ли. Зато он мог открыть любую дверь, не боясь грубости или насмешки. А
если и случалось, что оскорбляли, то кто-либо оказывался  и на  его стороне.
Такая  перемена, к  которой  он  не привык,  и  радовала,  и чем-то угнетала
одновременно. Сегодня же состояние было особенное: они уходили из Полыньи. И
не только в  этом  дело.  С утра он получил от  боцмана  необычное  задание:
расходить  па палубе шпиль, который заржавел. Провозился  с  ним целый день:
бил  кувалдой, травил кислотой,  жег  соляркой -  и раскрутил. Теперь шпиль,
смазанный  тавотом,  ходил,  как  часы.  Даже  боцман его похвалил. Все  это
вызвало какой-то прилив сил.  Он  не мог  оставаться один. Пришел сюда, чтоб
успокоиться.
     Огляделся, к кому приткнуться.
     Матросы были ближе ему, но из какого-то внутреннего противоречия выбрал
механиков. А точнее, пристал  к механику с бакенбардами,  стараясь повторять
движения и тем  самым как бы примеряя его костюм. Желание заполучить форму с
нашивками появлялось  у него тоже не каждый день.  А  в такой,  как  сейчас,
перед возвращением. Но механик лицо имел холодное, неприступное, и Трощилов,
обхаживая  его, внутренне осознавал  безнадежность своей затеи. Не отходя от
механика  ни  на шаг,  Трощилов все же  не мог не уловить  общее настроение.
Вначале  оно  было одно,  а  потом стало другое. Пережив  радость,  что идут
домой, моряки начали задумываться, к чему это приведет.
     -  Теперь "Кристаллу" как спасателю  крышка,  - высказал мнение Сара. -
Будет рейдовый, портовый бот.
     Андрюха, пылкий, светясь в синеве тонким лицом, прошелся по рулевой.
     - Лично я на таком пароходике работать не  смогу,  -  заявил он. - Визу
откроют, пойду на лайнер, к т-торгашам.
     - Душа их  не выносит, - поморщился Величко. - Ходят за границу,  а что
видят там? Для них все достопримечательности в магазинах.
     Остальные подхватили:
     -  В Мальте будет ноги  обивать но камням, лишнего пенса не истратит на
транспорт.
     - Одной  жене сделает гардероб, второй.  А  во всех гардеробах одна его
майка висит.
     Андрюха переменил мнение:
     - Пойду к р-рыбакам, неважно. А второго спасателя у меня не будет.
     - Еще не закончили с одним, - осек его Вовян.- Виза! Моли бога, если не
посадят.
     -  Народный  суд  учит!  - наставительно сказал  Кутузов, обиженный  на
мотористов. - Запомните это, сосунки...
     - Не учи нас жить, - ответил ему Вовян. - Лучше помоги материально.
     Это была шутка, все засмеялись.
     Открылась дверь, и Просеков с Диком прошли через рулевую.
     - Капитан с нами пойдет? Или выходит на Хейса?
     - Кто его знает? - сказал Кокорин. - С утра не говорит.
     - Почему не говорит? Я к нему заходил сегодня...
     Все опять посмотрели на боцмана.
     - Заходил!
     - Пришел, спрашиваю:  "Как,  Ефимыч,  ваше здоровье?" - Кутузов поиграл
куском цепи, которую  приобрел на "Волне". -  А он: "Так ты  о моем здоровье
беспокоишься?"  Потом  говорит: "Хочешь,  чтоб болела  моя правая рука?" Еле
выскочил...
     - Значит, в норме.
     Было  слышно,  как  Просеков  уговаривает  Дика справить нужду:  сперва
ласково,  с  нежностью,  а  потом  распалясь,  чуть  не  пиная  ногами.  Они
вернулись,  и Просеков при всех замахнулся на Дика. Но  не ударил, присел на
корточки и, взяв легавого за ухо, вытер им сгустки из собачьих глаз.
     Дик повизгивал, испытывая мучения.
     - Разрешите, я его уговорю? - предложил услуги радист.
     - Кто у Дика хозяин? - сурово спросил Просеков.
     - Вы.
     Просеков помолчал.
     - Веди.
     Свинкин, блестя полировкой на брючках,  наклонился над Диком и, положив
ему  руку  на  голову, начал  подталкивать к выходу. Пес,  косясь испуганным
глазом в распахнутую дверь, где кроваво-синим провалом зияла Полынья, за ним
пошел.
     - Дик номер два...
     Это  замечание  Андрюхи  было довольно  метким.  Но  Просекову  оно  не
понравилось.
     -  Вот ты посмеялся над ним, как  над ровесником, - сказал он. -  А  он
проспал больше, чем ты прожил! Сколько, думаешь, ему лет?
     Андрюха ответил, покраснев:
     - Лет т-т-тридцать пять...
     - Да ему уже все пятьдесят, - сказал Просеков, так улыбаясь, что улыбка
эта скорее походила  на  страдальческую  гримасу. - Он  еще  во  время войны
плавал юнгой  на подлодке, А  на  Северном флоте всего  было четыре юнги. Их
потом всех сослали на учебу.
     - Одни погиб, на "эске", - уточнил Кокорин.
     - Ну да. После этого.
     Просеков замолчал, но разговор о радисте подхватили.
     - Он ведь тонул, Свинкин, как и Дюдькин.
     - Это в тот год, когда было много SOS, -  вспомнил  Величко. - В Бискае
"Умань" затонула, Леха?
     - Coy.
     -  Слышь, маркони,  - обратился к радисту Сара. - Ты как тонул?  Вот мы
обсуждаем.
     -  Руда поплыла  в  трюмах: загрузили со снегом, растаял,  вот  и пошла
ходить... - Все молчали, и Свинкин продолжал,  почувствовав внимание: - Дали
радио, а  нам ответное: решайте сами. И тут, конечно, был  виноват капитан с
капитаном-наставником - не сошлись во мнении. А надо было грести в первый же
порт.  Об этом я  могу точно сказать, потому что один  остался...  - Свинкин
попросил у Микульчика папиросу и закурил. - Ну,  привезли нас в Калининград.
Меня как спасенного приодели,  купили  бесплатный билет. Лично присутствовал
при церемонии, когда выносили гробы из ДМО*, - похвастал он. - Народу  было!
Сколько же было гробов?.. - Он задумался, припоминая: - Наверное,  двадцать,
не меньше...  Старпома выловили  возле Англии, боцмана -  возле Франции. А я
как уцелел? Кормовую шлюпку хряснуло, носовую  тоже - в щепки. А еще лодочка
была,  ее ветром сорвало. Ну, я  прыгнул  в  нее  и  поплыл потихонечку... -
Свинкин прямо лучился от удовольствия.

     * Дом межрейсового отдыха моряков.

     - Двое, кажется, в каюте остались. Не вышли.
     -  Капитан  с  капитаном-наставником, - ответил  радист. -  Уже пароход
закачался, я к ним вхожу: "Ефи... Евгеньич, говорю, и вы, товарищ наставник,
идите  спасайтесь. Потом скажете, что  неправильно радио принял". А  капитан
говорит:  "Ладно,  Володя, выпей  вот". Потом снял с переборки  спасательный
жилет: "Передай привет кое-кому, если спасешься".
     -  А если  б  они  сказали: "Садись"? - спросил Кокорин.  - Остался б с
ними?
     - Конечно!  Море,  шлюпки разбиты,  а они  сидят в  тепле.  Почему б не
остался? Остался б!
     - А дом, дети? Ты про это думал?
     - Нет.
     - В том-то и дело...
     -  Я после подумал. - Свинкин, тоже  разволновавшись, взял у Микульчика
еще одну папиросу. - И пожалел, что выходил.
     - Почему?
     - Ну, после похорон, как окончилось  все: побегали, побегали  - и домой
пошли.  Пора и мне  ехать. Билет  был, приодели меня,  только денег не было.
Захожу  в  вагон:  там жены ребятишек сидят с покупками. Думаю: а как  же я?
Ведь домой  еду! Как без подарка? Хоть шоколадку дочери...  Стал амбулаторию
искать, кровь сдать. А она недалеко, за путями... Как в кино! Только подлезу
под  поезд  -  он тронется.  Может,  представлялось так, их там много стояло
ночью...  Добрался,  захожу - как раз по крови приемный день.  Сестра начала
брать, а  у  нее не получается, не  доколется  никак. Потом говорит:  "У вас
крови нет". - "Как нет?" - "Не обнаруживается..."
     - Захолодал, видно.
     - Лезу обратно, думаю опять: как же мне ехать? Без крови, без конфетки,
в  чужом  костюме? Разве так  с  рейса  приходят? Ну,  и отвалил поутрянке с
первым пароходом. А через полгода вернулся - как все.
     - Как все?
     - По-другому стал ходить, - припомнил радист. - И потонел,  стал меньше
ростом на шесть сантиметров. Дочка не узнала, спряталась под стол.
     - А жена?
     - Тоже: "Кто вы?.." Они за меня страховку получили, кое-что приобрели.
     - Да-а...
     - Правду  они  тебе  сказали...  -  Просеков  погладил больную ногу.  -
Остался ты тогда в море, не выплыл.
     - Как не выплыл, Ефимыч? - Свинкин  в удивлении рассмеялся. - Спасся я,
перед вами стою.
     - Не ты стоишь, другой... -  Просеков, поднимаясь с кресла, вгляделся в
него: - Ты не шакал?
     - Ефимыч, вы что? - испугался он.
     - Ну, ты  просто такой...-  И, медленно оглядев остальных, спросил: - А
вы? Куда идете вы?..

        17

     После ухода Просекова и Свинкина  в рулевой  стало тихо. Трощилов видел
по лицам моряков, что Просеков своим вопросом поставил их в тупик. Возможно,
и рассказ радиста произвел впечатление.  Трощилов тоже был  им задет.  Лично
его  в  истории  Свинкина  потрясла  причина,  из-за которой утонул  большой
пароход.  Взяли руду  со снегом, поэтому. А как ее не взять со  снегом, если
идет снег? И потом:  если все  погибли  на больших  шлюпках, то как  Свинкин
спасся  на какой-то лодочке? Молчание  команды насторожило  Трощилова, и  он
почувствовал  знакомое  сосущее  нетерпение. Он  уже  забыл про  механика  с
бакенбардами и ожидал, что произойдет.
     - А ведь правда, ребята! Куда мы идем? - сказал Величко, сдавая  Шарову
руль и громко называя курс. - Домой? Но почему закоулками?
     Вовян, который переживал, что улетает, подлил масла в огонь:
     - Сейчас в Маресале кончается Арктика. Все будут праздновать, а мы?
     - Зато с похвалой уводят.
     - Кто уводит? Приказ  был? - Андрюха прошелся опять. - Сами уходим, как
дезертиры. Обманули нас...
     Кокорин стерпел,  решив,  что  такому  сопляку  не обязан  отвечать. Из
старших не выдержал один Кутузов.
     - Приказа не будет!  Судно гражданское, поймите! Или, думаете, водолазы
не доделали б работу? Не будьте детьми... Никто не может заставить ни их, ни
нас. Завтра в шхерах последние буи  снимают. Сейчас в Полынье ни одной живой
души нет.
     - Мальчик остался...
     Сказал кто-то из механиков, и сказал  о том, что обходили, так  просто,
обыкновенно,  что Кутузов  не нашелся  что ответить. Повисло молчание, такое
глубокое, что, казалось, оно само все похоронит.
     Однако.
     -  У  меня жена беременна, -  сказал Микульчик. -  Ёханы  баба! Как я в
глаза посмотрю сыну, если оставил ребенка в воде?
     - А если б не оставил? - спросил Кокорин. - Было б лучше?
     - Я не про это.
     - А про что?
     - Без  спасения "Шторма", - ответил Микульчик, -для нас море закрыто. И
не только Арктика, спасательный флот. Закрыто вообще.
     - Спасти нельзя! Задание невыполнимо!
     - Откуда ты знаешь? Ты отвечай за свое: доведешь до Маресале?
     -  Впереди  волны,  магнитная  зыбь.  "Кристалл"  не  имеет  защиты  от
аномалии. А если туда  прорвался лед? - Кокорин вытер  платком шею. -  Я вам
говорю открыто: мне вести судно в Маресале страшно.
     - Рядом "Агат".
     - Давать  SOS? -  Кокорин в ярости обернулся к Андрею. - Пока еще мы не
рыбаки,  не  торговый флот...- Вдруг ударил кулаком по штурманскому столу: -
Хотите идти, идите! Только зачем, если не зовут?
     - Туда путь короче,  с экономией топлива  и воды, -  разъяснил Данилыч,
председатель судового комитета. - Идти надо, чтоб выяснить все. Но для этого
надо решить  одно:  кто  останется  на  следующий рейс? И  отправить решение
судового собрания.
     - А если будут несогласные?
     - Кто их осудит? Три человека могут вылететь хоть сейчас.
     Начался  опрос, больше  для  формы,  так как было ясно, что  останутся.
Предложение Данилыча было всем  по душе:  оно делало намерения  открытыми. А
также давало оправдание на тот случай, если будет отвергнуто. Но ведь  могли
и ухватиться за обещание! Связать  по рукам... Трощилов видел,  как обминули
боцмана:  он  уходил  на "Агат",  прощали...  А  как  же его? Тоже  простят?
Воспримут как должное? Или просто обойдут сейчас?.. Перед глазами замелькали
грязные трапы, углы, исползанные  на коленях...Что он  здесь терял? Чего ему
бояться? Презрения? С презрением ему свободнее... Неожиданно всплыло что-то:
вантина  с вертлюжным  гаком, заложенным носком вниз. А надо - наоборот! Где
он видел  это?  На  палубе, когда расходил  шпиль... Эта неточность  работы,
которую он  запомнил утром  и  сейчас осознал,  потрясла. Он понимал  такое,
знал!  Разве он  не  матрос? Разве он не такой  человек,  как все?.. Он  так
готовил себя  к обиде, которую ему нанесут невниманием, что  даже не думал о
том,  что  надо ответить,  если спросят. И поэтому вопрос "А ты?" пригвоздил
Трощилова на  месте. Обомлев, теряя речь, он смотрел  на Данилыча совершенно
бессмысленно.  Вдруг  увидел,  что  механик  с  бакенбардами  стал  от  него
отходить,  мелькая  шевронами  на рукаве.  Понимая,  что его  выделяют,  что
остается  один,  Трощилов нырнул  в  промежуток  между штурманской  нишей  и
переборкой, обошел механика с тыла и вцепился в него, как клещ.
     - Ты чего? - опешил паренек.
     - Дай форму... поносить.
     Механик, не ожидавший такого наскока, пробормотал:
     - Посмотрим там...
     - Дай слово! При всех...
     Эта  сцена,  разыгравшаяся  в ответственный момент,  подействовала  как
слабительное.
     - Ну, Леник! Ну, ты даешь... - закричал Андрюха.
     Трощилов бросился вниз, провожаемый громким хохотом.

