Привезти?
-- Привези, пожалуйста...
Медведев выдернул из шкафа чемодан, нащупал в ракушке карманчика
лекарства, заскочил в ванную -- быстро прошелся расческой по волосам,
оглядел себя, накинул ветровку... Голубой "форд-скорпио" вздрогнул,
просыпаясь, и плавно покатил с горушки.
Через пять минут Медведев стучал в окошко закрытого цветочного киоска,
выманивая на разговор уборщицу с мокрой шваброй в руке, а еще через семь
минут стучался в номер 608 гостиницы "Медитерранеан", известный ему ранее по
телефонной версии как "сикс-зеро-эйт".
Оксана открыла дверь и, как была в халатике, рухнула на широченную
постель. Закрыла глаза. Видок и впрямь был не лучший. Он не мешкая прошел в
ванную, избавился от шуршащего горба, набрал в стакан шипящей воды и вышел с
таблетками: "Пей!" Оксана приподнялась на локте, разлепила глаза и ткнулась
мягкими губами в его ладонь. Расспросил -- где и как болит, и заставил
разжевать таблетку валидола: "Разжуй и засунь под язык -- быстрее
рассосется".
-- Это, наверное, от погоды, -- заспанным голосом сказала Оксана. -- У
меня такое бывает. Сейчас должно пройти. Я тебе когда позвонила?
-- Минут пятнадцать назад. -- Он взглянул на часы.
-- Как ты быстро. Мне показалось, я час целый проспала. -- Не открывая
глаз, она поправила прическу. -- Тебя сразу пропустили? Ничего не
спрашивали?
-- Я ни с кем и не разговаривал. Сел в лифт и поехал. Портье меня
видел, но ничего... А что?
-- Так просто...
За открытой балконной дверью неуютно темнел внутренний корпус без
единого огонька в окнах. Порывисто шумел ветер.
-- Ну, как сердце? -- нетерпеливо спросил Медведев.
-- Бьется. -- Оксана улыбнулась и поднялась на локте, растерла ладошкой
лоб. -- Помню, Матвеич попал в больницу с инсультом, мы с мамой приходим:
"Матвеич, как дела?" Матвеич лежит, на нас смотрит: "Сердце бьется..."
Сейчас, думаю, скажет: "Лучше бы я, блин, умер". А он: "Сало принесли?"
-- С инсультом?
-- Ну да. Подхватил со своим любимым воплем бревно в саду и завалился.
Медведев осторожно ходил по номеру, отражаясь в зеркалах. Таким он его
себе и представлял: широкая кровать, тумбочки, шкаф, зеркала, ванна... В
вазе стояли его старые синие цветы, слегка подвявшие и похудевшие. Медведев
зашел в ванную и, стараясь не шуршать оберткой, вернулся с букетом. Оксана
открыла глаза.
-- Больных принято навещать с цветами. -- Медведев словно извинялся.
Оксана смущенно улыбнулась, посмотрела на него долгим лучистым взглядом
и опустила ресницы: "Спасибо, Сережа..."
-- Я выйду на балкон, покурю? -- Он положил букет на тумбочку.
-- Кури здесь. Я же сама курю. Посиди со мной. Сейчас уже полегчать
должно...
Медведев сунул сигарету за ухо и присел рядом.
Ему вдруг отчетливо представилось, как сегодня Настя в полумраке
комнаты, смущенно улыбаясь, стаскивала через голову платье, и чьи-то руки
нетерпеливо раздевали ее, а она, загораясь румянцем, помогала им и потом
падала на такую же широкую кровать и прикрывала глаза с накрашенными
ресницами.
Он спустился мыслями вниз, на первый этаж, и попытался вспомнить, не
видел ли он возле бара туалет, и если видел, то могут ли в нем стоять
автоматы, так необходимые иногда мужчинам? И может, я действительно чего-то
не понимаю? Увлечься, потерять ненадолго голову, никто никогда не узнает...
Теперь он увидел, как Настя закинула голову на подушку и на ощупь потянулась
рукой к выключателю. "Не надо гасить", -- ласково произнес мужской голос...
Оксана перевернулась на живот, расстегнула верхние пуговицы халата и,
помолчав, глухо произнесла в подушку: "Сделай мне массаж шеи, пожалуйста..."
Он вновь увидел Настю, на этот раз лишь побелевшие кончики ее пальцев
на чужой подвижной спине, услышал ее протяжный стон и почувствовал, что ему
хочется быть на месте того похитителя и самому красть, красть безжалостно,
долго мучая себя видением, как крадут у него.
Медведев швырнул ветровку в кресло, растер ладони, чтобы они потеплели,
и отвел колечки густых волос, обнажая шею с воротничком незагорелой кожи. Он
видел маленькое розовое ухо с камешком сережки, подававшим ему лучистые
сигналы, видел прикрытые подрагивающие ресницы, руку с перстнями на кремовой
ткани подушки, словно ждущую чего-то, и вновь Настя явилась ему -- ее
голова, вдавленная поцелуем в подушку, и чуть косящий из-под прикрытого века
глаз, застланный туманом. Два бокала на незнакомом резном столике,
серебряная фольга на зеленой бутылке... И курчавая черная голова, которая
сползала все ниже и ниже по ее животу, и Настины пальцы, сжимавшие эту
голову...
Оксана тронула пальцами ворот халатика: "И ниже тоже..." По обе стороны
кровати горели ночники, как два ходовых фонаря. В их свете матово блеснули
косточки позвонков -- светлые и беззащитные. Он видел свои пальцы, слегка
поглаживающие их, затем вминающие, -- Оксана ойкнула -- он огладил шею --
мягко, затем сильнее, видел свою ладонь, застывшую на плече Оксаны, словно
он хотел рывком перевернуть ее и уложить на спину, -- большой палец лежал в
ложбинке спины, остальные замерли на ключице. Он вдруг понял, что под
халатиком ничего нет. Его призывали не красть, а взять, и букет цветов,
лежащий на тумбочке, показался ему мелкой взяткой в уже предрешенной сделке.
Его, похоже, хотели отблагодарить. Берите, сударь, если вы смелы. Берите, вы
заслужили меня...
-- У тебя хорошо получается, -- мученическим голосом сказала Оксана.
Медведев промолчал, сменяя руки и усаживаясь на кровати поудобнее. Он
будет делать ей массаж столько, сколько она захочет, и не возьмет ничего. Он
всего лишь дурак-автор, пришедший навестить свою прихворнувшую героиню...
-- Ты меня извини... -- Лицо Оксаны ритмично тыкалось в подушку. --
Забудь все... что я тебе... сегодня наговорила. Ладно?
Медведев кивнул: "Ничего особенного ты мне не наговорила. Пустяки".
-- Тебя что-то тревожит? -- Она выгнула шею и пошевелила плечами,
словно хотела избавиться от халата. -- Вот здесь еще понажимай.
-- Нет.
-- Я же вижу.
-- Ну что, легче? -- Медведев снизу вверх провел ладонью по спине и
подтянул ворот халата. -- Даже порозовела! Жить будешь. -- Он поднялся и
отошел к окну. Вытянул из-за уха сигарету.
Оксана перевернулась на спину, глянула с кровати в зеркало, поправила
волосы, и Медведеву показалось, что она сейчас скажет: "А может, ты
импотент?"
-- Тебе можно массажистом работать, -- сказала Оксана. -- Повезло твоей
жене...
Медведев вышел на балкон и щелкнул зажигалкой, глядя на темное небо и
думая о том, что ждет его завтра утром, когда он дозвонится до могильщика...
На белом круглом столике меж кресел блестели две пачки сигарет. Одна --
легких "Vogue", их курила Оксана, и вторая, с табачком покрепче -- "Кеnt".
Два смятых окурка торчали в пепельнице -- толстый и тонкий. Ну вот... Кто-то
бывает в ее номере. Потом они сидят на балконе, курят, смеются...
Медведев не спеша выкурил сигарету, сбил ногтем пепел и, смяв окурок в
шарик, отправил его щелчком в темный двор. А сколько было разговоров: мужчин
в номер не водим, я не такая, я жду трамвая... О, женщины!..
Он вернулся в комнату, присел на кровать и приложил руку ко лбу Оксаны:
"Ну что, героиня жить будет, все у нее будет хорошо... Дяде-автору можно
двигать к дому". Он поднялся с видом доктора, навестившего легкого больного.
Маленькая психотерапия, и порядок.
-- Ты хочешь уйти? -- разочарованно произнесла Оксана.
-- Работать надо. Валидол я оставлю, анальгин тоже. Если что, звони...
-- Ты меня боишься? -- Она сдвинулась на край кровати и взяла его за
пальцы. -- Да? -- кивнула печально.
-- Да, -- мягко высвобождая руку, попытался улыбнуться Медведев, -- я
боюсь холодной воды, красивых женщин и электричества...
-- Что ты на меня так смотришь? Как-то... как чужой...
Медведев в ответ пожал плечами. "Какое мне дело до ее ухажеров, --
думал он. -- Спит она с ними или не спит. Красивая баба. А я -- так, для
души. Чтобы было кому рассказать, какая она хорошая..."
В дверь постучали. "Открыть?" -- быстро спросил Медведев, мысленно уже
спускаясь в лифте, усаживаясь в машину и разгоняя ее по набережной, чтобы
быстрее забыть этот нелепый визит: дождался своей очереди...
-- Не надо, -- вполголоса сказала Оксана и задумалась, глядя в потолок.
-- Это, наверное, малой израильтянин.
Стук повторился.
-- Достал со своим казино. Не пойду никуда.
Сидеть в молчании казалось унизительно. Он ни от кого не прячется,
никому ничего не должен. Говорить шепотом -- значит, таиться. Он поднялся:
-- Может, все-таки открыть?
-- Ну его в баню. Сейчас уйдет.
