и я виновен, что не обличил злодеяния его перед лицом Каверуна. И теперь этот нечестивец и мздоимец Цофар проберется к Давиду, чтобы потоками клеветы ускорить мою погибель. И если есть хоть доля истины в словах Каверуна, и Давид, действительно, преследует и уничтожает род Саула, тогда мстительный царь и коварный советник правителя найдут общий язык, сближенные единой целью. И тогда нет никакой надежды. Надежда исчезает, как вода, пролитая на песок. Ужели совсем очерствело сердце Давида и он все забыл? Ведь сам он был гонимым и стоял на пределах жизни и смерти. И вспомнились Маттафии псалмы Давида, как пел он в пустыне измученный преследованиями, когда лишенные воды и снеди затаились они в ущелье Гаад. Жаловался Давид на свою судьбу и не видел он выхода. И от его слов тоской наполнялись застывшие под луной, прокаленные солнцем горы. "Как мимолетный дождь пролился я, - стенал Давид и вторила ему печально арфа, - рассыпались все кости мои, стало сердце мое, как воск, растаяло среди внутренностей моих, высохла, как черепки, сила моя, и язык прилип к иссохшей гортани." Тот Давид был понятен и близок Маттафии. И тогда, в пустыне Зиф, было отчаяние, но были и надежды. И были все молоды тогда, а в молодости минуты отчаяния всегда кратки. Но теперь, когда Давид стал могущественным царем, приходит ли к нему раскаяние, охватывает ли его тоска, помнит ли он свои клятвы? Ужели хоть малая доля правды есть в том, что поведал Каверун? Скорее всего слова правителя рождены давней озлобленностью, неутоленным чувством мщения, желанием расквитаться с Давидом. Желанием привлечь на свою сторону его, Маттафию. Нет, Давид не мог послать убийцу на склоны Гелвуя, пусть он ненавидел Саула, но ведь искренне любил Ионафана. Но почему медлил? Почему не спешил на выручку? Ждал смерти Саула? Нет, этого тоже не могло быть... Он, Давид, узнав страшную весть, искренне оплакивал своего гонителя... Маттафия пытался подавить в себе мрачные сомнения, от которых щемило сердце. Но не в силах он был изгладить из памяти все, чему сам был свидетель. И тогда являлись ему окровавленные тени убитых. И повисала в воздухе голова Иевосфея, последнего сына Саула, бедного непознанного брата. Коварные сыновья Реммона держали ее за волосы, и неприкрытые глаза остановившимся взглядом уставились на него, Маттафию, и на поникшего Давида. "Вот голова Иевосфея, сына врага твоего! Вот она!" - радостно возвестил один из братьев. Но не было ответной радости в лице Давида, гнев переполнял его. Он не посылал этих злодеев, они сами хотели угодить ему. В этом он, Маттафия, может поклясться перед самим Господом Богом. Сыновья Реммона искали своей корысти, они хотели выслужиться перед тем, кто стал сильнее. Они были вхожи, к несчастью, в дом Иевосфея, который оставался законным наследником Саула. Иевосфей даже назначил их военачальниками, когда погиб Авенир. Давид тогда царствовал только в Иудее, остальные десять колен Израиля не посмели отойти от Иевосфея. Пока был жив Иевосфей, Давид не мог объявить себя царем всего Израиля... В день злодейского убийства в Маханааме Заиорданском стояла сильная жара, от этой жары скручивались листья, и все живое тщетно искало тени. Иевосфей, разморенный солнцем, спал в полдень в своем доме. Стражник, очищавший пшеницу, тоже заснул. Сыновья Реммона беспрепятственно вошли в дом и предательски ударили в пах несчастного Иевосфея, и отрубили ему голову. Шли через пустыню всю ночь, чтобы показать Давиду свою добычу. Расплатились за коварство свое. Им по приказу Давида отрубили руки и ноги, и тела обрубыши повесили у пруда в Хевроне. А голову Иевосфея положили в гроб Авенира, незадолго до убийства Иевосфея, павшего у ворот Хеврона с распоротым животом. Павшего от руки Иоава, не утратившего после своего злодейства милости Давида... Так воцарился Давид. Мог ли он сдержать убийц, жаждущих угодить ему? Вряд ли. Сам он никого не убивал. Прошло давно то время, когда юный Давид вонзал мечи в животы врагов, время, когда Саул приучал его к крови, когда вывалил Давид из сумы к ногам Саула выкуп за Мелхолу - запекшиеся в крови крайние плоти. До сих пор не забыть лицо Давида в тот день, запыленное и потемневшее от солнца, с глазами, утратившими блеск... Время смывает кровь, бег времени, словно быстрые реки весной, наполненные ручьями, сбегающими с гор. Но река памяти ничего не смывает, она кончит свой бег вместе со смертным часом, а может быть и тогда не исчезнет, сопровождая душу, устремляющуюся в выси. Вместе с человеком живут прошедшие его дни, и ни одному не дано исчезнуть из сердца. Маттафия видел и знал Давида не только в дни, когда печаль и боль омрачали душу. Он помнит его в победные дни славы. Он помнит блеск в глазах Давида, он помнит его призывный голос, который мог ублажать душу пением и мог властно звучать в дни сражений. Он помнит Давида в те дни, когда ведомый Господом, царь свершал деяния, возвышающие его. Это он, Давид, разбил филистимлян не единожды, поразил их так, что они стали данниками Израиля... Филистимляне понимали, чем грозит им объединение всех колен Израиля под рукой Давида. И когда был возведен Давид на царство не только в Хевроне Иудейском, а и во всей земле Израиля, филистимляне вторглись в страну через долину Рефаим. И захватили Вифлеем - родной город Давида, город, с которым было столько связано и у него, Маттафии, город, соединивший их судьбы, словно пряди в бечеве. Передовые отряды Давида подошли к Вифлеему в полдень, среди них была и сотня Маттафии. Солнце било в глаза, позади была бессонная ночь, но все рвались в бой. Стоял месяц Севан, и в полях, окружавших Вифлеем желтым ковром, налились колосья ячменя и ржи, ждущие серпов жнецов. За полями дремали в полуденной жаре белые низкие дома, вереницей тянущиеся по склонам холмов. Не верилось, что в этом застывшем мареве, в этой тишине разразится битва. И не было никаких признаков того, что здесь среди холмов стоят несметные филистимлянские отряды, Давид велел позвать соглядатаев, принесших весть о вторжении филистимлян и захвате Вифлеема, стал допрашивать их - не страх ли вызвал в их глазах ложные видения. И стали оправдываться лазутчики и клялись, что видели филистимлянские отряды, что даже подкрадывались в филистимлянский стан, и слышали, что порешили цари филистимлян стереть с земли сынов Израиля, и не будут они щадить ни стариков, ни детей. И стал смеяться над лазутчиками Иеваал, сын Ахамана, бесстрашный воин, в одной из битв поразивший сотни врагов своих. Но в это время увидели все, как поднимаются синеватые дымки над полями, а потом заполыхало пламя, пожирающее колосья ячменя и ржи, не дождавшиеся жатвы. И разглядели тех, кто поджигает поля - воинов филистимлянских. И не сговариваясь, ринулись вперед. И был он, Маттафия, тогда впереди всех и поразил копьем филистимлянина, державшего в руке огненный факел. И стали все тушить огонь, и не заметили, что мчатся на них филистимлянские колесницы. Но сберег тогда Господь, сумели укрыться в пещерах Одоламских, в тех, где когда-то скрывалась бедная Зулуна, где провел он, Маттафия, самые счастливые дни своей жизни, ибо любил и был любим тогда. Отсиделись в этих пещерах, ожидая подхода основных войск. Давид сдерживал своих нетерпеливых военачальников, предлагавших начать сражение. " По-твоему я не желаю скорее освободить свой город? Я тоже рвусь в бой, но я хочу не только боя, я жажду победы над филистимлянами," - сказал Давид своему военачальнику Иоаву, предлагавшему до подхода всех войск начать окружение города Стлался дым вокруг, и сюда, в Одоламские пещеры доносился запах гари. Вернулись посланные в Вифлеем соглядатаи и поведали, что в городе засел только охранный отряд, а бесчисленное множество воинов двигаются сюда через долину Рефаимскую. И прав был Давид, нельзя было начинать бой, не дождавшись всех отрядов, если бы пошли освобождать Вифлеем немногочисленные передовые войска, оказались бы сжаты они филистимлянами с двух сторон. Солнце в тот день палило невыносимо, даже в черные зевы пещер проникала беспощадная жара. И тут Давид вспомнил о холодной колодезной воде, о том как сладка и свежа она. Он говорил о воде из колодца, который был отрыт у ворот Вифлеема. В давние годы их молодости, когда дружны и равны были и он, Маттафия, и сын Иессея пастух Давид, с каким наслаждением после трудов праведных пили они ту воду, а Зулуна наполняла кувшины и смотрела с улыбкой на их разгоряченные лица. - Скоро, Маттафия, видит Господь, мы изопьем из своего любимого колодца, - сказал Давид, - но кто бы напоил меня водой сейчас! И услышал его слова храбрый Иеваал, и не говоря ни слова, сбежал с холма и скрылся в дымящейся над полем гари, и поспешили за ним Елиазар, сын Додо, и бесстрашный Авесса, сын Саруи И никто не понял, почему столь поспешно исчезли они. И начали беспокоиться, и хотели уже послать воинов вслед за ними, когда трое храбрецов появились у пещер, и в руках у них были меха, наполненные водой. Они подошли к Давиду и протянули ему свою добычу, довольные тем, что смогли исполнить желание своего царя. Чтобы добыть эту воду, пробились они через стан филистимлян, и был ранен Иеваал, но не стирал он кровь с лица своего и ждал царской похвалы. Но Давид помрачнел и не стал пить воду, добытую для него, вылил он эту воду на разогретые солнцем камни и сказал: - Сохрани меня Господь, чтобы я усладил плоть свою! Стану ли пить, добытое кровью храбрых мужей? Жизнью рискуя, принесли они эту воду, и риск был сотворен ради меня - но не стоит и капли крови храбрецов моя жажда! Таким был тогда Давид, он не заботился в битвах о себе, он был прост и доступен каждому, он не любил, когда напрасно рискуют жизнью, и оберегал своих воинов. Это уже потом опутали его сановники тенетами лести, окружили липкие потатчики, повсюду восхваляющие его, и стал он повелевать властно и тешиться усладами жизни. Завел личную охрану из фелефеев и хелефеев - и не подступиться было к нему. И старую дружбу забыл Давид, и поверил Иоаву, что предал он, Маттафия, свой отряд в руки филистимлян и чуть ли ни сам, по своей воле, попал в плен.. И когда возвеличивали льстецы Давида, не было у него уже той славы и величия, которые дал ему Господь в начале царствования. Маттафия был рядом с ним в тот звездный час Давида, когда пал под натиском его неприступный Иерусалим. Этот укрепленный город стоял в сердцевине земли Ханаанской, и сотни лет он сохранял свою независимость. Не мог овладеть им Иисус Навин, когда после смерти Моисея по велению Господа завоевывал Ханаан. И более укрепленные города пали под натиском египетских беглецов, а этот устоял. И жили в нем вольные люди иевуссеи, и были уверены они, что не поразить никому их город, и утверждали, что даже слепые и хромые могут защитить его стены. Ибо были эти стены необычной крепости и толщины, и возвышался город на горе Сион, и были крутыми склоны этой горы и высоки сторожевые башни, упиравшиеся в небо. Название города означало - основание мира, ибо была внутри крепости гора Мориа, и знали первосвященники, что лежит в основе этой горы краеугольный камень, которым и положил Господь начало сотворения земной тверди. И сюда, под стены Иерусалима, пришел из Ура Халдейского патриарх и праотец народа мудрый Авраам, здесь раскинул он свои шатры, и здесь на краеугольном камне готов был принести в жертву Господу своего любимого сына Исаака, и осталась на этом камне зарубка от ножа Авраама, которую сделал нож, когда Авраам зарезал жертвенного овна, посланного ангелом господним взамен сына Исаака Этот город, расположенный в пределе земли Вениаминовой и земли Иудиной, решил завоевать Давид и сделать его главным своим городом. Долго готовились к взятию города, плели лестницы, запасались железными крючьями, изготовляли тараны, и даже самые уверенные в себе военачальники полагали, что осада будет нелегкой и долгой. Шли войска от Хеврона ночь, и к полудню следующего дня открылись перед воинами крутые холмы, выбеленные солнцем, и гора Сион за ними с крепостью на вершине этой горы, поразившей всех своим величием. И остановились они, словно завороженные, ибо такая синева обволакивала землю, таким дрожащим и светоносным казался воздух, будто достигли они пределов Эдема, и вот-вот спустятся с чистых светозарных небес божьи ангелы и поведут к вратам райского сада. И вместе с