Инна Кинзбурская. Дорога на высоту --------------------------------------------------------------- Инна Кинзбурская. "Дорога на высоту" (C) Copyright Инна Борисовна Кинзбурская Email: mnashe@hotmail.com WWW: http://mnashe.tripod.com ? http://mnashe.tripod.com Date: 1994-1999 OCR: Менашше Эльяшув --------------------------------------------------------------- (c) Инна Кинзбурская, 1998 г Несколько лет назад Инна Кинзбурская выпустила небольшую книжку "Один год в Израиле" Это были записки "свеженького" репатрианта, читалась она с интересом, олимы говорили: "Да, это мы, так было с нами". В новой книге автор продолжает рассказывать о жизни выходцев из бывшего Союза на исторической родине, о людях, с которыми сводит судьба. "Дорога на высоту" -- это и метафора (алия -- от ивритского слова "лаалот" -- подниматься), и реальный путь от порога до порога, от брошенного дома в небольшом украинском городке до маленького домика в горах на святой земле. Книгу можно было бы назвать "Мой Израиль", это мир, в котором живет автор. Думается, что и читатели найдут здесь много знакомого им, созвучного их мыслям, восприятию происходящего вокруг. От автора. Вдруг кто-то из читателей захочет узнать себя в персонажах моей книги -- напрасный труд. Все герои мои вымышленные, как у всех пишущих -- образы собирательные. А если с вами тоже случались такие события, это просто совпадение, потому что такое случалось со многими. И вообще, все это происходило не на Севере, а на Юге... Содержание Два дня из жизни Домских Возвращение домой И настало утро Дорога на высоту (записки в пути) Вася В старом доме Фонтаны Чехарда Тридцать лет спустя или Встреча в шаббат * ДВА ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ ДОМСКИХ * ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ -- Привет, -- нарочито-бодро сказала она, сойдя на перрон со ступеней вагона. -- Привет, -- тускло произнес он, -- принимая из ее рук дорожные сумки. Взгляд его скользнул по ее лицу и исчез. -- Вот так встречают жену, -- шутливо-обижено сказала она и чуть запрокинула голову, показывая, что ожидает поцелуя. Он немного помедлил, но все же, не опуская сумки на землю, наклонился к ней и прикоснулся губами к щеке. И тут же отстранился. -- Пойдем, автобус уйдет. Стало неприятно, муторно. Не оттого, что он повернулся и пошел, и хорошо, что ушел вперед. Это была досада -- на себя. Она не собиралась вступать с ним в игру, в эту пошлую игру. Фальшивую ноту она взяла неожиданно для себя самой. Она пошла сзади, не пытаясь догнать. Он был высок, узкоплеч, немного сутул, но во всей его фигуре было какое- то ленивое изящество, непоказная упругая мужская сила. Она знала, что он силен и крепок, когда-то он легко носил ее на руках. А сейчас свободно и быстро шагал с тяжелыми сумками. В Москве ей пришлось взять носильщика. Он все ускорял шаг, и чтобы не очень отстать, она почти бежала. Когда они подошли, автобус был уже полон. Протискиваться пришлось с усилиями, уговоры потесниться не помогали. Наконец, оба оказались внутри автобуса. Плотная человеческая масса отделяла их друг от друга. Он стоял к ней спиной, но был выше других, и она видела его крепкую шею и беспорядок темных волос на его голове. Хорошо, что нельзя поднять руку, дотянуться пригладить их. Еще сорок минут. Тайм-аут продлевался на сорок минут. Можно еще не искать тему для разговора. И не думать. Будь, что будет. На своей остановке они тоже с трудом выбрались из автобуса, он поставил на тротуар сумки, чтобы перевести дух и поправить одежду. Молча вынул сигарету, закурил. Он курил мало, редко, а тут, похоже, искал занятие, позволяющее молчать. Они стояли одни на темнеющей улице, наверное, и для него молчание стало тягостным, он кивнул на утрамбованные сумки, усмехнулся: -- Ты с собой прихватила пол-Вильнюса? -- И еще пол-Риги. -- Настроиться на эту волну было нетрудно. -- Как? -- Нырнула на выходной. -- И с уловом... Он не спрашивал, он посмеивался -- над ее энергией и весом сумок. Как прежде. Потом затянулся сигаретным дымом и, выпуская его кольцами, уже серьезно спросил: -- В Риге еще можно что-то купить? -- Как видишь. -- Понимай так: если очень захотеть, можно. А она хотела. -- Я думал -- это уже преданье старины глубокой. Когда-то, только поженившись, они отправились в зимний отпуск в Прибалтику. Бродили вдоль хмурого холодного Балтийского моря. Он покупал ей красивые, тогда не такие уж дорогие вещицы, она радовалась и смеялась. Но с тех пор в стране все так изменилось. И не только в стране, в их маленьком мире -- тоже. Она стала рассказывать о рижских магазинах -- совсем другие. Он слушал молча, потом вдруг резко бросил недокуренную сигарету, сказал: -- Пойдем, -- и взял сумки. Они не видались почти месяц -- такая долгая была у нее командировка. x x x Ее вызвал к себе начальник отдела. -- Светлана, ты знаешь, какая в Прибалтике погода? -- Конечно. Там всегда в это время идет дождь. -- Значит, не забудь зонтик. Она поняла: опять посылают на атомную, что недалеко от Вильнюса. Там готовили к пуску новый энергоблок. -- Обязательно ехать? -- спросила Светлана. Вместо ответа он протянул ей телеграмму. Высокое министерское начальство требовало, чтобы на станцию прибыл специалист по программам оперативного управления. -- Ну -- как? Обязательно? Эта атомная станция была ужасно важным государственным объектом, хотя, честно говоря, зачем такая махина воздвигнута на краю земли в маленькой республике, они никак не могли понять. Но вычислительные машины их фирмы работали по всей советской земле, им с Украины приходилось ездить и в Казахстан и на Дальний Восток. Дело это было привычное и не такое уж неприятное. А в Прибалтику прокатиться -- кто откажется? Но... сейчас она не может ехать. Не может. Сейчас -- она не должна ехать. Кого предложить вместо себя? Светлана перебирала в уме -- те, кто мог справиться, как раз были в отъезде. Все-таки она назвала одну из своих коллег. -- Пошлите ее. Лицо начальника выразило удивление. -- Ты же знаешь -- пуск. Там сейчас все министры и замминистры. Нужен специалист. Ах, как это лестно и -- как некстати. Светлана представила себе знакомый, а впрочем они всюду похожи, машинный зал. Шкафы, набитые электроникой, ряды экранных пультов. На станции вечно торчал кто-то из их института, приходилось что-то стыковать и долизывать. Полгода назад там была и Светлана. Вычислительный комплекс тогда только отладили, она ездила запускать программы их лаборатории, все прошло сравнительно быстро и гладко, программы работали. Что сейчас случилось, отсюда не разберешь. Она мысленно села за пульт, нажала клавишу. И почувствовала, как внутри все напряглось. Знакомое ощущение -- напряжение перед стартом. Пожалуй, Светлана любила эти недели на пуске, работу с темна и до темна, полную отдачу. Даже крики и указания высокого начальства -- его всегда на пуск съезжалось очень много -- не мешали Светлане быть сосредоточенной, делать то, что нужно. После долгих месяцев писания программ за рабочим столом, после тягучих смен отладки этих программ в институтском машинном зале, эти суматошные дни приносили ей радость. Это было проверкой -- что она знала, что умела. Чего стоила. Но сейчас она не может ехать. -- Ну? -- спросил начальник. -- Понимаю... -- Ну, и ладушки. С высоким начальством не спорят. Начальник отдела вызвал секретаршу и велел срочно оформить Домской командировку. -- Ехать завтра утром. -- Завтра? Она вернулась в лабораторию, села за свой рабочий стол и полчаса тупо смотрела на чистый лист бумаги. Потом подумала: -- Может, и к лучшему. Кажется, она произнесла это вслух. Светлана почувствовала знакомый прилив энергии. До утра надо переделать кучу дел, а главное -- срочно позвонить маме, чтобы взяла дочку, Светку- младшую. Ее нельзя сейчас оставлять с отцом. Светлана поднялась, готовая ехать, и направилась на первый этаж институтского здания, где был междугородный телефон. x x x Сейчас, преодолевая эти двести метров от остановки до дома, Светлана старалась ни о чем не думать. Будь, что будет. Решить все равно она ничего не могла, все зависело не от нее одной, но главное, Светлана еще ничего не решила для себя, и она гнала прочь бесконечные мысли о том, что с ними случилось, почему, что надо делать и чем все это кончится. А может, кончилось -- уже? И делать ничего не надо? Она ко всему готова. Готова? Она старалась не думать, но мысли эти были с ней и сейчас, как весь этот месяц в командировке, даже тогда, когда она садилась за пульт и вызывала на экран программу. Даже тогда, когда ругалась с начальством, требуя, чтобы проверили технику, наладили технику -- из-за этого были сбои в программах. Мысли эти заползали под корку, громоздились там и жили себе самостоятельно, неуправляемые никакой математикой. А когда Светлана, уставшая, валилась на гостиничную кровать, мысли выползали -- вот они, мы, ты нас не дожевала. Жуй, несчастная! Хотя несчастной она себя не чувствовала, она не могла позволить себе быть несчастной. Но счастья, которое было, она его держала в руках -- где оно? Как случилось, что они поженились? Вот уже почти десять лет... Судьба? Может, это и есть судьба? Странная какая-то сводница. Нет, нет, это не могла быть случайность. А что? Была -- любовь? Любовь -- была? И есть ли еще -- любовь? Или что -- есть? Ведь она нравилась -- другим. Она могла выйти замуж -- раньше. Как выходили многие ее однокурсницы: пора, и выходили замуж. Но Светлану все что-то уводило, вело -- мимо. Чего-то она ждала. Чтоб вспыхнул свет. Чтоб замерло в груди. А вот -- не замирало. На втором курсе в нее был влюблен филолог, это тянулось долго. Они часто бывали вместе, вокруг считали, что они -- пара, что женитьба их -- дело времени. Когда Светлану спрашивали об этом, она смеялась, говорила: -- Что вы, мы -- друзья. И держала своего приятеля чуть-чуть на расстоянии. Филолог был красивый, полноватый, правда, несколько женственный, с мягкими розовыми губами. Еще в самом начале, когда они только познакомились в какой-то студенческой компании, он пошел провожать Светлану, попытался ее