Саулу!" Сотник послал своего оруженосца к Саулу, а сам остался, не поверил он Мелхоле и пожелал увидеть больного. Она повела сотника в спальные покои, и тот увидел - лежит больной неподвижно, и успокоился сотник, приняв идола за Давида. Тут вернулся оруженосец, посланный к царю, вернулся с царским повелением - принести больного Давида в дом Саула. Кинулся сотник к постели, отбросил плащ - и увидел статую идола, и глаза ладонью прикрыл, ибо грешно даже смотреть сыну Израиля на безбожную статую. Повели тогда Мелхолу к Саулу. Разгневан и мрачен был царь. "Ты отпустила врага моего! - закричал он, и задергалась у него бровь, и затряслись руки. - Ты не дочь мне, ты исчадье демонов! Это ты подстроила так, что он убежал! Ты слепа в своей любви, ты веришь только ему! А он при случае предаст тебя, не задумываясь!" Саул распалился, его трудно было остановить, он даже грозил, что предаст Мелхолу бичеванию, а потом отдаст на потеху рабам своим. Она, дрожа от страха, пыталась оправдаться. Говорила, что нету ее вины ни в чем, что Давид мог ее убить, если бы стала она ему препятствовать, и что хотя и любит она Давида, но кто может быть дороже отца... И тогда приказал ей Саул, чтобы накрепко держала язык свой за зубами и чтобы не смела никому говорить, что он, Саул, ищет Давида, и если Давид появится в доме ее, то сразу же должна она известить сотника, который будет нести стражу в саду подле дома со своими людьми. И повелел он тому сотнику глаз не спускать с Мелхолы ибо не поверил царь ее покаянным словам, знал, что горячо любит она Давида. И еще приказал Саул не выпускать ее из дома. Поэтому она не смогла предупредить брата своего Ионафана о том, что нависла над Давидом смертельная беда и нельзя ему возвращаться в дом свой. Маттафия тогда ничего об этом не знал. Помнится, очень удивлялись они с Ионафаном, что нигде не показывается Давид, и успокаивали себя тем, что решили - нежится их друг с молодой женой и видеть никого, кроме нее, не желает... А потом узнал Ионафан о совете военачальников, на который почему-то не были званы ни он, ни Маттафия, и на этом совете поведали лазутчики Саула, что пребывает Давид в Раме, у пророка Самуила, и было решено на совете послать отряд воинов в Раму для поимки Давида. И поняли они с Ионафаном окончательно, что хотят обречь на погибель Давида, когда даже Ионафана не впустили стражники в дом его сестры Мелхолы. Оскорбленный Ионафан стал искать Саула, был разгневан и кричал на Авенира, - оказалось, что Саула нет в Гиве. Ионафан подумал, что его обманывают, искал повсюду царствующего отца. А тут поползли слухи, что Саул тоже отправился в Раму к Самуилу, и будто, не дойдя до дома Самуила, снял царь свои одежды, пал на землю и так пролежал всю ночь, и говорил непонятные слова, и взывал к имени господнему. И ехидно усмехались недруги Саула, рассказывая эти небылицы, и повторяли: "Опять Саул подался в пророки!" Всего несколько дней отсутствовал царь в Гиве, и вот уже готовы высмеять и предать его. Одного такого насмешника он, Маттафия, едва не проткнул мечом. Понимал тогда Маттафия, что не пророчествует Саул в Раме, что это злой дух напал на царя и одолевает его душу. И хотелось ему, Маттафии, идти в Раму, встретить там царя, примирить с Давидом, успокоить, но был не волен Маттафия в своих делах и подчинен начальнику своему Шамгару. И не прошло и семи дней, как Давид сам вернулся из Рамы. Ночью разбудил Маттафию стуком в окно и попросил срочно отыскать Ионафана. Давид спешил, и было не до разговоров. В то время он, Маттафия, еще не представлял насколько далеко зашел в своем гневе Саул. Думал, что все это преходяще, отступятся от Саула злые духи, и вновь будет царь благосклонен к своему любимцу Давиду. И казалось Маттафии, что напрасно таятся Давид и Ионафан. Через несколько дней они все втроем встретились на поляне за тамарисковой рощей. Давид обнял Маттафию, говорил растерянно, утверждал, что нету ему спасения. Впервые видел его таким Маттафия - плащ порван, борода всклокочена, под глазами круги. Говорил Давид, что Саул не даст ему жить спокойно ни в одном из городов Ханаана. - В чем грех мой перед отцом твоим? Почему он хочет погубить душу мою? - спросил Давид с тоской, обращаясь к Ионафану. - Никак не умрешь ты, - сказал Ионафан, - отец открывает моим ушам все дела свои, зачем ему скрывать от меня свои повеления? Тебя хотят столкнуть с ним сановники его, я знаю, это они натравливают отца, они все подстроили! - Ах, Ионафан, любезный моему сердцу, - печально произнес Давид,- отец твой и господин наш царь Саул хорошо знает, что я нашел благоволение в очах твоих, и потому он никогда не скажет при тебе открыто, что решил умертвить меня, он не захочет огорчать тебя. Но поверь, только один шаг между мной и смертью! - Поверь, Давид, - воскликнул Ионафан, - что душа твоя пожелает, все сделаю для тебя, для твоего спасения! И он, Маттафия, тогда тоже поклялся, что всегда придет на помощь, что не страшится гнева Саула, что сделает все, чтобы смягчить сердце царя. И договорились они тогда, что надо все окончательно выяснить у Саула, узнать -велик ли гнев царя и в чем причины гнева. И сказал тогда Ионафан, что, возможно, преувеличены все страхи, что должен Саул понять - не враг ему Давид. И думал тогда Маттафия, что пройдет гнев Саула. Это уже потом он, Маттафия, осознал, какая пропасть разверзлась между Саулом и Давидом, что, возможно, именно в Раме сказал Самуил царю об избрании нового помазанника и назвал имя этого помазанника - Давид. Догадывался ли об этом Ионафан - у него уже не спросишь, пока сам не сойдешь в царство теней. Но если бы даже и знал Ионафан о помазании Давида на царство, не отступился бы он все равно от своего друга. Давид это знал тогда. Все свои надежды он связывал с Ионафаном. Предложил Давид, чтобы Ионафан на трапезе, посвященной началу месяца, на которой раньше всегда присутствовал Давид, выяснил все у Саула. И если Саул начнет спрашивать о нем, о Давиде, то должен Ионафан сказать, что Давид выпросился у него пойти в Вифлеем на годичный пир своего рода, ибо был такой обычай у отца Давида Иессея - собирать сыновей своих в начале месяца Кислев. Если в ответ на это Саул скажет: правильно сделал, сын мой - то опасаться нечего, гнев царя прошел. А если вспылит и начнет поносить Давида - надо срочно бежать из Гивы. "Пусть только выскажет Саул вину мою, - попросил Давид Ионафана, - и если есть какая вина на мне, то умертви ты меня сам, господин мой Ионафан, зачем долее страдать мне и ждать смерти от отца твоего!" При этих словах Давида отпрянул от него Ионафан и развел руками, очень обидны были для него речи друга, ведь все готов был сделать для Давида. "Опомнись! - воскликнул Ионафан. - О чем говорят понапрасну уста твои? Я знаю - ты чист в помыслах и делах твоих! Если задумал отец мой злое дело, ужели не извещу я тебя? Уверен я, что уже прошел его гнев, и жаждет он увидеть тебя, и оказать тебе милости свои..." И договорились они встретиться через день здесь же, за тамарисковой рощей, около большого камня. Условились, что Давид притаится за этим камнем. И сказал Ионафан, что возьмет с собой его, Маттафию. Но стал возражать Давид, стал говорить, что не надо вмешивать в эти дела Маттафию, ибо семья у него и в ответе он за домашних своих. Маттафия тогда слушал Давида с недоумением, при чем здесь семья, воин всегда рискует собой, и мелькнула догадка - не опасается ли его Давид, не думает ли, что он, Маттафия, таит на него зло за прошлое, за Зулуну. Но может ли женщина разрушить дружбу? Теперь он, Маттафия, понимал, что Давид судил других по себе. Он, Давид, мог предать друга из-за женщины, он мог послать на смерть соперника, как он это потом сделал с Урией Хеттеянином, чтобы завладеть его женой Вирсавией... Тогда же, в Гиве, Маттафия обиделся, стал клясться, что не боится гнева Саула. И сказал тогда Ионофан: "Давид прав, то что позволено и будет прощено сыну царя, то не проститься простому сотнику! Я возьму с собой своего оруженосца." И помнится болью отозвались эти слова в сердце. Но было не до споров и обид. Темнело, надо было успеть обо всем договориться. "Ты будешь сидеть за камнем, - объяснял Ионафан, обняв Давида за плечи, - и я пущу в твою сторону три стрелы, будто я стреляю в цель, а потом пошлю отрока-оруженосца, говоря: пойди найди три стрелы, и если скажу ему - вот все три стрелы сзади тебя, возьми их - то все улажено, и спас тебя, Давид, всемогущий Бог, а если я скажу отроку - вот все три стрелы впереди, то значит, следят за мной, и ты, Давид, уходи, не медля и спасайся. А я все сделаю, что могу, для спасения твоего. Но и ты, если будем живы, окажи мне милость Господню - сохрани род мой, не отними милость свою от дома моего во веки веков, даже и тогда, когда многих будешь истреблять, пусть останется милость твоя на доме моем. Поклянись мне, Давид!" И обнял тогда Давид заступника своего и друга Ионафана, и проступили слезы на глазах у него, и клялся Давид, что все исполнит для Ионафана... Но может ли человек клясться в чем-либо, вправе ли давать клятвы, коли ходит каждый под Господом Богом, в дланях Бога судьба каждого, и волос не упадет с головы без веления свыше, а свершится иное - и прогневается Господь и направит руку твою на пролитие крови, и что тогда будут стоить все клятвы. Тогда, в Гиве, он, Маттафия не понимал, почему Ионафан требует такой странной клятвы, причем уже не в первый раз. И надо теперь только дивиться прозорливости Ионафана, предвидел Ионафан, что не наследовать ему престол отца, знал, что помазан Давид на царство. Знал, но не стал врагом Давида, а еще более дарил его своей любовью. И если то, что сказал Цофар правда, если покусился Давид на весь род Саула, если не пощадил сына своего друга, то это уже совсем не тот Давид, которого знал Маттафия... Как они с Ионафаном переживали за судьбу Давида! И в праздник новомесячья сидели рядом на трапезе у царя. Рождался месяц дождей - Тевет, повеяло уже холодом с гор, и вот-вот должны были начаться обильные ливни. Но в сам день праздника новомесячья выдалась солнечная погода. Но не веселило ни солнце, ни чаши с шекером собравшихся в доме Саула. Молча сидели военачальники за праздничным столом. Рядом с царем, как обычно, сели слева Авенир и Ионафан, а справа - осталось пустым место Давида. И тогда спросил Саул у Ионафана: "Почему это не пришел сын Иессеев?" И не было злобы в голосе царя, и если бы не знал ничего Маттафия, то мог подумать, что обеспокоен Саул и печется о своем любимом песнопевце и военачальнике. Однако, это было далеко не так, ибо даже по имени не хотел назвать Давида Саул, а спросил, как о самом обычном простолюдине - сын Иессеев. И не поверил Саул сыну своему Ионафану, когда тот стал объяснять о празднестве в родном городе Давида Вифлееме. Пытался он успокоить царя, но чем больше он старался, тем более приходил Саул в ярость, и весь свой накопившийся гнев обрушил на Ионафана. И такой ненавистью горели глаза Саула, что Маттафии казалось, бросится сейчас царь на сына своего, и Маттафия даже привстал и подвинулся ближе, чтобы встать, если потребуется, между ними. - Негодный! Непокорный! Извращенный похотью! - выкрикивал Саул, схватив Ионафана за края одежды. - Так ты чтишь отца своего, что и малого не можешь исполнить из приказанного мной. Велел я тебе привести сына Иессея, а ты явился один! Ты испугался за его жизнь! Разве я не знаю, что ты подружился с сыном Иессея на позор отцу и матери. Ты не поймешь того, что доколе этот хитрец будет жить на земле - не устоишь ни ты, ни царство твое. Не станет меня - и не к тебе перейдет престол мой! Ты сейчас же пойдешь и приведешь его сюда, он обречен на смерть, так угодно Господу! Лицо Ионафана побледнело, он сжал кулаки, казалось, он сейчас кинется на царя. Авенир бросился к Ионафану, готовый схватить ослушника, но отстранил его Ионафан и шагнул к атласному пологу, завешивающему вход в покои. Лицо его стало белым, как мука, все мышцы его напряглись, и