воинами замерло, застыло все вокруг - и белесые холмы, и светло-серые с розовым оттенком камни крепостных стен, и белые крыши домов, видневшиеся на противоположной горе, справа от горы Сион. И стояла такая тишина, словно и не было никого там, за толщью крепостных стен. И будто завороженные стали медленно двигаться воины, взбираясь по склону горы Сион, пока не остановили их внезапные крики и дождь стрел, посыпавшихся на головы. И тогда бросились все врассыпную, спасая свои жизни. И появились на крепостных стенах иевуссеи, кричащие угрозы и повторяющие, что даже слепые и хромые и то смогут оборонить этот город от врага.. А потом была тихая звездная ночь, и всех сморил сон, лишь Давид молился в своем шатре, испрашивая милости Божьей. И было дано ему благословение Господне, и священные камни урим и туммим загорелись розовым огнем и указали, что падет город. А утром трубили в шофары в стане Давида, утверждая в сердцах людей веру в победу. И послал Господь человека из колена Иудина, жившего в Иерусалиме, и человек этот поведал, что вода поступает в город от источника Гихон, и находится источник близ потока Кедрон вне крепостных стен, а от источника ведет в город подземный ход с водоводом, и по этому тайному ходу можно скрытно войти в город. И тогда были отобраны добровольцы из самых опытных воинов, и удалились они от войска, и спустились к потоку Кедрон, пересохшему от палящего солнца. Сдвинули камни, закрывающие вход к водоводам, и услышали, как течет вода из родника. С трудом протиснулся он, Маттафия, вслед за Иоавом в узкий лаз. И все глубже и глубже спускались они, окруженные мраком, и казалось, не будет конца пути. И стали они сомневаться - не подвел ли их иудей, указавший тайный ход, не заманил ли в ловушку, и стали роптать пробиравшиеся вслед за Маттафией воины. Но неколебим был Иоав, ибо обещана была награда Давидом тому, кто первый ворвется в город, и никому не хотел уступать награды Иоав, и двигался он вперед, обнажив меч. Но не было просвета впереди, и суживался мрачный лаз. И когда даже Иоав заколебался, вдруг расширился лаз, и наткнулись они на первые каменные ступени, ведущие вверх. Стали взбираться по подземной лестнице, освещая путь светом факелов, поднимались вверх, словно по лестнице Иакова не навстречу опасности и битве, а на зов самого Всевышнего. И когда в самой середине города они один за другим вылезли из подземелья, то ударил им в глаза режущий яркий свет иерусалимского солнца, и увидели они, что пуста была площадь, выложенная тесаными камнями, пусты были дома, усеявшие склоны крутых холмов. И поняли он, что все жители города - не только воины, но и старики, и дети, и женщины, и слепые, и хромые - там, на крепостных стенах, готовятся отразить натиск воинства Давида. Не ожидали защитники крепости удара с тыла, и часа не прошло, как через открытые Иоавом крепостные стены хлынули отряды Давида. И не были в тот день жестокими победители, ибо было среди жителей города немало иудеев, насильно согнанных иевуссеями на крепостные стены - и сдавались иудеи, не сопротивляясь, и дано было повеление Давидом щадить их. И уже к вечеру, когда солнце еще не коснулось вершин иерусалимских холмов, пировал Давид на горе Сион в покоренном городе, считавшимся неприступным и взятым за один день. И не были им умерщвлены вожди иевуссеев, и сидели они за праздничной трапезой рядом с Давидом. Что смягчило сердце Давида, о том неведомо Маттафии, был этот случай один из немногих, но почувствовал и он, Маттафия, что свершили они главное дело своей жизни, и что город этот угоден Господу. Маттафия долго тогда стоял на крепостной стене и смотрел, как солнце прячется за грядой холмов, которые словно стадо баранов сбегали к Мертвому морю. И постепенно становилось сиреневым небо, и солнце, исчезая, как бы втекало в землю, растворяясь между белесыми холмами, и крепостные стены, окрашенные малиновыми мазками заката, уже не казались столь грозными. Город уплывал в темноту наступающей ночи, и ночь эта будоражилась светом факелов и громкими песнями, прославляющими Давида. Тогда Маттафия еще не знал замыслов Давида, это уже позже он оценил их. Давиду нужен был свой главный город. Гива помнила Саула, Гива была в пределах колена Вениамина, чуждого Давиду, Хеврон был расположен на землях родного колена - колена Иуды. Иерусалим не принадлежал ни одному из двенадцати колен Израиля. Никто не затаил обиды, когда Давид решил сделать здесь свою столицу, когда решил перенести сюда Ковчег завета. Никто из двенадцати колен не был обижен. Иерусалим стал тем городом, который объединил всех. И так быстро стал застраиваться город, что не хватало места за крепостными стенами, и возводились дома и дворцы на соседних холмах, и возвышался над всеми дворец Давида на горе Сион, построенный из светлого камня и кедрового дерева. И задумал Давид построить Храм для Господа. Со всех концов Ханаана стекались тогда в Иерусалим плотники и каменщики. Всем хватало работы. Пыль от обтачиваемых камней слоями оседала на мостовых, визг пил и стук молотков не прекращались до поздней ночи. Стояла здесь в летние дни сильная жара, и работать стало легче только тогда, когда наступил месяц Кислев. Но теперь холод давал себя знать, и каменщики разводили костры на улицах чтобы согреться, на этих же кострах готовили снедь, жарили баранов и овец - не город это был, казалось, а воинский стан, только вместо мечей носили люди за поясами молотки, крючья и стамески. Он, Маттафия, тоже тогда построил дом, третий дом в своей жизни, но недолго пришлось жить в этом доме, ибо шли непрерывные войны, и ни одной он не пропустил, и была неудачная для него война, в которой Господь отвернулся от него и предал его, Маттафию, в руки филистимлян. Когда строил дом, разве предполагал, что так сложиться судьба. Думал жить и умереть в Иерусалиме... Все военачальники Давида в этом городе превратились в строителей, каждый хотел перещеголять соседа, построить дом повыше и попросторнее. Завозили камень из Ливана, кедровую древесину из Гефы, делали кирпичи, закупали гвозди у финикийских торговцев - все это за счет казны. Готовили для строительства Храма, но и себя не забывали. Помогали Давиду соседние цари. Тирский царь прислал из Хирома искусных мастеров - плотников, они ходили по городу в необычных одеяниях - фартуках, и прежде, чем что-то возвести долго приглядывались к месту, мерили все, записывали, помечали кистями. Строить приходилось на склонах крутых холмов, и много времени уходило на то, чтобы подготовить место, выровнять землю, вырыть яму для фундамента, заложить ее камнями... Почему-то Давид медлил и все не начинал постройку Храма, и место было выбрано - на горе Мориа, той самой горе, где был краеугольный камень земли. Давид купил у Орны Иевуссеянина гумно, чтобы на месте его возвести Храм. Отдавал даром все гумно Овна, но Давид заплатил пятьдесят сиклей серебра, сказав, что не угодно Господу место, взятое даром. Место это расчистили, оградили, подвезли туда каменные глыбы - и остановились на этом. Давид всегда мрачнел, когда заходила речь о возведении Храма, впрочем многих военачальников такое положение устраивало, они уже давно использовали казенную древесину и кирпич для своих домов. Потому и объясняли всем, что строительство Храма дело святое и не терпит поспешности и суеты. Но не это было главное, он, Маттафия, узнал тогда, что воспротивился Господь и через пророка Нафана запретил Давиду строить Храм. Возвестил пророк Нафан Давиду слова Господа о том, что пролил Давид много крови и грешен перед лицом Господа, и что когда закончатся дни Давида и соединится его душа с душами праотцов, то будет царствовать сын его, миролюбивый и мудрый, и дано ему будет возвести Храм, Просил священнослужитель, поведавший о сем, никому не говорить о запрете божьем. И поклялся ему Маттафия, что будут сомкнуты уста, и весть эта умрет с ним, Маттафией. Громогласно же и повсюду объявлялось о том, что в одну из ночей было слово Господне к Нафану о благословении Давида, и говорил Всевышний, что не отнимет милости своей от Давида, как отнял у Саула, и будет неколебимо царство Давида, и престол его устоит во веки веков, и что будет пребывать Господь на земле здесь, в Иерусалиме, и не покинет сей город дух Господний, и привык он жить и в шатрах, ив скинии, и никогда не вопрошал - почему не построите мне кедрового или каменного дома. Давид искал оправдания своих деяний у Всевышнего, он был открыт перед Господом, он постоянно каялся в своих грехах. Но всегда ли спасает раскаяние? Есть грехи, которым нет прощения. Об этих грехах жаждет узнать Каверун. Правитель хочет поколебать мощь Давида. Страшны ли Давиду сети, которые расставляет Каверун? Почему нужно Каверуну, чтобы свидетельствовал против Давида он, Маттафия? Ужели правитель хочет возродить дом Саула, ужели скорбит о потомках царя? Открыться - вот перед тобой законный наследник, единственный оставшийся в живых сын, плоть от плоти, кость от кости царя... Возрадуется ли Каверун? А как доказать, что ты сын царя? Да и нужно ли? Все равно лишишься головы. Остается только ждать, когда вернутся гонцы... И подивился Маттафия сам себе - впервые в жизни он бездействует, он готов спокойно пойти на заклание. Нужна ли эта жертва сына во имя отца? Оправдают эту жертву твои сыновья, поймут или осмеют? Он понимал, что надо собрать все силы и решиться на побег. Эта мысль билась в нем, не давала ему покоя. Он ходил от двери к окну медленно чтобы успокоиться, чтобы смягчить сдавливающую сердце тяжесть. Подолгу смотрел в окно - медные прутья он мог бы легко отогнуть, дождаться ночи и раствориться в ней. В который раз обмануть судьбу, разорвать тенеты смерти, перенестись на волю на крыльях ветра, в потоке ливней, окружив себя темнотой и водами из туч небесных. Бежать через горные пастбища туда, где высится на краю земли Ханаанской снежная шапка Хермона. Но все это означало, понимал Маттафия, бросить Зулуну и Рахиль, которым предстоит испытать и гнев Каверуна и озлобленность Цафара, отдать их жизнь взамен своей. Лишить себя тех, к кому стремился, по ком изнывал в тоске, выгребая веслом, прикованный к корабельному борту. Никогда более не увидеть Иерусалима и спокойную гладь Кинерета, и желтые воды Иордана. Забыть - значит предать. И нету путей к спасению. Он понимал, что напрасно ждет милости от Давида, напрасно вверг в пучину бед своих ближних... Какое дело могущественному царю до опозоренного пленом простого воина? Давид недоступен, нимб победителя осиял его рыжие кудри. Он уже сам давно не поет псалмы и не перебирает струн арфы. В Иерусалиме есть хор певчих, есть певцы с любыми голосами, неустанно поющие славу царю. Эти хвалебные песни звучат по всей земле обетованной. Маттафия слышал их на караванных дорогах, когда пробирался в город-убежище, он слышал их в поселениях, усеявших Изреельскую долину, их пели даже рыбари, ставящие сети на Кинеретском озере. Из этих песен узнал Маттафия о победительных войнах, в которых не был обнажен его меч. О войнах, где смирил Давид филистимлян, поразил маовитян, разбил Сувского царя Адраазара и сирийцев, пришедших на помощь к этому царю. И о том, как Давид истребил восемнадцать тысяч сирийцев в долине соли, и о покорении Идумеи, и о падении Дамаска. В песнях пели о том, как Давид легко одолевал врагов, как легко ему давались победы. Маттафия знал, что победы зачастую пахнут горечью слез и трупным зловонием, и поле победы становится добычей для грифов и воронов, и смертные крики и смертный пот дано изведать не только побежденным. Победители тоже оставляют свои трупы на растерзание грифов. И сколько людей Давида пало в этих сражениях не дано знать никому... И все же лучше сражаться на поле брани, чем томиться в бездействии. Нет большей пытки, чем дни, в которые гибельное ожидание выматывает душу. Тело, не утомленное работой, отвергает отдых, и надо долго лежать на циновке, прислушиваясь к шагам и шорохам, прежде чем сон переборет беспокойные мысли. Но и во сне продолжается жизнь, и призрачен и беспокоен сон гонимого человека. Но в эту ночь пришел к Маттафии странный сон - увидел он синеву иерусалимского неба, свой дом в священном городе, дом из розоватого тирского камня и желтой древесины ливанского кедра, увидел свои смоковницы и масличные деревья, и увидел он гору