поцеловать, прикоснулся губами к щеке. Это было неприятно, она отстранилась. Он понял, больше целовать не пытался, но стал бывать у нее, -- может быть, решил, что время поработает на него. Светлана всегда радовалась его приходу. Тогда она не задумывалась -- почему? Был ли он в самом деле так умен, как казалось, и так ли невероятно много знал? Она могла слушать его бесконечно. Он заходил за ней на факультет после занятий, и они шли, куда глаза глядят, бродили по огромному тенистому парку. Спутник ее говорил и говорил, казалось, это могло длиться вечно, она будет слушать. Он был старше Светланы, но все равно очень молод, сейчас, вспоминая, она понимала это -- каким он был молодым, и с неудержимостью юности увлекался все чем-то новым и новым, словно не мог допустить, что в мире осталось что-то, чего он не прочел, не узнал, не понял. Господи, разве это возможно? Он делал открытие за открытием, теперь она понимала, что так только казалось ему, он открывал -- для себя, давно, наверное, известное человечеству. Но он отыскивал глубину и нырял в нее, увлекая за собой Светлану. У нее кружилась голова от этих плаваний. И тогда она спасалась иронией: -- Хорошо филологам: читай себе книжки и сдавай экзамены. Свою математику она не променяла бы ни на какую другую науку, в цифрах и формулах была стройность, гармония, словно на них покоилась основа мироздания. Тогда, в восемнадцать лет, Светлана, понятно, не думала о мироздании, это сейчас она понимала: господи, как хорошо, что она прочно стоит на ногах, что есть у нее нормальная мирская профессия и владеет она своей профессией неплохо, в любой ситуации, на любых ухабах это дает силы. А тогда она просто училась. Науки давались ей легко, сызмальства она привыкла, так ее приучила мама, все, что делала, делать хорошо, и Светлана училась добросовестно. И с удовольствием. Ей нравилось то, чему ее учили. Но за стенами факультета она не думала о математике. Кроме формул, цифр, головоломных задач, существовала тьма интересных вещей. Она и раньше, в школе, много читала, но это было обычное чтение -- сюжеты, герои, любовь. Ее филолог, казалось, не следил за сюжетом, любовь в книгах его не интересовала читал совсем не то, что полагалось по программе. Он увлекался историей. За жуткие по тем временам деньги он купил у букиниста Соловьева. Почти наделю он не появлялся у Светланы, а когда пришел, спросил: -- Хочешь прочесть о Петре? Правду о Петре -- хочешь? -- Я еще в школе читала Толстого. -- Ах, какая умная девочка. И по истории у тебя было пять? -- Нет. Больше чем на четверку я не тянула. -- Все же -- советую. -- Давай. Он принес ей серенький томик, Светлана не спала несколько ночей, она всегда читала по ночам. Возвращая книгу, сказала: -- Темная история с этой историей. -- Страшная, -- сказал он, -- страшная история РОССИИ. Чем больше узнаешь... Хочешь, я принесу тебе другие тома? Об эпохе Ивана Грозного? Он стал говорить о других веках, других царях, она и сейчас, казалось, слышала его голос. Время словно сдвигалось, туман редел, она жила в иные эпохи, люди вокруг были незнакомы. Но оттуда сюда, к ним, тянулись нити, может быть, не все видели их, эти нити. А он -- видел. Он живописал, но умел и все расчленить, расставить по полочкам. Они возвращались из путешествия обратно в последнюю треть двадцатого века, здесь тоже было страшно, но он отряхивался, смахивал пыль с сандалий и шел обедать. А у нее еще долго кружилась голова. Любил ли он ее? Или она была единственной, способной его слушать? Ему это было необходимо -- аудитория, пусть даже из одного человека. Иногда она пыталась сказать что-то свое, он не мог этого допустить. Она умная девочка, он согласен, но что за глупости она говорит. Потом он нырнул в Достоевского. Он погрузился в него, как уходят под воду и, кажется, не собирался всплывать. Но у него, наверное, был надежный скафандр, а у нее -- не было, она вообще не умела плавать и чуть не оказалась на дне, во всяком случае нахлебалась достаточно. Она проглатывала очередной роман, а потом смотрела на своих знакомых, на случайных встречных, на прохожих на улице и видела в них Мышкиных, Раскольниковых, Ставрогиных. Это становилось навязчивым, как болезнь. -- Света, -- спросил встревоженный филолог, -- это у тебя что -- игра? -- Нет, я серьезно. -- Но они все давно умерли, сейчас другое время, ты же знаешь. -- Да, конечно, -- согласилась Светлана. -- Но потомки их живы. -- Ха! -- сказал филолог. -- Ни у кого из них не было детей. Откуда потомки? Иронию она понимала. -- Может, у них были незаконнорожденные дети... Они сидели в комнате, она подошла к окну, распахнула его. Внизу, как всегда, куда-то двигались люди. -- Смотри, -- сказала Светлана, -- они все вышли из книг Достоевского. -- Ну-ну... -- произнес он. Мол, ничего не скажешь, способная у него ученица. Переплюнула его, учителя. Только куда это тебя заведет? Но неожиданно для обоих их завело в тупик, и дать задний ход уже не получилось. -- Слушай, -- не то спросила, не то просто подумала вслух Светлана, -- а от кого из героев Достоевского ведет твоя родословная Он перестал посмеиваться и сказал серьезно, глядя в глаза Светлане: -- Я не от них, я от самого Федора Михайловича. -- Ого! Вот это мания! -- Да, -- сказал он и стал смотреть в окно, но не на людей, а куда-то вдаль. -- Во мне болит. Это моя боль. Что-то странное, смутное поднялось в ней. -- Ты что-то путаешь. Это -- великая Русь. А ты, кажется, еврей. Он досадливо поморщился и заходил по комнате. -- Какой я, к черту, еврей? Я русский. Я здесь родился. Я впитал все это. Это -- мое. Она и сейчас помнит -- показалось, что под ногами поползла земля, качнулась. Что это было? Наитие? Голос предков? Или внутреннее чутье уловило фальшь? -- Теперь моя очередь спросить: ты серьезно? -- Вполне. Он помолчал, походил по комнате, еще раз сказал: "Вполне", опять помолчал. Потом подошел к ней вплотную, остановился, усмехнулся, нехорошо усмехнулся: -- Уж не хочешь ли ты сказать, что при русском папе все-таки принадлежишь к богоизбранному народу. Конечно, у того народа главное -- мамина кровь. О! Это сейчас становится модным. Вспоминают о своей принадлежности, вытаскивают на свет божий документы, которые раньше прятали. И валят туда. Туда! Кому удается. Такое вот свободомыслие. А знаешь, почему едут? Думаешь, увлекают идеи сионизма? Просто захотелось вкусно поесть. -- А почему бы не поесть вкусно? Я тоже люблю. А ты -- нет? Они еще никогда не говорили так резко, враждебно. Светлана помнит его лицо -- нехорошее, недоброе. Его не остановила даже ее полушутка. -- Что ты знаешь о еврейском народе? О его истории? Культуре? Что там сейчас? Язык? Возможна принадлежность к народу без языка? Ее принадлежность? Русский папа, который с ними не жил, оставил ей в наследство свою фамилию. Это был пропуск в жизнь. Она не говорила об этом с чужими людьми. Но они, кажется, не совсем чужие. Можно и высказаться. Тем более, что ее приятель -- со всех сторон богоизбранный. И отрекается. -- Я и в самом деле ничего не знаю. Ни-че-го. Ну и что? Поэтому во мне другая кровь? Все они, -- Светлана кивнула в сторону улицы, -- отлично знают, кто моя мама. И твоя, кстати, тоже. -- А мне плевать, -- сказал он. -- Достоевский -- это мое. А псалмы царя Давида -- извини... Он опять стал шагать по комнате, останавливался и снова начинал двигаться. А она стояла, будто замерла, прижавшись плечом к оконной раме. -- Я и псалмов не знаю, и не знаю, кто такой царь Давид. Я слыхала только о мудром царе Соломоне. Это не одно и то же? -- Почти что. Это отец и сын. -- Да? А на каком языке там говорят? -- На иврите, -- сказал филолог, он действительно знал все на свете. -- Это язык Торы и древних еврейских мудрецов. Сейчас в Израиле говорят на этом языке. -- А что такое "Тора"? -- Книга. Евреи считают, что эта книга дана народу самим Господом Богом. Могу достать в русском переводе. Будешь читать? -- Когда-нибудь, -- тихо сказала Светлана. -- Сейчас у меня курсовая. Он не приходил несколько дней, а потом явился, сказал, забудь чушь, что он городил. Это все чепуха. -- Какое имеет значение -- кто ты, кто я? Важно -- ты и я. И я тебя люблю, ты это знаешь, конечно знаешь. Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Мне осталось учиться всего полгода. -- Но мне еще долго учиться, -- сказала Светлана, -- и я не собираюсь замуж. Она хотела сказать: "Я не люблю тебя, и ты это тоже знаешь". Но ей было жаль его. Он приходил еще, может быть, он в самом деле любил ее, он не мог поверить в то, что эта упрямая девочка перестала его слушать. Несколько лет назад они случайно столкнулись у прилавка магазина. Светлана приезжала к маме и пошла купить что-нибудь к ужину, пока мама была на работе. Филолог был толстый, с толстым портфелем, в этот портфель сверху, на книги, он положил хлеб и колбасу. -- Ты один? -- с сочувствием спросила Светлана, кивнув на портфель, в котором была холостяцкая снедь. -- Почему? Нет. Просто жена с дочкой сейчас отдыхают. -- По тону было видно, что он доволен собой и не нуждается в сочувствии. -- Ты, наверное, уже доктор наук? -- спросила Светлана. Он не отходил, и надо было что-то сказать. -- Пока только кандидат. Но -- доцент. Похоже, в его жизни все было в порядке. И сейчас, спустя столько лет, в душной гостинице, жуя свою бесконечную мысленную жвачку, она испытала облегчение от того, что все так кончилось. Позже, уже на четвертом курсе, Светлана случайно попала в компанию физиков. У кого-то из знакомых, сейчас она даже не помнит, у кого, был день рождения, ее пригласили, она раздумывала идти или не идти, все-таки пошла, там царили ироничные умные мальчики, она вошла в их круг сразу и легко, будто знала их всегда. В той компании были, конечно, не только физики, а разный профессиональный сброд, физиками их окрестили для простоты, а может, чтоб было ясно -- не лирики. Они были интеллектуальные мальчики. Они все были евреи. Или половинки, как она. Иногда, правда, заплывал в их заводь представитель коренной национальности, пытался настроиться на волну иронии. Эта волна