жка
у них туго закрывалась, а в это время Вениамин в общественный коридор  выйти
вздумал.  Вслед за  вышедшим  соседом. Он  часто  туда, в коридор,  выходил.
Погулять  на его просторе.  А  когда надоедало ему  гулять, он  лапой  дверь
скреб, и его впускали обратно в тесноту.
     И вот сосед вышел, и Вениамин за ним устремился. А Юля в этот  же самый
момент  времени дверь закрывала.  Ну  и Вениамин как раз в щели  оказался, и
дверь ударила его, припечатав к углу  косяка. Не видела она, Юля, как юркнул
Вениамин в дверь.
     И  он закричал душераздирающе и метнулся  как  сумасшедший в угол,  под
стол, и забился туда, весь дрожа и продолжая кричать от боли и испуга.
     И  Мария  достала  его  осторожно,  а  он все  вскрикивал  и  не  давал
прикоснуться  ни к спине, ни  к животу, ни к задним ногам. А потом  Вениамин
кричать перестал и только постанывал и смотрел не отрываясь Марии в глаза. И
Мария  аккуратно,  боясь причинить  ему лишнюю боль, перенесла  Вениамина на
свой  диван и положила его  в головах у стенки. И он затих и лежал на диване
без движения и ничего не ел и не пил.
     И  так пролежал  он всю ночь, а Мария рядом с ним то лежала, то сидела,
следя за  его самочувствием. И все, считай, воскресенье пролежал Вениамин на
одном месте, и стало Марии ясно, что он  может умереть, так как он не только
не  ел  и  не  пил,  но  и  не  оправлялся.  И живот  стал у него  понемногу
раздуваться,  увеличиваясь в размерах. А Мария видела  это, а что  делать  и
куда бежать, не знала, потому что было воскресенье. Она, правда, позвонила в
ветлечебницу,  надеясь на чудо - что окажется там дежурный какой-нибудь,  но
телефон лечебницы  ей  не  ответил,  и  она  совсем запаниковала,  и  у  нее
опустились руки.
     А тут Сараев пришел, денег принес, очень,  конечно,  кстати. И он порог
переступил и говорит:
     - Я на минутку и проходить не буду, потому что уже темнеть начинает,  -
и: - Вот, - говорит, - деньги - нам зарплату раньше выдали, но с завтрашнего
дня, - говорит, - меня в отпуск  отправляют без  содержания ввиду отсутствия
сырья и неплатежей, - и говорит: - По этой причине я тебе в следующем месяце
ничего  не  смогу  принести, но  потом, -  говорит,  - я  все компенсирую, в
рассрочку.
     И он говорил это, а  Мария стояла и слушала  его вполслуха, рассеянно и
без  тени внимания и  ждала от  него, чтоб  он ушел  и дал  ей  вернуться  в
комнату, к Вениамину. И Сараев заметил наконец ее  это отвлеченное состояние
и спросил:
     - Что стряслось?
     А она сделала шаг назад,  в комнату, и кивнула на лежащего Вениамина. А
Сараев, увидев его, спросил:
     - Заболел?
     А Мария говорит:
     - Нет, Юля  дверью  его ударила  и, наверно, что-нибудь ему  сломала  и
повредила внутренние органы.
     И, узнав такую новость, Сараев, конечно, разделся и не ушел, потому что
он тоже, как и все здесь  присутствующие, Вениамина любил. И он посмотрел на
него с более близкого расстояния и почесал его за ухом. И:
     - У него, - сказал, - живот раздут.
     А Мария говорит:
     - Он со вчера не ходил.
     А Сараев говорит:
     - Надо его в больницу, в ветеринарную.
     А Мария говорит:
     - Воскресенье.
     И  Сараев остался  у Марии,  и они  вместе  и по очереди  за Вениамином
приглядывали, а он лежал не шевелясь, то ли еще в сознании, то ли уже нет.
     А в понедельник, в семь часов, поехали они в больницу. Взяли коробку от
сапог Марииных, постелили туда плед и поставили коробку  в сумку  большую, с
которой Мария  обычно  к матери ездила в гости, и  повезли они в этой  сумке
Вениамина  еле дышащего и ничего, похоже, не чувствующего. И они приехали  в
больницу к началу рабочего дня и в очереди были первыми.
     А врач взглянул на Вениамина и сказал:
     - Да. - И сказал: - Машина или падение с высокого этажа?
     А Мария сказала:
     - Нет, - и коротко ему изложила, как было, и что, и когда.
     И он, врач,  позвал еще  одного врача,  женщину, пришедшую только что и
переодевавшуюся  в  соседней   комнате.   А  осмотрев  Вениамина  вдвоем   и
посовещавшись  друг  с  другом  и  посоветовавшись,  они  сделали  ему  укол
прозерина. И  у  Вениамина в результате этого укола  начались судороги, а из
глаз полились ручьями и потоками слезы. И он стал задыхаться. А врач сказал:
     - На воздух его.