желваки заходили на скулах, и спросил он у Саула: - Что сделал тебе Давид, отец и господин мой? За что ты хочешь умертвить человека, верного тебе? Или правду говорят, что злой дух одолел тебя? Это было прилюдное оскорбление, собственный сын при всех высказывал непокорность. Быстрым движением, словно лев, отскочил Саул от стола , выхватил у оруженосца копье и метнул в своего сына Ионафана. Ахнули все разом. И неподвижно стоял Ионафан, не сделал даже попытки уклониться от летящего копья. Но хранил его Господь, и пролетело копье мимо, распоров атласный полог у входа. И тогда в зловещей тишине Ионафан поднял копье, и замерли все вокруг, но не направил он против царя и отца смертоносное оружие, а положил копье на порог и покинул отцовские покои, не сказав ни единого слова. Немного погодя, и он, Маттафия, вышел наружу и одиноко и тоскливо было на душе его. Можно ли было простить все это Саулу? Можно ли оправдать его? Теперь он, Маттафия, должен ответить за все. Стать продолжением того, кто дал тебе жизнь, так повелевает Господь. Когда решился бороться, не должно быть сомнений. И если не покинет Всевышний, то придаст силы и вложит свои слова в уста. Им, Всевышним, был избран Саул из сонма многих! Легко ли было простому пастуху стать помазанником Божьим? Пасти народ свой, защищать и не пролить крови - возможно ли? Пусть все услышат правду о нем, первом царе Израиля. Но всегда ли нужна вся правда? Услышав ее, возрадуются те, кому нужно представить царя исчадием ада, порождением злых демонов... Маттафия подошел к окну, кроны деревьев заслоняли небо. Там, за ними, были крепостные стены, были городские ворота, через которые, возможно, ему уже не дано выйти. Ловушка, которую он сам yстроил себе, вот-вот захлопнется. Давид - последняя надежда. И неизвестно, что он предпримет? И дойдет ли весть до царственных ушей. Кто мчится в Иерусалим? Кому смогла довериться Зулуна? Вопросы - без ответов... Маттафия стоял у окна, погрузившись в мрачные раздумья, когда за спиной его послышался вкрадчивый голос Цофара: -Царь бодрствует? По-прежнему чисты пергаменты, и память не хочет возвращаться? А ведь пора для отыскания истин пришла... Царю угодно выслушать про те злодеяния, о которых он забыл? Маттафия повернулся, рядом с Цофаром он увидел человека со свитком, а позади за ними, склонив голову, стоял Бер-Шаарон, которого держал за плечо стражник. Глава ХVI Бер-Шаарон шагнул вперед и очутился как бы один на один с тем, против кого он должен был свидетельствовать. Пленник окинул его изучающим взглядом, в котором не было ненависти, а напротив, даже сочувствие. Словно вернулись они в тот день, когда после победы над амаликитянами от царя зависело - жить или не жить ему, Бер-Шаарону. И тогда царь пощадил его. Он понял, что нету никакой вины на нем, Бер-Шаароне. Бер-Шаарон просто высказал сомнения, когда выбирали царя, каждый человек имеет право сомневаться, имеет право говорить правду. Теперь от него, Бер-Шаарона, ждали той правды, которая должна погубить царя, обречь царя на казнь. Писарь развернул свиток пергамента, помешал тростинкой в чаше с краской и, пригнув голову к плечу, приготовился передать пергаменту слова, обличающие царя. Цофар уселся на ложе и откинулся к стене, поглаживая бороду. Стражник встал рядом с пленником, опустив руку на рукоять меча, торчащего за поясом. В помещении было душно, и Бер-Шаарону казалось, что горло его сдавлено какими-то невидимыми пальцами. - Итак, приступим, - сказал Цофар, растягивая слова, - видит великий хранитель города Рамарук, что нами все делается во имя справедливости; сказано всесильным Рамаруком, что никто на земле не может избежать наказания за свершенное зло, и ничто не может быть сокрыто тенью, ибо приходит полдень, солнце встает над головой, и исчезают тени. Цофар замолчал, самодовольно улыбнулся и поднял голову, оглядывая всех поочередно. Бер-Шаарон кивнул, в горле у него словно застрял комок, и он судорожно сглотнул. Он знал - от него требовали открыть самое страшное злодеяние Саула - убийство священников Номвы. Он должен поведать о том ужасном дне, когда пролилась кровь невинных. Бер-Шаарон на мгновение прикрыл глаза и перед его мысленным взором предстал главный священник Номвы мудрейший Авимелех с перерезанным горлом, кровь стекала с уголков его сомкнутых губ, и словно второй рот - была рана на горле, кровавый след от ножа Доика Идумеянина. - Ты боишься Саула? - спросил у него Цофар. - Тебе надо бояться не его, а меня. Есть средства, способные раскрыть уста любому, мне просто жаль истязать твою старческую плоть! И мы ценим, что ты первым открыл нам, кого мы поймали. Зачем он пришел сюда, ты, наверное, тоже знаешь? Может быть, хотел собрать недовольных Давидом? Безумец! Пошел верблюд рога получать, а ему и уши обрезали! И ты, если будешь хитрить и изворачиваться, уподобишься верблюду, жаждущему заиметь рога! - О чем я могу свидетельствовать, мой господин, - сказал Бер-Шaарон, - всем известно об убийстве священников Номвы. Господь наказует нас - и тех, кого давно нет, не оживишь, а нас он заставляет страдать и дает нам память, вызывающую из прошлого кровавые дни. - Так ты говоришь, кровавые дни, ты свидетельствуешь об этом? - оживился Цофар и приказал писарю, чтобы тот записывал свидетельство злодеяний. Писарь и без того уже скрипел тростинкой по пергаменту. - Сколько священников было убито? - спросил Цофар. - Восемьдесят пять из тех, кто носил льняной эфод, - ответил Бер-Шаарон и после некоторого молчания добавил, - я мог быть восемьдесят шестым... - И ты еще пытаешься оправдать своего царя, как ты труслив. Не бойся его, он уже ничего не сможет сделать тебе. Он подобен мухе, у которой оборваны крылья, - сказал Цофар и отрывисто засмеялся. - Давай, спросим у него . Он повернулся к пленнику. - Поведай, как ты резал священников, - сказал Цофар, - как ты посмел поднять руку на служителей своего Бога? Ты знаешь, мы здесь чтим всех богов. Самый страшный грех - это оскорбление служителей богов. Никто в нашем городе не посмеет оскорбить священнослужителей. А ты убивал их! Ты не боялся расплаты в подземном царстве? Цофар поднялся и подошел почти вплотную к пленнику, теперь он говорил, задрав бороду вверх, глаза его блестели, ему нравилось обличать преступника. - Убийство священников - преступление, которому нет оправдания, - неожиданно заговорил пленник, лицо его напряглось. Бер-Шаарон почувствовал, как трудно далось пленнику это признание. Цари никогда не признают себя виновными, это Бер-Шаарон усвоил давно. -Ты признаешь, что совершил преступление? - спросил у пленника Цофар. - Священники тоже были виновны, они снабдили Давида оружием, - ответил допрашиваемый, - и не царь убивал их, а Доик Идумеянин, старик может это подтвердить. - Да, да. Я подтверждаю, - быстро поддержал Бер-Шаарон,- это был Доик Идумеянин, он один вызвался, он один... - Но ведь это был приказ Саула, - прервал его Цофар. - Был ли выбор, - сказал пленник, - был ли другой путь. Царь помазанник божий, служители Господни пошли против помазанника... - За убийство служителей Бога даже помазанник божий должен быть казнен! Он осквернил тех, кто служит Богу, он осквернил храм божий! - выкрикнул Цофар. - Это ты говоришь, - усмехнулся пленник, - святыни Бога неприкосновенны. Саул чтил их. Даже в языческих храмах не позволял расхищать дары... Однажды алмаз был украден из храма Дагона. И тогда царь повелел отыскать похитителя и казнить. Но нечестивый скрылся... При этих словах Цофар вздрогнул и нервно затеребил бороду. Потом после долгого молчания сказал писарю: - Нет смысла тратить пергамент на бредовые речи. Ничего путного нам не добиться от злобного царя и старика, выжившего из ума! - Я тоже слышал о пропаже алмаза, мой господин, - сказал Бер-Шаарон. - Саул искал похитителя, он знал, кто свершил зло, говорят потом злодей скрылся в городе-убежище, у нас скрылся... - Тебя не спрашивают, - злобно крикнул Цофар, - лучше вспомни: только ли священников убил Саул, не поразил ли он город священников - Номву, не обесчадил ли он жен священников из Номвы? Достоин ли он жить после этого? Вспомни вину его перед тобой, а не выдуманные им алмазы... - Господь судит нас, - тихо произнес Бер-Шаарон, - и вправе ли мы творить суд над помазанником его, предо мною нет вины царя. - Ты ошибаешься, - оказал пленник, - царь виновен перед тобой и перед дочерью твоей. Ты тоже виновен перед ней. Все мы виновны друг перед другом, и будет ли дано нам выслушать покаяние каждого? - Эсфирь, бедная моя девочка, моя Эсфирь, - забормотал Бер-Шаарон. Цофар нервно ходил по комнате, лицо его выражало и презрение, и страх одновременно, будто он увидел чудище, которое хотел убить, и вдруг понял, что это невозможно, что чудище проскользнуло в него самого. Не есть ли он тот верблюд, который пошел за рогами, подумал Бер-Шаарон, и еще подумал, что все люди похожи на этого верблюда. Никто не знает, где отыщет, а где и сам понесет потерю. Как он не смог догадаться, как он не сумел расспросить Эсфирь - ужели был так слеп тогда... - Запомни этого старика, - сказал Цофар стражнику, - хорошенько запомни! Бер-Шаарон не расслышал этих слов, он думал об Эсфири, о дочери, которую изгнал, которую обрек на гибель, о дочери, которая любила Саула, она была чиста, как агнец Божий, ему же, Бер-Шаарону, нет прощения, это он понял только теперь... - Таких как ты, Саул убивал! - выкрикнул Цофар, его начинал злить затянувшийся ход разбирательства. Криком он хотел не только испугать Бер-Шаарона, но и подавить тот страх, что затаился в нем самом. - Может быть царь был прав? Он должен был убить меня, - тихо произнес Бер-Шаарон, - за свой грех я достоин смерти. И священники тоже знали на что идут, их смущал Самуил, теперь я это понимаю, возможно, был заговор... - Твои уста изрекают истину, - сказал пленник, - может ли царь не быть жестоким, если против него замышлен заговор? Если один из близких к Каверуну людей окажется похитителем священных даров, ужели Каверун помилует его? Саул, помиловавший похитителя, или Саул, приказавший казнить его - кто ближе Господу? Скажи об этом... - Что за пустые разглагольствования, - резко оборвал Цофар, - Ты не только казнил священников. Ты преследовал Давида, ты хотел умертвить его. Почему? Ты знал о злодеяниях Давида, ты страшился его? - Имею ли я право свидетельствовать против Давида, - спокойно ответил пленник, - он помазанник Божий, мне ли судить его? - Тебя мы успеем услышать, Саул, - раздраженно произнес Цофар, - ты уже попался, ты изобличен во лжи, благодаря свидетельствам Бер-Шаарона, слова твои записаны. А тебе, Бер-Шаарон, еще будет время вспомнить не о выдуманных алмазах, а о злодействах Саула. Не вздумай скрываться, мои люди настигнут тебя в любом месте земли Ханаанской! Цофар резко взмахнул рукой, давая понять, что разговор прекращен, и приказал стражнику увести Бер-Шаарона. Стражник провел Бер-Шаарона по узким коридорам к выходу, потом они долго шли по усыпанной мелкими камешками дорожке сада. Вокруг цвели невиданной красоты цветы, гнули ветви деревьев к земле созревшие плоды, переливчатыми трелями оглашали сад птицы, доставленные из Египта. Бер-Шаарон не замечал всех красот. Рай был вокруг, но только не в его душе. Он понимал, что стал оружием в чьей-то игре, что любые его слова будут использованы во вред ему, и, может быть, тем женщинам, что приютили его, и всей еврейской общине. Всю свою долгую жизнь он стремился говорить правду, он не робел перед царями, он не хотел ни перед кем гнуться, но жизнь согнула его. Он сам обрек себя на нищету. Это стало его покаянием. Но видно, Господь не принял его покаяния, не помог и камень на шее. Ему не прощены грехи. Он же готов простить всем их прегрешения. Он готов простить грехи даже Саулу и Давиду - ведь Господь помазал их на царство, и они исполняли его волю... Стражник отворил ворота, путь был свободен. Бер-Шаарон остановился, еще не веря, что обретает свободу. Он увидел, что небо по-прежнему безоблачно, что