Медведев, демонстрируя ожидание, прошелся по номеру. Через какое-то
время зазвенел телефон. Оксана махнула рукой:
-- Перебьется. Наглый, как танк. Сегодня приходил, на балконе у меня
сидел. Насилу выпроводила... Представляешь себе! Оказывается, хозяин этого
казино живет в Израиле. Он собирает бригаду -- дорога бесплатно, отель
бесплатно, но с условием -- поставить в его казино не меньше двухсот
долларов. Это мне таксист из Тель-Авива сегодня за обедом рассказал. А
парниша мне плел, что у него акции. Он сам из этой бригады, приехал на
дармовщинку, думает деньжат выиграть. И меня зовет. -- Оксана усмехнулась.
-- Спонсором, наверное. А потом мечтает в постель ко мне залезть. Я их
насквозь вижу...
Телефон замолчал и зазвенел вновь.
-- Просто достал! -- Оксана нашарила ногой тапочки и поднялась.
-- В каком номере живет этот израильтянин? -- Медведев рассеянно глянул
на ковер рядом с тумбой мини-бара -- там валялась перевернутая
фотографическая карточка с пожелтевшим оборотом и чернильной надписью на
нем. -- Давай я схожу и попрошу не беспокоить. Вежливо попрошу, не бойся. --
Он нагнулся и поднял фотографию.
-- Не надо, не надо, -- успела проговорить Оксана, и тут же телефон
смолк, словно испугавшись намерений Медведева. -- Что ты там нашел?
-- По-моему, это дедушка с бабушкой из твоего альбома. -- Медведев
обернулся, нашел глазами кресло и присел на его край. Дернув кисточку
торшера, он близко поднес к глазам расплывшуюся на обороте надпись.
-- Ты прямо как сыщик. -- Оксана подошла к трюмо и стала причесываться.
-- Выпала, наверное. Я сегодня альбом листала, соскучилась по своим. А потом
с ресепшена позвонили, уточняли, какого числа я съезжаю, я вставала и,
наверное, выронила. -- В зеркале отражался Медведев -- он задумчиво щурился
в верхний угол комнаты, где светился зеленый огонек датчика пожарной
сигнализации, и шевелил губами. Оксана обернулась и хитро взглянула на него:
-- Смотри, смотри, это фотокамера, она все записывает. -- Она положила
расческу. -- Потом твоей жене покажут, как ты мне массаж делал...
Медведев не спеша поднялся, с загадочной улыбкой прошелся по номеру и
молча положил карточку на трюмо, -- положил так, словно двое изображенных на
ней были козырными королем и дамой.
-- Это твои дедушка с бабушкой? -- Он, не мигая, смотрел на нее в
зеркало.
-- Да. -- Оксана взглянула на фотографию, словно проверяя, не ошиблась
ли она. -- А что ты светишься?
-- А как их фамилия? -- продолжал Медведев ласковым голосом.
-- Там же написано, -- Оксана перевернула карточку и прочитала: --
"Николай Павлович Медведичовский и его законная супруга Мария Леопольдовна,
1937 год". -- Она удивленно посмотрела на Медведева. -- А в чем дело-то?
Потом Медведев терзал Оксану вопросами, где, на какой войне погиб ее
дед. Оксана помнила только, что они ездили с родителями на братскую могилу
под Выборг, там были лес, речка и красные ягоды, которые она тайком ела, и
потом мать вставляла ей два пальца в рот, чтобы ее вытошнило. "Ага, под
Выборгом, -- удовлетворенно кивал он. -- В Финскую кампанию. Поселок
Щеглово? Не помнишь?" Оксана таких деталей, естественно, не помнила, не
знала и отчество прадеда -- Павла, но зато вспомнила, прикрыв глаза и на
мгновение замерев, что дед был офицером, погиб, когда маме было всего шесть
лет, и бабушка писала Сталину, чтобы им уже после войны с фашистами
возобновили какие-то выплаты, и ее вызывали в органы и чуть не посадили. "Ну
что? что? -- Оксана, устроившись по-турецки на ковре, нетерпеливо стукала
кулачком по ручке кресла, в котором сидел с фотокарточкой Медведев. --
Говори! Ты их знаешь?" Она смотрела на него снизу вверх, щурясь от яркого
света торшера и нетерпеливо улыбаясь, и напоминала капризную сестренку, от
которой взрослые скрывали семейную тайну.
"Сережка, ты его знаешь? -- Она заглядывала ему в глаза и пыталась
прочесть в них ответ. -- Ну скажи! -- Она трясла и раскачивала его ногу. --
У, нехороший какой!.. Говори, а то сейчас укушу! Больно укушу!"
"Кусай, -- благодушно разрешал Медведев; ему нравилось, что эта
красивая женщина, с которой ему через пару дней придется расстаться,
возможно, окажется его троюродной сестрой. -- Кусай своего возможного
троюродного братца, кусай..." -- Он давал ей легкого щелбана по кумполу и
смеялся.
"Братца? -- Оксана смотрела на него с изумлением и восторгом. И
принималась кивать, как восточный божок с закрученной на колесико резинкой:
"Ты!.. Мой!.. Троюродный!... Братец?.. Да?" Да, говорил Медведев, если
подтвердится, что ее прадеда звали Павлом Александровичем, то у него
сомнений не будет, потому что он не Медведев, а Медведичовский, и
рассказывал ей перипетии своей фамилии, о которой он и пишет роман. "Да, да,
-- расхаживала по номеру Оксана, -- мама тайком говорила, что мы из дворян!
Не знаю, правда ли..." -- И бросалась набирать свой домашний номер.
Медведев стоял в лоджии, ухватившись руками за поручень ограждения, и
думал о назревающих в генеалогической таблице изменениях: возможно, он
обретет троюродную сестру, которую впишет в новую клеточку, но потеряет
жену, изобразив на схеме разогнутыми скобками конец супружеских отношений...
"...А где ты поищешь? -- слышался глухой голос Оксаны. -- Потом
объясню. Не волнуйся, я сама позвоню. Ну все, целую..."
Они ехали в Центр по залитой желтым светом набережной, чтобы еще раз
внимательно посмотреть родовое древо, и Оксана беспокойно говорила: "Мне
очень хочется иметь такого братца, -- она осторожно касалась его затылка. --
Но может, просто однофамильцы?" Медведев гнал машину и терпеливо объяснял,
что однофамильцев среди дворян не было -- они все состояли в родственных
связях, однофамильцы в России начала века могли быть
Ивановы-Петровы-Сидоровы, чьи фамилии образовывались от имен собственных,
или Ткачевы, Плотниковы -- по роду занятий, а у дворян -- если однофамилец,
значит, родственник. Он говорил о дворянских книгах, которые велись по
губерниям, и попасть в которые было сложней, чем вступить в КПСС, говорил о
Геральдической комиссии при Сенате, которая по двадцать лет могла тянуть с
решением об отнесении бесспорного соискателя к дворянскому сословию...
Они выходили из машины, и Оксана ловила его ладонь, и ее пальчики
просились меж его пальцев: "Вот так теперь и будем ходить, -- говорила
Оксана. -- Брат и сестра". В освещенной арке старого флигеля они повстречали
Джорджа -- одетого с иголочки, в начищенных ботинках и с зонтом-тростью в
руке. Он улыбался Оксане и говорил, что задумал попить греческого вина в
одной славной траттории. Еще он говорил, отведя коллегу в сторону и понизив
голос, что в номере Медведева не так давно несколько раз звенел телефон.
"Возможно, звонили из дома? Подумайте, Сергей". Он трепал Медведева по плечу
и желал им хорошего вечера.
Они быстро поднимались в номер, и Медведев, решительно поправлял очки,
подходил к висящей на стене миллиметровке и указывал пальцем в квадратик:
"Вот он! Николай Павлович. Твой дед! -- Он оборачивался к Оксане, призывая
убедиться в точности его предположений. -- А вот наш возможный общий прадед,
-- его палец скользил ниже, -- Павел Александрович Медведичовский. От него
ветви разбегаются, вот моя, вот ваша... Видишь? Ваша -- только твой дед..."
-- "А кем был прадед?" -- Оксана смотрела на лист, усыпанный квадратиками,
благоговейно, как на иконостас. "Действительный статский советник, --
принимался объяснять Медведев, -- жил в Петербурге на Большой Морской улице,
имел поместья в селах Обречь, Кручина, Солодково Могилевской губернии... Его
отец, генерал-аншеф Александр Иоанович..." -- Медведев перечислял звания,
должности, награды, размеры имений в квадратных десятинах и число крепостных
крестьян, коими в разное время владели их предки...
Он разворачивался, чтобы достать из тумбочки папку с досье на пращуров,
но Оксана мягко останавливала его, брала за уши и целовала в губы: "Сережа,
ты молодец!", а потом ерошила и приглаживала ежик волос и говорила, что
троюродным братьям и сестрам целоваться не возбраняется, они даже вступали в
браки, как пишут в старинных романах. Медведев молчал и не знал, куда деть
руки, пока не догадался слегка приобнять Оксану.
Они стояли, словно замершая в танце пара, и случись судьям
американского штата Мэриленд оказаться в комнате и попытаться определить,
проглядывается ли между партнерами горящая свеча, и вынести свой вердикт --
штрафовать танцоров или признать невиновными в посягательстве на
общественную нравственность, -- видит Бог, их голоса разделились бы.
-- Надо ехать звонить. -- Оксана похлопала ладошками по груди Сергея.
-- Позвоним отсюда. -- Медведев все-таки дошел до тумбочки и вытащил
свое богатство -- коленкоровую папку с завязками. -- Можем чаю или кофе
попить. -- Губы еще хранили тепло ее поцелуя. -- Я тебе сейчас свои
фотографии покажу... -- Медведев вытряс из папки ксерокопии фотографий.
Мелькнула карточка юноши в форме гимназиста, семейный снимок с потертыми
краями и цифрами в кружочках над головами... -- Смотри, а я пока сбегаю на
кухню. Тебе чай или кофе?
-- Чай.
-- Мы можем на террасе. Будет готово, я зайду или позвоню.
...Когда он поднялся в номер, чтобы доложить о готовности чая, Оксана
сидела на кровати и, казалось, готовилась расплакаться. Рядом стоял
телефонный аппарат. Она подняла глаза, и Медведев прочитал в них
растерянность, досаду, смятение и еще черт знает что, отчего ему сделалось
тревожно и неуютно, и он понял, что чашки с чаем, которые он вынес на
террасу, будут медленно исходить паром, пока не остынут в забытьи.