        18

     Слетев в коридор, Трощилов  наткнулся  на  Ковшеварова, который  шел  с
полотенцем из душевой. Неизвестно, что было написано на  его лице, наверное,
Ковшеваров что-то заметил.  Даже о чем-то сочувственно спросил, положив руку
на  плечо,  что  не  позволял  себе  раньше.   Этот  его  жест,  недопустимо
уравнивающий их в правах, и то, что он сказал, хотя слов почти не расслышал,
прорвали еле сдерживаемое чувство.
     Трощилов, закрывшись беретом  от  лампочек, расплакался, как ребенок...
Какое  счастье,  что  на  этом суденышке,  слабом  перед морем, у  него  был
защитник, человек,  которого  он когда-то  - по дешевке, за мелкие услуги  -
уговорил  стать  своим  товарищем!.. Ведь всякий раз,  встречаясь с  Гришей,
Трощилов как бы мысленно отмыкал в нем потайной ящичек, где лежала его душа,
разъединенная с телом. В то время когда  сам он был загнан, терпел насмешки,
изворачивался перед боцманом,  готовый залезть от него хоть в рукавицу, душа
его, запрятанная в товарище, жила вольно, успокоенно, не знала нужды. Теперь
он выяснил, знал, почему остался: из-за Гриши...
     - Ты мне друг, Гриня, настоящий! Ты, ты...
     Ковшеваров,  не  любивший изъявления чувств, не  доверявший им, прервал
насмешливо:
     - Утри сопли! Обидел кто?
     - Опять в Маресале идем, Гринь.
     - А ты куда собрался?
     - Домой.
     Ковшеваров презрительно усмехнулся.
     Он знал эту осеннюю тягу  моряков: хоть к теще, с неверной  женой, хоть
на  койку в общежитие - домой!  И даже этот  бедолага, этот  голый  прут  на
обочине, - туда же. Остальные, правда, опомнились, а он все никак.
     - А если б ты вместо  него сидел? - Водолаз показал рукой назад. - А мы
взяли и ушли...
     - Не тонул я! Не было этого.
     - Этого не было,  а  это было... -  Ковшеваров,  скомкав  на  Трощилове
рубаху, обнажил шрам на животе. - Тебя  убивали,  Леник!  И  кто-то  с тобой
возился, спас. А если б не стал спасать?
     - Как это! Он деньги получает.
     - И ты получаешь. А не хочешь.
     Трощилов, разочарованный, молчал.  Нет,  не таких  слов  ожидал  он  от
товарища!  Ведь  там, наверху, он что-то совершил,  и  хотя бежал с испугу к
Грише,  но то, что  случилось,  -  с ним. А  Гриша оценивал его мысли,  а не
действия.
     - Ведь я же остался, Гринь...
     - Так какого же черта ты хотел уходить?
     Трощилов помолчал, переступая через что-то, и переступил:
     - Ты к старшине как относишься?
     - Как к тебе. Он мне не сделал ничего плохого и ты ничего хорошего.
     Трощилов затрясся:
     -  А  чего  он...  копает? Чем я  виноват, что пароход там? Ты,  может,
больной или смерти ищешь,  а я что-должен  тебе? Ты лучше под меня не копай,
не копай! - проговорил он со страстью и умолк.
     Ковшеваров смотрел на него.
     Привыкший   воспринимать  подлость  и   низость   в   людях  как  нечто
закономерное и не требующее доказательств, он все же  был удивлен,  что этот
слабоумный,  который   еле   выучился  сгребать  мусор,  восстал  против  их
командира! По-видимому, тут был какой-то особый случай помешательства, когда
больной сам  не знал, что  творил. Кажется, если б не земляк, не детдомовец,
если  б стояли в другом месте, то взял бы его и придавил...  И все-таки: что
это значит? К чему он подвел?
     Вдруг он ребром ладони повернул уборщика к себе:
     - Это  ты рукавицу порезал?  Ты!  По глазам вижу!  Да  ты  же  нанес...
ножевое ранение...
     В первые секунды, замерев от его зловещего голоса Трощилов весь сжался,
как виноватый, не  знал,  что  сказать. Но  потом  все воспротивилось против
напраслины,  и,   преодолев  оцепенение,  взброшенный   каким-то  внутренним
толчком, он ухватился за водолаза, на нем повис и начал трясти:
     -  Не я, Гринь, не  я... Да что ты!  Думаешь,  если такой, так я? Не я,
Гринь! Не смей этого... Не я это! Не я!..
     В том,  как  он говорил, была такая  сила  оскорбленного чувства, такое
убеждение,  что  ничего  подобного  не  совершил, что  Ковшеваров, с  трудом
высвободившись, перед ним отступил:
     - Взбесился? Пошел вон...
     Трощилов,   не   замечая  людей,  выглядывавших  на  крик,   стоял  как
выкрученный, не  чувствуя ни ног, ни рук.  Он знал, что отныне  его дружба с
Гришей кончилась, что никогда не простит ему подозрения, не вынесет его... А
на берегу?  Никогда не  достать койки  в  "Моряке". Пойдешь  на  вокзал,  на
площадь  -  и  взяли.  По  морде, по чутью...  Сколько его  ловили  в разных
городах,  принимая   за  непойманного   преступника,   сколько   приходилось
отсиживать в КПЗ: опознание,  сверка личности  - иди. В Мурманске, в Одессе,
во  Владивостоке...  Промелькнули  города,   где  толкался  без  приюта,  не
виновный,  не виноватый,  в то время, как другой, с синими глазами, мог себе
позволить все.  Даже убить человека, как чуть  не сделал сегодня. Или просто
посмотрит на девчонку - и нет ее. Вспомнил, как хотел повеситься, когда ушла
Танька:  нашел веревку,  какое-то бумажное  мочало,  тряпье...  Что тонуть в
пароходе,  всем вместе?  Ты  попробуй  вот так, на  задворках,  среди  вони,
бродячих кошек... Поползай! Только сердце стучит, стучит... Да  ничего он не
боится - никакого "Шторма"! Просто не хочет, не надо ему, и все.
     Что делать?
     Покачиваясь  как  пьяный, обошел  судно, заглядывая во  все уголки. Все
выметено, вымыто, никакой пыли.  И в  море  не  загрязнится!  Как дожить  до
поселка, до  угля? Вдруг вспомнил что-то. Отправился искать боцмана. Тот был
в кладовке, расфасовывал простыни, отглаженные Катей.
     - Михайлыч, гак неправильно заложили. Надо переложить.
     - Где?
     - На правой вантние.
     - Наверное, выложился сам. - Кутузов все бросил. - Надо Шарова позвать.
     Трощилов его остановил:
     - Дай мне.
     Кутузов словно его  не  услышал...  Боцмана  нисколько не удивляло, что
Трощилов сейчас с такой страстью искал работу, с какой прежде отказывался от
нее.  Такая  резкая  перемена,  происшедшая  с  ним,   скорее  указывала  на
отсутствие всяких перемен. Просто он пользовался работой, отрицая ее суть. И
хотя такой вот он Кутузова устраивал больше, но не всегда и не везде.
     - Вот ты все метешь, моешь, а посмотри на себя!  Тельняшка - полосок не
различить. А кровать? Что логово...
     - Отмоюсь, Михайлыч! А ты мне дай сейчас, дай...
     - Такую работу надо заслужить.
     Но разве  он не заслужил? Шпиль расходил. А коридор, трапы? Блестят как
зеркало...  И  в то  же  время понимал сам: работа на высоте,  со снастью  -
качественно  новая. Это все равно  что перевод  в другой класс. А  как  туда
перейдешь,  если  главное  не  то,  что  ты  знаешь,  а  то, что надо чем-то
заслужить? Нет, все равно не жить...
     Опустив голову, повернулся, чтоб уйти. Но остановился опять.
     - Михайлыч! А ведь я остался, не улетел...
     - Правильно сделал. "Кристалл" станет портовым. К нему очередь будет на
целый квартал.
     - Не из-за этого я. Из-за мачты! Хотел гак переложить...
     - Кому-либо другому скажи.
     - Из-за этого! Из-за этого я...
     Он выглядел так, что Кутузов  понял: придется уступить. Угрюмо покрутил
цепь, ударил о сапог:
     - Сходи...
     Еще не дошел до мачты, как понял - опоздал.
     Море  засветилось  в  своей глубине  и проступили волны, которые шли не
рядами,  а кружно, как бы захватывая их со всех сторон. Вид этих волн, почти
отвесных, но тихих, зловеще обагренных луной, его остановил.
     Магнитная зыбь...
     Наверное, еще было время, чтоб успеть. Но для этого надо было уметь так
работать, чтоб обо всем забыть и одновременно обо всем помнить. Так работать
он  не  умел и просто  стоял, выжидая время,  чтоб  прилично  соврать,  если
спросят.  Внезапно увидел каких-то птиц, похожих в этом освещении на зверей,
которые приближались, перемахивая с волны на  волну... Как молния пронеслась
в сознании: с криком бросился  назад, боясь, что закрыли дверь и он остался.
Шаров  уже его  ждал,  впустил и выслушал - без  упрека, с обычным для  него
состраданием.  Отправился на  мачту сам,  и так,  словно  пошел  на  рядовую
работу.  Это  открытие, как  метлой, вымело  из  него  прежние  чувства. Все
растворилось в  ощущении  удобства,  что он  как уборщик, свободный от вахт,
имел  право спать, ни о чем не заботясь, зная, что остальную работу выполнят
такие, как Шаров. Думая  о том, как придут когда-нибудь  домой, погружаясь в
стоны металла, в голоса  катерков,  снующих между громадных обшарпанных стен
доков, в  эту  милую воду  с  радугой  масла  и  мазута,  на какой-то момент
представил себя на высокой  мачте с  огоньком, чинящего снасть  над волнами,
что могло произойти сегодня, по не произошло, и уже по сне заплакал, изливая
последнюю обиду на мир, на людей, на самого себя.

        19

     Капитан Просеков посмотрел на море...
     Наверное, сильный ветер  прошел этой стороной, и сейчас их не ветром, а
его настроением качало. И в то же время эти необычные, опьяняющие волны были
не  только  следствием пролетевшего настроения. Когда-то их описал  Гомер  в
знаменитом сне Одиссея,  очарованного пением сирен. А потом научно  объяснил
Ньютон своим  законом  приливообразующих  сил  Солнца  и  Лупы,  придававших
круглому  лицу   Землн   гримасу  космического  эллипсоида.  Проще  сказать,
наступила пора смены ветров, течений, перелетов птиц - то неустойчивое время
осеннего   полнолуния,  которому   мореплавание   обязано   своими   лучшими
открытиями.
     Перед  глазами  капитана  возникли старые карты с  красными пунктирными
линиями  парусных  судов,  составленные  на  основании  сноса  и  бутылочной
почты... Великолепный дрейф английских пакеботов, открывших прямую дорогу из
Старого в Новый Свет. Замечательные  блуждания  финикиян, попавших в течение
Западных Ветров,  а потом топивших свои бесценные карты  из-за преследования
пиратов.  В  такое  вот  время   задумал  побег  и  тот   старый  разбойник,
отправившийся на поиск "реки жизни", способной исцелить от недуга  крови*. А
теперь другой мореплаватель, Кокорин, открывал для себя прямую дорогу домой,
не  подозревая, что дорога  эта  закрыта  на  сотни  замков.  И  можно  было
представить,  что  произойдет  через  час-полтора,  когда   волны  пойдут  в
резонанс, тяжелая волна остановит  винты, а от перегрузок давления помутится
рассудок этих  незадачливых спасателей... Кто о них  вспомнит  тогда?  Какой
Гомер  пропоет  прощальную  песнь?  Да ничего не  произойдет!  Просто выйдет
Просеков, мучимый бессонницей и больной ногой, и их приведет.

     *  Имеется в  виду  испанский  конкистадор  Понсе  де  Леон,  открывший
Гольфстрим в 1513 г.