солнце клонится к земле, окрашивая край небосклона, он услышал, что поют птицы. Он глубоко вдохнул ставший прохладным воздух и сел на траву под широколистной пальмой. Ноги у него ныли, будто кто-то выворачивал их. И только когда отошла ноющая боль от ног его, поднялся Бер-Шаарон с земли и побрел к крепостным воротам. Успел он до заката войти в свою пещеру, где много долгих лет находил обитель свою среди таких же, как он, отверженных и бездомных. Здесь, он знал - и примет смерть. Ничего нет вечного на земле. Никто и никогда не хоронил обитателей пещеры, просто вытаскивали тело умершего и бросали в ров за крепостными воротами, туда же, куда сбрасывали мусор. У обитателей пещеры не было здесь, в городе, родных и своих семей, не было, конечно, и сребреников, чтобы купить себе место в пещере для погребения. Теперь Бер-Шаарон мог надеяться, что минует его тело мусорный ров, женщины, похожие на ангелов, не позволят бросить его туда. Он был уверен - у них есть своя погребальная пещера. Они из царского рода и чем-то связаны с Саулом. Царь - сегодня узник, а завтра может стать всесильным правителем города-убежища, трудно познать судьбу помазанника, ее знает только Господь. Бер-Шаарон старался откинуть мысли о смерти, но какие-то предчувствия, словно липкая паутина, опутывали его. Он понимал, что Цофар не оставит в покое, что им всем, его мучителям, каждому нужна своя правда. Они далеки от Господа. Каждый должен покаяться. Это понял даже Саул. Мысли о Сауле теперь соединялись с думами об Эсфири. Призрак изгнанной дочери витал в темноте пещере, Бер-Шаарону казалось, что он слышит ее нежный голос. Дочка молила простить ее грех. Она убаюкивала невидимого ребенка. О чем ты, шептал Бер-Шаарон, ворочаясь на своем каменном ложе, о чем ты? Это ты должна простить меня, ибо нет человека более грешного на земле, чем тот, кто погубил свою дочь. Эсфирь не слушала. Она пела колыбельную своему ребенку, она звала ребенка Саулом. Хотелось крикнуть - ты ошиблась, так не бывает. Саул не твой ребенок. Это царь. Он тоже виновен пред тобой. Он имел жену - широкобедрую Ахиноаму, как он мог покуситься на кроткую голубку, как мог? Совесть царя молчит. Молчит, когда он бросает кроткую Эсфирь. Молчит, когда Доик Идумеянин точит свой нож. Доик - главный пастух, ставший палачом. Доик, привыкший перерезать горло агнцам. Молчит совесть, когда убивают младенцев в городе Номва... Почему Бог отвернулся от Номвы? Ведь Господу были угодны жертвоприношения, воздаваемые в Номве, - так утверждал сам пророк Самуил, так говорил и Ахимелех, готовящийся сменить Самуила. Многие в Номве осуждали Ахимелеха за его стремление к власти. Бер-Шаарон не относился к их числу. Не может он бросить упрека ни в чем и сейчас тому великомученику, которому на площади в Гиве перерезали горло. Лучше бы спасся Ахимелех, а он, Бер-Шаарон, был бы умерщвлен вместо главного священнослужителя Номвы. Aхимелеху он стольким обязан - Ахимелех сделал из него священника. Оставленный один на лике земли, потерявший и жену, и дочь, и сыновей, он, Бер-Шаарон обретал смысл существования в том, чтобы служить творцу и отвращать людей от грехов и идолопоклонства. Несли в Номву жертвоприношения со всех земель Ханаана, здесь стекали кровь и тук на жертвенники, здесь пекли священные хлеба для Господа, здесь был Ковчег Завета. На площади, у дома для приезжих, постоянно толпились те, кто хотел испросить милости у Господа Бога, здесь жгли костры, под навесами жалобно блеяли агнцы, словно чующие, что обречены и будут принесены в жертву, трубно кричали верблюды, ржали кони. Многие искали путь к Господу, но и мирской суеты избежать было невозможно. Были в городе и беглые люди, и торговцы, и блудницы, живущие в пещерах гор иудейских, были и отроки, за малую мзду указывающие пути к этим пещерам, да и сами готовые услужить богатому путнику. Со всеми мерзостями боролся Ахимелех, но велики грехи людские, и всего не объять и не узреть... Город был расположен на полпути между Гивой и Вифлеемом, он стал считаться святым после разграбления филистимлянами Силона, ибо сюда из Силома был переправлен Ковчег Завета, здесь теперь была сооружена скиния для него. Здесь прошли самые спокойные годы Бер-Шаарона. Душа его радовалась, и сердце сильнее билось, когда приходил его черед принимать жертвоприношения. Здесь, у жертвенника для всесожжения, погружая руки в святую воду, совершая омовения прежде, чем зажечь жертвенный костер, дано было ему, Бер-Шаарону, обретать святость и забывались все обиды, и он, казалось, все потерявший в жизни, славил эту жизнь, и горели огоньки в золотых лампадах, курился фимиам, и все делалось, как повелел Господь еще Моисею, даруя Тору. И был допущен Бер-Шаарон к святому святых - к Ковчегу Завета, где хранились скрижали, на которых начертаны были заповеди божьи, где стоял золотой сосуд с манной небесной и лежал жезл первосвященника Аарона. И еще хранился здесь огромный меч Голиафа, того самого великана, которого победил Давид. Гордился Ахимелех дружбой с Давидом. Передал ему Давид слова своих песен и псалмов, славящих Господа и воздающих дань подвигам сынов Израиля. Но не смог узреть Ахимелех сколь опасна встреча с Давидом. А возможно, знал тогда, что Самуил помазал от имени Господа на царство Давида и хотел заслужить доверие будущего царя. Но ведь знал и другое, знал, что Давид стал неугоден Саулу, что это его главный враг. В те дни, казалось, ничто не предвещало беды. Урожай был обильный, и дожди щедро оросили землю. Радовались все, но видно, не дано покоя и счастья душам людским. Ожидаешь добра, а приходит зло, надеешься на свет, а наступает тьма. Чем, Господь, прогневили тебя служители твои? Возносились почти каждый месяц жертвы всесожжения, да, верно, не жертвенный дым угоден Господу, а чистота помыслов людских. Гордыня обуяла Ахимелеха, хотел он стать преемником Самуила, но не дано было ему услышать предостережение Господне. Ибо перед появлением Давида в Номве приходили сюда сыны пророческие и пели, и плясали перед Ковчегом Господним, но не званы были на трапезу - исходил от них дух смрадный, и когда прогнали их, то запели они о днях печали, уносящих жизни людей и губящих все праведное, и никто не прислушался к голосам их провидческим. А на следующий день встретил Бер-Шаарон на площади у городских ворот Давида, и был тот, как и сыны пророческие, весь в дорожной пыли, и кудри его сбились в лохмы, и лицо было опечалено. Заметив Бер-Шаарона, прикрылся Давид плащом и скользнул в толпу. Надо было рассказать сразу об этой встрече Ахимелеху, но подумал тогда он, Бер-Шаарон, что обманули глаза его, и не мог в таком виде появиться в Номве военачальник царский, победитель Голиафа, смелый воин и сладкоголосый песнопевец. И еще одна была странная встреча - мелькнул в торговых рядах Доик Идумеянин - главный пастух Саула. И тоже прикрывал он плащом свое лицо. И показалось сразу странным Бер-Шаарону появление Доика в Номве. Решил, что послан Доик закупать баранов, ибо славились местные бараны своей белой шерстью. Правда, мелькнула мысль - а почему скрытно явился сей хранитель стад, почему не пришел к Ахимелеху... Надо было тогда бить тревогу, всегда человек силен задним умом. Знал ведь, что Доик Идумеянин человек двуликий, и не прост был его путь к возвышению при царском доме, и ради этого возвышения отрекся Доик от богов идумейских, и соблюдал заветы Единого Господа строже, чем самый набожный священнослужитель, молился он всегда долго и прилюдно, стараясь всем показать, что всецело душа его с Богом сынов Израилевых. Саул чтил Доика, был Доик любимцем не только царя, но и пророка Самуила. И никто из них не раскусил Доика, никто не знал, что на душе у него, мог Доик и грешить, и каяться, и женские сердца клонить к безрассудству, ибо был лик его точен, словно вырезан из черного дерева, и в глазах его затаенные страсти кипели. Не придал значения Бер-Шаарон этим двум встречам, будь он тогда разумнее, мог бы упредить кровопролитие. Да, видно, уготовано было Господом - испытать кровью тех, кто служит ему. Разве думали собравшиеся в просторном дворе Ахимелеха, что сочтены дни их жизни. Говорили о Самуиле, о том, что недоволен пророк Саулом, что был пророку голос Господен, повелевший избрать нового царя Израилю; спорили о том, где рыть новый колодец. День был солнечный, ни одно даже крохотное облачко не появлялось на ослепительно голубом небосводе. Стояли все под навесом. Из Вифлеема привели агнцев белоснежных и трепещущих, часть священников ушла, чтобы принять жертвы для всесожжения. И тогда появился Давид, в запыленном плаще, усталый и нетерпеливый. Ахимелех, завидев его, бросился навстречу. - Давид! Любезный сердцу моему Давид! - воскликнул Ахимелех. - Рад тебя видеть! Но почему ты один? Почему никого нету с тобою? И отвечал Давид: - Праведный Ахимелех, служитель угодный Господу, царь поручил мне тайное дело. Никто не мог и не хотел усомниться в его словах. Все знали, что имя Давида неотделимо от имени Саула, в них обоих видели спасение и возвышение Израиля. И Давид продолжал рассказывать о том, как долго шел он, что ждет его отряд молодых воинов, скрытый в уединенном месте, оставленный в засаде у пределов земли Иудиной, и что нуждаются они в пище, ибо кончились все запасы, а возвращаться в Гиву, не выполнив царского поручения, они не могут, и что пришел он спешно достать для них хлеба. И тут Ахимелех засомневался, да и не мудрено было впасть в сомнения - разве так должен был явиться царский посланник, почему с ним нет оруженосцев, почему его одежды покрыты пылью и порваны? И Ахимелех стал объяснять, что нет готового хлеба под рукой - и это действительно было так - с утра раздали все богомольцам. И сказал Ахимелех, что есть только хлеб священный, взятый из скинии, и что можно давать такой хлеб только праведникам. На это Давид ответил, что с ним люди праведные, все в отряде чисты перед Господом, и тогда Ахимелех спросил: воздерживались ли они от женщин? И Давид ответил, что женщин не было на их стезях, что они уже несколько дней в походе, и детородные сосуды отроков не осквернены. И Ахимелех дал ему священный хлеб, взятый из скинии. И вышел из толпы людей, что собрались во дворе Ахимелеха, Доик Идумеянин. И по тому, что не удивился его появлению Ахимелех, понял Бер-Шаарон - давно уже втерся в доверие к Ахимелеху этот Доик, и, возможно, подталкивает он главного священнослужителя Номвы к противостоянию пророку Самуилу, ибо слышал Бер-Шаарон, как говорил еще в Гиве Доик, что пора сменить пророка. И обнял Доик Ахимелеха, а потом бросился с объятиями к Давиду и целовал его, словно родного брата. И даже подтвердил он слова Давида. Сказал Доик, что облечен доверием Саула славный победитель филистимлян, и что кому, как ни Давиду, исполнять тайные поручения Саула. Ведь мог Доик тогда предупредить Ахимелеха, что ищет погибели Давида Саул, мог, но не хотел. Был этот Доик, как стервятник, стерегущий погибель, стервятник, питающийся мертвечиною. И спросил тогда Давид, не остерегаясь Доика, у Ахимелеха: - Нет ли здесь, в доме твоем, под рукой копья или меча, так как ни меча моего, ни оружия другого не взял я с собой, ибо поручение царя было спешное. - Слово мое - оружие, - отвечал Ахимелех, - и не держу я в доме своем того, что несет смерть людям... Правда, есть у меня одна святыня, которая по праву тебе принадлежит, славный Давид, и для нее я сделал исключение, ибо угодно было Господу нашему даровать ее тебе, лежит она рядом со скрижалями в память победы над филистимлянами. И пошел Ахимелех в скинию Завета и достал оттуда большой меч. Два отрока помогли ему нести этот меч, так он был тяжел, и обрадовался Давид, узнав этот меч. Его добыл он в схватке с Голиафом, лезвием этого меча была снесена с плеч голова филистимлянского великана. И воскликнул Давид: "Давно я искал этот меч! Нету ему подобного во всей земле!" Снабженный хлебами и мечом, покинул Давид город Номву, и были довольны все в Номве, что обрели