Мориа, и золотое сияние над этой горой. И когда приблизился он к горе, то разглядел высокие столбы и литые из бронзы лилии на вершинах этих столбов, и искусно сделанные из серебра плоды граната, а между столбами - жертвенник, и тонкая струйка дыма, берущая начало над этим жертвенником, рассекала надвое небосвод. И стояли подле жертвенника покрытые медью столы, уставленные золотыми чашами. А за колоннами высилось здание из белого камня, и так плотно были подогнаны и пригнаны друг к другу камни его стен, что ни малейшего зазора не было меж них. И выложены были эти камни кедровыми планками, и обтянуты крепкими цепями. И в дрожащей синеве неба казалось, что все это сооружение не стоит на земле, а лишь слегка касается горы Мория, что так воздушно оно, что стронется сейчас с места и поплывет навстречу белеющему вдали облаку. И осознает Маттафия во сне, что перед ним Храм, возведенный во славу Господа, вожделенная мечта Давида. И падает ниц Маттафия, и благодарит Господа за чудесное видение. И встает Маттафия с земли, и пытается войти в Храм, но сколько бы не делал он шагов, не может он приблизиться к храмовым воротам. И вырастает на его пути крепостная стена, и окружает эта стена Храм. Он никогда в жизни не видел столь мощной стены. Ибо когда взобрался на нее, то головой коснулся облака, а ширина была такой, что свободна могла промчаться здесь колесница. Он побрел по этой стене и вроде бы шел по направлению к Храму, но никак не мог достичь обители Бога - дымящегося жертвенника. И понял, что ходит по стене кругами, и нету схода с этой стены, а спрыгнуть он не решался - слишком высоко. Нещадно палило иерусалимское солнце, Маттафия был весь в поту и нечем было утолить жажду. Господи, шептал Маттафия, ужели за грехи мои не дано мне войти в обитель твою? Смилуйся, Господи! Враг преследует душу мою, онемело во мне сердце, выведи из темницы душу мою, дозволь войти в дом твой... И хочет он, Маттафия кричать, хочет звать Господа, но рот беззвучен, и не может он произнести ни слова. И вдруг он чувствует, как колеблется крепостная стена, как ворочаются камни, и стоит такой скрежет, будто исполины внутри стены трут камни друг о друга. И с ужасом видит он, что на месте чудесного Храма вспыхнул такой яркий огонь, что смотреть на него невозможно. Огонь слепит глаза даже на расстоянии, огонь опаляет тело невыносимым жаром. И в это время под ногами Маттафии рушится стена, она оседает слоями, и все вокруг в пыли и в грохоте. Он проваливается, падает. Со свистом летят мимо него камни. И видит он, что не один здесь, а бегут от рушащейся стены множество людей. И видит он среди них сыновей своих - Фалтия и Амасию. Оборачиваются сыновья, кричат - спасайся отец, он силится догнать их, но не может, нету прежней мощи в ногах, жжет ему боль ступни, И опять он остается один - среди грохота, гари и запахов тлена. И вместо синевы иерусалимского неба стоит над головой чад невидимых пожарищ. И в страхе думает он - ужели это горит Храм? Ужели Господь позволил поджечь свою обитель? И вдруг выходит из пелены дыма Давид, в одной руке у него меч, в другой арфа с порванными струнами. Маттафия с трудом узнает его. Некогда огненные кудри стали серыми, борода - клочковатая, седая, одежда во многих местах прожжена до дыр. И лишь глаза остались прежними, в них все тот же неистребимый блеск, в них прежняя голубизна. И садятся они рядом на выжженном иерусалимском холме, на теплой земле, и глаза у Маттафии слипаются, он понимает, что нельзя спать, что сейчас может все решиться. Вот он перед ним - пастырь и спаситель, помазанник божий, могущественный царь - и Маттафия протирает глаза и тянет руку, чтобы дотронуться до края одежд Давида, чтобы ощутить - видение это или н а самом деле - желанная встреча. Но рука никак не может дотянуться до одежды царя, и глаза Маттафии затуманиваются пеленой страха. - Не страшись, Маттафия, - отчетливо произносит Давид. - придут сыновья и отстроят Храм, и будет он стоять вечно. Ты же воин, а воину неведом страх. Ты звал меня, и вот я, как и прежде, рядом с тобой. Смотри, стихает пожар, и люди возвращаются на гору Сион, смотри! И Маттафия видит, как взбираются на холм усталые люди, бредущие цепочкой, связанные веревкой, словно пленники, и головы у всех согбенны, и слышит он хлесткие удары бичей. Исчезают люди в пелене гари, растворяются вдали, и опять страх охватывает Маттафию - вдруг исчезнет и Давид, побежит вслед за всеми, оставит его, Маттафию, одного на выжженном холме, лишив всякой надежды на спасение. И словно узнав его мысли, говорит Давид: - Нам никуда не деться друг от друга, помнишь, ты достиг пустыни Маон, чтобы убить меня, а стал моим сподвижником? Пути людей неисповедимы. Но жив Господь, и длань его простирается над нами. Ты предал меня не единожды, Маттафия, но я привык к предательствам, враги не раз преследовали мою душу и хотели втоптать в грязь мою жизнь, хотели, чтобы я исчез во тьме, в царстве теней, но Господь не скрыл от меня своего лица. И дано было мне познать голос Всевышнего, и поведал он: надо прощать людей, ибо не совершенны они ни духом, ни телом, надо помнить друзей и свои клятвы, и не судить никого строго, тогда и сам не будешь судим... Праведны были слова Давида и звучали они отчетливо в наступившем вокруг покое, ибо исчезли и дым, и запахи тлена. И очищенное небо вновь окутало синевой белесые холмы, которые словно застывшие волны окружили гору Сион. - Почему же ты нарушил клятву, данную Ионафану? - спросил Маттафия, и не было в его словах упрека, а лишь сожаление и тоска по тем временам, когда они были неразлучны в Гиве сауловской: бескорыстный и не знающий сомнений Ионафан, голубоглазый певец и победитель Голиафа Давид, и он, Маттафия, безвестный воин, похожий на царя, не узнанный сын, верный стражник и сотник. - Коварство и наветы сеют раздор, ужели ты, Маттафия, не замкнул свой слух, когда клеветники возводили хулу на меня? - с горечью произнес Давид. - Если хочешь увидеть солнце, гляди на небо, а не на его отражение в воде. Ионафан был моим солнцем. Любил ли кто на земле Ионафана более меня! И эта любовь моя не отошла и от сына его. Я призвал к себе Мемфивосфея, я отыскал его, я возвратил ему поля Саула и поклялся, что всегда будет сын Ионафана есть за моим столом. И все, что принадлежало дому Саула, я отдал ему. Я дал ему рабов, ибо хром Мемфивосфей на обе ноги и не в силах содержать хозяйство свое. И сына Мемфивосфея малолетнего Миху возлюбил я. В чем моя вина? Или ты хочешь, чтобы я отдал Мемфивосфею свое царство? Так требовали от меня те, кому не нужен был сильный Израиль. Что сделал бы Мемфивосфей, как устоял бы против врагов наших? И нечем было возразить Давиду, ибо не смог бы и дня удержать царский престол несчастный Мемфивосфей. Пять лет было Мемфивосфею, когда пришло известие о гибели Саула и Ионафана, и нянька, услышав страшную весть, испугалась, схватила ребенка и бежала поспешно, и упало дитя и сделалось хромым. И после того рос сын Ионафана в печали и был тих и задумчив. Но ведь были и другие потомки Саула, были сыновья Рицпы, сыновья Мелхолы - что с ними, где они? Знал Маттафия, что не будет ему ответа, и не хотел ответа, ибо страшился услышать правду. И сказал он Давиду: - Никто из дома Саула не хотел отнять царство у тебя, никто не покушался на твой престол, спаси же еще одного из них в память о клятве, данной в пустыне! - О ком взываешь ты? С недоумением спросил Давид. - Ужели о недостойных сынах наложниц, ужели о сыновьях моей бедной Мелхолы, рожденных от нечестивого сына Лаиша? Ужели есть кто другой? И хотелось крикнуть Маттафии: - Да, есть! Он перед тобой! - но ссохлась гортань, и вновь страх объял все тело. И смотрел Давид пронзительно и долго в глаза Маттафии, а потом произнес с горечью: - И ты, Маттафия, предавший меня, возжаждал моего царства! Ты думаешь легко быть царем? Всех вас, завистников моих, прельщает царский престол, будто медом намазан он, и вокруг стекают елей и мирро. Господь давно открыл мне твою тайну! - Нет! Нет! - в испуге замахал Маттафия руками, пот проступил на его лбу, он чувствовал, как отчаянно забилось сердце. - Я никогда не покушался на твое царство! - А сейчас, - с укоризной произнес Давид, - не оправдывайся, ты возжелал стать Саулом, ты жаждешь воскресить тени мертвых, ты сам одной ногой в Шеоле, и ты после этого хочешь, чтобы я спас тебя? Отыщи лучше струны для моей арфы. Видишь, эти порваны. Это мои певцы в Иерусалиме слишком усердно дергали их, я сам назначил начальника хора из сонма льстецов. Я повсюду ищу струны и не нахожу их. Все прячут струны от меня. И ты тоже прячешь их? - Я никогда не прятал струн, - пытается оправдаться Маттафия. И шарит в складках своей одежды, развязывает пояс. И вдруг медный моток выскакивает на траву и медленно катится к Давиду. Маттафия чувствует, как краска заливает его лицо - что подумает Давид, откуда взялся этот моток меди, наверное Цофар подложил его? Как он, Маттафия, не смог обнаружить эту медь раньше? - Медь похитил у меня Фалтий, - спокойно и беззлобно объяснил Давид. - Ты думаешь, что Фалтий твой сын? Он такой же твой, как и мой! Он похитил медь и хочет похитить мое царство! Он совратил с истинного пути моего любимого сына Авессалома! Погиб Авессалом, никто не заменит мне его! Маттафия зажимает уши ладонями, он не хочет более слушать речи Давида, он хочет проснуться, он хочет возвратиться в свою дворцовую тюрьму, лучше приблизить свою казнь, чем внимать словам царя. А Давид спокойно разматывает медный клубок, измеряет длину, кладет на камень, отсекает мечом равные части. Меч медленно поднимается и резко падает, нити, словно живые, вздрагивают, отскакивают от мотка, блестят в траве быстрыми змейками. Давид не дает им ускользнуть, он выхватывает медные нити из травы и натягивает на арфу. И вот уже пальцы Давида прошлись по новым струнам, вот уже льется неслышная для Маттафии мелодия. И так непреодолимо хочется отнять ладони от ушей, так хочется возвратить прошлое, когда в Вифлееме чарующе звучала арфа, когда наполняла она сердце любовью. И он, Маттафия, с сожалением понимает, что все это сон, что сейчас развеются все видения, и никогда ему не дано более услышать сладкозвучную арфу Давида. Не дано увидеть эти белесые холмы и синеву иерусалимского неба, все это он может только вспоминать потом, если не прервется его жизнь под ударом меча, если Каверун не отдал повеление о казни. . Глаза у Маттафии слипаются, уши все еще закрыты ладонями, но вдруг тонкие напевы проникают в него, грустная песня звучит в голове, пронизывая тоской. И Давид медленно опускает арфу на траву и идет к нему, Маттафии, не идет, а словно плывет, одежды его развеваются, становятся крыльями. Храм вдали, будто и не было пожарищ, сияет золотым блеском, тонкий дым вьется над жертвенником. Руки Давида ложатся на плечи, Давид тормошит Маттафию. Оставь меня в покое, шепчет Маттафия. "Проснись, Маттафия, я не враг тебе! - отчаянно кричит Давид. -Господом нашим заклинаю тебя, проснись!" И Маттафия, подчиняясь Давиду, открывает глаза - и конец всем видениям, вместо голубизны неба - сплошная темнота, сереющий просвет окна, и сразу слух различил какой - то неясный скрип. И чувство опасности, ощущение того, что он не один здесь. Он напрягся. Потом резко оттолкнулся от пола и вскочил на ноги. И сделал это вовремя, ибо в то место, где он лежал вонзился меч. Слишком много силы было вложено в удар, предназначенный спящему человеку. Теперь убийца пыхтел, пытаясь вытащить меч, застрявший в полу. Маттафия резко выбросил ногу в сторону склонившейся над мечом тени. Удар пришелся в пах невидимому врагу. Тот с истошным воплем полетел к стене, но меч был теперь у него в руке. Тогда Маттафия бросился в ноги убийце и придавил к полу руку, держащую меч. И от резкого удара в глаз вскрикнул от пронзившей его боли. Но боль умножила силы, в Маттафии проснулась ярость. Так всегда было с ним в минуты смертельной опасности, он знал, что должен одолеть врага. Он навалился на убийцу всем телом, продолжая сжимать руку, держащую меч. Он сдавил врага и коленом своим нажал на горло, тот захрипел. Свободной рукой Маттафия схватил его за волосы, ему удалось сжать голову врага между своих колен, Маттафия сдавливал ее, и раздался треск, словно лопнул пустой орех. И тело врага обмякло, стало