спасала, держала на плаву богоизбранное нацменьшинство, а у коренного ничего не выходило. Но чтобы прилично выглядеть, чтобы о нем не подумали плохо -- не дай Бог! -- каждый из этих считал своим долгом объясняться в любви к талантливому еврейскому народу. Светлану тошнило от этих од. Город, где Светлана жила и училась, был не столица, но большой миллионный город, молодежь здесь встречалась разная. Светланины приятели были из тех, кто дышал воздухом своего времени. Они передавали друг другу толстые журналы с новинками, в которых было "что-то", доставали потрепанные ксероксы творений, написанных далеко от Москвы: на Западе -- за океаном и на Востоке -- за колючей проволокой. Вечерами, сидя у кого-нибудь дома, они шарили по эфиру и ловили русскую речь издалека. Ходили слушать заезжих поэтов. Подолгу говорили потом, но не тирадами, не монологами, а полуфразами, легко понимая друг друга, возможно, они одинаково воспринимали то, что происходило в жизни. И понимали, что бессмысленно вот тут, в этом углу или на кухне, говорить с пафосом. x x x Они вошли в подъезд и стали подниматься к себе на третий этаж. Светлана шла впереди, он сзади. Когда подошли к двери, Светлана посторонилась, чтобы он открыл дверь ключом. Он открыл, пропустил Светлану вперед, зашел сам. Щелчок замка показался чересчур громким. Он поставил сумки, снял обувь, прошел в комнату, включил телевизор. Светлана тоже сбросила туфли, под босыми пятками ощутила знакомое тепло коврового настила. Год назад они раздобыли этот настил, радовались, прилаживая его на полу в коридоре. Двери в комнаты были открыты, Светлана оглядела свою ворсово-полированную обитель. Свою крепость. Их крепость. Была -- их. Все и сейчас выглядело нарядно и чисто, не было пыли, вещи не валялись Значит, он убрал. К ее приезду. Ждал? Или что-то хотел доказать? В эту секунду, спасая Светлану, зазвонил телефон. Она рванулась к трубке. -- Алло... -- Мама, -- услышала Светлана родной теплый голос. -- Ой, как хорошо, что ты уже дома! Когда ты за мной приедешь? -- В субботу. Подождешь до субботы? Разве тебе плохо у бабушки? -- Мне хорошо у бабушки. Но я очень по тебе соскучилась. -- И я тоже -- очень-очень соскучилась. И много-много тебе привезла подарков. -- Правда?! Светка-младшая еще что-то щебетала, Светлана давилась слезами, потом перестала их сдерживать, слезы текли, Светлана ладонью растирала их по лицу. В трубке послышался мамин голос: -- Все нормально? Доехала хорошо? Толя встретил? -- Это ты ему сообщила, что я приезжаю? -- Да. Разве не нужно было? Светлана не ответила. -- Значит, до субботы, -- сказала мама. -- И будь умницей, дочка. Вот какая у нее мудрая мама. Она всегда все понимала. Хорошо, что у нее такая мама. x x x Сколько Светлана себя помнит, мама работала -- и до сих пор пашет -- в проектном институте. Говорили, что она очень толковый инженер, но продвижения по службе не было и нет. В мамином институте -- казалось Светлане, -- была вечная гонка, сплошные авралы и какие-то "жутко ответственные объекты", к которым всегда приходилось "подключать" маму. Как источник энергии. Мама никогда не сетует, она, наверное, находит в работе смысл своего существования, иногда только произносит что-то вроде: -- Боже, какие идиоты. Но дело свое делает безотказно. Правда, сейчас мама уже немножко не та, каждый раз, приезжая к ней, Светлана замечает на ее лице новые следы, которые оставляет время. Грустно. Но что делать? И она, Светлана, уже не девочка. У нее у самой -- дочь. А тогда они с мамой были обе совсем молодые. Светлана с приятелями сидела в ее маленькой комнате прямо на полу, укрытом толстым ковром. Один из гостей только что приехал из столицы, привез отпечатанные на машинке стихи опального поэта и читал их. Слушали молча. Светлана пыталась уловить непривычную мелодию длинной строки, не получалось, она не понимала того, что читали, не понимала поэта. Но стало почему-то очень грустно, что-то накатило. Она и сейчас помнит то странное чувство грусти и пустоты. Опальный поэт был еврей, он страдал, ему пришлось покинуть страну, это ужасно. Но почему он подался не на родину предков, а совсем в другие края? Когда кончили читать, стали говорить о стихах и о человеке, который их написал, а Светлане хотелось тишины. Побыть одной. Но они все говорили и не собирались уходить, они удобно устроились на ковре, она поняла, что ей вот сейчас, немедленно, нужно глотнуть свежего воздуха и открыла окно, хотя была осень. Почему-то никто не удивился. Вместе с сырым холодом в комнату ворвался хрип знаменитого барда -- кто-то гулял по улице с магнитофоном. Один из мальчиков сказал: -- А ведь и этот -- наш. -- Естественно, -- отозвался другой лениво-насмешливо. -- Человек хороший, значит, наш. -- Трудно хорошим людям, -- тоже лениво, без эмоций произнес третий. Наверное, он жалел не только барда. -- А я все думаю, чего это мне так трудно, -- подал голос еще один. -- Наверное, я очень хороший человек. Ах, мальчики, им бы только позубоскалить! Светлана проводила приятелей и зашла в комнату к маме. В комнате был полумрак, -- может быть, поэтому мамино лицо показалось Светлане осунувшимся и усталым. Красивое, конечно, красивое, но вот уже у рта появились морщинки. Мама -- человек хороший. И ей трудно. Она ведь еще молодая, и все время одна. Они с папой разошлись давным-давно. Папа уже не платил алименты: дочь выросла. Трудно хорошим людям, и не только поэтам. -- Мама, -- неожиданно для себя самой вдруг сказала Светлана, -- может, там бы тебя больше ценили? -- Где -- там? -- Слышала анекдот: стоят двое, разговаривают, подходит третий: "Я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо". -- Ты хочешь ехать в Израиль? -- Я? Нет. Но мне обидно за тебя. -- Почему? Разве я выгляжу жалкой? Я бы этого не хотела. -- Ну что ты, мама. Ты такая красивая, -- она обняла маму. -- Но может, там больше нужны умные и красивые женщины. Мама молчала. -- Или ты боишься, что коммунизм построят без тебя? Вкалывала, вкалывала и уехала, а здесь отпразднуют победу коммунизма, и тебе не достанутся лавры. Мама, наконец, улыбнулась. -- Ничего они без меня не построят. Не только коммунизм. Они без меня не смогут сделать правильный расчет котла, и он взорвется. И будет много жертв. Я не могу этого допустить. -- Ах, какая сознательность! Но обрати внимание: ты сказала -- "они". -- Что поделаешь, Света. Сколько бы я ни твердила "мы", ничего не изменится, о нас говорят "они". Может, у тебя будет все по-другому. У твоих детей. Хотя... смотря за кого ты выйдешь замуж... Она замолчала, обе они молчали. Потом мама сказала, без тени грусти, без пафоса, ровным таким голосом: -- Что делать? Мы здесь родились, мы не выбирали место, где родиться. Зачем выбирать -- где умереть? -- Ма! -- Что "ма"? Умирать все равно придется, хочешь не хочешь, -- она произнесла "хошь-не-хошь". -- А здесь я хоть пользу приношу. И работу свою люблю. Но чего это вдруг? Это так дурно влияют на тебя твои друзья-сионисты? -- Какие они сионисты? -- вдруг, как часто бывало в разговоре с мамой, она высказала то, о чем раньше не думала, что только смутно ощущала. -- Они подпольные евреи. И те, кто половинки, и те, кто целые. Те, кто целые, конечно, пишут в анкетах, как положено. Но никто из них не выйдет на площадь с шестиконечной звездой. -- И правильно, -- сказала мама. -- Это было бы глупо. Они собираются уезжать? -- Ни, боже мой! За океан их никто не зовет. О Ближнем Востоке они и думать не хотят. Но как приятно рассказывать, что был в Прибалтике, заходил в синагогу и -- ax! -- какое снизошло на него озарение. А в Ленинграде встречался с дядей-отказником. Та-ай-но! -- Светка, -- мама ласково погладила ее распущенные волосы, -- бросай ты эту сомнительную муть. Ехать в самом деле некуда. В лапы к арабам? Если уезжать, то только за океан. Они правы. Но ведь и там все чужое. -- А здесь -- свое? -- А ты не чувствуешь, что это -- твое? -- Пожалуй, да. -- Ну вот, значит, все в порядке. Кончай дипломную работу... -- мама помедлила, потом решилась: -- Ты за кого-то из них собираешься замуж? -- А ты бы хотела, чтобы я за кого-то из них вышла замуж? -- Светка, не отвечай вопросом на вопрос. -- Но все-таки? -- Я ведь не слепая, вижу, как некоторые на тебя смотрят. -- Пусть смотрят, если им приятно. -- А тебе? -- Как-то скучно. -- Скучно? Мне казалось, тебе с ними интересно. -- Было. Раньше. Но, понимаешь, все это как-то ненадежно. Ненастоящее. Хотя они все прекрасно учатся и, наверное, чего-то все-таки смогут добиться. -- А где настоящее? -- Не знаю. -- Но к концу учебы девочки стараются как-то устроить свою личную жизнь, -- осторожно сказала мама. -- Я не хочу "как-то". Не хочу. -- Пожалуй, ты права. Вот такой разговор вспомнился Светлане в какую-то из бессонных ночей на гостиничной койке. Сейчас, спустя столько лет, она вспоминала свою юность с чувством щемящей грусти. Это было. И хорошо, что было. Но, слава Богу, осталось в прошлом. Слава Богу. Светлана положила трубку и долго стояла, не двигаясь, полная нежности к маме и Светке. Казалось, она еще слышит их голоса. Потом сделала над собой усилие, вернулась в коридор, обула комнатные тапочки, стала снимать дорожную одежду. Все было не так в этот ее приезд. Раньше, если не было дома Светки младшей, когда Светлана возвращалась после долгой и даже недолгой отлучки, он захлопывал дверь и не давал ей поменять обувь. Туфли слетали в воздухе. -- Ой, -- отбивалась она не очень решительно, -- подожди, я приму душ. -- Какой душ? -- он обнимал ее крепче. -- Я соскучился. Сейчас он прошел в комнату, включил телевизор, но не сел в кресло, стоял, она видела его длинную напряженную спину. Он что-то решил? Значит, он ей скажет. Месяца два спустя после того разговора мама сказала: -- Я вчера говорила с начальником, он может похлопотать о твоем назначении в наш институт. У нас как раз создают новый отдел, где будут нужны программисты. -- Мама, -- Светлана подошла и обняла ее, -- мне не хочется у вас работать. -- Она говорила медленно, искала слова, чтоб не обидеть маму. -- Мне кажется, у вас стало