     А сам? Куда ему плыть?
     Почему-то  отсюда,  из Полыньи, воображение  не простиралось дальше той
безмолвной каменистой полосы,  отгородившей  от  него остальной мир.  Настя,
официантка из столовой,  права: дальше  ему плыть  некуда. Но  как внезапно!
Из-за письма от неизвестной женщины... Почему же не подошла? И даже если это
та, которую знал когда-то, то почему написала с таким опозданием?  Нахлынуло
прошлое, захотелось отомстить? Как это  жестоко! Или он ее  не любил? Он мог
сказать совершенно искренне: он любил всех женщин, которых знал. И даже если
б кого-то захотел разлюбить, то просто не успел бы это сделать. Да они  и не
приходили к нему ради детей, семейной жизни.
     Ради  чего  пришла  та, с глазами утонувшей птички? Нашел на вокзальной
скамейке:  чего-то сидела, куда-то смотрела, в какую-то сторону ехала - поди
узнай! Осталась, как осень, как забытье, как кружение вянущих листьев... Или
та,  с которой и  встретился и  расстался в воде? Даже  лица  не  помнит, не
заметил. Ожоги медуз,  одно бормотание, бред... Где это? Уходящие плашкоуты,
туманный  берег  Южных  Курил...  Это  были  не  женщины,  а состояния души,
окрашенной безвозвратностью жизни. И только здесь, на пустынном кладбище под
Тессемом, время остановилось...
     Пристать к  берегу  по совету  Насти? Ночные бдения при свете  лампы, с
потрескиванием  дров:  строчить  что-то, вылавливать  мух  в  черниле ржавым
пером. Создать нечто такое для массового переписывания... Пустое, Дик! После
дневников Скотта, оборванных на полуслове,  ничего  нового не  напишешь. Все
было, все прошло на земле...  Господи, как люди устарели!.. А может,  пожить
обыденно,  просто,  как  все? Повесишь барометр на  двери, будешь есть лук с
подсолнечным  маслом  и ждать пароходов  - от осени до весны... А  что  даст
весна,  Дик?  Откроешь в лучах, в чистоте воздуха, что  ты постарел па целую
полярную  ночь. Или заблудишься в  метели, среди десятка домов,  и вырубят в
куске льда, как исторических животных: легавого с голой шкурой и его хозяина
в охотничьем костюме, - скорее всего. Да и с чем ты туда придешь? Или у тебя
есть на это  право:  открыл  Атлантиду, течение  Западных  Ветров?  А если б
сделал  что-то  такое,  тогда  бы  смысл  твоей  жизни,  в  какой наготе  ни
представился теперь, тогда бы он был и оправдывался высшим смыслом. А так, в
преддверии  старости,  оглушенный  несчастьем  и  не  умея  преодолеть  себя
каким-то нечеловеческим открытием, - для этого нет  сил, озаряющих одиночек,
может, и  подлых,  но  не  боящихся  своей  подлости, потому  что природа их
охраняет и бережет: она  их растит,  воспитывает и  убивает,  это ее дети, -
таких сил, чтоб уцелеть,  в тебе  нет, ты просто убогое дитя человечества, и
скорбь твоя и  желание  твое,  не проявившись  в  деле,  - всего лишь  слюни
немощи, размазанные по остывающему сердцу...
     Что же остается?
     Надо отправиться на поиск, искать свою "реку жизни" в океане. Нам нужен
не дом, а корабль, Дик! И  такой, слава богу, появился -"Шторм". Да, именно'
он! Последний  корабль, который нас  или погубит, или спасет. Его-то и  надо
привести. И  дорога к нему не  с Маресале, где поворота не  будет и не может
быть.  А  надо повернуть  с моря,  вот  сейчас. Курс,  который ты  проложил,
неверен.
     Пока не поздно, обратно - к Неупокоевым островам...
     Просеков, торопясь, оделся, вышел в рулевую.
     Сара  спал, положив  на карты  свою  молодую  голову. Ни один прибор не
работал, и Шаров  вел  по чутью, откатывая  рукоятки  штурвала то влево,  то
вправо.  Собственно, и он спал,  загипнотизированный  волнами.  Но  это  был
особый сон, похожий на забытье пианиста, чутко дремлющего в шквале оркестра.
А чтоб дремать среди отвесных водяных стен, нужно обладать отменным чувством
равновесия, позволявшим Шарову вести "Кристалл" едва  ли не по гребням волн,
где  он шел,  а не создавал иллюзию, что идет. А также  умением воспринимать
волны  как  особый вид поступательного движения, помня о том,  что  истинный
курс в  волнах  поворачивает к глубокой воде, -  чем глубже  воды, тем круче
поворот.  И эта линия,  как  самое важное,  что  Просеков  сразу  выделил  и
распознал, не изменилась. Шаров не делал  круги на месте и не повернул,  что
тоже  происходит незаметно. Он вел судно  в  поселок с  той точностью, какая
была возможна.
     Просеков  попробовал  отнять   штурвал,  но  руки  матроса  лежали  как
железные, и  Шаров, показывая,  что не уступит,  перевел глаза на деревянный
молоток,  лежавший на компасе.  Капитан озадаченно  смотрел  на матроса,  не
понимая, отчего тот возражает. С этим матросом, которого он отыскал когда-то
в сахалинских песках, тогда безвестного ловца креветок, привел, как Золушку,
на "Агат", с которым просидел в океане немало рассветов и закатов, поверяя в
молчании  самые  сокровенные  мысли,  -с этим  матросом  Просеков сейчас  не
сходился в главном: в забытьи.
     - Может, море изменилось? А он чего-то не понял, упустил...
     Сошел вниз.
     Перед  выходом  тихонько  заскулил  Дик. Просеков  присел на  корточки,
уговаривая:  отчего  ты  не хочешь прогуляться?  Кто тебя вынянчил, кто  вот
такого носил за пазухой? Отчего ты такой неблагодарный, Дик...
     В дверном промежутке так  закрутило, что капитан  все перепутал: вместо
того, чтоб открыть дверь на палубу, опять открыл в коридор...
     Проклятие!
     Наконец вышли.
     Как светила луна! Был страшен  ее  свет, подкарауливший их на пустынной
равнине Полыньи.  Но в этом  безлюдье воздуха, сливавшемся с безлюдьем волн,
луна  была,  как  живое лицо,  которое  проступало не в  свете, разлитом  на
гребнях, а в провалах черноты, где шипел сдавливаемый воздух. Он резал лицо,
как жесткий снег. Идя  вдоль  борта, Просеков понял, что  море расшатывалось
подводной рекой, изгибавшейся в  глубине,  - это были ее повторы, размахи ее
дыхания.  Куда-то она шла, пробиваясь сквозь каменную стену остальной  воды,
куда-то  спешила, ведомая  своим поводырем! А  та река, которая еще  недавно
текла  на поверхности,  сейчас складывалась  опять, из этих волн, похожих на
огромные вулканы, которые безмолвно вставали и так же безмолвно разрушались,
как  при далеком  землетрясении.  Какое-то  видение расплылось в отравленном
сознании:  прямо на  него  бежал человек,  обмотанный  шафром,  в  валенках,
проступая темным  силуэтом в искристости воздуха,  который  закручивался  по
спирали: Бегичев на дороге в Маресале... Было страшно подумать, что на такой
планете,  как  Земля,  где кружил,  не утихая, человечий  рой,  шел человек,
пытаясь достичь одного огня, и  не мог  достичь, -  жутко было ощущать такую
несправедливость!.. Может, это была и его дорога - дорога лунного странника,
бредущего в  безбрежье  земного одиночества? И  по  этой  дороге они пошли с
Диком, уходя  от  всего, от всех,  глядя  на холмы, на долины, удивляясь  их
красоте и соглашаясь с нею жить, пока не увидели  дом, стоящий  на  горе,  и
там, внутри дома, когда они вошли (не как путники, чтоб согреться и выйти, а
чтоб остаться и жить), стреляла угольями печь и в отсветах пламени, пляшущих
по стенам, по широким доскам пола, по потолку, женщина с лицом Насти кормила
грудью ребенка...
     Вот мы и пришли, Дик!..

        20

     Итак, цель определена.
     Сел, придвинул  папку с листками  и  тут  же  отодвинул от себя. Он все
помнил, все знал, все видел ясно.
     Как поднять "Шторм"?
     Безусловно,  при  помощи  газовой оболочки.  С  учетом  рывка  "Волны".
Другого выхода нет.
     Море   изменяется,  островки   всплывают.   С   возвращением   течения,
по-видимому, установится прежняя глубина  в проливе  - сто  двадцать метров.
Такая глубина  давит  на корабль с силой  в двенадцать атмосфер. Округлим  с
земной:  тринадцать. Давление станет на три  атмосферы  меньше, чем сегодня.
Следовательно, шансы  "Волны" как тягловой силы возрастают. Добавим еще, что
баржа будет всплывать днищем, как бы укрывая отсеки.  Воздуху будет непросто
выйти из "Волны".
     Создаст  ли  "Волна" достаточной силы  рывок в  таком  положении? Такие
расчеты -  стихия Маслова. Кессонную таблицу с расчетом времени сделает Иван
Иваныч.  Твое  дело  - обеспечить  остановки и движение "Шторма".  Сейчас ты
обязан допустить  как непременное, что  "Волна" поможет оторвать "Шторм"  от
грунта. А когда пароход отрывается, он всплывает.
     Не  совсем  так.  Истина,  конечно, сохраняется. Но  есть  особенности,
касающиеся и  "Шторма", и того места, где  он  лежит.  Поэтому можно сказать
сейчас: всплытие "Шторма" будет рассчитывать сама Полынья.
     Что там происходит?
     Насколько он может судить, в каньоне зарождаются вихри, сродни циклонам
в атмосфере. Вода там "дышит": поднимается и опадает. Плотность ее так резко
меняется,  что  создает   впечатление  пустот.  Даже  течение  над  каньоном
проваливается, как самолет в воздушной яме. Отчего это происходит? Возможно,
от  процессов в вулкане. В  такой среде  аномалия  вызревает быстро.  Стихия
вообще  не  умеет попусту тратить  время.  Тем более  что  у нее  есть  свой
секундомер:  капли.  Что  это  такое?  Должно быть,  какое-то  вулканическое
вещество, аккумулирующее энергию воды.  Капли висят над каньоном, как чуткие
приборы. Почему они взбухают, качаются, сдвигаются в ритме туда и сюда?  Они
настраиваются на течение, ищут  в нем брешь.  Настройка оканчивается  точным
выбросом завихренной воды. Восстанавливается динамическое равновесие...
     Так это  совершается  в точности  или не совсем  так  - не столь важно.
Важно,  что ты, сложив то, что видел и  ощутил,  можешь сделать вывод: капли
выведут  "Шторм" на просвет Полыньи,  где сосредоточивается подъемная  сила.
Капли выбросят пароход из нижней воды.
     Итак,  капли.  Они  в материале  моря. Всегда  на  одном уровне. Первая
остановка здесь.
     Где "Шторм" сейчас?
     Всплеск его поднимает, но  лишь до определенной  высоты.  Вырваться  из
течения в облаке летучей воды  "Шторм" не успевает.  Почему? Хотя бы потому,
что  не  успел  шар. Вспомни,  как поднимался  сам! Еле проскочил с  помощью
поста. А "Шторм"  куда тяжелей. Ни разгона, ни притяжения  ему недостаточно.
Поэтому  не  вызывает сомнения,  что  пароход  неминуемо  застрянет. Значит,
вторая  остановка здесь, в  течении. Остановка - лишь по  уровню глубины. На
самом деле "Шторм" летает, как шар.
     Что  такое  течение?  Это,  в сущности, коридор.  Стенки  его  прикрыты
трущимся слоем. Оболочка "Шторма" приобретает плотность воды, чем вода его и
держит. Пароход раскачивается по  параболе, в  ритме  меняющихся притяжений,
направленных к пустотам. Когда  он достигает  верхней точки, выходящий поток
его отбрасывает. Начинает движение вниз, где зарождается вихрь. Но плотность
оболочки сейчас  другая  - всплеск  проносится мимо. И так до  тех пор, пока
пароход не стряхнет на дно.
     "Шторм" становится пленником течения.
     А как же  шар?  Ведь  шар  всплыл... Разогнался - и всплыл! Тут  что-то
странное,  необъяснимое.  Впрочем,  объяснение  есть:  шар   вы  не  дергали
"Волной". Он намного сильнее "Шторма", ослабленного вылетами людей. Конечно,
плотность его оболочки не могла быть иной, чем плотность течения. Но он имел
потенциальные силы для всплытия. Сумел как-то подладиться к вылетающей воде.
Как-то отреагировал на возможный скачок плотности  при разрыве течения. Маша
поднялась  в великолепной гармонии  со своим газовым костюмом. А как довести
до такой гармонии "Шторм"? Тут сосредоточено главное, все.
     Что нужно выделить сейчас? Что плотность течения все же меняется. Иначе
бы  шар  не   всплыл.  И  меняется  на   крайних  точках  раскачивания,  что
естественно: там разрываются пласты.
     Как это происходит?
     Притяжение  моря,  действующее  по  вертикали,  развивает  колоссальную
подъемную силу. Происходит выброс-всплеск, превращающий течение в две волны.
Потом  притяжение действует  вниз:  гребни смыкаются,  полоса опадает.  Этот
всплеск  как водолазный  клапан. Течение его открывает,  чтоб убрать  лишнюю
плавучесть.   Воцаряется  равновесие.  Вот  этот  момент,  когда  равновесие
нарушено, "Шторм" как-то должен поймать.
     Как поймал шар?
     Кажется, он  получил  особенно  сильный удар.  Допустим,  и "Шторм" его
получит.  Разогнался и взлетел - как  самолет! А отчего взлетает самолет? От
различия  плотности  воздуха - наверху и под  крыльями. Самолет  садится  на
более легкую воду. Принцип разгона не имеет  значения. Отличие лишь в одном:
самолет имеет крылья. Следуя логике, крылья должен иметь и "Шторм".
     Что это ему даст?
     Вот  пароход достигает верхней точки  раскачивания.  Всплеск  разрывает
течение,  и пароход, оказываясь па гребне волны, принимает  выходящий  поток
площадью  крыльев.  Как  только  изменится  угол  крыльев, изменится и центр
тяжести "Шторма". По силуэту "Шторм" будет напоминать самолет,  отрывающийся
от взлетной  полосы. Оболочка  тотчас  перельется, она  уже в другой  среде.
Течение смыкаясь, создаст дополнительный толчок.
     "Шторм" всплывает...
     Это мысль!
     Правда,  тут появится  сложность. Быть  может, непреодолимая... Крылья,
кто их сделает? Кузнец.  А как  их  крепить, сколько все это займет времени?
Все это - второстепенное.  В идее с крыльями что-то есть. И в нее необходимо
поверить, как во все остальное.
     "Шторм" вышел  из Полыньи. Поднялся  по  дуге к  верхнему  течению. Еще
одно, возникшее из вихревой  воды.  Пока слабое, не  это не имеет  значения:
оболочка "Шторма" его воспринимает,  приспосабливается. Даже шар из него  не
вырвался! И это естественно: никакого здесь всплеска нет. Бессильны и крылья
"Шторма".
     Тут два решения.
     Первое:   выйти   из  "Шторма".  Баржа  опять  на  косе.  Допустим,  не
разлетелась:  сохранили  хоть  один  отсек.  Осушили,  сделали  нечто  вроде
барокамеры. Остановка перед самыми  тяжелыми  метрами... Фантазия! Кто будет
думать  о  "Волне"? В  нее  будут  дуть  до  последнего! Нельзя  выходить из
"Шторма"...  Остается  второе: "Шторм"  выдернет  "Агат". А до  этого  будет
держать, сколько потребуется.
     Третья остановка здесь, последняя.
     Итак,  что-то  сложилось:  есть  крылья,  которые  ты  принял как  идею
подъема. А теперь принимаешь еще одно  как обязательное: мальчик  дотянет до
барокамеры. Маше этого хватило. А он все-таки в пароходе.
     Что еще? Может, что-то упустил?  Это и есть последнее, главное, над чем
ломал голову все эти дни. Да! Ничего больше не понадобится.
     Все, кончено.
     Отстегнув ремень,  которым  привязался к столу, старшина  встал.  Судно
сильно  качало, что  он не сразу заметил от усталости. Обычно в  любую качку
моряк попадает  сразу  с левой ноги.  Но тут был  не ритм, а  аритмия. Вдруг
наверху оказывался  трап, по  которому собирался сойти, или делалась палубой
переборка. Но особенно раздражало  то, что было  не закреплено: казалось,  в
голове стучат  котлы, в животе трясется посуда.  Когда вышел  в коридор, тот
наклонился так, что в него можно было упасть. То, что старшина увидел здесь,
его поразило: команда лежала на мокром материале, разостланном на линолеуме.
Воздух  был  тяжелый,  несмотря  на  открытые  кислородные  баллоны.  В  нем
чувствовался  запах  углекислого  газа.   Глядя  на  людей,  поверженных   в
электрическом свете, Суденко вспомнил про волны, которые проходили ночью...
     Сел на пол.
     Напряжение,  которое   держало  его  за   столом,   теперь   отпустило.
Заторможенное  сознание медленно переключалось на другое.  Постепенно  начал
соображать.  Ребята напоминали спящих, разметавшихся во  сне.  Осмотрел  их,
ползая  на четвереньках: ничего, живые. Должно быть,  помогли  и кислородные
баллоны  и  выручили рулевые: вели "Кристалл" по  гребням, избегая  глубоких
провалов. Но спали  глубоко, в пароксизме глубинного опьянения,  и  об  этом
говорило выражение их лиц. Крепче  всех спали механики, мотористы и электрик
Данилыч: запас кислорода в их крови невелик. Почему-то  Микульчика среди них
не  было.  Кокорин  лежал  у главной двери, перегородив  выход своим  телом.
Наверное, он  не пустил  людей на палубу  и этим спас. Во  всяком случае, от
кессонной  болезни. Кутузов замыкал  строй: лежал  в тапочках, привязав себя
цепью к  огнетушителю. Лицо угрюмое, без признака пьяной радости.  Как будто
прислушивался  к  чему-то,  что   и  вызывало  его  недовольство:  к  тросу,
отцепившемуся   от   снасти,  который   летал  наверху,  ударяясь  скобой  о
надстройку. Был почти в сознании, но не очнулся.
     Пересчитал еще  раз.  Не  было  четверых, помимо  водолазов, спавших  в
посту: Микульчика, Дюдькина, Шарова и Просекова.
     Где они?
     Открыл дверь в каюту стармеха - пуста.
     Сунулся  напротив,  в ПУМУ  - закрыто. Микульчика  разглядел в  стекло:
сидел за пультом управления. На  стук не повернул  головы. Однако  двигатели
работали, куда-то шли.
     На  камбузе  кипело,  булькало.  Дюдькин  был в  салоне - стелил мокрую
простыню на столы, чтоб не двигалась посуда.
     - Григорьич, где мы?
     Повар, внимательно его разглядывая, пробормотал:
     - В пузыре...
     Суденко испугался: неужели все такие? Куда  же тогда они шли? Пробрался
в  рулевую.  Леха Шаров стоял здесь,  перевесясь через колесо. Значит, все в
порядке.
     Наступило утро,  незаметное среди  волн, еще крутых,  с опасными углами
крена,  загромоздивших   дорогу  хаосом   качающихся  глыб.   Уровень  моря,
отлинеенный  горизонтом,  резко менялся в  больших  стеклах.  "Кристалл"  то
восходил наверх, то обморочно  падал, зарываясь до  верхушки  мачты. От этих
стремительных  наклонений, от ветра, сдавливающего перепонки, в  рулевой все
гудело,  как  в барокамере.  Когда  "Кристалл"  поднимало  особенно  высоко,
приоткрывалась полоска  зари, похожая на трепещущий флаг. Ненадолго, на один
миг,  и  тут же  исчезала  среди  гребней, которые пенились. Даже  огромные,
неестественно   белые   облака,   стоявшие  вдалеке,  казались   такими   же
нереальными,  как  эта  заря.  А вокруг лежала  серость и стылость воды,  не
ощущавшей свет.
     Шapов правил  не по  волнам,  а смотрел  куда-то вперед, проложив линию
курса  на облако  или звезду, а потом, когда  они  растекались,  выбирал еще
что-нибудь,  чтоб  зацепиться  взглядом  подольше.  Взгляд его,  без видимой
сосредоточенности, был  по-особому  зорок,  избирателен, что  Суденко понял,
когда  Шаров  незаметно, заранее  изготовясь, отделил  от облаков  айсберги,
которых Просеков удачно обминул прошлой ночью. Стоя на  большой глубине, они
предупреждали  о  себе бомбовыми ударами (это от них под  водой отваливались
"щенки"  - большие куски),  отдававшимися  в море,  как  в  пустой  комнате.
Суденко заметил их, только когда  прошли, и  это  еще  раз сказало ему,  что
Шаров все видит правильно.
     Внезапно  в  воздухе  пронеслось что-то,  и прямо  перед  "Кристаллом",
словно туши гигантских животных, выплеснулись острова...
     Неупокоевы? Да они с ума сошли!..
     Суденко бросился к Шарову,  чтоб  ему все объяснить, но сделать это ему
помешал Просеков, ворвавшийся в рулевую:
     - Назад! Обратно!..

