жны убедить
Давида, и когда на рассвете затрубили шофары,  разрушая хрупкую тишину утра,
висящую над спящим городом, он одним из первых пришел  на  пустырь за  домом
Давида, куда вслед за ним уже тянулись воины со всех концов Секелага.
     Давид молча стоял в  окружении своих военачальников,  сотники  скликали
своих воинов. На дремлющих ослов навьючивали запасы снеди и  воды. В то, что
сказал тогда  Авесса,  не хотелось верить.  Поведал Авесса о том,  что Давид
принял решение  выйти в поход совместно с филистимлянами. Отговорить Давида,
принявшего решение, было  невозможно. Маттафия  все же  попытался  подойти к
нему. Давид не обратил  на него никакого внимания.  Иоав  недовольно буркнул
что-то  о  том,  что сотнику следует  знать свое место  и  поторопить  своих
воинов. Все были слишком хмуры и озлоблены.
     Войско  Давида  вытянулось из города, когда солнце  прошло уже половину
своего пути. Воздух от  жары сгустился, и не ощущалось ни малейшего ветерка.
Казалось,  словно  замерло  все  вокруг.  И  пыль,  поднимаемая воинами,  не
рассеивалась,  а стояла мутновато-розовым столбом над головами.  Лица воинов
были угрюмы, и не слышалось никаких голосов. Будто не на бой шли, а  брели в
похоронной процессии.  Никто не хотел верить в происходящее, тлела в сердцах
слабая  надежда, что  иной путь  изберет  Давид,  что все это просто  хитрый
маневр, что не покроет Давид  себя  неизгладимым позором,  став сподвижником
врагов Израиля. И надеялся он, Маттафия, что никто из воинов не обнажит свой
меч против единоплеменников. Он старался ехать  ближе к Давиду, и когда осел
Маттафии почти притерся боком к ослу,  на котором, склонив  голову, восседал
Давид, Маттафия сказал ему:
     - Господин мой Давид, ужели не повернем мы и изопьем  чашу позора! Саул
собрал всех воинов Израиля, всех, кроме нас. И надеется наш царь, что ударим
мы против филистимлян с тылу и  поразим совместно врагов Израиля. И не  враг
тебе  помазанник  Божий  и царь наш.  И  обнажив  мечи  против  филистимлян,
заслужим мы прежнюю любовь нашего царя...
     Давид повернул голову и  посмотрел с  ненавистью на Маттафию, и  трудно
было выдержать его взгляд, приготовился тогда он, Маттафия, к самому худшему
исходу. Но не разгневался Давид и не возвысил голос, а лишь сказал с укором:
     -  Сотнику  ли диктовать военачальникам,  займи  место  свое и помолись
Господу Богу нашему, который оставил тебе  жизнь  и сдерживает  руку мою. Но
более не испытывай моего терпения!
     И  отстал Маттафия тогда от Давида, и кипела злоба  в душе, и готов был
свершить любое деяние, чтобы остановить  Давида,  и не дрогнула бы его рука,
но избавил Господь, ибо дал  он,  Всемогущий, иной  ход  событиям и  простер
длань  свою  над  воинством  Давида,  чтобы повернуть заблудших  на истинную
стезю.
     А произошло это так:  узнали филистимлянские вожди,  что идут  вместе с
ними на  битву  против Саула  воины Давида,  и  что  ведет их царь Анхус.  И
филистимлянские цари  возмутились,  и стали спрашивать  Анхуса: "Это  что за
люди? Откуда  взялись они?"  Отвечал  им Анхус: "Разве  не знаете вы  -  это
Давид, раб Саула, отверженный хозяином и гонимый. Он при мне уже более года,
и я не нашел в нем ничего худого со времени его прихода и до сего дня".
     Но  Анхус не убедил  их, и с гневом  стали филистимлянские  цари корить
его. Говорили, что Анхус слишком доверчив, что никогда волк не станет овцою,
и что  не ждали  они такой опрометчивости от царя Гефы.  И  старший из царей
Мелохил сказал Анхусу:  "Отпусти ты этого  человека, пусть  он сидит в своем
месте, не должен он идти с нами, он сделается  на  войне нашим  противником.
Чем он захочет умилостивить своего царя Саула? Только нашими головами!"
     Анхус не сумел возразить, бесполезно  было спорить  с умудренным годами
Мелохилом.  Видно,  сам  Господь  смутил филистимлянских  царей.  И  вот  на
рассвете  следующего дня  увидели  воины Давида,  что движется  им навстречу
облако пыли, и  возник перед ними  на развилке дорог сам Анхус на взмыленном
коне, сопровождаемый  своей свитой. Воины Анхуса застыли в  отдалении. Давид
отделился  от своих воинов и подъехал навстречу филистимлянскому царю.  Иоав
приказал  Маттафии  быть  наготове на  всякий  случай, и  Маттафия  вместе с
Авессой спешились со своих ослов и прошли к развилке вслед за Давидом.
     Но сразу поняли они,  что принес Анхус добрые вести  и не  затевает зла
против  Давида,  ибо говорил  Анхус лестные слова и хвалил  воинов Давида. И
обнял он Давида за плечи, словно самого близкого друга своего, и сказал:
     - Ты честен, и глазам моим  приятно было бы, Давид, чтобы  ты был рядом
со мной.  И желал бы я на поле  битвы  стоять рядом.  Я  не заметил  в  тебе
худого. Но не хотят  наши цари, чтобы ты шел с нами и  бился с нами в  одних
рядах.
     И Маттафия  увидел блеск в глазах Давида, увидел, как тот вздрогнул, но
тотчас нахмурился, чтобы  не понял Анхус, как обрадовала эта  весть. Сам он,
Маттафия, будто ожил. Груз, камнем лежащий на душе, спал с него.
     И когда Анхус умчался, спеша догнать  свое войско, и растаял клуб пыли,
поднятый  его свитой,  оживились люди  Давида  и  передавалась  от  одного к
другому радостная  весть о том, что  следует поворачивать назад в Секелаг. И
воскликнул священник Авиафар:
     - Жив  Господь  Всемогущий в  высях,  да  будет славиться имя  его, ибо
отвратил он наш меч от народа нашего и спас наши души!
     Легкой и быстрой была дорога  к своим домам в Секелаг,  воины  погоняли
ослов,  пели веселые  песни,  улыбались,  предвкушая отдых в  укрепленном  и
защищенном  каменными стенами  городе. Но недолго дано было радоваться,  ибо
когда они приблизились  к  городу, то увидели  дым, стелющийся  по земле,  и
пройдя через  разрушенные городские ворота, не нашли в том месте, где  стоял
город, ни одного  целого жилища. И  людей не  нашли в городе, лишь бездомные
псы бродили у крепостных стен. И пошел Маттафия тогда к месту, где стоял дом
кожевника, и бродил среди развалин, натыкаясь на камни, и звал: мальчик мой,
Шалом! Но никто не откликался. И там, где была  пристройка, в которой  дубил
кожевник шкуры, остались лишь груда пепла и обгорелые бревна.
     Вот и послал ему тогда Господь наказание, не смог убедить он, Маттафия,
Давида, опасался за  свою жизнь - и лишил Господь последней радости - лепета
спасенного гирзеянского мальчика и любви его. И слезы подступили к глазам, и
не мог он  сдержать их. Он  долго тогда бродил среди развалин. Повсюду воины
находили убитых жителей. Но не было среди убитых ни кожевника, ни  его жены.
Нашли среди развалин и несколько убитых воинов, и по виду  их, по их кожаным
шапкам и копьям с каменными наконечниками поняли, что были те амаликитянами.
И  осознал  в тот день Маттафия, что не проходят  бесследно злодеяния, и что
зло порождает зло.
     Может быть  и не было среди  амаликитян,  разоривших  город,  тех,  кто
принадлежал к роду Агага, зарубленного  пророком Самуилом, но даже если и не
было  -  все равно -  это месть, удар из прошлого, отмщение единоплеменникам
воинов Саула, некогда уничтожившим стан царя Агага.
     И  узнав, кто разорил город,  воины Давида рвались  поскорее  отомстить
амаликитянам, и призывали  Давида тотчас  начать погоню за теми,  кто  столь
жестоко сжег дома и измывался над жителями.
     Бедный Давид страдал более  других, тяжело было  в тот день смотреть на
него. Он не нашел в городе  своих жен  - ни возлюбленной веселой  Авигии, ни
рассудительной и безмерно любящей его  Ахиноамы Изреелитянки. Давид стоял на
коленях у пепелища и взывал к Господу, и проклинал тот час, когда выступил в
поход из Секелага. И говорил Давид:
     - Доколе, Господи, пылать будет, подобно огню, ярость твоя! Грешен я, и
нет  мне спасения! Но почему  жен  моих  возлюбленных  отдал ты на поругание
врагам моим? Где прежние  милости твои,  Господи?  За  грехи  мои наказал ты
безвинных.   Насильники   измываются  над  ними.  Бесчестят  идолопоклонники
возлюбленных моих.  Увижу ли я улыбку Авигии,  спасу ли верную мою Ахиноаму?
Дай мне силы,  Господи, отомстить врагам моим. За что караешь меня, Господи?
Лучше бы я погиб, защищая очаг свой, нежели зреть мне позор разорения!
     И Маттафия проникся тогда сочувствием к нему, ибо общее горе объединяет
людей  крепче, нежели общая радость.  Но многие  воины смотрели на Давида  с
гневом  и  видели  в  нем виновника, допустившего разорение  своих  очагов и
гибель жителей города. И  велика была злоба воинов. И кто-то из них крикнул,
прячась за спинами своих товарищей:
     -  Господь хотел покарать Давида! Свершим же веление  Господне!  Забьем
камнями отступника и сдадимся на милость Саулу!
     И  поддержали  его  другие   возмущенные  голоса.  И   тогда  Авесса  и
подоспевший Иоав  стали оттеснять и стыдить воинов.  Но Давид не гневался на
осуждавших его, ни единого слова не сказал он в  ответ на злобные выкрики, а
позвал священника Авиафара и попросил принести эфод с камнями урим и туммим,
чтобы обратиться к Господу. Он надел эфод на плечи и повернул висящие на нем
священные камни урим и туммим, чтобы свет  солнца падал  на них и лучше было
бы видно их свечение, позволяющее узнать волю Божью. И призвал он Господа, и
вопрошал,  что сделать  сейчас  - предать ли смерти  себя за  грехи свои или
найти  разбойных  амаликитян и  уничтожить их.  И  вдруг необычайным блеском
загорелись глаза Давида, и слезы исчезли  в них, и черты лица его окаменели.
И  все поняли,  что он услышал глас  Господен,  и что Господь  простил его и
благословил на битву.
     Повелел тогда Давид всем собраться и поклялся перед своими воинами, что
не уйдут амаликитяне от мщения, ибо предает их Господь в руки сынов Израиля.
И призвал он воинов идти в поход, но не все в тот  день пошли  за Давидом, а
только четыреста человек. И Давид согласился с  тем, что должна часть воинов
остаться на месте разрушенного города, ибо могут вернуться сюда грабители из
стана  амаликитян.  Мог тогда и он, Маттафия, остаться и после ухода  Давида
незамеченным покинуть Секелаг и возвратиться в свой дом, но была у него хотя
и слабая, но надежда, что удастся ему найти гирзеянского мальчика.
     Они  шли тогда почти  наугад, стараясь по следам на дороге  определить,
куда двинулись амаликитяне. И увидели они египтянина, лежащего у придорожных
камней. Он был почти лишен  сил,  и невозможно было расспросить его. А когда
дали ему лепешек и имбирный напиток со  смоквами,  силы его укрепились. И он
поведал, что  был  рабом  одного амаликитянина, что вместе  с  амаликитянами
ходил в набег на город Секелаг, но его одолела хворь, и хозяин бросил его, и
что все равно он давно хотел покинуть своего хозяина,  ибо живут амаликитяне
разбоями и жгут  города в полуденной земле у пределов Иудиных, и поведал он,
что  их  разбойничий стан  у колодца в  Эль-Хеве.  Тогда Давид спросил  его:
"Доведешь ли нас до этого стана?" И попросил египтянин: "Поклянись мне своим
Богом, что не умертвишь меня и не предашь в руки моего господина..."
     Давид поклялся ему, и тогда египтянин пошел впереди воинов и повел их в
землю  Халева,  что лежит в пределах  Иудиных. И  торопили все египтянина, и
дали ему осла, чтобы  двигаться быстрее, и так быстро ехали  на своих ослах,
что к  вечеру  следующего  дня увидели дым  костров  вдалеке  и поняли,  что
достигли  цели.  Он,  Маттафия, был  послан тогда в разведку,  высмотреть  -
сколько сил у амаликитян, и,  затаившись в кустах, услышал их громкие споры,
ибо продолжали они  делить добычу. И  были они пьяны и беспечны,  и  спорили
из-за женщин, захваченных в Секелаге.
     Он   вернулся  и  сказал   тогда  Давиду,  что  легко  можно   окружить
амалинитянский стан и даже  малыми  силами поразить врага. И хотя он помнил,
что течет  в нем и частица крови амаликитян, но не было в нем жалости к тем,
кто поверг разорению мирный город.
     Тихо подкрались они тогда к амаликитянскому стану со всех сторон, разом
натянули тугие  тетивы  луков,  и  сотни смертоносных  стрел  просвистели  в
воздухе, и  раздались  крики раненых, и началась паника в стане  амаликитян.
Они  бросились врассыпную от своих  костров, где поджаривались  туши телят и
овец и стояли кувшины  с вином, и устремились в темноту вечера,  подальше от
света пламени  костров, пытаясь уйти от возмездия, но повсюду натыкались они
на  людей  Давида  и  падали,  пронзенные копьями.  Тех  же,  кто  затаился,
отыскивали воины Давида и предавали смерти. И так было до полудня следующего
дня.  А когда  кончилась  битва,  стали  отыскивать и освобождать  плененных
амаликитянами жителей Секелага.
     И  была  велика радость,  и обнимали  спасенные своих освободителей,  и
воздавали  хвалу  своим богам.  Я  широко улыбалась  неунывающая  Авигея,  и
целовала Давида тихая Ахиноама Изреелитянка. И Авигея сказала Давиду:
     - Знала я, господин мой и возлюбленный  мой,  что не оставишь ты нас  в
беде, и сказала я разбойникам амаликитянским: муж мой Давид, который победил
Голиафа и  поражал в  битвах десятки тысяч  своих врагов,  и  если хоть один
волос  упадет с  моей  головы,  то не оставит он  в живых никого  из  вашего
племени и прекратит весь ваш род! И плюнула я  в лицо амаликитянскому князю,
который избрал меня своей наложницей.