немного душно. А мне хочется простора. -- В молодости все этого хотят. Со мной тоже такое было. -- Ну, вот видишь. -- И где, ты думаешь, есть простор? Сказать? Все равно надо сказать, а сейчас вроде бы легче. -- Помнишь, я тебе говорила, что есть город, построенный на песке? -- Светка, это очень ненадежно -- город на песке. -- Ма! В самом деле. Оттого, что на песке, чисто, нет грязи. Город молодой, зеленый, красивый. Там куча всяких научных институтов, и берут на работу всех, даже евреев. Неделю назад приезжал к нам на факультет представитель фирмы, где делают вычислительную технику. Агитировал. Обещал интересную работу и койку в общежитии. Если бы я была замужем, дали бы в общежитии комнату. -- Вот видишь, замужем... -- Ма! -- Ладно. И далеко этот город в пустыне? -- Почему пустыня? Песчаный берег реки. И всего пять часов езды от нас. -- Прекрасно, -- мама вздохнула и отошла от Светланы. -- Пять часов -- всегда можно приехать. Это тебе не какая-нибудь Байкало-Амурская магистраль. -- Что ты, -- Светлана повела плечиками. -- Туда меня не тянет, ты меня не так воспитала. -- Конечно. Я поумнела за последние четверть века. Меня-то воспитали так, что я чуть не уехала на целинные земли. -- Мама, ты прелесть, -- Светлана подошла и чмокнула ее в щеку. x x x -- О! -- сказал кто-то высокий и худой. Кажется, он только что вошел. -- У вас новенькая! Светлана сидела за первым в своей жизни рабочим столом в первый рабочий день. Стол ей поставили в углу, головы она не повернула, высокого видела боковым зрением. Понятно: "новенькая" -- это она. Странно -- как в первом классе. Только в голосе чуть-чуть насмешка. Знакомая манера. Но голос низкий, приятный. -- Везет людям, а у нас приняли одних мужиков. -- Ясное дело, -- ответили ему, -- у вас железки, дело мужское. Это очень неженственно -- железки. -- Точно! -- голос высокого. -- Я обратил внимание на женственность ваших программ. Иногда такие номера выкидывают... -- О чем спор? -- сказал кто-то из сидящих в комнате. -- Не работают ни программы, ни железки. Как в том анекдоте. Покупатель спрашивает в магазине, нет ли мяса, а продавец отвечает: "У нас нет рыбы, а мяса нет в отделе напротив". -- Кошмар, -- сказал высокий. -- Что кошмар? Не работают. -- Какие глупости, -- опять голос высокого, -- не работают -- заставим. Не в первый раз. Но вот что о нас подумает... -- Светлана, -- подсказал кто-то. -- Светлана, -- повторил он. -- Здесь рассказывают бородатые анекдоты, девочка испугается и запросится к маме. За древние анекдоты я бы лишал премии. -- Тогда пришлось бы депремировать пол-института. Светлана понимала: весь этот треп -- для нее. Это было приятно. Может, тоже сказать что-нибудь вот так же, шутя, она ведь умеет, у нее хорошая тренировка. Надо показать, что ей ясно: у них сейчас антракт в работе, разрядка в напряжении. Пусть увидят, что она -- не девочка, и -- своя, знает, что дело свое надо делать серьезно, а говорить об этом с умным видом -- ужасно. Лучше вот так, посмеиваясь. Но ничего она не сказала, не могла рта открыть, голову повернуть, cидела вся скованная, сжалась. -- Совсем ребенка огорошили, -- вдруг сказал высокий. Из всех голосов она почему-то выделяла его голос. Он словно понял ее состояние, подошел к Светлане, стал возле ее стола. -- Не слушай ты их, им бы только трепаться. Значит, тебя зовут Светлана? И откуда ты в наших Васюках? Светлана подняла голову и чуть-чуть улыбнулась: мол, она все понимает. Улыбка ее предназначалась не ему -- всем, но он стоял рядом, близко, загородив Светлану от остальных, и улыбка досталась только ему. Он тоже слегка улыбнулся -- глазами, и неожиданно это стало их маленькой тайной. И сейчас, спустя столько лет, она помнит этот миг -- словно зажглась лампочка. Огонек. Светлана сказала, откуда приехала. -- О-о! -- потянул он. -- Там готовят приличных программистов. И диплом, конечно, красный? -- Красный. Светлана старалась говорить спокойно. Но это было трудно, невозможно. Она чувствовала его взгляд. На лице. На плечах. На правой руке. Кольца не было. Колец вообще не было. Никаких. Раздался телефонный звонок, кто-то взял трубку. -- Домский? У нас. Толя, срочно в машинный зал. Что-то там сдохло. Он развел руками: ничего не поделаешь, кончилась передышка, надо идти. Сказал: -- Труба зовет, -- и улыбнулся уже не только глазами. Улыбка у него была немного застенчивая, детская, и как-то сразу выдала его принадлежность к древнему восточному народу. Значит, его зовут Толя. Толя Домский. Его предки вышли из Египта вместе с предками ее университетских приятелей. Это была не оформленная мысль, Светлана как-то вмиг приняла и осознала эту информацию, как сигнал. А подумала совсем о другом: потомки тех, кто вышел много веков назад из Египта и потом сорок лет бродил по пустыне (она уже немного знала историю), оказались удивительно разными. Домский выглядел земным, уверенным. Прочным, что ли... Надежным. Он ушел, они виделись всего несколько минут, а у нее в душе осталось странное чувство тепла. Мелькнула мысль: "Женат, наверное". Внутри зашевелилось что-то еще более непонятное. Ревность? Или зависть? К жене. А из подсознания: он не может быть женат. Не мо-ожет. А собственно -- почему? Глупости, бред какой-то. О чем она думает? Как-то одна ее бывшая сокурсница приехала в их город в командировку и вечером пришла в гости. Утопая в мягких креслах, они пили кофе из маленьких изящных чашек и болтали. Анатолий зачем-то вышел, и глядя ему вслед, гостья сказала: -- Счастливая ты, Светка. Светлана не возразила, только процитировала из классики: -- Хочешь быть счастливым -- будь им. -- Хотят-то все... А они -- были счастливы? Раньше -- были? Кажется, да. Были? Или -- кажется? Уже тогда все трещало по швам. Другие слышали треск? Или только она? Они -- оба? Ей завидуют, все у нее прекрасно, гордись. Радуйся. Не получалось. Надо хоть не перестать себя уважать. Это от мамы -- уважать себя. Домский снова пришел к ним в лабораторию, постоял возле ее стола, поболтал, поспрашивал, исчез. Потом опять пришел. Она встречала его в коридоре. Если он не спешил, то останавливался, шутил, спрашивал, как идет внедрение в коллектив, давал советы, предлагал, если надо, помощь. Все у него было легко и просто. А она в его присутствии напрягалась, старалась не краснеть. И не показать, что у нее перехватывает дыхание. Конечно, ей тут же сообщили, что Домский не женат и жениться не собирается. Она и сама увидела, сколько замужних и незамужних женщин вертелось около него. Он был не из тех, кто блещет красотой, сложением Домский не походил на Аполлона. Но его любили женщины. Что-то в нем угадывалось... Что она сама нашла в этом раскованном самоуверенном типе с неожиданно детской улыбкой? Он был мужчина. Муж-чи-на. Это не так часто встречается. Возле него спокойно и надежно. А мягкая улыбка? Наверное, в каждом мужике живет ребенок, который ищет защиты у женщины. И Светлану захлестывала нежность, которую надо было не показать. Но он-то все видел. Однажды он зашел в лабораторию, стал возле ее стола, загородив ото всех, положил что-то на стол, потом она разобрала, что это были билеты. Сказал мягко, но твердо, как говорят ребенку: -- Мы идем в кино. Начало в семь. Она не смогла отказаться. Даже для самоутверждения. Это было бессмысленно. Он знал, что она хочет идти с ним -- в кино, куда угодно. Но ведь и он хотел. Это теперь, хлебнувши немного жизни, она может думать вот так обо всем, что было, как все начиналось. А тогда ей помог исконный женский инстинкт. Она поняла, что привлечь Домского может только женщина, отличная от других. Надо иметь свой стиль. Не быть похожей на девиц, фланирующих по институтским коридорам, вполне красивых и дипломированных, на которых написано, что они умирают замуж. Нельзя бороться за Домского, соревнуясь с другими. Надо лепить себя, быть собой. Но ведь это и есть ее суть. "Вещь в себе" -- говорили о ней приятели. Домский был старше юной Светланы и все понял в ней сразу. В общем, бороться не пришлось. Они поженились. Любил ли он ее? А может, просто выбрал -- ее? Светлана смотрела на себя -- ту, десятилетней давности. Стройная, изящная, длинноногая, с серыми глазами. "Глаза, как омут", -- слышала она не раз. Омут, наверное, это слишком, но что-то в ней было. Она, в самом деле, отличалась от других. Не хитрила, не ловчила, растила в себе личность. Училась работать. Никаких промашек. Даже папина фамилия не давала ей права быть, как все. Она должна была знать больше, уметь больше. Как мама. Это было в ней всегда и осталось после того, как она поменяла фамилию. Светлана старалась хорошо одеваться. Не броско, чуточку небрежно -- такой стиль. Джинсовое платье -- это твоя шкура, которую, конечно, можно снимать для стирки. Вымыл, натянул и -- порядок. О тряпках не говорят, о шкуре не думают. Это было нелегко: в магазинах всегда пусто. Правда, в институте вечно чем-то торговали -- кто-то кому-то где-то что-то купил, не подошло, тащили в институт, сбывали; иногда привозили вещи специально на продажу: был человек в командировке или в отпуске, отчего бы не подработать? Закрывались в комнате машинистки или еще где-нибудь, примеряли. Звали и ее: "Светлана, посмотри, точно твой размер". Она всегда отказывалась -- как жаль, но ей срочно надо в машинный зал или к начальству. Всегда находилось что-то неотложное. Звать перестали. Но одеваться было необходимо. Выручали командировки, поездки в отпуск. Бывая у мамы, делала вылазку на толкучий рынок, на барахолку. Когда появлялась в новом, спрашивали: "Сколько?" Светлана махала рукой, мол, чепуха, не о чем говорить. Спрашивать перестали. Домскому нравилось, что она вот такая, как есть -- привлекательная и деловая, не баба, не сплетница, не кучкуется с женщинами по углам. Он тоже привозил ей из командировок, что мог достать -- платья, свитера, сумки. Она радовалась и целовала его, когда он дарил ей красивые вещи. С ним ей было легко и, казалось, надежно. К тому времени, когда Светлана приехала в этот город, Домский уже был старожилом, несколько лет стоял в очереди на жилье, как