     И Мария схватила Вениамина и вынесла на крыльцо, где ему стало лучше. А
когда она снова его внесла, врач, женщина, сказала:
     - Кладите его на стол. И держите.
     И Мария с Сараевым  стали держать Вениамина, как показала женщина-врач,
а она проколола ему большим шприцем живот и выкачала из него три этих шприца
мочи. И сделала еще какой-то укол антибиотика и вколола мочегонное.
     А  что дальше делать, она объяснила Марии и написала, как и сколько раз
в день нужно Вениамина колоть. И  Сараев тоже все эти рекомендации  слушал и
запоминал. А в конце врач дала Марии с собой бутылочку канамицина и ампулу -
чем его разводить. Сказала:
     - На сегодня вам  хватит и на завтра  один раз уколоть,  а за это время
достанете.  - И она посмотрела на Марию с сочувствием, так как на ней совсем
никакого лица не было, и сказала: - А не достанете - позвоните. Я помогу.
     И из лечебницы  Сараев с Вениамином поехал домой к  Марии, а Мария - по
аптекам  рыскать.  Лекарства  доставать.  Канамицин  -  антибиотик  широкого
спектра  действия  и  лазикс  - мочегонное. У нее  доставать что-либо всегда
лучше,  чем у  Сараева,  получалось,  Сараев этого  совсем  не умел. И Мария
обмотала Бог знает сколько аптек - и ветеринарную,  и человеческих несколько
- и наконец выпросила она в одной  из них требуемый канамицин, переплатив за
него втрое, а в другой лазикс она нашла  -  свободно.  И шприцев одноразовых
купила Мария  в  коммерческом киоске пять  штук, предполагая  их кипятить  и
использовать по три-четыре раза, как советовала ей женщина-врач.
     А купив  все это, Мария заехала к себе на работу и взяла на обоих своих
предприятиях  неделю  в счет  очередного отпуска. Без оформления,  а  просто
договорившись с начальством, что работать она в течение недели не будет, а в
отпуск летом  уйдет не на четыре недели, как  положено, а на три. И  с  этим
вернулась  Мария  домой, про  паспорт  и  про милицию  совершенно  забыв,  и
приступили  они к лечению  Вениамина  и  к его спасению.  А лечение, значит,
состояло в следующем:  во-первых,  каждые шесть часов  Сараев делал ему укол
канамицина.  Он  хорошо умел  уколы делать. Потому что бабушка Сараева долго
умирала от  рака, и  он, еще  школьником, делал ей  обезболивающие  уколы  и
наркотики.  Мать  его  сама  боялась  уколы  делать,   а  медсестре  платить
приходящей было  у  них нечем. И он  делал бабушке  своей  умирающей уколы и
научился  этому искусству раз и  навсегда.  Правда, животному  труднее  укол
сделать - из-за шерсти. И шкура у них, у животных, более плотная, чем кожа у
человека, а жира и мышц гораздо меньше.  И  колоть поэтому нужно осторожно и
точно, втыкая иголку под определенным углом на четверть ее длины, не глубже.
     И Сараев кипятил  одноразовый шприц в кастрюльке сорок минут и колол им
Вениамина. А Мария держала его, чтобы он не  дернулся и не помешал. Он же не
понимал,  что во время укола  смирно  надо  лежать и неподвижно. Но Вениамин
хорошо уколы  переносил и терпел.  Да. А кроме канамицина, раз в день Сараев
ему  еще  и лазикс  колол, чтоб, значит, моча у Вениамина не скапливалась, а
выходила  наружу. А все остальное  время  между уколами  Вениамин  лежал  на
пеленках,  Жениных еще и через  столько лет  пригодившихся.  И он  ходил под
себя, на эти пеленки, а Мария и Сараев их стирали и меняли на чистые.
     И  значит, Сараев стал жить у Марии и не ездил к себе домой, потому что
в девять часов, и в пятнадцать, и в двадцать один, и в три нужно было делать
Вениамину очередной  укол. И Мария, конечно, увидела на Сараеве жилет, когда
снял он при ней свитер впервые, и сказала: - Господи, что это на тебе?
     А Сараев сказал:
     - Ничего. Не обращай внимания.
     А насчет сохранности своей квартиры Сараев не  беспокоился, так как там
без него ничего  не могло  произойти плохого благодаря бронированной входной
двери.
     И  Вениамин послушно лечился и позволял себя колоть, понимая, очевидно,
что мучают его по необходимости. Единственно только смотрел он прямо в глаза
Марии и Сараеву, а они не выдерживали и отводили, пряча глаза, взгляды.