     И  похвалялась Авигея, что вовсе не страшно ей было, и целовала она при
всех  Давида, чтобы показать свою  любовь.  А  другая жена  Давида  -  тихая
Ахиноама продолжала  дрожать, словно  тростник  под сильным ветром,  и чтобы
успокоить ее,  обнял Давид крепко Ахиноаму и стал шептать ей слова утешения.
И все радовались, что вновь  обрел  Давид своих возлюбленных жен, и  уже  не
было и следа прежнего озлобления у воинов, и верили они своему предводителю,
и готовы были идти с ним любыми стезями.
     Но не дано было радости Маттафии. Он бродил среди пленных,  вглядывался
в освобожденных жителей  Секелага, и нигде не мог  сыскать своего  мальчика.
Расспрашивал  всех, но  никто не  видел  гирзеянина. Отыскал он кожевника  с
женой, но и те  не  могли  ничего определенного поведать. Сказали, что когда
начался разбойный набег и загорелся их дом, то они вывели мальчика, и что не
плакал тот, что бежал вместе со всеми, а когда поймали их, то не было с ними
отрока, исчез oн в ночи, и куда скрылся, то им неведомо...
     На следующий день возвращались  все радостные в Секелаг, вели  пленных,
гнали овец, шумно перекликались, и лишь  он,  Маттафия,  ехал на своем осле,
поникнув  головой. И не  видел  он  никакого  смысла в  дальнейшей службе  у
Давида. Вот едут, радуются, что отбили плененных, взяли  добычу, а где-то на
севере,  в Изреельской долине,  возможно,  уже началась  кровавая сеча.  Так
думал он тогда  и  не ошибался -  ибо  к тому времени войска  уже сошлись  в
схватке. И мрачные предчувствия томили его.
     Вошли  они в  Секелаг  и там были дни  веселья, в которых не было места
ему, и не  хотел он своим  мрачным  видом  тревожить  празднество, и сидел в
одиночестве у родника, понимая тогда, что пришла пора расстаться с Давидом и
предстать перед грозным судом Саула, чье повеление он не смог выполнить.
     В  тот  праздничный день разгорелся необычный  спор. Добычи было  взято
много у амаликитян, и мелкого  и  крупного скота пригнали  достаточно, и был
здесь скот, угнанный амаликитянами не  только из Секелага, но и тот, что был
добыт  в разбоях по всей  полуденной области Иудиной. Спор  затеяли  сыновья
Шимовы, ходившие в поход на  амаликитян с Давидом, кричали они: все это наша
добыча, и  не хотели делить  ее  с теми, кто оставался на страже в Секелаге.
Впрочем,  так всегда и  было - добыча принадлежит тому, кто за нее сражался.
Но Давид вмешался в спор и сказал он тогда:
     - Угодны ли  Господу речи ваши? Он, Всемогущий, сохранил  нас и дал нам
силы,   чтобы  отомстить  амаликитянским  грабителям  затем  ли,   чтобы  мы
притесняли друг друга? Какова  часть добычи ходившим на войну, такова должна
быть  и  тем, кто оставался и оберегал  наш стан. Добычу поделите поровну на
всех!
     И были  справедливы  слова  Давида,  и  хотя  и продолжали  возмущаться
сыновья Шимовы, но вынуждены были подчиниться своему господину. Всем хватило
добытого. Было столько овец, что не вмещали их загоны,  тогда отправили даже
часть стада в ближайшие пределы земли Израиля, чтобы укрепить обильной пищей
тех, кто вышел на войну с филистимлянами.
     И  он, Маттафия,  вызвался  перегнать  стадо,  и  отпустил  его  Давид.
Простились они ночью, сидели долго у шатра Давида, и сказал Давид:
     -  Останься со мной Маттафия,  ценю  я тебя,  как смелого и  сметливого
воина, и ужели ты думаешь, что предам я войско Израиля и помазанника Божьего
Саула,  останься и будешь у меня первым  военачальником. Не  отвернулось мое
сердце  от  тебя.  Ведь знал, что подослан ты,  но  верил  в  нашу дружбу, и
клянусь тебе, что ценил твои деяния - не поднял ты руку на меня - и я всегда
буду  оберегать тебя  и  потомство твое. И сын твой Фалтий дорог  мне. Видит
Бог, что сдержу я свое слово!
     Давид  умел уговаривать,  и  лестно  было слушать его  речи,  и понимал
Маттафия,  что не  стадо  надо перегонять, а  собирать  воинов и  спешить  в
Изреельскую долину  на помощь Саулу. И можно  найти людей,  которые  покинут
Давида и пойдут с ним,  Маттафией. И попросил он Давида дать ему подумать до
следующего дня.
     Но  принес следующий день горестную весть. И не  было в жизни печальнее
этого дня. Узнали они в тот день, что поражен Израиль  на  горе Гелвуй,  что
пали многие, и что  погибли  Саул и его сыновья. Погибли, как герои. И стоял
плач в  Секелаге, и скорбели  все до единого. И винил себя он, Маттафия, что
не успел на смертоносную битву, и казалось ему тогда,  что небо  померкло, и
жить  не хотелось. Ибо  потерял он  своего лучшего друга  Ионафана.  И даже,
когда  на  следующее  утро  объявился маленький  гирзеянин,  не  смогло  его
обретение уменьшить вчерашней тоски, а лишь укрепило в решении покинуть стан
Давида. Весь  этот день и плакал Давид,  и  скорбел  безмерно...Но никому не
дано вернуть мертвых. И что значит  слово  человеческое в  этом  мире; не  в
словах, а в деяниях своих должен человек проявлять свою суть...
     И  теперь, сидя в заточении, в  ожидании суда  над собой, а вернее, над
Саулом - бесстрашным царем, павшим на свой меч, чтобы избежать позора плена,
думал  Маттафия  о нем и о  Давиде, и все вспоминал  и вспоминал о  том, что
связывало его в жизни с царями. Вспоминал он и клятву, данную ему в Секелаге
Давидом, и  то,  как потом Давид отступился  от  него, поверив  клеветникам,
обвинявшим его, Маттафию, в  предательстве. И  все  же  теперь он  продолжал
возлагать  надежды  свои на  Давида. Полагал  Маттафия,  что  достигли вести
Иерусалима,  и хотелось  ему верить, что Давид  спасет  его. Как  нужно  ему
увидеть Давида! Объяснить все. И тогда Давид поймет, что народ должен узнать
правду о Сауле, узнать,  что он,  Давид,  достоин продолжить  дело Саула.  И
твердо  решил он,  Маттафия, что  никогда не добьется  Каверун из  уст  его,
Маттафии,  злых обличений Давида, и  не станет Маттафия спасать  свою жизнь,
оговаривая того, в чьих руках сегодня судьба всех сынов Израиля...

        Глава ХХI
     После  полудня  хлынул  проливной  дождь. С  небольшим  перерывом  небо
обрушило на землю столько воды, что, казалось, разверзлись хляби небесные, и
новый потоп грядет, как наказание  за  грехи земные. Потоп,  от которого  не
будет спасения. Маттафия припал к окну  и всматривался в полумрак, рожденный
ливнем. Был на исходе второй день, данный Каверуном. И Маттафия не знал, чем
кончится этот день.  И думал о  том, что, возможно, в последний раз дано ему
увидеть буйство воды, и душа его вскоре растворится в этих  потоках, растает
в дождевом небе.
     Сколько  раз в опаляющей тело и душу  пустыне он молил Господа о дожде,
сколько раз изнывал от жажды. Дождь всегда был желанным  избавлением от мук,
всегда приносил спасение. И теперь, лишенный возможности вырваться из дворца
Каверуна и  встать под его потоки,  он молил  Господа и благодарил за  дождь
скорее по привычке, молил, чтобы дождь не прекращался, пока досыта не напоит
землю. Но дождь  оборвался  столь же внезапно, как и начался. И  сразу стало
светло,  будто  пришло  второе  утро,  и запели  птицы  за окном,  отряхивая
промокшие  перья. Но  еще долго  бежали потоки с  крыш, а  потом,  иссякнув,
продолжались капелью. Капли  стучали о камни  равномерно,  настойчиво, будто
отсчитывали время. И замедляли его, ибо все с большим промежутком опускались
они на землю, растворяясь  в ней и отдавая свою влагу корешкам  трав, корням
деревьев, плодам, растущим на них. Всегда на земле одно исчезает, чтобы дать
жизнь другому. Гибнет  в земле посеянное зерно, и  вырастает  колос. Умирает
человек и оставляет на земле сыновей. Счастлив тот, у кого их много. Сыновья
- как молодая поросль, тесно связанная с отцовским деревом, которое питает и
защищает побеги. И они вырастают, и тоже дают новые побеги...
     Кто из сыновей сейчас мчится в Иерусалим к Давиду, Фалтий или Амасия, а
может быть  едут вдвоем... Как  скоро они  достигнут  стен  святого города -
неизвестно. Все теперь зависит  от сыновей. И Маттафия мысленно  обращался к
ним - просил простить его за то, что обременил их, что подвергает опасности.
Он  был уверен, что они  прорвутся через  любые преграды,  он знал,  что они
сумеют постоять за себя. И все же сердце его сжималось при  мысли о том, что
они рискуют собой, что, возможно, придется на горных дорогах не раз обнажать
меч. Были тревожными мысли о них, но еще тревожнее мысли о Рахили. Где нашла
она  укрытие, вырвавшись  из  дворца, добралась  ли до  горных  пастбищ  или
затаилась здесь,  в  городе? Чем  он может ей помочь, под неусыпной  охраной
стражников он, словно стреноженный  конь, лишенный воли. Чем может он помочь
Зулуне, она ведь тоже в опасности. Ему хотелось верить, что Зулуна спасется.
Она  всегда была терпелива, вынослива, она  умеет  не поддаваться  панике. И
Рахили,  и Зулуне надо уходить  как можно дальше от города, надо перебраться
через горную гряду,  уйти  к Дамаску -  там они  смогут найти спасение. Если
даст Господь  вырваться из  лап  Каверуна,  то и он, Маттафия, покинет землю
Ханаана.  Там,  за Дамаском, если  будет  на  то  воля  Господа,  соединится
Маттафия о теми,  ради которых живет на белом свете, и никакие посулы Давида
не остановят, никакие блага...
     Если бы он  был  уверен,  что Зулуна  и Рахиль в  безопасности,  что им
удалось  уйти из  города,  его ничего бы  не  страшило.  Он  сможет говорить
открыто обо всем. Пусть  соберут на суд старейшин и всех  свидетельствующих.
Он  не откажется  от своего замысла. Пусть разорвут его  одежды,  пусть  все
прочтут - на груди написано  - Саул  царь Израиля. Да, это  он, его двойник,
его продолжение -возвращенный им к жизни царь.  Все видели - он также, как и
царь,  одержим падучей, это  кровь царя бьется  в  его жилах.  Не поверят...
Тогда он, Маттафия, может сказать открыто: я его сын, не  узнанный им сын, и
готов защищать отца - первого царя своего народа. Готов принять любую казнь,
если сочтут, что царь был извергом и злодеем...
     Кончилась капель, Маттафия отошел от окна, остановился посередине своей
темницы и  прикрыл  глаза.  Ему  представилось,  что  помещение  заполнилось
людьми.  И со  всех  сторон на него устремлены  злобные  взгляды.  Он  видит
медвежьи  глаза  Каверуна.  Он  видит,  как  кусает  тонкие   губы  Цофар  в
предчувствии  разоблачения,  как  испуганно  задрожал   Бер-Шаарон  и  вдруг
просветлел, узнав того,  кто  спас ему жизнь, когда пали с перезанным горлом
священники из  Номвы.  И ждет своего часа безъязыкий  Уру, и  собирают камни
жаждущие   скорой   казни.  Но  здесь  же,  среди   толпы,   Маттафия  ловит
сочувственные  взгляды, и  их  становится все  больше. Ему  не  надо  искать
спасения у  Давида,  напрасно спешат  сыновья в Иерусалим. Он, Маттафия, сам
сможет постоять за  себя. Он докажет всем, что не вольны они  судить Саула -
помазанника  Божьего.  Саул  ни  у  кого  не  отнимал  власть, он не  рвался
повелевать людьми. Устами  пророка Самуила Господь провозгласил его царем, и
весь народ одобрил этот выбор...
     Всем хотелось сильного царя, чтобы защитил он  от разорения  их поля  и
виноградники.  Все безропотно подчинились  Саулу. Его нельзя было не любить.
Простой  пастух, плоть от плоти народа  своего, лучший из  сынов Израиля был
помазан на царство. Выше всех на голову, смелый воин, искусный военачальник.
Кто кроме него смог бы объединить разрозненные колена Израиля? Он никогда не
кривил душой, он был величественен и одновременно прост. Пастух, постигавший
мир  не только  разумом, но  и  сердцем. Он стал истинным царем в  тот день,
когда на своем поле  разрубил на  двенадцать  частей своих  волов и разослал
сочившиеся кровью куски  в  пределы всех двенадцати колен Израиля. Надо было
спасать осажденный  город, спасать  его жителей,  надо было  собрать войско,
ведь у  него, Саула, тогда ничего не  было. "Так, -сказал он, - я поступлю с
волами тех,  кто не придет  на  помощь!"  Пастух,  вставший во главе войска,
показал,  что умеет стеречь не только стада, он стал пастырем, предводителем
своего народа.  Он доказал, что Господь  не  напрасно простер  над  ним свою
длань.  Обладал ли  Сayл каким-либо  даром предвидения, слышал  ли он  голос
Господа? То не дано знать ему, Маттафии.
     Знает одно  -  царь  был  слишком прост  и доступен, и  никто не  хотел
верить, что Саул может стать еще и пророком. Был жив Самуил, и  он никому не
хотел отдавать  право  на общение  с Господом.  Самуил хотел  видеть в Сауле
храброго, но послушного воина, коронованную куклу, которая будет плясать под
музыку  советчика,  орудие  своей  воли. Это не  сразу понял  Маттафия.  Это
теперь, когда прошло много лет, все проясняется. И теперь понимает Маттафия,
что Самуил просчитался.
