салатами,  сверкали
люстры.
     И опять  стеклянные  двери услужливо  разъехались перед ней и подождали
чуток -- не двинется ли вслед провожатый.
     "Пока!" -- сказал Медведев.
     "Звони!" -- прикрыла глаза Оксана.
     Двери съехались, и он  пошел по набережной, не оборачиваясь  и  думая о
том,  что увидел  героиню  ближе, но не яснее, -- так сбившаяся  фокусировка
бинокля приближает  предмет,  но  и  делает  его  расплывчатым.  Не  хватало
какой-то малости, тонкости, единого штришка, чтобы понять, что она делает на
острове.  Ну не ночная же она бабочка, прилетевшая  на  заработки? Не хитрая
красавица,  мечтающая  раскрутить  его  на  курортный  роман  с подарками  и
ресторанами?
     На бетонной спине мола темнели фигуры  рыбаков, рдели  огоньки сигарет.
Медведева потянуло к молчаливой мужской компании, он замедлил шаг, взошел на
мол...
     Само   слово   "любовница",   имеющее   в   своем   корне   благородное
существительное  "любовь",  ассоциировалось у Медведева  с какой-то  грязью,
гнусью, враньем и бедой в доме. Тайные разговоры по телефону, ключи от чужой
квартиры  с нечистым бельем, недолгие  объятия,  отведенные глаза,  подарки,
нахальные ночные  таксисты,  битье  посуды...  Надо  врать,  прятать  глаза,
чувствовать себя предателем... Разве не стремится  человек всю жизнь к тому,
чтобы заниматься, чем хочется, к чему лежит душа,  говорить то, что думаешь,
и не врать? А спид?  Хорошенький может быть подарок семье... "Наши бабушка с
дедушкой умерли от спида..." Лучше не придумаешь. Ради чего?
     В середине перестройки, когда  часть его поколения бросилась в бизнес и
многие  преуспели в  добывании  денег,  пошла мода на любовниц. Длинноногие,
холеные, немногословные, пахнущие диковинной косметикой девушки сопровождали
бизнесменов, и казалось, их штампуют на конвейере, как и угрюмых мальчиков с
бычьими шеями в расстегнутых пиджаках. Девушки шуршали колготками, грациозно
подавали кофе, любезно разговаривали по телефону, получали приличные деньги,
и вчерашние инженеры,  научные работники и комсомольские вожаки,  неожиданно
располневшие и омордатевшие, возили их с собой, как протокольное приложение,
выставляли напоказ,  как  выставочный образец. "Это  Вика, моя  сотрудница".
"Это Жанна, мой <i>личный</i>  секретарь". "Личный"  звучало так, что не оставалось
сомнений --  если шеф перепьется и не сможет встать с горшка, Жанна подотрет
его и натянет брюки. Они вовремя раскрывали папочку с документами,  подавали
авторучку, стучали каблучками, вежливо улыбались, приносили шефу пепельницу,
пригубливали  бокал с  шампанским  после  переговоров, оставляя на нем следы
помады, и успевали поддерживать уют в снятых для них квартирах. Держать  при
себе девушку сопровождения считалось  не  менее важным,  чем  иметь  хороший
автомобиль,  достойный  гардероб,  престижный  офис  и  крутую "крышу". Нет,
увольте.  Не  лежала у  Медведева  душа к  подпольным фронтовым подругам, он
много лет держал в секретарях Наталию --  сдержанную, собранную, без точеной
фигурки, но с понятным домашним выражением лица, которой можно было доверить
и деньги, и офис, и непростой разговор с похмельным сантехником.
     Он не верил в  легких,  доступных  женщин, не верил,  что есть такие, с
которыми  он вдруг  станет  счастливее, чем с Настей. Кто сможет терпеть его
характер, его угрюмость,  раздражительность, когда  он впадает  в творческий
запой или запой обыкновенный -- плановый, летний, когда он открывает на даче
ворота настежь, ходит  босиком по газону,  жарит  шашлыки, принимает гостей,
пьет с  теми, с кем не мог  выпить зимой, замотанный делами и загородившийся
шлагбаумом собственного обещания -- пить раз в  год. И удивительно -- Настя,
похоже, любила эти летние плановые "дни открытых ворот".
     ...День на пятнадцатый  или двадцатый пить вдруг надоедало, стрелять из
пневматического ружья по тазу  казалось  глупым, компании утомляли,  начинал
раздражать мусор и пробки, проросшие в траве  газона, -- откуда их  столько?
Медведев  брал грабли,  ставил  сыну  задачи,  заводил  газонокосилку, Настя
считала  убытки --  они всегда  у нее  получались фантастическими,  закрывал
ворота, топил баню, кряхтел,  сидел в саду, потягивая "боржоми", и удивлялся
мохнатой желтизне языка -- откуда она  взялась, если пили чистые виноградные
вина?  Ну, может быть, пару раз коньяк. Коньяк,  наверное, некачественный  в
ларьке подсунули
     И  если даже допустить,  что он влюбится  в  молодую  стройную девушку,
которых сейчас  оказалось неожиданно много  -- спортивных, веселых,  умеющих
себя  держать и слушать, с  ровной матовой кожей, блестящими  волосами, -- о
чем ему с ними говорить? Он может рассказать им нечто интересное, хотя бы из
своей  жизни, но что услышит  в ответ? Как они ходят на аэробику, занимаются
английским, с кем были на дискотеке в последний раз и какие группы  сейчас в
моде? Да они, наверняка, "Записки Пиквикского клуба" не читали, и процитируй
он что-нибудь,  примут  его за полудурка. Это поколение Мопассана  мимо себя
пропустило, о Стендале не слышало. Может,  и Пушкина не читали... Он никогда
не чувствовал себя обделенным, не тосковал по чужой женской  ласке, не искал
той, которая бы  поняла его всего до  конца, снабдила вдохновением... Может,
поэтому  и  написал  так  мало? Да и что его понимать, он прост,  как палка:
работа, дом, снова работа, дача, семья, собака... С Настей они тоже почти не
говорили о  Диккенсе,  Мопассане, Пушкине  -- все больше о делах семейных, о
работе, о том,  что показывают в телевизоре. Но он знал, что Настя чувствует
и воспринимает в жизни  многое именно так, как воспринимает и чувствует  он.
За восемнадцать лет совместной жизни, как у всякого мужчины, бывало такое, о
чем  и вспоминать  иной  раз не  хотелось,  -- Медведев называл  это  пьяной
цыганщиной, но никогда не было любовницы.
     ...Медведев  вернулся в  Центр,  сварил  себе  кофе  и отнес  в  номер.
Разложил в безупречном порядке бумаги, книги и приготовился работать.
     В дверь осторожно постучали. "Войдите!" -- крикнул через плечо Медведев
и услышал  невнятный голос  Лайлы.  Она была в цветастых лосинах, искрящейся
кофточке,   мягких  домашних  тапочках  и  не  решалась   переступить  порог
приоткрытой двери. Медведев поднялся из-за  стола и сделал приглашающий жест
рукой -- входите! Лайла, смущенно улыбаясь, вошла и, держась для наглядности
за  голову, объяснила, что ее  посетила сильная головная  боль, а таблеток у
нее  нет. Не мог бы Сергей дать ей анальгетик, если у него есть?.. О'кей, о'
кей, сказал  Медведев, конечно, он даст. Он протянул ей упаковку анальгина и
цитрамона, Лайла выбрала анальгин и, смущенно улыбаясь, стала объяснять, что
сегодня много ездила на велосипеде, было  жарко, она устала, потом  ходила в
сауну при финском консульстве, и вот -- разболелась голова.  Медведев узнал,
что  финский  консул --  ее  друг,  они оба любят  велосипедный спорт и  уже
объехали пол-острова.
     "Зачем  на острове финский консул?" -- поинтересовался Медведев. Лайла,
отняв ладошку  от  головы, сказала, что  летом на  Родос прилетают  на отдых
около десяти  тысяч финнов и финок. Им нужна помощь. Какая? Летом  на остров
съезжаются проститутки  из  разных стран,  они  обирают  доверчивых  финских
мужчин до нитки. Некоторых мужчин подпаивают, они теряют деньги и документы.
Им надо  помочь вернуться домой... Страдают и женщины -- они по  простодушию
знакомятся с мужчинами, возникают  проблемы... Им всем надо помочь добраться
до родины.
     На  этот  раз  Лайла  говорила медленнее,  чем  обычно, более внятно, и
смотрела  на  Медведева серьезно и  --  как ему показалось  -- сочувственно,
словно   предостерегала    его   примером   своих   наивных   и   доверчивых
соотечественников.
     "Зимой у консула меньше работы, но  все равно есть..." -- сказала Лайла
и, кивнув на письменный стол,  поинтересовалась, как идет  работа. "Спасибо,
-- улыбнулся Медведев. --  Медленно подхожу к главному..." -- "Русски  толга
сапрякает, но пыстра етет! -- улыбнулась Лайла. -- Бай! Сенкью!" -- "Бай!"

        Глава 3

     Медведев хмуро  ел сосиски с кетчупом и  слушал рассуждения  Анатолии о
Василии Аксенове, русском писателе, ныне преподающем в  Америке.  В открытые
настежь под потолком  столовой  окошки светило  утреннее солнце, врывался со
склона холма теплый ветерок, но настроение складывалось поганое.
     Собственно говоря, сестра-хозяйка, или менеджер по чистоте, как называл
ее  Джордж,  не  рассуждала,  а подсмеивалась над бывшим  кумиром  советской
молодежи за страсть к деньгам, которую она,  очевидно, подметила  в нынешнем
американском профессоре.
     За столом напротив Медведева церемонно  пил кофе немецкий  поэт Вернер,
длинный,   нескладный,   избегавший  встречаться  с   Сергеем   Михайловичем
взглядами,  а когда  встречался,  то Медведев  чувствовал  в  нем  затаенную
неприязнь европейского интеллектуала, живущего в  аптечной чистоте квартиры,
к лесному жителю --  грязному, оборванному,  влезшему в сапогах на  ковер  и
желающему сесть в  кресло,  чтобы  вести разговор на равных. Вернер не спеша
пережевывал  бутерброды  и не  спускал глаз с  американского  телевизионного
комментатора, передающего военную сводку  из Чечни. Медведев старался скрыть
свою хмурость, понимая, что  и  Чечня и Аксенов со своими долбаными деньгами
относятся Вернером на печальный счет нынешней России,  а  значит, и на  его,
Медведева, счет...
     Поднявшись в свою комнату, Медведев сел за  стол и побарабанил пальцами
по  столешнице.  "Надо писать,  надо писать..."  -- мысленно выговаривал он,
постукивая ногтями  по ореховой  фанеровке. Он  достал  из тумбочки  большой
черный блокнот и взял авторучку.
     Медведеву  нравился этот  подарок  сослуживцев  в добротной  мелованной
обложке.  Просторные  клетчатые  листы трех  цветов,  сложенные  на шведской
фабрике в единый блок, напоминали со стороны обреза сухой вафельный торт.
     Листы нежно-желтые -- при взгляде на них вспоминались кувшинки у берега
лесного  озера  --  лежали  в блокноте  первыми. Медведев  дал  им заголовок
"Греческий дневник". Распахивать кувшиночные страницы  было всего  приятней.
Он начал заполнять их ранним утром, едва поставив в номере чемодан и выпив с
Анатолией  кофе.  Обычные наблюдения путешественника -- вдавленные в  память
бумаги подробности заграничной жизни.
     Страницы серо-голубые, как экран компьютерного монитора, Медведев отвел
под рассказы Оксаны.
     А  на  листах  густо-розовых,  охлажденных  голубой  клеткой, вызревали
фрагменты   романа.   Неоконченные   диалоги,   фантазии   автора,    ждущие
подтверждения  исторические  догадки,  кирпичики абзацев, на  которых  будет
держаться глава  или эпизод.  Увы! --  всего два десятка  страниц убористого
текста.

     "Спирос  выдал мне  шелестящую  кучу драхм -- компенсацию за  билеты  и
стипендию ЮНЕСКО.  Надо  бы  скорее начать  их тратить, чтобы  проверить, не
фальшивые ли.
     Лайла  стала немного  приветливее  --  очевидно,  решила, что  открытый
натиск она отбила, а от флирта -- случись такое -- убытка не будет.
     Администрация Центра обещает нам экскурсию в Линдос с  обедом в  рыбном
ресторанчике. Спирос пригласил и  Оксану. Увидев ее на террасе (мы пили кофе
перед  походом на  пляж),  он  обалдел,  выставил  грудь  колесом,  закурил,
прошелся  важно, спросил,  всем ли  я доволен, хорошо ли  мне работается,  и
пригласил   Оксану   на  экскурсию,  которую  он,  дескать,  устраивает  для
писателей. Оксана с благодарностью согласилась.  Спирос (Спиридон, а не Дух,
как я думал вначале) занимается в Центре финансами  и хозяйственными делами.
Поначалу я  принял  его за президента Центра писателя Костаса  Скандалидиса,
когда  в первый  день пришел засвидетельствовать свое  почтение  и  приволок
бутылку водки, икру, набор авторучек "Порше" и прочие подхалимские сувениры.
Он  улыбался, кивал, и  только вечером я узнал, что  президент пишет на даче
роман, а этот  пухлый паренек  оставлен  на хозяйстве, и  зовут его  Спирос.
Президент появился через пару дней, мы с ним мило поговорили,  и, к счастью,
у меня нашлось, что подарить славному скандалисту  с задумчивыми глазами. Мы
час беседовали  о разном, и он одарил меня своей книгой на греческом языке и
фотографическим альбомом "Малая Азия", на английском.
     Я у берегов  Малой  Азии, мое окно смотрит на северо-восток, в принципе
-- на Питер. За моей спиной, на  самой вершине холма -- ничем не огороженная
смотровая  площадка, можно катиться вниз,  к  прибрежному шоссе метров  сто,
цепляясь  за  кусты и уснувшие  на  зиму  кактусы. На загривок холма змеиной
лентой  вползает шоссе и убегает по стрелке, на  которой  написано  "Древний
Акрополь".
     В день приезда  купил  у китаянки в  овощном киоске книгу  о Родосе  на
русском языке. "Шанго!" --  удовлетворенно сказал я, памятуя, что именно так
по-китайски  звучит "хорошо".  Китаянка пожала плечами. Я растерялся и  стал
внушать  пожилой  китаянке,  что "шанго" -- по-китайски  означает  "хорошо",
"good",  "very well".  Неужели  она  не  знает?  Китаянка улыбалась и мотала
головой. Странная  китаянка,  не  настоящая.  Не мог  же мой  покойный  батя
научить  меня  неправильно.  Я  с  детства  знал,  что  "шанго"  по-китайски
"хорошо". На этом стоял и стоять буду. Н-да.
     Когда  я иду по улочкам Родоса,  мне  хочется  жить в Греции. Здесь нет
вызывающей  роскоши,  тихо,   спокойно.  Садики,  скверики,  дворики,  кафе.
Бредешь, как  по ботаническому саду. Пристойное телевидение. На базаре никто
не хватал  меня  за руки  и не совал под  нос товар. Только косматый старик,
чтобы не заснуть, завывал рекламу своим креветкам и каракатицам. Не встретил
ни  одного  полицейского  на Родосе.  Либо они  ходят  в  штатском, либо  их
отправили в коллективный отпуск.
     На острове  затишье. По мне -- в самый  раз. Многие гостиницы и таверны
на ремонте -- из них вытаскивают старую мебель, протертые паласы, в витринах
магазинов  пылятся пляжные товары и бутылки  с вином. Словно  все бросили  и
ушли.  Греки сидят за карточными столами,  пьют винцо, кофе с водой, курят и
поглядывают в телевизор.
     Рядом с набережной -- пустырь с  остатками строительного мусора. В окне
второго этажа  обреченного на  снос дома сидит  манекен  в котелке  и  белых
перчатках -- готовится спрыгнуть и салютует прохожим".