-- Ты маме звонила?
Оксана всхлипнула и вытащила из сумочки платок.
-- Нет. -- Она медленно и печально помотала головой. -- С твоей женой
разговаривала... Я же думала, это ты звонишь... Какая я дура!.. -- Она стала
вытирать слезы. -- Звонит телефон. Я снимаю трубку: "Сережа?" Смотрю, там
тишина такая задумчивая. Я алекнула два раза. Вдруг женский голос: "Будьте
любезны, Сергея Михайловича". Мне бы, дуре, сказать, что не туда попали, а я
сказала, что ты скоро подойдешь. Она и говорит: "Я жена Сергея Михайловича,
а с кем я разговариваю?" Я и призналась, что сестра, мы, дескать, случайно
познакомились. "А что вы в его номере делаете?" -- спрашивает. "Жду его, он
на кухню за чаем пошел. Мы тут архивы разбираем, фотографии смотрим..." --
"Ну что же, -- говорит, -- желаю вам добрых родственных отношений. Спокойной
ночи". Господи, какая я дура... Представляю, что она сейчас там думает...
Медведев прошелся по комнате, сел в кресло и несколько раз быстро
провел рукой по волосам, взъерошивая ежик.
-- Ну ничего, ничего.. Что-нибудь придумаем... Это я виноват. Ты же
правду сказала.
Он быстро представил себе Настю, ее хмурое лицо, представил, как она
ходит по квартире, воображая бог знает что, вот она заперлась в своей
комнате, достала из заначки сигарету, курит, возмущенно крутит головой:
"Нормально! Поехал роман писать!"; рядом, понуро опустив голову и прижав
уши, сидит Альма, сын собирается идти провожать приятелей, ткнулся в
запертую дверь: "Ма, я пошел!" -- "Только не поздно! Слышишь?" -- "Слышу!",
кончик сигареты подрагивает, Настя невидящими глазами смотрит в телевизор...
Но тут же воображение услужливо подсказало другую картину -- Настя ходит по
квартире и злорадно думает: "Да он, оказывается, блядун!.. Правильно я ему
рога наставила, и еще наставлю, нечего мне, как дуре, дома сидеть". И она
торжествует: "Посмотрим, что ты будешь лепетать со своей сестричкой. Я-то
все по-умному сделала -- свидетелей нет..." Но вот она закуривает, смотрит в
окно и ревниво думает: "А ведь сколько лет я ему верила, дура..."
-- Она сказала, что желает нам добрых родственных отношений, --
продолжала травить себя воспоминаниями Оксана. -- О, господи! На пустом
месте!..
-- Не горюй. -- Сергей подсел к Оксане и погладил ее по спине. --
Сейчас маме твоей позвоним, все выясним. Все образуется. Вытирай слезы и
звони...
-- А ты Насте позвонить не хочешь? -- Оксана хлюпнула носом и тревожно
посмотрела на него. -- Я пока выйду, прогуляюсь...
-- Нет, пока не буду. -- Медведев помотал головой. Он сидел, сцепив
ладони. Разговор с Настей грозил принять совсем иной оборот, нежели он
выстраивал недавно в своем воображении. Не больно-то теперь позадаешь
вопросы -- где была и почему не предупредила. Спрос будет с него, если с ним
вообще захотят разговаривать... Какой он дурак, ведь Джордж предупреждал,
что звенел телефон! Неужели не мог просчитать эту ситуацию! Медведев
поднялся и вернул телефон на холодильник.
-- Сережа, давай, я билет поменяю и с тобой в Петербург полечу, все ей
объясню по-женски. Она мне поверит!.. Я серьезно!
-- Давай-ка маменьке твоей позвоним. -- Медведев поднес к глазам буклет
Центра, выискивая среди муравьиных абзацев греческих букв английский текст
-- порядок выхода в международную телефонную сеть.
-- А тут что, бесплатно?
-- Потом узнаем. Ага, нашел! Набирай: сначала девятка -- гудок...
-- Подожди, я в порядок себя приведу. -- Оксана зажгла свет в ванной.
-- Мамусик почувствует, что я не в форме.
Медведев подошел к открытому окну, глубоко вздохнул несколько раз и
принял решение: с Настей он будет говорить только после звонка на кладбище!
Пусть эта заноза живет до утра, утром все выяснится. Точка. И не думать
больше об этом.
...Мамусик, мамочка, Тамара Николаевна была на связи и говорила
взволнованно -- Медведев по настоянию Оксаны слушал ее голос из неплотно
прижатой трубки: "...Доченька, а он не аферист какой-нибудь? Зачем ему твой
прадедушка? Будь осторожна, доченька..."
-- Хорошо, хорошо, не волнуйся. -- Глаза Оксаны излучали мед, солнце,
радость. -- Так как звали прадедушку?
-- Вот, "Выпись из метрической книги" называется. Мы же когда сюда
переезжали, я все бабушкины документы забрала, -- дребезжал в трубке голос.
-- Читаю: "Крещен младенец в православной вере... Восприемники..."
Оксана кивала: "Ага, ага", Медведев, склонив голову к трубке, замер...
--- Сейчас, сейчас... Вот оно... "У Фомы Медведичовского и его законной
жены Анны родился сын, наречен Павлом..."
Что за чушь! Павел Фомич Медведичовский! Откуда такой?
-- "Отец -- из потомственных дворян Могилевской губернии... мать --
мещанка".
-- Из дворян? Так это правда?
-- А я тебе говорила. -- торжествующе напомнил голос. -- Что-нибудь еще
прочитать?
Оксана тревожно вскинула глаза на Медведева, он помотал головой: "Может
быть, потом..."
-- Нет, мамусик, все. Целую...
Они не были троюродными братом и сестрой... Неведомый Медведеву Павел
Фомич появился на генеалогическом горизонте, лишил его понятного родства с
Оксаной, осложнил оправдательную базу и загадал кучу загадок...
Медведев, скрестив на груди руки, задумчиво стоял перед схемой --
откуда взялась ветвь Фомы Медведичовского и куда ее прилепить? Оксана,
теребя пальчиком губы, осторожно оглядывала клеточку за клеточкой, в которых
замерли ее возможные двоюродные прабабушки и прадедушки, и касалась рукой
плеча несостоявшегося брата: "А может, просто однофамильцы?.." -- "Нет, --
упрямо мотал головой Медведев, -- мы найдем твоему пращуру место. Из дворян
Могилевской губернии! Это не просто тепло, это горячо! Он наш! И ты наша! Я
уверен! Вернусь и посмотрю в архиве книгу сопричислений по Могилевской
губернии!" Он вытаскивал из папки чистый лист бумаги и рисовал восходящую от
Оксаны и ее детей ветвь родового древа -- мать, отец, дед, бабка, прадед,
прабабка... "Найдем! Вернешься -- вышлешь мне копии всех метрик, и
разберемся. Может быть, ты окажешься моей семиюродной тетей или
племянницей?" -- "Ох ты, дядюшка какой выискался. -- Оксана прижалась к нему
боком и обхватила за шею. -- Надеюсь, жена к племяннице ревновать не будет?"
-- Она чмокнула его в ухо, в щеку, и еще раз в ухо, пока Медведев не поймал
ее губы...
На этот раз строгие судьи штата Мэриленд были бы единодушны: "Виновны!"
Они вошли в холл и сразу повернули в музыкальный салон -- бежевый палас
плавно разбежался к мраморным стенам. На диванах из бледно-кофейной кожи
замерли люди с бокалами в руках. И среди кремовых штор, тускло блестящих
поручней, шоколадной стойки бара, золотых конусов света, бронзовых вензелей
на дверях ресторана -- среди этого соединения роскоши и мраморно-пушистого
уюта жила и двигалась музыка -- бодрая, чуть печальная, пронзительная и
стремительная, в ней слышались голоса птиц, шум вскипающего моря, шелест
деревьев, измена любимой, грусть расставания, виделся черный бархат южного
неба, выпавший снег на старом кладбище, музыка звала куда-то и
останавливала, приглашала забыться, не спешить, все придет в свое время,
обещала музыка... -- то бегал сотнями пальцев по клавишам пианист в
брусничном пиджаке -- его смуглое лицо в венке из длинных волос отражалось в
черной крышке рояля.
На них оборачивались. Оксана взяла его за руку и крадучись, как идут к
своим местам опоздавшие зрители в театре, подвела к мягко светящейся стойке
бара. Бармен, родной брат Челентано, одарил Оксану скользкой улыбкой,
кивнул, откупорил шампанское и налил в три фужера "...немного солнца в
холодной воде, черт, что я несу, нет, пить не буду, хоть расстреливай..."
Рояль затих -- так затихает гром в степи, над которой уже выглянуло
солнце. Зааплодировали, поднялись, зашуршали одеждами, к Оксане быстро шел
упитанный юноша, тревожно хлопая ресницами, но, заметив Медведева, замедлил
шаг и изменил траекторию, маэстро в брусничном пиджаке и черной рубашке
стоял, склонив голову перед аплодирующей публикой. Оксана подхватила два
фужера, указала глазами на третий, стоящий на стойке: "Бери, пойдем
поблагодарим". -- "Я пить не буду!" -- "Хотя бы пригуби, бери же..." -- и
они подошли к исполнителю, он ждал их. "Что ты стоишь, будто кол проглотил,
русского мужика не видел? Мы тебя не бить, а поздравлять идем". Оксана
протянула ему фужер, он поцеловал ей мизинец, она что-то сказала негромко и
дождалась, пока Сергей Михайлович проберется через публику. "Это было
прекрасно! -- кивнул Медведев, вставая рядом с Оксаной и ощущая устремленные
на них со всех сторон взгляды. -- Слушая вашу музыку, я словно прочитал
целый роман. Ваше здоровье! Успехов!" -- "Вы музыкант?" -- "Нет, он русский
писатель, -- ответила, смеясь, Оксана и положила руку Медведеву на плечо,
прильнула к нему боком. -- Он живет здесь в писательском Центре ЮНЕСКО..."