     В  этот  момент  Шаров поднимал "Кристалл" на большую  волну,  и резкий
поворот Просекова  снес  судно с гребня... Падая в  коридор,  Суденко увидел
чудовищную картину: повар Дюдькин, выронив кастрюлю, заскользил по разлитому
супу с такой скоростью, что мгновенно пропал из глаз. "Кристалл" тут же упал
па  другой борт. Теперь рулевая оказалась внизу, и Суденко прыгнул в  нее из
коридора. Шаров,  балансируя  рулем, каким-то  чудом  выровнял судно, и  все
обошлось.
     Но море словно изменилось.
     Теперь  далеко справа проступили  оснеженные склоны Земли Верн. А прямо
по курсу цепочкой покачивались  на воде буи, показывая поворот в шхеры.  Все
было так ясно видно, что можно было различить "Ясную  погоду", которая ждала
их у приемного буя. Только Неупокоевых островов как не бывало.
     Просеков, проковыляв к креслу, удивленно спросил:
     - В чем дело? Откуда они взялись?
     Этот вопрос  мог  остаться нерешенным, если б не рулевой, взмахнувший в
ярком  свете  деревянным молотком. Просеков, садясь мимо  кресла,  изумленно
вопросил Леху:
     - Coy-coy?!
     И Шаров на чистейшем русском языке ему объяснил:
     - Ты мне сон разбил...

         * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРАЗДНИК КОРАБЛЕЙ * 

        1

     На подходе к Маресале увидели с десяток барж,  груженных углем и лесом.
Круглые,  с  облупленными  бортами,  похожие  на  пасхальные яйца,  они  так
сливались  с  водой, что надо было  смотреть  в оба,  чтоб не столкнуться  с
какой-нибудь. Довольно прочный лед, взявшийся за ночь, разломали ледоколы, а
течение  вынесло  его  из  пролива,  очистив  дорогу  "Кристаллу"  и  разным
посудинам, которых он обгонял по  дороге. Только караван еще не проснулся, и
его  прошли  напрямик. Везде на пароходах  огни были потушены. Электрический
свет угадывался лишь в нижних каютах, где под водой,  за  толстыми стеклами,
спали моряки. По палубам слонялись вахтенные, проверяя  натяжение цепей. Эта
тишина расслабила бдительность рулевого, и просто чудом "Кристалл" не угодил
под помои, когда их выплеснули с какого-то парохода.
     Возле буя  Экслипс опять попали в  затор суденышек,  покрытых  инеем, с
синеватыми  окнами,  почти сливавшихся с поселком, который  лежал совершенно
белый,  как во время зимы. Все вышли посмотреть на два новых корабля  науки,
появившихся за последние сутки.  Необычной формы, с куполами, сверкавшими от
росы, они возвышались как форпосты,  и от них доносился мелодичный  перезвон
склянок.  Даже "Агат",  по  сравнению с ними,  имел чересчур будничный  вид.
Теперь его жизнь  протекала неслышно, в ритме медленно  крутившейся антенны.
Но  как только  пришвартовались, было объявлено о совещании, которое собирал
Милых.
     Ожидали  его  в  гостиной, довольно  большой,  где  вокруг  стола  было
поставлено  несколько  жестких,  но красивых  деревянных  кресел с  высокими
спинками. На  переборке висел портрет Милых, в мундире с  орденом Нахимова и
Бронзовым  Крестом  королевы  Виктории.  Этими   высокими  знаками  воинской
доблести  Великобритании  и  СССР капитан Милых  был  удостоен  за  проводку
союзных  транспортов через минные  заграждения  Северного  моря. Он  был  на
портрете неузнаваем,  и  неузнаваемым  казалось  и море,  приоткрытое  среди
занавесей   желтого  шелка,   оживлявших  тяжеловатую   обшивку  стен.  Само
представление о стихии словно умирало в этой комнате с защитной броней.
     Как бывает, когда кого-то  приходится ждать, разговаривая о том о  сем,
незаметно  соскользнули  на  главное.  Совещание  началось  задолго  до  его
открытия.
     Подлипный, затронув тему о спасенных турках,  обрисовал  положение  дел
экспедиционного  отряда.  Оно  представлялось  незавидным... Никто не  хочет
тонуть, никто не желает садиться на  камни. Все  укрепились  в  море броней,
точными приборами ориентирования и локации. У каждого народа имеются хорошие
навигационные  карты.  Однако  не  у   каждого  народа  есть  такие  морские
спасатели,  как  "Агат".  Поэтому целый мир  работает против экспедиционного
отряда. Даже если дело доходит до спасения, как в случае с "Атлантиесом", то
они готовы скорее потерять флот, чем за него платить.
     - Надежды отыграться на своих тоже нет,  - продолжал Подлипный, перейдя
с  международного  обзора  на  внутренние дела.  - Навигация  тяжелая.  План
ледоколам урезали до минимума: три миллиона.
     - Минус три миллиона.
     - Да, с минусом...
     - Будет с плюсом, если проведут пароходы.
     - От взрывоопасников уже отказались...
     Вполуха слушая, что говорят, Суденко подумал, что  никто из них даже не
вспомнил "Шторм". Так  было  заведено  на морском  спасателе: не говорить  о
делах безнадежных,  пустых,  а говорить о делах хороших, приятных.  Болтовня
про  "Атлантиес"  казалась  ему притворством.  Он работал  на  международных
буксировках  и  знал:  компенсация  за  них  только  откладывалась.  Сколько
случаев, когда у уволившихся моряков находили деньги, о которых они и думать
забыли!  С "Атлантиесом"  Подлипный  явно темнил,  в  своем  стиле.  А  если
предположить, что  дела не  так  уж  плохи,  то  из-за  чего могли  снять  с
международной линии такой корабль, как "Агат"?
     - Сами вы от ледокола не откажетесь? - задал вопрос Микульчик, закрывая
книгу, которую читал. - С поводырем пойдете!
     - "Агат" обкалывает и ледоколы,  ты знаешь, - ответил Подлипный. - Дело
в "козявке". Плавкран мы обязаны сберечь.
     - Куда с ним через лед? В  караване все пароходы ледового класса... Все
равно разобьете!
     - Герман Николаевич считает,  что Северный морской путь открыли не  для
того, чтоб возить металлолом. А открыли для того, чтоб возить технику.
     Это было в самом деле изречение Милых, и довольно существенное.
     - Значит,  вы пришли  из-за  "козявки"? - не унимался Микульчик.- Ёханы
баба! Это, простите, моя поговорка...
     Стармех  "Кристалла" не первый раз наскакивал на  "Агат".  А  свой уход
объявил  как протест  против нудной жизни морского спасателя. Поэтому вопрос
Микульчика пришелся Подлипному не в бровь, а в глаз.
     Подлипный поднялся:
     - Мы  пришли, чтоб  взять  аварийные  пароходы.  Поведем их приполюсом,
через Полынью.
     - Вас что, заставили?
     -  Научный  центр  Севморпути  предложил  вариант  обхода  оси.  Герман
Николаевич, изучив его, дал согласие.
     Если допустить, что собрание давно шло, то сейчас была его кульминация.
     Кокорин спрыгнул с кресла:
     - Не взяли валюту, так пришли за орденами! А как же мы?
     - С планом мы вам поможем.
     - Каким образом?
     - Осмотрите взрывоопасники.
     - Мы? - Кокорин отказывался верить.
     - Это правительственное задание.
     Казалось,   Кокорина  сейчас   хватит  удар   -   от   счастья.  Осмотр
взрывоопасников,  учитывая тариф  оплаты, -  гарантия выполнения  плана.  Он
сразу сел, набивая трубку, отключившись от происходящего.
     - Суденко! Сколько времени может занять осмотр?
     - С ледокольщиками?
     - Конечно.
     - Суток за двое кончим.
     - Это нас устроит.
     Оценивая, что произошло, Суденко искал выход. Выход был... Пароходы шли
сюда  через слабый  лед - серьезных поломок не будет. Они  лягут  костьми, а
сделают свою работу за сутки. Если идея с крыльями будет  одобрена, к вечеру
отойдут. Пока "Агат" притащится  с караваном, все  будет  приготовлено. Куда
денется "Агат"? Он никуда не денется.
     В это время открылась дверь, и вошел Кутузов.
     - Прошу пардона... Герман Николаевич у себя?
     - Отдыхает.
     - Скажите, что я пришел.
     - Здесь я... - Милых, шаркая подошвами, вышел из спальни. - Здравствуй,
Валентин!
     - Здравствуйте вам...
     Боцман Кутузов,  который и  перед самим богом не  ломал  бы  шапку, так
застеснялся,  что  стало неловко смотреть. Милых тоже  обрадованно зафыркал,
заморгал глазками, тряся лапу Кутузова изо всех сил. Это была пара, забавная
для   сравнения,  которая  при  всей  своей  противоположности  обнаруживала
неожиданное  сходство.  Как  в  этом  одряхлевшем  старике  невозможно  было
распознать прославленного капитана, каким он  гляделся со стены,  так трудно
было признать в другом знаменитого боцмана. Вот такой,  в телогрейке,  скупо
отобранной из  неисчислимого  барахла,  в  побитых, с чужой ноги  сапогах, в
рукавицах из грубой парусины, он как пришел на флот, так в нем и стоял.
     - Герман  Николаевич...- Кутузов, потоптавшись на ковре, демонстративно
оглядел остальных. - Я принял решение кое-кого заложить.
     - Давай...
     Милых, не умея долго стоять, сел.
     -  Просеков...  что  вы  так за  него переживаете... пошел к  дружку на
"Бристоль".  Не могут  один одного перепить,  вот  и  зацепились. Дюдькин...
вчера сбил стул в салоне, свинцовый.
     - Дюдькин? Старый моряк!.. - Милых отказывался верить.
     - А другие?  Вот старшина сидит  молчком. А вы спросите! Девку поймал в
пузыре и крутит с ней.
     - В каком пузыре?
     - Откуда  я  знаю, какие они? Эх, пропили  судно! - сказал Кутузов свое
обычное и так закрутил цепью, что сидевшие за столом пригнули головы.
     Милых посерьезнел, но выражение озабоченности, готовое сложиться на его
лице,  не  сложилось.  Было видно,  что  Милых, передохнув, чувствовал  себя
хорошо.
     -  Подумай, Валентин, - сказал он, - а как без  такого парохода быть? А
так хоть  есть куда списать  людей,  для  дисциплины... -  И, чувствуя,  что
Кутузова не убедил, спросил: - Ты-то сам разве не пьешь?
     - А вот  и нет! - воскликнул Кутузов, как будто ожидал этого вопроса. -
Поэтому прошу меня с "Кристалла" уволить на "Агат".
     - У тебя виза  прикрыта, -  сказал Подлипный.  -  За драку в  Париже  с
американцами.
     - Так  не доказано, что  я!  Ажаны  прислали снимки,  а  я  там снят  с
затылка.
     - Сам говоришь, что снят.
     - Мало что! А ты докажи?
     - Кутузова не  вычеркнули,  -  подсказал Подлипному третий  штурман.  -
"Птичку" поставили, на усмотрение.
     -  Птичку!  А кто взял "Трость"*, впервые в советском флоте?  А  как на
спасение  -  шиш  тебе...  -взвинтился  боцман.  - Прошлый раз,  когда немец
стукнулся о скалу, Просеков говорит: "Плыви на немецкое судно! Если потопят,
отвечаешь"... Вот я и  стерег в трюме, с телогрейкой. А потом говорят: "Тебя
на вахте не было..."