     Но  на четвертый день  лечения  уколами Вениамин попросил есть  и начал
принимать пищу,  а пить  он  уже  и раньше  пил.  И  поел  он  каши овсяной,
геркулеса. Мария ему сварила негустой каши, добавив в  нее вареного мяса, на
мясорубке прокрученного, и он поел  этой  мясной каши, слизывая ее у Марии с
руки. И воды попил теплой кипяченой.  Но под себя ходить Вениамин продолжал,
ничего не чувствуя. Он и хвоста своего  не чувствовал, и хвост висел у  него
мертвый и парализованный. Правда, врач, Света ее звали, сказала по телефону,
что раз  выжил  он и до сих пор не умер, все станет  на места  и образуется.
Только требуется для этого время и терпение.
     -  Потому  что,  -  сказала,  - у  него крестцовый  отдел  поврежден  в
результате травмы, и все это характерные последствия данного повреждения.
     Ну и  сказала она, что Вениамину нужен полный покой и нельзя подвергать
его  никаким стрессовым нагрузкам.  А  у них  и  так была тишина  в квартире
кладбищенская, и даже дети в  дни  тяжелого состояния Вениамина не шумели, а
вели  себя тише воды.  И в  понедельник, когда  прямая  опасность  для жизни
миновала Вениамина окончательно, Мария пошла на работу, дети - в школу, и  с
Вениамином остался Сараев сам, так как ему на работу идти не надо было целых
еще три  недели. И все  эти три недели он жил  у Марии, и  утром, когда они,
Мария с детьми, уходили, Сараев готовил какую-нибудь еду на всех и убирал за
Вениамином, и  мыл его, и  стирал его перепачканные  пеленки, делая это  без
никаких отрицательных ощущений и  чисто механически. Потом около двух  часов
дня возвращались  из школы дети, и Сараев  их кормил, и они либо  уходили на
тренировку, либо садились  за свои уроки. Потом приходила  Мария, и Вениамин
выходил  ее встречать  к  двери,  так как  он  через  две  недели  стал  уже
самостоятельно передвигаться по комнате и  ходил, чуть вывернув левую ногу и
волоча хвост  по  полу. И  Мария  не  раздеваясь брала его за передние лапы,
поднимала к лицу и говорила:
     - Моя ты курица, - и долго с ним целовалась.
     А  Сараев  стоял с  ними  рядом и  ощупывал входную дверь, как  будто в
первый раз ее видел, и говорил Марии:
     - Почему у тебя дверь такая слабая? Надо железную установить.
     А Мария, продолжая лобзаться с Вениамином, говорила:
     - Зачем?
     А Сараев говорил:
     -  Затем,  чтоб зла тебе  не могли  причинить. Тем  более у тебя дети в
доме.
     И Мария ставила Вениамина на диван, и он  ковылял в  угол, где ему была
постелена теплая пеленка, а Мария говорила:
     - Ты, Сараев, свихнулся на железных дверях.
     А Сараев говорил:
     -  Ничего  я не свихнулся, - и  еще говорил,  что, если ты сама себя не
защитишь,  никто  тебя  не  защитит. А по  вопросу двери,  говорил,  я  могу
договориться с Лагиным.  И  он шел  разогревать  ужин для  Марии, а  она тем
временем  переодевалась, выкладывала  из  сумок  принесенные продукты  и так
далее и тому подобное.
     А поужинав, Мария возилась с Вениамином и с детьми, а Сараев сидел  без
дела, напевая беззвучно свою частушку, и чувствовал себя лишним человеком со
стороны. И с ним ни о чем не разговаривали дети, и Мария говорила с Сараевым
об одном лишь Вениамине и его здоровье, потому что они  отвыкли, наверно, от
присутствия Сараева среди них и потребность в тесном с ним общении потеряли.
Даже про паспорт  Мария сказала Сараеву в  двух беглых словах, что  сил  уже
нету за ним ходить. Сараев говорит:
     - А что такое, почему?
     А Мария говорит:
     -  Не  хочу  об  этом,  осточертело,  -  и   не  стала  ничего  Сараеву
рассказывать и делиться с ним своими несчастьями не стала.
     И в  целом прожил Сараев  у Марии весь месяц, изменив невольно образ ее
жизни,  потому что к  ней все  ходить перестали - и соседи, чтобы звонить, и
знакомые  ее.   Хотя  Сараев  слова  никому  не  сказал  неприветливого.  Но
получалось,  что  заходили они, видели  его,  Сараева, в домашнем виде -  на
кухне,  допустим, у  плиты  или люстру чинящего  с табуретки  - и  больше не
приходили.  Одна  Дуся  продолжала  наносить  свои нахальные  визиты,  как и
прежде.  То  есть   она   стучала  в   дверь   в  любое   время,  когда   ей
заблагорассудится. И дня три подряд заставая у Марии Сараева, Дуся спросила:
     - Вы что, - спросила, - опять сошлись?
     Мария ей ничего не ответила в ответ,  и Сараев, ясное дело,  смолчал, и
Дуся сказала:
     - Ну и дураки, - и: - Ничего, - сказала, - у вас не выйдет.