раз к их женитьбе в институте подвалила сдача нового дома, им дали маленькую квартирку. Они купили красивую мебель, было это не так-то просто, но достали-таки, Толя раздобыл через какую-то свою старую знакомую ковер, привез из столицы тяжелые импортные шторы. Кто из них больше хотел, чтобы в доме было красиво? Она? Он? Оба? Это был их дом. Его и ее. Они вместе сделали из него то, что сделали. Вместе. Им было хорошо здесь. Или может быть, это только казалось? Нет, нет... Им было хорошо вдвоем, а потом втроем, когда появилась Светка-младшая. Это Толя захотел, чтобы еще одну женщину в их семье называли Светлана. Мама возражала: у евреев не положено называть именами живых. Анатолий посмеивался: мы живем в России, тут другие законы, к тому же девочка на четверть русская, а красивее имен он не знает. Они редко бывали в компаниях; когда приглашали знакомые, ходили в гости, но возвращаясь домой, радовались, что они одни. Иногда к ним забредали сослуживцы, их принимали радушно, угощали коньяком и кофе. Но когда гости собирались уходить, их не задерживали. Вдвоем было лучше. Можно расслабиться и отдохнуть. Или ей только казалось, что можно расслабиться? Но она не делала ничего, заранее обдумав. Она просто так жила. Как-то Анатолий сказал: -- В свой мир посторонних мы пускаем только пить кофе. -- А что еще в нашем с тобой мире делать посторонним? -- откликнулась Светлана. -- И в самом деле... Она не говорила ни с кем о своем муже. Другие женщины делали это охотно, словно не было у них большего удовольствия, чем перемывать косточки своим половинам. Нет, конечно, и Светлана позволяла себе нечто вроде: "Домский опять поносил нашу программу. Загнали операционку, вытащить не могут". Или: "Домский вчера отхватил килограмм масла. Живем!" Но никогда о личном. Это была ее, их жизнь. Они много работали, а потом возвращались в свой мир. Как-то ее спросила близкая знакомая: -- И тебе хватает кислорода? -- А что? -- в ответ Светлана тоже задала вопрос: -- Без искусственного дыхания прожить невозможно? -- И добавила чуть с вызовом: -- Мне пока не требуется. -- А Толе? -- Думаю, тоже. Знакомая была, наверное, мудрее Светланы, она усмехнулась: -- Ну-ну... -- Это могло означать "Дай-то Бог", а могло и "Поживем, увидим". Ей хватало кислорода. А ему? Ему, выходит, нет. Почему? Что в их жизни было не так? В чем она, Светлана, ошибалась? Делала неправильно? А как -- правильно? Может, потому, что она росла без отца, в доме не было мужчины, а все приятели ее юности были не мужчины, так, мальчики, она не знала, чем жива эта человеческая особь. Но по ночам в душной гостинице, перемалывая свое: "почему?" и "что делать?", она ничего не могла придумать. Она жила, как жила, как дышала, ей вполне хватало кислорода. И если бы начать сначала, вела бы себя так же. Она не умела хитрить, плести сети, обдумывать партию. Она была никудышним шахматистом, не зря приятели никак не могли выучить ее этой игре. Ее вел инстинкт. Ее берег инстинкт. С Анатолием она была сама собой, раскрывалась вся, отдавала все. Иначе она не могла. Она любила его. А он -- любил? И сейчас, вспоминая и пытаясь понять, она не могла решить, что делать. Она знала, что бы ни сочинила, это будет игра, а она плохая актриса. Она может идти только туда, куда ее ведет. Будь что будет. x x x Светлана расстегнула пуговицы костюма, в котором приехала, юбка упала на пол. Светлана переступила через нее, и вдруг возникло ощущение, что вот так же, как костюм, от нее отделяется все, что ее окружает, осталось только переступить. Почему же она не делает этого? Страшно? Или она не может? А он -- может? Что -- он? Анатолий все еще стоял спиной к ней и смотрел телевизор. Светлана надела халат, чтобы идти в ванную. Сказала его спине: -- Толя, вот эту сумку отнеси в кухню и разбери. Там продукты. Индюшку сразу положи в холодильник. Хорошо, что есть такие привычные темы для разговора. Они ничего не значат, будущего они не решают, но нужен звук голоса. Невозможно задыхаться от молчания. Слова ее прозвучали спокойно и буднично, она сама поразилась этому. Анатолий откликнулся сразу, будто ждал. -- Индюшку -- из Вильнюса? -- Из Москвы. -- Значит, в этих сумках еще и пол-Москвы? -- У меня было несколько часов между поездами. Забежала только в два гастронома. Но Москва уже не та. -- Может, хорошо, что не та. Холодильник у нас не такой уж большой. -- Ты же знаешь, холодильники, как и троллейбусы -- резиновые. Сколько надо, столько и вмещают. Они всегда привозили из командировок продукты, то, чего нельзя было достать в их городе. И сейчас она тоже купила, что могла. Это было нормально и не имело отношения к их будущему. Анатолий взял сумку, пошел в кухню. Этот большой двухкамерный холодильник они смогли купить, когда Анатолий перешел работать на завод. Раньше в цех, где изготавливали разработанные в институте вычислительные машины, перебралось несколько его коллег, потом пригласили Домского. -- Ну что, соглашаться? -- спросил он у Светланы. Она хотела сказать: "Конечно, о чем речь?" Они оба знали, сколько зарабатывают у них на заводе наладчики вычислительных машин. Хорошие наладчики. По средним меркам Домские и так нормально жили. Два научных сотрудника, приличная зарплата, квартальные премии, премии за окончание новых разработок. Но денег всегда было в обрез. Как хотелось их не считать. Вернее, считать более крупными купюрами. -- Тебе решать, -- сказала Светлана. -- Тебе работать. Но она уже знала, что он принял решение. Может быть, надо было его остановить. Бог с ними, с деньгами, живем не хуже других, лучше других, лучше многих. Денег, сколько ни будет, все равно мало, а в институте, хоть мы и сами над собой посмеиваемся, ты можешь творить. Ты ведь из тех, кому нужно что-то создавать. У тебя получается, это приносит радость. Я знаю тебя в работе. Бог с ними, с деньгами. Слов этих Светлана тогда не сказала, это был запоздалый мысленный монолог, ничего он не мог уже изменить. Решившись, Анатолий пытался сам себя оправдать: -- На наладке тоже нужны головы и руки. Светлана вторила: -- Конечно, нужны. У тебя вполне приличные голова и руки, -- и шутя потрогала его голову. -- Да, вполне... -- Наладчики работают сдельно. Придется хорошо вкалывать. -- Тебя страшит работа? -- Нет, ты же знаешь. Жаль, конечно... незаконченный блок... -- Решай. Тебе решать. Месяц спустя он принес первую заводскую зарплату. Стараясь не показать, что доволен собой, молча положил деньги на стол: считай, мол, сама. Она пересчитала, сумма была приличная, Светлана откровенно радовалась, поцеловала Анатолия в щеку, сказала: -- Так мы и машину купим. -- А что? Купим. Запросто. До машины дело не дошло. А дорогой холодильник у них есть. И новые сапоги у Светланы появились, заплачены за них на толкучем рынке бешеные деньги. Но жизнь их изменилась. Не тотчас, не вдруг, Светлана и не заметила этого сразу, казалось, она катит по той же колее. А колею уже размывало. Как было? Она писала свои программы, он рисовал электронные схемы. Делали машины, запускали машины, посмеивались, ругались, спорили, обвиняли друг друга, но творили одно. Вместе. Чушь, какая чушь! Миллионы мужей и жен работают порознь, и что же, распадаются от этого семьи? Ей повезло. Им повезло. Они ждали друг друга у проходной после работы, чтобы идти за Светкой в детский сад, чтобы просто прогуляться. А теперь она возвращалась домой одна, и в садик шла одна. Но разве только ее не ждали у проходной? Женщины после звонка выбегали из института, торопились в садики, в школы, магазины, готовили ужины, стирали белье. Мужья возвращались позже -- с завода, со стройки, мало ли откуда, кушали, смотрели телевизор, молчали. И что же -- у всех рушились стены дома? Почему у нее -- рушились? Раньше... Раньше тоже бывало, что домой она шла без Домского, одна. Он звонил: -- Я задержусь. Уходя, она пробегала мимо его лаборатории, заскакивала на минутку, ей надо было его увидеть. Он или сидел, согнувшись, за макетом, монтажные столы были ему низки, не по росту, смотрел на макет, старался, казалось, что-то в нем разглядеть. Или с кем-то из своих стоял у стола, что-то решал. Ей нравилось смотреть, как он думает. Лицо было напряженно-спокойным, глаза чуть прищуренными и невидящими. И вдруг -- приходило решение, как вспышка, но на лице появлялось не вдохновение, а озорство, как у мальчишки: а ну-ка, давайте под эту штуку подложим бомбочку. Взорвется? Обычно он замечал Светлану, кивал: подожди; если мог отлучиться, выходил с ней в коридор, немного провожал, клал руку на плечо: -- Ну, давай. Я думаю, скоро явлюсь. Иногда извинительно, чуть насмешливо говорил об устройстве, которое делал: -- Бастует, тунеядец, не хочет работать. Главный уже топал ногами. Светлана пыталась ободрить: -- Ничего, будет работать. -- Конечно, -- соглашался Анатолий, -- никуда не денется. А на следующий день опять задерживался и, если она приходила, радовался, подзывал ее, показывал на экран осциллографа: -- Смотри, что делает. Зверь. Она видела -- он доволен. Светлана тоже, бывало, задерживалась. Часто выходила на работу во вторую смену, когда были свободны машины, чтобы отладить свою программу. Тогда Анатолий забирал из садика Светку, сам укладывал ее спать. Но все равно они были вместе. Когда Анатолий перешел работать на завод, он вроде бы покинул их микромир и возвращался туда только чтобы положить на стол пачку денег. Домой он приходил усталый, какой-то чужой, разговаривать стали меньше. Раньше стоило ей только произнести: "Ну -- как?", -- и он долго рассказывал о своем блочке. А тут стал немногословен. Как-то Светлана спросила: -- Не жалеешь? Он пожал плечами: мол, о чем говорить? -- Работа есть работа. А доводить ваши машины -- с ума сойдешь. -- Но ты же их и делал. Еще не так давно. -- Стоит повкалывать на наладке, чтобы кое-что понять. -- Критиковать легче, чем делать, -- кроме этой затасканной фразы, ничего не пришло ей в голову. Господи, ну какое это все имело отношение к их жизни? Любви? К их дому? Давно как-то он забежал к ней в лабораторию. Как всегда, когда он появлялся