-- "Угу, угу, -- неохотно покивал маэстро и пригубил шампанское. -- Я знаю
это место. Президент Центра Костас Скандалидис -- мой друг. Вы его знаете?"
Медведев тоже пригубил колючую жидкость и кивнул: "Да, мы знакомы". --
"О'кей!" -- как бы подводя черту случайному знакомству, бодро произнес
музыкант и перевел взгляд на Оксану. Его взгляд не оставлял сомнений, что
видит он только ее, обращается только к ней и остальных его слова не
касаются.
"Когда вы сможете послушать пьесу, которую я посвятил вам? Может быть,
завтра, у меня на вилле? У меня прекрасный итальянский рояль. Я повезу вас
на своем новом "порше", мы доедем быстро. Потом мы пообедаем и вернемся в
отель". -- "Спасибо, -- безмятежно рассмеялась Оксана и подняла лицо к
Сергею. -- Но завтра мы с Сергеем едем на экскурсию в Линдос, а потом будет
писательский ужин в рыбном ресторане".
"Линдос не завтра, а послезавтра, но все правильно".
Она неожиданно чмокнула его в шею и погладила по голове: "Терпи,
терпи". Медведев приобнял ее за плечо.
Люди разбредались из холла, уверенные, что подсмотрели чужую тайну --
первая леди отеля сделала свой выбор. Наверное, он сказочно богат, если
позволяет себе простую одежду на музыкальных вечерах...
Остаток вечера провели в баре. Оксана азартно повела плечами:
"Дворяне обычно охо-хо! Любили развернуться! -- И оглянулась на бармена. --
Шампанского!" Она пела за роялем "Очи черные", подыгрывала Медведеву -- он
басил, притоптывая ногой: "С боем взяли город Брест, город весь прошли..."
Шипело шампанское, на тарелках появлялись и исчезали бутерброды с икрой --
их весело приносили официанты, маэстро, скинув брусничный пиджак, играл
нечто невообразимое -- очевидно, хоронил свои надежды, отчего жидкая, но
дружная толпа ночных обитателей бара немного пришла в уныние, которое,
впрочем, развеялось, как только за рояль вновь села Оксана и завела сильным,
мягким и высоким голосом "Подмосковные вечера". Танцевали. "Да чтоб я свою
дворянскую кровь какому-то вшивому Розалису подарила! -- восклицала Оксана и
припадала к груди Медведева. -- Ни за что! Правда, Сережа?" У Медведева
почему-то брали автографы, и метрдотель попросил сделать памятную запись в
массивной гостевой книге, что он и исполнил, нарисовав шпиль Петропавловки и
Акрополь Родоса, соединенные струящейся надписью "Friendship!" (стр. 48
гостевой книги отеля "Медитерранеан" за декабрь 199... года.). Вспыхивали
блицы фотоаппаратов. Медведев пил лишь минеральную воду и, подыгрывая толпе,
изображал пьяного медведя и плясал вприсядку.
Досталось выпить и озябшим рыбакам на темном молу, и случайной паре
англичан, возвращавшейся с прогулки. В честь последних Оксана исполнила
"Girl", обратив лицо к темному морю и сорвав едва слышимый на берегу
аплодисмент.
У отпертой двери номера Оксана положила ему на плечи руки и посмотрела
длинным тягучим взглядом: "Ты хочешь зайти?" -- "Да, -- кивнул Медведев и
помолчал, не отводя взгляда. -- Но не зайду. Ты же знаешь... Сокровища
покупаются целиком". Она привстала на цыпочки и с грустной улыбкой чмокнула
его в подбородок: "Спокойной ночи".
"Только ни с кем не разговаривай,-- напомнил ей вслед Медведев, -- даже
с таксистами!" -- "Ладно", -- она засмеялась и поспешно щелкнула замком.
Портье делал вид, что не замечает выходящего из лифта Медведева, --
опустив голову, деловито раскладывал бумажки.
Медведев сел за руль и медленно покатил по пустой набережной. Он
неспешно проехал мимо холма Монте-Смит, где за деревьями угадывалась
подсветка Центра, и медленно двинул машину по шоссе, вдоль темнеющего справа
моря. Со стороны могло показаться, что автомобиль везет мрачный груз под
покровом ночи или ждет с моря сигнала контрабандистов. Пару раз он съезжал
на плотную хрусткую гальку, клацала дверца, и у темной воды долго светился
огонек сигареты. Голубой "форд-скорпио" проехал по извилистому шоссе
несколько километров, сделал разворот и помчался, набирая скорость, обратно,
пока не взлетел узкой улочкой к вершине уснувшего холма.
Глава 9
В десять часов утра следующего дня Медведев спустился в столовую,
набрал номер сотового телефона могильщика Бори, ему ответил хриплый мужской
голос, он представился, напомнил о себе и коротко, без объяснений, изложил
свою просьбу. Боря сказал, что на кладбище он появится к обеду, но в просьбе
не отказал и удивления не выказал. "Во сколько мне вам позвонить?" --
осведомился Медведев. "Звоните к часу", -- был ответ.
Медведев вышел с чашкой кофе на террасу. Болела голова, словно вчера
было выпито, и немало. По лестнице спускался Джордж, шлепая тапочками и
улыбаясь: "Монинг!" Короткая седая стрижка, румяное лицо, голубые глаза
потомка римских легионеров, крепкое рукопожатие гимнаста. Он стал как родной
за эти две недели. И прекрасное чувство профессионального братства -- мы
пишем на разных языках, мы, может быть, никогда не прочтем друг друга, но мы
знаем, что такое быть писателем, быть частью своего народа и быть чуть над
ним, чуть в стороне, описывая его боль, радости, страхи, любовь, горе,
возвышение и унижение, смех и слезы... Нас немного на земле, и мы всегда
поймем друг друга... Медведев почувствовал, как его потянуло к Джорджу,
словно это старший брат спускался по лестнице -- сейчас он посмеется над
твоими нелепицами и даст совет.
-- Как вино, Джордж? Удалась ли проба?
-- О-о, -- Джордж сделал зверское лицо. -- Терибл! Ужасно! -- Он
прихрамывал.
Из арки вышли лохматый Спирос, будто ночевавший в старом флигеле на
развороченных полах, и Елена, чистенькая, дружелюбная, засветившаяся
улыбкой. Елена отщебетала приветствия, сказала, что сейчас посмотрит для
Серджио и-мейлы на компьютере, стала подниматься по лесенке в офис. Спирос
остановился.
-- Завтра в десять часов будет автобус, -- начальственным голосом
напомнил он. -- Поедем в Линдос. Потом обед в ресторане. О'кей?
-- О'кей, -- сказал Джордж, стараясь не хромать.
-- Сколько часов будет продолжаться поездка? -- поинтересовался
Медведев.
-- Сколько захотим, -- Спирос по-хозяйски глянул на чашку с дымящимся
кофе, поставленную на парапет ограждения. -- Автобус будет стоять вон там на
холме. Я тоже поеду с вами.
"Пухлый задастый мальчик, выросший в тепле и уюте. Самые сильные
ощущения -- разбитый в детской драке нос, падение в воду с волнолома,
амурные похождения и поездка в Париж, где негры сперли у него сумку... Он ни
в чем не виноват передо мною, такова жизнь..."
-- Это не воздух, -- сказал, посапывая, Джордж. -- Это амброзия!
Божественное и дьявольское место одновременно! Фантастика!
Он принес себе кофе и большую бутылку тоника из номера.
-- Фантастическое место, -- бормотал он, освежая себя и Медведева
горьковатым шипучим напитком. Из кремовых шорт торчали мускулистые загорелые
ноги. Джордж попытался присесть и поморщился. -- Потянул массалз, мышцы...
Эти собаки... Но вино было хорошее, очень хорошее...
По лесенке, как всегда вприпрыжку, спустилась Лайла. Не хватало
толстячка Ларса.
Она весело поприветствовала коллег, назвав их джентльменами, и спросила
Джорджа, не передумал ли он прокатить ее ночью на автомобиле по всему
острову.
-- О, да-да! -- смущенно засмеялся Джордж. -- Я был пьян, но помню.
Завтра поедем в Линдос. Вы поедете?
-- А вы? -- игриво спросила Лайла.
-- О, да! Я собираюсь.
-- Тогда и я поеду. -- Лайла отцепила велосипед и, махнув длинной
ногой, обтянутой цветастыми лосинами, оказалась в седле. -- Спирос сказал,
что будет обед в рыбном ресторане. В честь Сергея, который скоро уезжает...
Как Оксана? -- Она повернула голову к Медведеву и смотрела вежливо, учтиво и
внимательно, словно Оксана была ее близкой подругой.
-- Благодарю, хорошо, -- кивнул Медведев с улыбкой.
-- Оксана -- героиня его рассказа, -- встрял Джордж. -- Сергей пишет о
ней рассказ....
-- О, да, я так и предполагала, -- светски улыбнулась Лайла, и Медведев
подумал, что не такая уж она и страшная, не такая засушенная, в ней есть
понимание людей, и сейчас она, как подруга их жен, дает мужчинам маленькую
взбучку, пусть и тихо, спокойно, но дает: "Ишь, как вы тут без жен
оторвались!" -- читалось в ее ироничном взгляде. -- Хорошего вам дня,
джентльмены! Бай! -- Она укатила, назидательно сверкнув велосипедными
спицами.
-- Бай, бай, -- повторил Джордж, глядя на море. -- Байсикл... Я раньше
тоже занимался велосипедом. Гонки с лидером. -- Он потер лоб и вспомнил: --
Вино было прекрасное! Но много пил. Болит голова...
-- Может быть, водки? -- предложил Медведев. -- У меня есть....
-- Бум-бум-бум... -- Джордж задумался, опохмеляться ли ему. --
Бум-бум-бум. Я давно не пил русскую водку.
-- Пятьдесят граммов, -- соблазнительно подсказал Медведев. -- С
тоником. Сразу станет легче. Холодная...
Джордж изобразил на лице отвращение, словно водка уже попала к нему в
рот; но вот он мысленно проглотил ее и согласился:
-- Чуть-чуть... -- Он хлопнул коллегу по плечу и рассмеялся. --
Мало-мало....