     Ну вот, значит, прожил Сараев весь свой отпуск без содержания у  Марии,
в семье. И Вениамин  за это время заметно поправился и окреп. И хотя он  все
еще делал  под  себя,  сдвиги в сторону улучшения  и прогресс наблюдались  в
каждый  следующий день без преувеличения. Потому что хвостом Вениамин  начал
шевелить  и  про  лоханку  свою туалетную вспоминал временами. И  он  в  нее
залезал и  скреб,  а ел уже с аппетитом и  все  подряд и ходил почти  что не
ковыляя.  Другими словами,  Вениамин был на  пути  к выздоровлению. И  тогда
Сараев сказал Марии, что пора ему, наверно, идти, так как завтра понедельник
и третье число, а значит, кончился его  отпуск  и предстоит  ему выходить на
работу. И он сказал это и сидит ждет, что Мария ему ответит. А Мария головой
кивнула с пониманием - и весь ответ, больше ничего ему не сказала. А  Сараев
помедлил и говорит:
     - А деньги я тебе принесу.
     А Мария опять кивнула головой и говорит:
     - Не думай об этом. Ерунда.
     А Сараев говорит:
     - Пойду я. Вот.
     А Мария говорит:
     - Иди.
     И Сараев  начал одеваться. Снял свитер и надел свой жилет и снова надел
свитер,  а  в  прихожей он обулся  и влез  в пальто, и нахлобучил на  голову
шапочку с надписью "Пума". И  он одевался медленно, а Мария стояла, опершись
плечом о  стену, а  руки  держа  сложенными на  груди, и  наблюдала  за  его
сборами.  И Сараев хотел уйти достойно, только  до свидания  сказав  Марии и
детям, но сказал все-таки он не до свидания, а другое:
     - Или, может, - сказал, - мне не уходить? Пока. А остаться?
     А Мария положила ему ладонь на предплечье и говорит:
     - Нет, ты лучше иди.
     ***
     И Сараев пошел домой, где не был ровно один месяц.
     А дома лежали у него шестьдесят семь процентов  прошлой зарплаты. Он их
месяц  назад, идя к Марии,  дома оставил,  так  как  ненужных денег при себе
Сараев  не  носил,  учитывая,  что улица  полна  неожиданностей, а  дома, за
железной дверью, ничего  с  деньгами  случиться  не  может.  И  он  разделил
имевшуюся у него сумму на две равные части и одну часть понес Марии, а придя
к ней, он сказал:
     - На вот тебе. На жизнь.
     А Мария ему:
     - А тебе? Я не возьму.
     А он говорит:
     - Я же месяц у тебя жил на иждивении и своих  денег не тратил, и теперь
у меня деньги есть.
     И он, как обычно, положил деньги на стол и сказал детям и Марии:
     - До встречи, - и ушел, не приняв ее возражений, а чтоб она не вышла за
ним и не начала отказываться от  денег,  Сараев  лифта дожидаться не стал, а
свернул на лестницу и сбежал по ней бегом, скользя рукой по перилам.
     ***
     И точно так же, пешком и бегом, спускался Сараев  с пятого этажа, уходя
когда- то  от  Милы. И  так  же,  одной рукой, скользил  он  по  шероховатым
перилам, прихватывая их  на поворотах всей  пятерней. А  в  другой  руке нес
тогда  Сараев сумку, взятую тогда у  Марии  напрокат,  ту  же самую,  кстати
сказать,  сумку,  в которой  возили они с Марией  Вениамина в ветлечебницу к
врачу. И  тогда тоже не стал  Сараев  вызывать и  ждать лифт,  чтобы Мила не
успела выйти  из квартиры  и не стала канючить, уговаривая не  оставлять ее,
слабую женщину, один на один со всеми и клянясь, что больше ничего подобного
не повторится никогда в жизни, а пить она бросит хоть завтра с утра,  потому
что ей  это раз  плюнуть.  И Сараев, предвидя,  значит,  все  эти  возможные
последствия, побежал вниз по лестнице, через две ступеньки галопом.
     А приходил он сюда, к себе домой, за  вещами. Накануне ночью они с Юлей
ушли  в  чем были,  ничего не  захватив в суматохе бегства, а  без  вещей же
нельзя жить,  в особенности  когда речь идет о ребенке трех  лет  от роду. И
взял  у  Марии  Сараев вместительную  сумку и ранним утром пошел к себе или,
вернее,  к  Миле. Пришел, а  дома она одна.  Сидит на  полу и голову в руках
держит.  А друзей ее  вчерашних оголтелых  нет никого.  Разошлись, видно, и,
значит, повезло Сараеву крупно. Правда, он думал, что если они тут еще, то в
такое утреннее время спят как убитые,  поэтому и пришел  не опасаясь. А их и
вообще нет.  Что еще  лучше. Хотя Мила  уже  не спала.  Наверно, помешало ей
что-нибудь спать  или кто-нибудь ее разбудил. И Сараев поставил сумку на пол
и стал вынимать из  шкафа  одежду и другие вещи - Юлины и  свои. Те, что еще
сохранились у  них  и  не  исчезли по ходу  жизни.  И  Сараев  укладывал все
имеющиеся  вещи,  наполняя  ими  до отказа  бездонную  сумку  Марии. А  Мила
посмотрела на его действия мутным разбитым взглядом и сказала:
     - А где все?