благосклонность в глазах Давида, и хотя не говорили об этом во всеуслышанье, верили, что вскоре сменит на царском престоле Давид одолеваемого злыми духами Саула. Но нельзя сказать, что все священники были открыто настроены против Саула, как этого хотел бы пророк Самуил, нет, напротив, многие в молитвах своих просили Господа о даровании силы и могущества первому царю Израиля. И потому обрадовались, когда прибыл гонец от Саула и передал повеление царя - прибыть всем священникам Номвы в царский город Гиву. Не объяснил гонец, зачем понадобились они все сразу, но сказал, что медлить нельзя, ибо это очень важно. Тогда думали они, что хочет Саул принести жертвы Господу, и даже утверждали некоторые, что для жертв всесожжения отобраны десятки агнцев, без малейшего изъяна каждый. И покорно двинулись священники в Гиву, надев белые одежды и льняные эфоды. Ехали на ослах, шутили, были веселы в предвкушении пиршества, которое - они были уверены в этом -приготовил для них Саул. И только он, Бер-Шаарон, был расстроен, ему не досталось эфода, был он лишь недавно допущен к службе священника и считался пока учеником у Ахимелеха. С трудом он упросил взять его о собой, страдал, что не будет замечен, ибо другие станут возносить жертвы, и в лучшем случае, он будет лишь помогать им. Дорога вилась в горах, утоптанная тропа петляла среди беловато-серых вершин, была эта дорога привычной, ибо не раз приходилось многим из них добираться по ней в царский город Гиву, потому можно было дремать, сидя на своем осле, а тот сам поворачивал там, где надо, да и не мог сбиться с пути - никуда не свернешь особо - кругом горы. Туда лишь горные козлы могут забираться по кручам и стоять там на таких узких площадках, где, кажется, человеку и ступни поставить негде. Перед Гивой стали горы уменьшаться, появились впереди покрытые сочной зеленью долины, а за ними вставали крепостные стены и сторожевые башни царского города. Никто не встретил их, и сразу они направились к площади за крепостными воротами, где под тамарисковым деревом, сжимая в руке копье, сидел Саул, окруженный своими царедворцами и стражниками. Священники остановились перед Саулом, слезли с ослов своих, поклонились царю и молча ждали, что повелит им царь, хотели узнать, когда будут приноситься жертвы, где будет предоставлен ночлег и сколь долго продлятся празднества. Саул встал и приблизился к ним, сопровождаемый Авениром. Долго он вглядывался в старческие лица священников, и был таким пронзительным его взгляд, что невозможно было его выдержать. И после долгого молчания спросил царь: - Кто из вас Ахимелех, сын Ахитува? - Вот я, господин мой, - отозвался Ахимелех и сделал шаг навстречу Саулу. Поднял Ахимелех лицо свое к небу, и не было страха в его глазах. Но все уже почувствовали, что в гневе Саул, и не милостей следует ждать и не о праздничной трапезе помышлять, а думать, как избегнуть царского гнева. И по знаку Саула выдвинулись стражники и встали за спинами священников - и это тоже был плохой знак. Бер-Шаарон пoчувствoвaл тогда, кaк холодеет спина, и испарина выступила на его лбу. Саул начал говорить, не сводя глаз с Ахимелеха, и говорил поначалу медленно, стараясь подавить кипевший в нем гнев: - Для чего вы все там, в Номве, сговорились против меня? Я ли не проявлял заботу о домах ваших? Я ли не оставил у вас Ковчег Завета? Я ли не отменил пошлину и не взымал ее с вас, думая, что честно служите вы Господу Богу нашему. - Мы верны тебе, господин наш, - сказал Ахимелех, и посох в его руках задрожал, видимо, понял он, что совершен навет на него, и попали в немилость священнослужители. Саул повернулся и сказал, обращаясь к своим советчикам: - Все вы легковерны, все готовы предать царя. Поверили, что Давид осыплет милостями! Ждете, что этот лжец даст вам новые наделы в полях и виноградники? Ждете, что простит долги ваши и всех вас поставит военачальниками? И потому готовы предать меня! Облегченно вздохнули священники, полагая, что отпал от них гнев царя, что справедлив царь, коли видит двуликость своих сановников, коли хочет облечь их нерадивость, и готовы были священники высказать и свои обиды, и то, как не взирая на повеление царя, взимают с них дань царские мытари. Но не успели и слова сказать, как заговорили царские сановники сразу со всех сторон, убеждая царя, что верны ему, клялись, что даже в мыслях ни у кого не было пойти за Давидом и прельститься его посулами, что это священники, верные Самуилу, будоражат народ, разжигают недовольство и потворствуют Давиду. - Не верю никому! - грозно прервал их заверения Саул, и все смолкли. - Не верю! Все вы порождения ехиднины, никто из вас не открыл мне ковы Давида! Только Доик остался мне верен! И сразу догадался Бер-Шаарон, что повисла над ними страшная угроза, когда увидел, что протискивается к царю Доик Идумеянин. Коварная улыбка застыла на лице главного пастуха стад сауловых, и стал Доик что-то нашептывать царю. - Говори, Доик, говори прилюдно, мой верный Доик, пусть все узнают! - повелел ему Саул. - Я уже рассказывал тебе все, господин мой, все без утайки, - суетливо произнес Доик. - Говори теперь всем! - властно приказал Саул. - Следил я за Давидом, - торопливо произнес Доик, - следил неустанно. Прав ты, господин мой и могущественный царь наш, порождения ехиднины служители наши, ищут они твоей погибели и предают тебя повсеместно. Приходил сын Иессея в Номву, и дал ему хлеба Ахимелех и меч Голиафа отдал, и лебезил перед нечестивцем! Ударил копьем в землю Саул и провозгласил: - Слушайте все! Слушай Израиль! Вот истинный слуга мой, один среди немногих, верный и преданный своему царю Доик Идумеянин! Сжалось от страха сердце Бер-Шаарона, кровь прилила к лицу. Ахимелех стоял с опущенной головой, весь он был смирение и преданность, и заговорил он тихо, и нашел достойные слова в свое оправдание: -Кто из всех рабов твоих верен тебе более, чем священнослужители? Кто предан тебе более, чем раб твой Давид? Он зять твой и исполнитель повелений твоих. Он храбрый твой военачальник. Он угодный Господу псалмопевец. Ты сам наделил его большой властью. Ты сам восторгался его певческим даром. По всей стране поют псалмы, сочиненные им в твою честь. В нем слава и надежда Израиля слились, словно реки в Генисаретском море. Могли ли священники пойти против того, кого ты сам взлелеял? И когда говорит священник с Богом, когда просит Бога о милости для рабов твоих - нету для него ни малого, ни великого, все мы рабы Господни, и за всех сыновей Израиля просил и просить буду Господа Бога нашего! Были разумны и убедительны эти слова Ахимелеха, но не смягчили они сердце Саула, а еще более усилили царский гнев. Раздражало Саула то, что стоял Ахимелех прямо, смотрел в глаза и не хотел каяться ни в чем. И все же надеялся тогда Бер-Шаарон, что пройдет царский гнев и поймет Саул, что нет вины большой на священниках, что без всякого злого умысла против царя приветили они Давида. Но напрасны были надежды Бер-Шаарона, ибо жестоко и ужасно было повеление царя. Надвинувшись почти вплотную на Ахимелеха, яростно выкрикнул Саул: -Ты должен умереть, Ахимелех! Ты и весь дом отца твоего, и все священники твои! И не отступил в испуге от царя Ахимелех, и ни одна жилка не дрогнула на его лице. Не стал он просить пощады и каяться. И кто-то из священников крикнул: "Опомнись, Саул! Господь не простит тебя!" Но не внял царь этим словам и, взмахнув рукой, призвал к себе оруженосцев и повелел им: - Умертвите священников, их руки с Давидом, они знали, куда убежал он, и не поведали мне, они не схватили его, а пригрели злодея! И грозное молчание повисло надо всеми, и сковал всех неописуемый страх. Бер-Шаарон с трудом удерживал охватившую его дрожь. Стражники не двигались с места. Потупив головы, стояли оруженосцы. Никто не решался обнажить меч. И тут выскочил вперед Доик Идумеянин, и не пастушеский посох был в его руках, а обоюдоострый меч, и сказал он царю: - Страшатся крови твои оруженосцы и сановники! Смогут ли они защитить царя? А Доик всегда твой верный и покорный раб. Доик ничего не страшится! - Ступай, Доик, исполни, что повелел, - сказал Саул и повернулся, и медленно пошел к дому своему, и на ходу, не оборачиваясь, бросил Авениру, - дашь ему воинов, пусть покарает Номву... И расступились все на пути царя, и медленно шел Саул, и голова его склонилась на грудь, и едва он скрылся за поворотом, как бросился Доик к Ахимелеху, сверкнуло лезвие меча, и остался стоять Ахимелех, только на горле у него зияла красная щель, и изо рта тонкой струйкой потекла кровь. И показалось Бер-Шаарону, что два рта у Ахимелеха, что не поражен он, а просто стоит задумчивый и печальный, но то было лишь мгновение - хлынула кровь из горла, и рухнул Ахимелех, как подкошенный. И жестоковыйный Доик бросился к следующему, и никто не посмел удержать Доика, и никто не сопротивлялся ему, только один за другим падали на землю священники, и кровь заливала белые льняные эфоды. И в то мгновение, когда он, Бер-Шаарон, приготовился расстаться с жизнью, оттолкнул его в сторону рослый воин, протиснул через ряды стражников. Один из оруженосцев попытался задержать их, и этот воин крикнул: "Не видишь, что ли, на нем нету эфода!" Бер-Шаарон попытался возразить, он хотел умереть вместе со всеми, это было его право. С недоуменьем взглянул на него спаситель, и показалось тогда ему, Бер-Шаарону, что это сам царь смотрит на него. Словно в бреду был тогда он и плохо помнит, как добрался до крепостных ворот, как прошел мимо стражников, как бродил вдоль крепостных стен и сидел в высокой траве, затаившись, словно раненая куропатка. Был он ненавистен самому себе. Неблагодарный, он даже не возносил к Господу молитвы за спасение. Он хотел умереть. И это право на смерть у него отняли. Он не мог возвратиться в Номву, какими глазами он смотрел бы на жен и детей убиенных священников. Тогда он не знал, какая страшная участь постигла дома священников в Номве. Два дня продолжалась кровавая резня, учиненная в несчастном городе Доиком Идумеянинам. И впервые тогда усомнился он, Бер-Шаарон, в справедливости Господней. Ужели угодно было Господу убиение невинных, ужели не смог он остановить помазанника своего Саула, не смог одолеть злых демонов, вселившихся в душу царя... Казалось Бер-Шаарону тогда, что нет просвета среди темных сил, одолевающих мир, ибо карались повсюду праведные и укрывались от справедливого суда творящие зло, и горькие мольбы и крики униженных и оскорбленных не достигали небес. Но все проходит в этом мире, и время сушит слезы, и кровь смывается кровью. Долго скитался тогда Бер-Шаарон в горах Иудейских, питаясь травами и ягодами, и проклинал он час своего зачатия, и все ему было не мило. И даже, когда дошло до ушей его известие, что нашли Доика Идумеянина во рву за городской стеной Гивы, где валялся он с перерезанным горлом близ ямы, куда сбрасывались нечистоты, то и тогда не возрадовался Бер-Шаарон, потому что слишком легкой была смерть, полученная в одночасье. Восемьдесят пять священников зарезал Доик и должен был он ощутить смертный пот столько же раз... Позже, когда скрывался Бер-Шаарон в лагере Давида вместе с гонимыми и отверженными в пустыне 3иф, где на полуночной границе ее были известняковые горы с глубокими пещерами, услышал он от Давида песню о предателе Доике. Не знал Давид, что настигла смерть нечестивого Доика, и с горечью пел он о том, что Господь не карает убийц и терпит их зловонное дыхание. И хвалятся злодеи, вымышляющие зло языком коварным, как изощренная бритва, и нету им прощения. И просил Давид Господа сокрушить предателя, исторгнуть корень доносчика из сонма живых. И тогда поведал Бер-Шаарон Давиду о позорной гибели доносчика, и сказал Давид, понуря голову: - Знал я все о Доике Идумеянине, знал в тот день, когда просил пристанища и хлеба в Номве, догадывался, что донесет он Саулу обо мне, дал я повод посягнуть на жизнь священников и нету мне прощения, и молю я Господа, чтобы не отверг меня, и трепещет мое сердце и смертные