Медведев понимал, что обрекает себя на чужие истории, разговор, но
мужская солидарность взяла верх.
Он принес мигом запотевшую бутылку "Столичной" и поставил на парапет.
Джордж притащил с кухни чистые стаканчики и чашку с кофе.
-- Как Оксана? -- негромко спросил он, глядя, как Медведев сворачивает
винтовую пробку. -- Как вчерашний вечер?
-- О'кей, -- Медведев решил не вдаваться в подробности. -- Все хорошо.
Мы немножко погуляли.
-- Голова болит? -- Джордж принял стакан и долил в него тоник.
-- Мы же, русские люди, вообще не пьем. -- Медведев завернул пробку и
весело глянул на Джорджа. -- Это наша национальная особенность. Вы разве не
знали?
-- О, да! -- прохохотал Джордж, закидывая назад голову, но тут же
схватился за затылок и поморщился. -- О, дьявол! Болит, собака... Я знаю,
что русские люди очень не любят водку.
-- Ваше здоровье, Джордж! -- Медведев поднял стакан с тоником.
Они выпили -- каждый свое -- и, поставив стаканы, дружно обернулись:
мягко клацнул замок, и на террасу вышел Ларс с пластмассовым креслом в
руках. Он нес его, подняв над головой, словно собирался швырнуть с обрыва, и
тихо бормотал -- то ли ушибся, протискиваясь в двери, то ли опробовал на
слух родившиеся стихи
Заметив коллег, Ларс опустил кресло (теперь он волок его за спинку, как
мешок), по-детски улыбнулся и залопотал быстро и стремительно: приветствия,
рассуждения о доброй погоде и радостные комментарии по поводу неожиданной
встречи вылетали из него, как из пулемета. Ответный огонь был открыт
одиночными выстрелами:
-- Как дела, Ларс! Вы отлично выглядите!
-- Вы едете с нами в Линдос?
-- Присоединяйтесь! Мы завтракаем водкой и кофе!
-- О, водка! О, Линдос! -- восторженно отстреливался Ларс, выглядывая,
куда бы поставить кресло. -- Много работаю! Детский журнал ждет от меня
серию экологических стихов! Сегодня я должен посылать и-мейл! Сейчас я
принесу еще кресла! Много кресел! Будем сидеть!
Джордж указал ему пальцем место для кресла, и Ларс стукнул им об пол:
-- Спасибо! -- Он перевел дух, будто тащил кресло с другого конца
острова.
Джорджу и Медведеву пришлось перейти на английский. Ларс торопливо
бросился к дверям.
-- Возьмите стакан! -- крикнул вслед Джордж.
-- О, е, стакан! -- вскинул руки Ларс и пообещал, держа их над головой,
словно сдавался: -- У меня есть шведская рыба! Сейчас буду брать!
Сервировка была проста, но изысканна -- на мраморной поверхности
ограждения сверкали розовые ломти шведского лосося, белел сквозь пластик
греческий хлеб, искрилась капельками росы бутылка русской водки, в чашках
дымился бразильский кофе, и не имеющий национальности тоник в пластиковой
упаковке, которую и бутылкой не назовешь, пускал пузырьки, при взгляде на
которые вспоминался аквариум с рыбками. Джордж быстро расставил кресла
полукругом. Медведев налил коллегам водки, себе -- тоника и вознес
стаканчик:
-- За женщину, в которую мы влюблены и которой стараемся не изменять!
За госпожу Литературу!
-- О, да! -- Джордж выпил и выдохнул. -- Жена может простить измену,
литература никогда не прощает!
Ларс закивал, захохотал, покраснел.
Шелест пальмы над головой и ослепительный блеск моря навевали
успокоительную мысль, что сидеть на террасе можно вечно -- этот древний холм
с портиком акрополя и маслиновой рощей невдалеке простоит еще тысячу лет,
это море будет вечно блистать, а солнце светить, крепкая бетонная терраса
всегда будет рада гостям, на ее мраморном ограждении всегда будут стоять
напитки и закуска, а собеседники -- милые, добрые люди -- не избудут во веки
веков, как и сам Медведев, ждущий теперь тринадцати часов по московскому
времени...
Они заговорили об отношениях правительств своих стран к писателям. Ларс
уверял, что в Швеции писатель может жить и не выдавая на гора километры
строк -- правительство дает стипендии и субсидии, понимая, что литература --
занятие не коммерческое; Медведев перечислял, что мог в советское время
позволить себе средний писатель на гонорар от книги: дачу, машину и
безбедное существование до следующей книги. Ларс изумленно вскидывал брови,
Джордж кивал, подтверждая, что так было и в Румынии при Чаушеску.
-- Но так было раньше! -- поднимал палец Медведев, давая понять, что он
еще не закончил. -- Сейчас книги стали дороже, но писатели бедней! На
гонорар от повести, напечатанной в журнале, можно прожить десять дней!..
-- Десять? -- с ужасом в глазах уточнял Ларс.
-- Десять! -- кивал Медведев. -- А как жить остальные триста пятьдесят
пять дней? Мы с вами знаем, что невозможно полноценно писать и каждый день
ходить на работу. В определенном возрасте работа не помогает писателю, она
висит, как тяжелый груз на ногах или наручники на руках. Писатель должен
быть свободен материально! -- Коллеги кивали. -- Писатели стоят в начале
длинного денежного конвейера, -- говорил Медведев. -- Они дают работу целым
отраслям, -- он начинал загибать пальцы: -- лесорубам, бумажным фабрикам,
типографиям, издательским домам, литературным критикам, книжным торговцам,
но получают за свой труд, -- он показал собравшимся кончик своего мизинца,
-- меньше продавца в книжном магазине! Я -- издатель, но в первую очередь --
писатель! Я мечтаю призвать русских писателей не отдавать рукописи в
издательства в течение года! Если мне удастся, я организую в России стачку
писателей...
-- О, да, критики! -- сказал Джордж, готовясь закусить шведским
лососем. -- Они ничего не пишут, только критикуют, но получают хорошие
деньги. И на них никогда не угодишь.
Потоптав немного критиков, писательская компания двинулась дальше.
Выпивая и закусывая, быстро надавала пинков масскультуре, газетам,
телевидению, Интернету, где висят ворованные у писателей тексты, дала тумака
обывателю, закатила оплеуху яйцеголовым умникам и готовилась перейти к
скользкой теме мировой политики, но на террасу бочком, с сигаретой в руке
осторожно выглянула Анатолия, словно у нее стоял на огне суп и она
опасалась, что он убежит.
-- Охо! -- махнул рукой Ларс. -- Иди сюда! Мы пьем водку! Будем есть
шведскую рыбу!
Анатолия, держа сигарету у лица и щурясь по обыкновению от табачного
дыма, направилась к компании. И по тому, как она шла, покачивая бедрами, как
с улыбкой оглядела мужчин, мгновенно сделалось ясно, что она человек бывалый
и ее не застанешь врасплох шуточкой, щипком или предложением выпить водки;
более того, по мере ее приближения становилось очевидным следующее: в
молодости она была красавицей, и мужчины сходили по ней с ума; она знает
себе цену; умеет держаться в любом обществе; в ней намешана кровь Европы и
Азии; и при случае Анатолия сможет за себя постоять, а сейчас она позволит
мужчинам поухаживать за собой, пошутит, выпьет водки и вернется к своим
обязанностям менеджера по хозяйству. В ней было что-то и от портовой шлюхи,
и от королевы.
"О, Ларс! О, Джорджио! О, Серджио!" -- приветствовала Анатолия
компанию, и все трое мужчин вскочили, уступая ей место. "Но, но, но", --
отвергла их предложения Анатолия и бочком села на парапет, игриво покачивая
ногой и опираясь на выставленную сзади руку, отчего вся композиция --
усевшиеся полукругом мужчины и контур женщины на фоне моря -- приобрела
романтический оттенок. Два прозаика и один поэт, задрав головы, смотрели на
свою музу. Да, умела Анатолия вписаться в компанию. Джордж, прихрамывая,
сбегал на кухню и принес чистый стакан, который вручил Анатолии с
торжественностью кубка. Анатолия выпила и откинула назад голову, как бы
любуясь небом и в то же время демонстрируя свои формы и профиль. Ларс поднес
ей бутерброд с лососем, и она принялась жевать, встряхивая кудрями и
смахивая с подбородка крошки.
"О, да, женщины!.." -- воскликнул Джордж и хотел, по-видимому,
поделиться своими наблюдениями за прекрасным полом, но Ларс неожиданно
икнул, извинился и сказал, мечтательно глядя в небо: "Социализм -- это
хорошо. Икк... прошу прощения". Так несмышленый мальчуган сообщает публике,
что король-то голый. Сентенция была высказана столь мечтательно и не к
месту, что Джордж, забыв о женщинах, склонил голову набок, как бы
подкручиваясь под сидящего напротив Ларса, и спросил негромко: "Почему,
Ларс?"
-- Социализм -- это хорошо, -- повторил малыш Ларс, продолжая улыбаться
в небо. -- При социализме, -- тут он сложил пальчики пирамидой, -- у всех
есть работа. При социализме писатель пишет не о том, что ниже пояса, а о
том, что выше. Он пишет для общества, а не для толпы...
-- Что же вам мешает писать для общества при капитализме? -- Джордж
наклонил голову в другую сторону. -- И о том, что выше пояса? -- Он чиркнул
себя ладонью по брючному ремню и устремил руку вверх.
-- Ничто не мешает. -- Ларс смотрел почему-то на Анатолию, которая
дожевывала бутерброд. -- Но при социализме писать лучше, -- беззаботно
сообщил он.
Джордж, похоже, собирался плюнуть на загадочные рассуждения шведа --
мало ли, как на кого действует алкоголь, -- и вернуться к теме женщин, но
Анатолия сказала неожиданно и просто, как давно для себя решенное:
"Социализм -- лучше, чем капитализм", -- и отряхнула руки от хлебных крошек.
Джордж, не понимая, к чему идет разговор, недоуменно пожал плечами.