     Он отложил  ручку, потянулся и вышел на пустую террасу -- смотреть, как
в теплом сухом воздухе парят чайки.
     ...Медведеву нравилось  делать  простые, понятные дела:  строить  дома,
сажать  кусты  роз, рубить  бани, ходить по грибы,  засевать травой газонную
лужайку,  развешивать  картины, листать исторические  справочники, выпускать
интересные  книги, плыть на байдарке по извилистой  таежной  реке,  играть с
сыном  в  футбол,  -- все  это  доставляло  радость  и  сладостное  ощущение
глубокого  утреннего  вздоха,  когда ты  просыпаешься  в солнечное  утро  на
сеновале  или в палатке  и  блаженно потягиваешься; но  болезнь,  называемая
писательством, стерегла его лет с двадцати, и  ее  приходы, носящие характер
запоев,   превращали    Медведева    в    человека    замкнутого,   хмурого,
раздражительного, недовольного собой и окружающими. Медведев полагал, что  в
его жизни что-то сложилось не  так --  многие  писатели работали  ежедневно,
словно копали одну  длинную  траншею -- от завтрака до обеда,  от  обеда  до
вечерних  телевизионных новостей,  они  писали  неплохие  рассказы, повести,
романы, выходили книги, их печатали журналы...  Медведев  же вползал в  свои
литературные запои редко и медленно -- терял  голову на несколько месяцев --
и с трудом  выбирался из них, оставался  недоволен  написанным до  тех самых
пор,  пока люди,  чьим  мнением  он дорожил,  скажут ему  похвальные  слова:
"Старик,  это  хорошо!  Поздравляю!"  Но  и  после  добрых  слов  вспыхивали
отчаянные  мысли: лгут,  не  хотят огорчать,  я бездарь!..  Но  вот выходила
книга, он  раздаривал  ее  в  своем кругу,  появлялись  рецензии, звонили  и
заходили знакомые, весело блестели  глазами: "Неплохо,  очень неплохо", и он
брал свою книгу в  постель -- теперь она  казалась чужой, и  к утру, погасив
свет, засыпал с радостной мыслью: и правда, неплохо...
     Медведев никогда не сожалел о  своей болезни, и предложи ему кто-нибудь
всемогущий  избавиться  от литературных  запоев,  предложи забыть  хмурость,
раздражительность, сломанные в гневе  авторучки и карандаши, и  вместо этого
спокойно  делать одно из полюбившихся  дел, он отверг бы  такое предложение:
жизнь потеряла бы свой смысл.
     "Хочешь  просто жить и  не писать?" --  спросили  бы его. "Нет", --  не
задумываясь ответил бы Медведев.
     ...Чайки кружили лениво, сыто, иногда взлетали выше холма  --  так, что
приходилось задирать голову и прикладывать руку козырьком, и Медведев, устав
от блеска солнца  и  моря,  вернулся в  номер  и вновь сел за легкомысленный
дамский столик.
     "Все идет не так, как надо. Есть все условия для работы, можно сказать,
рай   земной:  отдельная  просторная  келья,  великолепный   вид  на   море,
кухня-гостиная,  каменная терраса  над  скалой, по  которой  можно ходить  в
раздумьях с чашкой  кофе в  руках, есть письменный стол,  к  которому  можно
спешно  присесть и  записать фразу, абзац, накатать целую страницу или  даже
главу.  Но меня тянет наслаждаться  новыми  впечатлениями: трогать волосатые
стволы пальм, стоять на пирсе  и смотреть, как рыбаки ловят рыбу  на розовый
ошметок  креветки, курят, переговариваются,  потягивают из горлышка домашнее
вино,  тянет  стоять на  террасе и смотреть  вниз,  на бегущие по набережной
автомобили, нюхать  незнакомые  цветы, срывать  твердые  бугристые шишечки с
кипарисов, разглядывать мокрые камушки в пене прибоя, тянет записать все это
в дневник, чтобы не забылось...
     Полдня  подступался  к  письму, листал  старые  записи... Все  казалось
мелким, безнадежно неинтересным,  скучным, и я спустился к  морю, набрал две
горсти камушков на берегу Эгейского моря, посмотрел, как рыбаки закидывают и
закидывают свои удочки,  и  подумал, что наша сестра-хозяйка Анатолия,  с ее
серыми  глазами, похожа и на француженку, и на гречанку, и на немку.  Что не
удивительно:  корпус  крестоносцев  из  девяти  стран два века  простоял  на
острове,  затем   --  четыре  века  турецкой   оккупации,  потом  итальянцы,
освободившие  в  1912  году  остров  от  османов, потом  немцы  --  союзники
итальянцев во  второй мировой войне,  облюбовавшие Родос  для  отдыха, потом
английские десантники, разогнавшие фашистский  санаторий в сорок  третьем...
Греческий флаг поднялся над Родосом лишь в 1948 году.

     Собака,  похожая мордой на летучую  мышь, каждый вечер караулит меня  и
облаивает  через  железную  калитку, которой мне никак  не  избежать, если я
поднимаюсь  в  гору.  Совершенно  беспородный пес, которого и дворняжкой  не
назовешь, но живет в доме, при хозяевах,  несет  хозяйскую службу. Раздается
внезапный пронзительный лай -- я вздрагиваю и мысленно плююсь -- опять забыл
про засаду, растяпа.  Во владении собаки  -- каменная лесенка, взбегающая от
калитки к дверям  дома,  и  два  обзорных балкончика  по бокам  от  калитки.
Коварно облаяв  меня  через калитку (черная  морда с зубами высовывается меж
железных прутьев), она  азартно перебегает на  смотровой балкончик и яростно
гавкает вслед.

     Спустился на кухню за  кофе и  включил  наугад  телевизор  -- выступает
священник: на фоне  алтаря,  перед  микрофоном, в рясе, но без митры. Что-то
страстно проповедует,  жестикулирует. Черная ряса,  седая борода,  потрясает
крепким сжатым кулаком (чувствуется, священник и в морду дать может). Но вот
голос его смягчается,  ладони  раскрываются  навстречу зрителям, он начинает
говорить  тихо  и   проникновенно...   И  вновь   голос  возвышается,  палец
предостерегает...
     Женщины отдаются либо по любви, либо  за деньги, либо из благодарности.
Последняя  причина  --  самая унизительная  для мужчины.  Существует женская
гордость,   существует  мужская.   Ее   иногда  подменяют  мужской   удалью,
сексуальной доблестью. А она в  другом -- не хватать то, что плохо лежит. Ты
попробуй ухватить королеву,  а не  пьяненькую бухгалтершу на  вечеринке... Я
понимаю -- добиться любви, когда сам любишь. Это  высокий полет. А взять то,
что дают из благодарности или жалости, -- это плевать на себя. Я уверен, что
большинство мужчин меня не поняло бы, расскажи  я им об  этом. Меня сочли бы
за импотента или дурака -- не хочет взять красивую бабу!

     Анатолия  поставила  в  гостиной рождественскую  елку,  щедро усыпав ее
шарами.  На  двери  появилась   золотая  подкова  в  цветах   и  с  надписью
по-гречески. Шебаршатся две маленькие птички в клетках, возле елки. Анатолия
сказала, что птицы -- лучшие друзья. Они не шумят, но  тихо  возятся, с ними
веселее.
     Работал  до  16 часов.  Пишется плохо.  Увидел  два  эпизода  и записал
вчерне; плюс общие  рассуждения о становом хребте Евразии -- России, которую
не скинешь на обочину, но можно раздробить.
     Внезапно стало темно,  налетел  ветер, от  турецкого берега надвинулась
синяя мгла.
     Пошел  дождь --  тяжелые  капли  за  окном летят  почти  горизонтально,
напоминая  просверки трассирующих  пуль. Я вижу,  как  они лупят в  облезлую
стену  старого флигеля, стоящего  с  заколоченными окнами, быстро сделав  ее
темной.  Пальма  в два обхвата,  чья  раскидистая прическа  видна  от  моего
письменного  стола,  теперь ходит ходуном, скрипит,  ее  листья  шелестят на
шквальном ветру, и кажется, что она мчится на мотоцикле.  Эта пальма -- выше
крыши, изображена на буклете Центра.
     Через неделю улетать. Пошел прогуляться после  дождя и  в темноте  улиц
наступал иногда  на  улиток  --  крупных  и  жалобно хрустящих.  И шел потом
осторожно, приглядываясь к влажно блестевшим плиткам. Горели  рождественские
елки  на  площадях  и в окнах  домов,  за  картами и  вином сидели  греки  в
тратториях.  Два  больших  платана  прятали свои  стволы  окраской армейской
камуфляжной формы. Я сказал им, что они попались, остановился и провел рукой
по их гладкой коже. Она была теплая.
     В  китайском  ресторанчике  вывесили   красные  и  голубые  фонарики  с
джонками,  зелеными  холмами,  соснами...  И  шарманкой  пиликала  восточная
мелодия  при входе на террасу --  грустная  и веселая одновременно. Китаянка
улыбнулась мне, я заказал свой суп, котлеты с жареным картофелем.
     На обратном пути  встретил двух парней и девушку -- из России. Работают
официантами на маленьком соседнем острове. Приехали на Родос подхалтурить --
квартиру кому-нибудь убрать... Белобрысая  девчушка тут  же  попросила взять
посылку для дочурки -- переслать в деревушку под Брянск. "Купила ей медведя,
-- она изобразила зверя чуть ли не  в натуральную величину, -- а на почте не
принимают, слишком большой. Очень хочу ей к Новому году подарок сделать!"
     Первая мысль -- отказаться. Причины веские: чемодан полетит багажом  до
Питера, а  сутки  таскаться в  Афинах с  медведем под  мышкой...  Но тут  же
представил, как  девочка в заснеженной  деревушке  получит  от мамы подарок,
будет спать с  медведем в обнимку, сажать его  на горшок и вспоминать  маму,
которая неизвестно когда вернется домой...
     -- Медведь упакован?
     -- Да, да, в полиэтилене... -- Девчушка смотрела с мольбой во взоре. --
Я вам дам денег на камеру хранения и на посылку. Ну, пожалуйста... -- Ей лет
девятнадцать, не больше; видно по всему, что помыкалась в жизни.
     Завернули за угол, прошли  немного, я с парнями остался под платаном --
с него плюхались редкие тяжелые капли.  Она побежала по переулочку к дому, в
котором они остановились.
     Парням  лет по двадцать  пять,  коротко  стриженные. Один  из  Вологды,
второй из  Барнаула -- ходоки за три моря. Я поинтересовался, как дела. Жить
можно, был ответ. Да, Греция дорогая страна, но платят неплохо.
     Медведь оказался с  пятилетнего ребенка ростом. Девчонка поцеловала его
на прощанье, сунула мне деньги и бумажку с адресом.
     Этим медведем я вверг  в  панику коварную собаку, на цыпочках подойдя к
ее калитке. Песка еще  не  успела открыть  пасть, как я  пугнул ее медведем.
Захлебываясь паническим  лаем,  она  взлетела  к  дверям дома. Я,  как дурак
трясясь  от смеха, продолжил  подъем по улице, и ее истошный лай сопровождал
меня  до самого  поворота. Наверное, до сих  пор  сидит в дозоре и мечтает о
реванше. А бурый медведь сидит у меня на шкафу, смотрит, как незнакомый дядя
пишет в блокнот, и ждет переправки в заснеженную Россию.
     Оксане сегодня  захотелось  побыть одной:  парикмахерская, хождение  по
магазинам в поисках вечернего платья и сувениров".