ужасы видятся мне! И хочу я покинуть грешную землю, но не дал крыльев мне Господь! Умел каяться Давид, но с легкостью забывал покаяния свои, и людей забывал, с которыми скрывался от Саула, стал могущественным царем, и даже не допустил к себе... Наверное и не вспоминает теперь, как молил о крыльях. И вот теперь, отягощенному грехами земными, впору и ему, Бер-Шаарону, просить у Господа крылья, чтобы скрыться от всей суеты земной, чтобы раствориться в бездонном просторе небес... Долго не мог уснуть Бер-Шаарон, ворочался он на каменном ложе своем, и ныла каждая косточка в нем, и болела душа его. Пришло, казалось бы, его время, время отмщения, Господь дал ему право свидетельствовать против Саула, ибо не простил Всевышний крови священников из Номвы. Но может ли он, Бер-Шаарон, винить во всем Саула? Ведь даже Давид в пустыне Ем-Гадды, когда Саул вошел в пещеру, где таились люди Давида, не дал убить царя, не посмел поднять руку на помазанника Божьего. А теперь и правитель города, и его советники желают, чтобы он, Бер-Шаарон, стал их сподвижником в деле умерщвления Саула. Великий грех - поднять руку свою на избранного Богом и народом царя и устами своими приблизить его казнь. Да и так ли грешен Саул? Нет людей безгрешных на лике земном, и только Господь вправе судить каждого, взвешивая прегрешения на весах судьбы. Даже если очень грешен человек - есть путь покаяния. Господу угодно покаяние людское. И был Господь с Давидом, потому что велико было покаяние Давидово. Больше душ погубил Давид нежели Саул, и послано было ему наказание через сына его Авессалома, но за искренние покаяния простил Господь Давида и погубил непокорного сына. Однако и смерть сына - суровое наказание... Страшно терять сыновей, это он, Бер-Шаарон, испытал на себе, лучше самому умереть, чем пережить их. И есть ли большее наказание, чем стать свидетелем смерти тех, кого породил и с кем связывал все надежды свои. Потерять дочь, лишиться сыновей - только за великий грех сокрушает так Господь человека. Почему Эсфирь не призналась? Почему не открылась в своих печалях? Не верила в отца? Страшилась отца? Ужели Саул стал причиной всему... И задремал Бер-Шаарон с именем Господа на устах, но не надолго обрела покой душа его. Проснулся он от шорохов и скрипа шагов, но глаза не открыл, не хотел он никого видеть, не хотел ни с кем говорить, не в силах он был больше терпеть издевательств и насмешек от одноглазого гирзеянина и других сожителей. Лежал он, прикрыв веки, и не увидел, как крадутся тени к его изголовью. И когда сдавили тесьмой ему горло, то судорожно глотнул он воздух, затрясся и попытался руками ослабить давящую горло тесьму, но кто-то схватил его за руки, и задрожал Бер-Шаарон, сдавленно захрипел и затих. И уже тускнеющим сознанием уловил последние слова: "Надо тело оттащить...нет, пусть лежит здесь, кому он нужен..." И все погрузилось в сдавливающую уши тишину, и будто лопались в голове пузыри, и вдруг послышалось далекое пение - Давид ли это перебирал струны арфы или ангелы в высях звали к себе... И явилась Эсфирь в белом платье с распущенными волосами, с большим животом и склонилась над ним, придерживая плод, бившийся внутри ее. И запричитала она: "Что же ты не пришел в дом мой, почему укрылся в пещере, где ждала тебя погибель, почему молчат твои уста, и я не могу расспросить тебя - кто явился к нам? Кто принес тебе смерть - Саул или Маттафия? Цофару и убийцам твоим тоже осталось жить недолго, всем уготован один путь. А ты не узрел, не узнал внука своего... Пусть примет Господь душу твою, пусть витает она среди сонма душ праведных, прости и меня старик, попроси у Господа обо мне, и о сыне моем попроси, о Фалтии..." И женщина приложилась к бездыханной груди его, пытаясь расслышать сердце, которое давно уже перестало биться, и лишь беззвучная душа, расставшаяся с телом, еще долго витала над ними... Глава ХVII Угрюмый, одноглазый нищий помог Зулуне омыть старика и вынести за крепостные ворота. Они долго пробирались с ношей через ров, и старик, в котором, казалось, уже иссохла вся плоть, обрел после смерти такую тяжесть, что им приходилось несколько раз останавливаться, чтобы перевести дух. За рвом, в известковых отрогах гор были пещеры, где нашли вечное успокоение многие из тех, кто покинул этот мир. В темноте Зулуна с трудом отыскала пещеру, скрытую кустами можжевельника. Молчаливый ее спутник отказался от платы, и она протянула ему принесенную из дома лепешку, он жадно проглотил ее и долго благодарил за еду. Он сказал, что грешен перед покойным, что старик был божьим человеком, и долго надо молить богов, чтобы простили те помыкания, которыми унижали его они, обитатели укрытия. "Кому нужна была его смерть, - со вздохом сказал он, - старик был так смирен, так тих..." Она догадывалась кому, ей было страшно вслух высказать эту догадку. Зулуна дрожала от ночной прохлады, стояла, сжав зябкие плечи руками, пока одноглазый нищий укреплял камень, преграждавший вход в последнюю обитель Бер-Шаарона. Она смотрела на мерцающие в небе звезды, на узкий серп луны, в темноту ночи, в которой растворилась душа старика. Слез не было, но какая-то щемящая тоска охватила все ее существо, и если бы смогла она разрыдаться, ей стало бы легче, но холод сковал ее. Городские ворота были уже закрыты, и они возвращались окольным путем, через узкий пролом в крепостной стене, известный ее спутнику Так было даже лучше, не должен был никто их видеть. В своем доме, плотно занавесив окна, Зулуна зажгла светильник и долго сидела неподвижно, уставившись в желтоватый, вздрагивающий огонек. Дом, еще недавно полный суеты и шума, опустел. Она всегда хотела тишины, той, что дана была ей в детстве, на просторных пастбищах Амалика, той, что оборвалась предсмертными криками и жаром огня, спаляющего шатры, она хотела тишины, и теперь, когда эта тишина вошла в дом, ей было не по себе. И она страстно желала, чтобы сейчас впорхнула в дверь легконогая и беззаботная Рахиль, чтобы Амасий носился по дому в поисках своих дудочек, чтобы вернулся Фалтий - последняя ее надежда и защита, единственный сын, ради которого претерпела она все, в которого вложила всю свою нерастраченную любовь. Ее страшила смерть старика, и она понимала, что это только начало гибельных дней. Некому было защитить ее... Долгие годы прошли без Маттафии, время иссушило тело, вся жизнь прошла в ожидании. И года не было без войн, и ни одна война не минула Маттафию. И не нужен был ей просторный дом в Гиве без него. Царский город съедал ее жизнь, лучше было даже в пещере, в Вифлееме, нежели здесь, в окружении лживых сановников, среди льстецов и царедворцев. Жить рядом с Саулом было невыносимо. Все время приходилось видеть того, кто истребил ее народ, кто лишил отца, лишил матери и братьев. Ее часто пугала схожесть Маттафии с царем. В дни неудач он становился злым и вспыльчивым, словно сам превращался в Саула. И она забивалась в дальние покои, и когда он дотрагивался до нее, вздрагивала в испуге. И лишь иногда ночью, в темноте, обретала его, прежнего Маттафию, неутомимого в страсти, обретала его губы, его сильные руки, всего его без остатка. Она верила ему, она стала верить его Богу, суровому, карающему и всемогущему. Но никогда не забывала, что она амаликитянка. У них с Маттафией могло бы быть много сыновей, она сама виновата во всем, грех ее, хотя и прощенный мужем, витал над ней, и Господь в наказание затворил ее лоно и карал ее каждый день, заставляя видеть, как воркует Рахиль, как жадно целует того, кто мог принадлежать только ей, 3улуне. Все она претерпела, со всем смирилась, всегда надеялась на обретение покоя, но, видно, не дано ей счастья на земной тверди, исчез ее Маттафия в филистимлянском плену, и остались две женщины, и два маленьких сына на произвол судьбы... Как ожила она, как возрадовалась, когда явился в их дом торговец из Аскелона, когда сообщил он ту весть, которую ждала многие годы, как целовала она лист пергамента, где были выведены строки рукой Маттафии. Она верила всегда - Маттафия не мог исчезнуть, не мог бросить ее одну в этом мире, он вырвался из филистимлянского плена. Она все подробно ему написала, потом было еще послание, потом она послала ему табличку, на которой начертала путь в город-убежище. Он не должен был так глупо попасться в руки стражей, он не должен был называться Саулом. Все это так не похоже на него. И мелькнула страшная мысль - а вдруг это и в самом деле Саул - оживший царь, отнявший у нее последнюю надежду. В его глазах нет и искорки желания, вот также смотрел Саул на женщин, он их почти не замечал. Он отвергал блудниц, которых ему приводил евнух Hoap. Он не обращал внимания на Ахиноаму. Бедная Ахиноама, родившая ему четырех сыновей и двух дочерей, словно тень, бродила по Гиве. В доме царя хозяйничала наложница Рицпа, расторопная и бойкая, очень похожая на Рахиль, такая же длинноногая и рыжекудрая, но хитроумная и коварная. По ней вздыхал Авенир, готов был сделать все ради нее, но Саул был и к ней безразличен, и на домогания Авенира смотрел сквозь пальцы. Возмущалась Ахиноама. Если женщина лишена любви, то быстро старится. Ахиноама казалась старухой, она быстро раздалась в теле, лицо ее стало как печеное яблоко. Саул тоже старел прямо на глазах, его мучили злые духи, и после приступов лицо его искажалось, и он сам становился похож на демона. Тогда Маттафия был молод, и схожесть его с Саулом не была такой явной. А теперь все, как у Саула - глубокие морщины на лбу, такие же складки у губ, и брови стали такие же кустистые. И на суде не выдержал - упал и забился в судорогах. Возможно, смерть Саула подкосила его, тогда его словно подменили, какая-то была связь между ними - любовь и ненависть. Он мог осуждать Саула, мог ругать его, но считал, что царь превыше всех, ибо помазан Самуилом на царство по велению Господа. Давид тоже так считал, даже загнанный Саулом в пустыню, он оберегал царя. Теперь он, Давид, поднялся превыше любого из царей, пройдет мимо и не узнает. Да и трудно ее узнать, что осталось в ней от той прежней Зулуны. Человек не замечает, как он старится, свое лицо видишь каждый день в зеркале и не замечаешь перемен. А когда долго не видишь человека эти перемены бросаются в глаза. Почти десять лет не видела того, кто снился ночами, от снов этих тепло подкатывалось к животу, и вот видишь, что он совсем не тот, которого ждала, он стал царем. А может быть, и был им. Она ужаснулась самой этой мысли, она постаралась отогнать ее. Амасия рискует жизнью, скрывается где-то Рахиль, убит старик Бер-Шаарон - и все из-за него, ради него. Ради спасения Маттафии, если он Маттафия, а если нет, то для спасения того, кто сеял смерть, за кем тянется шлейф крови. Станет ли спасать его Давид? Саул опасен для него. Маттафию Давид мог бы спасти. Они ведь были так дружны - трое неразлучных - Давид, Маттафия, Ионафан...