     - Нету, - ответил ей без отрыва от своих сборов Сараев.
     А Мила говорит:
     - Бросили, значит, - и говорит: - А где Юля, дочь моя?
     - И Юли, - Сараев говорит, - нету. Мы от тебя с ней ушли.
     А Мила повела головой  из стороны в сторону, не выпуская ее, голову, из
рук, и говорит:
     - И вы, значит, бросили.
     И Сараев сказал ей:
     - Да.
     И Мила подползла к  Сараеву на карачках и заглянула ему  в лицо снизу и
пьяно и сопливо заплакала и заговорила, причитая и ноя:
     - Не бросайте меня, а то я же без вас погибну и пропаду пропадом.
     Но  Сараев  не откликнулся на эти фальшивые просьбы и стенания, которые
он уже сто раз слышал из ее уст. А после вчерашнего бандитского нападения ее
друзей на него и, главное, на  Юлю Сараеву вообще хотелось больше жизни Милу
своими руками удушить, и он сказал ей:
     - Пропадай. Туда тебе и дорога.
     И,  сказав  эти  свои  последние  слова,  Сараев   застегнул  на  сумке
замок-молнию и  вышел из  квартиры и  побежал  вниз по  ступенькам лестницы,
уходя от Милы к Марии навсегда - или, вернее, он так полагал и надеялся, что
навсегда.
     А  потом  он еще приходил к Миле однажды, так как  она не являлась  два
раза по  повестке в суд,  где должно было слушаться  дело об  их  разводе. И
Сараев,  собравшись  с  духом,  пошел  к  ней  в  день  судебного заседания,
назначенного третий  уже раз по  счету. И он нашел  ее  дома,  как всегда по
утрам, спящую  мертвым сном.  И  еще  трое людей  спали,  дыша перегаром,  в
комнате -  на полу и на диване, кто где упал. И Сараев,  стараясь никого  не
разбудить, взвалил Милу на себя и вынес из квартиры. А внизу он прислонил ее
к толстой  акации,  поймал  такси и доставил  таким образом в суд. И, увидев
Милу воочию,  суд  незамедлительно  и без вопросов оформил развод, освободив
Сараева  от  нее и дав  ему  узаконенную  возможность  жениться на Марии,  с
которой  он жил уже и был с ней, можно  сказать, счастлив в  личной жизни. А
Мила к концу слушания дела очухалась частично, придя в сознание, и говорит:
     - Это что?
     А Сараев говорит?
     - Суд.
     А Мила ему:
     - А кого судят?
     А Сараев говорит:
     - Развод.
     И, выслушав решение и постановление суда,  Мила  села  на свое  место и
сказала:
     - Гад ты, Сараев, - и: -  Бросил, - говорит,  - меня в  трудную  минуту
жизни  и изменил. -  И еще она сказала: -  Дай  пять рэ,  а то  застрелюсь и
повешусь.
     А Сараев сказал:
     - На, - и бросил ей на колени десятку.  А на десять рублей в те времена
и годы можно было целую бутылку водки купить, а вина - так еще больше...
     И  вот  Сараев  сбежал  с  девятого  этажа,  считая ногами  ступени,  и
перепрыгнул   через  кучи   отходов   жизнедеятельности   человека,  которые
образовались на  нижних этажах ввиду переполнения  мусоропровода, и вышел из
вонючего подъезда, где не горело ни  одной лампочки, на воздух и  на свет. И
он  самой короткой  дорогой,  какая  только существовала  и  была  возможна,
вернулся домой, даже за хлебом не  зайдя. Хотя все, что оставил он за  окном
месяц назад, давно, надо было  думать, прокисло и пришло в негодность и есть
в доме у  него было нечего. Кроме, конечно, неприкосновенных запасов. Но это
не волновало  сейчас Сараева, так  как есть ему  не хотелось. И он пришел  и
переночевал в пыльной квартире, а утром ушел на работу, забыв, между прочим,
надеть бронежилет. И  он вспомнил, когда  в автобус влез  и его сдавили, что
нет на нем предохраняющего жилета, но возвращаться за ним не стал, зная, что
возвращаться - это плохая примета, к добру не приводящая.  И "Макаров" лежал
на своем месте, в кармане брюк, чего было достаточно и довольно.
     А на работе им  всем, вышедшим из отпуска без содержания,  сказали, что
положение на предприятии не стабилизировалось и не  улучшилось,  а наоборот,
ухудшилось до катастрофического, и если раньше работала хотя бы одна  смена,
то  теперь  на  своих  местах  остается  только высшее  руководство,  а  все
остальные свободны, значит, еще на один календарный месяц. И кто-то спросил:
а как и на что мы  будем жить и кормить семьи свои, жен и детей? А начальник
по кадрам и быту сказал, что он  ничем  не  может  помочь,  и от  него лично
ничего не зависит, и он ни в чем перед людьми не виноват.