Медведев, закинув назад голову, внимательно следил за Анатолией.
-- При капитализме только и слышишь, -- продолжила Анатолия, --
"деньги, деньги, деньги". -- Она потерла палец о палец. -- А при социализме
главное -- человек! Не-ет... -- сказала она протяжно и поводила головой,
отрицая капитализм: -- Социализм лучше... Коммунизм плохо, -- тут она
сделала гримасу и, как бы извиняясь, взглянула на Медведева, -- а социализм
-- оо-очень хорошо.
Джордж, как истинный человековед, раздумчиво покрутил головой -- не
простые пошли разговоры, ох, не простые...
-- Джордж! -- неожиданно для самого себя сказал Медведев и поднял
указательный палец. -- Джордж, как вы думаете, если бы СССР и страны общего
коммунистического лагеря построили социализм, это понравилось бы Америке?
-- Я не знаю, -- весело пожал плечами Джордж. -- Я не американец, я
румын. Думаю, не понравилось бы. Но хорошо ли было людям при социализме?
Вам? Мне?
-- А вы допускаете, что Америка имела с СССР холодную войну за
первенство в мире? И это была война идей -- в первую очередь!
-- О, да, -- кивнул Джордж. -- Это широко известно! Конечно!
-- И вам, конечно, известно, что мы проиграли эту войну?
-- Это был не проигрыш! -- не согласился Джордж. -- Это была
конвергенция! И разрушение тирании, империи!
-- О'кей! -- кивнул Медведев. -- Итак, одна империя разрушила другую.
Это не я сказал, это вы сказали! -- Он уточняюще поднял палец. -- Что это
значит для побежденных? Это означает... -- Медведев услышал, как в его
номере звенит телефон, выставленный к окну. -- Извините...
Он взлетел по бетонным ступеням, с хрустом отпер дверь... "Алле!"
-- Ну, что делаешь? -- вместо приветствия тяжелым голосом спросила
Настя.
Медведев глянул на часы: до звонка на кладбище уйма времени. Как
разговаривать? О чем? Оправдываться? Расспрашивать о вчерашнем?
-- У нас сейчас семинар по европейской литературе и философии
переходного периода, -- брякнул Медведев. -- Я случайно заскочил. За
тезисами. Закончится часа через два. Я тебе перезвоню...
-- Ну-ну... -- сказала Настя.
За окном хохотала Анатолия -- Джордж показывал гимнастический трюк с
использованием бутылки. Медведев задвинул раму.
-- У вас все в порядке? -- Медведев изображал торопливость, порыв к
трибуне, нацеленность на доклад.
-- У нас? -- со значением переспросила Настя. -- У нас-то все в
порядке... Ладно, пока...
Медведев положил трубку, постоял у окна, хотел было плюнуть на диспут и
сесть писать в дневник, но спустился на террасу.
-- Каждый гражданин своей страны должен быть националистом! -- возвещал
Джордж. -- Но национализм бывает агрессивный и конструктивный. Вот Ларс! --
Он показал на Ларса. -- Он любит свою Швецию и хочет сделать ее лучше. Он
никому не навязывает свою модель шведского социализма. Так, Ларс? Или
Анатолия. -- Джордж, как конферансье, плавно взмахнул рукой, представляя
публике сестру-хозяйку. -- Вы любите Грецию, Анатолия?
Анатолия, словно ее и впрямь вызвали на сцену, смущенно заулыбалась:
-- Да, я люблю Грецию, люблю прекрасный Родос. -- Она спрыгнула с
парапета и оправила сзади брюки. -- Но мне надо идти работать. Спасибо! --
Она сделала компании ручкой и скрылась в дверях флигеля.
-- Я не политик, -- признался Ларс и посмотрел на Медведева. -- Но мне
интересно, что вы сейчас возводите в России? Социализм, капитализм? У вашего
правительства есть чертежи?
-- У нас нет правительства, -- тихо признался Медведев. Он подумал, что
пора бы позвонить Оксане, если она сама не звонит. Как она себя чувствует
после вчерашнего?
-- Но у вас есть президент, -- напомнил Ларс. -- Странный господин, но
он -- ваш президент! Вы его избирали. Народ его понимает?
-- Ларс, это долгий разговор, -- мягко сказал Медведев. -- Надо очень
много водки и времени... -- Он задумчиво почесал переносицу. -- Я бывал в
Швеции, это хорошая, уютная страна. Шведы -- отличные парни. Шведский хоккей
-- класс! "Вольво", у меня была "вольво", -- это класс! Пер Лагерквист, Туве
Янсон -- я издавал их -- это класс!
-- У нас не так все просто и хорошо. -- Ларс налил себе водки и выпил.
-- Есть проблемы...
-- А у кого их нет? Нет проблем только на кладбище... -- Медведев
подумал, что его проблемы сейчас именно там -- найдутся Настины следы на
снегу или нет...
Джордж обескураженно посмотрел на быстро пустеющую бутылку и
подозрительно глянул на Ларса, закинувшего ножку на ножку. "Кто, в конце
концов, опохмеляется? -- прочитал Медведев на его румяном лице. -- Или у
шведов так принято -- без тоста, в одиночку?"
-- В Швеции много проблем, -- озабоченно продолжал Ларс. -- Например,
экология. Очень много плохой рыбы -- химия.
Медведев посидел, дослушивая рассуждения Ларса о ядовитой рыбе в
Балтийском море, и поднялся: "Как себя чувствуете, Джордж?" -- "Отлично!
Никогда не чувствовал себя лучше! Готов к новым интересным делам!" -- "Я мог
бы и не спрашивать, вы отлично выглядите! Всем спасибо за компанию. До
свидания!" -- Медведев подхватил свое кресло и поклонился.
...Оксана радостно вопила из трубки: "Ты не представляешь, что сейчас
было! Приходил Розалис, стоял в коридоре на коленях -- я его дальше не
пустила. Я ему высказала все, что о нем думаю..." Что думала Оксана о
Розалисе, Медведев хорошо знал. Но Оксане хотелось передать разговор в
лицах. Медведев выслушал его, мотая головой и тихо посмеиваясь. "Так и
сказала -- "Пошел на хрен со своими цветами"?" -- "Так и сказала! А что ты
думаешь, я с ним церемониться буду? Пнула эти паршивые цветы и закрыла
дверь. Через пять минут выглянула -- ни его, ни цветов. Забрал -- наверное,
жалко стало. Букет с ребенка ростом, представляешь? А ты чем занимался?
Что-то голос грустный. Жене позвонил?" -- "Нет. Попозже позвоню". -- "Имей в
виду, если она тебе не поверит, я билет в Афинах сдам и с тобой полечу. Я
серьезно. Я виновата, я все и исправлю! Не хватало, чтобы у тебя из-за меня
были проблемы. Я этого не допущу".
Они договорились созвониться чуть позднее, быть может, сходят
прогуляться.
...Кладбищенский телефон ответил сразу, оказалось, что Борис Михайлович
вышел на участок. Медведев не удержался -- набрал номер сотового и услышал
спокойный, приятный баритон: "Слушаю вас... А, это вы! Я как раз подхожу к
захоронению. -- Медведев слышал, как ритмично дышит идущий по снегу человек,
слышал, как он шмыгает носом. -- Алепины, правильно? Так... Подхожу,
смотрю.... Да, похоже, вчера кто-то был. Женские следы, гвоздички стоят,
скамейка от снега расчищена. Похоже, что вчера. Все? "Спасибо" не булькает.
Пока".
Медведев положил трубку. Яркие солнечные лучи и ветерок безжалостно
добивали клубы расплывшегося по комнате табачного дыма. Он осторожно взял с
тумбочки образок Святой Блаженной Ксении Петербургской и чмокнул его.
....К телефону подошел сын.
-- Привет, Родион. Позови быстренько маму.
-- Сейчас...
-- Настя?
-- Слушаю тебя...
-- Настя, я тебя люблю!
Молчание.
-- Ты слышишь? Я тебя люблю, Настя.
-- Ты за этим и звонишь?
-- Да.
-- А сестра где же?
-- Я приеду и все объясню. Я люблю тебя!
-- Можешь и сейчас объяснить... Сестра какая-то объявилась, -- фыркнула
Настя. -- Что за сестра-то?
-- Оказалась не сестра, просто из фамилии Медведичовских. Мы звонили ее
маме в Чехию. Я люблю тебя...
-- Это я уже слышала. А зачем ты ее в номер привел?
-- Родовое древо смотрели... Сначала все сходилось, а потом разошлось.
Я думал, я тебя потерял...
-- Почему ты так подумал?
-- Когда Родион сказал, что ты пошла на кладбище. Ты же не
предупредила, что пойдешь... Я заревновал, закручинился, думал, у тебя
любовник завелся...
-- А сейчас так не думаешь?
-- Нет. Я позвонил на кладбище Боре, он сходил, посмотрел следы.
-- Идиот... Сам неизвестно с кем время проводит, а меня проверяет.
Самый настоящий идиот...
-- А чего ты вдруг подхватилась?
-- А что, я не имею права к сестре на кладбище съездить? С тобой должна
согласовывать?
-- Не предупредила, я и заволновался.... Чего ты пошла-то?
-- Сон приснился, я и пошла. Потом в Никольскую зашла, службу отстояла.
За тебя, дурачка, молилась, чтобы вернулся живой-здоровый... А он с
какими-то самозваными сестрами время проводит...
-- Я люблю тебя, Настя... Приеду, все расскажу...
Глава 10
"... декабря, понедельник, остров Родос.
Сегодня ездили на микроавтобусе в древний городок Линдос. Он стоит на
берегу бухты, в которой в 43-году апостол Павел высадился с проповедью
христианства.
Спирос, возглавлявший нашу поездку, сел на правах хозяина рядом с
водителем, закурил и стал слушать греческую музыку из приемника. Лайла взяла
с собой норвежскую подружку Марию с мужскими повадками, но добрыми карими
глазами. Поначалу Мария была в черных очках и производила неприятное
впечатление -- узкое треугольное лицо, узкие губы, железное рукопожатие
холодных пальцев, разведчица, да и только. Оказалось, велосипедистка,
спортсменка и работник библиотеки норвежского консульства. Я сказал
норвежской велосипедистке, что высоко ценю Гамсуна, в частности роман
"Голод", а недавно ходили с женой на пьесу Ибсена "Призраки". Оксана села
рядом со мной. Болтали о разном.