неподвижным. Глава ХХIV Амасия сидел в печали на берегу Иордана. Здесь, в истоках своих, был узок и быстр Иордан, но теперь, в сезон дождей, поднялась вода в нем и стала бурой, ибо вобрала в себя потоки, стекающие с Ливанских гор. Мутной была вода, и смутными были мысли Амасии. И не радовали его - ни солнце, разорвавшее пелену туч, ни густые вербы, склонившиеся над водой, ни сочные лесные ягоды, растущие рядом с тростником, ни желтые лилии, плывущие вдоль берега. Еще каких-то несколько дней назад был он беззаботен и свободен, как певчая птица. И вот крыло несчастий повисло над его домом. И не мог он, Амасия, разобраться во всем, да и времени не было для этого - понял одно: от него зависит жизнь отца. И все он сделал, как повелела Зулуна, и был он сейчас у города Силома, от которого до Иерусалима рукой подать, и достиг бы святого города, если бы надеялся только на себя, а не пристал к караванщикам. Казалось, что быстрее и безопаснее добраться до Иерусалима вместе с бывалыми людьми, которые всегда смогут защитить от лихих разбойников. А вышло наоборот. Лишился он осла своего. И когда теперь думал об этом осле, то слезы наворачивались на глаза. Видел он перед собой его чуткие толстые губы, его большие безвинные глаза, вспоминал, как ночью спал, приткнувшись к теплому боку. Вспоминал и еще более приходил в расстройство. Как поведать теперь Зулуне, что не уберег осла, как теперь расплатиться за него, ведь не принадлежал осел их дому, а был взят на время у добрых пастухов. Но не это было главное - а то, что теперь не сумеет он вовремя добраться в Иерусалим. И Зулуна, и родительница его Рахиль надеются на него, поручили ему спасти отца, а он сидит на берегу Иордана и не знает - то ли домой возвращаться, то ли броситься в быстрые воды, чтобы избежать бесславного возвращения... В первый день пути казалось все просто - выехали все вместе караванщики, торговые люди, впереди шли верблюды, гордо поводя мордами, звенели весело колокольчики, висящие на изогнутых шеях. Большинство караванщиков, как и он, Амасия, восседали на своих ослах. И напрасно говорят, что осел упрям, ведь если ему довериться, то и понукать не надо, сам всегда отыщет дорогу, да и на стоянках сам найдет корм. Только не надо бить его пятками в бока и хлестать почем зря. И чует опасность всегда осел. Вот и в этот раз задолго до того, как спешили караванщиков стражники, стал прядать ушами, фыркать и упираться. Надо было послушаться его и отстать. Так нет, стал его погонять. А тут - у входа в ущелье - отряд навстречу с копьями наперевес. Стража Каверуна. Думали караванщики, обычная проверка - не везут ли товары, за которые не заплачена пошлина. Застряли первые верблюды у входа в ущелье, начался крик, все сошли со своих ослов. Каждый на своем языке стал высказывать недовольство. Подошел главный погонщик верблюдов и поведал, что требуют стражники дополнительную плату - по пять сребреников с каждого, а у кого нет сребреников, может расплатиться частью товара. Караванщики стали неохотно развязывать тюки. Стражники ходили с корзинами и набивали их тканями, сушеными финиками, сосудами с оливковым маслом. Один из торговцев поднял крик, лег на свой тюк, обхватил его обеими руками. - Сам Цофар дал мне разрешение! Проклятые гиены! Вас послали охранять дороги, а не грабить мирных торговцев! - кричал он. Его оттащили от тюка, один из стражников распорол тюк мечом, другой выхватил плеть и стал стегать непокорного торговца по спине, тот пытался бежать, тогда стражники навалились на него вшестером и били, пока несчастный не смолк. У Амасии не было ни товара, ни монет. Он стоял рядом с ослом, и когда стражники добрались до него, развел руками и улыбнулся. Один из стражников погладил его по голове. " Ну и волосы, - сказал стражник, - длинные, как у Авессалома!" - "Может, это девица, - усмехнулся другой стражник, - надо бы познать ее!" И задрал полы одежды Амасии. Амасия ничего не понял и продолжал улыбаться. Подошел начальник стражников, и услышав от своих товарищей, что у Амасии ничего нет, сказал: "Быть этого не может, смотрите, белый осел не отходит от отрока!" Амасия обхватил осла за шею, сцепил пальцы. Тогда стражник схватил Амасию за волосы, резко дернул на себя, развернул и больно ударил коленом ниже спины. Амасия упал. Другой стражник стал срывать с него одежды, теперь Амасия понял, что ему грозит. Он завертелся, как уж, задергал ногами, пытаясь вырваться. И не совладеть бы ему с насевшими нечестивцами, если бы не раздался зычный клич начальника стражников, сзывающего своих воинов. Караванщики облегченно вздохнули, сели на своих ослов и верблюдов и двинулись дальше. Амасия долго плелся следом, пока хватило сил, а потом лег у дороги и дал волю слезам. И решил он впредь не идти по караванной дороге, где даже свои охранники измываются над людьми и грабят мирных торговцев, и свернул Амасия на восток, чтобы выйти к реке Иордан, ибо знал, что ее воды ведут к Мертвому морю, а там - совсем рядом Иерусалим. Надеялся еще Амасия встретить рыбарей и с ними переплыть Кинеретское озеро, чтобы сократить свой путь. Но когда вышел он к Иордану и очутился один на пустынном берегу, поросшем травами, тростником и вербами, то сжало его сердце тоской, и понял он, что без снеди одному не добраться до Иерусалима, что не пройти ему по заросшему берегу, и дано ему спасти своего отца. Не было в его сердце большой любви к отцу, плохо помнил он даже лицо отца, и было имя отца в доме - как предвестие грозы в небесах, и с появлением отца связывались в памяти Амасии наивные детские страхи и угрозы - вот узнает отец, вот скажем отцу... С малых лет Амасия испытывал отвращение к стрелам, мечу и копью, не хотел он обучаться ратному делу. И потому был любим отцом Фалтий, для которого не было дороже подарка, чем обоюдоострый меч, добытый отцом в битве с филистимлянами. Но было свято имя отца в доме, и любили его беззаветно и родительница Амасии Рахиль, и Зулуна - и слова плохого об отце не слышал от них Амасия. И когда был пленен отец, горевали все в доме и тосковали и ждали, когда он вернется. И Амасия тоже ждал отца, думал, что все изменится, когда тот вернется, будет отец опорой и щитом для дома, и жизнь с его приходом станет безбедной, и дом будет полон снеди. А без отца все время жаловались женщины, что с трудом приходится добывать хлеб насущный. Но ему, Амасии, и эта жизнь казалась прекрасной, и не было тоски в его сердце. С малых лет возлюбил он удел пастухов, убегал на дальние пастбища, в росные травы, где можно было вволю играть на самодельной дудочке, слушать пение птиц, глядеть в доверчивые и полные любви овечьи глаза, подносить безропотных и беззащитных ягнят к сосцам овец, прижимать агнцев к груди и чувствовать, как испуганно колотится их сердце. И вот пришел долгожданный отец, но не взошел в дом свой, а попал в заточение, ибо ложно принят за царя Саула, и грозит отцу погибель, и теперь не отец может защитить дом и свою жизнь, а дано это свершить ему, Амасии. Должен он обо всем поведать в Иерусалиме Фалтию, и коли не найдет брата, то нужно самому пробраться в царский дворец и искать милости у Давида Все страшились могущественного царя, а когда поведал пастухам он, Амасия, что видел Давида - не поверили ему. Ибо стал он доказывать, что вовсе и не страшен царь. И что подарил этот царь ему, Амасии, флейту. И смеялись пастухи: вот, мол, выдумщик какой, лишь бы похвастаться - царским дружком был... А ведь он, Амасия, не единожды видел Давида, он говорил с царем, царская рука гладила его волосы. И не помнит он ничего устрашающего в облике царя - и добротой были наполнены голубые глаза, и рыжие кудри и рыжая борода, словно цветистые лилии обрамляли лицо. И рука у царя была не такая жесткая как у отца; помнит он, Амасия, тепло царской ладони и то, как долго стояли они подле Сихемских ворот в Иерусалиме, и солнце играло на медных полосах, скрепляющих дубовые брусья. Спросил тогда Давид про Амасию у Зулуны: "Это твой сын?" И ответила Зулуна: " Я различий не делаю, Фалтия ты стремишься отнять у меня, а этого не отдам!" И сказал тогда Давид: " От воина рождается воин, и ты можешь гордиться Фалтием!" " Но этот не будет воином!" - сказала Зулуна. И Давид положил ладонь на голову его, Амасии, и сказал: " Волосы горят золотом, его любит солнце, приходи, я подарю флейту!" И ответила Зулуна: "Не войдем в дом твой!" И удивило тогда Амасию, что всегда и со всеми любезная Зулуна так резко говорила с царем. Но флейта все же появилась в доме, ее принес стражник из дворца. Чудесные звуки можно было извлекать из нее, заслушивались все на улицах иерусалимских, когда играл на ней. Но когда вернулся отец из очередного похода, сказал: "Надобно тебе, Амасия, научиться стрелы выпускать в цель, большой ты уже, не для тебя эти царские забавы, оставь свою никчемную флейту!" Казался отец великаном, поднимал Амасию на вытянутых руках к потолку, кружил и смеялся. Учил отец, что мужчина должен уметь постоять за себя и своих близких, что должен смолоду крепить свои мышцы, показывал, как нужно защищаться и давать отпор в случае нападения. Фалтий боролся с отцом отчаянно, нападал, не хотел сдаваться. Он, Амасия, сразу сникал, терялся, падал и плакал. Зато было весело, когда они ходили на берег потока Кедрон, омывались там прохладной водой, жарили мясо на вертеле, пели песни. И тогда доставал Амасия свою флейту, сохраненную несмотря на запрет отца, и смолкали и отец, и Фалтий, и становились задумчивыми их лица, и просили они играть еще и еще... И потом, когда пришлось покинуть Иерусалим, когда стал он, Амасия, пасти овец на склонах ливанских гор, пригодилось ему умение извлекать из флейты протяжные трели, ибо за это возлюбили его пастухи и всегда старались защитить и не давали никому в обиду отрока, растущего без отца. И когда истерлась и уже перестала звонко звучать флейта, сделал Амасия по ее подобию себе дудочку... Никогда отец не нуждался ни в чьей защите, не было равного ему силой во всем Иерусалиме, и повсюду говорили о том, как храбро поражал он в битвах своих врагов, так говорили - пока не исчез он, не вернулся из похода, и тогда ожили клеветники и завистники и начали поносить его. Но ни слова против отца не было сказано в доме, и никогда даже и подумать не мог Амасия, что придется ему спасать того, в ком были все силы и мощь, какие мог послать Господь одному человеку. И глядя с тоской на мутные воды Иордана, старался Амасия подавить страх и сомнения, и знал он, что нету ему возврата домой, а предстоит изыскать кратчайший путь к Иерусалиму. Молил он Господа послать спасение, укрепить силы и дать избежать врагов, покушающихся на жизнь путников, и никогда не оставлять в беде. И услышал его Господь. Ибо затрещали прибрежные кусты, и вышел к реке человек, высокий, в поношенных обветшалых одеждах и так поросший густым седым волосом, что поначалу и не человеком он показался, а духом вод иорданских. И смотрел он так пристально, что не дано было, наверное, никому вынести такой его взгляд. - Кто ты? Не демон ли зла? - испуганно спросил Амасия. - Не страшись меня, отрок, - ответил старик, и голос у него был зычный, раскатистый, - я правду взыскую! И иду я от Дана к Иерусалиму, чтобы припасть к Ковчегу завета и там вознести молитву Господу. И исчез страх у Амасии, понял он, что послал ему Господь надежного попутчика. И когда спросил старик, куда идет Амасия и как его зовут, то открылся Амасия почти во всем, но ничего не стал объяснять про отца своего, сказал только, что должен его спасти и спасение для отца отыскать можно лишь в Иерусалиме. И спросил Амасия у старика, как того зовут, и ответил старик: - Зови меня просто Левит. Ибо что тебе в имени моем, которое я и сам забывать стал. Колено мое Левино и нету ему наделов в земле Ханаана, и этому колену доверено служение Господу - это колено священников и пастырей... И предложил Левит вернуться в долину Изреельскую и оттуда выйти на царскую дорогу. Спросил его Амасия, сколько дней надо, чтобы одолеть по этой дороге путь до Иерусалима. И когда ответил Левит, что более пяти, то осунулось лицо у Амасии, и долго стоял он молча, понурив голову. И увидев его тоску, сказал Левит: - Нет горя, которое нельзя преодолеть, коли свято веришь в Господа Бога, и угоден Господу отрок, оберегающий отца своего! И объяснил Левит, что