     - А кто виноват? - у него спрашивают.
     А он говорит:
     - Правительство. Так как  именно оно не обеспечило, не создало условий,
- ну и все тому подобное.
     А рабочий народ, собравшись у проходной, говорил на это:
     - Надо, - мол, - браться за вилы. Пора уже.
     А служащие  и инженерно-технический  персонал,  а также  люди пожилого,
предпенсионного, возраста говорили:
     - Вилами сыт не будешь, - и разбредались по одному и группами кто куда,
не идя на поводу у толпы.
     Ушел в их числе и Сараев, правда, куда теперь себя девать, он не знал и
понятия ни малейшего не имел. К Марии он  был не против снова пойти, так как
Вениамин все же требовал еще ухода  за собой, но дома у Марии сейчас не было
никого. Она  на работе уже была, а дети, соответственно, в школе. И не  знал
Сараев, как  Мария воспримет и  истолкует его приход, может быть,  подумает,
что он  навязывается ей против воли,  или  еще  что-нибудь  подумает  по его
адресу  нелестное  и  нелицеприятное,  усомнившись  и  не поверив  правде  о
продлении его отпуска.
     И Сараев подумал, что неплохо  было бы пойти и  купить себе чего-нибудь
съестного, экономя, конечно, последние деньги. Но не пошел он никуда. Потому
что,  купив  что-либо,  пришлось бы  ему идти и  относить купленное домой  и
сидеть  там весь день, а у него же  ни телевизора не было - посмотреть его и
время тем самым как-то потратить и провести, ни книжки какой-нибудь, ни даже
газет никаких. И  он пошел в сторону  дома,  по  привычке всегда с работы  в
сторону  дома  идти, но не  прямо пошел, а через автовокзал  новый,  то есть
вокруг. И  он  вошел в здание вокзала и  походил по пустому, как и в прошлый
его приход, залу. И точно такой же милиционер шагал по  первому этажу взад и
вперед и по кругу,  и  та  же надпись  светилась на информационном табло.  И
водка небось в кафе продается та же, подумал Сараев,  и  без закуски. Но  на
водку  переводить  средства  Сараев не  мог себе позволить,  и он подошел  к
милиционеру и спросил, не преследуя никакой цели:
     - А автобусы, - спросил, - когда пойдут?
     А милиционер сказал:
     - Бензина нет. Вы что, не видите?
     А Сараев сказал:
     - Вижу, - и спросил: - А тут у вас всегда такая пустота торичеллиева?
     А милиционер сказал:
     -  А  кто сюда пойдет? - и сказал: - Сумасшедшая одна ходит  регулярно.
Придет, станет в позу и выступает, как на съезде, лекции читает в пустоту.
     - И больше никто, - Сараев говорит, - не ходит?
     А милиционер говорит:
     - Ну, еще ты вот пришел. Работать мешать.
     И милиционер, конечно,  был  прав  на все сто. Сараев  действительно не
знал и не мог бы сказать, зачем он пришел на этот мертвый вокзал. Пришел - и
пришел. По наитию какому-то, хотя делать  тут ему  было  нечего. И  в  любом
другом месте нечего.
     И  он ходил по  зданию  вялым  медленным шагом  и  глазел по сторонам и
присаживался на  стулья  из  желтой пластмассы, то есть вел себя так,  как в
музее  или  галерее  люди  себя  ведут.  И  он,  как  в  музее,  разглядывал
разноцветные  витражи-  картины  - из  жизни  героического  казачества,  - и
рисунки  настенные  мозаичные  на  темы  материнства  и  детства,  и  панно,
выполненное во всю торцовую стену  снизу  доверху. А  изображало  это  панно
автобус "ЛАЗ", уносящийся в туманную даль по извилистой трудной дороге.
     И милиционер, бродивший по долгу своей службы вдоль и  поперек  здания,
приблизился к Сараеву и сказал: - Что, красиво?
     А Сараев сказал:
     -  Да.  И  если  б, -  сказал,  -  люди  какие-нибудь еще здесь  были и
посещали, чтоб могли видеть... это... своими глазами.
     А милиционер сказал:
     - Люди будут, - и: - Вот, - сказал, - уже начинают прибывать некоторые.
     И  Сараев оглянулся  и увидел женщину, идущую  со  стороны центрального
входа  к  ним на  сближение.  И  она дошла до середины  зала, остановилась и
расстегнула свою синюю фуфайку.
     - Сейчас начнется, - сказал милиционер, - цирк под куполом.
     И  цирк  начался, можно сказать, безотлагательно,  потому что женщина в
фуфайке вздернула вдруг указательный палец правой руки и сказала:
     -  Десятого  марта сего года Рождество по церковному лунному календарю.