     Саул не раз отступал от велений пророка. Саул не терпел никаких уз. Он,
как и  прародитель  народа  Иаков,  названный Израилем,  не  пострашился  бы
вступить в схватку  даже с самим посланцем Бога! Разве, когда  шли битвы, он
отсиживался в Гиве? Никто бы  и слова  ему не сказал, никто бы  не  упрекнул
его, если бы царь оставался в Гиве, когда воины его вершили сражения. У него
был искусный военачальник Авенир, сын Нира, мог бы доверить ему ведение боя,
мог  не подвергать себя опасности. Но тогда это был бы  другой царь, это  не
был бы Саул - воин-исполин,  не выпускающий из рук  своих копья. Сколько раз
упрашивали его не врываться  в самую гущу боя, наблюдать за  битвой с высот,
не расставаться со своими  оруженосцами - все  напрасно.  Он  мчался впереди
всех,  он  не страшился самой  гущи  кровавой сечи.  Его  стрелы разили  без
промаха, его копье было  неудержимо, его  меч был  смертоносен для врага. Он
мог  одним ударом рассечь врага надвое.  И  так  было  не  только  в  начале
царствования, когда надо было утвердиться и показать  свою силу, так было до
самой  последней битвы, где он ринулся на филистимлянские колесницы  и стоял
израненный, окруженный врагами на склоне горы Гелвуй, и  не просил пощады. И
не дано было ни вражьим стрелам, ни копьям умертвить его, он сам лег на свой
меч. Он был слишком горд, чтобы выносить унижения и покориться своей участи!
Он, Маттафия, не смог этого повторить...
     Кто может судить Саула? Кто из судящих сможет утверждать, что сам  жил,
отбросив  личную корысть? Кто, будучи у власти, не пользовался своим  правом
жить лучше, нежели те, кто подчинен ему? Такие вопросы Маттафия может задать
собравшимся  судить  Саула.  Возможно,  их   обидят  эти  слова,   возможно,
раздадутся  крики  возмущения.  Каждый  ведь  считает себя праведным, каждый
хочет, чтобы о  нем думали, как  о честном человеке, каждый  хочет  казаться
лучше, чем он есть. Но ответить, что ему неведома корысть, мог  только Саул.
Он не умножал  свои  стада и свои пашни за счет других,  он не  строил  себе
дворцов,  он  не  содержал  десятки  наложниц,  он  не   прятался  за  спины
стражников, когда открыто сидел у крепостных ворот  под тамарисковым деревом
и был доступен каждому. Он никогда бы не стал присваивать драгоценные  дары,
принадлежащие  даже  чуждому  ему храму.  Маттафия  должен  сказать  об этом
Цофару. Такие люди,  как  Цофар,  не имеют права судить Саула.  Как  ответит
Цофар? Сделает вид, что все это относится  не к нему, промолчит или бросится
опровергать обвинение.  И тогда  Маттафия  поведает  подробно  обо  всем, он
откроет Каверуну истинное лицо  его советника. И подстрекаемые Цофаром судьи
будут требовать немедленной казни. Казни Саула.
     Крикнуть им  в лицо: "Помолчите, недостойные нечестивцы,  сомкните свои
лживые уста!"
     Может ли судить другого тот, кто сам погряз в  пучине греха, чьи руки в
крови? Может ли обвинять царя укравший алмаз Дагона? Может ли обвинять Саула
тот,  кто погряз в похоти, кто предается блуду,  кто  домогается чужих жен и
бесчестит отроковиц?
     Саул был робок с  женщинами, как  самый непорочный отрок. Ахиноама сама
выбрала  его,  в юности  она была дерзкой  и  настойчивой.  Она преследовала
молодого  пастуха,  который  любил  совсем другую  женщину.  Он  уступил, он
погубил свою любовь -  в этом  его вина, но  таков Саул.  Сын должен прощать
отца, также как и отец  не  должен  быть слишком строг к сыну. Он, Маттафия,
был лишен  отца, хотя этот  отец  был все  время  рядом. Маттафия видел, как
бремя власти сгибало Саула, делало подозрительным,  достаточно было пустяка,
чтобы уязвить  его  гордость.  Маттафия о многом мог бы поведать - но теперь
его дело не обличать, а защитить... Защищаться всегда тяжелее, чем нападать.
Здесь, в городе-убежище, много амаликитян. Они никогда не простят Саула. Как
им объяснить, что  не во всем волен царь, что эхо из прошлого  налагает свои
силки, что есть суд небес...
     Маттафия  ходил   по  своей  темнице,   прикрыв  веки.  Ему   слышались
возмущенные  голоса.  Он  понимал,  что  нет  слов  для  оправдания  убийств
безвинных  женщин и детей.  Он мог  бы воззвать к сочувствию  людей, которые
соберутся  на суд, он мог бы  поведать им, как сам метался в  ту ночь смерти
среди пылающих, как факелы,  шатров, как  слышал  душераздирающие вопли.  Но
никто не поймет его, никто  не поверит ему.  Он должен волею судьбы отвечать
не за себя, а за того, кто породил его.
     Мог  ли  Саул  ослушаться  Самуила,  ведь  пророк  передавал  повеления
Всевышнего.  Саул метался,  Саул  сделал все, что  мог,  чтобы предотвратить
резню, он  послал  своего сына, Ионафан  спас кенеян...  Саул сохранил жизнь
амаликитянскому царю Агагу. Маттафия понимал,  что все это не оправдывает...
и все же. Крикнуть судящим: не делайте  из Саула злодея! Разве до сих пор не
погибают в битвах  десятки и тысячи людей, разве можно остановить войны? Это
не под силу даже Господу! И могут ответить судящие: твой Господь жесток, его
повеления  пахнут  кровью.  Как  объяснить им,  что  каждый  слышит  Господа
по-своему, что каждый пытается прочесть книгу судеб,  не доступную ему...  И
закричат со всех сторон судящие: это ты говоришь о Самуиле, о своем пророке,
о предсказателях, о Каверуне - смерть  тебе, нечестивцу! ... И будет страшен
гнев Каверуна - ведь тот тоже был предсказателем...
     Саула страшили маги и предсказатели, он возненавидел сынов пророческих,
бродивших по  дорогам Ханаана. Саул  изгнал волшебников и  магов  из страны.
Осуждать  ли его за это?  Вправе  ли  смертный человек  предсказывать судьбу
другому смертному человеку, вправе  ли подменять Господа и  творить  чудеса.
Угодно ли  это  Господу,  когда  тревожат  волшебники  тени  мертвых,  когда
снадобьями  будоражат кровь, вызывая  видения,  когда  обирают простодушных,
жаждущих узнать свою судьбу?..
     Маттафия вздрогнул, он вдруг осознал, что  говорит вслух, что его голос
отчетливо звучит  в тишине, заполнившей  дворец, густой  и  твердой  тишине,
которую,  казалось,  можно  разрубить  мечом  или  с  треском разорвать, как
полотно,  чтобы  услышать  шум  голосов,  чтобы  звучали  не  только  слова,
рожденные в нем, чтобы свидетельствующие против Саула опомнились, заговорили
о том,  что таили  внутри  себя,  высказали мысли, пугающие  даже их  самих,
мысли, не угодные правителю Каверуну.
     Но если  ты, подумал Маттафия, тоже начнешь говорить  все,  что  таится
внутри  тебя, раскроешь то, чему был свидетель, где тогда найдешь сочувствие
и оправдания.  Ибо  кто  и  чем может оправдать убийство  священников Номвы?
Судьи  призовут  Бер-Шаарона, и  он  будет  свидетельствовать  против  тебя.
Запуганный нищий,  униженный жизнью. Ужели  это отец  женщины, давшей  жизнь
ему,  Маттафии? Отец,  изгнавший  родную  дочь!  И  прежде,  чем  он  начнет
говорить, ему нужно напомнить об этом, и еще напомнить  о том, что жизнь его
была  спасена в  Гиве,  что  его ждала  участь несчастных  священников. И не
пришло время  для его свидетельств, и незачем возбуждать гнев судей. Никому,
даже  ему,  Маттафии,  не  дано понять  обиды царя.  Царя,  преданного своим
любимцем. Гнев царя не дано судить.  Гнев, обращенный  на тех,  кто  пригрел
изгнанника, кто  вооружил мечом  Голиафа того,  кто в  глазах  Саула  рвался
отнять  престол,  лишить  царства  сыновей.  Это  был  гнев,  вылившийся  на
сподвижников Самуила,  с  которым царь не  мог совладать, на которого не мог
поднять  свою  руку.  В каждом из священников Саул видел костлявого пророка,
властвующего  над  умами людей.  И все  равно  -  убийству  священников  нет
оправдания. Доик  Идумеянин расплатился за эту  казнь, на себе почувствовал,
как неостановима кровь, рвущаяся  из  перерезанного горла, как булькает она,
словно опустошается мех с  вином. И  с кровью вытекает из  тела душа. Почему
же, скажут судьи,  ты  считаешь,  что Доик должен  был быть  казнен, а  царь
помилован...
     Сказать им: царь сам казнил  себя, когда упал  на свой меч  на  склонах
горы  Гелвуй.  Он,  презиравший магов  и  волшебников,  перед  битвой  нашел
аэндорскую предсказательницу  и услышал последнее повеление Самуила, который
ждал своего  избранника  и  врага  в  царстве  теней.  И  повиновался  этому
повелению...
     И тогда возмутятся судьи: ложь -  если он казнил себя, почему он  стоит
перед  нами? Саул  хотел обмануть судьбу и послал на смерть своего двойника!
Теперь  боги повелели завершить эту  казнь,  растянувшуюся на  десятки  лет.
Смерть убийце!
     Тогда надо открыться, надо сказать - двойник стоит  перед вами, двойник
- продолжение рода его, выслушайте меня - я  сам с трудом ищу оправдания, но
я вижу, что  каждый  из  нас несет в душе и  большой свет и  безмерную злобу
демонов, в каждом из нас живут  и ангелы, и нечестивые духи Шеола. Саул стал
жертвой злых духов,  он был не в силах  преодолеть их. Он побеждал их, когда
брал меч,  когда  разил врагов, когда спасал свой народ. Божий огонь полыхал
тогда  в  его  душе  и  сжигал  злых духов, лицо  его преображалось,  обычно
малоречивый, он находил для воинов нужные слова.
     Но чаще  он молчал. Любил слушать других. Часами  сидел  он в  скорбной
задумчивости и слушал,  как Давид извлекает нежные звуки  из дрожащих  струн
арфы.  Морщины  разглаживались  на  челе  Саула, и  духи  зла  покидали его,
тягостные  думы растворялись,  песни  Давида проникали в  сердце.  Наверное,
Давид казался ему  ангелом, ниспосланным  с небес, казался до той поры, пока
этот ангел не превратился в героя и был помазан на царство при живом царе. И
стал  гоним,  но не  стал  врагом  царя.  Даже  спасаясь  от  бессмысленного
преследования, даже уклоняясь от бросков  копья, он благоговел перед Саулом,
он  не  смел  поднять  руку на  царя. Теперь  этот пастух  -  могущественный
властелин Израиля. Если он узнает о суде над Сayлом, о казни его,  Маттафии,
отмщение Давида будет жестоким...
     Но  устрашатся  ли  теперь  грядущего отмщения  собравшиеся на  суд?  И
Маттафия представил их гнев, их неуемную жажду обличений, их желание  узреть
мучение царя.  Они требуют,  чтобы открылись злодеяния  Давида, они напрасно
будут ждать от него, Маттафии, свидетельств  против Давида.  Но если не лжет
Каверун,  если Давид предал смерти потомков Саула,  то ему нет оправдания. И
тогда почему надо  защищать того,  кто  забывает  клятвы,  кто коварно  сеет
смерть?  Почему  надо  строить радужные надежды на  спасение, которое пошлет
тот,  кто очень давно  был другом,  кто  умеет забывать  друзей. Может быть,
Каверун прав,  и  обличения Давида ему нужны,  чтобы  защитить город,  чтобы
иметь свое оружие против могущественного и  беспощадного властелина. Каверун
ждет,  что  он,  Маттафия,  заполнит  листки пергамента описанием  злодеяний
Давида...
     Маттафия взял стопку листков, лежащую у изголовья. Пергамент был хорошо
отбелен,  гладкая  его  поверхность  ждала  изображения  письменных  знаков,
листков было  много,  они вместили бы рассказ  о  всей  жизни, и эта  жизнь,
возникшая  на  пергаменте,  стала бы вечной,  но  можно  ли  доверять  тайны
сочетаниям букв,  сделать эти  тайны,  доступными глазу каждого,  кто станет
обладателем  пергамента,   изображенное  на  листке  может  стать   причиной
страдания  и  гибели.  Этого  хочет  Каверун,  он сможет дорого продать  эти
листки,  отправить  их  Давиду  с  головой  того,  кого  он считает  Саулом.
Бесценный дар,  дающий надежды на обогащение...Нет, если и писать, то только
о  себе, решил Маттафия, и  писать так, чтобы никто из непосвященных не смог
прочесть, переставлять  буквы  в  словах, добавлять лишние. Такой  тайнописи
научили его в плену финикийцы...
     За окном стемнело. Сменились стражники у  дверей, заканчивался еще один
день  заточения. Время  как  будто остановилось. Маттафия лежал  на циновке,
бездумно  уставившись в потолок, на котором он изучил  каждую  трещинку, его
слух улавливал ночные  скрипы,  кто-то ходил наверху, обутый в новые кожаные
сандалии,  за окном  слышались  тонкое цвиркание, какой-то  стрекот в траве,
шуршание... И вдруг все эти  звуки заглушил топот ног, удары древков копий о
пол, голоса... Двери резко распахнулись, и два стражника  подошли к циновке,
снизу  он видел  их косые  черные бороды и мечи, висящие на  поясе. Ему было
приказано встать, и  он не испугался,  а скорее  обрадовался  хоть  какой-то
перемене, и охотно последовал за стражниками. Свет факелов озарял переходы и
витые лестницы, каменные ступени приятно холодили заживающие подошвы ног. Он
жаждал, чтобы его вывели из дворца, ему хотелось ощутить  под ногами влажную
траву, вдохнуть воздух, освеженный дождем, но у стражников был свой приказ -
подле гладких колонн  из красного камня  они  почтительно отступили, передав
пленника своему начальнику, теперь тот  ввел его в просторный зал, по  углам
которого мерцали светильники, заправленные ароматными маслами, и  от запаха,
исходящего из светильников, казалось, что повсюду цветет миндаль.
     - Оставьте нас наедине, - услышал он голос Каверуна, и медленно пошел к
дальней стене, у которой сидел на циновке, подобрав под себя ноги, верховный
правитель города
     - Непрестанная капель  одних усыпляет, а другим не дает сомкнуть век, -
сказал Каверун, - когда шел дождь, я долго думал о тебе, Саул, и я не пойму,
почему  ты  ищешь  спасения  в  потоках  лжи.  Ты  словно   пес,  все  время
возвращаешься к своей блевотине. Ты можешь сделать хотя бы полшага навстречу
истине?  Истек  последний  день, данный тебе, но я не вижу смирения  в твоих
глазах. Листы пергамента, данные тебе, остались безмолвными...