можно достичь Иерусалима за более короткий срок, если взять себе в сподвижники быстрые воды Иордана. И принялись они за работу, и решили успеть до заката солнца подыскать крепкие стволы деревьев, срубить их и связать валявшейся на берегу сетью и лозой - сделать себе надежный плот. Работал Левит споро, несмотря на свои годы, ловко подрезал ножом своим стволы, выдалбливал в них выемки, соединял стволы друг с другом, так что и зазора не оставалось. И так трудились они до заката, а потом развели костер, согрели воду, заварили ее ягодами и яблоками, и утолив голод этим напитком, решили заночевать здесь, а с рассветом пуститься в плавание. Набрали веток и листьев, устроили себе ложе под кроной вербы, но улеглись и заснули нескоро. Расспрашивал Левит Амасию о его жизни, поведал и своей. Помнил Левит еще время судей, когда не было царя у Израиля, знал Саула, вместе в молодые годы свои бродил по дорогам Ханаана с сынами пророческими, был не единожды гоним за правду, за то, что обличал сильных мира сего и ничего не страшился. Говорил он долго. Ночь опустилась на землю, повис меж ветвей острый серп луны, шумели неумолчно в ночи невидимые воды Иордана. И слушал Амасия Левита, стараясь не пропустить ни единого слова, и радовался, что столь умудренный годами и жизнью человек, служитель Господень, рядом с ним. И открылся ему Амасия, что ищет спасения для отца у Давида, что верит - могущественный царь не оставит в беде своего воина. И сказал Левит: " У властителя ли искать заступничества и справедливости? Путь сей безнадежен, не трогает горе ближнего того, кто живет в роскоши и довольстве." И поднялся старик, встал, заслонив костер, и очертил Левита в темноте ночи светящимся нимбом огонь костра, и стал говорить он с гневом, поднимая в небо костлявые руки: - Словно тенета для нас - лживые надежды. Милости ли искать в царском доме? Знаешь ли, отрок, что собрались там законопреступники и сообщники воров и разбойников. Все там гонятся за мздой, и если нету у тебя сребреников, никто не станет говорить с тобой, и не допустят они тебя даже близко к Давиду. Возвели они себе дворцы на горе Сион, а Господу оставили шатер, продуваемый ветром. Расхитили жилище Господне, еще не построив его. О грехах своих открыто рассказывают, как садомяне, похваляясь друг перед другом, кто более согрешил, и потом каются прилюдно, как и царь их. Грешат и воздают жертвы Господу, словно грехи можно искупить кровью агнцев! Господь давно пресыщен всесожжениями и туком откормленного скота, он не жаждет крови тельцов, козлов и агнцев. Господь ждет покаяния сердца! Я говорил Давиду: научись делать добро, спасай угнетенных, защищай сирот, гони от очей своих мздоимцев, погрязших в беззаконии, не доверяй мытарям своим, разоряющим народ. Был я изгнан за правду! Горе стране, где правит зло и тьму почитают светом, где за взятки оправдывают виновного и осуждают праведника. Возгорится гнев Господень, смоет Господь скверну. Кто властвует над нами? Почему возомнили они себя превыше Всевышнего? Все мы - капли из ведра, пылинки на весах, и не смертному дано судить - кого казнить, а кого помиловать. То дело Господне! Но не слушали меня, и был я изгнан из Мегидо. Ты, Амасия, еще отрок и многого не ведаешь... Творится повсеместно беззаконие на земле Ханаана. Смерть Авенира, гибель Иевосфея, кончина Авессалома! Кровь их да падет на голову убийц! Мы в крови праведников, по всей земле разлилась она! Народ стонет и содрогается от убийств и непосильных пошлин, а Давид возводит дворцы и умножает число жен своих и наложниц! И такие отроки, как ты, Амасия, верят ему, поют песни, восхваляя его. Держатся за него, как слепые за стену, ходят ощупью, словно нету у них глаз своих! Опомнись, Амасия! Ждет тебя иной жребий. Придет новый Авессалом, пробудит тебя и сверстников твоих. Говорил Господь пророку Самуилу - образумь пылких, зачем Израилю царь? Есть царь небесный - ему дано вершить судьбы людские. Не прислушались к голосу Самуила. Теперь ревут, как раненые медведи, стонут, как согнанные голуби - и нету никому спасения. И ты, отрок, возомнил, что сыщешь справедливый суд земной в царских покоях. Не будет его... Но знаю, неизбежен суд небесный - воспылают земля и небеса, от шума всадников и стрелков разбегутся нечестивые мздоимцы! А пока сторожат они нас и не страшатся расплаты, улавливают в тенета, как птицеловы, ставят ловушки нашим душам. И ты, Амасия, веришь им, и тебя заманят в сети! Напрасно сплотил я деревья и уготовал путь тебе по водам Иордана, разрушу я плот, чтобы спасти твою душу, ибо невинна она, и возлюбил я тебя, отрок! Похож ты на другого отрока, который был мне дороже жизни, но не вложил Господь разум в его голову, жил он порывами своего сердца. Был я наставником ему, но не сумел смирить его нетерпение. Как и ты, не хотел он ждать Божьего суда. И звали его Авессалом. Не было во всем Израиле человека столь красивого, как Авессалом, и столь хвалимого всеми, как он, от подошвы ног до верха головы не было у него недостатков. А волосы! Длинные пряди, локоны, такие, как у тебя, когда стриг он голову, а стриг он ее каждый год, то волосы его весили двести сиклей! И вот - нету Авессалома, утеряны мои последние надежды, сгорел он от пылкости своего сердца. И тебя, отрок, жаль мне, ты тоже летишь на огонь... Гневными были речи Левита, и испугался Амасия, что бросит его старик, и понял, что напрасно открылся в своих целях. Амасия стал оправдываться, говорил, что не ищет для себя никаких милостей, что любит родительницу свою и исполняет ее наказ, что нету иного пути для спасения отца... И смягчилось сердце Левита, обещал он не бросать в беде Амасию и помочь добраться до Иерусалима, но объяснил, что в самом Иерусалиме ничем не сможет помочь, ибо вынужден будет сам скрываться от стражей Давида и даже в скинью пробраться тайно, чтобы помолиться там Вседержителю. И вот с первыми лучами солнца двинулись они в путь. Столкнули свой плот на воду, вооружились шестами и веслами, и отдались на волю бурного течения Иордана. Стремглав неслись бурые воды, и нужна была большая сноровка, чтобы вовремя оттолкнуться от берега, вовремя обойти каменистые пороги - и Амасия едва успевал исполнять повеления Левита, и они несколько раз едва не лишились плота, с трудом перевалив через бурлящие пороги, дважды застревали они на бродах, но потом приноровились, и успевал теперь Амасия не только веслом грести - но и смотреть на берега, и даже радоваться зелени их и синеве неба над ними. К полудню вынесли их воды к Кинеретскому озеру, и они вздохнули с облегчением, когда плот замедлил свой бег, и предстала перед ними ровная гладь синих вод, лишь изредка нарушаемая всплесками одиноких рыб, и весело играли солнечные блики на зеркальной поверхности вод. Зеленые пологие холмы плавно спускались к берегам, и казалось озеро огромным драгоценным опалом, обрамленным зеленью. Чисты и прозрачны были благодатные воды, и ни разу в жизни не видел Амасия такой красоты, такого величавого покоя. Они приткнули свой плот к берегу, вышли на луг и сели под пальмой на мягкую траву, и долго так сидели молча, И когда испили они воды из озера, показалась она им сладкой, словно мед был растворен в ней. И сказал Левит: " Бог создал семь озер на земле Ханаанской, но только одно озеро - Кинеретское - он избрал для себя, и витает здесь над тихими водами дух Божий." И не только Господь избрал это озеро, понял Амасия, вглядываясь в светло-зеленые берега, где повсюду виднелись низкие белые дома рыбарей, и сушились сети подле этих домов. Плавно скользила над тихими и прозрачными водами чайка, важно выхаживали вдоль берега пеликаны, и лишь изредка, нарушая тишину, стукались бортами лодки, оставленные рыбарями у берега. Жаркий полдень - не время для богатых уловов, и дремлют, наверное, рыбари в своих уютных домах, ожидая вечернего лова. Остаться бы здесь и жить без забот... Но спешил Амасия, торопил Левита, рвался продолжить путь. Умудренный годами Левит знал, что не осилить дорогу сходу, не подкрепив себя снедью, не утолив голод свой. Он заострил ножом шесты, и встали они в воду неподалеку от берега, чтобы добыть рыбу. И здесь оказалось, что ловчее Левита был Амасия, пронзил он две большие рыбины, а Левиту ни одной не удалось добыть. Собрали они сухие сучья для костра, разожгли его, а потом завернули рыбин в пальмовые листья и положили на угли. Таяла во рту разваренная рыбная плоть, и казалось Амасии, что ничего в жизни он не ел вкуснее этой кинеретской рыбы. И силы его окрепли, и росла в нем уверенность, что и впредь Господь не оставит его, коль послал в пути такого путника, как благочестивый и мудрый Левит. На следующий день проплыли они на плоту путь к противоположному берегу, и было легко и беспрепятственно продвигаться по тихому лону озерных вод, правда, пришлось поработать веслами, но зато не было преград и опасностей на их пути. И добрались они легко до тех мест, где вытекает из Кинерета река Иордан. Насытившись водами озера, вырывается река и прокладывает русло через отрожье скалистых Иудейских гор. Здесь, у города Силома, мыслили они закончить свой путь по воде и пойти напрямую к Иерусалиму. И все складывалось, как задумали, но омрачил их путь последний перекат у Меджемского брода. Солнце клонилось к вершинам гор, когда приблизились они к этому последнему на их пути перекату, и заметил Амасия, что впереди, у камней, качаются на воде не то бревна, не то пучки каких-то водорослей, и спросил он у Левита, что плавает там, у камней. Но ничего не ответил Левит, лишь помрачнело его лицо, и беззвучно зашептал он слова молитвы. А когда поднесло плот поближе, с ужасом понял Амасия, что бьются о камни тела утопленников. Были вздуты их животы, и длинные волосы веером расплывались вокруг голов. И страшны были их неподвижные, застывшие глаза. И почти все это были безбородые юнцы, сверстники Амасии. Разом уперлись Левит и Амасия шестами в дно, чтобы повернуть плот и миновать камни, и прибился к плоту один из утопленников, зацепился волосами за крайний ствол, и рот у него был широко раскрыт, словно кричал он беззвучно - спасите меня... Молча пристали они к берегу, молча стояли у гибельного переката. И сказал после долгого молчания Левит: - Безгрешны отроки, лезвие еще не касалось их щек, не познали они еще женщин - и вот лишены жизни своей! И спросил его Амасия: - Кто же эти несчастные отроки? И ответил Левит: - Авессаломцы... В их гибели и моя вина, и не замолить мне перед Господом грех свой, ибо это я вложил в душу Авессалома неприятие зла и веру в справедливость отмщения! И вытащили они на берег семь трупов, и обнаружилась у каждого смертельная рана, но лишены были крови эти раны, ибо смыли кровь быстрые воды Иордана. До позднего вечера Левит и Амасия носили камни, чтобы уберечь тела убитых от хищных зверей, и завершив похороны, зажгли костер, чтобы обсушиться и согреться, ибо не только страх охватил их души , но и тела их испытывали дрожь. А когда обогрелись они, поведал Левит о своем любимом ученике Авессаломе. Как и все левиты, с малолетства приобщился он к таинствам священнослужителей и знал Тору наизусть, познал он и тайны египетских пирамид, и мог исчислить ход звезд, и знал языки - арамейский, египетский и хеттейский. Царь Давид, прознавший об его учености, пожелал, чтобы Левит стал наставником любимого сына Авессалома. Левит поначалу долго отказывался, но потом понял, что угодно Господу это, ибо хотя и много было сыновей у Давида, но не было среди них более достойного, чем Авессалом. И думал тогда Левит, что дано только Авессалому наследовать царский престол. Видел Левит, что много несправедливостей и зла творятся вокруг, и что бессилен он противостоять злу, и что все его проповеди уходят, как вода в песок, и не трогают души власть предержащих. И решил он воспитать Авессалома так, чтобы взойдя на престол отца своего, был он праведным и благочестивым, чтобы стал достойным вождем своего народа и изгнал из Иерусалима взяточников, клеветников и нечестивых мытарей... Авессалом был благородных кровей, мать Авессалома Мааха была дочерью Гессурского царя Фалмая, и кому как ни Авессалому было наследовать царский престол. Старший сын царя Давида Амнон, рожденный Ахиноамой Изреелетянкой, хотя и считался по праву наследником, не выдерживал никакого сравнения с Авессаломом. Амнон