здесь, не обошлось без трепа. Светлана была занята, головы не подняла, и кто-то из ее коллег сказал с нарочитой серьезностью: -- Человек работу делает, -- мол, тихо, не мешай. На что Домский еще с более серьезным видом заметил: -- Чепуха. Заблуждение. Работа делает человека. Чушь какая-то... Ну при чем здесь работа? У нее не получалось теперь быть с ним открытой и естественной. Раньше, когда они были только вдвоем, она никогда не думала, что сказать и куда шагнуть. Было весело, она смеялась, грустно -- бывало, плакала. При нем она снимала свое элегантное платье, влезала в удобную домашнюю одежду, была ли она в таком виде более эффектной или менее, значения не имело. Это была она, Светлана, жена. По воскресеньям Светлана пекла торты, они втроем усаживались за кухонный стол и уминали эту бело-розовую или шоколадную красоту, радовались, смеялись. Правда, потом приходилось лишних полчаса делать зарядку. -- У-у, это же надо, какой кошмар! -- говорила Светлана, с трудом застегивая молнию на юбке. Анатолий похлопывал ее: -- Нет, ничего. Вполне... Бывало, она примеряла у зеркала новую юбку, и не зная, что с ней делать -- подкоротить или оставить, как есть, по многу раз спрашивала Толю: -- Так? Или так? Ему надоедало, он хватал ее в объятия, стаскивал юбку. -- Вот так лучше всего. Она затихала в его объятиях. Была ли это любовь? Или что -- было? И что -- есть? Вспомнился Светлане один разговор. Как всегда, Анатолий говорил чуть с насмешкой. Чего вдруг зашла об этом речь? Восстановить в памяти невозможно. Да и нужно ли? Был разговор. -- Я бы не женился на русской. Зачем? Чтобы она через плюс-минус единица лет сказала: "Какой у меня хороший муж, жаль только, что еврей". -- Это при условии, что ты был бы хорошим мужем. -- А что -- разве я плохой муж? -- Значит, ты таким же был бы и с другой? -- То есть ты признаешь, что я -- хороший. Это уже что-то. Оба рассмеялись. Однако Светлана не унималась. -- Но ведь я русская. И в паспорте, и фамилия. -- Это может обмануть их, но не меня. Любой еврей без труда вычислит в тебе соплеменницу. А вообще, ты превосходный вариант для советского еврея: с антисемитизмом все в порядке, а дети русские. -- Но у детей папина фамилия. -- "Домский" звучит вполне интернационально. Она согласилась: интернационально. -- А вот если поедем в Израиль, -- продолжал Анатолий, -- там тоже будет все в порядке. Там главное -- бабушка. -- А мы поедем в Израиль? Это было так невероятно и нелепо, что оба рассмеялись. Но вдруг непонятно отчего Светлане стало грустно, и она сказала с усмешкой: -- О Господи, и чего я пошла за него замуж? Он женился на мне по расчету. Ведь правда -- по расчету? -- Конечно, -- Анатолий уже обнимал ее. -- Я рассчитал, что нам будет хорошо вместе. Тебе хорошо со мной? -- последние слова он произнес шепотом. Было ли ей хорошо? Смешно спрашивать. Да, да, да. Было. Светлана стояла под душем. Упругие струи били по плечам, стекали по телу вниз. Было приятно и хотелось плакать. Можно и плакать -- вода смоет слезы. Но слез не было, в горле стоял ком. А стало -- плохо. Он много работал, особенно в конце месяца, когда штурмовали план. Возвращался домой поздно, иногда среди ночи, утром, бывало, сутки не выходил из цеха. Даже есть не хотел, падал замертво. В доме поселилась скованность, душный тяжелый воздух. Нет, не так. Не сразу стало плохо. Вначале он радовался, приходил возбужденный, довольный. Все такой же ироничный. Он знал машины, у него все ладилось, начальство воспылало к нему любовью. А ведь раньше к ним, институтским, относились, как к контре: чего они все мудрят, меняют, мешают работать? -- Представь, -- говорил Анатолий, усаживаясь рядом со Светланой на кровать, она не спала, ждала его, -- как теперь этот Ващенко танцует вокруг меня: "Толя, давай, Толя, надо". В глаза заглядывает, вот-вот руку лизнет. Кошмар. Иногда кажется, сейчас обнимет, лобызать начнет. Только живот мешает -- брюхо у него в три обхвата. -- Знаю, -- соглашалась Светлана, -- что, я не видела вашего Ващенко? -- Ей приходилось бывать в выпускном цехе, когда что-то не ладилось с программами. -- Но почему-то у него нет желания меня обнимать. Только потрясает кулаками. -- Раньше и меня он только ругал и все грозил жаловаться. -- Кому? -- Не знаю. Какая разница? Главное -- жаловаться. Он вытягивался на кровати, усталый, немного похожий на подростка, который заработал свою первую десятку и почувствовал себя мужчиной. Но ведь Анатолий и раньше был мужчиной. Не беспомощный, не слабый, скорее уверенный в себе. Таким он выглядел. Таким он и был. Но где-то в глубине у него прятался мальчишка, совсем ребенок, он выдавал себя неожиданно застенчивой детской улыбкой. Может быть, не все замечали это, но Светлана, когда он вот так улыбался, не шутил, не балагурил, не смеялся, не спорил, а только мягко улыбался, умирала от щемящей нежности. Ей казалось, что она старше, мудрее и должна его защитить. Странно, как она сразу не заметила -- улыбка изменилась. Прошло время, все стало другим. Он пришел домой после долгих часов, проведенных в цехе (а может, не только в цехе, думает она сейчас), лег, не евши, и уснул, не прикоснувшись к ней даже в легкой ласке. Это было впервые. Он закрыл глаза и повернулся к ней спиной. Может быть, сделал вид, что спит. От него слегка пахло спиртным. Светлана ушла на работу, они не перемолвились ни словом. Вечером она спросила как бы между прочим: -- Ты пил вчера? -- Да, -- ответил Анатолий и, словно упреждая упрек, добавил с некоторым вызовом: -- Столько дней под прессом: план, план, план. Сдали. Можно расслабиться. -- Конечно, можно... Будто он раньше не брал в рот спиртного. Любил ведь коньяк и хорошее вино. Мог выпить стопку "столичной". Но это было по-другому. Сейчас он уходил от нее, непонятно куда. Что-то случилось с ними. Что-то случилось. Внешне ничего не изменилось. Они оба работали, оба возвращались домой. В начале каждого месяца на заводе работы бывало меньше, у Анатолия появлялось свободное время, он гулял со Светкой, что-то делал по дому. Вроде бы все было, как прежде. Но она-то знала, что все стало иначе. Главное -- они перестали смеяться вместе. Стало невозможным просто легко рассмеяться, даже если что-то в самом деле было смешным. Раньше, что там ни говори, хоть он был мужчиной, а она, когда поженились, совсем девчонкой, жизнью их правила она, ее вел извечный, щедро дарованный ей природой, женский инстинкт. А теперь она чувствовала, как выскальзывают из рук вожжи, пыталась натянуть, не получалось. Ведомая подспудным чутьем, Светлана перестала при Анатолии крутиться у зеркала, не говорила о важном. И о пустяках. Вообще не болтала с ним. Только о самом простом: -- Иди кушать. -- Купи после работы хлеб и молоко. -- Ты можешь сегодня забрать Светку? Мне надо задержаться. И он тоже -- ел, говорил "спасибо", разворачивал газету. Покупал молоко и играл с дочкой. Словно между ними был заключен негласный договор о невмешательстве. О невыяснении отношений. Как-то ее вызвали в выпускной цех. Она шла по пролету, ей открылось одно из боковых пересечений, у машинной стойки, нагнувшись, работал Анатолий. Возле него стояла крупная полногрудая блондинка, обычная русская баба, держалась она вполне интимно и что-то говорила -- тоже, похоже, интимно. Светлана замедлила шаг, остановилась на миг и -- прошла мимо. А может, надо было подойти, устроить скандал? Нет, нет, говорила она себе, этого не может быть. Просто женщины бесцеремонны, да, да, вешаются, предлагают себя... А мужчины слабы. Но -- не все. Не все. Или -- все? Нет, нет, не может быть. Ну, стояла рядом, ну, выламывалась. Что из этого? Его всегда любили и всегда пытались соблазнять женщины. Но Анатолий был с ней, со Светланой. Она знала это, только она нужна была ему. А теперь ее нет рядом. Какая чепуха! А если уезжают на Северный полюс? Там мало женщин. Но все-таки есть. Тот, кто хочет, находит. По дороге на полюс. Или обратно. Ну стояла, ну, улыбалась призывно. Ну и что? В тот день она пришла домой и, не переодевшись, ходила по квартире, как потерянная. По их уютной, их общей квартире. Они вместе строили свой мир, она была уверена, что и ему это нужно. А может, зря -- уверена? Что-то важное уходило из их жизни, не вдруг, не сразу, а словно выдавливалась начинка из тюбика, и емкость пустела и сплющивалась. А может, ее мир был иллюзией? Город на песке? И Анатолий -- как все. И все ненадежно. Когда-то давным-давно это уже было с ней -- острое чувство ненадежности и иллюзорности мира. Но тогда все, что происходило, было неважно, ненужно, и чувство это пришло, как освобождение. А сейчас -- как катастрофа. К катастрофе она не была готова. Анатолий зашел за ней в институт и ждал у центрального входа. В последнее время это случалось редко. Возле него стояло несколько женщин -- в институте его знали все. Почему не поболтать, если есть время. Светлана подошла, остановилась, ее еще не заметили, с минуту слушала разговор. -- Не скучаешь по творческой работе? -- С вашим творчеством не соскучишься. -- Отрекаешься? Давно ли сам творил? -- Бытие определяет сознание. Или вы забыли эту главную марксистскую истину? -- Да, твое бытие здорово тебя изменило. -- Точно, ты повзрослел, что ли? -- Или очень себя зауважал? Не иначе, как от близости к гегемону. -- Или к гегемоншам... Гегемонши -- не то, что наши. -- Бытие другое, -- сказал Анатолий, -- план. Каждый месяц горим. И не сгораем. Поневоле станешь себя уважать. Обычный, ничего не значащий разговор, болтовня после рабочего дня -- для разрядки. Но для Светланы услышанное неожиданно оказалось важным. Она вдруг взглянула на своего мужа глазами тех женщин. Они знали больше, чем она. Она только чувствовала, они -- знали. Как у нее хватило выдержки? Дождалась крошечной паузы в их разговоре, сказала спокойно: -- Толя, Светка ждет. Мысленно застегнула платье на все пуговицы. Расслабиться будет уже нельзя. Но что-то надо было делать. А что? Что? Она растерялась. И неожиданно для себя самой, даже для себя самой, она взяла на неделю отпуск (хорошо, что как раз не было на работе