По дороге женщины заохали и попросили остановиться около красивого
монастыря, лежащего в низинке от дороги. Белая колоколенка церкви утопала в
зелени. Подъехали к воротам. Утреннее солнышко, тепло, гравийные дорожки,
золотистые сосны, стриженые кусты, тишина, никого не видно.
Оксана юркнула в церквушку. Зашел и я. Резной деревянный иконостас
шоколадного цвета. Прохладный полумрак. Оксана по-русски разговаривала со
священником. Я поставил свечи и подошел к ним. Разговорились.
Отец Виктор -- бывший русский моряк. По молодости влюбился в гречанку,
сбежал в Афинах с корабля. Свадьба не состоялась -- родители невесты были
против, ушел в монастырь, дослужился до настоятеля церкви. Оксана попросила
его продать ладан и елей, сказала, что живет в Чехии. Он послал хромоногого
служку за ладаном. Мы вышли на улицу. Лайла и Мария нетерпеливо
прохаживались у микроавтобуса с зачехленными фотоаппаратами -- православная
церковь не их конфессия. Спирос стоял рядом с водителем и зевал, не
прикрывая рта. Джордж топтался рядом. Ларс с нами не поехал -- он уже был в
Линдосе.
Батюшка был широкоплеч, румян, космат, бородат, и опрятная черная ряса
с серебряным крестом сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком
в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский институт
водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом:
-- Плавал?
-- Нет, судостроение-судоремонт.
-- А я пять лет на сухогрузе отходил, -- улыбнулся батюшка. -- Сначала
четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим...
Служка принес прозрачный пакетик с желтыми камушками ладана, и я
сказал:
-- Отец Виктор, подскажите, где добыть ветку грецкого ореха с плодами?
Меня Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали?
-- Виктор Викторович? -- Батюшка сжал пальцами висящий на цепочке
крест.
Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение.
-- Етитская сила, прости меня, Господи!.. -- Он возвел глаза к небу. --
Мы же его книги до дыр зачитывали! А ты с ним знаком? -- Он тревожно
покосился на меня. -- Как он поживает?
Я сказал, что Конецкий поживает по-всякому -- годы и тяжелая служба
дают о себе знать, но держится бодрячком, у него выходят книги, недавно
справил семидесятилетие...
-- Люблю! -- Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел руки,
словно хотел обнять писателя-мариниста. -- Ой, люблю...
Я напомнил про орех, он что-то быстро сказал служке и тронул меня за
рукав: "Пошли!"
Оксана пошла с нами, потянулись и Лайла с Марией.
Пока мы пробирались в дальний конец монастырского сада, отец Виктор
объяснил, что грецкий орех уже уронил листву, плоды только в закромах и на
базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева -- кипариса,
которую освятит в своем храме. Пусть, дескать, эта ветвь будет с Виктором
Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья.
Бывший моряк, а ныне настоятель монастыря остановился около зеленого
колючего деревца с шишечками и принялся выбирать ветку.
Торопливо приковылял служка, протянул кривой садовый нож с костяной
ручкой. Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и раскидистая ветка, усыпанная
бугристыми шишечками, оказалась в его руке.
-- А еще одну можно? -- забормотал я. -- Нам бы в издательство, там
писатели собираются...
Служка принялся замазывать земляной пылью смолистый срез у ствола.
-- Во славу Божию! -- Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял ветку
поменьше. -- Писатели -- Божьи люди, как дети малые... Я и сам раньше в миру
стишки кропал... Довезешь?..
Я уверенно кивнул, и Оксана попросила еще одну ветку, чтобы поставить у
себя дома в Чехии. Она уже трогала веточку на соседнем дереве и любовно
разглядывала шишечки.
-- Женам нельзя, -- сказал отец Виктор. -- Это особое дерево.
-- Я верующая, в церковь хожу...
-- Не положено женам. Это мужское дерево.
Лайла с Марией прохаживались невдалеке и поглядывали в нашу сторону.
Лайла пожимала плечами, Мария смотрела на часы.
Потом отец Виктор бормотал молитву перед алтарем, брызгал святой водой
на ветви, махал кадилом, нетерпеливо сигналил автобус, и я думал о том, что
недовольство попутчиков скоро забудется, но сделается доброе дело, и
представлял, как обрадуются Виктор Викторович с Татьяной, когда я пройду по
заснеженному двору и внесу в их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую
ветвь, и расскажу ее историю.
Отец Виктор расцеловал меня, перекрестил и сказал, что будет молиться
за Виктора Конецкого, просил передать ему низкий поклон и привет от бывшего
маримана. Я обещал. "Новых книг! Здоровья! Терпенья! Россия скоро
поднимется!"
Мы сели в автобус и поехали. Я помахал ему из открытого окна.
Он стоял у ограды монастыря и крестил удаляющийся автобус. Я высунулся
в окно. И когда мы стали уходить плавным поворотом за горушку, мне
показалось, он смахнул слезы. А может, только показалось. Крепкий мужик...
Оксана убрала пакетик с ладаном в сумочку и пообещала отсыпать мне
половину. Ладаном ее снабдили бесплатно.
Акрополь оказался закрыт -- понедельник. Огромный город, отгороженный
сетчатым забором, стоял на неприступной скале. Там было бы, что
посмотреть...Мы поднялись по стертым каменным ступеням на высоченную гору и
сфотографировались на фоне исторической бухты.
Вяло пошли обратно. На склоне холма козы щипали чахлую зимнюю травку.
Внизу, на берегу бухты, где апостол Павел высаживался с корабля, возились
смуглые пацаны возле перевернутой лодки. Побродили по узким улочкам
пустынного городка, и Спирос повез нас на обед в рыбный ресторанчик. Спирос
гордо сказал, что дает обед в честь писателей и в связи с моим отъездом. У
них так принято. Он натыкал в радиотелефоне номер и сообщил в ресторацию,
что мы подъезжаем. Потом сообщил нам, что именно сообщил.
Застекленная терраса ресторанчика, блики солнца на голубой глади моря.
Принесли закуски -- креветки, мидии, кальмары, щупальца осьминога,
нарезанные кружочками, воду, вино. Мы с Джорджем и Оксаной сели рядом, и я
предложил тост за духовное братство всех писателей, за всех нас,
поблагодарил администрацию Центра за уют и гостеприимство. Произнес еще
несколько тостов -- корявых, но, как мне показалось, душевных. Джордж
предложил выпить за дам. Шофер Манолис, как и я, пил воду, но встал вместе
со всеми.
Спирос сидел развалясь, ковырял в зубах, смотрел барином. После закусок
официант подкатил к столу огромную рыбу на блюде и замер, улыбаясь. Мы
захлопали в ладоши. Защелкали фотоаппараты. Официант мгновенно раскромсал ее
специальными ножами, и у каждого появилась тарелка белого парящего мяса. Я
отговаривался от выпивки отсутствием русской водки -- пью, дескать, только
ее, и непременно большими стаканами. В крайнем случае -- народный самогон.
Потом Спирос сходил на кухню, вернулся со счетом, небрежно швырнул его
на стол и принялся громко объяснять Джорджу, каких сумасшедших денег стоил
обед, который теперь оплатит писательский Центр. Он тыкал пальцем в счет и
называл цену замечательной рыбы за килограмм. "Вот жлоб, -- негромко сказала
Оксана. -- Как будто свои платит. Он, вообще, кто?" -- "Администратор,
бухгалтер..." -- "Жлоб! Если надо, я за себя заплачу", -- она полезла в
сумочку. "Не надо, сиди спокойно".
Спирос продолжал дотюкиваться до Джорджа:
-- На эти деньги в Румынии можно несколько месяцев жить, так, Джордж?
Джордж смущенно пожал плечами и, подумав, кивнул: "Да, пожалуй..."
Тут я не выдержал, влез в разговор и сказал, что в России золото стоит
дешевле, чем эта рыба.
Мария и Лайла стали припоминать, что, где и сколько им приходилось
платить за различные кушанья.
Спросили, сколько бы стоил подобный ланч на нашу компанию в России. Я
сказал, что в России, в подобной деревенской таверне, обошелся бы долларов в
100--150. При этом нам бы еще играли на балалайках или гитарах. Лайла
усомнилась, стала вспоминать, как они обедали в гранд-отеле "Европа" в
Петербурге и сколько они заплатили. Я попросил не путать лучший отель
Петербурга с прибрежным ресторанчиком в мертвый сезон.
Оксана извлекла из портмоне увесистую стопку долларов и прикинулась
дурочкой: "Простите, вам, очевидно, не хватает? -- Она обращалась к Спиросу.
-- Сколько? Я заплачу".
Я мысленно аплодировал ей.
Спирос отгородился от денег рукой: "О'кей, о'кей, я заплатил". Он для
убедительности помахал счетом.
"А о чем разговор?" -- спросила Оксана.
Вопрос остался без ответа.
Я полез сравнивать цены на молоко, сигареты, бензин и т.п. Это после
того, как Спирос высокомерно спросил Джорджа, сколько в среднем получают
люди в Румынии.
"Сто долларов", -- был ответ.
Я сказал, что у нас столько же. И привел цены на икру, хлеб и вино в
драхмах... Спирос, похоже, не поверил, что банка икры в России стоит как
пачка американских сигарет в Греции.
У меня бы такой Спирос вылетел с работы в тот же день... Еще бы и по
морде схлопотал.
Мы с Оксаной извинились перед компанией и пошли побродить по бережку.
-- Вообще-то здесь хорошо. -- Оксана взяла меня под руку и оглянулась
на террасу, где наши ели мороженое, на одноэтажные домики со
ставнями-жалюзи. -- Кажется, это мотель, -- сказала она. -- Здесь до города
минут десять на такси.