ходил по Иерусалиму с оттопыренной губой, и глаза у него были бегающие, глаза лжеца и сластолюбца - никогда бы не принял его Израиль, никто не хотел видеть в нем будущего царя. Сын Авигеи Далуя был немощен, Бог лишил его разума, ибо зачат он был во грехе. Следующий по старшинству - Адония, но у того сплошной ветер гулял в голове, связался он с разбойниками, бесчинствующими на дорогах, и не раз был бит отцом, но дурь из его головы так и не удалось выбить. Другие сыновья - Сартия и Ифераим были еще малолетками. И никого из сыновей не допускал в свое сердце Давид, кроме Авессалома. И когда Левит занимался науками с Авессаломом, и входил Давид, чтобы убедиться в усердии сына, то сияло лицо царя, и гладил он длинные волосы сына и повторял: "Авессалом, мой Авессалом - в тебе спасение мое и все надежды мои!" Левит обучал Авессалома не только знанию Торы, иноземным языкам, науке исчисления звездных путей и науке построения пирамид и дворцов, - часто прогуливались они по Иерусалиму, и давал Левит сребреники сыну царя, чтобы тот одаривал нищих, и возбуждал Левит в сердце Авессалома сострадание к гонимым и терпящим невзгоды. И был отзывчив к людскому горю Авессалом, и поначалу не мог и помыслить ничего плохого Левит о своем ученике. Но у Авессалома была сестра - красавица Фамарь, было ей всего пятнадцать лет, но уже виделась в ней женщина, достойная царского дома. Недаром называли ее гессурской ланью, легки и плавны были ее движения, и покачивание ее бедер могло любого мужчину свести с ума. Авессалом очень любил свою сестру и готов был выполнить любую ее прихоть. Но не только он любил ее... Возжелал ее старший сын царя недостойный Амнон. Завидев ее, дрожал, пускал слюну на свои оттопыренные губы и не знал с какого конца подступиться к ней. У него был друг - Ионодав, постарше и поопытней его, стал он спрашивать у Амнона: что это, мол, с тобой, от чего ты худеешь с каждым днем все больше. И когда открылся ему Амнон и поведал о своей страсти, то стал Ионодав подсмеиваться над Амноном - что это за старший сын царя, наследник престола, коли не может совладеть с глупой девицей. И посоветовал коварный Ионодав заманить Фамарь, сделать так, чтобы она сама пришла к нему, Амнону. Не мог без гнева говорить обо всем этом Левит и сказал он - человек нечестивый и злобный всегда использует для своего коварства доверчивость людскую. И поведал Левит, как исполнился гнусный замысел Ионодава. Амнон, по его совету, притворился больным, улегся в своих покоях, стал стонать и охать. И некому было разоблачить притворщика. Даже Давид поверил ему, пришел к сыну, стал спрашивать - почему ты не ешь, почему не пьешь ничего, что болит... И Амнон сказал отцу своему: пусть придет сестра моя Фамарь, испечет любимые медовые лепешки, такие, как она одна умеет печь. И Давид, ничего не подозревая, сам послал Фамарь к Амнону. Доверчивая и всех любящая Фамарь поспешила к больному, вошла в его покои, замесила муки, достала меду, испекла лепешки. Все готова была сделать, чтобы брат выздоровел. А он, на правах больного, все капризничал, все охал - велел прогнать слуг из дома, не хотел есть из их рук, сказал, чтобы все вышли, что станет есть только из рук своей сестры. Фамарь поставила перед ним блюдо, присела на его ложе, даже погладила его лоб. И вдруг больной накинулся на свою сестру. Схватил ее цепко, повалил на ложе, стал умолять отдаться ему. Он был старше и сильнее сестры, она тщетно билась в его руках, молила его: не бесчесть меня, брат мой, не делай этого безумия, девственна я, оставь меня! Куда я пойду со своим бесчестием? Поговори с отцом нашим, он не откажет отдать меня за тебя... Но ничего не хотел слушать Амнон, страсть затмила его разум. Он разорвал одежды бедной Фамари, изнасиловал ее, и, когда удовлетворил свою похоть, стал гнать ее из дома. Сменилась его любовь ненавистью. И Фамарь выбежала в разорванных одеждах на улицы Иерусалима, освещенные ярким солнцем, и не смогла она сдержать обиды и горя, шла и прилюдно кричала. Такою и увидел свою любимую сестру Авессалом. Он стал успокаивать ее, целовал заплаканное лицо, а когда узнал, что случилось, стал говорить, чтобы не сокрушалась она, что никогда не покинет он ее, что отомстит дерзкому Амнону. И в те дни сказал он своему учителю Левиту, что не жить теперь Амнону на земле, и пытался Левит смягчить его гнев, говорил, что Господь сам накажет нечестивого, что не достоин Амнон и кончика мизинца его, Авессалома, что царь сам накажет насильника. Но замкнулся в своем гневе Авессалом и не хотел слушать учителя своего, ибо раньше Левит сам убеждал его, что нельзя проходить мимо творящих зло, что нельзя закрывать глаза, когда плачет женщина, что зло должно быть наказано. После этого случая Левит стал следить за Авессаломом, чтобы тот сгоряча не сотворил непоправимых бед. И все надеялся Левит, что Давид сам накажет нечестивого Амнона. Но Давид, хотя и разгневался, когда поведали ему о случившемся, не придал этому особого значения. Давид сам привык овладевать любыми путями теми женщинами, которых возжелал, и понимал неудержимость страсти своего первенца. Два года прошло, но не угас дух мщения в душе Авессалома. В то время Авессалом уже окреп, это не был бессильный отрок, и не только за свитками пергамента сидел он с Левитом, но и обучался владению мечом и даже секретам восточной борьбы. Но лицо его не огрубело, и был он по-прежнему чист и прекрасен, и его ухоженные волосы волной покрывали раздавшиеся плечи и переливались под солнцем золотистым блеском. И не было в Иерусалиме отрока прекраснее его. Отец подарил ему поместье и слуг, и стадо овец, и во всем благоволил ему. А Фамарь не выходила на иерусалимские улицы, сидела молча в своих покоях и никого не хотела видеть кроме Авессалома, и о чем они шептались по вечерам, Левит мог только догадываться. И вот пришел день, которого так опасался Левит. Авессалом задумал устроить праздник стрижки овец в своем имении Ваал-Гацоре, что лежит в пределах земель Ефремовых, славящихся своими сочными пастбищами. Авессалом пригласил на праздник стрижки овец своего отца всех своих братьев. Давид отказался ехать и даже стал сомневаться - стоит ли отпускать туда Амнона, но Авессалом так горячо убеждал отца, что не держит зла на своего брата, что Давид согласился отпустить и Амнона. Своего учителя Левита Авессалом не захотел брать с собой, говорил, что будет там одна молодежь, что мало интересны мудрому учителю пляски и хороводы, и что он не хочет утомлять его. Но Левит не поддался на уговоры, ибо почувствовал что-то неладное. Знал он, что видеть не может Авессалом насильника, а тут уж слишком настойчиво зовет Амнона на пиршество и даже сам заходил к нему, и они выпили виноградного вина и сидели, обняв друг друга. И поехали в Ваал-Гацор все сыновья Давида, за исключением только что родившегося у Вирсавии Соломона, поехали на пиршество, предвкушая веселье и обильную трапезу. Левит ехал на своем осле рядом с Авессаломом и помнит, что ни единой долькой лица не выдал Авессалом своего замысла, и шутил все время, и смеялся, и восхвалял своих братьев и Амнона в том числе... Прямо на большом лугу было расстелено полотно и уставлено оно всевозможными яствами и винами. И все время, пока возлежали за трапезой, старался Левит быть рядом с Авессаломом. И все же пропустил тот миг, когда отошел Авессалом от стола и дал наказ своим рабам. Это уже потом стало известно Левиту, что повелел Авессалом слугам и рабам своим, сказал он им - смотрите, как только развеселится сердце Амнона от вина, и я скажу вам поразите его, тогда убейте его, не бойтесь, это я приказываю вам... А тогда, во время пиршества, он, Левит, видя как весело смеются сыновья Давида, сам усомнился в своих опасениях - все же прошло два года, все должно быть забыто. И впервые за последнее время вышла на люди Фамарь, она тоже была на пиршестве и стала истинным украшением этого пира, и все взгляды мужчин были направлены в ее сторону. И Авессалом не сводил с нее глаз, но не потому, что любовался ее красой, а затем, чтобы поняла Фамарь - настал день отмщения. Привели слуги белошерстных агнцев и у жертвенника перерезали им горло, и оросила кровь траву, но это была кровь во славу Господа, но не снизошел тогда на них дух Господень, ибо никто не остановил Авессалома. И когда Амнон был уже навеселе, когда вино стекало с его оттопыренных губ, Авессалом отдал слугам свое кровавое повеление. И тотчас кинулись на Амнона четверо слуг, и в воздухе блеснули лезвия ножей. Все произошло так быстро, что никто ничего не понял - вот сидел Амнон, пел песни, пил вино - и вдруг опрокинулся на траву и хрипит, и кровь течет у него из уголка рта. И закричали в испуге сыновья Давида, заверещали женщины, словно пойманные в капкан зайцы, и все бросились к своим ослам, ибо устрашились и подумали, что их тоже постигнет кровавая участь, чтобы они не свидетельствовали об убийстве Амнона своему отцу. И в панике все помчались к югу, к дорогам, ведущим на Иерусалим. И в тот день исчез и сам Авессалом. Нашел он убежище в Гессурском царстве, у отца своей матери престарелого Фалмая. И даже не попрощался он с Левитом, и было обидно учителю - столько сил он потратил, чтобы сделать Авессалома, знающим все науки, столько надежд связывал с ним, жаждал воспитать для Израиля справедливого царя - и все перечеркнуло кровавое убийство. В этом месте своего рассказа Левит замолчал и долго стоял, опустив голову, а потом сказал: - Билась в нем бешенная царская кровь, я не смог обучить его смирению, а напротив потакал - и в душе его посеял семена неприятия людской подлости! - И что же было потом, вы не виделись больше? - спросил Амасия. Рассказ Левита увлек Амасию, он сам представлял себя Авессаломом, не терпящим зла и гонимым за справедливое отмщение. - Я не смирился с потерей ученика, - медленно произнес Левит, - и наверное напрасно. Он мог остаться живым. Три года он был в изгнании. Он опасался гнева царствующего отца. А я молил Господа, чтобы он вернул мне ученика... Амасия подбросил веток в костер, уже совсем стемнело, внизу неумолчно струились воды Иордана, холод ночи охватывал тело. Амасия подвинулся к огню. Левит словно не ощущал ночной прохлады, он стоял, опершись на шест, и продолжал свой рассказ. Он поведал Амасии, как подсказал главному военачальнику Давида Иоаву свой замысел. Как нашли они почтенную женщину и попросили помочь им. Женщина эта знала Авессалома и охотно согласилась. По их подсказке притворилась она страдающей по умершему сыну своему, надела траурные одежды, посыпала волосы пеплом, и провел ее Иоав в царские покои. Вошла она к Давиду, пала ниц и просила помочь ей. Сказала она, что овдовела, что муж ее давно умер, и было у нее два сына, поссорились они и некому было их разнять, и один сын умертвил другого. И вот теперь вся родня требует отмщения, хотят убить оставшегося сына, и если это свершится, то останется она одна, и не будет от их рода потомства на земле. И сказал ей Давид: "Жив Господь! Ибо не упадет и волос с головы твоего сына, никто не тронет его!" И еще говорил с ней долго Давид и догадался, что она подослана к нему, и спросил: " Не рука ли Иоава во всем этом?" И женщина призналась, что Иоав научил ее этой лжи во спасение Авессалома, что хотел пробудить в Давиде добрые чувства к отверженному сыну. И приказал Давид позвать Иоава, но не гневался на своего военачальника, а повелел идти в Гессур и возвратить Авессалома. Сказал Давид: Пусть Авессалом возвратится в дом свой, но видеть его не хочу!" И поведал Левит Амассии, как встретился с Авессаломом, как обрадовался возвращению своего ученика, но при первой же встрече почувствовал, что изменился Авессалом. Был столь же прекрасен царский сын как и прежде, но годы изгнания наложили свою печать на облик его, и была у него какая-то странная отрешенность во взгляде. Все было не мило Авессалому, он бродил по улицам Иерусалима в дорогих одеждах, с браслетами на руках и ни о чем не хотел говорить. И женился он не потому, что полюбил дочь богатого торговца, а просто пришла ему пора обрести жену. Сердце его томила обида. Могущественный отец знать не хотел прежде любимого сына. И своего учителя Левита упрекал Авессалом - зачем вернули в Иерусалим, в Гессуре, мол, жил свободно, а теперь бьюсь в золотой клетке, словно птица с