Молитесь  все. Тех,  кто  не  молится,  быть  не  должно. -  Она  замолчала,
осмотрелась  вокруг  и  опять сказала,  ткнув пальцем  в  воздух:  -  Второй
православный праздник - Пасха. Празднуется пятого декабря по старому стилю и
летоисчислению.
     -  Ну,  ты внимай,  -  сказал милиционер Сараеву, - а  у меня служба не
ждет.
     И  он ушел в свое отделение служить, а Сараев остался слушать женщину в
одиночестве  и, как говорится,  с глазу на  глаз. А  она  говорила  шамкая и
проглатывая  куски  слов,   и  голос  ее  накатывал  на   Сараева  короткими
судорожными волнами.
     - Русские, сербы и украинцы - это братья навек. Они от Бога, - говорила
женщина  все громче,  - кроме болгар.  Болгары  Верховным  судом  Украинской
Советской  Социалистической родины  девятого  созыва приговорены к  смертной
казни через повешение. Все зло от болгар. Сталин был болгар, Ленин - болгар,
Брежнев и Горбачев - болгары.
     И конечно, это  был бред сумасшедшего и больного человека и не  в своем
уме находилась  эта  женщина. Но Сараев-то слушал ее  внимательно не потому,
что  ему было  интересно ее  слушать,  а  потому,  что голос  у нее знакомым
показался Сараеву. Правда, из-за эха и расстояния не мог он определить, кому
именно  принадлежал  такой  же  лающий  голос. Вернее,  у него  промелькнула
догадка, что Мила в пьяном состоянии  так приблизительно кричала, ну, или не
так,  а  очень  похоже. Но он не задержался на  этой промелькнувшей мысли, а
пошел к женщине навстречу и приблизился к ней на расстояние двух с небольшим
метров. И увидел Сараев, что в самом  деле перед ним стоит Мила  собственной
своей  персоной.   И   она  сильно,  конечно,  изменилась  под  воздействием
прошедшего времени, и  зубы у нее отсутствовали с  правой стороны, и фуфайка
на ней  была старая, с закатанными  рукавами, и не по росту и не по размеру.
Но в том, что это Мила, не могло быть никаких у Сараева сомнений. И он стоял
и смотрел на  нее, на свою  первую бывшую  жену, а  она не обращала  на него
внимания, а  говорила, как будто  бы перед ней  не один-единственный  Сараев
стоит, а многотысячная аудитория благодарных слушателей.
     -  Двадцать один день, - говорила  Мила, - жила  я  в  городе Москве  -
столице  Российского  государства с тысяча  девятьсот двенадцатого года.  На
Курском вокзале. Ельцин - исполняющий обязанности поверенного в делах, глаза
карие,  наполовину  болгар. Ельцина  быть не должно. А царицей  должна  быть
Петрова Анна Васильевна - депутат  Верховного  Совета.  Она меня принимала в
Кремле, молитесь за нее. И за меня молитесь.  Я тоже должна быть царицей. Но
я даю себе самоотвод по уважительной причине.
     И в этом месте речи Сараев тронул Милу и сказал: - Мила.
     А она:
     - Я вас слушаю.
     А он:
     - Мила, это я.
     А она:
     - Да, - говорит, - я слушаю.
     А Сараев говорит ей:
     - Пойдем отсюда.
     А она говорит:
     - Пойдем.
     И они пошли по вокзалу вдвоем. Сараев  слева, а Мила от  него справа. И
они сначала шли в  молчании, ни о  чем не разговаривая между собой, а  потом
Сараев спросил:
     - Ты пьешь?
     А она:
     - Пить, - говорит, - это грех Божий, заповедь номер двенадцать.
     - А живешь ты где?
     А она говорит:
     - Ивана Гоголя, пять, в собственном доме.
     - А не было  тебя давно, - Сараев говорит. - Почему? - В Москве жила, -
Мила говорит, - двадцать один день.
     - А раньше где была? - Сараев спрашивает. - Раньше.
     - А раньше, - Мила ему отвечает, - в  заточении содержалась. Болгарами.
Смерть болгарам и вечная память.
     И  они опять пошли без  разговоров, потому что не приходило  Сараеву  в
голову,  о чем бы с ней еще  можно было поговорить.  И как поступить с Милой
сейчас  и  в дальнейшей  перспективе,  Сараеву было неясно. Что,  в  смысле,
должен он делать. Уйти или отвести ее к себе домой, где она тоже имеет право
жить? Такое же, как и он сам. Но что из этого получится и, может, необходимо
сдать ее на лечение? Ну  а когда выпустят ее снова, тогда как быть, особенно
если она такой  и  останется? Короче,  не ожидал,  конечно, Сараев встретить
Милу в нынешнем ее  плачевном  виде и  не мог он  вообразить  себе, и даже в
страшном сне не  могло  привидеться  ему  того, что реально  осуществилось в
жизни. Он-то думал и был уверен на сто процентов, что Мила по- прежнему пьет
и гуляет в том же самом ключе, беспробудно.  С  друзьями  своими уголовными.