        Глава 4

     Роман о предках  неожиданно стал -- кто-то  неведомый выпряг лошадей из
повозки, и теперь они мирно паслись поодаль, словно и не знали возницу.
     Тут не лишне сказать, что  с самого  рождения  Сергей Михайлович жил, в
сущности, под чужой фамилией, но проведал об этом лишь несколько лет назад.
     Старшая сестра, собираясь переезжать на новую квартиру, передала Сергею
тугие связки семейных документов и писем, и он обнаружил, что его отец носил
до 1939 года фамилию Медведичовский. Мелькнула страшная догадка -- он не сын
своего отца, но вскоре все прояснилось: в связке нашлись аттестат  зрелости,
служебные удостоверения на  имя  Медведичовского Михаила  Константиновича  с
фотографией отца и довоенные школьные снимки, на которых родитель  смотрел в
фотообъектив его, Сергея, глазами.  "Второе издание Миши",  -- теребя густой
мальчишеский ежик волос, любила повторять покойная мать. Все прояснилось, но
не объяснилось: почему отец решил поменять  фамилию? Сергей стал допрашивать
старшую сестру, но та лишь пожимала плечами.
     Пока были живы отец и мать, в семье  ни полусловом  не  обмолвились  об
изменении фамилии.
     Когда открылись архивы, Сергей Михайлович обнаружил:  его  пращуром был
Ондрий  Медведич,  среднепоместный дворянин  Великого княжества  Литовского,
женившийся на  Марии Овской,  польской  дворянке,  и,  как  было записано  в
найденных документах, "ставший прозываться Медведич-Овским".
     Дети его именовались уже Медведичовскими -- возможно, дефис между двумя
именами собственными показался кому-то излишним и только запутывающим дело.
     Сергей  Михайлович стал азартно  спускаться  в глубь веков,  в изобилии
находя  там  и Медведичей  и  Овских,  и  их  формулярные  списки, дразнящие
воображение перечислением имений, должностей, наград, сведения  об участии в
походах   против   неприятеля  и  даты  отпусков.  Достойно   удивления   --
дореволюционные архивы оказались полнее и строже архивов советского времени.
     Так, например, заявление отца в  загс  с просьбой в 1939  году изменить
фамилию   обнаружить  не   удалось.   Знающие   люди   подсказали,   что   в
послереволюционные и довоенные годы изменение фамилии не считалось чем-то из
ряда вон выходящим. Пупкины становились Ивановыми, Ивановы -- Пролетарскими,
Немытовы -- Немировичами...
     Сергей догадался,  что отец  скрывал  свое  дворянское  происхождение и
решил подзапутать карты.  Ему это удалось.  Но и Сергею Михайловичу, потомку
многих  лихих  и хитроватых белорусов, литовцев, поляков, молдаван, русских,
русских и еще  раз русских, удалось  подтвердить  поговорку о судьбе кончика
вьющейся веревочки.
     Удалось, например, установить: дед нашего героя  -- Константин Павлович
Медведичовский  прошел  всю войну  с  германцем,  получил за отражение  атак
неприятеля под местечком Гросс-Кошляу полковника,  имел семь боевых орденов,
жил  на Фурштатской  улице  и  --  сгинул  в 1917  году, оставив  после себя
единственного потомка -- сына Михаила,  1910 года рождения и крещенного, как
указывала  "Выпись  из  метрической книги" в  Петровском  Воскресенском всех
учебных заведений соборе, более известном петербуржцам как Смольный собор.
     Михаил Медведичовский,  отец Сергея, с отличием  окончил  Ленинградский
финансовый техникум, работал  главным бухгалтером фабрики мягкой  игрушки  в
Павловске  и  перед  самой  войной  слегка  укоротил  и  изменил фамилию  до
понятного  и  по-русски внушительного "Медведев", оставив от предыдущей лишь
первые шесть букв, сохранив тем самым свою жизнь и  образец подписи, которую
ему приходилось в избытке чиркать  на финансовых документах.  Подтвердил  же
факт изменения фамилии сослуживец и друг отца, которого удалось разыскать  в
Парголове, -- крепкий, слегка заикающийся  старик, отказавшийся от  коньяка,
но охотно выпивший почти стакан водки. "Мишка это сделал, чтобы не принимали
за  еврея  или поляка", -- уверенно сказал он и  поведал  несколько  смачных
историй из своей молодости, в которых  они с  отцом Сергея рвали на Марсовом
поле цветы девушкам, убегали от милиционеров, ныряли ночью с Литейного моста
и перед  войной  опрометью неслись в Павловск  на работу,  чтобы не сесть за
опоздание  в  тюрьму  -- закон  был  прост: пятнадцать  минут  опоздания  --
принудительные работы, двадцать одна минута -- тюрьма...
     Об изменении фамилии нашлось сообщение в газете "Вечерний Ленинград" за
май 1939 года, рядом с объявлением  о разводе некоего Кострицы В.С. Закончив
войну  в Праге,  Михаил, ставший уже Медведевым,  женился и с расстановкой в
девять лет произвел на свет дочку и сына -- Евгению и Сергея.
     Приоткрылось  и  другое.  Младший  брат деда --  Николай,  в отличие от
орденоносца царской  армии Константина,  сгинувшего  с историческо-архивного
горизонта  в  огненном  семнадцатом  году,  --   младший  брат   этот  самый
революционный огонь и раздувал, будучи в военной группе социал-демократов, а
вернувшись  после Февральской революции с  каторги, служил в  Красной  армии
комиссаром  и  погиб во  время  лютой  Финской кампании  1939  года, оставив
малышке-дочке фамилию Медведичовская и свою безупречную биографию пламенного
революционера.  Воспользовалась   ли   дочь   доставшимися   по   наследству
привилегиями,  выжила  ли  в войну со  своей  матерью и какую носила фамилию
после  замужества -- установить  пока  не удалось. Военно-исторический архив
прислал  двоюродному  внуку  лишь  ксерокопии из личного  дела  дивизионного
комиссара  Медведичовского  Николая Павловича,  также  орденоносца,  но  уже
Красной армии...
     Внуки   царского   полковника  стали  Медведевыми  и  выжили;   потомки
революционера остались Медведичовскими. Что стало с ними?..
     Более пятидесяти Медведичей, Овских, Медведичовских и Медведевых  (если
быть точными, пятьдесят три) умещались в картотеке Сергея Михайловича и жили
в  квадратиках  на просторном  листе миллиметровки,  слегка  обтрепанном  на
сгибах и прилепленном теперь скотчем к стене в его номере на острове Родос.
     Медведев  понимал,   что  рискует:   он   начал  роман,   не   закончив
исследования. Но как было не схватиться за него, если в одну прекрасную ночь
герои ожили,  стали двигаться, говорить,  назначать дамам свидания, вызывать
обидчиков  на  дуэль,  стали любить и  ненавидеть,  воевать с  Наполеоном  и
Котовским,  идти   под  расстрел   и   расстреливать...  Надо  было   срочно
записывать...  Да  и   кто   скажет,  когда  исследования  могут   считаться
законченными?
     И  гуляла из документа в  документ веселая история  о сорока отбитых  у
армии  Наполеона  маркитантках,  которых  командир  летучего  отряда  Епифан
Медведич  вывез  в  свое  поместье  и  раздарил  друзьям  и  начальству  для
"применения в хозяйстве". Оставив, надо  думать, расторопных иностранок  и в
своем  поместье? Целая  переписка  сложилась  в военном  ведомстве  по  этим
кудрявым  пленницам  и их скарбу, включавшему  три подводы  гардероба и  два
трюмо  орехового  дерева.  Как  отмечалось  в  одном  донесении,  неволя для
маркитанток была вынужденной, но беспечальной,  приняли их хорошо. Все сорок
мадам  были освидетельствованы  местным лекарем Егором  Хлябой, признаны, за
некоторым  исключением,  пригодными  для   несения   хозяйственных   и  иных
повинностей в военное время и определены к делу  согласно их  наклонностям и
умениям. И  как сложились  судьбы  сорока маркитанток  наполеоновской армии,
кого  они народили  в лесных белорусских поместьях?  И не растут ли  на  его
обильном древе веточки от того веселого и шумного трофея? Ах, как чесались у
Медведева руки заняться историей маркитанток  вплотную! Но видит око, да зуб
неймет -- всему свое время: архивные находки являются не  каждый день и даже
не каждый месяц.

     ...Медведев  предпринимал отчаянные  попытки  сдвинуть  повозку  романа
дальше --  курил,  стоя у темного  окна,  выходил  среди  ночи  на  террасу,
возвращался,   стараясь   неслышно   закрывать   двери,   торопливо   листал
исторические справочники  в надежде схватить интересный факт и воодушевиться
его развитием, пробирался на кухню и варил  себе кофе, лежал, погасив  свет,
ожидая,  когда  придет  смачная  фраза или  явится  картинка, но язык словно
онемел,  воображение  уснуло,  и  он вставал,  щелкал  выключателем,  мрачно
смотрел на разложенные повсюду книги,  бумаги, документы, снова курил, снова
выходил  на   улицу,  стукал  кулаком  по   мраморному  ограждению  террасы,
вглядывался в темноту моря, обзывал себя последними словами, пытался увидеть
хоть  краешек следующего эпизода, но  тщетно: предки словно объявили  своему
летописцу бойкот.
     Медведев  догадывался,   точнее,  знал,  откуда   такое   сопротивление
материала... Знал,  что,  исчезни  с его  горизонта Оксана, прокрутись время
обратно на несколько дней и пойди он тогда прямиком в Центр, а не шебаршись,
как мальчишка,  выглядывая Снежную Королеву, и не подстраивай с  ней встречу
за  столиком уличного кафе, все  катилось бы сейчас  отменно, только успевай
погонять и  выбрасывать в мусорную корзину скончавшиеся авторучки.... Но что
проку корить себя  за опрометчивые  поступки! Он уже влип,  вмазался, делает
потуги  сыграть  новую литературную  партию  --  написать  рассказ  или даже
повесть на эмиграционном материале,  он обманывает  себя, что видит в Оксане
только героиню, но это же чушь -- он уже разглядел в ней интересную женщину,
играет с огнем,  и гамбит этой  партии  уже разыгран, надо либо  сдаваться и
вставать  из-за  стола, либо двигать  фигуры  в  миттельшпиле, надеясь не на
выигрыш, а на пат. Да, да, надежда только на  патовую ситуацию, когда фигуры
расположатся таким  образом, что ходить  станет некуда... А это и будет  его
спасением, его выигрышем.
     Под  утро Медведеву  снились  сны  -- цветные,  акварельно-прозрачные и
тревожные. Держась за руки, они бежали с Настей по редкому лесу, выбежали на
залитую солнцем поляну -- он отчетливо  видел васильки и ромашки под ногами,
потом Настя со смехом упала и оказалась в расстегнутом халатике -- он подсел
к  ней и стал  гладить по голове, она потянула  его к себе, освобождаясь  от
одежды,  и вдруг он понял по ее лицу, что она ждала кого-то другого, думала,
что бежит с кем-то другим...
     Потом он шел по  железнодорожным  путям, проложенным сквозь колосящуюся
рожь,  и  навстречу  ему  шла  женщина  с голубыми  глазами, они  сближались
быстро... Женщина остановилась  в нескольких  шагах, замер  и он, увидев  ее
выставленную вперед руку с перстнями. "Не подходи!" -- сказала женщина.  Она
с  угрозой повертела  головой в  платке: "Не подходи!..."  На  плечо женщины
опустилась большая птица с  голубыми крыльями и белыми незрячими  глазами...
Женщина вновь тревожно посигналила рукой: "Нельзя!" --  и исчезла  вместе  с
птицей. На него мчался паровоз, заслоняя небо и истошно гудя... Он прыгнул в
сторону и покатился, сминая рожь и ушибаясь локтями...

        Глава 5

     Медведев проснулся, с трудом разлепил глаза,  понял, что рука занемела,
и стал  трясти ее и баюкать, ощущая, как мелкие противные иголочки отступают
и пальцы начинают вяло сжиматься.
     Он встал, походил по номеру, потирая  руками  лицо и зевая, принял душ,
побрился  и  подошел  к  открытому  окну.  Картины  снов  еще  тянули   душу
беспокойством, наводили  на неприятные мысли -- как ведет себя Настя, что за
мерзкая птица сидела на плече у женщины и на кого эта женщина похожа, но чем
дольше  Медведев  смотрел на веселое, залитое солнцем море, на ясное голубое
небо, тем смазаннее становились недавние видения, быстрее уходила тревога.
     Стоя  у окна, он прочитал утренние молитвы. "Господи,  дай мне  разум и
душевный  покой принять все, чего  я не в силах изменить, мужество  изменить
то, что могу, и мудрость отличить одно от другого", "Ангел Божий, святой мой
хранитель, ты меня сегодня сохрани и вразуми..."
     "Ну  где,  спрашивается,  был  ангел-хранитель в тот вечер, --  подумал
Медведев и сам себе ответил: -- Чудны дела твои, Господи..."
     Он делал разминку, пил кофе,  ходил отправлять факс в угловое помещение
офиса, где сидела за  компьютером милая Елена и  щелкал калькулятором пухлый
лохматый Спирос, снова пил кофе -- теперь  в компании с  Джорджем на террасе
-- и думал о том, что  патовая ситуация с  Барби, Снежной Королевой, Оксаной
может  возникнуть  сама,  если  Оксана  обзаведется  кавалером  и  на  доске
возникнет новая фигура, быть может, она  уже возникла -- телефон молчал, или
ситуацию пата  надо создать собственными ходами: забиться  в угол, разменять
фигуры  прогулок  на   уединение   письменного  стола,   пожертвовать  ферзя
прекрасных разговоров,  сдать коней совместных купаний, сидеть за оградой из
пешек ежедневных дел  и писать, писать, писать... Пусть дни  тихо  катятся к
дате  отлета, играть партию на двух  досках он не в состоянии  -- проиграешь
обе,  надо  выбирать:  или предки, или  Оксана  со  своей мамой,  Матвеичем,
братом...
     Конечно, предки!  Курортное щекотание  нервов мелькнет  и  растает -- в
романе восстанут из небытия предки, они будут жить...
     Время шло  к  полудню, величественный остров уже  успел  потрудиться, и
теперь его  одолевал  зной  высоко  стоящего солнца,  ему  хотелось  отдыха,
тишины, спокойствия,  он  готовился слегка  подремать, пережидая солнцепек и
жаркий ветер.
     Медведев не  спеша  поднялся на  смотровую площадку чуть  выше Центра и
огляделся.  Вдали  виднелись желтые  зубчатые стены  крепости  крестоносцев,
зеленели пальмы во дворце  Великого  Магистра; в гавани  Мандраки, где много
веков  назад стоял  бронзовый  Колосс Родосский, белели  мачты парусников...
Зеленый порывистый ветерок надувал рубашку теплом.
     Оксана сказала, что ему идут голубые рубашки... Тянутся минуты  и часы,
но жизнь неумолимо  сокращается, ему уже сорок пять,  не время дурить, камни
надо  собирать, а не разбрасывать, он должен расставить  все точки  над "i",
через несколько дней рай кончится, и он окунется в  слякотные улицы  Питера,
будет  жалеть, что  так  бездарно  распорядился отпуском...  Настя  ездит на
работу, толкается  в  метро,  кормит  сына,  собаку,  волнуется  за него,  в
издательстве ждут шефа,  зам паникует по поводу финансирования, все уверены,
что он пишет роман, а он, как юный  паж или придворный биограф, сопровождает
бизнес-леди  и слушает ее  рассказы. Нет, это настоящее разгильдяйство, надо
что-то придумать...