подрезанными крыльями. И за каждым шагом следят отцовские хелефеи и фелефеи. Сам Левит к тому времени начал высказывать недозволенные мысли о царе и его дворе, и теперь не был вхож во дворец и ничем не мог помочь своему ученику. Иоав же, видя, что Авессалом потерял милость царя, тоже отвернулся от него. И много раз, смирив свою гордыню, Авессалом посылал слуг к Иоаву, но тот упорно избегал встреч с опальным сыном царя. Горечь копилась в душе Авессалома и не находила выхода. И приказал Авессалом своим слугам выжечь огнем ячменное поле, принадлежащее Иоаву. Жара стояла в те дни в Иерусалиме, и видели все, как быстро занялось огнем и заполыхало поле в Тиропеонской долине, лежащей неподалеку от крепостных стен. Иоав, узнавший о пожаре и о том, кто поджег его поле, разгневанный прибежал в дом Авессалома. Иоав был сильный, закаленный в битвах воин, мог он одним умертвить тонкого в кости Авессалома. Но хотя и отверженный, это был царский сын, и Иоав не решился применить силу, будто знал, что придет его время, и станет Авессалом его добычей. А в тот день, когда догорало ячменное поле Иоава, сказал ему Авессалом: - Я столько раз посылал за тобой, и ты не приходил. Зачем ты вернул меня из Гессура? Лучше было бы мне остаться там. Я хочу видеть лицо царя, лицо отца моего! Ежели я виноват, то убей меня! О чем после этого Иоав говорил с царем, Левит не знал. Но через несколько дней после пожара на ячменном поле был зван Авессалом во дворец. И был его учитель Левит свидетелем тому, как целовал царь блудного сына, и слезы стояли в глазах царя. Случайно тогда он, Левит, прошел во дворец, в последний раз он видел царя... После встречи с Давидом словно ожил Авессалом, завел у себя колесницы, нанял скороходов. Стал повсюду показывать, что, как и прежде, любимый сын царя, что он наследник престола. Авессалом вставал рано, садился у крепостных ворот, говорил с народом. И если возникала какая-либо тяжба, и человек стремился попасть к царю, чтобы тот рассудил его, то Авессалом подзывал этого человека к себе, расспрашивал из какого он колена, из какого города, что за тяжба гнетет его, и говорил: - Дело твое справедливое, но у царя некому выслушать тебя. Вот если бы я был судьей тебе, если бы меня поставили над народом главным, ко мне приходил бы всякий, кто имеет спор и тяжбу, и я бы судил всех справедливо, и стоял бы на защите гонимых, и выступал бы всегда за правду... И обнимал он простых людей, и целовал нищих и убогих. И вкрадывался Авессалом в сердца израильтян. Старики преклонялись перед его мудростью, женщины таяли от его красоты, отроки подражали ему - отпускали длинные волосы, носили на руках браслеты. И повсюду говорили, что нету человека праведнее во всем Израиле. И он, Левит, радовался, что скоро перейдет корона к Авессалому, и думал, что наступит царство доброты и справедливости. Он не понял тогда, что его ученик стал другим... И когда рассказывал Левит об этих днях Амасии, слезы выступили на глазах старика, и отвернулся он от света костра, чтобы не заметил их Амасия. И сказал Левит, глядя в темноту неба, словно отыскивая звезду, куда устремилась душа возлюбленного ученик: - Авессалом мой, Авессалом, не хотел ты услышать голос мой. Спешил ты возвыситься, и я не смог остановить тебя! И вздохнул печально Левит, и замолчал надолго. И в наступившей ночной тишине услышал Амасия шорохи и отдаленные голоса. И стали они с Левитом поспешно тушить костер, а когда погас он, увидели, как приближаются со всех сторон дрожащие огоньки, и то возникали эти огоньки, то исчезали, и вскоре стали они различать тени людей, мелькающие среди прибрежных деревьев. - Это воины Давида, - сказал Левит, - они ищут тех, кто был с Авессаломом, и надо скрыться нам, чтобы не стать жертвами и не плыть по Иордану со вздутым животом. И сговорились они бежать в разные стороны, так, что если погоняться за одним, то хотя бы другой сумеет уйти. И побежал Амасия вдоль берега, но соскользнул с обрыва, запутался в колючей лозе и долго выбирался наверх, а когда выбрался, то и двух шагов не сделал, как навалился кто-то на него сзади и закричал: " Сюда! Сюда! Попался один!" И сразу же затопали десятки ног, затрещали кусты, и свет факелов ударил в лицо. И рванулись искры из глаз, ибо ударил Амасию кулаком набежавший стражник, и провалился Амасия в траву, и сел кто-то сверху на него, и сопели все и тяжело дышали, будто одолели медведя, за которым долго охотились и сейчас предстоит делить шкуру и мясо его. - Смотрите, волосы длинные! - хрипло крикнул стражник, выкручивающий руки Амасии. - Награду даст старший, пятьдесят сребреников, не меньше! И вдруг все смолкли, и увидел Амасия в свете факелов, что приближается высокий , костистый человек, и понял, что это идет старший над стражниками, и сжалось сердце Амасии в ожидании смертного часа. Но протянул начальник стражи руки свои, поднял Амасию с земли и стал обнимать его, и повторял все время: " Брат мой, Амасия, брат мой!" И пахло от него, как и от отца, едким потом и полынью, и понял Амасия, что послал спасение Господь... Глава ХХV В череде последних, залитых кровью и переполненных стонами дней, сжалился Господь над ним, Фалтием, и подарил душе праздник встречи с младшим братом. Сидели они в шатре Фалтия, плечо к плечу на циновке, и Фалтий вдыхал знакомый запах дома - и казалось ему, что сидит он в этом доме, где на столе стоит топленое молоко и козьи сыры лежат рядом с медовыми лепешками. На самом же деле пахло дымом костров, потом и пьянящим шекером. Фалтий приказал своим людям принести снеди, удалось раздобыть и хлеб, и баранину. - Ешь, любезный сердцу моему Амасия, ешь брат мой, - говорил Фалтий, подкладывая Амасии мясо и пшеничные лепешки, - ешь, ты совсем, как тростинка, ешь - мужчина должен быть сильным, должен быть воином... - Так всегда говорил и отец, я помню, - сказал Амасия, - отец никогда не верил, что я могу что-либо совершить. Но я прошел всю страну, я плыл по быстрому Иордану, я хочу спасти отца... - Ты так рисковал, Амасия. Мои люди безжалостны, за каждого, кто был с Авессаломом, им обещана награда. А у тебя такие длинные волосы! Я мог не подоспеть вовремя и потерять тебя! - сказал Фалтий и придвинулся теснее к брату, и обнял его за хрупкие плечи. Плечи были худенькие, косточки ощущались под ладонью. И Фалтий повинился перед собой, что никогда не воспринимал всерьез брата, задумчивого и любящего слушать пение птиц, любил брата - да, но думал, что ничего ему нельзя доверить, но вот пришла и его, Амасии, пора - и дано ему познать жестокость жизни. И решил Фалтий, что не отпустит от себя брата, что будет ему надежным щитом. Но выяснилось скоро, что не ищет защиты брат, что требует от него, Фалтия, другого. Требует спасти отца. Наконец-то вернулся отец из плена. Фалтий всегда верил, что отец жив, верил, что отец все сможет преодолеть. А теперь, судя по рассказу Амасии, отец попался в ловушку, ему грозит гибель... - Ты ведь спасешь его? Спасешь? - несколько раз повторил Амасия. - Придет рассвет, придумаем, что предпринять. Конечно, мы не дадим погибнуть нашему отцу! Фалтий не хотел обременять Амасию сомнениями, отрок и так многое претерпел в пути. Сам же он, Фалтий, не представлял с чего даже начать. Амасия все время говорил о Давиде, о том, что надо срочно все поведать царю. Брат не знает, что сейчас творится в Иерусалиме. Не знает, каким гневом охвачен царь, потерявший любимого сына, восставшего против отца. Царь жаждет и память об этом восстании истереть из людских сердец. Он, Фалтий, давно уже не вхож в царские покои. Сегодня никому нет доверия кроме наемников - царских охранников фелефеев и хелефеев. Единственный выход виделся Фалтию в том, чтобы разыскать Шалома, умудренного в знаниях древних свитков и приближенного к царю. Отец спас Шалома, и должен помнить об этом гирзеянин, ставший при Давиде мазкиром- дееписателем, заносящим деяния царя в особую книгу... И Фалтий поведал Амасии об их названном брате Шалолме, и о тех высотах, которых достиг гирзеянин. Амасия обрадовался. Он рвался в путь, не дожидаясь рассвета. Пришлось сдерживать его. Расспрашивать обо всем, успокаивать. Амасия поведал, как добирался по Иордану, как повезло ему в пути. - Я встретил умудренного жизнью Левита, он был еще среди сынов пророческих, он проповедник, если бы не он, я бы пропал, - сказал Амасия.- Я боюсь за него, если его поймают твои воины, и он станет перед лицом их обличать Давида, они не пощадят старика. Он говорит ужасные вещи, он ничего не страшится, в нем кипит ярость пророка... - Не бойся, брат, - успокоил Фалтий, - мои воины не сражаются со стариками и священнослужителями. Говорить и обличать - право каждого левита - служителя Господня. Я прикажу оберечь его... - Он бежал, - продолжал беспокоиться о своем попутчике Амасия, - вдруг его уже поймали? - Его никто не станет ловить, мы ищем сторонников Авессалома - воинов и отроков, бывших с ним, - объяснил Фалтий. В шатер заглянул стражник, доложил, что все спокойно в округе. Фалтий повелел ему принести виноградного сока и раздобыть ножницы. Потом Фалтий зажег еще один светильник. За пологом шатра все стихло, глубокая ночь лежала над Иорданской долиной, а братья все никак не могли наговориться. И было много вопросов у Фалтия, на которые не сумел толком ответить младший брат. Спрашивал Фалтий об отце и не мог понять из ответов Амасии - почему признали в отце Саула. Давно уже в царстве теней Саул. Кто мог возжелать его оживления, Зачем это надо правителю Каверуну? Посланы ли от Каверуна люди к Давиду? Почему правитель угрожает казнью отцу? Ничего вразумительного... Вот про свои любимые пастбища, про ягнят может подолгу говорить Амасия. Там, вне дома, в тиши проходит беззаботная жизнь брата. Слушал его Фалтий и чувствовал тоску по родному дому, по оливковым деревьям под окном, тоску о родительнице своей Зулуне, всегда снующей по дому и что-нибудь делающей. И позавидовал он Амасии, его жизни в родном доме и среди пастухов. Всех в мире Амасия считает добрыми. Связался в пути с каким-то Левитом, доверился тому. Сколько таких обличителей бродит по дорогам Ханаана, все провозглашают слово Господне, все утверждают, что говорят от имени его. Такие и смутили Авессалома. И того не понимают эти новоявленные пророки, что длинноволосый безумец мог разрушить царство Израиля... И когда закончили они разговор, Фалтий вынул меч и стал точить о камень, не дождавшись стражников, видимо, не добывших ножниц. Амасия с недоумением смотрел на брата. И понял, что тот задумал лишь тогда, когда стал Фалтий поглаживать ему волосы, а потом собрал их сзади, захватил одной рукой и резко махнул мечом. Лицо Амасии покраснело, он возмутился: " Что ты наделал, брат? Как я предстану перед лицом матери своей? Чем мешали тебе мои волосы?" - Для твоего же блага, брат, сделал я это, - спокойно ответил Фалтий, - с такими длинными волосами опасно появляться в Иерусалиме. Все отроки, возлюбившие Авессалома и сражавшиеся за него, подражая сыну царя, отращивали длинные волосы... Амасия был растерян, брат ведь мог сначала объяснить все. Но в этом весь Фалтий - привык, что ему должны подчиняться. Все произошло так внезапно, остриг, словно бессловесную овцу. Амасия понимал, что ничего уже не поделаешь, что надо смириться, что не место сейчас мелким обидам, но все же долго не мог он успокоиться. Фалтий, оправдываясь, утешал его, говорил, что теперь лицо стало мужественным, что впереди их ждут нелегкие испытания, что пора Амасии стать мужчиной и сильным воином. - Помнишь, как мы стреляли из лука в Тиропеонской долине? - спросил Фалтий.