Ведь  же  недаром и не  просто так,  от  нечего делать, приходили они тогда,
ночью, и ее спрашивали.  Не могло  же Сараеву почудиться спросонья посещение
их ночное. И дверь, ту еще, деревянную, они расшатали, выбить ее пытаясь. То
есть у него все  нужные основания были думать про Милу так,  как думал он, а
не  по-другому. А оказалось, значит,  что  все  не  так,  и Сараев сказал на
всякий случай, для того чтобы молчание свое нарушить и разрядить:
     - Ты есть хочешь?
     А Мила ответила:
     - Не хочу.
     А Сараев сказал:
     - Пошли домой. А там видно будет.
     А Мила говорит:
     - К кому?
     - Ну, ко мне, - Сараев говорит.
     А Мила говорит:
     - Я к болгарам не хожу.
     А Сараев говорит:
     - А в свою квартиру пойдешь?
     А Мила:
     - Нет, - говорит, - в ней болгары.
     - Какие болгары? - Сараев говорит. - С чего ты взяла?
     А Мила говорит:
     - А была я там, когда из заточения меня Бог освободил,  - и говорит:  -
Дверь там болгарская.
     А они, говоря  так и беседуя, на площадь как раз вышли  имени Народа, к
памятнику ему железобетонному, и Мила остановилась у постамента и распахнула
фуфайку и выбросила вперед указательный  палец и  закричала в лицо  Сараеву,
плюясь и тыча в него этим пальцем:
     -  Братья и сестры, - закричала она,  - будьте милосердны  и бдительны.
Останови замышляющего не доброе, а злое и  суди его по всей  строгости.  Бог
говорил: "Не прелюбодействуй с женою своею, не убий отца своего и мать свою.
А кто убьет, тот болгар". Так говорил Бог Отец Богу Сыну.
     И Сараев  стоял перед ней, а она  кричала  куда-то  мимо него  и поверх
него, и  остановить ее  было  нельзя ничем, никакими доступными  средствами,
разве, может быть, только заткнув рот и связав по рукам и ногам.
     И невдалеке от них,  от Милы с Сараевым, ходили по площади люди в яркой
красивой одежде, и одни из них спешили пройти быстрее, чтоб не останавливать
взгляда  на этом  уродливом и тяжелом зрелище, а некоторые останавливались и
говорили ей:
     - Заткнись, чего разоралась, дура.
     Или говорили:
     - Ну, бабка, вышивает.
     И Сараев  взял Милу  за рукав  фуфайки  и потащил  ее  от постамента  и
сказал:
     - Мила, пошли.
     А она не слышала его и не  видела и выкрикивала, хватая беззубым  серым
ртом воздух:
     - Жилище твое  -  обитель  твоя.  И заложи окна  в доме своем  кирпичом
красным и белым, а свет через  крышу  прольется на тебя и домочадцев твоих -
сверху, а не сбоку. Ибо все, что сверху, - от Бога.
     И  Сараев еще одну попытку  предпринял Милу  с площади увести,  но  она
вырвалась и заорала:
     - Люди, насилуют, - и стала бить Сараева по рукам, плечам и лицу.
     И Сараев, конечно, отступился и пошел, унося ноги от греха подальше.  И
он оставил ее  одну  у постамента, и она опять понесла свою то ли проповедь,
то ли молитву в массы. А они, массы, в это время занимались кто чем - кто-то
продавал  и  покупал рубли,  кто-то  валюту стран Запада, а кто-то пирожки и
жевательную  резинку,  и шоколад,  и  сигареты. Да  мало  ли чем  занимались
человеческие  массы,  расположившись  на  площади  и  на  вытекающем  из нее
проспекте. И  Сараев прошел,  минуя  всех этих новых торгующих и  покупающих
людей, не понимая их жизни и работы и не вдаваясь.
     И вот он пришел домой, и поднялся в лифте на свой пятый этаж, и подошел
к двери,  облицованной  деревянной  планкой, и  открыл  замысловатые  замки,
сперва   верхний  замок,   английский,   а   за   ним   нижний,  неизвестной
принадлежности, но тоже не  наш,  а заокеанский.  И, войдя в свою  отдельную
квартиру, Сараев выложил  из правого кармана брюк пистолет системы Макарова,
повесил на  спинку  стула  бронежилет,  забытый им сегодня  утром  в  ванной
комнате, и подумал,  что,  наверно, теперь  они  ему  вряд  ли понадобятся и
пригодятся и неплохо бы их вернуть законному владельцу. Вместе с каской.
     "И дверь железная, - подумал Сараев, -  тоже, выходит, тут ни к селу ни
к  городу, и  лучше  было бы телевизор  купить  хоть  какой, чем  дверь  эту
возводить, и хорошо еще, что решетки я  не  установил на окна, а  то  совсем
выглядело бы это глупо и смехотворно".
     1992-1993