     - Жизнь  научила меня смирению, - сказал  Маттафия,  -  я  приму  любое
решение без страха, но я хочу  справедливого  суда,  я хотел бы,  чтобы меня
услышали  многие.  Что могут  поведать  знаки,  начертанные  на  пергаменте?
Словами не выразить то, что ведает душа.
     Маттафия  замолчал,  вглядываясь  в  узкие желтоватые  глаза  Каверуна,
стараясь  угадать, с  чем  связан этот ночной  допрос. Он понимал  что  надо
взвешивать  каждое слово, прежде, чем раскрыть уста  и  дать свободу  языку.
Возможно, от одного  неосторожного слова зависит  -  увидит ли он завтрашний
рассвет. Он  понимал, что спорить с  правителем опасно, надо выиграть время,
надо дождаться посланцев  Давида, пусть будет суд, пусть длится этот суд  не
один день - но будет ли этот суд - сейчас зависит от повеления Каверуна.
     -  Цари  не  ходят  прямыми  стезями,  это я  знаю  по  себе,  -  после
затянувшегося молчания медленно произнес Каверун.
     Он отвел свой медвежий колючий взгляд от Маттафии и, словно  не замечая
его, стал говорить:
     - Вряд ли найдется на земле человек, -  продолжал Каверун,- потерпевший
от злодейства царей Израиля столь множество обид и  гонений, какие  выдержал
я, но во мне не горит огонь  отмщения.  Вот теперь в  мои руки предали  боги
могущественного  царя  Израиля, воскресив его, вернув из подземных владений.
Но кто он? Царь, лишенный  своих земель, своей  короны, в умах многих  давно
исчезнувший, он  стал мошкой, летящей  на огонь, мышиным пометом. Его  давно
сменил другой, который жаждет, чтобы весь Ханаан, и не только Ханаан,  а вся
земля дрожала от  мановения его пальца. Я мог бы поколебать его  могущество,
дав  тебе,  Саул,  воинов, но я не стану  делать  этого. Мудрость  правителя
заключается  не в победительных войнах,  а в сохранении мирной жизни. Многие
считают Давида мудрым царем,  его восхваляют на все лады. Он сам  сочиняет о
себе хвалебные песни. Сила его заставляет сомкнуть уста всех праведников. Но
я  берусь  свидетельствовать  против него.  Моим устам  он  не  в  состоянии
поставить  преграду. И ты  тоже  поведаешь  всем  о его  злодеяниях,  ты  не
пощадишь  того,  кто  смял и истребил твой род. Ужели  не волнуют  тебя тени
повешенных? Ужели твое сердце скорбит только  о себе, и тебе неведома  жажда
отмщения?
     Маттафия отпрянул,  словно  кто-то  невидимый  ударил  его  под  вздох,
неимоверной тяжестью сдавило грудь. В который раз  -  эта страшная весть  об
истреблении дома Саула. В  это  не хотелось верить, всему есть свой  предел,
клятвы  Давида  были  столь искренни... Кем бы  не  стал Давид,  он  не  мог
покуситься на род Божьего помазанника. Все это ложь! Ее пытаются внушить ему
и Каверун, и Цофар,  чтобы омрачить душу,  чтобы вызвать злые  силы  мщения,
чтобы он, Маттафия, пораженный  обидами  и злобой, стал обвинять человека, с
которым связаны все надежды на спасение.
     Маттафия  стоял, склонив голову, стараясь подавить в себе съедающие его
боль и томление. Он не  хотел поддаваться на коварные вымыслы. Почему, думал
он, все это известно  только Каверуну и  Цофару, почему никто из встреченных
им на дорогах Ханаана  не  слышал об этом, ужели пелена страха замкнула уста
праведников? Разве молчал бы пророк Нафан, открыто бросающий обвинения царю?
Разве  нету   других   пророков?  Их  всегда  множество   на  дорогах  земли
обетованной. Только  им  можно верить.  Вырваться отсюда,  от  этих  чадящих
светильников, от этого  запаха  миндаля, вырваться из  дворца, и тогда, если
все это не вымысел, он сам может сотворить свой суд...
     Каверун молчал,  довольная  полуулыбка  блуждала  на  его  устах,  ему,
очевидно,  доставляло  удовольствие  смущение пленника, он  был  уверен, что
добьется своего, он привык повелевать людьми.
     - Наветы многих злоязычных доводилось слышать мне, - произнес Маттафия.
     - Ты дерзок, царь, - сказал Каверун.
     Улыбка покинула  уста  правителя, он  смотрел теперь на своего пленника
холодно и  властно.  Он уже не искал  в нем  союзника.  Его  медвежьи  глаза
наполнились  гневом. И  еще  один глаз различил  Маттафия  в  тусклом  свете
огоньков,  дрожащих в  плошках,  наполненных  ароматным  маслом.  И  услышал
шипение.  Выгнув  шею, выступила  из-за спины  Каверуна  диковинная птица  с
оранжевым распушенным  хвостом,  и  глаз ее  уставился  на  Маттафию.  Глаз,
окруженный красным  обводом, тоже  был наполнен ненавистью.  Каверун  махнул
рукой, и птица,  шипя и опустив клюв, шмыгнула в угол, туда, где в  глиняных
горшках стояли карликовые пальмы.
     - Это  не  наветы, царь,  -  сказал Каверун,  - правда, я  слышал,  что
пригрел  Давид сына Ионофана - хромого Мемфивосфея. Но остальных безжалостно
отдал  на  расправу гавоанитянам, ненавидящим  Саула.  Они  повесили сыновей
Рицпы и  сыновей Мелхолы. И  ты еще осмеливаешься корить меня! Вспомни,  что
творилось  до  этого. Вспомни Авенира,  своего  главного военачальника. Иоав
злодейски всадил в него меч. Давид проклял Иоава. Но  только на словах, Иоав
как был так и  остался  главным военачальником Давида. Вспомни, как был убит
Иевосфей, голову его сыновья  Риммона принесли Давиду. Почему Давиду? Знали,
что он  ждет этой смерти. Иевосфей -  единственный  оставшийся в  живых  сын
Ахиноамы должен был наследовать царство, он стоял на пути Давида.  И если ты
остался  жив,  то только  благодаря мне,  благодаря  предсказанию аэндорской
волшебницы. Ты ее помнишь? Так знай, Давид был связан с ней.  Он ждал  твоей
гибели! Предсказание  помогло  тебе,  ты испугался  битвы и послал на смерть
двойника! И если ты не знаешь или забыл,  то я  напомню  тебе,  что  весть о
твоей  якобы  гибели  первым  получил Давид. Амаликитянин  добил  мертвого и
поспешил  к Давиду,  он  жаждал награды, а  лишился головы. Возможно, он был
подослан  на склоны  Гелвуя.  Теперь  ты  будешь  продолжать противиться, ты
будешь защищать Давида?
     - Всему сказанному  я не свидетель, -  ответил Маттафия и почувствовал,
как сжимается сердце от горечи. - Я не свидетель тому, все  эти годы я был в
филистимлянском  плену,  потом филистимляне продали  меня  финикийцам. Я был
рабом на их кораблях. Прикованный к веслу я испытал многое...
     - Возможно,  -  согласился  Каверун, - возможно  и так.  Но  ты  должен
помнить те годы, когда Давид, гонимый тобой,  разорял поля и пастбища Иудеи,
когда безжалостно  сжигал дома  мирных  селян,  когда  вступил  в  сговор  с
филистимлянами. И  этого ты не  помнишь?  Какой же ты  царь или  твоя память
съедена злыми духами? Ты не царь! Ты самозванец!
     Каверун  впервые  сорвался на  крик.  Приоткрылась  дверь,  и стражник,
обнаживший  меч,  заглянул  в  помещение,  вопросительно  глядя   на  своего
господина. Каверун махнул рукой,  показывая, что нет нужды в охране,  что он
не страшится пленника.
     Маттафия  почувствовал, что  ночной  разговор  не  кончится  добром.  В
открытом  бою  намного легче сражаться  с  противником, чем  стоять здесь  и
выслушивать слова, сжимающие сердце и стараться не попасть в силки Каверуна.
Маттафия понимал,  что  этот медведеподобный  правитель хитер и коварен, что
наверняка  был  связан  с  Саулом. Но  угадать, где  пересекались  их  пути,
Маттафия не мог. А вдруг Каверун давно все понял? Зачем тогда ему суд? Какую
казнь он готовит? Маттафия знал, что правитель не скажет открыто ничего...
     Маттафии  пришлось выслушать от Каверуна в  эту ночь еще одно известие,
поразившее  его  более  других.  Каверун понял, что он,  Маттафия, связан  с
Зулуной.  Поначалу  Каверун стал  допытываться,  как  Маттафия  добрался  до
крепости, был Каверун уверен, что Маттафию  здесь ждали. И  стал говорить  о
женщинах, о том, как опасно воину попадать в женские сети.
     - Женские  уста источают мед,  - сказал Каверун, - и речи  женщин мягче
елея.  Это  тогда, когда  заманивают  они в свои силки,  а потом  становится
горько, словно жевал полынь. Все  знают, что Давид - пленник похоти. Но я не
ожидал подобного  от Саула!  В твои годы прельститься греховной похотью!  Мы
изловим женщину, связанную с тобой!
     -  У  меня нет здесь никаких женщин!  Та,  что признала во мне другого,
лишена разума! - сказал Маттафия.
     -  Опять ложь исторгают твои уста! - выкрикнул Каверун.  - У тебя  есть
женщины  здесь,  у тебя  есть сторонники,  иначе  ты не  пришел бы  в  столь
отдаленный город на север Ханаана! Восстав из мертвых, ты помчался бы в свою
Гиву!  Кто твои сторонники?  На  чью помощь ты рассчитывал? Кого ты знаешь в
моем городе?
     - Я знаю здесь одного старика Бер-Шаарона, да и он признал во мне царя.
Это давняя история. Я спас его от гибели, когда лишены были жизни священники
из Номвы
     - Ты спас его тогда, чтобы умертвить теперь, ловко ! - сказал Каверун и
расхохотался.
     - Как  я мог  умертвить его! - воскликнул Маттафия, - я, сидящий  здесь
под стражей!
     - Почему царь так  взволнован? - спросил  Каверун и, не  ожидая ответа,
пояснил - Он был удушен вчера ночью. О том поведали нищие. Это  сделали твои
люди.  Ты  утверждаешь, что  их  нет,  они  же  по твоему  велению  свершают
убийства!  Старик  свидетельствовал  против  тебя. Он был среди  священников
Номвы. Он был твой главный враг!
     - Это  был  не  враг, я спас  его. О,  если я узнаю, кто свершил подлое
убийство, я отомщу! - хрипло сказал Маттафия.
     Он  стоял,  словно оглушенный,  слова, рвущиеся к  гортани, не находили
выхода.  Как объяснить, что  этот  старик  был близок и дорог, что здесь,  в
крепости, он, Маттафия, обрел того,  кто  дал жизнь матери,  обрел  и тотчас
лишился. Он не мог даже представить, кому была нужна смерть старика...
     - Ты собираешься отомстить,  - сказал Каверун  и усмехнулся, -Озаботься
лучше  о своей  жизни, у тебя  не  осталось  времени  на мщение. Жизнь  твоя
подошла к  своему пределу.  Назови своих сторонников -  я казню  их  - это и
будет  отмщение.  Назови убийц! - Я не знаю,  кто  это сделал, -  растерянно
сказал Маттафия, - я ничего не знаю...
     Каверун  поднялся, он был невысок ростом, но плотен. Четыре светильника
отбросили на  стену четыре  тени,  он  взял  посох, навершие  которого  было
украшено  золотым набалдашником,  ударил посохом  в пол,  словно пробуя  его
прочность, и холодно с презрением произнес:
     - Ты не царь! Ты простой воин. Царь уже давно валялся бы в  моих ногах,
вымаливая  право на жизнь. Царям есть  что  терять! К тому  же,  ты не узнал
меня! Ты не Сayл!
     - Я плоть от плоти его! - выкрикнул Маттафия, он уже не мог  сдерживать
себя. -Я здесь...
     - Не возвышай голос свой! -  зло прервал его Каверун. И с силой еще раз
стукнул посохом об пол.
     Испуганно  зашипела  затаившаяся  в  углу  диковинная  птица.  Замахала
крыльями, словно тоже хотела осудить его, Маттафию.
     -  Даже  если  ты  не  царь,  -  медленно произнес Каверун,  - и просто
произвел себя во  властители,  мне до  этого  нет никакого дела.  Ты  будешь
царем, мне  нужен Саул! И если ты откажешься от его имени и признаешься, что
не  был  царем, я  придумаю тебе такую  смерть, какой  еще не  видела  земля
Ханаана. Ты будешь корчиться и выть от адской боли так, что содрогнется гора
Хермон!
     Каверун  повысил  голос,  от   громких  его  слов  заметалось  пламя  в
светильниках, и  диковинная  птица,  распластав  оранжевые  крылья  по полу,
словно пала ниц перед правителем, моля о пощаде,
     Маттафия же  понимал, что  никакие мольбы уже  не  спасут его. Он стоял
теперь прямо, не склонив  голову, какое-то  тупое безразличие охватило  его.
Мысленно он молил Господа, чтобы быстрее рассеялась тьма ночного неба, чтобы
скорее наступило утро,  и был бы суд, и пусть будет казнь, но только сначала
суд, суд не над простым воином, а над царем Саулом. Над тем, кто был достоин
быть первым царем Израиля! Бесхитростен и прямодушен, он никогда бы не играл
с пленником, как кот с мышью, он бы не строил хитроумных замыслов.
     - Давид дорого заплатит за все, - тихо сказал Каверун, уже  не глядя на
Маттафию, словно утратив какой-либо интерес к своему пленнику, упорствующему
и  жаждущему  смерти.  -  Ты напишешь  о  всех его злодеяниях, - бесстрастно
продолжал правитель, - под  каленым железом и бичами ты станешь сговорчивым.
Цофар уже мчится  в  Иерусалим.  Я  послал  его  вслед за  гонцами.  Я сумею
получить за  голову Саула все, что пожелаю. Не даст Давид, дадут цари Моава,
дадут аммонитяне...