запарки), договорилась со Светкиной учительницей (дочка уже училась в первом классе) и поехала к маме. -- Я по маме соскучилась, -- сказала она Анатолию. Он посмотрел на нее подозрительно, внимательно, как-то по-новому -- изучающе. Проводил до автобуса. А мама сразу все поняла. -- Света, -- спросила она, когда Светка-младшая ушла во двор играть, -- что случилось? -- Ничего, мама. Все в порядке. -- Неправда. -- Да. Неправда. Кажется, мой корабль тонет. -- Может, это только кажется? Иногда болтанку на море принимают за крушение. Штормы бывают у всех. Жизнь -- дело долгое, трудное. Какая у нее мудрая, все понимающая мама. -- Мам, -- спросила Светлана, -- ты никогда не жалела, что ушла от отца? -- Кажется, Светлана впервые назвала так чужого ей человека. Обычно она говорила: "этот". -- Я не знаю ни одной женщины, которая бы не жалела об этом. Светлане стало жаль маму, даже сердце защемило. А заодно и себя стало жаль, и она заплакала, не громко, не истерично, как, бывает, плачут женщины, просто слезы потекли сами собой. Светлана вытирала их ладонью, размазывая косметику. -- Мам... а почему... -- Ты хочешь спросить, почему я больше не вышла замуж. Наверное, ты думаешь, что из-за тебя. Чтобы тебя это не мучило, я скажу тебе, почему. Твоего отца я любила, а тех, кого встречала после -- нет. Не было любви, зачем же выходить замуж, строить вместе жизнь? Тем более, что у меня была ты, и вместе нам было неплохо. Верно? Она помолчала немного, заглянула Светлане в лицо, рукой вытерла слезы. -- Но я и ушла от него, потому что любила. Считают, что любить, значит прощать. Наверное, и надо уметь прощать. А у меня вот вышло наоборот. Надо было, конечно, иначе. -- А как? -- Ведь он тоже меня любил, у нас была любовь, надо было обоим спасать это хрупкое чудо, а мы бросили его на произвол судьбы. Она впервые говорила со своей взрослой дочерью о своем прошлом. Они обнялись и тихо сидели в полумраке. Мама спросила: -- Ты любишь Толю? Светлана не ответила, только крепче прижалась к маме, как маленькая. Но тут пришла с улицы Светка-младшая и заявила, что ей обещано мороженое. Она стояла под душем, благостная вода стекала по телу, смывала слезы со щек. Она вспоминала разговор с мамой и вопрос, на который она не ответила. И в который раз спрашивала себя: "Надо спасать?". "Можно ли еще спасти?" Как всегда, на такие вопросы не было ответов, и Светлана делала то, что делала. Как ее вело. Она вышла из ванны, застегнув халатик на все пуговицы. Анатолий, увидев ее, спросил: -- Может, кусок отрубить? Он держал в руках индейку, завернутую в прозрачный пакет. Понятно. Почти месяц он обедал в институтской столовой, от этого не умирают, но и жить тошно, захотелось нормально поесть. Наверное, представил себе -- на тарелке кусок ароматного румяного мяса. Неужели его не подкармливали? -- Отруби, -- сказала Светлана. Путь к сердцу мужчины ведет через его желудок. Какая пошлость... У нее всегда был дома обед, и не для завоевания сердца. Просто в доме должна быть еда, не обязательно что-то особенное, нормальная еда, этому ее научила мама. Это само собой разумелось. И вот опять для чего-то она накупила разных вкусных вещей. Кухня была завалена банками, пакетами, свертками. Непонятно, как все это десять минут назад умещалось в сумке. Она привезла это домой. Но ведь она всегда так делала, когда бывала в командировках. И он тоже покупал и тащил домой все, что можно было купить, чем можно было порадовать ее, Светлану, и Светку, их дочь. Но сейчас... Разве можно куском мяса кого-нибудь удержать? А чем можно? Анатолий разбирал пакеты, что-то жевал. В кухне пахло копченой колбасой. Тогда от мамы она должна была вернуться в воскресенье вечером, но накануне Анатолий вдруг появился в маминой квартире, пыльный и взмокший. После работы добирался туда на попутных машинах, другого транспорта в это время не было. -- Представьте, -- сказал он теще, обнимая ее, -- нет в доме света без моих Свет. -- Он был, как всегда, своим, веселым, любимым зятем. -- Везет человеку, -- мама поддержала его каламбур, -- у него две Светы в окошке. -- Окошка-то три, -- усмехнулась Светлана. В самом деле окон в квартире было три, это выглядело как продолжение каламбура. Но он посмотрел на Светлану насторожено. Он не отходил от Светланы весь вечер, весь следующий день до отъезда, они гуляли втроем -- со Светкой -- по ее родному городу, Анатолий шутил и был ласков. Навстречу им шла пара. -- Смотри, -- показал он, -- какие довольные собой упакованные советские граждане. А говорят, евреям плохо живется в нашей стране. -- Кто говорит? -- Разные злые языки. Это, наверное, чтобы поссорить нас с великим русским народом. Пара поравнялась с ними, Светлана рассмотрела -- оба упитаны и дорого одеты. Она не любила таких. -- Света! -- вдруг воскликнул мужчина и остановился. О! Это же приятель ее юности, один из тех, кто, как говорила мама, смотрел на нее влюбленно. Невероятно. Тот юноша, что, сидя на ковре в ее комнате, читал, чуть завывая, стихи опального поэта, и этот сытый, рано полысевший господин -- одно и то же лицо? Нет, не может быть. Но это был он. Он. -- Ты здесь? Вернулась? -- в глазах его на миг появилось выражение, которое она помнила. -- Нет. Мы на несколько дней приехали к маме. Знакомься, мой муж. А это моя дочка. Ее тоже зовут Света. -- Моя жена. Пожатие рук, произнесение имен, тривиальное: "Очень приятно". Кому приятно? Его жене это явно было не по душе, хотя она старалась вести себя прилично. Продолжая держать мужа под руку, она решила побеседовать со Светой маленькой. -- Кого ты больше любишь -- маму или папу? Светка надулась, опустила голову и не ответила. Она была уже взрослая для таких вопросов, а тетя этого не понимала. Светлана же и ее приятель забросали друг друга вопросами. Она рассказала о себе: где работает, что делает, и все спрашивала об их общих друзьях, о нем самом. -- Что делаешь? Написал диссертацию? Защитился? Ты был таким многообещающим. -- Ну что ты! Разве дадут? Я понял, что это напрасная трата сил и времени. Работаю в проектном институте старшим инженером. Практически -- ведущим, но, сама понимаешь, кто мне даст "ведущего"? Но работу доверяют, приходится тянуть. Ей было интересно узнать обо всех. Он сказал, что почти все женились, устроились, где-то работают. Жить-то надо. Один из приятелей, оказалось, уехал за океан. Сначала перебрался в Прибалтику, там женился тоже на "нашей", но тамошней. Вместе и укатили. Оттуда легче. -- Но ничего. И мы живем, -- сказал приятель, -- как видишь. Светлана видела. Интересно, подумала она, как ты на зарплату "старшего", это ведь сотни полторы, не больше, смог навешать на свою дорогую столько золота? Ей вдруг стало неприятно. Стояла Светлана близко к Анатолию, казалось, их ничто не разделяет, она еще ближе придвинулась к мужу и придвинула к себе Светку. С приятелем они расстались, обменявшись номерами телефонов. Но оба понимали, что никогда ни один из них не позвонит. -- Какая глупая тетя, -- сказала Светка, когда они отошли. Светлана и Анатолий рассмеялись, но это был не легкий смех, как прежде, ничего внутри не отпустило, близости не получалось. Светлана не могла расслабиться. Но и не могла спросить: "Толя, что же происходит? У тебя -- другая?" Спросить, это значило быть готовой услышать ответ. Ложь или правду. Ни того, ни другого ей было не нужно. Может, и ему было трудно, и он не хотел разрыва? Иначе зачем бы он мчался на попутных за ними к маме? Но и так нельзя. Она не в силах играть в молчанку, будто ничего не происходит. Они вернулись домой, он опять пошел в свой цех. И опять приходил поздно, усталый и чужой. x x x Анатолий жевал, в кухне пахло колбасой. Светлана тоже почувствовала голод. Она вспомнила, что целый день ничего не ела, только выпила стакан чая. Она устала и в поезде долго спала, а потом было не то что лень, а как- то скучно открывать сумку и доставать еду. Она попросила проводника принести чай и пачку вафель. Вафли оказались ужасными, и Светлана есть их не стала. Жевал Анатолий аппетитно, запах дразнил, Светлана тоже отрезала себе кусок колбасы. -- Хлеб у нас хотя бы есть? -- Есть, -- сказал Анатолий, -- и даже свежий. -- Тогда живем. Слова были нормальные, обычные, но двигалась она, как неживая. Разложила по местам снедь, сделала бутерброды, заварила чай. Они сидели, пили чай, ели. В кухне все было, как прежде. Но раньше они любили поговорить за ужином, а теперь молчали. Иногда Анатолий произносил: -- Что-то шпроты уже не те. -- А сыр вкусный. Совсем как в доперестроечной Москве. Что он думал, понять она не могла и пыталась сама себя веселить: "Перед тем, как развестись, они вместе пили чай с сыром и сервилатом". Хватаешься за юмор, как за соломинку. Вместо шутки -- кислая гримаса. Анатолий нашел в пакете конфету, достал одну, развернул, запахло шоколадом. -- Ничего, -- сказал он. -- Вкусно. Будешь? Она кивнула. Он достал еще одну конфету, развернул, протянул Светлане. Она взяла. Съела. Это становилось невыносимым. Еще немного, и она зарыдает. Или крикнет: "Ну что же ты! Давай что-то решать!" Но и он, наверное, не может, и для него не все так просто -- повернулся, ушел, все перечеркнул, будто и не было. Что он решил? А разве тогда... Тогда они -- не решили? Как он понял, что ей плохо? Что, застегнутая на все пуговицы, она задыхалась. И нужен был воздух, нужно было расслабиться. Или слухом полнится земля, и о том, что творится у Домских, знали не только женщины, но и их мужья? А среди мужей есть начальники. И даже большие. А Светлана Домская -- женщина привлекательная, утешить ее было бы приятно. Никакого убытка, всем хорошо. Все довольны. Это потом, сама с собой разговаривая, такую выстроила она версию, а тогда она сразу и не заметила, как ее обволакивали. Хотя, кажется, делалось все не очень церемонно. Красивый, седеющий, уверенный в себе мужчина на высоком -- для нее довольно высоком -- месте. Сначала он долго стоял возле дисплея в машинном зале, где Светлана пыталась найти ошибку в программе. Программа не запускалась. В общем, это было нормально, что он