     * "3олотая Трость Монреаля"  - специальный приз, которым  удостаивают в
Канаде атлантическое судно, пришедшее последним в старом году.

     - Ты что же! - хмуро спросил Подлипный. - Из-за денег к нам?
     - Из-за ордена! Не хватает одного для хорошей пенсии.
     - Ты понимаешь, о чем говоришь? Ты на советском флоте?
     Назревал скандал. Но тут на помощь Кутузову пришел Милых.
     -  Обожди-ка, Валентин, с  орденом... Да и откуда ты высчитал, что тебе
не хватает? Пересчитай еще раз.
     - Нет одного!
     -  А  ты  моего  боцмана   видел?  Старик,  сядет  и  уснет...-  Милых,
расчувствовавшись, чуть не уронил слезу. - Должен я ему обеспечить спокойную
жизнь?
     - Так  что, если спит? Так  плохо!  Тяжеловесы вооружать  - а он в сон.
Буксиры...
     Кутузов,  если  подумать, был в  своей  безапелляционной  настойчивости
более  прав,  чем расслабленный старческой немощью Милых. Он не просил чужой
пост, он требовал место  свое. Однако Милых, задумавшись на секунду, ответил
непреклонно:
     - Я тебя, Валентин, не возьму.
     - Почему?
     - "Агат" без тебя обойдется.
     Неизвестно,  что  имел  в  виду Милых,  только всем  от его слов  стало
неловко.
     Кутузов, потемнев лицом, собрался уходить. Но у двери задержался:
     - А я вам, Герман Николаевич, хотел рассказать про сон.
     - Про сон?
     Приунывший Милых оживился.
     -  Макарика  помните,  боцмана?  Который  возле  Коломбо  утонул, акулы
съели...
     - Да.
     -  Приснилось: подает мне буксир  с аварийного судна.  Взял  проводник,
тяну трос. А идем вроде как в течении с сильной волной. Начал буксиром мачту
обносить, вижу:  все  равно  сломает. Тогда беру концы и - раз! -  кладу  на
кнехты. По завиткам волн, как руки легли...
     - И что?
     - Потекли концы! Только чуть лебедкой поправляю. А сам думаю: "Что же я
делаю? Что сейчас будет?" - и проснулся.
     Кутузов от волнения уронил цепь.
     - А не помнишь, как крепил?
     - Не успел запомнить. Разбудили...
     - Я  тебе выходной  дам! Работать не смей,  войди  в  воспоминание... -
прямо упрашивал его Милых. - Ведь на буксирах надо вести целый флот...
     - Выходной на море? До свндания вам... - И с гордым видом вышел.
     Теперь  все смотрели  на Милых.  Наверное,  разговор  с  Кутузовым  его
утомил, и он сидел не шевелясь, положив на скользящую поверхность стола свои
белые,  пухлые, как подушечки, руки.  Сидел, окунувшись в какие-то мысли, но
выражение лица у него было такое, словно он  что-то приготовил и сейчас всех
удивит.
     Внезапно он сказал:
     - Передай, что отходим сегодня.
     Подлипный, как оглушенный, потряс головой:
     - То есть как? А  осмотры? Водолазы еле успевают за двое суток.  Сейчас
"Арктика" ломит, "Сибирь"... Весь Северный путь  стоит! Да там, наверху, еще
больше льда, чем здесь! К тому же он бегает...
     -  Марышев  полвека  назад прошел  Северный  морской  путь  без  единой
льдинки.
     -  Полвека  назад  сами  не  знали,  что делали...  Герман  Николаевич,
одумайтесь! Вариант не проработан, нуждается в разъяснениях.
     - Нельзя больше ждать.
     - Да кто это сказал?
     - Я все увидел сам, - ответил он. - Из спальни.
     Почему-то  эти его слова  произвели на остальных сильное впечатление...
Что он увидел, этот  старик,  как сумел охватить взглядом океан? Но ощущение
было такое, что  знал.  А в том, что  не  знали другие, какая его вина? Ведь
есть такое знание, которое не передашь, как  рулевое колесо.  Не передается!
Оно как жизнь. Кому ее  передашь, единственную, в сцеплении чувств и мыслей,
в единой связи? Она твоя и  с тобой уйдет...  Но  этот великий старик, делая
дело свое, сейчас убивал "Шторм". Было страшно на него смотреть.
     - Герман Николаевич...  -  Подлипный коснулся  его  руки.  -  Разрешите
закрыть собрание?
     Милых обвел присутствующих своими ясными глазами, как бы  рассматривая,
кто сидел. Что-то опять изменилось в нем,  лицо было другое.  Он  наклонился
над столом, переводя глаза на его темную поверхность, как заглянул в бездну.
     -  Дочь  влюбилась... сделала с собой такое... - проговорил  он, щеки у
него затряслись.  - Как ей помочь? Я  не  умею...  не знаю  как.  Я  старик,
старик... - И показал рукой, чтоб вышли.

        2

     На палубе "Агата", под буксирными  дугами, мелькали матросы. От  концов
негде  было ступить,  и  Суденко остановился, ожидая,  когда уберут  лишние.
Несмотря на то что выход был рабочий,  не по тревоге, и концами обматывалось
все,  оставались  чистыми тюбинги - швартовые тумбы для крепления буксирного
каната. Этот канат, или буксир, виделся сейчас в  туннеле машины, намотанный
на громадную катушку. Оттуда, с возвышения, из  нутра  спасателя, он выходил
толщиной с  бревно,  сплетенный из волокон  профильной стали, и  работал как
полуавтомат: и травился сам, и подбирался при провисах. А эти стальные дуги,
нависавшие над кормой, как чудовищные ребра, тоже для  него: ребра придавали
буксиру  косой  луч,  исключая  попадание под  винт.  Такое качество буксира
помогало удерживать аварийный  пароход  в любой шторм, когда растяжение волн
неимоверно. И если  добавить  стальные мускулы корабля,  его обводы и мощное
скольжение,  то получалась сила, зримая и очевидная, на которую  и полагался
Милых.
     А  на что полагался Суденко?  На всплески,  капли, удары течения... Все
это представлялось как нечто малоубедительное. Сейчас он был уверен:  если б
не рассчитывал на помощь "Агата", никогда бы не взялся за "Шторм".
     Посмотрел на причал, где угольную баржу сменила продуктовая. Трюмы были
открыты, и грузчики  выставляли на просвет мороженое мясо.  Перевел глаза на
поселок с мазками домов, зеленых и фиолетовых, похожий на висящую картину...
Как они  вчера  к нему стремились! Берег действовал успокаивающе. Потому что
во всем, что окружало: в подступивших кораблях, в этих  лязгах и криках, как
будто возникших сейчас и ударивших по  ушам, - была опасность потерять нечто
важное, что он, случайно обнаружив, хотел прояснить в себе. А в поселке было
такое, что  не укладывалось  ни во что,  ни от  чего не зависело и  не могло
исчезнуть - ни сегодня, ни завтра.
     Долго стоять не  дал Филимон:  хватанул за штанину, пробегая. Наверное,
вид человека без дела, когда все носились как угорелые, был ему, как чистому
спасателю,  невыносим.  Такое   его  поведение  определило  выбор  в  пользу
"Кристалла". Ухватившись за релинги, старшина перекинул тело на свой борт.
     В посту было оживленно.
     Ковшеваров растягивал мехи баяна. Играл деревянно, с неохотой,  уступив
Аннушке, которой  нравилась  его игра. Ильин, обласкиваемый  со всех сторон,
блистал  ленивым  настроением,  терпеливо  снося приставания Ветра,  который
распоряжался им:
     - Пойдешь ко мне  вторым номером!  Покрутишься, как соловейчик... Жора,
уступаешь?
     - Уступаю, - ответил Суденко. - Хочешь, станцию уступлю?
     Сказал без значения,  подстраиваясь под их тон, но почувствовал, что во
что-то попал.
     - Куда денешься!  - Ветер пошел  на носках, нанося свои джебы и хуки. -
Выходной получил, белоручка, пузырек глубоководный...
     Суденко остолбенел.
     - Кто тебе сказал?
     - Маслов передал по рации... Звонил еще кто-то, какой-то начальник.
     - Чернобров?
     - Требует на ковер... Резко!
     Похоже, что не разыгрывают: отчет  отправили курьером  на  гидробазу...
Что  ж! Если Маслов дает  отгул, то  стоит  этим воспользоваться. Ведь  надо
заказать   крылья,   сделать   уйму  дел!..  Суденко  почувствовал  огромное
облегчение  и одновременно  неловкость,  что  уходил. В  нем как  прорвалось
нетерпение. В  спешке начал искать  куртку.  Наконец  вспомнил, что ее  нет.
Открыл ящик с бельем: куртки  с  электрообогревом, сапоги противоударные,  с
усиленным  носком.  Одежда  водоотталкивающая,  огнеупорная,  прокаленная  в
климатических камерах... Куда в ней, как обезьяна, пойдешь?
     Кажется, не холодно, дорогу развезло... Сойдет в одном свитере!..
     Все  еще  боясь подвоха,  решил  выскочить  незаметно.  Не  получилось.
Открывая дверь, столкнулся с человеком, который  его остановил. Человек  был
большого роста, в капитанской форме  и лицо имел соответствующее,  крупное и
красное. Не сразу признал в нем капитана "Бристоля", друга Просекова. Войдя,
капитан  как-то  нелепо  переменился.  Даже  фуражку  снял,   как   вошел  к
начальству.
     - Азбукин,  -  представился он,  пожимая Суденко руку и не  выпуская из
своей. - С прибытием вас.
     -  Если  ты насчет  осмотра, - сразу предупредил его Гриша,  который не
церемонился с капитанами, -то мы сегодня не делаем.
     Капитан "Бристоля" смотрел прямо на Суденко.
     - У вас дело ко мне?
     - Есть  дело, старшина... -  Он  показал на барокамеру.  -  Хочу в этой
бочке посидеть.
     - Зачем?
     -  Со  здоровьицем,  как  бы  сказать...  -  Азбукин  дохнул в сторону,
пригнувшись. Потом сжал свой огромный кулак: - Песок в пальцах...
     - А кролики есть в глазах? - спросил Гриша, рассмешив Аннушку,  которая
затряслась за занавеской.
     Смеяться было грешно. Такое ощущение, про которое он сказал, бывает при
кессонной  болезни...  Где  он  мог ее  получить?  Это  был первый  человек,
неводолаз,  который обращался  к ним  с  такой просьбой. Пожалуй,  был  один
смысл, чтоб засадить его в бочку: чтоб не  пил с  Просековым. А лучше  всего
засадить  обоих.  Просеков был  травмирован  сжатым  воздухом  и нуждался  в
профилактике барокамерой.
     Азбукин смотрел умоляюще:
     - Сделай услугу, старшина!
     - К услуге нужна прислуга. А кто будет с вами сидеть?
     Тотчас  остановил глаза на Грише. И попал в  точку:  Ковшеваров ответил
ему просветленным взглядом, предвкушая общение.
     - Что дашь?
     - Омулька, икорки... Могу парочку песцов, живых...
     - Зачем живых?
     -  Линючие  они сейчас, как раз к  городу дойдут,  - объяснил  Гриша, и
Аннушка затряслась опять.
     Суденко выпрыгнул на причал.
     "Агат" отошел, и от него стало расширяться пустое место, зияющее водой.
Начал  отходить и "Кристалл", выбирая по одному концы. Кокорин уводил  его с
осторожностью, оправданной  сильной парусностью суденышка, и в то  же  время
свободно. Даже  с  каким-то  просековским изяществом освободился  от  навала
деревяшек.  Лайки,  лежавшие на  досках,  тут же  подняли лай, глядя  в окно
капитанской каюты. В  ответ  им  загавкали  собачонки  на  шхунах,  а также,
признав своих, баском откликнулся с "Агата" Филимон. Но лайки не обратили на
них  внимания.  С  самого  утра  они  сидели  тут,  ожидая  Дика,  и  сейчас
переживали, где он...  Вот друзья! Полюбили  легавого, чужого - пойми ты их!
Наверное, думали,  что "Кристалл" уходит совсем... Суденко услышал три гудка
и обернулся, удивленный: гудки давали ему. Вся  команда "Кристалла" вышла на
палубу, желая ему удачи. Даже Кокорин, приоткрыв рулевую, махнул трубкой...
     Прошел мимо рядов машин, высматривая Федоса. Среди шоферов  не было, но
в колонне  грузовиков,  съезжавших по угольной дороге, Суденко различил  его
приметный знак - белый медведь  на дверце кабины.  Теперь надо ждать,  когда
Федос развернется  на поворотном круге. Но все-таки ехать быстрей, чем идти.
От нечего делать прошел дальше, глянул в трюм баржи, где были уложены рядами
бараньи туши,  отглазированные  льдом. Отдельно  в бочках лежало эндокринное
сырье - для кормления собак. Разгрузка шла обыкновенно, но бригадир проявлял
нервозность.  Это был такой  человек,  которому  давай темп, а  потом  дело.
Внезапно  в той  стороне, куда он убежал, возникла паника: один из грузчиков
упал  в трюм  с  фруктами. Когда Суденко  подошел, грузчика  подняли.  Он не
пострадал, но вид  имел  обалделый. Бригадир принялся его распекать. Грузчик
клялся,  что не  виноват. Суденко  глянул вниз: фрукты,  вызрев  по  дороге,
выделяли сильный углекислый газ. Сразу почувствовал его как водолаз и понял,
что грузчик  не  врал:  там  было  просто  потерять  сознание. Ввязавшись  в
перепалку, чуть не проворонил Федоса.
     - Подкинь до кузницы.
     Федос  посмотрел: дорога  вокруг  гавани, кручеными закоулками. А потом
нагоняй остальных, устраивайся в поток...
     - В Полынью спешишь? - спросил он вдруг.
     - Надо быстрей.
     - Садись.
     Суденко залез, ощутив такое густое тепло, не уходящее между расшатанных
дверок, что изумился. Федос, отсунувшись на сиденье с  треснутым дерматином,
протянул две груши величиной в стоваттовую лампочку:
     - Девкам подаришь!..