Дружны, пока не стала явной распря Саула и Давида. И Маттафию затянуло в их вражду. Целый год скрываться в пустыне, жить в пещерах, ради чего? Легко ли ей было с двумя детьми, вернее с тремя, Рахиль была тоже, как ребенок. Надо ли было Маттафии так держаться за Давида? И когда Давид уже обрел власть, сказал ей - не ищи Маттафию, его уже нет на лике земли, забудь его, ты еще можешь найти себе мужа. Он ошибался, Давид. Это мужчина может иметь много жен, мужчин раздирают страсти, они мечутся от одной к другой, женщинам это не дано. И разве мог кто-либо другой заменить ей Маттафию? Она все время верила, что Маттафия жив. И когда ее любви начал добиваться всесильный военачальник Иоав, поначалу воспылавший страстью, а потом преследованиям своими сделавший жизнь невыносимой, пришлось искать иную обитель. Давид не встал на ее защиту, ему было не до нее, тогда началась эта братоубийственная война между домом Саула и домом Давида. Авенир собрал всех противников Давида и сделал царем Иевосфея, последнего оставшегося в живых сына Саула, слабосильного и слезливого Иевосфея. Царь должен иметь много сыновей. Давид это понимал, каждый год его жены умножали род царя. И только Мелхола не подарила ему сына. Мелхола, которую он так любил, так добивался. Кровавый выкуп принес за нее Саулу. Саул хотел погубить его тогда. Он думал, что Давид погибнет, но вернулся Давид со страшной добычей. Саул заставил смотреть Мелхолу, когда Давид высыпал свой выкуп. Саул хотел, чтобы Мелхола ужаснулась и отвернулась от Давида. Ждал, что упадет она на колени и станет просить избавить ее от того, в ком столько жестокости. Но Мелхола молча смотрела на все остановившимся взглядом. А какая красивая она была на свадебном пиру, как переливались ее парчовые одежды, как сверкали бриллианты у нее на запястьях, а глаза - словно два алмаза, сверкающие, обрамленные густыми ресницами. В ней была стать, но было и царское высокомерие. Она никогда не забывала, что происходит из царского дома. Она не смогла удержать Давида на своем ложе, она была слишком строга и чопорна. И Зулуна слышала от Рицпы, что Давида бесит ее желание даже на ложе доказывать, что она дочь царя и ей не свойственны грубость и безнравственность дочерей пастухов. Та же Рицпа поведала однажды, что слышала, как кричала Мелхола, и не от большой страсти был тот крик, а высек ее плетью Давид. Поверить в это было трудно, да и всем известны лживость уст и лукавство языка наложницы Рицпы. И все же, что-то изменилось в Мелхоле, хотя и продолжала она утверждать повсюду, что любит Давида, и была уверена она, что царский престол перейдет к ее избраннику. Она не ошиблась в своих расчетах, но забыла сколь велик может быть гнев ее отца. Так дано было жизнью, что судьба постоянно сближала Зулуну с женами Давида. Она старалась избегать и Давида, и его жен, они сами тянулись к ней. Давид же не обращал на нее внимания. Маттафия простил Давида за тот давний грех и не простил ее вину. Мужчина не может простить женщину, но легко прощает друзей своих. Не исключено и другое: Маттафия ведь остался верен Саулу и, возможно, затаил злобу на Давида. Поначалу носился по пустыне Зиф вместе с Саулом, словно вели охоту они, обложили Давида со всех сторон, травили как дикого зверя, и сколько раз сами попадали в яму, которую вырыли. И неожиданно очутился Маттафия среди беглецов. Из гонителя перешел в гонимые, объяснять почему это произошло не хотел, да и она не расспрашивала. Давид ускользал от Саула, и гнев царя обрушился на жену Давида. Мелхола попала в немилость. От былого ее величия не осталось и следа. За каждым ее шагом следили, обо всем доносили Саулу. Ее ненавидели царедворцы за то, что она помогла бежать Давиду. Все отвернулись от нее. Все, кроме Зулуны. Они вместе тогда горевали о своих мужьях, затерянных в пустыне Зиф. Вести об убитых там каждодневно достигали Гиву. И в Гиве рыдали жены, лишенные мужей, и матери, утратившие сыновей. Все были опечалены. Но никогда не видела слез Зулуна в глазах Мелхолы. И не было слез даже тогда, когда царь обрек ее на позорную участь. В то утро Зулуна встала, как обычно, рано и пошла к источнику за родниковой водой. Она всегда приходила туда раньше других, чтобы избежать пустых разговоров и расспросов. И в этот раз ей удалось набрать воды в одиночестве. Она поставила кувшин на голову, обернулась и увидела, как остановился неподалеку обоз, выехавший из дома Саула. Стояла понуро, видавшая виды лошадь, прилегли на росистую траву две овцы и осел. "Зулуна!" - окликнули ее. И она, поставив кувшин на землю, шагнула навстречу женщине, закутанной в черную шаль, которая закрывала волосы и рот, видны были только глаза, большие и печальные. Это была Мелхола, одна, никто из стражников не сопровождал ее, только позже Зулуна разглядела, что на повозке полудремлет старый воин, посапывая в большие седые усы. Отряд воинов, которые должны были сопровождать обоз, ждал у крепостных ворот. - Прощай, Зулуна, - сказала Мелхола, - и передай Давиду, когда увидишь его, что я чиста перед ним и предпочту смерть рабской покорности! И узнала Зулуна, что отправляют в дальний путь Мелхолу, в земли заиорданские. При живом муже должна она стать женой некоего сына Лаишева, который даже приехать за ней не решился, опасаясь, что Давид нападет на него в пути. Никто не провожал Мелхолу. Саул проклял ее и сказал, что у него теперь нет дочери. - Поклянись, что передашь мои слова! - повторяла Мелхола. -Сама не сможешь, пусть это сделает твой Маттафия! Зулуна поклялась, они обнялись на прощание. У крепостных ворот трубили в шофары воины. Это делалось не в честь отъезда Мелхолы, они просто торопили ее. Ей некому, кроме Зулуны, было доверить свои прощальные слова. Проклятие царя делало ее отверженной всеми. Зулуна не смогла сдержать слез, глядя вслед удаляющемуся обозу. Саул имел право на проклятие, но отдать дочь в жены другому - это было слишком безжалостно. Это сделано было для того, чтобы унизить Давида. Зулуна узнала потом, что все это было затеяно гнусным Ноаром, только коварный евнух мог нанести такой рассчитанный удар. Он же, Hoap, послал доносчиков к Давиду, чтобы взбесить и вывести из себя беглеца. Маттафия поведал потом, что Давид, узнав о происшедшем, метался с небольшим отрядом по всем дорогам, ведущим из Гивы в 3аиорданию, стараясь пересечь путь Мелхолы, и был он так разгневан, что разил всех путников, идущих из Гивы, но обоз Мелхолы прошел незамеченным, хотя она и не таилась в пути. Но боги решают, кому дано встретиться и кого надо избавить от мук, а кого ввергнуть в новые мучения. Зулуна часто не понимала жен Давида, не понимала она и его самого. Почему Давид всю жизнь так цеплялся за Мелхолу? Конечно, статная, умная - этого не отнимешь, но не сравнить о Маахой, дочерью Фалмая, царя Гессурского, которая потом стала одной из жен Давида. Та была истинно красавица. Родила ему Авессалома - прекрасного отрока, решившего отомстить отцу за всех униженных. Бедный отрок - длинные волосы и горячность погубили его. Жизнь при доме царя всегда полна интриг. Многого она, 3улуна, не понимала тогда. Теперь-то ясно, почему Мелхола так нужна была Давиду. Он должен был утвердиться на престоле, его считали простым пастухом, он должен был доказать всем, что Господь не напрасно повелел Самуилу помазать в цари именно его, Давида. Дочь царя Саула должна была родить ему сына, законного наследника, в котором соединились бы и дом Давида - колено Иудино, и дом Саула - колено Вениаминово. Но боги затворили лоно Мелхолы. Странно, она любила Давида и не могла родить, а для презираемого ею сына Лаиша открылось ее лоно. Пять сыновей родила она, пять сыновей, от которых потом отлучили ее. Когда погиб Саул и взошел на престол Давид - порешил так Давид, вернув ее в Гиву. Это было уже в те дни, когда Авенир, защищавший дом Саула, после смерти царя, поставил во главе Израиля последнего сына Саула Иевосфея, и быстро понял Авенир, что Иевосфей - жалкое подобие отца. К тому же Иевосфей стал попрекать Авенира за то, что тот открыто жил с Рицпой, бывшей наложницей Саула. И когда направил своих послов к Давиду Авенир с предложением о союзе, Давид поставил условие - он согласен на союз с Авениром, но ничего не будет, пока не возвратят ему, Давиду, законную его жену Мелхолу. Была ли то великая любовь или просто желание Давида утвердиться, показать всем, что дочь царя принадлежит ему, не ведала Зулуна. В то время у Давида были другие жены и многочисленные наложницы, одних он быстро забывал, к другим пылал страстью, к третьим приглядывался. Давид умел жить, умел брать все от жизни. И Мелхолу он никому не хотел отдавать. Ее привели в Гиву одну, без детей, но и в этот раз не увлажнились глаза ее. Сын Лаиша брел за ней и плакал. Это был не мужчина - хилый человек, не способный держать копье и обнажать меч, не способный сдерживать слезы. Мелхола ни разу не посмотрела на него. Ни на кого не хотела смотреть Мелхола, ни с кем не хотела разговаривать. От нее, Зулуны, отвернулась, будто не узнала. Не хотела, чтобы ее жалели. А, возможно, обиделась на то, что Зулуна, не передала ее слова Давиду. Как будто легко их было передать тому, кто не вхож в царский дом. Это к Саулу мог каждый подойти и поговорить с ним. Саул сидел до полудня у крепостных ворот и всех судил. У Давида же был дворец, и была стража, он завел себе охранников-наемников из диких народов - хелефеев и фелефеев. Они плохо знали язык иврим и язык арамеев, понимали несколько слов - "нельзя, казнить, назад..". Дворец-крепость Давид построил в Иерусалиме, туда перебралась вся знать, все военачальники. Туда вернулся из дальнего похода Маттафия. Напрасно Иоав хотел похоронить своего сотника, Маттафия вернулся победителем и был с радостью встречен Давидом. Маттафия получил большое вознаграждение и построил дом неподалеку от дворца. Здесь, в этом доме, прожили они счастливые свои годы. Всего было в достатке у них. Подрастал Фалтий, веселил всех маленький Амасия. Тогда и не думали, что по иному повернется судьба. Жена воина должна быть готова ко всему. Она, Зулуна, забылась, вообразила, что кончились все беды, что вечно будет так, что отвоевал свое Маттафия... Иерусалим - вот город, в котором надо было оставаться. Если бы не плен и наветы на Маттафию... Город, раскинувшийся на высоких седых холмах, укрепленный и неприступный город, высокие крепостные стены окольцевали его, большие каменные башни были прочны и надежны. Город рос на глазах. Все спешили выстроить себе дворцы, места внутри крепостных стен не хватало, строились дома на покрытой садами Масличной горе. И сплошной чередой шли праздники. Ставили шалаши и шатры у потока Кедрон, заполняли окрестные рощи, и сливались дни и ночи. И был один особый праздник, который запомнился всем. В Иерусалим привезли Ковчег Завета - обитель Господа, чтобы впредь жил он в этом укрепленном городе, восседая незримый на крыльях херувимов, украшавших Ковчег. Привезли Ковчег из города Кирьят-Иеарима, в Иерусалим вносили его на своих плечах священники, шли за ним многочисленные певцы и музыканты. Тридцать тысяч лучших воинов сопровождали Ковчег. Маттафия, конечно, был в их числе. Женщины с цветами стояли у своих домов, вдоль улиц, все крепостные стены были усыпаны народом. Вокруг играли на флейтах, звенели цитры, бренчали тимпаны и кимвалы. Священники приносили в жертву тельцов и овнов. Повсюду дымили костры, пахло жареным мясом, терпкое вино подносили воинам. Люди плясали, обнявшись за плечи. Но никто не выражал свою радость так бурно, как Давид. Могущественный царь плясал, словно неутомимый отрок. Он вскидывал руки к небу, вертелся и скакал перед Ковчегом. На нем был льняной эфод священника и белый хитон, полы которого распахивались, обнажая крепкие смуглые ноги, и когда внесли Ковчег в приготовленную для него скинию, Давид сам принес в жертву белого агнца. И стали священники раздавать людям мясо принесенных в жертву тельцов, и наливали всем вино, и подносили горячие лепешки. Все смешалось. И хор певших псалмы тонул в трубных звуках шофаров, и общие крики радости, казалось, сотрясали крепостные стены. И тут вышла из дворца Мелхола, лицо ее было непроницаемо, никто из царедворцев не выбежал ей навстречу, никто из воинов не расчищал перед нею дорогу, люди сами покорно расступились перед ней, и она подошла к Давиду и при всех начала выговаривать ему, будто и не Давид, а она, Мелхола, была превыше всех в Иерусалиме. - Как отличился сегодня царь Израилев, - сказала она и посмотрела презрительно на Давида, - как он отличился, обнажившись перед глазами рабов своих, задирая полы хитона, как он плясал, словно самый последний раб и пустой человек! Давид побагровел, улыбка покинула его лицо, и радость его померкла. Зулуна испугалась тогда, что при всех прольет кровь Давид, что гибель грозит Мелхоле, и омрачен будет праздник. И все замерли. И тогда расхохотался Давид и сказал Мелхоле: - Перед Господом Богом моим плясал и плясать буду. И благословен Господь, который предпочел меня отцу твоему и всему дому Саулову и утвердил меня вождем Израиля! Почему Мелхола хотела унизить Давида принародно? Его не волновало, как воспримут люди пляски царя. Это были его рабы, он же выражал радость свою перед Богом. Возможно, Мелхола хотела показать свою власть, напомнить всем, что она дочь царя. За эти слова пришлось платить дорогую цену. Давид выкинул ее из своего сердца. У него было много женщин, молодых и желанных. Она же, лишенная детей, сохла, и некогда искристые ее глаза поблекли, и седина вплелась в черноту ее волос. Она была одного возраста с Зулуной. Вослед Зулуне уже никто не оборачивался. Даже Иоав, некогда отвергнутый ею, кидал в ее сторону только злобные взгляды. Она еще не предполагала тогда, какой изощренной будет его месть. Его уста оклеветали Маттафию. За нее некому было заступиться. В этом мире женщина должна иметь много сыновей. У нее был один. Фалтий заменил ей всех. Но для Фалтия, как только он смог держать в руках копье, родной дом заслонили войны. Эти войны сначала отняли у нее Маттафию, а потом начали покушаться на Фалтия. У Фалтия были голубые глаза и очень кудрявые рыжие волосы. С годами он становился все более похожим на своего деда Вегара, которого он никогда не видел и не хотел верить, что жизнь у деда отнял Саул. Саул для него был образцом воина, он во всем хотел подражать Саулу, считал царя бескорыстным и самым честным человеком. Что он мог знать о Сауле, в Гиве сын был еще мал, что он мог помнить о том времени... В Иерусалиме Фалтий открыто стал говорить о величии Саула. Давида это злило. Фалтий уже был в то время принят в царскую стражу. Давид присматривался к Фалтию. Рыжие волосы Фалтия, наверное, заставляли Давида думать о своем отцовстве. У Давида было много сыновей, всех он любил. 