     "Я  сходил на  кухню, выпил кофе, поднялся в свою комнату, набрал номер
гостиницы и попросил у телефонистки "сикс-зеро-эйт".
     Я сказал Оксане, что хочу объясниться и расставить точки над "i", чтобы
не было  недомолвок.  И  чтобы  не длить двусмысленности ситуации.  Что,  не
мешкая, и  сделал. Я  сказал, что она  милая, привлекательная женщина, мне с
ней  интересно,  я даже собрался писать  рассказ или повесть о ее судьбе.  Я
готов  иногда  прогуляться,  поболтать,  послушать  ее  рассказы, рассказать
самому... Но давай договоримся сразу: я не хочу болтаться у тебя под ногами,
мешать  твоим кавалерам,  я за тобой не  ухаживаю  в привычном смысле  этого
слова,  я тебя не  добиваюсь, ты  мне ничем  не обязана, мы ведем себя чисто
по-дружески... Я не буду тебе  мешать  и не  буду ревновать -- встречайся, с
кем  ты считаешь  нужным,  проводи  время  так, как ты хочешь.  Ты  приехала
отдохнуть, развлечься, погулять, а я приехал работать...
     Еще попросил не обижаться на прямоту.
     Она выслушала не перебивая,  потом как-то иронично вздохнула и сказала,
что все  правильно -- она не обижается, конечно, мне надо  писать роман, она
не  будет отнимать  у  меня время, все  правильно... Она  будет  загорать на
пляже,  есть фрукты,  ей  никто  не  нужен...  Просто  будем  иногда  вместе
проводить время -- если я смогу...
     Еще она сказала, что ей просто приятно со мной  общаться. Она видела на
фотографиях мою жену, чувствует,  что  я ее люблю,  в  том числе и из книги,
которую сейчас читает,  и вовсе  не намерена соблазнять меня и пускать в ход
свои  женские чары. "Ты же видишь, как я  себя  сдержанно  веду,  -- сказала
Оксана. -- Пиши спокойно. Я тебя дергать не буду, не волнуйся. А кавалеры --
смешно даже об этом говорить... Я их всех насквозь вижу".
     Мы  условились  созвониться  вечером и пойти  прогуляться по набережной
после ужина.
     -- Про Матвеича расскажешь? -- спросил я.
     --  Расскажу, -- пообещала Оксана.  -- Ну все, звони!  Я сейчас на море
пойду. А потом обедать.
     Я  положил  трубку  на  маленький, словно  игрушечный  аппарат,  звонко
хлопнул в ладоши и сплясал дикий индейский танец.
     О,  как  я стал умен! Как  я помудрел  за последние годы!  Я смотрел на
гладь моря за окном, слышал ровный шелест пальмы и не мог нарадоваться своей
выдержке и благоразумию.
     Порадовался и  сел за  роман.  Авторучки,  фломастеры,  стопка  книг  с
флажками закладок, пальма за окном -- все это стало таять, истаяла и бумага,
впуская меня в большой зал с готическими окнами...
     Два раза  я  слышал под  дверью  шелестение бумаги  и поднимал  с  полу
и-мейлы, которые подсовывала секретарь писательского Центра Елена -- молодая
женщина с  обручальным кольцом и наивными глазами цвета недозрелой  сливы. Я
быстро  писал  ответы и относил их в угловую, залитую солнцем комнату офиса.
Дела с финансированием новой книги идут плохо, зам паниковал,  я подбадривал
его и учил, с кем надо связаться".

     Медведев  убрал в тумбочку  большой черный блокнот с белой  проволочной
спиралью и принял холодный душ.
     Впору было вскричать "ура!". Повозка романа двинулась с места!
     Пять  страниц  убористого  текста, и каких!  --  переговоры  литовского
канцлера с посланником русского царя -- улеглись в блокнот!
     Сергей Михайлович умылся,  причесался,  брызнул на  лицо легким терпким
одеколоном и подумал, что  имеет  полное право перекусить.  Да,  прямиком  в
"Чайна-хаус", есть  обжигающий морской  суп  с грибами  и морковкой,  грызть
цыплячьи лапки с картошкой и пить ледяную воду из запотевшего графина...
     Был восьмой час, настроение приближалось  к  отметке  "отличное", у его
ног лежал древний, еще не исхоженный город с узкими улочками и таинственными
площадями, тихими вечерними парками и толстыми  крепостными стенами в желтых
лучах подсветки, гавань  Мандраки с огоньками  судов и яхт,  гулкие  галереи
церкви Богородицы и Штаба  губернатора -- долой уныние и сомнения! --  роман
двинулся, и это  самое главное.  Медведев сунул  в  карман  мягкой  ветровки
бумажник, взял со стола  ключ и остановился по дороге  к двери...  Он обещал
позвонить Оксане после ужина!
     Но  можно поужинать вместе.  В том же "Чайна-хаусе"... Почему бы и нет?
Потом  выпить кофе,  побродить  по  старому городу,  а ночью снова сесть  за
работу... Зачем грабить город одному,  когда есть приятная напарница? Только
бы она была дома...
     Медведев набрал номер отеля и попросил "сикс-зеро-эйт".
     -- Оксана! -- начал он весело и покаянно. -- Извини, я  с утра был не в
духе... Да, сейчас в духе, хорошо поработал. Я хочу назначить тебе  свидание
и пригласить на ужин. Ты еще  не ужинала?  Давай  около "Чайна-хаус" -- тебе
это  название  о  чем-нибудь  говорит?  Там,  где  я  тебя  впервые  увидел.
Найдешь?.. Я  буду  через  пятнадцать минут.  Ну  хорошо,  через  полчаса...
Пока...
     Потом Медведев  весело спускался по узкой "Улице 29-го Октября", плавно
перетекающей  в  "Улицу 25-го  марта", -- такой перескок  из осени  в  весну
прибавлял  простора и  настроения,  он  покупал  огромный  букет темно-синих
цветов,  прятал  его  за  спиной  и прохаживался на  углу  возле  китайского
ресторанчика,  поджидая Оксану,  и  когда она  подошла  сзади  и закрыла ему
ладошками глаза, он растерялся и, схватившись за дужку очков, выронил букет.
     "Это мне?" -- Оксана была в черном брючном костюме, с черной  сумкой на
ремне, и глаза ее сияли тихим изумлением.
     "Тебе",   --   сказал  Медведев,   и  они  пошли  рядом,  удаляясь   от
"Чайна-хаус",   словно  знали,  куда  идти.  "Какой   красивый.   --  Оксана
остановилась,  уложила букет,  как  младенца,  на  сгиб  локтя  и  зашуршала
оберткой,  низко  наклоняясь  над ним и  вдыхая  плавный  аромат цветов.  --
Спасибо..."
     Медведев был беззаботно весел, рассказывал, как  удачно  поработал, как
связывался по и-мейлу с издательством и  давал бодрящих  пинков заму, Оксана
молчала, трогала букет, словно  боялась,  что он  задохнется в  обертке. Они
вошли в подсвеченную арку дворца Великого Магистра.
     --  Здесь когда-то отдыхал  Муссолини  в черной рубашке и  с хлыстом  в
руках,  трусоватый  король  Италии  Виктор-Эммануил, пировали крестоносцы, а
теперь будем гулять мы! --  торжественно сказал Медведев. -- Простые русские
люди:  очаровательная  бизнес-леди Оксана  Миленок  из  Чехии  и  невзрачный
писатель из  Петербурга Сергей, фамилию можно опустить, его  все равно никто
не знает...
     -- Я сегодня  целый день твою книжку  читала,  -- повеселевшим  голосом
сказала Оксана. -- А все, что ты пишешь, правда с тобой было?..
     -- Почти...
     -- А жена не обиделась за рассказ про вашу собаку? Где она тебя дураком
обзывает...
     -- Это я должен обижаться, -- сказал  Медведев,  наслаждаясь перестуком
каблуков  по  базальту.  --   Но  я  действительно  вел  себя  по-дурацки  с
дрессировкой Альмы...
     --  Мне кажется, я вашу  семью  давно  знаю,  --  проговорила Оксана  и
замолчала.
     Они  прошли, смакуя  названия, улицей Крестоносцев,  улицей  Сократа  и
вышли на площадь Гиппократа, где  у подсвеченного  фонтана беззаботно сидели
люди, а на  втором этаже  здания,  прилепившегося к  темной зубчатой  башне,
колыхался  тент  кафе  и  разжималась  плавная  пружина  звенящей  греческой
мелодии.
     --  Ну  что,  ужинаем здесь?  --  азартно предложил  Медведев. -- Потом
прогуляемся,  скрадем  в  ночи  какую-нибудь виртуальную реликвию,  разделим
добычу, и я пойду творить. Идет?
     Оксана неуверенно кивнула. Они поднялись по  каменной  лестнице и нашли
свободный  столик у балюстрады.  В кафе уютно пахло  мясом, вином и горящими
свечами.
     Молодой официант со смышлеными  глазами быстро приволок напольную  вазу
для букета, зажег  морковинки  свечей  и  осторожно спросил, нравится  ли им
греческая  музыка.  Он двигался  плавно, смотрел заботливо,  кивал с  легкой
задумчивостью,  и казалось  -- попроси его подать к балкону дирижабль, чтобы
пролететь над крепостью  и  вечерним  городом,  он не  смутился бы,  а  лишь
уточнил, какой именно  аппарат  предпочитают  гости и к  какому времени  его
подавать.
     К Оксане  тянулись взгляды мужчин, рыжий верзила-скандинав приглашал ее
на танец, но она  мотала  головой, даже не  взглянув на него,  много курила,
молчала, смотрела с легкой грустью на журчащий внизу фонтан, скашивала глаза
на букет.  Медведев  сказал: "Иди потанцуй, я не умею".  --  "Не  хочу",  --
сказала  Оксана, тогда Медведев спросил: "Что-то  не в порядке дома?" Оксана
сказала,  что  все  в порядке,  Медведев  хотел развеселить ее рассказами  о
крестоносцах, купивших остров у ослабленной в войнах Византии, но она  вдруг
сказала, как выдохнула:  "Помнишь ту  фотографию?  Грек  стоит у стены".  --
"Помню..." Медведев действительно помнил  холодный взгляд человека в шортах,
привалившегося к стене. "Я же к нему приехала".