     Каверун  уже  ни  в  чем  не  таился,  он  был   уверен,  что  пленник,
переминающийся с ноги на ногу перед ним, весь в его власти, мановение руки -
и он  закончит  свое земное существование, днем раньше, днем позже -  но это
свершится. И был уверен Каверун, что  этот царь  или  мнимый царь, еще будет
валяться  у  него в ногах, будет  лизать ремни сандалий, когда смертный  пот
проступит на лбу.
     Маттафия тоже понял, что судьба его предрешена, но  вместе с мыслями об
обреченности рождалось желание борьбы. Мелькнула даже и такое - броситься на
Каверуна, сжать его толстое медвежье горло, пусть задыхается, пусть  пускает
слюну от  страха... Маттафия  уже  был  близок к тому, чтобы  сделать рывок,
когда Каверун хлопнул в ладоши, и два чернокожих стражника,  о существовании
которых здесь, в зале, Маттафия не подозревал,  вышли из двери в  стене, где
они неслышно  стояли,  затаившись  в темноте, и осторожно ступая, застыли по
обе  стороны своего господина.  Вошли еще четверо  стражников,  подскочили к
Маттафии, сжали  его  с  двух сторон и  заставили  пятиться к выходу. И так,
спиной вперед, покидал он покои, заполненные  запахом миндаля, и уже у самой
двери один из стражников,  обхватив его шею, с силой  пригнул его к  полу. И
Маттафия вынужден  был  упасть на колени перед правителем, в чьих руках была
теперь  его  жизнь. Потом  тот же стражник поднял его и  последнее,  что он,
Маттафия, увидел,  была злорадная  и  презрительная  усмешка,  растягивающая
тонкие губы Каверуна.
     Стояла  глубокая ночь, когда Маттафия упал на циновку в своей темнице и
только теперь почувствовал сильную боль в ступнях, полночи он простоял перед
правителем, не ощущая этой  боли, а теперь не мог ступить и шага. Он лежал и
пытался осмыслить каждое  слово  Каверуна. И не только  слова, но  и то, что
стояло за  ними.  Ему  хотелось  отыскать хоть слабую надежду  на  спасение.
Хотелось  верить, что посланец Зулуны  опередил Цофара. Что Давид не  сможет
отказать Фалтию... И главной загадкой  был Давид. Верить ли  услышанному  из
уст правителя, ужели Давид стал столь жестоким? Если верить, то впору сейчас
встать,  разбежаться  и так удариться головой о  стену, чтобы  все закончить
самому.  И никто тогда не станет вытягивать жилы из живого тела, измываться,
подвергать  мучениям. Мертвое  тело  бесчувственно, и  душа,  вырвавшаяся из
него, неуловима. Но где пристанище тех душ? Кто  видел их, уносящихся в выси
на  крыльях ангелов? Эти души  уже не могут ничего  сказать,  они никого  не
могут защитить, их удел - тишина и вечное безмолвие. Он же, Маттафия, должен
говорить, должен защищать того, кто был первым  помазан  на царство, кто дал
ему жизнь...
     В  плотной тишине  Маттафии  чудились  какие-то  неясные звуки,  словно
шептались где-то вдалеке десятки людей,  он  привстал и отчетливо услышал за
окном робкое шуршание, будто множество  молодых  ягнят  пробежало по  мокрой
траве. Потом  это шуршание  усилилось.  И снова  начался ливень,  и вот  уже
сплошным шумом наполнили  первые полосы дождя  ночную  землю. И загрохотал в
отдалении гром, а потом  вспышки молнии вырвали из темноты перекрестья окна,
белые потрескавшиеся  стены и массивную дверь, за которой дремали стражники.
Грохот повторился, с рокотом пронесся над дворцовыми садами и смолк, уступив
ночь заполнившему все шуму ливня.

        Глава ХХII
     Зулуна   проснулась   рано.   Опустевший   дом   страшил   ее   густой,
обволакивающей   тишиной  и  сыростью.  Все  эти  дни  шли  ливневые  дожди.
Прохудившаяся крыша протекала. В доме  давно  не было хозяина. Она  вышла во
двор, но и  там среди влажных деревьев и  цветов было так тихо, как всегда и
бывает перед рассветом, когда весь мир замирает, ожидая солнца. Уже розовело
небо, и  этим розоватым светом были тронуты белые стены приземистых каменных
домов. За домами  виднелись бурые крепостные стены, а  за ними гряда холмов.
Там,  за  холмами, на  дальних пастбищах затаилась  Рахиль.  Спит, наверное,
уткнувшись  в теплый бок овцы,  сама, как овечка,  бездумная и живущая одним
днем. Она,  Зулуна, привыкла  заботиться об этой овечке. Чтобы угодить мужу,
надо было возлюбить Рахиль. Надо было заботиться о душистых отварах для нее,
об аире  и корице, мирре  и алое для умащения ее тела, о нарядах, надо  было
ткать для нее  шерсть. И когда  долго заботишься  о человеке, он становиться
родным  для тебя.  Она стала ей, как дочь. И  сейчас,  когда, казалось, надо
было  позаботиться  и о себе, она продолжала думать о Рахили. Она  понимала,
что быстро выведают во дворце, где обитала Рахиль,  придут  сюда. Каверун не
отступится - и нету  от него укрытия даже на самых дальних горных пастбищах.
Думая о Рахили, она старалась превозмочь свой собственный страх. Сомнения не
давали  ей покоя. Что если в руках у Каверуна  не Маттафия, а сам царь Саул,
если  она  ошиблась,  признав в царе своего мужа, что  тогда? Ее ждет участь
Бер-Шаарона,  ведь его убили за то, что он опознал царя. Удавкой стянули шею
немощного старика, с такой же удавкой могут неслышно войти в ее дом...
     Она  понимала  -  от  судьбы  не уйдешь.  И  теперь,  кляла  себя,  что
поторопилась  послать  Амасию  в  Иерусалим  к  Фалтию.  Откуда  ей знать  -
по-прежнему ли Фалтий любезен Давиду, а вдруг сын был на стороне Авессалома?
Ему тогда надо скрываться, он же  будет рисковать своей жизнью, чтобы спасти
отца.  Отца  ли? Положим,  пленен не царь,  и  это  все-таки Маттафия. Но  и
Маттафия, и она, Зулуна, уже отжили свои жизни. Родить одного сына - это так
мало,  все время  боишься его потерять.  Надо  иметь сотни  сыновей,  как  у
Давида,  и тогда хоть кто-нибудь - один из ста - был бы рядом, можно было бы
нянчить его детей и не заботиться ни о чем, на склоне лет  обретя покой... А
теперь все хозяйство на ней. И столько времени ждать, чтобы появился мужчина
в доме, чтобы починил крышу, сделал загон  для скота -  и вот дождаться царя
вместо мужа...
     Заблеяли  овцы,  появилась  во  дворе  курица, величаво  проковыляла  к
крыльцу  - хоть  и небольшое хозяйство, а работы много. Всем требуется корм.
Хотела отдать овцу  и козу в общее  стадо,  да пожалела -  не будет  за  ней
такого  ухода, как здесь. Зулуна  подошла к загородке, взяла  мех, набрала в
колодце, вырытом Фалтием, воды,  вынесла курам  зерна. Начиналось  привычное
утро, полное забот...
     Когда  есть  работа, человек  меньше мучается  от своих дум.  Никого не
хотела видеть Зулуна,  ни с  кем не хотела  разговаривать. Но от  соседки не
скроешься. Тоже вышла в свой  сад, замахала рукой. Муж у этой соседки служит
стражником во дворце, все она знает. Но с ней надо быть осторожной. Особенно
теперь,  когда  начнут  искать  Рахиль, когда хватятся, что и Амасии  нет  в
городе - ничем  не  откупишься от слуг  Каверуна, потеряешь все, что имеешь.
Весь этот  год  не  было  спокойной жизни.  Все  стали соглядатаями,  каждый
норовит  донести  на своего соседа.  В любом пришлом человеке видят  беглого
сторонника Авессалома. Идет  охота на людей, а еще  называется этот  город -
убежище! Соседке хорошо, у нее надежный муж, на царя не похожий, пусть  и не
столь умен,  и ростом  не  вышел - зато  при  доме,  и  сыновья в караульных
отрядах зарабатывают  немало сребреников. Но  одолжить  у нее  -  не надо  и
пытаться. И всем она  завидует.  Зависть  здесь,  в  городе-убежище,  мучает
каждого. Из зависти доносят на соседей, из зависти могут возвести клевету на
самого  праведного  человека,  из  зависти могут выселить  из  города, могут
записать в  сторонники  Авессалома, чтобы завладеть  твоим  имуществом.  Так
распорядился Каверун - имущество опознанного тому, кто донес. Сам же Каверун
получает за этих авессаломцев золотые слитки от Давида. И чтобы не попасть в
подозреваемые, надо сомкнуть уста и ни с кем не делиться своими горечами...
     И Зулуна всегда  старалась избегать разговоров  с  соседкой. Соседка  -
хеттеянка и  звать ее Адония, родилась здесь и всех пришлых презирает. Тощая
она, словно голодом ее  долго  морили.  Одежда  болтается на  ней, будто  на
полевом пугале.
     - Опять раньше всех поднялась? - окликнула она Зулуну, подойдя вплотную
к изгороди, разделявшей их участки.
     Можно было  сделать вид, что не услышала и уйти в дом, но сегодня могла
соседка
     поведать, что делается во дворце. И кроме нее спросить не у кого.
     - Пройди в мой сад, Адония, <b>-</b> сказала Зулуна елейным голоском и открыла
затвор на воротах.
     Адония змейкой прошелестела  по влажной  от прошедшего дождя  траве.  И
стоило только похвалить  ее коз,  да  сказать ласковые слова про ее сыновей,
как сошла с нее  обычная злобность и  заулыбалась  она. Но ненадолго. Зулуну
она ответно  хвалила и даже посочувствовала ей,  но об  остальных ни  одного
доброго слова не сказала.
     Говорила  Адония, что проворовались  все  во дворце, что Цофар построил
себе два дома близ горного озера, что Арияд берет мзду за  проход в город, и
что  старейшина судей Иехемон за золотые слитки  дает разрешение беглецам на
поселение в городе...
     Зулуна слушала ее невнимательно, ничего нового не было в  ее  словах, и
давно знала Зулуна и о мздоимстве, и о непомерной жадности властителей, и об
излишней  дворцовой  роскоши.  И  вдруг заговорила  Адония о  пойманном царе
Сауле. Зулуна сразу насторожилась.
     - Хранят  нас  боги и всесильный Рамарук,  -  сказала Адония, - это он,
Рамарук, помог поймать злодея. Каверун хотел казнить нечестивого сегодня!
     <b>-</b> Кто тебе поведал об  этом?  -  спросила  Зулуна, с  трудом  сдерживая
охватившее ее волнение.
     - Мой муж, да и все в городе об этом только и говорят...
     - Но ведь еще не закончился суд, - сказала Зулуна.
     <b>-</b>  Хотели  казнить, но  не  будут  его пока  ни  судить, ни казнить,  -
пояснила всезнающая  Адония,  -  потому  что посланы гонцы  поведать  всем в
Ханаане,  что пойман  Саул. Узнают  об  этом  те, кто  был с  Авессаломом, и
прибегут сюда. Им нужен царь. Чтобы идти против Давида. Их воитель Авессалом
запутался своими длинными волосами в ветвях дуба, тут его и прикончили. Саул
этот теперь,  как приманка,  придут  сюда  авессаломцы, их сразу  схватят  и
продадут  Давиду. Так повелел бог наш Рамарук - пока не казнить Саула, чтобы
дань получить. Не будет сегодня казни...
     - За что же казнить царя? - не выдержала Зулуна. - За прошлые убийства?
Кто их не совершал? Разве может мужчина прожить свою жизнь, не убив никого?
     - Что-то  ты  испугалась,  Зулуна!  Заступаешься за злодея.  Почему?  -
спросила Адония  и ехидно посмотрела на Зулуну своими узкими, пронизывающими
глазами.
     Зулуна стала отнекиваться, клясться  богами, что  ее это мало касается,
но видимо переусердствовала в своих клятвах, да и многое знала Адония.
     - Зачем хитришь? - прервала ее клятвы Адония. - Почему  хочешь обмануть
меня? Тебя видели во дворце, тебя и твою Рахиль, и того старика, что ночевал
у тебя. Мой муж говорит, что виделась ты с пойманным царем...
     Зулуна  почувствовала, как всю ее обдало жаром - вот и попалась, каждый
шаг  известен Адонии,  давно  соседка  хочет  заполучить оливковые  деревья,
выращенные Зулуной.
     - Видишь ли, Адония, ты  ведь знаешь, я жила в Иерусалиме, а до этого в
Гиве и  в Хевроне, всех я видела - и Саула, и Давида, - стала  оправдываться
Зулуна,  -  и вот  надо было опознать - Саул ли пойман,  и  позвали меня,  а
Рахили давно нету, ты что-то путаешь...
     Адония согласно  кивала, но видно было,  что затаила она в сердце своем
недоброе.  Ушла к  себе,  встала у  порога  дома и  все  смотрела  в сторону
оливкового сада.
     Зулуна,  накормив  своих  овец,  ушла  в дом. Чувство  опасности  опять
охватило ее.  Она  понимала, что надо быть  осторожнее  в  словах,  надо  не
перечить  соседке. Не  спорить  с ней.  Это  опасно. Муж стражник, сыновья в
караульных отрядах.  Она же,  Зулуна, одна, никто не защитит ее. Сколько лет
ждала  -  вот вернется  Маттафия, и  снова оживет  дом. Никогда, что  бы  ни
говорили, не верила в его смерть. И теперь гасли последние надежды. А  может
быть раньше потеряла его. После смерти Саула его будто подменили, не находил
он ласковых слов, был мрачен и молчалив...
     Пришлось спешно  бросить  дом в  Гиве и  перебраться  в  Хеврон.  Опять
обустраиваться на  новом  месте. Словно  прилепился Маттафия к Давиду,  стал
неразлучен с  тем, кто жаждал стать царем Израиля. Погибли на склонах Гелвуя
сыновья Саула. Остался один несчастный Иевосфей, слабый и убогий. Но за него
стояли Авенир и войско. У Давида не было такого войска. Те, кто пришел с ним
в Хеврон, устали от скитаний по пустыне. Они хотели сытной снеди и женщин. И
женщины  потянулись  в  Хеврон со  всего  Ханаана.  Город  стал  пристанищем
похотливых блудниц. Многие нажили слитки  золота, торгуя собой. И  разговоры
были только  о  том,  кому  и  кого  удалось затащить на  ложе,  сколько  он
заплатил...