        3

     Кузнец чего-то припоздал с работой, только разжигал горно. Ожидая  его,
Суденко с удивлением ощутил  в хибаре такое же густое тепло,  как и в кабине
Федоса.  Эта развалюха была  так  выпестована природой, что  только казалась
хлипкой.  А  сложена  из  досок,  очернелых  от жара  и  копоти, не горящих,
твердых, как сталь, выносливее ее,  каким может быть лишь закаленное дерево.
Он  хорошо знал  сельские кузницы,  состоявшие из наковальни,  расплесканной
молотом, из горна и нехитрой вентиляции  к  нему, вроде сапога при самоааре.
Даже довелось постоять в  детстве  у поддувала, раскачивая мехами  пламя. Но
эта кузница обслуживала не поле, а море.
     Помимо баржи со смененной обшивкой, которую  он видел  под навесом, тут
еще чинили  вехи, буи. Теперь их снимали  с воды,  чтоб  не срезало льдом, и
привозили сюда,  на  зимний  ремонт. А на каменном  полу громоздились  цепи,
очищенные от ржавчины, провороненные, густо смазанные жиром. Одну из  цепей,
разнесенную  по  шлагам,  сейчас  расклепывал   подручный  кузнеца,  выбивая
поврежденное  звено. Он оказался не  подручным,  а подручной, что Суденко не
сразу разглядел. Баба была одета, как кузнец, в ватных штанах, с фартуком.
     Вошли  в пристройку с инеем, свисавшим  в  щелях толя, который покрывал
хибару  снаружи.  К  стенам  были  прислонены  полосы стали.  Много  металла
разложено  на  полках.  В  основном  сплавы, употреблявшиеся  для  клепки  и
чеканки: латунь, цинк, бронза, красная медь.
     Кузнец, подребезжав рукомойником, взял чертеж чистыми руками, но глянул
по нему вскользь, больше слушая, что ему говорил водолаз.
     Тут же возникли неясности...
     Он спросил,  на какой  примерно удар должны рассчитывать  крылья. Этого
Суденко не  знал. Форма  крыльев  тоже,  оказывается,  зависела от удара. Не
менее важно,  сказал кузнец, и место,  где они  будут стоять. От этого будет
подобран способ крепления. Основное же в том, чтоб крылья стояли идеально по
плоскости. Даже  при  минимальном  перекосе подъемная сила моря, приложенная
перпендикулярно,  будет  самоуничтожена   сопротивлением   воды.   Не  будет
обтекания, объяснил он. Любые крылья тотчас сломает, как спички.
     Суденко был поражен, как быстро  схватил мастер суть  подъема "Шторма".
Он ожидал  разных  придирок, рысканья по чертежу, в котором был не силен.  А
разговор произошел в ином ракурсе. Кузнец попросил его выяснить силу  удара,
как  первое.  Если не знаешь удара  моря, то нечего  делать крылья.  Суденко
обещал  добыть сведения,  пока кузнец сложит материал. О сроке  изготовлеипя
разговора не было. Это тоже понравилось. Судя по всему, дело попало в верные
руки. У Суденко как гора свалилась с плеч.
     Покуривая в затишке, под навесом  кузницы, он рассмотрел  в осиненности
моря несколько  шлюпок, отчаливавших от пароходов, чтоб взять направление на
поселок. Он видел, что "Ясная Погода" опять подошла к устью реки, и видел на
ней желтый  маячный флаг.  Окна лоцманского судна отливали  золотом,  словно
были  освещены.  Вдали,  за  пароходами,  как  из   глубины  моря,  поднялся
красно-зеленый  танкер. Все  было отлично видно. Он посмотрел  на флюгер над
кузницей -  петух показывал  чистый  юг. День  был неплох, и он пожалел, что
проворонил его начало.  Когда  же глянул на  часы,  от изумления  замер: они
показывали восемь  утра. И  все правильно:  "Агат"  жил  по своему  времени,
которое опережало местное. Выходит,  что он, отсидев на совещании, попал тем
не менее в самое утро.
     День начался неплохо, предвещал удачу.
     Прошел  краем   бухты,  видя,   как  в  воде,  отсвечивавшей  серенькой
прозрачностью,  проскальзывает   льдинками  рыбья   мелочь.   Постоял  возле
водолазной  шаланды,  которая  брала воздух  напротив  рыбацкого  слипа.  На
веревке висели костюмы старой конструкции - на двенадцати болтах.  От движка
трепетал  на древке  лоскут  флага,  распущенный ветром в  нитки...  Помешал
наблюдать  пограничник,  который  поздоровался  с  Суденко,  распахнув  окно
сторожевого поста.
     Что он будет делать?
     Надо  подъехать  на  гидробазу.  Надо  разузнать  про  удар...  Где  он
разузнает, если не выяснил в Полынье?  Может, научники знают? Однако рабочее
настроение, с  которым ехал  сюда, отчего-то  прошло.  И  он знал отчего: от
посещения  кузницы. Кузнец принял крылья с  полуслова.  В  сущности, одобрил
идею.  И если  прошлый  день,  перед отплытием,  прошел в безнадежности,  то
сегодня, вернувшись из плавания, он был богат. А  богатство  не стоило везти
напоказ, едва его получив. Надо почувствовать себя богатым, надо им побыть.
     Чем же он займется? Купит папиросы...
     Хорошее  настроение окрепло  в  нем, когда поднялся  в  поселок.  Свет,
озарявший  его с моря,  оказался  не  ложным.  Этот свет, холодный и чистый,
падал  от  облаков, рассеиваясь  в воздухе  серебряной пылью  вроде  снежных
личинок. А когда облако уплывало, все озарялось другой, разовой глубиной.
     Наслаждаясь покоем, он прошел от магазинчика  к столовой, которая  тоже
оказалась на замке. От нее свернул  вправо,  где было  продолжение тротуара.
Прошел  мимо  почты,  славящейся  своим арктическим штемпелем  -  медведь  с
самоваром на фоне ледокола. Задержался у невзрачного строения краеведческого
музея, с маленькой пушечкой у входа, на одном деревянном колесе. Эта пушечка
когда-то  вела  бой  с  немецкой подлодкой,  всплывшей  перед  гаванью, чтоб
заправить аккумуляторы. Бой был неравный: пушечка точно била по немцам, а те
палили  по  поселку,  всплывшему   с  другой  стороны...  Остановился  перед
памятником Бегичеву, который при  снежном  свете шел, а при розовом замирал,
обнаруживаясь  на пьедестале, среди  камней...  Ощущение было  колоссальное!
Теперь  не  казалось  странным,  что  такой  замечательный памятник  стоял в
обыкновенном поселке. Да Бегичев и не хотел для себя другого места. Вот этот
поселок, это холодное море,  оплескивавшее каменистый берег тундры, - больше
ничего не надо  ему... Соступив с тротуара, пошел без  направления  и вскоре
расслышал, как впереди, где берег обрывался каменным выступом, глухо ударяет
море.
     Прогулка оказалась недолгой.
     Повернул  обратно,  обнаружив  на тротуаре несколько женских фигур,  то
серебряных, то  розовых от облаков. Одна из них оказалась девушкой, поначалу
серебряной, но превратившейся в розовую, когда он подошел. Он  заметил,  что
она смотрит на него, и остановился.
     - Привет, Жорка...
     - Рая! Ты откуда идешь?
     - С дежурства.
     -  Отработала,  значит...-  Он так  обрадовался,  что  ее встретил, что
растерял все слова. Увидел, что  внизу открыли  магазинчик: вышла продавщица
и, отведя красную дверь, пристегнула ее крюком на крыльце. - Может, зайдем?
     - Если рассчитываешь на что-то, то не получится, - ответила она вдруг.
     - О чем ты говоришь?
     - Знаешь о чем...
     Рая  стояла,  глядя  па него с недоверием,  и  он даже  не знал, что ей
ответить... Откуда у нее сложилось о нем такое  мнение? Разве он давал повод
считать его  каким-то забулдыгой, проходимцем? Все их общение ограничивалось
минутными встречами  возле столовой... Утро готово было померкнуть! Но  Рая,
слава богу, согласилась и просунула под его руку свою.
     Спускаясь  с  ней  на  виду  у  повернутых  в  их  сторону окон,  он  с
любопытством,  от   которого  замирало  сердце,   ее  рассмотрел.  Была  она
безалаберно, как-то  наспех, одета  и выглядела усталой.  Но даже  усталость
была ей к лицу - придавала особый тревожащий отсвет. А невнимание,  если  не
безразличие, к человеку, который шел рядом, делало ее естественной.  Он  мог
изучать  Раю в чистом виде, без напряженных улыбок и ужимок. Шли без слов  и
как-то не в ногу: то его сносило к ней, то она наваливалась на него, задевая
мягким бедром. Иногда она наклонялась придержать от ветра свою голубую юбку,
чтоб  не  оголялись колени. Этот чистый больничный  свет  Рае  подходил.  Он
обжигал все вокруг, как  лекарство.  Сейчас он открывал Раю, и открытие было
бесконечным.
     Рая остановилась.
     - Пойдешь в магазин?
     - Зачем?
     - Ты же хотел!
     - Да, точно...
     Пропуская  ее  вперед,  увидел,  что  за  стояками  никого  нет.  Но  в
магазинчике  было  не  пусто.  На  полу  лежали  люди.  Это  были  охотники,
наезжавшие  с зимовьев  к  концу  навигации. Тут  они  оставались  на  ночь,
используя заведение  как  гостиницу. Обходя спящих,  они спугнули горностая,
который юркнул под прилавок, в какую-то дыру, оказавшуюся небольшой. На виду
остался  рыжеватый пушистый хвост. Продавщица,  суровая баба с припухшей  от
выщипанных усов губой, сидела,  как мумия, неподвижно.  По левую руку от нее
уселась  полярная  сова,  белая,  с  крапинками  на  крыльях.  Глаза  у  нее
зажигались,  отражая   солнечный  луч,  вроде  настольной   лампы.   В  этом
магазинчике вечно  что-то бегало или летало.  Можно  было предположить,  что
продавщица тоже летала, вместе с совой. А сова была ее дочерью.
     Скользнув по  шеренгам бутылей, он увидел, что  сегодня появилось новое
вино. Вначале он взял "Бычью кровь", потом заменил на светлое "Европейське".
Сейчас он находился с девушкой, да и вообще опасался пить.
     - Сгодится сухое?
     Рая пожала плечами:
     - Все равно.
     Отпила, обтерев с горлышка слюну. Но тепло  ее  губ,  нагревших стекло,
осталось. Как передала поцелуй! Благодарный ей,  он достал из-за пазухи одну
из груш, подаренных Федосом.
     У Раи сразу прорезалась речь:
     - Груша!
     - Дарю насовсем.
     - А чем будешь закусывать?
     Вернула, оставив на душистой мякоти плода очертания своих маленьких, но
белых и твердых  зубов.  Он  съел этот след,  оставив  свои зубы.  Получился
поцелуй более глубокий. Рая оживилась, расстегнула пальто. Оправила юбку (не
такую  уж  и голубую,  как  оказалось  вблизи, а застиранную  и  державшуюся
кое-как),  чтоб  прикрыть  порванный  на колене  чулок.  Каким-то  особенным
движением маленьких рук отбросила свои темные волосы в спутанных завитках. В
ячеях ее кофты проступили  маленькие  пухлые груди.  Охватывая  взглядом эту
небрежную  Раю,  светившую в разных местах такой  обжигающе-белой кожей, что
захватывало дыхание  и  зубы  ломило,  как от ключевой воды,  он  подумал  с
тоской: почему счастье с этой девушкой для него невозможно? Признаться  ей в
любви?  Должно быть, ей все равно,  кто ее любит:  он  или  другой.  Сделать
предложение? Ответит, что замужем. Какой же выход из положения?
     Сова ударила клювом за спиной, поторапливая к действию. Он наклонился и
поцеловал Раю. Она не раскрыла рта, но ответила. А ответив, рассердилась:
     - Жора, не дури.
     - Так не годится, Рая! Не по-честному...
     - При всех! Как тебе не совестно?
     - Кто смотрит!
     - Отстань лучше...
     На этот раз он  добился своего.  Она ответила страстно, обхватив его за
шею. Поцелуй мог быть бесконечен, но они захлебнулись.
     - Кровь...
     - На, запей вином.
     Она удивленно смотрела:
     - Что с тобой? У тебя даже глаза изменились...
     Не зная, что ответить, оттянул свитер, показав отметину на плече.
     - Акула хватила, плавником.
     Рая обомлела:
     - Какой превосходный синяк!
     Сразу  ослабив  свою  женскую   настороженность,   она   приступила   к
обследованию,  воспринимая его как пациента, которому  надо  помочь.  В этом
профессиональном общении,  исключавшем интимность, он сразу  все потерял. Он
сам все испортил!.. Теперь все пропало.
     - Сбрехал насчет акулы?
     - Немножко есть.
     - А откуда кровь? Просто подрался?
     - Да.
     - Меня, Жорка, не проведешь!
     - Ясное дело.
     Довольная, она засмеялась, показав ямочки на щеках... Что ни говори,  а
отношения все же сошли с мертвой точки! Море открыло на Раю глаза, но море и
мешало. И если дело пойдет так, как он наметил, то Рая будет второй "Шторм",
который ему надо поднять. Куда она денется от  него?  Она будет  уступать  и
уступит.
     - Рая, ты замужем?
     - Зачем тебе?
     - Хочу знать.
     - Была с  одним, - ответила  она. - Остался у  нас,  неженатый...  -  И
добавила, помолчав, глянув на него исподлобья: - Горевала я с ним.
     - Почему?
     - Был  такой... тоскливый.  А как задумается...  на полдня! И люби его,
люби, люби...
     - А сам?
     -  Как увидел меня, простоял на улице  час. Я думала,  пьяный...  - Она
сделала пальцем  ручеек из пролитого вина. -  Под вечер пришел, продал дрова
на шампанское: "Выходи замуж!" - И засмеялась, не меняя выражения лица.
     - Что же дальше?
     - Ушел сам! И  нет его... - Она покачнулась, и он  ее подхватил, думая,
что опьянела. - Давала на переливание, - объяснила она. - Нашей одной, лежит
на сохранении. Да ты ее знаешь.
     - Кто такая?
     - Настя.
     - Настя! Что с ней?
     - Вроде обошлось... - Рая подняла голову: - Тебе плохие сны не снятся?
     - А тебе?
     - Мне снятся.
     - А мне нет.
     -  Потому  что ты! Ты появился тут, запутал  всех, закрутил...  Чего ты
ходишь  за  мной, выпытываешь? - заговорила  она,  дрожа, поднося  к  глазам
кулачки и  опуская их.  - Что ты сделал  сам?  Ты Машу, эту глупую,  бросил,
посмеялся  над ней!  Ты Настю обманул! Ты друга своего оставил, растоптал...
Ты противный, холодный, жестокий... как пень!..
     Никто еще не говорил ему такое.
     Рая была как невменяемая, что на нее нашло? Не спасли мальчика? Но ведь
она  не просто  кто-то:  медицинская сестра. Ведь  не глупа!  А  при чем тут
Володя? Каким образом он его "растоптал"? Что не всегда отвечал  на  письма,
не приезжал? Он работал на спасениях, и Володя знал... Но это ее  бешенство,
чисто  женское, смешавшее  все,  было  так  похоже  на  забытье,  что он  не
перебивал.  Лишь  отводил  ее слова  теми отрывочными возражениями,  которые
возникали в голове. Наверное, причина в том,  что  ей плохо, одиноко. Просто
она устала!..
     Он прижал ее руку к столу.
     - Успокойся, перестань.
     Она отдышалась:
     - Что я наговорила! Прости, Жора.
     - Как станешь моей, прощу.
     - Ты все шутишь, а не прощаешь.
     - Чепуха! А Насте передай... - И, беря ее руку опять, сказал,  ужасаясь
от того, что говорит: - Скажи ей, что мальчика я спасу. Я подниму его живым.