Я промолчал, жмурясь от солнечных бликов на голубой воде. У мостков,
забрызганных рыбьей чешуей, поскрипывала лодка со спущенным парусом. На
кольях сушились зеленые сети. Вдоль берега тянулась гряда кустов с синими
трубочками цветов. Я представил, как возвращаюсь на террасу и говорю, чтобы
нас не ждали -- мы доберемся сами. Оксана скинула туфли и с ногами
устроилась на лавочке, приложилась щекой к высокой спинке. Отойдя на
несколько шагов, я с тупым усердием стал забрасывать в море камни...
На обратном пути Оксана показала мне недостроенную виллу невдалеке от
дороги: "Вот моя фазенда. Видишь?" -- "В каком смысле?" -- "Могла быть моей.
Сюда он меня возил".
Я сказал, что вижу. Около строящегося дома белел строительный вагончик
и трепыхалась пленка теплицы. Грядки, саженцы деревьев, виноград у бетонных
столбиков.
"А сейчас покажу мою квартиру". -- Мы проехали с километр. "Вон там, у
моря, трехэтажный дом, видишь? Весь третий этаж его... Окна на море. А вот
отель, где он работает..." Мы проехали еще немного, и она просто, без злобы
сказала: "Жмоты они все... Хорошо, что так получилось..."
Нас довезли до Центра. Водитель Манолис и ставший галантным Спирос
повезли Оксану в ее пятизвездочный "Медитерранеан".
Мы с Джорджем пили кофе на кухне. Я видел, что Джордж взволнован
инцидентом в ресторанчике, но старается не подавать виду. Он походил по
кухне, попросил у меня сигарету, закурил, вновь походил и остановился.
-- Спирос не джентльмен! -- грустно сказал он.
-- Не джентльмен, -- согласился я по-английски. И добавил по-русски: --
Он жлоб!
-- Что есть "жлоб"?
-- Ху... парень.
-- Но он еще молод, -- печально сказал Джордж, тоже по-русски.
Мы обнялись, и я пошел собирать чемодан.
В моей келье стоял смолистый запах кипариса. Я стал запаковывать
чемодан. Ветки не хотели умещаться под крышкой, и я свернул их калачиком и
уложил в пластиковые пакеты. Одна шишечка отвалилась и укатилась под
кровать. Я не стал доставать ее. Через пару дней здесь будет жить кто-то
другой, он найдет шишечку и будет гадать о ее происхождении. А может, и не
будет... Снял со шкафа медведя, посадил его в кресло. Сказал ему, что завтра
улетаем в Питер через Афины и Амстердам, а потом он один отправится в
Брянск, там ждет его хорошая девочка, пусть он не робеет.
Покурил у открытого окна, думая о том, что ничего еще в жизни не
сделал, ничего значительного не написал, и чем буду отвечать перед Богом? И
если завтра разобьюсь в самолете, то от меня не останется ничего, кроме пяти
книг, непрочной памяти коллег и родственников... Так, холмик на кладбище. И
годы уже не те, чтобы плюнуть на все, обречь себя на аскетизм и поселиться в
какой-нибудь лесной избушке с пачками бумаг и отцовской машинкой "Groma"...
Собрал книги, разложил бумаги по папкам, уложил на дно чемодана тряпки.
Мало я написал. Сотня страниц "Греческого дневника", рассказы Оксаны,
да взлохмаченные страницы отдельных глав -- меня бросало из века в век, и
случись прочесть их психиатру, диагноз был бы поставлен без осмотра
пациента: записки сумасшедшего. Побродил по номеру, переставил на место стол
и пошел пройтись по городу, попрощаться с Родосом.
Присел на корточки у темной воды моря и ждал, когда пенистая волна
лизнет мою ладонь. Дождался -- теплое ласковое касание напоследок. Не
хотелось уходить. Галька с шуршанием проседала под ботинками. Я дождался
второго касания и с грустью подумал о том, что все хорошее быстро кончается
-- через день я буду в слякотном Питере, закрутится карусель ежедневных дел,
звонки, бумаги, чужие книги, чужие рукописи. Придется перезанимать деньги...
Рассказ или повесть об Оксане я едва ли напишу -- кому нужен курортный
рассказ о мужчине и женщине без любви; большинство мужчин сочтут меня
импотентом, а жена расценит это как моральную измену и никогда уже не
отпустит за границу... А то и вообще не поверит, что у меня с Оксаной ничего
не было.
Я не спеша прошелся по набережной, ноги вынесли меня к китайскому
ресторанчику, я поздоровался и попрощался с поварами. "Мери Кристмас!" --
кивали они. Все так же нежно пиликала восточная мелодия у входа, только
теперь она показалась мне грустной. Здесь все и началось. Китаец в клетчатой
рубашке и джинсах переворачивал стулья. Пьеса окончена.
Я перешел через дорогу и заказал себе кофе с холодной водой. Грек,
которому я когда-то показывал кулак, сделал вид, что меня не помнит. Я даже
не посмотрел на него, чтобы не вспугнуть тихую грусть расставания. Посидел
на улице, вспоминая дни на Родосе. Выкурил сигарету. Куда убежали пятнадцать
дней?
Оставил на столике деньги и пошел без всякой цели. Остановился около
древней ветряной мельницы, тронул рукой еще теплый камень. Буду ли я здесь
когда-нибудь? На террасе кафе, где Оксана рассказывала про своего бывшего
мужа, сидела парочка. Официант тащил с темного пляжа доску для камина.
Я постоял в темном дворе церкви, выложенном галькой. И мне показалось,
что сейчас я встречу Оксану -- она выйдет, грустная, из-за угла, покачивая
сумочкой на плече. Повзрослевшая Барби, которой никак не дается счастье... Я
был уверен, что она где-то здесь, бродит в одиночестве, останавливается
около освещенных витрин и думает о своем...
В кармане оставались три тысячи драхм, и я без всякого азарта завернул
к казино "Плейбой". Величественное здание с колоннами в глубине парка,
автомобильная стоянка, никакой надписи. Я спросил: "Это казино?" Парень,
расхаживающий нервно у ворот, кивнул.
Мраморные ступени, вертящаяся дверь, огромный холл и две девушки при
компьютере и подносе с карамельками. Приблизился к девушкам, пройдя холл под
наблюдением высокого охранника. Девушка у компьютера вежливо защебетала --
ей нужен был мой паспорт или визитка из отеля. Без них нельзя. Парень,
вошедший за мной, уже называл свое имя, и его искали по компьютеру.
Мелькнула его фотография на дисплее. Девица приветливо кивнула ему, и он
торопливо прошел, подцепив с подноса карамельку.
Значит, не судьба. Я меланхолично взял конфетку и пошел, не огорчаясь
-- острых впечатлений получить не удастся.
И ошибся: меня опять врасплох облаяла песка, когда я поднимался по
своей улице. Даже сердце екнуло. Я остановился, кинул ей карамельку и
сказал, что прощаю ей коварные нападения. Пусть и она простит мой розыгрыш с
медведем. Собака сгрызла гостинец и заурчала. Я пошел и лишь погрозил ей
пальцем, когда она заклацала мне вслед зубами со своего бетонного
балкончика.
И когда пришел в свой номер и позвонил Оксане, ее не оказалось.
Она сама позвонила к полуночи и сказала, что бродила по городу,
прощаясь с ним, и посидела в том кафе, где мы познакомились... Мы ходили с
ней по одним и тем же местам, но не встретились. Ну и хорошо.
И мы стали договариваться, во сколько ей завтра утром выйти из отеля,
чтобы не опоздать в аэропорт. Я сказал, что заеду за ней ровно в восемь --
Анатолия уже заказала такси.
Выгреб содержимое холодильника в мешок, сунул в него оставшиеся пачки
туалетного мыла, не распакованный тюбик зубной пасты и тихонько отнес на
кухню -- Анатолии.
Анатолия спала, горела рождественская елка в гостиной, и шебаршились в
клетке птички -- я постоял, запоминая их и прощаясь.
Глава 11
Афины. Аэропорт.
Утром я обнялся с Анатолией, похлопал ее по мягкой спине, она вытерла
слезы, приглашала приезжать еще. Таксист подхватил мой чемодан и понес к
машине.
...В аэропорту мы прошлись по пустынному зданию и сели на диванчик.
Оксана достала фотоаппарат:
-- Давай я тебя сфотографирую. Только улыбайся.
Я, как мог, улыбнулся.
-- Теперь я тебя. -- Я стал доставать свой.
-- Ты мне напишешь?
-- Да.
-- Приезжайте вместе с женой летом. И малого берите, с дочкой
познакомим.
-- Улыбайся, -- сказал я.
-- Не могу, -- сказала Оксана. -- Подожди. -- Она отвернулась и полезла
в сумочку.
Я вышел на улицу и покурил. Подъезжали такси, греки катили чемоданы на
колесиках, меня обнюхала собака и отошла. Я подумал, что через час полета мы
расстанемся: ей на Вену, мне на Амстердам. И едва ли когда увидимся. Я
подошел к киоску сувениров и купил лазоревый камушек в виде сердечка на
серебряной цепочке. Простенький и изящный, как мне показалось.
-- Это героине моего романа на Новый год.
Она взяла с улыбкой: "Спасибо".
Я взвел фотоаппарат: "Готова?"
Она кивнула. Я щелкнул раз, другой, третий.
-- Первый бокал в Новый год я подниму за тебя. И твою семью.
-- Я тоже, -- сказал я. -- Передавай привет Матвеичу -- "Ой, блин,
лучше бы я умер!" И маме. Не грусти, все будет хорошо.
-- Ты мне очень помог, -- сказала Оксана и тронула капюшон моей
ветровки. -- Если бы не ты...
-- Не обижайся, что не смог уделить тебе много времени. И не обижайся
на мои резкие слова...
-- Чудной ты человек...
-- Чудной.
Она чмокнула меня в щеку и вытерла пальцем помаду.
-- Не забывай меня, пожалуйста...
-- Не забуду.
В самолете мы молча смотрели в один иллюминатор, и я тихо радовался,
что все обошлось: не надо будет врать жене, прятать глаза, а светлая грусть
останется при мне, и ее не надо будет стыдиться..."