     ...Грек  Димитриус Розалис работал старшим менеджером отеля "Колоссос",
в  котором она  прошлым летом  останавливалась по  путевке. Он подошел к  их
столику на греческом празднике,  который  администрация  отеля устраивала  в
саду, взял с подноса лепестки роз и стал осыпать ее голову, сказал, что  его
фамилия Розалис, роза -- его цветок, пригласил на ланч, сказал, что  имеет к
ней деловой интерес -- он  хочет завести бизнес в Чехии,  а  потом со смехом
подбросил  остатки  лепестков  вверх,  чтобы  досталось  всему столику.  Ему
аплодировали.
     Небольшого роста, лет  пятидесяти,  тучноватый, мрачноватый  --  не  ее
герой.  Она не поверила в  деловой интерес. За ней ухаживали два красавца --
мускулистый немец и томный грек с проникающими в душу глазами, музыкант.
     -- На следующее утро пошла в сауну, потом в бассейн -- купаюсь, радуюсь
жизни... Смотрю -- приходит Розалис, садится на тренажер  и начинает крутить
педали. Меня не  видит.  Вылезаю  из бассейна -- он ко  мне подходит: "Можно
узнать,  почему  вы не  пришли на ланч?"  -- "Извините, -- говорю. -- Голова
болела". -- "А вы  бы не могли  через некоторое время зайти  в мой  кабинет?
Есть очень важный разговор".
     Ладно, думаю, уважу хозяина. Прихожу -- он мне  заявляет: я вас полюбил
с первого взгляда,  хочу, чтобы вы стали моей женой. Детей у меня нет, давно
в разводе. У  меня трехкомнатная квартира, возвожу  виллу, еще одна вилла --
восемь комнат -- осталась в наследство от матери...
     Я  смотрю на него и смех  сдерживаю: "Вы это серьезно?" -- "Серьезно. Я
деловой человек и все обдумал. Подумайте над моим предложением.  А сегодня я
приглашаю  вас  к  себе  на ужин.  Вы деловая леди, мы могли  бы иметь общее
дело..."
     Свез к  себе, все  показал.  Квартира обставлена великолепно.  Окна  на
море, огромная лоджия. Потом свозил на виллу -- на одну и  на вторую. Вторая
--  пока только фундамент. Все, говорит,  будет твое. Выходи  за меня.  Твоя
мама будет моей мамой,  твои дети будут моими детьми.  Я надежный  человек и
хороший  муж.  Привезешь маму, поселим ее на  вилле, дочку устроим в  школу,
потом выдадим  за достойного грека...  Сына после Академии туризма возьму  к
себе работать. У меня все спланировано.
     Взял  меня  в  оборот   --  каждый  вечер   рестораны,  танцы,  друзьям
представляет: "Это  моя  будущая жена Оксана".  Я  только  смеюсь. "Если  ты
станешь  моей  женой --  это  престиж  для  меня!  Такая женщина!  Украшение
делового мужчины! Ты  аристократка! У нас  все будет хорошо,  вот увидишь...
Только ни с кем на улице не разговаривай и мужчинам в глаза не смотри".
     Оставалось пять дней по  путевке -- настоял, чтобы переехала к нему. "Я
тебя трогать  не буду, живи на всем готовом и решай". Ладно, думаю, пора и о
старости подумать.  Годы  идут, а стоящего мужика в  Чехии мне  все равно не
найти -- не мужики, а увальни... Ну, я тебе рассказывала...
     Оксана  повернула  к  нему  тревожное  лицо, и над  стойкой  воротничка
полыхнул  синим  лучиком  камушек в  мочке маленького уха. Медведев  кивнул:
помню.
     -- Немец  с греком-музыкантом ясно чего от меня  хотели. Жаклин Кеннеди
вспомнила, маму... Пусть поживет у теплого моря. Магазин откроем на  Родосе.
Гулять, думаю, не  буду -- черт  с ним, согласилась.  -- Оксана говорила все
оживленнее,  в глазах появился блеск воспоминаний.  --  Уехала  --  он  стал
звонить, чуть  ли не каждый день.  Сначала сам  приехать  в Прагу собирался,
потом  стал  меня  звать.  Посоветовалась с мамой, с  братом.  Мама говорит:
"Решай, дочка, сама. Тебе жить с этим  человеком. Обо  мне не думай..." Брат
только  плечами пожимает.  Матвеич подзадоривает:  "Старый  конь  борозды не
испортит.  И будет что  детям в наследство оставить..." Матвеичу в самый раз
--  с мамой на Родос перебраться, на вилле  жить,  грекам  про свою "мащину"
трендеть.  Батюшка,  духовник мой,  говорит:  "Пусть он  сам  приедет! Греки
коварны, об этом даже в Библии сказано!" Но я не послушалась -- купила билет
в оба конца, дела брату передала и прилетела...
     Оксана   задумчиво  поводила   ножом  по  скатерти,   словно  не  зная,
рассказывать ли дальше.
     --  Ну  и  что?  Не смогла  перебороть  себя?  --  осторожно  подсказал
Медведев. Он сидел, напряженно сцепив ладони.
     --  Да  жмот  он.  Скряга!  -- Оксана  резко  отложила нож. --  Терпеть
ненавижу  такое в мужиках... Приехал встречать в  аэропорт --  даже  единого
цветочка  не  привез.  Ты  представляешь?..  Невеста, называется,  приехала.
Сначала  думала  -- просто  забыл,  закрутился  на  работе...  А  потом  все
поняла...  --  Она  печально  кивнула  головой,  и  камушек стрельнул желтым
светом.
     Медведеву   пришлось  выслушать  про  эмалевую  шкатулочку  за  пятьсот
долларов с ликом Богоматери,  которую Оксана привезла в подарок, про коробку
изысканных  конфет  --  привет  от  ее  матери  будущему  зятю, про  бутылку
редчайшего  чешского ликера  "бехеровки",  запрещенного  к вывозу,  но тайно
доставленного  на  Родос  в подарок от брата... "А мне  он вообще  ничего не
подарил! Представляешь?" Медведев промолчал.
     -- Три дня просидели дома у  телевизора.  Я  же  ничего по-гречески  не
понимаю. А он сидит и  смотрит! Как  будто меня и нет. Только комаров ловит.
Поймает  и  мне показывает:  "Видишь, какой  я  хороший  муж? Как  я  о тебе
забочусь". Замучил с этим хорошим мужем. Пошла в магазин, купила фумигатор с
таблетками --  все комары подохли.  Он  говорит:  "Зачем ты  тратишь деньги?
Москитов надо ловить руками -- это  полезно, развивает реакцию". Ну не дурак
ли?..
     Розалис чистил  ей  яблоки,  посыпал  их  корицей  и  кормил с  ложечки
мороженым: "Правда, я  хороший муж? Я хороший муж?" Оксана  ждала поездок по
побережью, красивых ужинов  в ресторанах, праздника  в свою  честь  ("К нему
приехала  такая  женщина!"), но  Розалис уверял, что сейчас  не  сезон,  все
закрыто.  "А тут  такие окрестности  красивые  --  Ущелье  бабочек,  Линдос,
Филеримос,  монастыри...  Говорят, Ущелье  бабочек  --  просто сказка. Я так
мечтала!..." Попросил ее вымыть лоджию. Она вымыла. Попросил сготовить обед.
Купила  на свои деньги  продукты --  сготовила.  Он не  дал  на хозяйство ни
единой  драхмы. Не  заикнулся  о том, чтобы оплатить  дорогу -- в оба  конца
около  семисот долларов. Она попросила взять в аренду машину -- пешком здесь
ходить не  принято.  "Это дорого", -- был  ответ. Пришел его друг  в  гости.
Розалис  картинно  гладил  ее  по  щечке  и  спине:  "Это  моя  Оксана!  Она
бизнес-леди из Чехии, у нее семь магазинов... Ну поцелуй меня, дорогая". Она
целовала.
     -- Говорит мне: "Оксана, принеси нам  виски", -- повелительным тоном. И
все время: "Оксана, улыбайся!" А я и понятия не имею, где это виски стоит. И
вообще, я ему что -- домработница? Принесла, да не то. Нахмурился, пошел сам
искать.  Друг  спрашивает:  почему  вы сидите дома, не  гуляете? У Розалиса,
говорю, нет денег. Он рукой машет -- у него есть, он богатый человек. Сварил
рыбный суп, стал кормить меня с  ложечки: "Правда, я хороший муж?" Я взяла у
него  ложку:  "Да,  -- говорю,  --  хороший. Но  я  сама есть умею".  Принес
бананов, стал меня кормить и опять: "Я хороший муж?"
     Я ему  говорю: "Ты приедешь ко мне в Прагу -- я посажу тебя на кухне, а
сама буду работать, я деловая женщина. Тебе понравится?"
     Один  раз  повез  меня  в  магазин  --  мебель  для  материнской  виллы
посмотреть,  хотел заменить. Два  часа там прокопался,  все дискаунт, скидку
требовал.  Я  стою,   как  дура,   и  слушаю   весь  этот  восточный  базар.
Развернулась,  пошла в  бар мороженое есть. Домой приехали, он  весь вечер с
сердцем  пролежал: "Все равно я их дожму... Если  бы ты меня не бросила, они
бы уступили..."
     Потом как-то  спрашивает: "Почему ты никогда не проявляешь инициативы к
сексу? Почему всегда я должен начинать?" Ну не дурак ли?
     -- А сколько ему лет?
     --  Пятьдесят  три.  Но  ты же видел, как  он  выглядит?  Горбик  такой
сутулый. Да мужик  и  в семьдесят лет мужик, если  душа есть. А потом  стала
убираться -- шприцы в тумбочке нашла. Больной, думаю, что ли?..
     Короче,  я ему говорю: "Поменяй  мне  билет, я  хочу улететь пораньше".
Оказалось,  надо  двадцать  процентов  доплачивать  -- он  увильнул. Я  вещи
собрала, он приходит с  работы. "Отвези, --  говорю, -- меня в отель".  Что,
как,  почему?  Постарайся,  говорю, догадаться сам. "Сейчас, --  говорит, --
рыбного супчику  поедим, ты  успокоишься, не надо нервничать". -- "Ладно, --
говорю, -- ешь". Он  поел и в  постель меня тянет. Я на него так посмотрела,
что он сразу руки убрал.
     "Вези, -- говорю, -- в  отель!"  --  "В какой? В мой неудобно..." -- "В
самый лучший, на набережной. Рядом с казино!" -- "А у тебя денег хватит?" --
"К тебе занимать не приду. Ты все равно не  дашь".  Смотрю, успокоился. "Вот
тебе бананчики, вот тебе яблочко..."  Отвез. "Думаю, ты  успокоишься и через
два дня вернешься".  Я ему на  прощание  только и сказала:  "Розалис,  ты не
джентльмен!"
     Медведев, склонив голову, мрачно слушал.
     -- А  до этого еще срамнее  было!  Стала я квартиру прибирать и нашла в
запертой  кладовке  надувную  женщину из  секс-шопа.  Как живая!  И  на меня
немного  похожа. И  даже духами пахнет.  Цепочка серебряная  на шее... И так
гадко стало!..  Вот, думаю,  и  меня  так же хочет  запереть в своей клетке.
Уложила  ее  аккуратненько  на  место --  лежи, подруга. Ключик на  место, и
решила, что пора отчаливать.
     Медведев  выпрямился, рассеянно глянул по сторонам.  Беззвучно постучал
пальцами по скатерти.
     Принесли блестящий  кофейник, мороженое, Оксана еще раз  махнула рукой,
ставя точку  в рассказе, взялась разливать по чашечкам горячий кофе: "Только
ты не  вздумай  опять  сам платить -- у меня деньги есть..." Медведев сказал
просто: "Я тебя приглашал, я и заплачу. Не дури".
     Тайна перестала быть тайной. Просто, искренне, убедительно...
     -- Но убил он меня не этим. --  Она никак не могла выбраться из темного
леса  воспоминаний.  --  Меня  убило другое.  "Можно, --  говорю,  -- я маме
позвоню?" -- "Можно, -- кивает. -- Но только полминуты".
     -- Может, все еще образуется? -- Медведев высыпал в чашку сахар и водил
ложечкой.
     -- Нет. Не хочу. -- Она высоко подняла голову  и стала смотреть, как из
президиума. -- Ничего... Отдохну, позагораю, фруктов поем...
     --  Розалис знает,  в каком  ты отеле?  --  глядя  перед собой, спросил
Медведев.
     -- Конечно, -- пожала плечами Оксана. -- Он  меня  сам  и перевозил. --
Она стала  крутить плоский треугольник перстня, и Медведев осторожно высыпал
в ее  чашку  сахар. -- У меня все  эти дни  такое ощущение было,  будто  я в
дерьме вывалялась...  И  назад лететь тяжко -- маме все  объяснять, и отпуск
терять  не  хочется. Ведь когда мы  с  тобой  встретились, я шла в авиакассу
билет менять... Улететь хотела.
     Медведев повернулся и молча посмотрел на Оксану поверх очков.
     --  Не знаю, --  она крутила перстень, словно  хотела снять  его, и  не
замечала взгляда Медведева. -- Может, еще сдам.
     --  Пойдем, потанцуем, --  тихо сказал Медведев и накрыл своей  ладонью
пальцы Оксаны. Они замерли.
     -- Ты же не умеешь?
     -- Я лгал...

        Глава 6

     Машина  легко  взлетала на горушки, хорошо  вписывалась  на  скорости в
поворот, тормоза хватали мгновенно, и Медведев, выключив  приемник,  напевал
шлягер  своей  молодости  про  птицу  счастья  завтрашнего  дня...   Пел  он
отвратительно,  коверкая  мотив,  но,  как  заметила Оксана,  с  душой.  Она
смотрела в приоткрытое окно и сверялась с картой. Они ехали в Ущелье бабочек
-- проверить, есть ли там бабочки.
     Медведев подзабыл слова  последнего куплета и решил вспомнить мифологию
с историей:
     -- Вот ты  знаешь, что  коренные жители Родоса, например  наша уборщица
Анатолия и бухгалтер Спирос, -- потомки бога солнца Гелиоса? -- Он глянул на
Оксану,  и  она улыбнулась. -- Это  абсолютно точно, они показывали мне свои
паспорта. Их  предки  в  дотуристические  времена  жили  тут  припеваючи  --
горланили  веселые  песенки, водили  хороводы,  сочиняли эротические  поэмы,
придумывали  орудия  труда,  пословицы и афоризмы. Достаточно взглянуть, как
Анатолия по утрам убирает дворик и заваривает для нас кофе, чтобы убедиться,
что  именно ее предки изрекли  много веков  назад:  "Дело мастера боится"  и
"Всего  в  меру".  А стоило  бы  тебе  увидеть,  как  вчера Спирос пять  раз
пересчитывал деньги, прежде чем их  мне  выдать, ты бы сразу догадалась -- в
его роду был мудрец, придумавший изречение: "Держать контроль над собой". --
Медведев обогнал на  спуске  молочный фургончик и пустил  машину  накатом. В
окнах гудел  ветер, свистела,  рассекая  голубой воздух, антенна.  -- Но еще
раньше  тут жили дети бога  моря -- Посейдона. Их было  несколько  братьев и
одна сестрица -- Родос. Н-да. -- Он  задумчиво похлопал рукой по баранке. --
Жили  и  жили.  Но  однажды  богиня  Афродита,   проезжая  на  остров  Кипр,
попросилась к ним отдохнуть с дороги. Может, ее там укачало  на корабле. Или
она по воздуху путешествовала -- не знаю...  А эти гордые дурачки и говорят:
нам,  дескать, плевать,  что вы богиня,  мы  сами дети Посейдона,  катитесь,
мадам, колбаской... Что  такое  гнев  богини  --  объяснять  не  надо...  --
Медведев замолчал, вписываясь в крутой поворот у скалы.
     -- А что было-то? -- тихо спросила Оксана.
     -- Жуть. Как-нибудь на ночь расскажу. Замечу только, что один из внуков
Родос основал на острове город Линдос, названный его именем.  -- Шоссе стало
петлять, Медведев сбавил ход. -- Если получится, съездим туда.
     --  Я была  в  прошлом  году  на  экскурсии,  только  плохо помню. Там,
по-моему, акрополь, бухта какая-то...
     -- Не какая-то,  а очень знаменитая бухта.  В ней  высаживался  апостол
Павел  с проповедью  христианства через десять лет после распятия Христа....
Смотри, какая пальма! Как на карикатуре про необитаемый остров...
     -- Ага, --  Оксана обернулась.  -- И правда...  Нет, здесь интересно...
Хочешь есть? Я булочек с завтрака взяла. И коробку сока...
     -- Я думаю, на месте привал сделаем...
     Медведев гнал машину, ему  нравилась начавшаяся поездка, нравилось, что
Оксана с  улыбкой слушает его, кивает,  переспрашивает, и ему не надо думать
ни о чем, кроме  дороги, в конце которой их ждет ущелье с красивым названием
-- Ущелье бабочек.
     "Ты  жене-то  позвонил?"  --  участливо  спросила  Оксана.  Он  помотал
головой: "Вечером позвоню". Шуршали колеса по асфальту, мелькали кипарисовые
рощи,  скалы, с горушек виднелось близкое море, в низинках дороги воздух был
мглист,  прохладен и  упруг, а  наверху светел, жарок и сух -- казалось, они
летят в кабинке гигантского аттракциона по лихому извилистому маршруту.
     Потом мелькнул дорожный указатель с фиолетовой  бабочкой,  присевшей на
конец белой стрелки, Медведев свернул налево, шоссе, петляя в лесу, побежало
вверх,  распрощалось с  морем, терпко  запахло  хвоей, прожурчал под  гулким
мостиком ручей,  открылись полянки  с мелкими сухими цветами, внизу блеснуло
озерцо, и когда он  остановил машину и они вышли, Оксане на плечо опустилась
карминовая бабочка с бархатными крыльями и тут же взлетела.
     Они  сидели на траве, тянули из трубочек сок, ели булочки с марципаном,
и  бабочки  бесшумно  порхали  вокруг,  садились  на  теплый  капот  машины,
лепились,  раскинув  крылья, к пятнистым стволам деревьев,  покачивались  на
розовых  цветах и не сбивались в стаю. Казалось, каждая из  них -- кремовая,
шоколадная,  густо-зеленая или  та --  себе  на уме, с желтыми  вензелями на
черных крыльях -- живет особняком, радуется солнцу, теплу, зелени деревьев и
аромату  цветов,  и  у нее  нет иных  забот, как плавно  танцевать в  густом
воздухе, не замечая никого...
     Оксана спускалась  в  низинку  ущелья,  задумчиво  стояла  на  горбатых
мостках речушки, махала ему рукой -- "Я здесь!",  было тихо и  хорошо, потом
они  вместе поднимались  в  горку по сухой  каменистой  тропке, смотрели  на
далекую гладь моря и смеялись, когда на спуске  мохнатая  бурая бабочка села
Медведеву на плечо и никак не хотела улетать...
     Путеводитель не обманывал -- в Ущелье бабочек жили бабочки.
     Обедали  в придорожной таверне,  на берегу моря,  Оксана опять пыталась
заплатить, Медведев помощи не принял, она сказала, что тогда целиком оплатит
аренду машины и  бензин, пусть  он с ней лучше  не спорит,  это  бесполезно,
пусть лучше побережет  деньги и купит  жене и  детям хорошие  подарки, скоро
Рождество -- она стала рассказывать,  как  составляет рождественское меню, в
какой последовательности и как готовит праздничный ужин, как они всей семьей
ездят в церковь, что надевают и что потом пьют...
     Обратно  машину   вела  она,  Медведев   сидел   рядом,  рассказывал  о
крестоносцах,  какие  они  были лихие парни  и  как двести лет портили жизнь
туркам,  пока  султан  Сулейман  с  огромной  армией  не осадил  в  середине
шестнадцатого  века  крепость и  не  вызнал  через  предателя  слабые  места
обороны, и тогда крестоносцы покинули  остров со  всем имуществом,  не забыв
публично  казнить  изменника  с характерной фамилией де  Амарал. Оксана вела
машину все  быстрее и  увереннее, поняв ее покладистый  характер, и лишь  на
подъезде к городу  сбросила газ  и  осторожно  поинтересовалась:  "Ты сейчас
домой?" -- "Да", -- кивнул Медведев, неприятно поражаясь наступающей темноте
и близкому расставанию.
     Они  поменялись местами,  и он завез  ее в  отель, посигналил  и махнул
рукой  на прощание. Двери  съехались,  и он увидел  в них голубое  отражение
отъезжающего "форда-скорпио" с  мигающим рубином бокового  фонаря --  вполне
приличный автомобиль, не стыдно возить бизнес-леди.