        4

     В салоне "Северянки" было тесно от народа,  который ехал  за зарплатой.
Сидя  среди  сплавщиков  леса, огрубелых  на  безлюдье,  Суденко вспомнил  о
рыбаке. Быть может, Гриппа вернулся  с  ними? Ожидал, что  кто-либо упомянет
его имя.  Но здесь,  как водится, не называли ни имен, ни фамилий. Несколько
человек,  обсев маленький  столик, играли  в  домино, ударяя  с  такой силой
костями,  что  столик, и так весь в трещинах,  грозил расколоться на  части.
Остальные торопили игроков, чтоб успеть сыграть самим.
     Неожиданно среди сплавщиков Суденко увидел женщину. Обратил внимание на
руки,  с лиловым  отпечатком стужи,  необыкновенной  красоты.  Да  и  фигура
обозначалась  в ней, под  толстой одеждой. Это  были  фигура и руки девушки,
только очень большой. Хотя в разговоре мужчин проскальзывало соленое словцо,
но произносилось оно как бы  неосмысленно, без  намерения ее унизить.  С ней
сплавщики обращались почтительно, даже бережно. Возможно, была их начальница
-  десятница,  маркировщица бревен. Нечаянно  перехватив его  взгляд,  она с
какой-то  чуткостью  поняла, что  она  ему  интересна, и  поспешно  сдвинула
колени, хоть и сидела,  как все, в ватных штанах. Спустя минуту посмотрел на
девушку  опять: она  поправляла и поправляла  волосы под  шапкой, лицо у нее
пылало.
     Чтоб ее не смущать, поднялся и вышел.
     Теперь освещение было только розовое.  Нижний, оснеженный, ярус облаков
угнало ветром, и  даже высокие  облака,  стоявшие  неподвижно, растрепало  в
вышине: не то ветер поднялся к ним, не то они к нему опустились. Ветер играл
флагами  на  пароходах,  поражавших  шириной  своих  ржавых   бортов,  когда
проходишь  вблизи. На  одних завтракали, на других только просыпались,  и он
видел девушек, полураздетых,  похожих на медальоны в обводе круглых  стекол.
От этих пароходов скользнул  взглядом по угольной дороге  с кипящей  грязью,
пузырившейся под колесами машин. Сегодня они безостановочно возили не уголь,
а  мясо,  и  были  видны  угольщики, сидевшие среди красных мясных туш,  как
черные жуки. Потом повел  по деревянным террасам, поймав  себя на мысли, что
там его дом. Такое ощущение приходило и раньше, когда чинил лодку с Гриппой,
и представилась  Рая наверху.  Эта встреча произошла, и, оценивая ее сейчас,
он боялся не того, что Рая его не любит. Пугало, что в ее нелюбви, возможно,
нет  неразгаданности,  какого-то  противоречия   натуры   женской,  что  так
притягивало  его  к  ней.  А  есть  что-то  иное,  быть   может,  попроще  и
посущественней.  Жизнь казалась  простой и ясной, когда смотрел на других, и
все так неимоверно запутывалось, когда начинал думать о себе.
     Приехали...
     Разноцветные домики Севморпути были полупустые.
     В  оранжевом  домике, с  нижнего этажа, позвонил секретарше Черноброва.
Спросил,  может ли  его принять начальник гидробазы. Она собралась ответить,
но ее  опередил  другой звонок.  Пока  она отвечала  по нему, он ждал. Потом
услышал:
     - Петр Семенович не принимает.
     - У него кто-нибудь есть?
     По-видимому, она была неопытный сотрудник, если не сумела отреагировать
на такой элементарный вопрос. Помолчав, произнесла с каким-то волнением:
     - Он не в духе.
     - Это неважно. Я приехал по вызову.
     Она колебалась:
     - Перезвоните через полчаса.
     Положив трубку,  понял, что  зашел  в навигационную камеру.  Александра
Александровна,  корректор  карт, куда-то  вышла. На  спинке стула,  рядом  с
телефоном,  остался  висеть  ее пуховый платок.  Не  зная, как убить  время,
принялся рассматривать  фотографии деревянных кораблей,  висевшие на стенах:
"Якутия",  "Прибой", "Заря", "Вест" -  эти комельки с  самоварными  трубами,
частично сожженные  в Архангельске, частично затонувшие в арктических морях.
Среди  них  был и "Шторм",  Медвежьегорской судоверфи.  Было  написано,  что
Нансен взял  его образцом для "Фрама" - своей ледовой  каравеллы. Тут же, на
отдельном стенде, появились фотографии погибшей команды. Суденко  посмотрел:
люди как люди. Ученый Чеченя был снят возле самолета, улетавшего на станцию.
Радист  Сергун,  оказывается,  служил  на  подводном  флоте,  и  это  многое
объясняло. Не было только двух: мальчика и лаборантки.
     Рассматривая  фотографии,  он прошел  одну из комнат. Вторая комната  с
большим окном, забранным решеткой,  была почти полностью  отведена под шкаф.
Этот огромный шкаф  с  картами  создавал сумерки, и  он  не сразу  разглядел
фигуру возле окна.
     Там сидела Маша.
     Недавняя  встреча  с  Раей  еще  стояла  в  голове,  и поэтому Машу  он
воспринял  более  спокойно.  Маша   как   лаборантка  научного  судна  могла
находиться  здесь. Хотя все-таки странно, что не в больнице. Она смотрела  в
окно, не замечая его, и он боялся шагу ступить, чтоб ее  не испугать. Он  не
знал, как она ведет себя днем, не имел понятия, что  произойдет, и узнает ли
она  его вообще. В это время пролетел самолет, который ему помог. Перешагнув
через кипы "Извещений мореплавателям", сваленные на пол, подошел и незаметно
стал, пережидая долгий самолетный гул, который  еще не кончился, когда  Маша
обернулась.
     Обрадованно просияв, крикнула, затыкая уши:
     - Это я!
     - А это я.
     - Я видела, как ты прошел.
     Насторожило, что она не поднялась, осталась на стуле.  Хотя глаза у нее
блестели,  но  выглядела  она не очень.  Вспомнив  слова  Раи, что  он  Машу
обманул, присел возле нее на корточки.
     - Не обижаешься на меня?
     - Я рада, вот так! - Она подняла руки выше головы.
     - И я рад... - Он вынул вторую грушу и протянул ей.
     Маша тут же принялась есть, глядя не на грушу, а на  него. Она смотрела
так, словно готовила себя к тому, что сейчас скажет и как его удивит.
     -  Деньги  получила!  Вот... - Достала в бумажке, показывая: -  Расчет,
уезжаю.
     - Куда?
     Опять начала  рыться  в карманах его  куртки,  нашла листок. Это был не
билет,  а медицинское  направление. Сразу  узнал размашистую  подпись  Ивана
Иваныча.  Разобрал  только  подпись  и  фамилию  Маши.  Все  остальное  было
латинское.
     - Едешь лечиться?
     - Да.
     - А что у тебя болит?
     Отложив  грушу,   она  наклонилась,   сделавшись  очень   серьезной,  и
проговорила в самое ухо, как под большим секретом:
     - Ничего.
     - Когда ты едешь?
     Показала на часах.
     С какой-то  нервной обостренностью, появившейся у него сегодня, смотрел
на  эту девушку, которую  спас в Полынье  и  потом ввел в  дом. Внезапно как
пронзило  что-то: ведь это Маша,  сейчас она уедет... Какое лечение прописал
ей доктор? И кто ее  вылечит  там?  Если завтра все получится и они приведут
"Шторм", то Маша его встретит. Где ей еще будет лучше, чем здесь?
     - Помнишь, ты меня обещала ждать? Ведь я же приехал, как обещал! Почему
же ты здесь, а не там? Или ты все забыла?
     Он говорил при гуле самолета, который опять возник, и хоть она заткнула
уши, видел, что все понимает,  прочитывая по губам. Видно, он разволновался,
что она вытерла ему вспотевший лоб.
     - Я все помню, помню... -  И с той  же осмысленностью, с  правильностью
речи, которой он раньше не замечал, добавила, улыбаясь: - Что-то перестало в
жизни везти...
     - Останешься?
     Ответила покорно, пробуя встать:
     - Пожалуйста.
     Взял  ее  за  руку, и  она,  на  него  опираясь,  покачиваясь,  сделала
несколько шагов... Куда он ее ведет? Нужно выяснить про удар - для  кузнеца.
Разузнать  насчет рейса у Черноброва. Кто  это  сделает  без него? Пока  они
доберутся в устье, пройдет полдня... Усадил ее на стул опять.
     - Подожди...
     Выскочил  из  домика... Кого попросить, позвать?  Вспомнил  девушку,  с
которой ехал на "Северянке". Вот эта могла бы помочь! Чтоб не идти по снегу,
решил обежать улицу через домики. Вскакивая в неокрашенный домик, столкнулся
с  женщиной.  Это   оказалась   Александра  Александровна.  Она  обрадованно
всплеснула руками, словно увидела неизвестно кого.
     -  Как  я вас хотела  видеть! Так  боялась, что не встречу...  Уезжаю в
отпуск! - И показала, как Маша, какую-то бумажку  в руке. -  Вы простите, не
обижайтесь, ради бога!  Я вам скажу откровенно: я немного побаивалась вас...
А вы так благородно поступили с ребенком! Это так понятно, по-человечески, -
говорила она, глядя восторженными глазами.  - Вы мне немножко напоминаете...
знаете  кого? Капитана Просекова... Какая глубокая, одаренная  натура! Какое
великолепное  постижение гидрографии!  Его курсы -  настоящая поэзия! Мы все
так за него переживаем...
     Суденко  еле  схватывал,  что  она  говорит. Он  вообще  не  помнил  ее
разговаривающей. А видел вечно ссутуленной за столом, без конца исправляющей
карты. Понимая,  что ее не остановишь, просто поддерживал,  чтоб  не  упала.
Было  ясно, что  девушку  с  "Северянки"  он все равно  упустил. Надо искать
кого-то другого.
     Александра Александровна вспомнила о Маше сама.
     -  Кстати! Хотите увидеть девушку со "Шторма"? - Она всплеснула руками.
- Господи! Сейчас я познакомлю вас...
     - Минуточку! Это правда, что она улетает?
     - Мы летим вместе.
     - Неужели? Александра  Александровна! Ведь она... как бы вам сказать...
Ну, как вам объяснить!..
     - Любит вас?
     - Примерно так.
     - Очень милая девушка! Очень способная к гидрографии... Поздравляю вас!
     - Так вы поможете мне?
     - О чем вы? Опять туда, в этот Бермудский треугольник? Не беспокойтесь!
Я сделаю для вас все. Я могу улететь и завтра.
     Бог  на  него  посмотрел глазами  этой  женщины... Навстречу  им бежала
секретарша.
     - Где вы пропали? Я вас разыскиваю полдня.
     - Да вот... гуляю здесь.
     - Да что вы гуляете, черт подери! Идите скорей...

        5

     Чернобров что-то писал за столом.
     Торопливость  секретарши, проводившей  к  двери  кабинета,  восклицания
Александры  Александровны  невольно  настроили  Суденко  на  особый   прием.
Чернобров встретил его со своей обычной сдержанной деловитостью. Покосившись
на Суденко за струей сигареты  и не прерывая своего льющегося почерка, вдруг
спросил:
     - Ваше мнение о капитане Просекове? Откровенно!
     - По-моему, отличный капитан.
     - Хотелось бы сохранить его для науки... Вы как себя чувствуете?
     - Нормально.
     -  Мы готовы подписать договор с отрядом, войдя в долевое соучастие  по
затратам  с Арктическим институтом и ААМУ*, - сказал он, аккуратно складывая
написанное, промазывая конверт клеем. - Речь идет  о  долговременной работе,
связанной с изучением Полыньи. Как вы к этому относитесь?