     Нравы   становились   все    необузданней,   воины   покупали   рабынь,
военачальники похищали жен  друг у друга. Жены Давида устраивали пиршества и
пьяные  оргии. Открыто похвалялись  женщины  о  ночных разгулах,  блудили  с
нубийцами, обладавшими  большой  крайней  плотью.  Оскверняли себя прилюдно,
открывая  свою наготу, в хороводах задирали полы одежд,  распахивали халаты,
под которыми ничего не было...
     Она,  Зулуна,  старалась  не  выходить  из  дома.  Ей  хватало  забот -
накормить,  одеть,  обучить  не только своего сына, но и сына Рахили, да еще
привел Маттафия в дом гирзеянского мальчика - поначалу и она,  и Рахиль были
уверены, что  это его сын, прижил в пустыне  с  какой-нибудь  гирзеянкой, но
перечить  мужу не  стали.  Потом  узнали,  что  спас  его Маттафия.  Мальчик
оказался смышленым,  научился  писать и мог целыми  днями сидеть неподвижно,
вглядываясь  в  старинные,  хрупкие  пергаменты.  Никогда  не  смеялся и  не
улыбался.  Словно старик,  умудренный годами.  Стал он  роднее  сына. Фалтий
пропадал целыми днями у Давида, рвался в бой, хотел прослыть храбрым воином,
не  было  для него дороже стрел, меча и копья. Ходил за Маттафией, как нитка
за иголкой. Отнял  Маттафия сына, и  сам почти не замечал ее.  Все-таки  его
подменили. А вдруг - это  уже тогда был Саул! Смотрел злобно, ночами исчезал
из дома...
     Давид и тот больше обращал внимания на нее. Одно ее слово  -  и жила бы
во дворце.  Но блюла честь семьи, а может быть и напрасно. Давида хватало на
всех.  Десятки  жен  и наложниц. Всех он  любил. Из пустыни привел  юркую  и
неунывающую Авигею, первая его жена робкая Ахиноама всегда ходила со вздутым
животом, лоно  ее никогда  не  пустовало, появилась в  Хевроне  и  красавица
Мааха,  дочь  гессурского  царя Фалмая, ходила по  Хеврону  словно  пава,  с
многочисленной свитой, следила, чтобы все встречные низко кланялись ей, была
обидчивой  и  гордой.  Все  равно   не  сумела  удержать  Давида,  появилась
желтоглазая Эгла, ее сменила юная Авиталь, потом еще более юная Агифа.
     Могла и она, Зулуна, жить во дворце Давида. Надолго ли только? Мужчинам
все время нужны  новые  и новые женщины.  Как  будто  потеряли они кого-то и
ищут, а чтобы найти должны познать каждую встреченную на пути своем. Женщине
же нужен один - единственный возлюбленный. Этим одним всю жизнь был  для нее
Маттафия...
     Когда он вернулся в Хеврон, поговорить с ним даже не удавалось. Не было
у  него времени.  Однажды  только  остались вдвоем  в доме.  Рахиль  ушла  к
роднику, дети убежали к пастухам на дальние луга. Накормила его, дала сочный
кусок баранины, налила гранатового вина. Он  немного оттаял. Стала говорить,
стала жаловаться, высказала все - и как ждала его, как указывали все пальцем
-  вот  жена  человека, предавшего нашего  царя Саула, как хотели изгнать из
Гивы,  как  заступился  Ионафан,  сколько  слез  пролила,  сколько  терпения
понадобилось. И  всегда  верила  в него,  Маттафию,  знала,  что  ложны  все
наговоры, что нету  на тверди  земной  честнее и  храбрее  человека, чем он,
Маттафия.
     Напрасно  пыталась его разжалобить, мужчины не любят женских слез. Да и
было ли  из-за  чего  плакать?  Какой-то год в разлуке! Вот потом,  когда он
исчез в филистимлянском  плену,  потом - были истинные  страдания и слезы. А
тогда,  в  Хевроне,  просто  обида сдавливала сердце, столько ждала -  и вот
благодарность, смотрит  как на старую  ненужную  вещь. Подошел  к ней, ее же
платком  вытер   ей  слезы  и  сказал:   "   Надо  спешить,   сегодня  совет
военачальников  у Давида."  Не обнял, не поцеловал, только задержал руку  на
плече. Рука у  него сильная, горячая - будто опалило плечо. Полон он  был  и
страсти,  и желание  в  нем  всегда кипело. Но все это было уже не для  нее,
Зулуны.
     Могла ведь тогда зачать, был бы  еще один сын, могло их быть много.  Но
столько  лет глухих  ожиданий,  столько  одиноких  ночей.  Теперь, казалось,
дождалась - вернулся. Но кто?  Саул или Маттафия? Слились вместе две плоти -
не все  ли равно...  Поздно  теперь  уже,  не зачать - иссохло лоно  и груди
никогда не  наполнятся  молоком.  Правда,  прародительница сынов Израилевых,
жена Авраама благородная Сарра родила Исаака в девяносто  лет. Захотят боги,
и  вновь  обретет  лоно  живительные соки, и вновь примет семя, чтобы зачать
жизнь.  Проклянет  Господь,  затворит  лоно  -  и  в молодые годы не сможешь
продлить род.  Наказывает Господь  за грехи  жестокой дланью своей. А грехов
этих было в Хевроне не счесть.  Когда вокруг блуд, о детях не думают. Забыли
заповедь  Господню  -  плодитесь и размножайтесь. Не  для  блуда дал Господь
людям  сладость  зачатия.  Бог  Израиля - строгий и карающий. Никого  он  не
прощал. У нее, Зулуны, были еще и свои боги, их можно было держать в руках -
маленькие тельцы  и львы из черного  дерева,  теплые и гладкие.  Молила их -
верните Маттафию, дайте мирно пожить, но не могли боги образумить воинов.
     Продолжалась  тогда  распря между домом  Сауловым и домом Давидовым,  и
Давид все более и более усиливался, а дом Саула ослабевал. Воины из пределов
Иудиных стекались  к Давиду.  Маттафия дневал  и  ночевал  в воинском стане.
Ходил хмурый, немногословный. Проклинал блудниц, корил Давида, напускался на
всех,  словно  ворчливый  старик. Власть  над  людьми притягательна,  словно
густой сладкий мед тянет  она к  себе, и - вязнешь в ней. Маттафии надо было
держаться подальше от Давида, надо было остаться в Гиве и жить тихо  у своей
смоковницы, сидеть под  своей виноградной лозой. А тут  еще он, Маттафия, не
поладил  с  Иоавом,   перечить   главному  военачальнику  мог  только  такой
бесхитростный человек как  Маттафия. Потом все это сказалось, когда  попал в
плен к филистимлянам, и выдумал Иоав, что предал Маттафия своих воинов.  Так
и  стала она,  Зулуна,  на  многие годы женой предателя. И  пришлось бежать,
пришлось все бросить, чтобы обрести спокойную жизнь здесь, в городе-убежище.
Но  разве дано  человеку обрести покой,  от себя  не убежишь и  не скроешься
нигде от царей и правителей.  Всю жизнь сердце то и дело замирает от страха.
Сказал  Каверун - казнить, потом отменил  повеление, а каково тому, кто ждет
казни?  Ожидание смерти гибельно. Становишься тем зайцем, которого  пообещал
съесть волк, пообещал и забыл, а  заяц  умер от страха. Как научиться ничего
не  бояться,  не дрожать  от ночных  шорохов, не обращать внимания на  косые
взгляды завистников...
     Тогда, в  Хевроне,  она  была молода, хотела любви, Маттафия не понимал
этого.  В битву за власть были втянуты все, словно не было слаще деяния, чем
поражать друг друга копьями. Никогда бы Давиду не одолеть было  Авенира, это
был военачальник, не знающий  поражений,  в битве  он рубился  за десятерых,
если  бы  не  вертлявая  Рицпа.  Наложница  Саула,  пригревшаяся  при  дворе
Сауловского  сына  Иевосфея,  она  мнила  себя  почитаемой вдовой царя,  она
затащила в свои силки Авенира.
     Авенир увел свои  войска за Иордан, сражался за  Иевосфея,  считая  его
законным  наследником Саула, а Давида просто выскочкой. При  Давиде же  были
трое  способных  к ведению битв - сыновья сестры его матери Саруи - кичливый
Иоав,  могучий  Авесса  и быстрый, как  серна, Асаил,  - но они и  втроем не
стоили одного Авенира. Сорок  лет было Иевосфею, сыну Саула, когда воцарился
он  почти над всем Израилем. Он был немногим  моложе  Маттафии. Маттафия его
презирал, считал недостойным престола.  Давид же тогда царствовал в Хевроне,
все колено Иудино было за него. Но лишь одно колено. А против них был Авенир
и все его хорошо обученное войско. В одной из битв Авенир убил Асаила, брата
Иоава, и стал кровным врагом Иоава.
     И  вот  из-за  Рицпы Авенир  неожиданно принял сторону  Давида.  Глупый
Иевосфей потерял своего военачальника. Он стал порицать Авенира:  " Зачем ты
вошел  к  наложнице моего  отца? Как посмел  познать ее?  Ты  осквернил ложе
Саула!"  Авенир  вспылил:  "Кто  я? Главный  военачальник  или  предводитель
бродячих  псов в Иудее? Я защищаю дом Саула, я не предам тебя в руки Давида,
а ты коришь меня за женщину, которую я давно люблю!"
     И Авенир послал гонцов  к Давиду,  чтобы заключить  с ним союз. Вот что
может сделать одна  женщина, если  она  желанна! Зулуна тогда завидовала ей.
Бедный  Авенир, разве мало было вокруг прельстительных  женщин, жаждущих его
любви. А  этот, казалось бы, рассудительный  и  хитрый  военачальник ринулся
навстречу своей гибели, весь мир ему заслонила Рицпа...
     Зулуна  тогда,  в   Хевроне,  обрадовалась,  что  прибудет  Авенир  для
заключения мира.  Думала  -  грядет  спасение от  братоубийственных  войн  и
возвратится Маттафия в дом свой. Сколько  ведь пришлось пережить, когда  шли
эти  войны между сторонниками Иевосфея  и  воинами  Давида.  И Фалтия втянул
Маттафия в  эти хороводы смерти.  Впервые  тогда Фалтий  отправился на  поле
брани вместе с  Иоавом, сын так  радовался,  будто его пригласили  на  самое
веселое пиршество. А пришлось вести пляски со смертью.  Самых молодых  тогда
отдали  на заклание. Схватились  друг с другом  у Гаваонского пруда. И решил
тогда  Авенир обойтись  малой кровью  - предложил:  пусть  выйдут двенадцать
отроков  от  Давида  и  померяются  силой  с  двенадцатью отроками Иевосфея.
Хранили  боги Фалтия,  избежал  его  жребий.  Друзья его  вышли  -  веселые,
радостные, думали - предстоит игра. Ухватили друг друга, кто за  одежды, кто
за волосы, и вонзили мечи в бока. Пали отроки,  обливаясь кровью Возвратился
после той битвы Фалтий, примолк, ничего  не хотел рассказывать. Она, Зулуна,
и  так  все  знала.  Тогда  же  сам  Авенир  и  убил  Асаила,  брата  Иоава,
бесхитростный Асаил погнался  за Авениром  -  нашел  с  кем  мериться силой!
Авенир  и биться с ним не стал, просто копье выставил, насквозь пронзило оно
мчащегося Асаила. Все ждали, что будут неостановимы потоки крови...
     И  вот,  благодаря Рицпе, замирение было совсем близко. Прибыли  прежде
Авенира в  Хеврон его послы и передали такие слова Авенира к воцарившемуся в
Хевроне Давиду: "Заключи  со мной союз,  и будет  рука  моя с  тобою,  чтобы
обратить  к тебе  весь Израиль." И Давид поставил условие - никаких встреч и
никаких союзов,  пока не  вернут ему  Мелхолу,  дочь  Саула, жену, отнятую у
него, Давида.
     Зулуна  хорошо  запомнила  день возвращения Мелхолы,  солнце  заполнило
зноем томящийся от жары Хеврон, все искали тень, чтобы скрыться от  палящего
солнца. И в  этой жаре  медленно  шла по  улицам Хеврона красавица Мелхола с
лицом,  закрытым черной накидкой, и брел за ней ее второй  муж, сын Лаиша, и
плакал. Плачущий мужчина, не смеющий сразиться за свою возлюбленную - жалкое
зрелище. Люди смеялись, когда отгонял от Мелхолы хнычущего сожителя, ехавший
на  осле Авенир, сопровождающий  их. И  еще  запомнила  Зулуна,  как  Авенир
перетянул древком копья  по спине незадачливого сына Лаиша, и тот согнулся и
затрусил к крепостным воротам, даже не простившись с Мелхолой.
     Так ли  нужна  была Давиду Мелхола, остались ли в нем чувства к той, за
которую   он   когда-то   отдал   кровавый   выкуп   -   сто   краеобрезаний
филистимлянских.  Господь наказал  их, у  Давида  не было детей от  Мелхолы.
Давид  просто  еще  раз  утверждал  свое  право  на  дочь  царя  Саула,  она
принадлежала ему также, как и престол...
     Авениру, в отличии от Мелхолы,  были отданы все почести,  было  большое
пиршество в честь его,  были праздничные хороводы, были объятия Давида, были
торжественные  проводы  на рассвете  следующего  дня.  Но  не  успел  Авенир
отъехать  далеко,  как остановили его  гонцы  у колодца Сиры. Это вернулся в
Хеврон  Иоав  и  узнал, что приходил к царю  убийца  брата  Асаила и что был
принят с почестями. Иоав был взбешен, он ворвался в покои Давида и кричал: "
Что  сделал  ты?  Отчего отпустил Авенира? Он  пришел  обмануть  тебя и  все
разведать! Выбирай - или он, или я..."
     Давид  выбрал Иоава. Авенира вернули гонцы. Иоав ждал его  у крепостных
ворот  и,  заманив  в  сторожевую башню,  предательски ударил мечом в пах  и
крикнул  обливающемуся  кровью Авениру: "  Это  тебе за кровь Асаила,  брата
моего!" Всему тому свидетель был Маттафия. И  с того времени возненавидел он
Иоава...
     Кровь за  кровь. Так она и лилась, и льется. Авенир, выигравший десятки
сражений, был зарезан,  как жертвенная овца, все  просто оторопели, узнав об
убийстве, будто застыл под палящим солнцем Хеврон, и  дома его переполнились
страхом.  Говорили,  что будут  убивать всех, кто замешан в связях  с  домом
Саула. Маттафия пришел в свой  дом побелевший,  ни  слова не  сказал, только
злобно  крикнул  на  Рахиль,  когда та  стала  утешать его. Иоав  уже  тогда
подбирался к Маттафии, оговаривал его перед  лицом Давида. Зулуна тогда и не
думала, что невольно  стала причиной  этих  оговоров,  это поняла  она много
позже...