     Теперь день начинался с телефонного разговора -- звонил  он или Оксана.
Послушай, говорила она, что вчера было!
     Некий молодой израильтянин с мохнатыми ресницами приглашал ее  в казино
"Плейбой", стоящее в  парке  возле  отеля.  Он немного  говорил  по-русски и
утверждал,  что  двадцать процентов  акций  казино -- его  собственность. "Я
хороший.  Я  очень-очень  хороший",  --  пересказывала  Оксана  их  недавний
разговор  в  лифте.  "А что ты, спрашиваю,  хочешь?"  Смотрит на меня, глаза
огромные: "Все хочу!" Наглый, как танк. Он мне в сыновья годится. Я ему что,
повариха какая-нибудь?  Я  его  сразу  раскусила. У людей, которые серьезным
бизнесом занимаются, ручка -- "Паркер", зажигалка -- "Зиппо", солнечные очки
не на барахолке куплены... Ясно, что врет. У него родители из России".
     Оксана  выходила  из  отеля, и ее  предлагал  подвезти  на  мотороллере
длинноволосый  грек. "Я  на  таких  драндулетах  не  езжу!"  --  И пошла  по
набережной. К тебе шла.  Он догоняет на машине.  "Поедем, я покажу тебе свой
арт-магазин!" -- "Я еду к другу!" -- "Я поеду с тобой!" Довез бесплатно..."
     Грек-тапер, что по  вечерам  играл на  фортепиано  в  музыкальном холле
гостиницы -- играл он замечательно, о чем она не преминула сообщить маэстро,
-- обещал написать для  нее музыкальную  пьесу  и приглашал к себе на виллу,
пустующую по случаю  отъезда семьи  в Англию,  где  и намеревался  исполнить
будущую  пьесу на прекрасном рояле, который не  шел ни  в какое  сравнение с
грубоватым  инструментом, стоявшим в зале на первом этаже. "Только  ни с кем
не  разговаривай! -- предостерегал музыкант, словно они уже были помолвлены.
-- Даже с таксистами".
     С ней заигрывали греки, албанцы, турки (о, как приставучи были турки!),
англичане  и скандинавы,  и во  время  поездок по  острову  она  делилась  с
Медведевым  подробностями  неудавшегося  флирта  или  вскользь  упоминала  о
нахальных приставалах.
     Медведев звонил ей и чувствовал, как неприятно делалось на  душе,  если
она не сразу подходила к телефону.  Он пытался представить себе, что явилось
причиной  ее заминки,  и  видел разное  --  от освежающего  душа  до крепких
объятий удачливого кавалера.

     "Видишь, как  я себя хорошо  веду?"  --  сказала  она однажды, шагая по
камушкам  узкой  морской  гряды.  Они оставили  машину  возле  шоссе  и  шли
посмотреть,  что наловили рыбаки. "Не перестаю тобой восхищаться", -- сказал
Медведев. "Серьезно? -- обернулась и замерла Оксана. Она посмотрела быстро и
внимательно. --  Ты  шутишь. Ты весь в  своем  романе". -- "Да, --  печально
сказал ей в спину Медведев. -- В своем романе. С героиней..."
     Иногда  они  выходили  из  машины  и,  не  сговариваясь,  молча  бежали
наперегонки к морю,  быстро скидывали одежду и бросались в тяжелую жемчужную
гладь, поднимая брызги и блаженно обсыхая потом на солнце.
     Как-то они лежали на  берегу маленькой бухточки невдалеке от дороги,  и
она покосилась на его плечи:
     -- О, мышцы!
     --  А что тут должно быть у мужчины? -- удивленно сказал Медведев. -- Я
же не говорю, глядя на тебя: "О, грудь!"
     -- Уже рассмотрел, -- с улыбкой уличила Оксана.
     -- Тебя и рассматривать не надо. Издали видно, что все на месте. Не зря
на тебя мужики бросаются.
     -- Да,  я  флирт  люблю.  Но не  больше. Чтобы  свое  тело  кому-то  на
растерзание отдавать -- извините.
     -- Правильно, -- одобрил  Медведев, листая  путеводитель. -- Ты героиня
моего рассказа -- гордая славянская женщина. Я создаю твой образ, постарайся
не  огорчать  меня,  ты  должна  делиться  со  мной,  как с  братом,  своими
переживаниями...
     Они помолчали.
     -- Слушай, писатели что, все такие?
     -- Придурки?
     --  Ну, типа  этого.  --  Она перевернулась на  спину, сдвинула  на лоб
темные очки и с прищуром посмотрела на него.
     --  Все,  --  обреченно  вздохнул Медведев.  -- А если что натворят, то
признаются в  своих  произведениях.  Любят жен, детей,  стариков и  домашних
животных...
     -- А я слышала, что творческие люди, наоборот, любят похождения...
     --  Наговоры!  Кристально  чистые  люди.  Осуждают  разврат,  пьянство,
дебоширство.  Возьми,  например,  Льва   Николаевича  Толстого,  его   "Анну
Каренину". Гений русской литературы наглядно  показал в финале,  что  должна
сделать с  собой порядочная  женщина в случае неверности мужу... -- Медведев
разглядывал картинки в путеводителе.
     -- Ты надо мной смеешься. -- Она поболтала в воздухе ступней.
     --  Вовсе нет.  Наставляю героиню своего рассказа. Оберегаю от наущений
дьявола.
     -- А чем твой рассказ кончится? -- Она перевернулась на бок и вытянутой
рукой трогала камушки.
     -- Не  знаю, чем кончится в жизни, а на бумаге... грустно, возвышенно и
чуть трагично. -- Он  чиркнул в путеводителе авторучкой и сунул его в мешок.
-- Я уже слышу интонацию последних фраз...
     -- А почему трагично?
     -- Не знаю. Но я так чувствую... -- Он лег головой на руки.
     --  А  мне  кажется,  все  кончится  иначе... --  Оксана  поднялась  и,
грациозно ступая, словно она была на подиуме и демонстрировала бикини, пошла
к воде.
     Медведев услышал легкий  шум у дороги и увидел, как рядом с их "фордом"
причалил  вишневый  "мерседес".  Два  спортивных  грека в  шортах,  приложив
козырьком ладони, уже азартно  шли вослед Оксане, не замечая его за камнями.
Медведев  упруго  поднялся,  покрутил  согнутыми  в  локтях  руками,  словно
разминался перед выходом на ринг, и, в несколько прыжков догнав обернувшуюся
Оксану,  подхватил  на  руки  и  вбежал  с  ней  в  воду.  "Ой,  мы  так  не
договаривались!"  --  Оксана  на мгновение обхватила его за шею, но  тут  же
отпустила и поплыла, высоко держа голову. "А это кто такие?" -- отплевываясь
от  воды, подозрительно  спросила  она и  попыталась лечь  на спину.  Сквозь
прозрачную  зелень воды  Медведев  видел,  как  она разводит пошире  ноги  и
подгребает руками. "Кавалеры", -- Медведев фыркнул и пристроился  рядом. "Не
надо! -- громко сказала Оксана, и греки, словно поняв ее слова, развернулись
и пошагали обратно  к машине. -- У меня уже один есть..." -- "Если ты имеешь
в  виду меня,  то  я  не  настоящий..." -- "Очень даже настоящий, -- сказала
Оксана. -- Мне пока  достаточно". И они  поплыли по яркой солнечной дорожке,
смеясь и переговариваясь.
     Чем ближе становилась дата  отлета, тем чаще  она вспоминала маму. "Как
там  мой мамусик?  -- грустно  смотрела она  на плывущие за окном холмы.  --
Переживает  за меня, наверное..." --  "Да  она радоваться  должна, --  вслух
предполагал Медведев и выключал приемник. -- Представь, что могло быть, если
бы вы перебрались к нему всей семьей!" -- "Кошмар, -- соглашалась Оксана. --
Просто кошмар! Но она за <i>меня</i> переживает... Ну, ладно, приеду, сядем у нее в
спальне, все  расскажу..."  -- "Она  ничего не  знает?" --  "Знает  в  общих
чертах.  Я  ей  сказала, что  не сошлись характерами -- уехала в отель.  Она
посоветовала мне догулять отпуск..."
     "А почему ты меня в свой номер не приглашаешь? -- спросил Медведев; они
вышли  из  церкви  Богородицы и  стояли в  нарядной  толпе, был  музыкальный
рождественский фестиваль, билеты дала Елена. -- Просто так..." -- "Ну нет. Я
до  этого не  дошла,  чтобы мужчин  к себе  в номер  водить, --  категорично
ответила Оксана и  безразличным голосом сказала: --  Смотри, вон  твоя Лайба
выходит!"

     Медведев  не смог внятно объяснить Джорджу,  зачем  он,  приехав писать
роман, взял  напрокат машину. Они стояли с чашками кофе на террасе, и Джордж
иронично-завистливо  улыбался:  "О, да,  молодость! Понимаю!  -- Он  говорил
по-русски  и  бдительно  поглядывал на дверь,  чтобы успеть  перескочить  на
английский. -- Твоя героиня -- красивая леди!" Медведев хладнокровно молчал,
поглядывал  на  тускнеющее  небо  --  его  синий  цвет  плавно  перетекал  в
ультрамариновый, повинуясь закулисному электрику, -- и понимал,  что в чужих
глазах его история выглядит банально.  Но все не так,  черт побери! Он хочет
ее соблазнить?  Нет!  Он  хочет  покрасоваться перед ней?  Нет. Он  хочет ее
развлечь? Теплее, но  не точно... Не  станешь же  рассказывать  Джорджу  про
Розалиса,  про то, как Оксана работала  на кухне, про  то, как  в детстве ее
били  резиновым шлангом от стиральной  машины...  "Если героиню много катать
машиной, она хорошо рассказывает о себе? -- продолжал подтрунивать Джордж...
-- Это будет очень дорогой новелл. Издатель  должен платить твои  расходы на
кар... И  где  вы  бывали?" Джордж  был  уверен,  что насквозь видит  своего
коллегу, но давал понять, что нисколько не осуждает его поведение; напротив,
слегка  завидует  и одобряет; если есть деньги,  время  и  красивая женщина,
почему бы и не развлечься, -- читалось на его румяном лице.


     Роман  писался  урывками, но  что  поразительно  -- писался!  Двигался,
скрипел  колесами,  иногда даже приходилось натягивать постромки --  повозку
заносило на исторических поворотах.  Резвее  всего  кони  бежали в двадцатом
веке -- овес  свежих  воспоминаний  придавал  им  игривой  силы.  Тут  автор
позволял  себе иероглиф  двадцатистрочного абзаца,  зачатого в начале века и
умирающего вместе  с героем в  конце семидесятых, пускал  морзянку  рубленых
фраз,  вставлял  клавишный  перестук  ритмичных  диалогов,  окунал  будущего
читателя  в  чернильный  канцелярит  документа  или   ограничивался  фактом:
"расстрелян",  "скончался  во   Франции",   "погиб  в   Финскую   кампанию".
Медведичовские века двадцатого,  в отличие  от своих  предков, живших кучно,
поместьями,  разносились  холодными  историческими  ветрами  по  территориям
громадным, забивались в щели больших городов и оседали в степных деревушках,
уходили  в  братские  могилы  и  опускались  под  мраморные  полы  столичных
крематориев,  лежали  на скучных кладбищах  районных  центров и трогательных
сельских погостах, не  ведая при жизни о своем дворянском происхождении  или
тщательно скрывая его.
     По  всему выходило,  что, разбредясь  по  свету,  Медведичовские  почти
ничего не знали друг о друге,  и какие-нибудь  двоюродные братья Лихачевы  и
Остаповы,  имевшие одну бабушку Свеблицкую  (урожденную  Медведичовскую), ни
разу  не послали друг другу  письма  из Москвы  в Воронеж или  из Воронежа в
Москву. И  послать  уже некому.  Человек  с  обстоятельной фамилией Медведев
собрал полсотни родичей  на одном  листе и  жадно вслушивается  в  их ночные
разговоры у изголовья своей кровати.