- Помнишь, отец укреплял щит на корявом стволе дуба? Он хвалил тебя тогда, он говорил, что у тебя зоркие глаза... - Он злился, - возразил Амасия, - я был еще мал, и лошадь не слушалась меня... - Это ты о том, когда отец привел коня? Это было позже... Фалтий прикрыл глаза, вспоминая то беззаботное время - первые годы их жизни в Иерусалиме, и то, как завидовали все ему, когда восседал он на вороном коне, которого вел за узду отец, и копыта звонко стучали по выложенной камнями улице. Конь вздрагивал, смирял свою прыть, и только потом, на широкой равнине, вырвавшись на свободу, мчался во всю прыть, отталкиваясь копытами от земли, поросшей росными травами. Чтобы не слететь с него, надо было изо всех сил держаться за гриву, пятками вжавшись в теплый, подрагивающий круп. Отец учил бросать меч на скаку, надо было припасть к гриве, мчаться к мишени - все тому же щиту на дереве - и поравнявшись, выпрямиться и резко взмахнуть рукой, метнув короткий меч в цель. Кони тогда редко у кого были. Кони были у Давида и его военачальников, кони, захваченные у филистимлян. Воины отправлялись в битвы на ослах, так считалось надежнее. Это уже потом появились первые колесницы, но отца тогда уже не было в Иерусалиме. - Почему всегда надо воевать? Почему мужчина обязан быть воином? - прервал воспоминания Фалтия Амасия. - Не хочешь воевать? Тогда надо родиться женщиной, - ответил Фалтий, - разве ты хотел бы родиться женщиной? - Нет, конечно нет, - поспешно ответил Амасия, - увидишь, я многое смогу, не думай обо мне плохо. Но скажи, вот ты воин, ты защищаешь царя, ты бьешься за других на ратном поле. Ты оставил нас одних Почему? Нету отца, нету тебя... Глаза у Амасии слипались. Фалтий подложил под бок брату свой плащ. Амасия припал к плечу Фалтия, дыхание его стало ровным. В мягком свете заправленных кунжутовым маслом светильников лицо его казалось совсем детским. Щек брата еще не касалось лезвие, нежный рыжий пушок едва виднелся на подбородке. Фалтий смотрел на спящего брата, и смягчалась душа, и затаенное чувство вины возникало, вины перед покинутым домом своим, и было желание искупить эту вину, сделать все возможное, чтобы не страдали на этой земле близкие люди. Фалтий понимал, что в чем-то предал их, но ведь не мог он навсегда остаться в городе-убежище, не для него была эта затаенная жизнь. Бежать из Иерусалима только из-за того, что Иоав обвинил отца в предательстве, значило согласиться с этим ложным наветом, подтвердить и Давиду, что прав его военачальник, предать память об отце. Как не хотела мать отпускать из дома, как молила остаться! И место подыскала - в охране правителя Каверуна, и можно было там получать не меньше сребреников, чем в Иерусалиме. НО там, в Иерусалиме, ждал его Давид... С малых лет Фалтий помнит царя, царь был всегда рядом - еще со времен Вифлеема, когда являлся в дом веселый рыжекудрый пастух с арфой. Никогда он не приходил без подарка. Он появлялся в доме чаще, чем отец. Явления отца были редкими, отец не пропускал почти ни одного сражения Он был молчалив и скуп на ласки, он любил своего первенца, но никогда не говорил о своей любви. Давид же был многоречив, да и пение его завораживало всех. Мать рассказывала, что Давид спас их с Маттафией, когда скрывались они в пещере под Вифлеемом. Она даже водила как-то в эту пещеру. Мрачные, покрытые мхом камни, крутые склоны гор, ни деревца вокруг - безлюдное, отпугивающее место, а мать присела у входа в пещеру и не хотела уходить, глаза ее затуманились, и улыбка блуждала по лицу. У нее были странные отношения с Давидом, дружба в молодости с годами сменилась полным неприятием, она избегала встреч с царем, злилась, когда он, Фалтий, восторженно рассказывал о подаренном мече, о своей службе в отряде лучников Давида. И чтобы угодить матери он перестал говорить при ней о Давиде, но уйти от воинской службы, покинуть царя - он не смог. Были превыше всех мелких обид замыслы царя. Эти замыслы были близки душе Фалтия. Он понимал, что надо укрепить царство, надо объединить все колена, надо разбить врагов Израиля. Фалтий был неустрашим в битвах. Он не искал покровительства царя. Он должен был доказать, что достоин своего отца. О Маттафии помнили многие, никто из воинов не верил, что отец мог стать предателем, это все были наветы Иоава. Иоав, которого называли мечом Давида, обладал большой властью, и ему опасались открыто возражать. У Давида родилось много своих сыновей, казалось, какое ему дело до сына простого сотника, к тому же, сотника, попавшего в плен, и все же царь не забывал Фалтия. Последний раз Давид вступился за него, Фалтия, когда шла война с аммонитянами. Давид не хотел этой войны, он перед этим нанес поражение филистимлянам, разбил маовитян, жестоко расправившись с ними, потом войска Давида победили Сувского царя в сражении у реки Евфрат, была завоевана Сирия. Израиль устал от войн, нужны были хотя бы несколько лет передышки. С царем аммонитян Наасом был заключен мир. Но умер Наас, и вместо него воцарился сын царя Амнон. И тогда решил Давид отправить послов, чтобы утешить Амнона в скорбе его об отце своем. Рано утром выехало из городских ворот это посольство - люди все знатные, владельцы пастбищ, богатые торговцы. Ни одного воина, ни одного военачальника - так повелел Давид, чтобы поняли аммонитяне - нужен мир, нужна торговля друг с другом. Однако Иоав решил, что надо сопроводить послов, и были Фалтий и его сотня отправлены вслед за знатными людьми города. Ехали в отдалении, словно и не было воинам никакого дела до тех седобородых знатных послов, что тряслись впереди по каменистой дороге на своих ослах. Но у переправы через Иордан пришлось помочь послам перебраться через брод. И самый знатный из них - владелец каменоломен Иссихар сказал Фалтию: " Далее путь продолжим без вас, ожидайте нас здесь, на берегах Иордана, идем мы с миром, а не с мечом, на тризну, а не на пиршество." И никак не мог убедить его он, Фалтий, что не помехой будут воины, что опасны горные дороги в стране Амнона. Возвращение послов ждали долго, но не дано было дождаться, ибо прискакал гонец из Иерусалима и повелел срочно возвращаться в город, и поведал, что в сильном гневе пребывает царь, и не избежать воинам поношений. Они тогда недоумевали - в чем причина? Что произошло? И лишь в Иерусалиме узнали обо всем. Оказалось, что опозорены были послы Израиля новым царем аммонитян. Возвели на них навет князья аммонитянские, сказали своему молодому царю Амнону: " неужели ты думаешь, что Давид из уважения к отцу твоему прислал к тебе утешителей? Пришли эти люди высмотреть все в нашем городе. Это лазутчики Давида, и вслед за ними войско пойдет и все разрушит!" И поверил царь Амнон своим князьям, велел он своим слугам обрить каждому послу половину бороды и обрезать одежды до чресел. И в таком виде были изгнаны послы, и бежали за ними аммонитянские отроки, и поносили их - кричали: "Иврим голозадые! Убирайтесь к своему Давиду!" Напуганные послы переправились через Иордан совсем не в том месте, где их ждали воины Фалтия, и укрылись послы в Иерихоне, и там остались, пока не отросли у них бороды, чтобы не являть глазам царя свой позор. Иоав поносил Фалтия последними словами, кричал, что напрасно доверился сотнику, что сын предателя недалеко ушел от своего отца. Вот тогда и вступился Давид за него, Фалтия: - Успокойся, Иоав, - сказал Давид, - ты во дворце, а не на поле боя. Я сам повелел послать мирное посольство, и не должны были идти воины с ним. И отступись от сотника моего Фалтия, ибо не ответчик сын за деяния отца своего! И сомкнул сразу свои уста Иоав, отступился от него, Фалтия. Смотрел по-прежнему злобно, но не решался перечить царю. А Фалтия поначалу обрадовали слова царя - помнит прежнее Давид - не отошла его милость от дома Маттафии - но потом, через месяц, сидел Фалтий на трапезе у Давида вместе с другими военачальниками, и опять Иоав поносил Маттафию, и промолчал Давид. И понял Фалтий, что поверил царь в предательство отца, убедили его в этом сподручники Иоава. И после той трапезы Фалтий стал избегать царя, да и не пересекались их пути - в сражениях теперь Давид все реже участвовал - он же, Фалтий, всегда рвался в бой, хотел, чтобы поняли все, сколь бесстрашен в сражениях сын Маттафии. И Искал он, Фалтий, среди пленных врагов тех, кто мог поведать об отце, но не дано ему было встретить человека, знающего стези отца. Верил он всегда - вернется отец, но никогда бы не подумал, что изберет такой путь - крайний север страны и город-убежище, надо было отцу идти прямо в Иерусалим, к Давиду, явиться во дворец царя и сказать: "Вот я, нету на мне и тени предательства, верен я Израилю!" Сам себя отец позволил поймать в тенета, расставленные Каверуном. Схожесть с Саулом не раз подводила отца. Надеяться на Давида теперь - все равно, что строить дом на песке. Конечно, он, Фалтий, сделает все возможное для спасения отца, но лучше всего не уповать на царей, лучше держаться от них подальше. Отец всегда был слишком близок и у Саулу, и потом - к Давиду, а чем все кончилось? Кто вступится за него? Иерусалимский дом продан за долги, жить среди чужеземцев в городе-убежище, достойно ли это воина? Фалтий понимал, что придется идти к Давиду, придется пасть ниц перед царем. Но обретет ли он милость Давида? После восстания Авессалома царь постоянно пребывает в гневе. Да наверное уже донес Иоав царю, что был дружен он, Фалтий, с дерзким сыном Давида. Впрочем, разве можно назвать это дружбой... Не было человека в Иерусалиме, кто бы не восхищался красотой и добротой Авессалома. После того, как царь простил своего сына, после возврата из изгнания, Авессалом появился на улицах Иерусалима - длинноволосый, с опечаленными глазами - говорил прилюдно, что готов вступиться за всех униженных, что ищет справедливости, и что не будет ее, пока корону носит человек жестоковыйный. Так он говорил об отце своем, который простил его за убийство брата. Встретились они в знойный полдень у городских ворот, Авессалом был окружен людьми, все внимали его словам, были здесь и безродные отроки и умудренные жизнью старики - у каждого свои беды, у каждого на душе горечь своих обид. Всем Авессалом обещал свою помощь. Он сразу заметил его, Фалтия, пошел навстречу, лицо сияющее, печаль в его глазах сменилась радостью, словно узрел он ангела Господня. - Фалтий, так давно не видел я твой мужественный лик! От тебя и на расстоянии веет силой. Счастлив тот среди сынов Израиля, кто заручился дружбой твоей! Фалтий остановился в растерянности - какая дружба, почему столь радостны восклицания царского сына? Подумал даже, что перепутал Авессалом его с кем-либо другим. Авессалом же подошел, протянул холеные руки и коснулся плеча, а потом, склонив голову, заговорил уже тише, будто обещал нечто тайное: - Знаю, ты верен мне, ты честен и храбр, как и твой отец. О, если бы я был царем, разве терпел бы ты незаслуженные унижения! Ты и твой отец! Разве оставил бы я воина своего в плену, я войско бы послал, но выручил бы того, кто ради царства Израиля не щадил своего живота! Грядет время взыскания справедливости. Нужны Господу не жертвы овнов, а покаяние наше и чистота наших помыслов... Все разумно говорил Авессалом, но чувствовалось уже тогда, что заманивает он людей в сети, как опытный птицелов, и хочет построить свое возвышение на сваях людских горестей. И не внял тогда его словам он, Фалтий, не поддался на лестные посулы. Вились вокруг Авессалома не только сторонники и страждущие справедливости, полно было вокруг фелефеев и хелефеев - царских наемников, каждое слово, оброненное даже случайно, доносилось Давиду. И когда восстал Авессалом, когда воцарился в Хевроне, сказал Давид ему, Фалтию, как бы вскользь, не придавая особого значения словам: " Странно, ты еще здесь, сын Маттафии..." Фалтий тогда промолчал, не слова - деяния имеют силу. Разве не доказал он, Фалтий, свою верность царю? Доказал в те дни, когда и царедворцы многие перешли на сторону Авессалома, когда сердца большинства израильтян уклонились к Авессалому. Авессалом сумел обмануть не только простых жителей Иерусалима, но и отца сумел провести, сказал Давиду: " Отпусти, отец, пойду и исполню обет мой, который я дал Господу еще в Гессуре - пойду в Хеврон на могилы наших праотцов и принесу там жертвы Всевышнему!" Обычно проницательный и чувствующий опасность задолго до ее появления, Давид поверил своему сыну. Авессалом и двести человек, которые были ему верны, отправились в Хеврон. И был с ними даже Ахитофел Гилонеянин, советник Давида, в котором царь души не чаял. Многие пошли за Авессаломом по простоте душевной, не зная, что замыслил этот длинноволосый искуситель. И еще не улеглась пыль на дороге, поднятая авессаломцами, как поползли по Иерусалиму слухи, что грядет беда на Израиль. И говорили многие: " Скоро услышите звук труб и знайте тогда, что воцарился Авессалом в Хевроне!" И легковерные люди покидали свои жилища и стекались в Хеврон, и народ умножался в стане Авессалома... А Давида словно околдовали, он заперся во дворце и никого не