     Тогда же  и сам Иоав попал в немилость. И  слышали многие, как  скорбел
Давид  по  Авениру, и как  отрешился  он от своего военачальника -  злобного
Иоава. Сказал Давид собравшимся у крепостных ворот жителям Хеврона: " Чист я
и царство мое  чисто  перед Господом во веки от крови Авенира, да падет  эта
кровь на  голову  Иоава и на весь  дом отца его, и да не  изведется  из дома
Иоава ни  слезоточивый, ни  прокаженный,  ни поддерживающийся  костылем,  ни
пораженный  мечом,  ни бесхлебный."  Так проклял Давид  своего военачальника
Иоава. И  плакал Давид, когда хоронили Авенира.  Все плакали в Хевроне. Весь
город  вышел  на  похороны. В  разодранных одеждах, с  головами, посыпанными
пеплом и землей, шли понуро  воины,  захлебывались в плаче  женщины. Мелхола
пала ниц, билась на земле дочь царя, всегда такая величественная и спокойная
не могла она сдержать рыданий.  На Рицпу  и  смотреть было страшно, просила,
чтобы убили , расцарапала лицо свое. И Давид плакал со всеми вместе, а потом
сочинил  даже  псалом,  проникновенный  и  горестный.  "  Смертью ли изверга
умирать Авениру?  Не были руки у него связаны,  и ноги не стиснуты  оковами,
убит  он злодейски, от  злодея пал  не на  поле  боя, а  в доме  своем... Да
воздаст Господь сделавшему зло по злодеяниям его..."
     Думала  тогда она, Зулуна,  что искренни слова  и  горе  Давида.  И все
говорили, что  не давал Давид повеление  Иоаву,  не царем  было  задумано то
злодейское  умерщвление.  Но не прошло  и девяти дней,  как вновь  приблизил
Давид  к  себе Иоава.  Сказал тогда Маттафия: " Не отомщенная  кровь породит
другую кровь."  И были его слова пророческими. Ибо новые  злодеяния потрясли
сердца живущих в Хевроне.
     Принесли  в тот  год злодеи в  город Ханаан  голову  бедного  Иевосфея,
пришли  из Маханаама Заиорданского  военачальники  Иевосфея Рехаб  и  Баана,
предавшие  смерти  своего  господина.  Ждали  награды  за  свое  злодейство.
Положили к ногам Давида голову, всю в запекшейся крови, словно дар поднесли,
и  сказали: "  Вот голова сына Саула, врага твоего, который  домогался жизни
твоей, вот отмщение дому Саула!"
     И сказал им Давид: "Ведь если того, кто возвестил мне о смерти Саула, я
убил в  Секелаге,  то  что ждете  вы?  Саул в битве пал, а вы убили честного
человека в его  доме! Взыщу я кровь его и  истреблю вас с  тверди земной!" И
приказал он своим воинам убить злодеев. Им отсекли руки  и н ноги и повесили
тела около пруда, за крепостными стенами.
     И народ проклял  их. Убить человека в его постели, когда он спал, убить
сына царя - как могли их  руки подняться  на такое злодейство! И за  это они
еще ждали награды! Получили свое сполна...
     Все проклинали  их, но  были  и  другие голоса  -  шепотом, с  оглядкой
разносили недовольные Давидом и такие вести - будто бы и убийство Авенира, и
убийство  Иевосфея совершены  по  повелению  Давида. Тогда  она,  Зулуна, не
хотела верить этому.  Но потом, когда  Давид  отвернулся от  Маттафии, когда
Маттафия был объявлен предателем, сомнения стали мучить ее. Сколько слез она
пролила, ожидая Маттафию, сколько унижений ей пришлось претерпеть...  Она не
могла понять  своего мужа. Почему Маттафия был столь доверчив, почему тянуло
его к царским домам, почему не мог  он жить  в покое, как простые пастухи  и
землепашцы? Он сам избрал для себя путь мучений.  И эта схожесть с Саулом  -
она погубила его.  Он голову мог положить  за царей. Он мог и  пасть  на меч
вместо Саула у горы Гелвуй. Теперь ее, Зулуну, ничем нельзя удивить. Значит,
Богу было угодно сблизить ее  с двумя царями,  но видят боги,  она не хотела
этого... Маттафия сам тому виной.
     Но  только ли он, ведь и самой ей  было лестно стать  вхожей во дворец,
слыть подругой царских жен,  ведь и сама  она тянулась  к  ним,  избранницам
Божьих помазанников. Казались  они ей превыше других женщин,  а были они все
разные  и ненавидели  друг друга  <b>-</b> это она поняла позже, когда узнала тайны
дворцовой жизни. Было  в этой жизни много показного и в любви, и в дружбе...
Взять  хотя  бы  Авигею, была  близкой подругой,  а когда надо  было  помочь
выручить  Маттафию,  защитить  его  имя  -  отвернулась и  даже  пальцем  не
пошевелила,  сказала:  " Видишь,  я  сама  отвержена,  да  и  что тебе  этот
Маттафия, ужели не страшно делить с ним ложе - ведь он, как две капли  воды,
похож на Саула,  залившего себя кровью священников  из Номвы. Убийца с тобой
рядом!"
     А  сама она,  Авигея, разве была безгрешна,  разве не  проложила путь к
ложу  Давида,   предав  смерти  своего  мужа.  И   не   стеснялась  об  этом
рассказывать,  похвалялась, что  больше  всех других женщин  любит ее Давид.
Конечно,  в  пустыне она была единственной женщиной у Давида, не  брать же в
расчет Ахиноаму Изреелетянку, которая и пройдет мимо, да  и не заметишь  ее,
столь она тиха и робка... Маттафия рассказывал, что они долгое время даже не
знали, что она пребывает с Давидом в его стане. Не для женщин была та жизнь.
Воины   Давида  скитались   по  пустыне,  прятались  в   пещерах,  голодные,
оборванные.  Не  до  женщин им  было.  А  появилась  Авигея  -  всем  головы
вскружила, возможно, и Маттафия разделял с ней ложе, слишком уж много он  об
Авигее говорил. Только по-разному они об одном и том же рассказывали.
     Каждый  видит  мир  по-своему,  каждый хочет думать,  что  от него  все
зависит.  А  все  определено  богами,  и  шага  не  ступишь  без  их  на  то
благословения.  Так захотели  они - чтобы сблизилась Авигея  с Давидом. Дано
было ей испытать  его любовь, и сама она была без ума от него. Да и может ли
какая-нибудь   женщина,   из   живущих   на   лике   земном,  устоять   пред
завораживающими  песнями  его. Раскаяние  приходит  потом...  А  к таким как
Авигея оно и вовсе не заглядывает...
     Жила  она,  Авигея,  с  мужем своим Навалом в долине, у самого  предела
земли Маон, там где кончаются безжизненные пески и начинаются цветущие луга.
И на этих лугах паслись многочисленные стада,  принадлежащие ее мужу Навалу.
Давно прошло то  время,  когда Навал сам пас  и стриг  своих  овец и  строил
загоны  для  них,  время, когда  привел в свой  дом  худенькую,  застенчивую
женщину,  не знавшую  богатств. Быстро  окрепла и  налилась соками ее плоть,
быстро стала она  привыкать  к обильной  снеди и безбедному  житью. И  в  то
время, когда она  встретила Давида, была она полновластной  хозяйкой в своем
доме. "Чего же  тебе  не хватало?" - спросила  ее как-то Зулуна,  выслушав в
очередной раз исповедь Авигеи.  " Ты не поймешь, - сказала Авигея, - дело не
в  богатстве.  Богатство  погубило  Навала,  он  забывал,  что рядом  с  ним
женщина!" Понимала Зулуна,  что Авигея  сама разрушила свой дом. Знала из ее
рассказов, как  любила Авигея празднества, как всегда подавала мужу пьянящие
вина,  как затевала веселые хороводы.  Забывала она, что дом  держится не на
мужчине, а на женщине. И хотя  бесправна во многом женщина, и сотворена  она
после Адама из ребра его, и садится за стол должна после мужчин, но слово ее
в домашних делах главное. По рассказам же Авигеи, во всем был виноват Навал.
Она выставляла  его  этаким заплывшим жиром бесчувственным чудовищем.  По ее
словам,  он  не  выходил  из  своего  дома, перестал  интересоваться  своими
стадами,  и  знал  лишь одно - пышные  пиршества. Он  неимоверно растолстел,
глаза его сузились, и пустовало лоно Авигеи, жаждущее семени.
     Может быть, так все изображала  Авигея,  чтобы оправдать себя. Ведь про
Давида нельзя сказать, что он ленив на ложе, а всего одного сына родила  ему
Авигея, да и тот не отличался  особой статью, двух слов связать не мог. Надо
думать,  что Авигея  не терялась там, в доме  Навала. Сама хвастала, что все
пастухи  не  сводили  с  нее  призывных  взоров, и  не  раз  ей  приходилось
выслушивать  пылкие  признания,  но,  по ее словам,  не было  там  человека,
который  был бы способен  покорить ее сердце.  Ибо сродни  хозяину  были его
гости, жаждущие  хмельных вин, чревоугодники.  "Каково  же было прислуживать
этим обжорам, - говорила  Авигея Зулуне, - я смиряла себя,  я покорялась.  И
мне  ведь приходилось  еще  и вести  все  хозяйство".  В  то, что  она  вела
рачительно свое хозяйство, трудно было поверить.
     Пастбищ у Навала было много, и все возрастали его богатства.  И то, что
они жили в отдалении от других владельцев стад, давало им возможность всегда
отыскивать незанятые сочные  луга, и  скот  у них умножался с  каждым  годом
почти вдвое. Но была и опасность - ибо не защищены они были  от разбойников,
разоряющих стада. И когда  в пределах земли Моава появились  люди Давида, то
поначалу испугались, но потом поняли, что не грабители это, а гонимые Саулом
праведные воины. И не раз  защищали от  разбойников  воины  Давида  стада  и
пастухов Навала.
     "Много тогда разных слухов ходило о Давиде, - призналась Зулуне Авигея,
-  многие  опасались  его. Я даже страшилась  неведомого  предводителя лихих
воинов. Представляла Давида разбойником, заросшим  черной бородой, косматого
и  огромного, скалящего  кривые  зубы.  Не  знала,  что это  моя судьба, что
прекрасен он!"
     Встретились они, по  ее  словам,  так: стояла она у колодца и смотрела,
как пьют овцы из водоводов. Солнце клонилось к земле, она торопила пастухов,
чтобы успеть до темноты увести  овец в ближайшие загоны. И подошли к колодцу
незнакомые  люди  с  копьями  в  руках.  "  Представляешь,  Зулуна,  как   я
испугалась, - рассказывала Авигея, -  одна  среди стольких жаждущих  женщину
воинов, пастухи мои были плохими защитниками. Я боялась  насилия,  я столько
слышала  разных  историй,  когда  одну  женщину  используют  сразу множество
воинов..."
     Думается,  Авигея  преувеличивала свои страхи, с  мужчинами она  всегда
находила общий язык  и с таким мужем,  как Навал, возможно, даже и мечтала о
насилии... К  тому  же,  по  ее рассказу,  она сразу  поняла, что  это воины
Давида, и говорили они рассудительно, и к ней обращались  с поклонами. И был
среди них сам Давид.  Он показался  ей ангелом  небесным, ангелом с голубыми
глазами и рыжими кудрями.  И  сразу, как  призналась она Зулуне, томительный
жар охватил ее тело. А он даже не взглянул на нее. Но после той встречи стал
приходить в ее сны и крепко сжимал ее  в своих объятиях, и исторгал  из  нее
сладострастные стоны...
     И вот наступил  день стрижки  овец, и были принесены жертвы Всемогущему
Яхве,  и  готовилось в доме  Навала большое  празднество. Горели  костры  во
дворе, варилось мясо в медных котлах, и оживленно бегали по  двору работники
в  предвкушении  пира.  И  вдруг  вошли  во  двор  десять  статных  отроков,
опоясанных мечами, и старший из них сказал, обращаясь к Навалу, сидящему  на
крыльце своего дома:
     - Мир тебе, мир дому твоему, мир всему твоему! Услышали мы, что стригут
овец у тебя, и  что обилие мяса будет  в твоем  доме. Знаешь ты,  что мы  не
обижали твоих пастухов, и  ничего у них не пропало. И охраняли мы стада твои
от лихих разбойников. И сегодня в добрый день пришли мы к тебе. Дай же рабам
твоим и господину нашему Давиду, что найдет рука твоя...
     Не было угроз в  их  словах, не  хотели они ссориться  с Навалом, но не
желал Навал  ни с кем  делиться,  вскочил он с  циновки, на которой сидел  у
крыльца, и лицо его налилось кровью. И возвысил он свой голос:
     - Кто  такой Давид? Не просил я его стеречь мои  стада!  Ныне развелось
много  рабов, бегающих от своих господ и укрывающихся  от  праведных трудов!
Почему должен я взять мясо, приготовленное для  людей, стерегущих моих овец,
и отдать тем, которых не знаю и не ведаю откуда они!
     Никто  из  работников  не  смел прервать  гневные  речи Навала,  и она,
Авигея, тоже не посмела при всех перечить мужу. И  страх охватил ее, и  в то
же  время было  предчувствие,  что  дано ей  соединиться  с  Давидом, и  это
предчувствие огнем обжигало ее плоть.
     А вечером этого  же дня один из слуг, взятый в дом из земель  Иудиных и
почитавший Давида, прибежал к Авигеи и сказал:
     -  О,  госпожа моя, недоброе  может случиться  в нашем  доме.  Напрасно
господин наш обошелся грубо с людьми  Давида. Они были для нас оградою,  они
защищали  нас  от  нападений  врагов, от  разбоя.  Знаю  я,  неминуемая беда
угрожает нашему  господину  и  всему  нашему дому.  Я упредил бы  его, но не
станет он слушать раба своего...
     Авигея  попыталась, как могла, успокоить своего слугу. Разумны были его
речи,  всегда  он  работал  честно  и  заботился о  хозяйстве,  как о  своем
собственном. Его  она успокоила, но сама  вновь ощутила страх. Понимала, что
не  оставит без  кары  Давид  оскорбления своих посланцев. И,  как  поведала
Авигея  Зулуне, Господь надоумил  ее, она поняла, что только  ей дано спасти
свой  дом  от  разорения. И не пугала ее  встреча  с  предводителем воинов -
Давидом,  так она утверждала.  И понимала Зулуна,  что  искала  этой встречи
Авигея. Рвалась к человеку, который входил в ее сны.