0на, 3улуна, опасалась, что Давид отнимет у нее единственного. Этого не произошло. Фалтий открыто высказывал свое недовольство Давидом. Связываться с царем было опасно. Фалтий зачастую лез напролом, не умел и не мог ни в чем промолчать. Так можно было вести себя с Саулом, но не с Давидом. Но боги хранили Фалтия, Давид прощал его дерзость. Это было исключение, сделанное только для ее сына. Давид смирял непокорных, он мог легко обречь человека на смерть, если тот вставал на его пути. Умертвить, а потом горько оплакивать и каяться в свершенном зле. Но никакими покаяниями ему было не смыть тот грех, что свершил он, послав на смерть Урия Хеттеянина. И сейчас воспоминания об этом злодеянии сжимают сердце. И оторопь берет ее, даже от мысли, что также мог поступить Давид и с Маттафией... Жена Урии Вирсавия, конечно, тоже не безгрешна, она сама дала повод. Никогда и никто не видел ее, Зулуну, обнаженной. Если она омывалась, то только у себя дома, закрыв окна и заперев двери. Вирсавия считала, что никого в Иерусалиме нет красивее ее, она всегда выставляла напоказ свою красоту. Дом ее был совсем рядом с домом Зулуны, тоже неподалеку от дворца Давида. В своем саду Вирсавия бесстыдно обнажалась и устраивала омовения. Может быть, мужчинам она и нравилась - груди у нее стояли торчком и зад был, как у перекормленной овцы, но, конечно, ее не сравнить с Мелхолой. У Мелхолы была царственная стать, Вирсавия же была слишком простоватой. Муж ее Урия был настоящий мужчина, мышцы так и играли под его загорелой кожей. Он был хеттеянин, а для того, чтобы инородец стал тысяченачальником, нужны ум и не показная храбрость, а истинное бесстрашие... Все это произошло во время войны с аммонитянами, и весь Иерусалим говорил не столько о войне, сколько о бесстыдстве Вирсавии и нечестивости Давида. Урия ушел на ту войну, Маттафия тоже воевал, но у нее, Зулуны, даже мысли не было на кого-либо обращать свой взор. Иоаву она прямо сказала: "Отступись, иначе будет так плохо тебе, что сам запросишься в Шеол!" Потом, к счастъю, Иова послали командовать войском, противник был не столь силен, и Давид оставался в Иерусалиме. Для него Вирсавия была важнее победы... С аммонитянами царь Давид был дружен, ничто не предвещало этой короткой, но кровопролитной войны. И когда умер царь аммонитян Наас, и воцарился его сын, Давид отправил своих посланцев, чтобы выразили они скорбь Давидову, ибо Наас был дорог ему и оказал милости еще в те годы, когда Давид не был царем и скрывался от гнева Саула. Наас тогда приютил семейство Давида, спас их не только от преследований Саула, но и от царя моавитянского, который хотел истребить их в угоду Саулу. И вот случилось нечто непоправимое - посланцев Давида приняли аммонитяне за соглядатаев, которые пришли не выразить скорбь, а выследить где расположены воинские силы. Возможно, здесь была и некоторая доля правды, Давид способен на любую хитрость, шли выразить скорбь посланцы, а заодно и высмотреть подходы к укрепленным городам аммонитян. Не ей, Зулуне, судить об этом. Схватил новый царь аммонитян посланцев Давида, обрил каждому половину бороды и обрезал одежды до пояса. И отослал их в таком виде назад. Посланцы отсиживались в Иерихоне, ждали, пока отрастут бороды. А потом явились в Иерусалим и обо всем поведали Давиду. И в тот же день протрубили шофары в Иерусалиме сбор воинам. Вышел Маттафия утром из дома, а вернулся только через два месяца. Фалтий тоже рвался пойти с отцом, лица еще не касалась бритва, руки не окрепли - а туда же, надо показать себя смелым воином. Едва удержала, на коленях стояла, умоляла - ты у меня один, пожалей мать! Еле отговорила. Видела, как прощался Урия со своей женой, обнимал ее долго, словно предчувствовал, что это последняя его война. Гибельная война... Войска Иоава осадили аммонитянский город Раббу, а Давид вел другую осаду. С кровли своего дворца, куда он любил подниматься на закате, чтобы насладиться прохладой, он увидел обнаженную Вирсавию в ее саду, где среди кустов роз омывалась она. В призрачном свете заходящего солнца нагота ее прельстила Давида, он воспылал страстью, и тут уж никто не мог его остановить. Вирсавию в тот же вечер доставили во дворец, говорят она пошла охотно, соблазнить царя было ее давней мечтой. Она разделила ложе с царем и дано было ей зачать новую жизнь. Ее беременность смутила царя. Карали его подданных смертью, коли соблазнена была жена воина. Ему нужно было доказать всем, что в лоне Вирсавии зреет ребенок Урии. Урия был срочно отозван из войска, по приказу царя Иоав послал его с донесением в Иерусалим. Урия Хеттеянин запыленный, еще не остывший от битвы, с пятнами вражеской крови на плаще, явился прямо во дворец. Его принял сам Давид. Доложив о воинских делах Давиду, Урия тотчас стал собираться в обратный путь. Давид остановил его, сказал, что Урия может пойти отдохнуть в свой дом, что поспешность излишня. Но Урия лег спать у входа в царский дворец вместе со слугами Давида. Утром Давид опять начал уговаривать Урию не проявлять поспешности и отдохнуть дома. - Иоав и мои воины стоят в поле, - сказал Урия, - их стан осыпают стрелы, выпущенные с крепостных стен, а я буду есть и пить со своей женой и возлежать с ней на супружеском ложе - это будет несправедливо! Как после этого я посмотрю в глаза своим воинам? Давид с трудом уговорил его остаться на трапезу. И устроил пир в честь храброго воина, на пиру заставлял Урию пить пьянящий шекер без меры, и все время говорил, что храбрый воин должен перед битвой попрощаться с женой. Но Урия не внял его уговорам и опять ночевал у входа во дворец. Многим тогда это показалось странным. И только теперь она, Зулуна, понимает, что Урия о многом догадывался, что не хотел он покрывать чужой грех, знал Урия, почему его так настойчиво отправляет домой Давид, понимал почему поют его лучшими винами. Настоял Урия на своем и тем самым предрешил свою гибель. Давид передал с ним письмо Иоаву, повелел он своему военачальнику поставить Урию там, где всего сильнее будет напор аммонитян, сделать так, чтобы был Урия поражен и умер. Откуда узнали люди в Иерусалиме, что было написано в письме, почему стало известно каждое слово, можно только догадываться. Возможно, Урия сам прочел письмо и рассказал о нем, но как истинный воин и раб своего царя, не отступил и сам пошел на смерть. Иоав, не дрогнув, исполнил волю своего царя. Он послал Урию к крепостным стенам, сказав, что начнет взятие города и что основные силы пойдут с другой стороны; но в бой брошены были только воины Урии - только его тысяча, остальным было велено ждать и не вмешиваться в ход событий. Обо всем этом Зулуна услышала позже, когда возвратился с войны Маттафия. Он поведал, что никто не понимал, зачем нужна вылазка Урии, город было заранее решено изнурить осадой, там кончились запасы воды, и надо было выждать еще буквально два-три дня. Бессмысленно погибли Урия и все его воины. Рассказывают, что когда Давиду поведали об этом, он сделал вид, что крайне разгневан, и отдал грозный приказ Иоаву -отомстить за Урию, взять город и предать его разорению, стереть его с лика земного. Поразило тогда ее, 3улуну, то, как убивалась Вирсавия, потеряв мужа, как бродила она по Иерусалиму с головой, осыпанной пеплом, в разодранных одеждах, с исцарапанным лицом и выла, как волчица, загнанная в яму. Кто бы мог усомниться в ее горе? Но и двух дней не прошло, как ожила она и явилась во дворец, и стала там хозяйкой. Даже Мелхола вынуждена была ей подчиниться. И Давид не отходил от нее, будто опоила она его дурманом. И весь Иерусалим знал, что царь воспылал великой любовью к Вирсавии, и все старались льстить ей, и слагали песни о ее великой любви. И все молчали перед лицом царя, будто забыли про Урию. Спрашивали: кто это такой Урия? Ужели муж Вирсавии? Да не было у нее мужа - отвечали. Убитый под Раббой? - Так там много было убитых, всех не упомнишь. Маттафия был огорчен, все вызывало его гнев, сокрушался он о гибели Урии, стал сторониться Давида, но высказать все открыто не решался. В доме своем только говорил о нечестивости царя и Вирсавии. Зулуна с ним во всем соглашалась тогда. А Рахиль неожиданно стала противоречить им: "Вы не понимаете, что такое настоящая любовь, что такое настоящая страсть. Давид и Вирсавия так любят друг друга, что даже если Бог в гневе обрушит на них громы небесные и молнии горящие - то потухнут молнии и стихнут громы, потому что нет сильнее грома и молнии, что сверкают в их сердцах!" И Маттафия, который всегда был ласков с Рахилью, вдруг стукнул кулаком по стене так, что дом задрожал, и все сразу притихли, и ни она, 3улуна, ни Рахиль старались более не говорить об Урии и Вирсавии. Все молчали в Иерусалиме, во всех домах его. И только пророк Нафан не стал молчать, только он сумел высказать Давиду все, что думал. Он очень был разгневан и стыдил Давида прилюдно. А начал все с притчи. Рассказал такую притчу Давиду: жили два человека в одном городе, один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много овец и другого скота, а у бедного ничего не было, кроме одной маленькой овечки, которую он кормил вместе с детьми, лелеял и любил, словно собственное дитя. И пришел странник к богатому человеку, и для угощения гостя не захотел богатый взять овечку из своего многочисленного стада, а взял и отобрал овечку у бедного и зажарил для пришельца. Услышав эту притчу, Давид стал возмущаться: "Что это за человек такой! Нету совести и стыда у него! Он смерти достоин. Говори, Нафан, кто он?" И Нафан не отвернул взора от гневных глаз царя, сказал ему в лицо, не испугался: "Ты, тот человек! Урию Хеттеянина поразил ты мечом аммонитян, а жену его взял себе. Чем ты лучше того, кто лишил бедняка единственной овечки!?" И Давид не стал возражать, не обозлился на пророка, а сказал тихо: "Согрешил я перед Господом..." И предсказал тогда пророк, что за грех свой будет наказан Давид Господом, что умрет сын Вирсавии, который зачат был во грехе. Так и случилось, как предсказал пророк Нафан. Поразил Бог дитя, которое родила Вирсавия, болезнями. Давид молил Господа пощадить младенца. Все дни постился Давид, во дворце ходили все на цыпочках, боялись попадаться царю на глаза. Маттафия был в ночной страже дворца и поведал, как страдал Давид - всю ночь не спал, лежал не