     Иногда Оксана  замолкала надолго,  но  с  лица  не  сходила  готовность
слушать, и на вопрос она отвечала  просто и кротко,  словно давно ждала его.
Теперь  в ее глазах все чаще стоял полный штиль, она была сама  невинность и
доброжелательность, но  иногда на  дне  ясной  воды  начинали  закручиваться
темные струи, они вихрем вырывались на поверхность и так же быстро исчезали.
Так случилось, когда он нарочито беззаботным голосом поинтересовался, хорошо
ли она  провела  вечер накануне --  ее не было в номере  до  часу ночи,  она
сказала, что гуляла по городу одна, а потом слушала музыку в баре. "Хорошо",
-- кивнула Оксана, глядя перед собой.
     Они по ее просьбе остановились у ресторанчика на  берегу моря и пили за
столиком сок.
     -- И кто он  был? Грек, португалец, швед? -- Медведеву казалось, что он
говорит игриво, по-дружески, как и подобает разговаривать со своей героиней,
вызывая ее на откровенность.
     -- Дурачок  ты. -- Оксана положила в  сумочку сигареты, скинула туда же
зажигалку и щелкнула замком. Подняла на  него потемневшие глаза.  -- Ты меня
один раз  лицом  об стол уже приложил. Когда позвонил и  сказал,  что я могу
искать кавалеров на стороне, ты  не ухажер. Если бы не моя  выдержка,  я  бы
тебе ответила...
     --  А  что особенного  я сказал? --  Медведев  быстро  мрачнел.  -- Чем
обидел?
     Оксана помолчала и произнесла:
     -- Неужели  тебе не ясно,  что мне в  таком состоянии никто не нужен...
После  этого Розалиса мне  все мужики противны были... Я над ними смеюсь. --
Она сделала  попытку  подняться, но решила  досказать. -- Когда ты мне цветы
подарил,  я чуть не заплакала. Вот, думаю,  единственный порядочный человек,
писатель...  Все  понимает...  И  тут  снова  --  получи,  Оксана...  -- Она
покрутила головой.
     -- Я тогда не знал про Розалиса, -- извинительно выговорил он.
     --  Ну да, ты решил, что я  хочу  тебя очаровать  и развлечься за  твой
счет. Поставил заслон  -- я писатель,  я не бабник... Все правильно  -- люби
жену,  детей, и дай бог, чтобы они тебя любили.  -- Она поднялась и одернула
узкую юбку. -- Ну что, пошли?
     Медведев в тени зонта удрученно пожал плечами,  словно сомневаясь, надо
ли теперь куда-то ехать и что-то смотреть.
     -- Пошли, пошли, -- ласково потеребила его  за ухо Оксана. -- Мы квиты.
--  И  попросила: --  Дай теперь я поведу... -- Темные  буруны  исчезли, она
смотрела просто  и ясно, как на своего ученика, которого надо было отчитать,
но не обидеть.
     Дистанция,  которую  пытался  установить  между собой и  своей героиней
Медведев,  иногда  нарушалась, и  он  оказывался  с Оксаной лицом  к лицу, в
непозволительной близости.
     --  Я сегодня молился, чтобы не увлечься тобой, -- неожиданно признался
он, когда они шли вдоль темного моря к ее отелю.
     -- Ну и как, помогло? -- просто спросила Оксана.
     -- Еще не знаю, -- проговорил Медведев.
     -- Ты же видишь, как я себя веду. Неужели я тебя не понимаю...
     -- Ты напишешь моей жене  письмо-справку, что я хороший и у нас  ничего
не было? -- оживился Медведев.
     -- Так она и поверит! -- иронично кивнула Оксана.
     -- Поверит...
     -- Не надо,  -- рассудительно сказала она. --  У тебя будут проблемы. И
кто знает, -- Оксана загадочно улыбнулась, -- может, еще что-то будет. -- Но
тут же спохватилась и тронула его за плечо: -- Извини, это я так шучу!..

     Иногда  они заходили в Старый город, где несколько  веков  за  толстыми
стенами вели свои дела  крестоносцы. Башни, бойницы, желтый  известняк стен,
церкви с  игольчатыми  шпилями,  часовни,  арки  мостов, к  которым просился
грохот колес и факельный свет, -- поначалу все воспринималось  как добротные
декорации к  грандиозному  фильму  о  средневековье. Шли вглубь, подальше от
лавочек  и  кафе  --  там по  узким  кривым  улочкам ездили  мотороллеры,  у
скрипучих  прохладных  дверей  сидели  старухи,  словно   восковые   фигуры,
выставленные  для обозрения  туристам.  Во дворах сохло на  веревках  белье,
галдели дети, звенел  мячик  и  темнели стволы  вековых  платанов.  Медведев
вспоминал мостик в Петропавловскую крепость со стороны Кронверкской протоки,
за которым когда-то стояли жилые дома с  коммуналками и так  же бегали дети,
сушилось  белье, сидели  на лавочках старики. Петропавловка  виделась отсюда
игрушкой, забавой, потешной штукой, не бывавшей в деле<i>.</i>
     Однажды в глубине крепости они  присели под  зонтик кафе, взяли воды, и
официант подкатился к Оксане с обычными расспросами -- откуда приехала леди,
нравится ли  ей на Родосе...  Медведев задумчиво курил и разглядывал  старую
заплату на крепостной стене, соображая, откуда  и в  какие времена  мог быть
произведен выстрел, как вдруг услышал:
     -- Да, это мой друг. Он  писатель. Он очень известный русский писатель,
у него много-много хороших книг...
     Медведев снял очки, протер  их платком, надел и внимательно взглянул на
официанта.  Перевел взгляд  на  Оксану -- она  излучала  гордость.  Официант
почтительно  покивал:  "Вери гуд,  вери  гуд!" --  и удалился  к  стойке  --
рассказывать коллеге,  кто  присел за их столик.  Вскоре он принес маленькую
бутылочку вина: "Презент,  презент!" --  и,  почтительно  улыбаясь,  спросил
Медведева, что  он  сейчас  пишет.  Медведев помолчал,  выбираясь  из  своих
мыслей, и коротко ответил: новеллу.
     -- О чем?
     -- Об этой женщине. --  Он повернулся к Оксане, разглядывая  ее, словно
видел впервые. -- Она моя героиня...
     -- Лав стори? -- с поклоном подсказал грек.
     -- Просто жизнь, -- подумав, сказал Медведев.
     На обратном пути Оксана впервые взяла его под  руку: "Можно, я за  тебя
подержусь? Что-то устала..."

        Глава 7

     Они зашли на набережной  в кафе, пили воду из маленьких голубых бутылок
-- в них словно залили просвеченное солнцем море, и в опустившейся на остров
темноте,  в привычном желтом  свете  уличных фонарей бутылочки  напоминали о
недавних купаниях, о стайках рыб возле морского дна, о покалывании в ушах, о
булькающей цепочке пузырьков, взметнувшихся от губ Оксаны, когда она сделала
под водой страшную физиономию и едва укротила последующую улыбку.  Потом она
долго сушила волосы на солнце и просила на нее не смотреть.
     Выпущенная  в бокал, вода  тут же теряла  голубизну, недолго  шипела  и
становилась скучной,  будто  ее набрали из водопроводного  крана. Они сидели
напротив друг  друга, Медведев  смотрел  на шевелящиеся губы Оксаны,  слушал
вполуха и думал, что такое сокровище по частям не продается и не покупается,
ей  трудно  будет  найти  достойного мужчину...  Оксана  говорила  медленно,
печально, гладила себя по руке, словно  успокаивала, и Медведев догадывался,
что  ей  больно  вспоминать, но  еще  больней  будет не вспомнить. Он  кивал
иногда, и ему почему-то было грустно.
     --  ...Три  года  встречались... не захотела -- он на  восемь лет  меня
младше, смешно бы было... с молоденькой чешкой гульнул, а я почувствовала...
и подтвердилось... --  Оксана трогала уложенные в парикмахерской волосы.  --
...трехлетие  фирмы  отмечали...  утром  приехала...  его  нет.... прошла  в
комнату отдыха...  два  фужера,  подушки с дивана сброшены... Пошла  к  этой
чешке... соком оттягивается. Разговорила... нравится ли ей картина... Сама и
повесила... дней назад. Да, очень  стильная...Все ясно. ...девчонка, для нее
пустяк, на учебу  в Англию улетала... Дружок мой  приходит... стоит в центре
зала  с сотрудниками, весь в белом... ...полный стакан пепси-колы,  подхожу:
"Как  дела?" -- "Нормально,  а у тебя как?" -- "Плохо!" -- в физиономию весь
стакан! ...и уехала. За одну ночь сгорела -- не могла переступить... поймал,
сел ко мне в машину ...ночью по  Праге -- у  светофора...  обнять захотел...
заору на него:  "Убери  свои грязные руки!"... драться начала... ...пулей из
машины.  ...остановилась...  трясет  всю.  Жалко стало -- вернулась.  Гордый
такой... Я на сиденье показываю... пришел, сел... ... до дома,  но к нему не
пошла. ...к себе в Калининград уехал...
     -- А сейчас кто-нибудь есть? -- осторожно спросил Медведев и напрягся.
     --  И  говорить  стыдно...  --  Она отвела  глаза  в  сторону, взяла на
скатерти  задумчивый, ей  одной слышимый аккорд и сказала тихо:  -- Ходит ко
мне  иногда  один  мальчик -- нежный  такой, ласковый.  Двадцать  три  года.
Говорит, жить  без  меня не может. Стеклодувом  работает  -- цветочки мне из
стекла делает. На Новый год  збмок подарил,  свет  в окошках переливается...
Ресницы  длинные, как у  девчонки.  На  меня взглянет и краснеет....  Ты  же
понимаешь, что это такое... Если  дети догадаются... --  Пальцы устало легли
на скатерть, и  Оксана печально кивнула головой:  -- А стоящего мужика -- ну
вот, как ты, например, уже не найти. -- Она быстро взглянула на него.
     -- Да какой я стоящий? -- тихо и без  кокетства не согласился Медведев,
глядя на свои сцепленные ладони. -- Ты еще про меня ничего не знаешь. Видишь
надводную часть айсберга...
     --  Но все-таки  айсберга, а не...  прости меня,  того,  что  в проруби
болтается...  Мне  уже  кажется, я тебя всю  жизнь знала.  Был  бы холостой,
приехал бы  ко мне в  Чехию,  посмотрел, как я живу, может  быть,  и остался
бы...
     Медведев  ощутил,  как  кровь приливает к  лицу  и держится,  держится,
мерзавка, заливая краской нос, щеки, шею...
     -- Что бы я там делал? -- Он спешно закурил, закрывая лицо клубами дыма
и понимая, что  говорит совсем не то, что следует сказать. Надо  молчать или
уйти от скользкой темы, но  он произнес: -- Бизнесом заниматься  не  хочу...
Кому я там нужен со своим романом? Да ты бы меня выгнала через неделю...
     --  Неужели  я  не понимаю,  что  писателю  нужен  покой. -- Она  стала
разглядывать свои  ногти. --  Я могла бы быть хорошей женой. Нет, честно! --
Она взглянула на него радостно  и чуть лукаво. -- Вообще, если  замуж выйду,
обязательно ребенка заведу. Поздние дети самые талантливые...
     Он  зачем-то вообразил, как живет в  незнакомой стране, в чужом доме, с
незнакомыми людьми,  кругом говорят на непонятном языке, который ему  совсем
не хочется учить...  Нет, дурь какая-то, и думать об  этом не  стоит. И  ему
стало нехорошо, оттого что он как бы примеряется, в то время как Настя ходит
в декабрьском  Питере на работу, управляется с  хозяйством, сыном,  собакой,
толкается в метро, тащит сумку с продуктами...
     -- Нелепо  даже  об  этом говорить... --  мрачновато сказал  он, сминая
сигарету; краска стала отступать.
     -- Нелепо? -- Ее глаза смотрели широко  и лучисто, сама невинность жила
в них. -- Ты меня извини, но мы люди взрослые, и я скажу тебе по-дружески --
у тебя на лбу написано, что ты меня хочешь!
     -- А что еще у меня написано? -- не сразу проговорил Медведев.
     --  И  хочется,  и   колется,  и  Настя  не   велит,  --  проницательно
констатировала Оксана.
     Медведев молчал.
     -- Что ты сопишь?  -- Оксана смотрела на него игриво и чуть  вызывающе.
-- Неужели ты  думаешь, что  я  в мужиках ничего не понимаю?  Я тебя  еще  в
ресторанчике в первый вечер засекла, видела, как ты задергался...
     Она  достала пилку и стала быстро водить по ногтям, как смычком, словно
играла одной ей слышимую мелодию.
     --  Да, задергался,  -- хмыкнул он, припоминая тот  вечер  и  волнение,
охватившее его, когда он крутился у киоска, выглядывал ее среди манекенов, а
потом опрометью  усаживался  за столик уличного  кафе и гадал,  в  какую она
пойдет сторону. -- И не жалею об этом...
     -- Ну вот...
     -- Что -- "вот"?
     -- Да  ничего. -- Оксана закончила мелодию и кинула пилку в сумочку. --
Смешной ты.
     -- Может быть, смешной,  -- раздумчиво сказал  Медведев и подумал: "Еще
две минуты такого разговора, и добром  этот вечер  не кончится"; он держал в
руках пустой бокал и щурился на него.
     --  Женщины   отдаются  либо   по  любви,   либо  за  деньги,  либо  из
благодарности... -- начал излагать он, но Оксана перебила:
     -- И что? -- Она смотрела с холодным изумлением. -- И что? -- повторила
она,  не   отводя  взгляда,  и  Медведеву   показалось,  что  в   нем  стоит
разочарование: "Господи, какой же ты дурак..."
     -- Самая низкая степень награды -- из благодарности, -- упрямо закончил
Медведев.
     -- А ты бы хотел исключительно по любви с первого взгляда?  -- спросила
Оксана. Она рассеянно взглянула на темное море. -- Как в ваших книжках... Ты
это  хочешь сказать? -- Она  вытащила из пачки сигарету, и Медведев не успел
чиркнуть своей зажигалкой. --  А тебе никогда не хотелось увлечься, потерять
голову? -- тихо спросила она, выпустив дым и снимая с кончика языка табачную
крошку. -- Не  сдерживать себя  в чувствах, не оглядываться на прошлое?.. Не
накручивать себе каких-то проблем. Ведь и так все просто и ясно...
     Он   хотел  сказать,  что  ему  неприятно  выглядеть  паучком,  который
расставил сети и дождался,  когда ослабевшая  женщина свалилась в них, хотел
порассуждать на тему  мужчины и женщины на курорте, но вместо этого шутливым
тоном произнес:
     --  Героиня вызывает  автора  на интимный поединок?  Безумие,  нонсенс!
Автор предпочтет дезертировать!
     -- Никто тебя никуда не вызывает, -- сказала Оксана и красиво стряхнула
пепел.
     Она в холодном молчании докурила сигарету. Медведев сосчитал количество
столиков на веранде -- десять, и принялся устанавливать число посетителей --
шестеро вместе с ними. Он начал считать лампы, но Оксана сказала:
     -- Ну что,  пойдем? -- Она поднялась  и,  не  дожидаясь ответа,  легкой
походкой  направилась к  выходу.  Медведев  понуро двинулся вслед,  проминая
ногами тонкие  доски  пола  и  думая  о том, что она  вновь стала похожей на
Снежную Королеву. На бетонных ступенях она остановилась и словно угадала его
мысли:
     -- Иди пиши... Я же вижу, что тебе неймется. А  я одна пройдусь. Сейчас
в бар зайду, музыку послушаю. Звони...
     Медведев  смотрел,  как  по  набережной удаляется красивая  независимая
женщина -- светлая прическа, черный  костюм,  сумка на плече... Он дождался,
пока женщина минует желтый конус уличного фонаря, и, ускоряя шаг, направился
к светящемуся на холме зданию Центра.