     И еще поведала Авигея, что не стала ничего говорить Навалу,  потому что
не ждала от него разумного ответа  и  знала, что жадность его непомерна. Она
позвала  своих слуг и велела  взять двести хлебов и два меха  с вином и пять
овец, приготовленных к закланию, и сто связок  изюма, и двести связок смокв.
И погрузила все это с  помощью слуг на  ослов, сама села на  любимого своего
белого  осла и направилась по извилистой тропе, ведущей в  убежище,  где, по
рассказам работников, собирались люди Давида.
     Недолго ей пришлось погонять  своего осла,  потому  что двигались  люди
Давида ей навстречу, и сразу она заметила среди них того, кто делал сладкими
ее сны. Давид был разгневан, но все равно лик его и в гневе был прекрасен. И
сказал он: "Это ли жена Навала и его люди?" И ему ответили - да. И сказал он
тогда: "Напрасно мы охраняли  имение этого  человека, он привык платить злом
за добро. Пусть же Господь покарает неправедного! И до утреннего рассвета из
всего, что принадлежит  ему,  ничего не останется  у него,  и  не оставлю  в
имении его ни одного мочащегося к стене!"
     -  Поверишь,  Зулуна,  -  говорила Авигея  об  этой  встрече,  -  я  не
испугалась, я плохо вслушивалась в его слова,  я только видела его губы, его
голубые глаза, я  ласкала  взглядом  его рыжие  кудри,  он был для меня, как
солнце!
     - Долго смотреть на солнце опасно, - заметила тогда Зулуна.
     Авигея  не  обратила  внимания  на  ее слова  и продолжала рассказ. Она
поведала  о том, как поспешила сойти с осла и поклонилась Давиду до  земли и
сказала:  "Позволь  рабе твоей  говорить в уши  твои и послушай  слова  рабы
твоей.  Не  обращай  внимания  на  Навала,  мужа  моего,  сердце  его  давно
озлоблено.  Прости  его, грешного.  Верю, Господь  не попустит  тебя идти на
пролитие крови и удержит руку твою от мщения!"  Потом она обратилась к своим
людям,  велела  снять корзины  и тюки с ослов и передать все это Давиду. Его
лицо просветлело, и он впервые взглянул на нее внимательно.
     - Он понял, кто перед ним, - объясняла Авигея Зулуне, - он понял, что я
достойна  любви,  он  увидел,  что груди  мои вздымаются, что  изнемогаю  от
желания, и эта жажда любви передалась ему!
     Маттафия  видел эту встречу, он говорил несколько иное, он поведал, что
Авигея была так напугана, так дрожала, что не могла связать и двух слов, что
очень боялась она потерять имение свое.
     Авигея же рассказывала, что ее  ничего не страшило, что поклонилась она
еще раз Давиду и сказала ему:
     -  Не будет это сердцу господина  моего огорчением и беспокойством, что
прольет  кровь  напрасно. И Господь за это отблагодарит  его. И пожалеет он,
Давид, рабу свою и окажет ей милость...
     И  сказал  Давид  Авигеи,  лаская  ее  взглядом  голубых  глаз  и  весь
зардевшись:
     - Благословен Господь, который послал тебя ныне мне, и благословен твой
разум,  и благословенна  вся  ты,  что не допустила меня  пойти на  пролитие
крови.  Ибо если бы ты  не поспешила и не пришла мне навстречу, то пришла бы
погибель дому твоему.
     И когда люди  Давида  перегрузили  корзины  и  тюки  на  своих ослов  и
повернули на тропу, ведущую к их убежищу,  Авигея еще долго стояла на дороге
и смотрела вслед, пока  не исчезла  за  поворотом спина Давида. Рассказывала
она Зулуне, что возвратилась в свой дом счастливой, все в ней пело, она была
уверена, она это ощущала - пришлись и она, и ее слова по  сердцу  Давиду. Он
истосковался по  женской ласке,  он жаждал познать ее, Авигею. И  молила она
тогда Господа, чтобы не забыл  ее  Давид, и чтобы вошла она в его сны, также
как и он приходит по ночам в сны ее...
     И когда  в тот день вступила  она в свой дом, то стоял  там пьяный пир,
было обилие  еды  повсюду и полно сосудов с молодым виноградным  вином.  Она
боялась, что Навал заметил ее  отсутствие,  но Навал даже внимания на нее не
обратил.  Он был уже изрядно пьян, и  глаза его затуманил шекер.  Пели песни
вокруг,  Навал  что-то  хрипел,  а  потом  начались  разнузданные пляски,  и
перепившиеся  гости поймали  служанку  - распутную  Хизию, и  она обнажалась
перед ними и вертела бедрами и чревом, а гости ползали перед нею и сопели от
удовольствия. "Бывают  же  такие  блудницы,  - говорила Авигея, осуждая свою
служанку,  - им  обнажиться,  показать  наготу  свою  мужчине  -  доставляет
удовольствие, им  хочется, чтобы все жаждали  познать  их!"  Говорила Авигея
так, но ведь и сама жаждала,  чтобы ее возжелали многие. Как изощрялась она,
чтобы сделать пошире разрез платья, чтобы  видны были ее  большие груди, как
усаживалась она у костра, оголяя до  бедер ноги, как умащивала свое  тело...
Все  это она  постоянно  проделывала тогда в Хевроне,  но  не смогла вернуть
Давида на свое ложе. Потому и любила рассказывать о скитаниях в пустыне, для
всех бывших страданиями, а для нее временем любви...
     Так вот,  про начало этой любви... Утром,  когда протрезвел Навал после
всех возлияний и  оргий, сказала ему Авигея,  что спасла дом  от разорения и
погибели,  и когда  стала перечислять, что пришлось отдать  людям Давида, то
помрачнело лицо Навала и в ярости схватил он плеть, но - вдруг замерло в нем
сердце,  и повалился он  на  подушки  и захрипел. Сковали  тело его  злоба и
жадность, и не мог он пошевелить ни правой рукой, ни правой ногой. Сбежались
работники, и  был среди них  знающий толк в  лечении, и предложил он пустить
кровь, ибо та запеклась под сердцем Навала,  но не решились на это. Прогнала
тогда она, Авигея, работников и сидела  подле Навала. И смотрела, как синеет
лицо Навала, и как  силится он что-то сказать и  не  может. Ничем уже, по ее
словам, она не могла помочь мужу. Десять дней и  ночей она так сидела,  пока
не испустил он дух свой.
     Маттафия же  поведал Зулуне,  что  Авигея никого тогда не  подпускала к
Навалу,  не давала  его лечить, сидела и ждала, когда  тот  умрет. Возможно,
наговорили  Маттафии такое злые языки завистников. Зулуна не хотела осуждать
Авигею.  Пережить  смерть мужа, пусть и  такого,  как Навал,  тоже  нелегко.
Авигея рассказывала, что хотя и ненавидела Навала, а слез сдержать не смогла
и даже рыдала на его похоронах.
     Когда  похоронили Навала  и справили тризну по  нему, стояла  Авигея  у
ворот  своего имения целыми днями и смотрела на дорогу,  уходящую в пески. И
дождалась она своего часа. Подскакал всадник к воротам, спешился, поклонился
ей и сказал:
     - Давид прислал меня к тебе, чтобы взять тебя ему в жены.
     Этих слов она ждала целыми днями, поведать  о  том никому не могла,  но
была уверена - соединит ее Господь с Давидом.
     И сказала тогда Авигея гонцу Давида:
     - Давно уже собралась я, готовы в дорогу служанки мои и ослы мои.
     Авигея  не  испугалась жизни в стане среди воинов Давида, говорила, что
это были самые счастливые дни -  были шатер из веток и ложе из львиных шкур,
и  ночи,  полные любви,  и  все  почитали ее, и  все с обожанием смотрели ей
вслед.
     Она, Зулуна, так бы не смогла,  она всего  боится, быть в пустыне почти
единственной женщиной среди воинов - она бы испугалась. Вот  и теперь, когда
опасность  со всех сторон приблизилась к ее дому, сердце трепещет от каждого
шороха,  душа  замирает от каждого  слова. Сказала  Адония, соседка  и  жена
стражника,  про казнь, и словно все  оборвалось внутри. Саул или Маттафия  -
все равно  это так  страшно  - лишить  человека жизни! И  при этом находятся
сотни жаждущих узреть, как предают  человека на смертные муки, как падает он
под градом камней. Каждый готов и сам камень бросить...
     Была бы она такая смелая,  как Авигея, пошла  бы  к Каверуну, пала ниц,
упросила  бы новой встречи с  пленником. Надо было  бы только прижать руку к
бедру пленника, там нащупать яминку - след от копья амаликитянина, если след
этот  есть - значит напрасны  сомнения - это Маттафия. И тогда открыться  во
всем правителю, упросить помиловать  мужа. Если бы она, Зулуна, была моложе.
Ну хотя бы такой, как в Хевроне...
     Весь день ничего не ладилось у  нее, то убегали мысли в прошлые годы, и
тогда  забывалась  она,   жила  воспоминаниями,   то  вновь  возвращались  к
предстоящей казни, к пугающей неизвестности.  Она металась по дому, пыталась
что-нибудь приготовить,  горшки падали из рук, огонь не  разгорался в очаге.
Не с кем ей было  поделиться  своим  горем, она осталась одна. Была бы здесь
Авигея  -  вдвоем  они  бы  нашли  выход.  Авигея  умела  обольщать  мужчин,
добиваться своего.
     В  Хевроне,  когда Маттафия  не приходил к  ней, Зулуне,  на ложе,  она
открылась  Авигеи  - рассказала  про Рахиль, которая  вытеснила ее из сердца
Маттафии. Авигея засмеялась: "У твоего только две жены, у моего - не счесть,
и то я своего  добиваюсь. Пойди к Рахили, ласкай  ее, сделай своей подругой,
сиди  у нее в покоях, зайдет твой Маттафия -  не уходи, вдвоем его ласкайте,
угождай ему, делай все, что захочет, откинь стыд свой, нет ничего запретного
и постыдного в любви!"
     Авигея оказалась права, сумела Зулуна переступить и себя,  и свой стыд.
Только в  Хевроне, после долгих ожиданий  и мук не хотела ни  с  кем  делить
мужа,  даже с Рахилью, которую  сумела полюбить. Хотела тогда  зачать сына -
но, видно, Господь наказал за грехи, затворил ее лоно.
     Так коротки и быстротечны были годы, прожитые вместе, все съела разлука
- и никогда не дано годам повториться...
     Она  понимала, что надо что-либо предпринять, что нельзя  сидеть  дома,
сложа руки, но страх  сковал  ее, она боялась выйти  из дома, только в своем
доме, казалось  ей, - она в  безопасности. И не понимала  того, что здесь  в
четырех стенах - она в ловушке.
     Солнце зашло, и черный язык неба  стер дневной свет. Она решила плотней
закрыть окно, сдвинуть  ставни,  подошла  -  и услышала  голоса: "  Здесь...
Никуда не денется, никуда не  уйдет от нас!" И  визгливый крик: "Окружайте!"
Поначалу все сжалось в ней, но сумела  она  подавить свой страх. Действовала
смело, словно кто-то свыше повелевал ей.
     Залезла в подполье, проползла по сырому затхлому и узкому ходу, что вел
к овечьему  загону. Когда-то  прорыли  этот ход вместе  с  Фалтием,  она  не
хотела, удивлялась - зачем?  - сын настоял. Предвидел многое Фалтий. Вылезла
она  уже вне  стен  дома. Увидела,  что  около  дома  мелькают  тени,  потом
разглядела  стражников с факелами.  Она  неслышно, затаив дыхание, осторожно
ступая,  пробралась  в  загон.  Умоляла  овец  молчать.  Овцы  дремали стоя.
Подумала, кто же их  завтра покормит, вздохнула и, шмыгнув змейкой в  траву,
подползла под изгородь, обдирая локти о каменистую землю...

        Глава ХХIII
     Дождливый   день   сменился  сухим   и   солнечным.   В  проеме   окна,
перегороженного  медными  прутьями,  Маттафия  видел,  как  изменяется  цвет
деревьев, как  становится  светлее их листва, с которой  под  лучами  солнца
испаряется  влага. С малых  лет  он  был  приучен  еще  родительницей  своей
благодарить Господа  за  каждый наступивший день,  подаренный им. И глядя на
синеву,  обволакивающую  окно,  на  сочные  листья  смоковниц,  он  привычно
произнес слова молитвы.  Но были они не искренни, ибо ни голубизна неба,  ни
переливы  солнечного  света, ни  зеленеющая листва  не  могли  растворить ту
горечь,  что скопилась внутри. И мог ли он благодарить  за наступающий день,
если этот день  приближал  смерть,  и  закат солнца  в этот день  мог  стать
последним закатом для него, Маттафии. Все останется, как и прежде, на земной
тверди, но уже не для него. Он исчезнет,  как утренний туман, как роса,  как
мякина,   свеваемая  с   гумна.  Он  уйдет   в   выси  вслед  за  несчастным
Бер-Шаароном...
     И молил  Маттафия Господа  принять истерзанную  душу Бер-Шаарона, молил
оберечь от несчастий жен и сыновей своих. Но в душе не возникало благостного
чувства  и не было той  веры, которая всегда укрепляла его. И  думалось, что
Господь  отвернулся от  него, что обнажили ангелы перед Всевышним  все грехи
его, Маттафии, и ужаснулся Господь, и наверное сказал ангелам - оставьте его
наедине  с гордыней его,  он возомнил, что может судить  других и за другого
держать  ответ,  а ему  надо вглядеться в  душу  свою и судить только самого
себя.
     Ты прав, Господь, беззвучно прошептал Маттафия, я  долго ходил долинами
тьмы,  я был безжалостен, как и  всякий воин, я убивал  вместе с  разбойными
амаликитянскими   отроками  безвинного  торговца,   я  убивал  инородцев   и
пришельцев, забыв, что праотцы мои сами были пришельцами на земле Ханаана. Я
оставил жен и  детей  своих ради воинской славы  и добывал  ее для тех,  кто
обманул сердце мое. Из-за меня задушен  безвинный отец  матери  моей  бедный
Бер-Шаарон. Не  было никаких  заговорщиков, выдуманных  Каверуном,  руку  на
беззащитного подняли, конечно, слуги  Цофара,