     * Арктическое и Антарктическое морское управление.

     Суденко, не очень понимая, какая связь между  его здоровьем,  капитаном
Просековым и изучением Полыньи, ответил:
     - Место ничего.
     -  А главное, ценное! Огромное окно, распахнутое течениями! И оно  дает
лучи чистой  воды  по  всей географической долготе!  Видели эти  пароходы  с
нефтью? - Он пробежался к  окну. - Атомники их не могут взять. Вести обратно
-  оставить  без  горючего,  без взрывчатки  целый район  Дальнего Севера. А
теперь они пойдут и, думается, придут по назначению...
     Немного  насторожило, что  он начал с этого  похвального слова "Агату".
Это  был плохой сигнал.  Почему? Потому  что  рейс спасателя  мог  заслонить
"Шторм".  Потому что Маслов  здесь. Обмен мнениями, безусловно, был. Об этом
говорило  хотя бы то, что "Кристалл"  едва не  повернули домой. Какое уж тут
перспективное сотрудничество!..
     - Вы ознакомились с отчетом?
     - Я отдал его вашему начальству. - Он не скрыл какого-то разочарования.
- Вы могли бы написать для нас новый отчет?
     - Отчет плохой?
     - Он годится как официальный документ. Но многое осталось невыясненным.
В частности, гибель радиста Сергуна и начальника научной группы Чечени. А за
этим видится пример настоящего героизма. Как и во всей трагедии "Шторма".
     - Я изложил рабочие детали.
     -  Надо  смотреть пошире...  -  Чернобров,  делая пометки  в  блокноте,
извинился перед ним. - А теперь говорите, зачем пришли?
     - Я пришел выяснить насчет рейса.
     - Вы не возражаете, - сказал он, кладя руки на стол, - если я задам вам
несколько вопросов? Предупреждаю: их будет четыре.
     Суденко невольно усмехнулся такой точности.
     - Я имею в виду основные  вопросы,  - поправился Чернобров. -  Начнем с
того,  что  я хочу выяснить  в первую очередь. Так сказать, для себя... - И,
глядя на водолаза с  холодноватой пристальностью,  спросил: - Вы ребенка  не
подняли из-за парохода? Или по другой причине?
     - Потому что не поднялся "Шторм".
     - А если б поднялся? Цель была бы достигнута?
     Кажется, он все не  мог  избавиться от своего  подозрения: что  Суденко
больше думал о пароходе, чем  о спасении людей. А  скорее всего, с подсказки
Маслова,  хотел подвести к выводу, что подъем  парохода не решает все. Могло
быть еще одно толкование:  поднимая пароход, старшина хотел  создать о  себе
благоприятное мнение. Впрочем, все эти оттенки он учел в отчете.
     - Абсолютной уверенности никогда  нет, -  ответил Суденко  осторожно. -
Даже при простом погружении не знаешь, что произойдет.
     -  Поймите  меня  правильно:  рейс,  на  который   вы  дали   согласие,
чрезвычайно труден для "Кристалла". С  завтрашнего  дня всем территориальным
судам вход в Полынью запрещен. Поэтому меня интересует  вот что: вы изменили
свое решение  из-за  того,  что пароход  не  поднялся?  Или открыли для себя
что-то новое?
     - Ничего нового я не открыл. Вернулось течение, и я передумал.
     - То есть пришли к своему прежнему мнению?
     - Да.
     - Вот это для  меня  очень ценно, и это я в вас почувствовал,  - сказал
он,  останавливаясь  перед Суденко и кладя неожиданно ему руку на плечо. - А
рабочие  детали,  о  которых вы говорите,  вызвали критические  замечания  у
водолазного  специалиста.  Признаюсь  вам:  мнение  Маслова  показалось  мне
достаточно убедительным.
     - Критиковать  всегда лучше, -  ответил  Суденко,  задетый. - А что  он
предлагает сам? Или об этом разговора не было?
     - У него есть конкретное предложение.
     - Интересно?
     - Проделать на "Агате" работу, от которой вы отказались на "Кристалле".
     Суденко поднялся:
     - Вы это считаете выходом из положения?
     - Существует  безвыходная  ситуация.  Отсюда  вопрос второй:  с чем  вы
пришли?
     - Еще не сделана конструкция.
     - Даже есть конструкция?
     - Крылья.
     - Наверное, какая-то штука с течением?
     -  Смысл  в том,  что  пароход  выходит  из  моря  с  остановками.  Это
предохраняет его от разрушения.
     - Водолазный специалист об этом знает?
     - Нет.
     - Надо бы вам прийти ко мне попозже.
     - Вы мне не доверяете?
     Чернобров тоже поднялся.
     - Самое странное, - сказал он, - что я верю вам.
     Разговор  как будто был окончен.  Но  Суденко не знал, все ли кончились
основные вопросы, и не решился поблагодарить.
     Чернобров смотрел выжидающе, постукивая карандашом:
     - На какое же время ставить готовность? - спросил Чернобров.
     - Время прежнее.
     - А время работы в Полынье?
     - Примерно то же.
     - Время максимальное, как я понимаю?
     - Да.
     Возникла пауза.
     - Вы не успеваете! Вас опережает лед.
     - Опережает! Это точно?
     - Движение вычислено до метра. По аэросъемке.
     Суденко сел, Чернобров тоже.
     Допустим, так: сейчас  он разузнает про удар. Разметка крыльев, сварка,
клепка, герметизация... Крепление! Раньше ночи не управишься. На рейсе  тоже
не  сэкономишь.  Работы:  подготовка  "Волны",  крепеж  крыльев,  отсидки  в
течениях, три человека... Меньше нельзя: ребята не всплывут!
     Время абсолютное, исключительное.
     Что же делать?
     - Вывод такой, - сказал Чернобров,  останавливаясь перед ним. - Или  вы
опоздали со своей идеей, или она недостаточно проработана. Поэтому  вернемся
к тому, на чем остановились: без мнения водолазного специалиста у нас с вами
ничего не выйдет.
     Суденко молчал, хотя в нем все кипело.
     Если ситуация безвыходная, как они говорят, то берите хоть что. С Милых
вы не спрашиваете! А он должен ходить на поклон - от второго к третьему... В
его идее есть все. Для него это совершенно ясно.
     - Еще есть ко мне вопросы? - выдавил он.
     - Остался последний: какая вам необходима помощь?
     - Надо кое-что выяснить у ученых.
     -  Прекрасно, если так! - Чернобров пришел в такое оживление, как будто
услышал нечто удивительное. - Там сидят толковые ребята. Например, Толмазин.
Хотите, познакомлю?  - И, скользя пальцем по диску телефона, почти  закричал
ему: - Торопитесь!

        6

     В синем домике, где Суденко встретили ученые, он понял, что рейс был не
напрасен. Показали материал, который спас Чеченя. Из батометра, всплывшего с
буйком, извлекли тридцать  кассет, сделанных на микрофото. Часть материалов,
уже расшифрованных, была  переснята  через увеличитель  на толстые  листы  с
наложением градусной сетки. Ученый, который  дал Суденко посмотреть  снимки,
объяснил, что  обычные  данные ледовой  разведки  отбивают  состояние моря в
сумме мгновений,  между  которыми зияют провалы неизвестности. Здесь же речь
идет   о  статических  наблюдениях,  которые  неповторимы.   Недавний  поход
"Арктики"   к   Северному   полюсу  во  многом   помог   преодолеть   рутину
представлений,  сложившихся в Арктическом пароходстве:  что чем широта выше,
тем непроходимее льды.  В этом  смысле материалы "Шторма"  явятся  еще одним
доказательством в пользу освоения Полыньи как самой кратчайшей и экономичной
дороги через Ледовитый. А предстоящий рейс "Агата", хоть он и стал возможным
ввиду  критической  обстановки, научный центр  оценивает  как  свое  большое
практическое достижение.
     Другой ученый, Толмазин, которому Чернобров поручил  опеку над Суденко,
держался  со строгой аккуратностью, не допускавшей произвольного  сближения.
Тотчас стало  ясно, что дело свое он знает, хотя в его рассуждениях, по виду
логичных,  Суденко  удивляла  какая-то  неконкретность  мысли.  Море  земное
исчислялось им примерно так, как звезды. Океаны в его  воображении принимали
форму каких-то умозрительных  фигур, имевших только углы и  линии.  Когда же
эти прямоугольные, цилиндрические, квадратные океаны не укладывались даже на
воображаемых  плоскостях,  то  и  это  его  не  смущало,  поскольку  научное
моделирование, лежащее в основе гидродинамики моря,  предполагает гигантские
упрощения.
     - Эти математические идеализации, - говорил он,- безусловно, правильны,
так как  выражают  общие законы  физики применительно  к жидкой  среде.  Они
исходят из того, что воде негде скапливаться, поэтому океан  бесконечен. Все
это  дает  возможность имитировать при  помощи  моделей такие  явления, как,
положим, пассаты в южной части и западные ветры на севере.
     - Какой в этом смысл?
     - Огромный, - ответил он.
     - А если надо изучить что-то небольшое? Например, непонятное? Спустился
в воду, а она светит.
     - Это вовсе  не значит,  что вы увидели  что-то небольшое. Грандиозными
явлениями  порой  управляют   ничтожные  эффекты.  В  науке  они  называются
"парадоксы", которые побуждают строить новые теории движения океана.
     - Приблизительные?
     -  С  упрощениями...   Таунсенд  Кромвелл,  английский   исследователь,
пренебрег сферичностью Земли.
     - Что это ему дало?
     - Он  открыл противотеченне под Гольфстримом, такое же грандиозное, как
и сам Гольфстрим.
     Наверное, был смысл в  этих кабинетных  открытиях, пришедших  па  смену
великим  географическим!  Но  что  могло  окрылить  таких  ученых,  долбящих
чернильницы  в  своих каменных углах? Жажда риска? Любовь? Отчаяние,  страх?
Трудно поверить...  Да любой  рыбак, овладевший парой весел, ищущий в океане
стыки  течений,  где  откармливается молодняк, любой зверь,  боящийся  синей
воды, знает о Гольфстриме куда больше, чем Кромвелл! А что касается Полыньи,
то  там  нельзя  пренебрегать сферичностью Земли. Он не мог пренебречь  даже
одним ударом волны! Промахнешься с крыльями, и "Шторм" будет летать в прибое
вечно. Кажется, яснее модели и не может быть.
     - Все это так, - согласился Суденко с ним. - Но  я уже "Шторм" нашел. И
сам он не поднимается. Что бы вы могли предложить конкретно, без модели?
     Толмазин сузил свои холодноватые, светлые глаза:
     - Я должен иметь представление, что вам надо.
     - Мне нужны данные о течении. Они у вас есть?
     Он принес  радиолокационную  карту Полыньи, испещренную дугами течений,
которые  были  изображены  линиями тока  и стрелками,  объяснив,  что  длина
стрелок показывает повторяемость течений, а оперение - толщину и скорость.
     Суденко прочертил ногтем линию от косы до Неупокоевых островов.
     - Какая скорость потока на этом отрезке?
     Спросил для проверки, поскольку знал.
     - Вас интересуют данные за какой период?
     - До урагана.
     Толмазин   заглянул    в   дополнительный    справочник,   самодельный,
раскрашенный "розами", и выдал скорость, совершенно точную.
     - Как вы определили?
     - Электродами.
     - То есть как?
     Он объяснил,  что  морская вода -  это  движущийся  проводник,  который
находится в  магнитном  поле  Земли.  Два электрода,  разнесенные  на  сотню
метров,    буксируются   судном,    на    котором   установлен   регистратор
электродвижущейся  силы.  Возникающая в  воде разность  потенциалов  создает
напряжение в электродах, которое переводят в скорость движения.
     - Толково, - одобрил Суденко. - И просто.
     - А как определили вы?
     - Почувствовал.
     - Просто чутьем?
     - Да.
     Ученые, сидевшие  за  столами, заулыбались. Но он  не обиделся на  них.
Этот пример с электродами, доказывавший  приоритет научной мысли над дряблой
подводной самодеятельностью, вызвал в нем желание продолжить беседу.
     - Вот пароход, - Суденко поставил  точку.  - Поднять его,  как я понял,
можно только здесь.
     - Чем вы его поднимаете?
     - Крыльями.
     - Объясните подробней.
     Он изложил идею, выделив в ней тот момент, когда "Шторм" оказывается  в
волнах. Течение разгоняет его до всплеска. Крылья принимают удар, и  корабль
влетает в поток.
     - Это теоретическая формула, рассчитанная по компонентам?
     - Допустим, что так.
     Неуверенность, с которой это было сказано, от него не ускользнула.
     -  Если у  вас  не  рассчитаны  компоненты: вес  конструкции,  скорость
течения, сила удара и нет расчета профиля крыльев и места их крепления, - то
подъемной силы не возникнет.
     - Скорость течения  уже  есть. Какой... компонент вы  можете дать? Удар
можете дать? От него зависит профиль.
     - Волны  как стихийный процесс трудно поддаются моделированию. Но  если
судить по приливам, которые передают  энергию внутренним волнам,  то  высота
всплеска  и, следовательно, сила удара бывают разные.  В зависимости от фазы
луны - от  половины  до полных лунных  суток. - Он очертил небольшой уголок,
испещренный разветвлением изогнутых стрелок, окружавших большую стрелку, как
косяк  мелких  рыбешек крупную рыбину.  -  Если  вы  высчитаете правильно  и
подставите крылья под вектор удара, то пароход всплывет.
     - Удар вы мне скажите! Удар.
     - Сейчас ребята высчитают вам. По показаниям динамометра.
     - Это другое дело.
     Суденко с облегчением встал.
     - Однако продолжим, - усадил его Толмазин. - Что у вас дальше?
     Дальше у  него  ничего не  было. Но он  уже понял, что ничего больше от
ученых  не  выведает,  и не  хотел  посвящать их  в  то,  что обдумывал сам.
Соображая,  как выкрутиться,  он рассмотрел еще  одну  стрелку  с повернутым
наконечником, как раз над дугой потока, и мысль сработала мгновенно.
     - Дальше я подставляю крылья еще раз. Вот здесь.
     - Ничего вы не подставляете, - сказал Толмазин. - Во-первых, тут вектор
удара меняется. А во-вторых, вы  уже без крыл