в самом дворце, а в саду, прямо на земле. Утром Маттафия пытался его поднять -бесполезно, принес ему лепешек и гранатового сока, но царь от всего отказался. Так продолжалось шесть дней, а на седьмой день младенец умер. Никто не решался донести царю, что все кончилось. Давид сам догадался, что мальчик умер, увидев, как понуро бродят по дворцу и говорят шепотом стражники и слуги. И спросил он: "Умерло дитя?" И когда сказали ему, что все кончено, он быстро поднялся, умылся, переменил одежды и потребовал, чтобы накрыли стол для трапезы. Ел долго, смакуя пищу и запивая красным вином. Пророк Нафан возмутился: "Царь наш, когда дитя было живо, ты постился и плакал, а когда умерло оно, встал и пьешь вино!" И ответил ему Давид: "Когда дитя было живо, я постился и плакал, молил Господа помиловать невинное существо, думал, смилуется Господь. А теперь - младенец умер. Зачем мне поститься? Разве я могу возвратить его?" Когда Зулуне рассказали об этих словах Давида, дивилась она его жестокости. А теперь, если подумать, прав был Давид. Плачем не вернешь мертвых, не надо только роптать на Господа, а принимать все так, как есть, как угодно ему. Время все сглаживает, как вода сглаживает камни... И простил Господь даже Вирсавию. Родила она еще одного сына, которого нарекли Соломоном, и рос он мудрым не по возрасту, и был прекрасен лик его, и стал он любимым сыном царя Давида, и еще много прекрасных сыновей дал Давиду Господь, иметь много сыновей, продлить в них род свой - это самое большое счастье. Но когда их много, возрастают среди них такие, что даже царей заставляют испить горькую чашу страданий. Упаси Боже, иметь таких отроков, как Амнон и Авессалом - пусть уж лучше будет один. Она, Зулуна, старалась держать сына подальше от царского дворца, хотела уберечь его от всей дворцовой сумятицы, да не получилось. Фалтий был сыном своего отца, он хотел стать таким, как отец, бесстрашным воином и стал им. Прошло время, когда его надо было опекать. Теперь от него зависит, как сложится дальнейшая жизнь, от него и от Амасии. Через три дня они встретятся в Иерусалиме, два сына Маттафии. Они будут делать все, чтобы высвободить отца, и вдруг обнаружится, что освобождать будут не его, а того, кто преследовал Давида, и имя ему - Саул... Кто может знать, где лежит истина... Она, Зулуна, слишком поздно вошла в пещеру, где обитал Бер-Шаарон. Старик многое знал, с ним умерли его тайны, которые страшились услышать правители города. Им не нужны были свидетели истины. Возможно, посланец смерти с тесьмой в руке вот также подкрадется в ночи к ней, 3улуне, и сдавит горло. От этой мысли холодок пробежал по спине, и тишина, царящая в доме, стала пугающей. Чего ты боишься? -сказала она сама себе. -Ты прожила много лет, ты уже не можешь зачать новую жизнь, и никто на тверди земной еще не избежал смерти. Стоит ли жить, если ошиблась, если это не Маттафия сейчас во дворце Каверуна, если это Саул... Зашипел огонек, метавшийся в светильнике, кончилось масло, зашипел и погас. И обнаружился робкий свет в окнах, предвестник восхода, и послышались первые голоса одиноких птиц, ожидающих солнца. Словно спрашивали птицы друг у друга, когда же взойдет оно, есть ли надежда - увидеть лучи его и согреться его теплом. И все сильнее становились их голоса, все заливистей первые песни, потому что уходила тьма, и все в мире приготовилось встретить новый день. Свет рождал надежду, он разгонял ночные страхи, рассеивал тени прошлого - и вот таяли эти тени, исчезали в обратном беге времен, оставляли в покое человека. И понимала 3улуна, что надо благодарить богов за наступление дня, надо вставать и жить, а не томиться воспоминаниями. Но сказывалась бессонная ночь, и веки тяжелели, с рассветом пришло тепло, и так сладко было погружаться в бездумную негу, в темноту безразличия и покоя... Она проснулась от того, что почувствовала - в доме кто-то есть, ночные страхи вновь возвратились к ней и сковали тело, она приготовилась к самому худшему, закрыла горло руками - и вдруг услышала пение, знакомый звонкий голос, пение без слов, будто ручей бежал через перекаты. Рахиль, позвала она и привстала, и, словно вихрь, ворвалась, закружилась, не переставая петь, рыжекудрая, легконогая и беззаботная та, без которой уже не представлялась дальнейшая жизнь. - Ты вырвалась? Тебя отпустили? Ты голодна? - засыпала она Рахиль градом вопросов. Рахиль присела на ложе, нагнулась и поцеловала, ткнулась мягкими губами в щеку, совсем близко были ее большие глаза - и в них ни капельки страха. - Это было все так просто, - сказала Рахиль и улыбнулась, - я чуть не стала наложницей самого Каверуна, - великая честь, меня обрядили в шелка, видишь? И тут она заметила, как необычен наряд Рахили, такой переливающийся щелк она видела только у Мелхолы. - Надо снять все это и сжечь, - сказала Зулуна, - они ведь уже отрядили за тобой погоню, они не оставят тебя в покое, надо переодеться и искать убежища. - Не волнуйся, - успокоила ее Рахиль, - я ведь не сказала, что живу здесь, я наплела им такое, ты даже не представишь, я сказала, что отстала от каравана торговцев, что ищу своего отца, выделывающего кожи и продающего их, я сказала, что родом из Дамаска, ведь я хорошо говорю по-арамейски, я их всех провела, а когда меня уже приготовили, чтобы вести к Каверуну, переодели, я сделала вид, что мне плохо, стражник сопроводил меня, я попросила его подождать, там был лаз - я скользнула, как змейка, в этот лаз, потом перебралась через стену, ограждавшую дворец, она не так высока, как кажется... - И все же тебя видели со мной, тебя видели со стариком Бер-Шаароном, они придут сюда, они быстро узнают, кто здесь живет, они вот-вот схватят и тебя, и меня, ты это понимаешь? - Конечно, - сказала Рахиль, - я ведь не пошла сразу в дом, я пряталась в саду, неподалеку от дома, я долго смотрела на свет в окне, я вошла в дом, когда убедилась, что здесь нет никого, кроме тебя, когда убедилась, что за мной никто не следит. Я могу любого перехитрить, увидишь, мы спасемся и спасем нашего Маттафию! Увидишь... - Вчера убили старика Бер-Шаарона. Он слишком много знал. Теперь наша очередь, - сказала Зулуна. - За что его? Что он им сделал? Бедный старик! - воскликнула Рахиль, и впервые страх появился в ее широко раскрытых глазах. - Надо спешить. Я послала Амасию к Фалтию в Иерусалим. Это единственный выход. Фалтий близок к Давиду. Фалтий сделает все для нашего освобождения. Пока еще не совсем рассвело, мы должны покинуть дом. Я отведу тебя к знакомым пастухам на горные пастбища, там ты дождешься нас. Мы спасемся, не бойся! - сказала Зулуна и спросила: - Ты видела нашего мужа во дворце? - Нет, я хотела пробраться к нему, но стража остановила меня, - ответила Рахиль. - Я очень хотела, чтобы ты увидела его, мне это необходимо! Ты бы не ошиблась! - сказала Зулуна и вздохнула. Стоило ли ввергать в сомнения Рахиль, сейчас надо думать о ее спасении. И она стала помогать Рахили стягивать нарядное платье, потом принесла простое одеяние, скрыла ее волосы платком. Приходилось все время торопить ее. Рахиль как будто не представляла всей меры опасности и хотела подольше побыть дома. Ее беспокоило, что будет с Амасией, если он вернется и никого не застанет дома. Долго объясняла ей, что Амасия вернется не один, и это будет не сегодня, а через несколько дней. Солнце уже высоко поднялось над крепостными стенами, когда они проскользнули в знакомый Зулуне лаз и быстро зашагали по направлению к розоватым холмам, цепью встающими вдали. Глава ХVIII Утром Маттафию вывели в дворцовый сад два стражника. Он шел в их сопровождении по дорожке, усыпанной мелкими белыми камешками, вдоль ровного ряда финиковых пальм. Зрелые финики желтыми гроздьями свисали вдоль серых стволов. Там, где кончались пальмы, виднелся голубой полог шатра. На место казни это не было похоже. Подле шатра, за большими тесаными камнями открылась ровная площадка, где сидели правитель города Каверун и его советник Цофар. Лицо Каверуна было хмурым, он напоминал медведя, которого потревожили в своей берлоге. Цофар угодливо улыбался. Почтительно склонив голову, стоял перед ними Иегуда - старейшина еврейской общины. Его красные пухлые губы в обрамлении черной бороды казались свежей раной, его рука нервно сжимала посох. За спиной Каверуна выглядывали из-за кустов диковинные птицы с радужным опереньем и с длинными, тянущимися по земле хвостами. Почти застыв среди цветов, они, казалось, вслушивались в разговор. Каверун поднял голову и окинул Маттафию изучающим взглядом. Стражники застыли в отдалении. Маттафия сделал еще несколько шагов, и Цофар, подняв руку ладонью вверх, остановил его. - Видишь, Иегуда, мы пошли тебе навстречу, - сказал Каверун, теребя короткую бороду, - пусть твой царь услышит, как ты отказываешься от него. А может быть ты и нас убедишь, что это вовсе и не царь, а так, пустой самозванец, и мы казним его тотчас, чтобы не лез в цари! Иегуда, переминаясь с ноги на ногу, покачал головой, большая черная борода прочертила полукруг на его груди. Он развел руками и сказал: - Человеку свойственно сомневаться, мой господин и повелитель. Много званных среди нас и мало избранных, я встречал людей, которые упорно называют себя царями. Господь лишил их разума, и ложное величие утешает их. Они одержимы болезнью, как и этот пленник, назвавшийся Саулом. - Болезнь, - говоришь ты, - с усмешкой заметил Каверун, - она как раз больше любых слов убеждает, что перед нами Саул, которого, как известно, одолевают темные силы. Он бился в падучей - и в том не было притворства. У меня тоже были сомнения, память царя короткая, он не помнит тех, кто выручали его... - У Саула не было болезней, - возразил Иегуда, - он был силен и крепок, как тамарисковое дерево. Мой отец был в его страже и многое поведал о жизни царя. Позволь мне расспросить пленника. - Хорошо, - согласился Каверун, - ты волен задавать любые вопросы. Маттафия понимал, что его разоблачение приведет к немедленному концу, церемониться с самозванцем Каверун не будет. Вопросов Маттафия не страшился. Иегуда был слишком молод и не общался с Саулом. Он не может знать жизнь царя столь досконально, как знает ее он, Маттафия. Хуже было бы, если вопросы задавал Каверун, что-то связывает его с Саулом, где-то могли пересечься их пути... - Жив Господь, - произнес Иегуда после некоторого молчания, - за лживые измышления карает он, и сказано устами его: не величайся перед лицом царя и на место великих не устремляйся... Слова эти были обращены явно к Маттафии, старейшина уповал на Господа и хотел склонить Маттафию на свою сторону. Каверун недовольно поморщился, витиеватость речей Иегуды раздражала его. Цофар, заметив недовольство правителя, выкрикнул гневно: - Слова твои, Иегуда, ходят окольными путями! Говори прямо! И не пугай никого своим Богом, он бессилен пред лицом Рамарука! Ты весь... - Помолчи, Цофар! - резко оборвал его Каверун. - Всем ведомо, - продолжал Иегуда, - что Саул погиб на горе Гелвуй, там погибли его сыновья, тому есть свидетели, живы люди, которые хоронили царя, сняв тело его, прибитое врагами на крепостных стенах Может ли ожить убиенный, чьи кости давно покоятся в земле? Порази меня Господь, если это Саул! А если он Саул, пусть назовет имена сыновей своих... - Говори! - приказал Каверун, - докажи нам, что ты царь! - Три сына пали на горе Гелвуй, - спокойно ответил Маттафия, - Ионофан, Мелхисуй, Иессуй, от руки убийц пал Иевосфей. Да не исчезнет память о них на лике земном. - И это все? - оживился Иегуда. Маттафия кивнул. - Но ты забыл сыновей, рожденных Рицпой! - воскликнул Иегуда. -Царь не обязан помнить сыновей, рожденных наложницей, - сказал Маттафия. - Он прав, - поддержал Маттафию Каверун, - разве может мужчина упомнить всех, с кем возлежал на ложе, всех наложниц, которые зачали от него. А если бы перед нами был твой царь Давид, говорят у него больше двухсот сыновей. Ты бы и его разоблачил? Маттафия усмехнулся. Первый вопрос он выдержал, правда, не