     Медведев взошел на террасу и, не заходя в номер, направился в столовую.
Кивнул Анатолии, набрал номер своей квартиры...
     Была суббота, вечер. К телефону подошел сын. Он сказал, что у них все в
порядке, Альма грустит, спит теперь у двери, погода установилась, наконец-то
выпал снег,  а мамы  нет дома  -- она еще утром  поехала  на кладбище к тете
Лене, а потом  собиралась к бабушке... Наверное, она уже там. "И что, она не
звонила?" -- настороженно  спросил  Сергей  Михайлович. Он слышал, как в  их
квартире  на  Васильевском  бухает музыка  и сын  просит  кого-то сделать ее
потише. "Нет, не звонила,  -- сказал сын. -- Наверное, скоро придет".  -- "И
бабушка не звонила?" -- "Нет". -- "У  тебя гости?" -- "Да, пацаны из  группы
зашли".  --  "Ну ладно,  -- сказал  Медведев.  --  Привет  Альме. Я  попозже
позвоню. Пока!"
     Медведев-старший положил трубку и вышел на террасу.
     По темной глади моря  удалялся, полыхая  огнями, белый паром.  Рядом по
воде струилось его  размытое  отражение.  И то, что Настя вчера ни словом не
обмолвилась, что собирается на кладбище к  сестре, и  то,  что  не позвонила
сыну  от тещи, нарушив семейный принцип  держать  домочадцев в  курсе  своих
перемещений, тем более сейчас, когда он в отъезде, наводило на  мысли  самые
неприятные и тревожные. Ясно одно: в его  семье что-то не так. Вчера вечером
она определенно  ничего не говорила про  кладбище. Ушла  из дому  с  утра, и
целый день ее нет...
     В темноте за  аркой,  где  угадывалась  сбегающая вниз  улочка,  совсем
по-деревенски, длинно и испуганно  залаяла  собака.  Медведев  подумал,  что
неплохо бы сейчас набрать номер тещи и поговорить с Настей, если она там...
     Медведев  не  спеша  прошелся  по террасе,  держа  за спиной  руки.  Он
отчетливо ощутил,  как  тревога и  ревность подступают  к сердцу. Но в том и
штука: если позвонить теще, разговора с Настей не получится -- он не  сможет
ее  расспрашивать,  а она не захочет  при матери  отвечать. Ждать, когда она
объявится дома, и обстоятельно поговорить?
     Медведев поднялся в номер и включил верхний свет. Книги, стопки бумаг и
раскрытый фотоальбом,  который он рассматривал  утром, показались  ему вдруг
чужими  и  ненужными.  Ненужной представилась  и  вся  поездка,  волнения  с
покупкой билетов, тщательный сбор чемодана, перелет тремя самолетами, пустые
разговоры с  Джорджем, Анатолией, Оксаной, разъезды по острову на  машине...
Куда он вернется? Не  слишком ли велика цена за  возможность побыть  одному,
вставать во сколько хочешь, писать что хочешь и рассиживать в  тратториях  с
яркой, красивой женщиной? Что он без своего дома? Кому будет нужен его роман
о предках?
     Он  включил и  тут  же выключил  настольную  лампу  -- ее  матовый свет
отдавал больницей,  длинными  казенными коридорами... Как узнать,  где Настя
проводила сегодняшний  день? Была  ли она на кладбище у  сестры?.. Собралась
внезапно и поехала? Что-то не так, что-то не так...
     Он постоял  у окна, не видя убежавших вдаль  огней парома,  не  замечая
Лайлы, цеплявшей тросиком велосипед к перилам и скосившей на него глаза...
     Или  ей кто-то  позвонил и назначил  свидание, и она  на ходу придумала
причину для сына? А муж из Греции не  проверит... И вообще, что он знает  об
одной трети  ее жизни -- там,  на работе, где  есть свой  коллектив, молодые
мужчины, симпатии?  Почему его  жена  не должна  никому нравиться?  Будь  он
холост... Для  большинства мужчин  это  лакомый  кусочек,  их не смутит,  а,
наоборот, раззадорит наличие обручального кольца, и сможет ли Настя устоять?
     Медведев  заметил  Лайлу,  когда  она  уже  запрыгала   по  лестнице  и
приветственно махнула ему рукой, -- он кивнул ей в ответ и стал прикидывать,
во  сколько  Настя могла подняться с постели в  субботний день. Допустим,  в
одиннадцать.  Час   на  сборы.  В  двенадцать   она  выехала.  Час  езды  до
Богословского. От силы полчаса там  -- он представил себе, как  Настя входит
за оградку, расчищает  со скамейки снег, кладет цветы, сидит... В полвторого
она поехала  к  теще.  В  полтретьего должна быть у  нее... И  с  тех пор не
позвонила сыну домой... Или ее до сих пор там нет?..
     У них выпал снег!
     Да, сын сказал, что наконец выпал снег!
     Несколько  секунд  Медведев  сидел,  просчитывая   пришедшую  в  голову
комбинацию,  затем  поднялся  и  принялся  листать свой ежедневник,  набитый
именами, телефонами, сделанными и не сделанными  делами. "Зав. РОНО, Татьяна
Ивановна,  быть  в  12,  телефон  секретаря..."  --  это  май, совещание  по
Пушкинским  дням  в  школах, надо  смотреть позже... Памятник  Лене  ставили
где-то  в  июне, уже  подсохла  земля  и  зеленели  деревья...  Вот оно!  --
"Богословское  кладбище,  7-й  участок,  Борис  Семенович, бригадир, тел.  в
конторе......., моб. тел. -- ....... ".
     Боря,  бывший  директор  мебельного   магазина,   рыжеватый  очкарик  с
невозмутимым лицом, ездил  по кладбищу на велосипеде и, узнав,  что Медведев
писатель, признался, что написал  пьесу,  хочет кому-нибудь показать.  Потом
они перезванивались, но пьесу он так и  не принес. Медведев взглянул на часы
-- в Питере сейчас восемь, и мгновенно вообразил, как звонит Боре в контору,
напоминает  о себе и просит  его  сходить на  семейную могилу  Алепиных, что
рядом  с  могилой  Виктора Цоя, глянуть  по  свежему снежку  --  был  ли кто
сегодня, стоят  ли живые цветочки... Просьба необычная,  но выполнимая... Не
исключено, что драматург-могильщик еще сидит в конторе  у настольной лампы и
кропает новую  пьесу или  считает дневную  выручку.  Или  пьет  горькую... В
крайнем случае, он позвонит ему на мобильник  и перенесет просьбу на завтра.
Только бы  не  завалило кладбищенские  дорожки снегом.  Он  ополоснул  лицо,
причесался, словно собирался изложить просьбу не по  телефону,  а лично, для
чего следовало войти  в угрюмый  кабинет  с  венками  в  лентах  и образцами
надгробий, и спустился в столовую.
     "Серджио будет пить чай?" -- Анатолия дружелюбно  глянула  через плечо.
Нет, Серджио будет звонить. О'кей, она убавит громкость телевизора...
     Медведев,  запоминавший   цифры  с   лета,  трижды  скашивал  глаза  на
записанный авторучкой номер и наконец набрал его.
     --  Алле! Это Богословское кладбище? -- Он  чувствовал,  как  его голос
слегка  подрагивает.  -- Будьте  любезны,  Бориса  Семеновича! Понятно...  А
завтра будет?  Звонить  с утра? Спасибо. Минуточку, а у вас снег идет? Я  из
Греции звоню... Да нет,  серьезно... Кончился? Спасибо. А  прогноз погоды на
завтра не знаете?
     Нетрезвый  мужской  голос  длинно  выматерился,  и Медведев вытащил  из
аппарата  карту. Пустячок,  а  приятно  -- родная  речь, простые  доходчивые
слова, всего  за  доллар... Он вновь ввел карту  в щель  аппарата.  Запикали
кнопки,  отправляя с острова Родос электронный  сигнал на заснеженные берега
Невы и метясь теперь в черную пластиковую коробочку в кармане кладбищенского
бригадира,  чтобы ее  электронная  начинка  вздрогнула  и воспела  призывную
мелодию. Попадание состоялось,  но... "Аппарат вызываемого абонента временно
выключен или находится вне зоны  обслуживания", -- ответил приятный  женский
голос.
     Медведев  спустил на нос  очки  и потер переносицу.  Может,  Боря  спит
пьяный  или уехал на дачу.  Может,  сидит  в кабинете  старшего могильщика и
держит перед ним ответ... Анатолия вопросительно оглянулась, Медведев кивнул
-- "Спасибо",  и  она  прибавила  громкость  телевизора.  Актеры, волоча  по
комнате  тени, заговорили голосами дикторов: "Но есть  ли у него деньги?" --
"О, это вопрос!" --  "И  любит  ли  он  ее?"  -- "Спросите  об этом Джулио".
Анатолия  проницательно поцокала языком, давая понять  героям  сериала,  что
она-то знает, у кого есть деньги и кто кого любит...
     Медведев,  постукивая картой  по  ладони,  вышел на  террасу.  А если с
Настей несчастный случай? Воображение  выкинуло ему (так иллюзионист, широко
разведя руки, гоняет из ладони в ладонь колоду  едва различимых  карт) набор
ужасных сцен: взрыв в метро, окровавленный борт грузовика, маньяк с  улыбкой
на тонких губах, бесшумно падающая в темном воздухе лепнина балкона... А сын
торчит от своей музыки, и ему нет никакого дела, почему мать не позвонила...
     Медведев прошелся по пустой террасе. Теплый ночной бриз, дующий с полей
у акрополя, облизывал затылок холма, стекал к морю, шелестел кроной пальмы.
     Надо звонить теще. Лишь бы Настя была жива... Он вернулся в столовую.
     Анатолия, изобразив на  морщинистом лице гримасу бесконечного  радушия,
потянулась к пультику. Медведев подсел к телефону и  вставил карту. На табло
появился печальный результат предыдущих звонков -- осталось восемьдесят семь
единиц, около минуты разговора. Медведев натыкал номер.
     Трубку сняла теща.
     --  Ну  как  ты там,  Сережа,  пишешь?  Как погода?  --  принялась  она
распевать радостным голосом, но он прервал ее:
     -- Все в порядке, пишу, Евгения Ивановна. Настя у вас?
     -- Даю, даю, даю. Настя, Сережа звонит! Сейчас подойдет...
     Цифры на табло таяли безжалостными рывками: 75... 69... 63... О чем ему
спросить Настю? Была ли она на кладбище?.. Почему не позвонила Родиону?..
     -- Привет!
     ...54...
     -- Привет! Как дела?
     ...48...
     -- Ничего. Как у тебя?
     ...42...
     -- Нормально, пишу. Ты где сегодня была-то?
     ...36...
     -- А тебе разве Родион не сказал? На кладбище ездила...
     -- А чего вдруг?
     ...24... 18...
     -- Почему "вдруг"?  Просто  решила съездить,  давно  не  была.  -- И  с
холодным упреком: -- А что?
     ...12...
     Он  представил,  как теща, продолжая улыбаться,  стоит  рядом и слушает
Настины ответы.
     -- Ну ладно, у меня карта кончается. Ты когда будешь дома?
     -- Через час.
     -- Я тебе перезвоню. Пока.
     ...6...
     -- Пока.
     ...0...
     Медведев выдернул пустую  карту  и повернулся к  телевизору. Вот тебе и
поговорили...  Странный  холод  и  непонимание. Анатолия  прибавила  звук  и
радостно  указала  пальцем в мордастого героя, пакующего  чемодан и  врущего
через плечо  растерянной  девушке на заднем плане:  "Спирос! Похож на нашего
Спироса! -- Она раскачалась  на  стуле: -- О-о-о... Точно, как Спирос,  -- и
веселым  шепотом сообщила,  обернувшись к  Сергею:  --  Дон Гуан!"  Медведев
вежливо улыбнулся, понимающе кивнул и  спросил, где  сейчас можно поблизости
купить  таксофонную  карту. Да, он  знает, где бензоколонка. Кафе  "Гермес",
о'кей. Он найдет, спасибо...
     Он  поднялся по бетонной лестнице и  впервые заметил, как она массивна,
тяжела и неудобна для подъема. Настроение складывалось такое, что хоть иди и
меняй билет на ближайший рейс. Открыл ключом дверь  и зажег в коридоре свет.
Он  всегда  был  уверен, что  у него крепкие тылы,  в семье все в порядке, и
вот...  Деревянная  иконка Ксении  Блаженной  блеснула  с  тумбочки  золотым
нимбом. Мелькнуло желание помолиться, но тут же отступило: нет, он не готов.
Это было бы слишком по-детски.  О  чем  просить верную  заступницу? Медведев
опустился  на кровать  и  закурил.  Чтобы  все встало  на свои места,  утром
подозрения  развеялись и  оказалось,  что  Настя была  на  кладбище,  а не у
любовника?.. Есть наказания и есть  испытания. Если Господь счел  нужным его
наказать -- на то Его воля. Но как не хотелось бы терять  Настю, семью, весь
добрый и мирный уклад жизни, который они выстроили за годы супружества. Если
это  испытание,  то  вовремя. Самое  время  дернуть  стоп-кран  и  выйти  из
вагона... Так думал Сергей Михайлович Медведев на сорок шестом году жизни, 9
декабря 199... года в 21 час 15 минут по московскому времени.

        Глава 8

     Ровно  через  час, в  те же  двадцать  один  пятнадцать,  только уже по
местному времени, когда Сергей Михайлович, купив у бензоколонки карту, хмуро
сидел в своем номере за столом и упрямо пытался разобраться, в какой степени
родства  находились  надворный советник Владислав  Медведич и  княгиня Елена
Владимировна Гагарина-Стурдза,  в его  номере раздался  телефонный звонок, и
Оксана слабым голосом сообщила, что ей плохо...
     -- Что  с  тобой?  -- Медведев  стоял  возле холодильника и  смотрел  в
открытое окно.
     -- Не знаю. Голова разболелась. Лежу никакая, помираю.
     Медведев  заявил,  что смерти героини никак не допустит, и осведомился,
чем может помочь.
     -- Может быть, вызвать доктора? -- Он слушал, как  глухо шумит за окном
темное море,  и догадывался,  что звонок неспроста, есть в нем  доля женской
хитрости, есть.
     -- У тебя анальгин  был, ты Лайлу свою лечил. Остался? И  что-то сердце
жмет.
     --  Анальгин  есть,  валидол  есть. -- Медведев  почувствовал, что  ему
совершенно не хочется  приходить  в номер к Оксане, более того  -- ему вдруг
показалось, что  если он пойдет к ней, то все сложится так, что  он потеряет
Настю, но он спросил: --