задержался дольше обычного возле машины, которую готовили к испытаниям. Это было важно для института, для него, он беспокоился. Обычным было и то, что он говорил не с начальником отдела, а с ней: такой внешний демократизм был в институте в ходу, да, наверное, так и надежней -- от разработчиков, от исполнителей, можно почерпнуть больше, чем от начальства, а внутри фирмы показуха ни к чему, руководству надо знать, что есть на самом деле. Выходы боссов и полубоссов "в народ" были не так уж редки. И то, что высокосидящие вызывали к себе в кабинеты не только средних начальников, но и ведущих разработчиков, таких, как Светлана, тоже было в их фирме делом обычным: так легче получить конкретную информацию. Но когда он вызвал Светлану третий раз подряд и вдруг поручил сделать какую-то чушь: порыться в каких-то информационных материалах, что-то ему найти, хотя для поиска информации к его услугам был целый отдел, она насторожилась. Он заметил, что она не в восторге от его задания, и сказал неожиданно мягким, ласкающим голосом: -- Сделай это для меня. -- А потом добавил: -- Это ведь связано с твоей работой. Это никак не было связано с тем, чем она занималась, но Светлана не возразила. Ей стало не по себе, она не сказала ни "да", ни "нет", хотя, понятно, ни то ни другое слово ничего бы не изменило. Светлана вышла из кабинета и медленно шла по коридору. Она еще чувствовала его мягкий, дерзко-вкрадчивый взгляд -- в лицо, и понимающий пристальный взгляд в спину -- его секретарши. Надо было взять себя в руки, прежде чем вернуться в лабораторию. Но сначала она пошла к начальнику отдела. -- Ищу защиты, -- сказала Светлана. -- Главный вызвал меня и подбросил работу, совсем не мою, не нашу, хотя я и так задыхаюсь от нехватки времени. -- Что за работа? -- спросил начальник отдела. Она объяснила. Он смотрел на нее спокойно, чуть насмешливо, но дружелюбно. С ним было приятно, он был умница и ответил прямо: -- Ты ведь понимаешь, что в данном случае я тебе не защитник. Она понимала. Но зачем пришла сюда? А куда было идти? -- Тебе придется справляться самой, -- сказал начальник отдела и добавил: -- Если хочешь справиться. А нашу работу с тебя тоже никто не снимет. -- Понятно. -- Ты же его знаешь... Что она знала? Конечно, о нем говорили в институте, и она, Светлана, не глухая, наслышана о его связях с женщинами, но ведь те и сами были непрочь. К тому же он не всех удостаивал. Его последней избраннице завидовали, это она видела. Но она, Светлана Домская -- при чем? Светлана уже подошла к двери, когда начальник отдела окликнул: -- Света... Она оглянулась. -- Можешь гордиться, -- он дружески улыбался. -- Есть чем... -- она вышла. Итак, ее удостоили. Решили проверить, где тонко. Может, оторвется, отломится. Или на ней написано, что ей плохо и можно осчастливить? А чтоб выглядело прилично -- все-таки Домская не какая-нибудь женщина общего пользования -- следует сначала приблизить ее к себе по работе. Но прилично все равно не получается. В институте все про всех знают и даже больше, чем есть на самом деле. Светлане казалось, что за ее спиной уже слышится шепот. Но он босс, поручение его надо выполнять, и Светлана выкраивала время, рылась в информационной системе. Он встречал ее в коридоре, в машзале, спрашивал, как идут дела, обволакивал теплым мягким взглядом. Однажды спросил: -- Что-то ты грустишь. Она даже не сразу нашлась. Потом отгородилась: -- Нет. Просто устала. Много работы. Все это было скверно. А главное -- не нужно. Не нужно. Господи, неужели опять бежать к маме? Анатолию тоже нашептали. Он спросил резко, в упор: -- Это правда? Она ведь понимала, что ему доложат. А собственно -- о чем? Ничего не было и быть не могло. Эх, люди! Они все знают, все понимают, как им хочется, и очень склонны к художественному творчеству. Если бы дома у них все было по- старому, как прежде, она бы рассказала все, как есть, пусть бы пошел и набил Главному морду. Но то -- если бы, как прежде... -- Что "правда"? -- спокойно спросила Светлана. -- Ты знаешь. Она молча пожала плечами. -- Какое неведение, -- он закипал. -- Все знают! Она сказала зло: -- У них и спрашивай. -- Ты!... Главный и ты. Правда? Он произнес это вслух, он словами связал ее с человеком, который любил женщин и которого любили женщины, и чье внимание почитали за честь. Об этом говорили в институте, конечно, говорили, но то -- чужие люди. А это -- он. Светлане показалось, что он плеспул в лицо что-то липкое, грязное, она даже подняла руку и провела по щеке. И сжалась. А он не мог остановиться: -- Все говорят... И Светлана не выдержала, выдала себя: О тебе тоже все говорят. И все знают. -- "Тоже"!? -- Господи, как у нее вырвалось это слово. -- Тише, -- сказала Светлана. -- Светка слышит. -- Она отвернулась и пошла в кухню. Она уже владела собой, зажалась, замерла и ни о чем не хотела говорить с ним. Но он не мог остановиться и пошел за ней. -- И хорошо. Пусть слышит. Я уеду и заберу Светку. -- Куда ты меня заберешь, папуля? -- ангельским голоском спросила девочка, неожиданно появившись на кухне. -- Папа, может быть, пойдет в отпуск и хочет взять тебя с собой. Светлана притянула дочку к себе. -- А ты? -- А мне сейчас не дают отпуска. Мы потом все обсудим. А сейчас -- ужинать. Все трещало, рушилось, падало, а она стояла у стола и резала для салата овощи. И не было слез. Она знала, что плакать нельзя. Надо жить. Как-то надо жить. Она оказалась одна, совсем одна в этом пошлом и безжалостном мире. Перед ней стена. Кажется, так просто сказать: "Какая чепуха! Это неправда. Мне нужен только ты". Но сказать это невозможно. В ту ночь Светлана легла спать с дочкой, раздвинув ее складной диванчик. -- Ты кашляешь, -- объяснила она Светке, -- и раскрываешься. Надо тебя укрывать, греть. -- Ой! -- обрадовалась девочка. -- Я постараюсь кашлять долго. Утром ее вызвали к Главному на совещание. Могли и не вызывать. Хотя внешне выглядело нормально: разговор шел о работах на атомной станции. Когда совещание закончилось, Главный всех отпустил, оставил только нескольких, в том числе и Светлану. Говорил со всеми по очереди, затем отпускал, она осталась последняя. Он встал из-за стола, подошел к двери, проверил, плотно ли она прикрыта. Светлана поняла, что ему надоело ходить кругами. Сейчас... Но он спросил участливо, мягко: -- Что с тобой? Мне показалось, что ты не слушала, о чем говорили. -- Это экзамен? -- Она и в самом деле почти не слушала, голоса доносились, как издалека. Но сказала спокойно, даже с вызовом: -- Могу повторить все, что касается наших программ. Он рассмеялся, как смеются словам ребенка. -- Ладно. Иди, работай. В этот вечер она возвращалась домой поздно, было уже почти темно. Она медленно шла по краю тротуара, ни о чем не думая. И вдруг -- Светлана даже вздрогнула от неожиданности -- рядом с ней на шоссе остановилась машина. Все в институте знали эту красную "Ладу". Он опустил стекло: -- Садись. Довезу. -- Спасибо... Я пешком. Мне близко. -- Она продолжала идти. Он открыл дверцу, выпрыгнул из машины и перегородил ей дорогу. Взял ее за руку выше локтя. Сжал. Выдохнул мягко, обволакивающе: -- Света... Вот так. Все просто. Предельно просто. Женщины, наверное, быстро сдавались. Светлана чуть отстранилась, спросила, скривив губы: -- Что это с Вами? -- Она не помнит, добавила "Фи..." или только хотела. Но лицо точно выдало эту брезгливость. Он разжал пальцы, она высвободила руку. И пошла. Красная "Лада" промчалась мимо. А дома все шло по-старому, будто и не было того разговора, только Светлана все еще спала с дочкой, хотя та уже давно перестала кашлять. И тут ее отправили в командировку. Сложную. Трудную. Долгую. Светлана справилась и вернулась, довольная собой. Было трудно, сложно, но все теперь позади. Какой-то большой начальник из какого-то министерства без конца благодарил ее, жал руку. Хвалил. А что будет с ними? С их домом? Чем жил этот месяц Толя? Наслаждался свободой? А может, тоже лежал ночами без сна и думал? Тосковал по ней? Невозможно, чтобы все вдруг рухнуло. Нет, этого не может быть... Наверное, все женщины думают: со мной такого произойти не может. С другими -- да, со мной -- ну что вы! Никогда! Он протянул ей еще конфету. Она почувствовала, что сейчас задохнется. Встала, сгребла в мойку посуду, мыть не стала, спросила, сама не узнав своего голоса: -- Разберем вещи? -- Да, -- его голос тоже был неожиданно глухим. Они вошли в комнату, она первая, он следом. В комнате было чисто, красиво, уютно, вещи лежали на своих местах, это был их дом, ее привычный мир. И Светлане вдруг показалось, что ее здесь ждали. Несмотря ни на что. Только не надо иллюзий. И не плакать. Не плакать. Не плакать. Господи, она всего-навсего женщина. Главное -- не смотреть ему в лицо. Иначе она точно расплачется и скажет, что нет больше сил вот так жить. Анатолий внес в комнату сумку и поставил на ковер, не обтерев, как обычно, дно. Оно могло быть грязным, но какое эти могло иметь значение сейчас? Светлана почувствовала, что он тоже, как робот. Она опустилась на колени, чтобы открыть сумку, но движок замка-молнии заело, она дергала его туда-сюда, не помогало. -- Давай я, -- сказал Анатолий, присел на корточки рядом, нетерпеливо протянул руку к движку молнии. Их пальцы на миг встретились, это короткое прикосновение было неожиданно острым, оба вздрогнули, но не взглянули друг на друга. Анатолий открыл сумку, стал копаться в ней, тоже нетерпеливо. Что с ними стало? Что с ними стало? Все, как в тумане. И только яркое спасительное пятно -- импортные шмотки в горле раскрытой сумки, как будто нет на свете ничего важнее: для нее показать эти шмотки, для него -- посмотреть. Она молча лихорадочно стала выбрасывать на ковер вещи, по одной, по две, пачками. Она кидала, он подбирал, встряхивал, ища то, что предназначалось ему, отбрасывая женское и девчоночье. Наконец, он поднялся, держа в руках светло-серые брюки из тонкой плотной материи, развернул их перед собой, с полминуты рассматривал карманы, заклепки и молнии, произнес: -- Класс! -- Голос у него звучал спокойнее. Не выпуская из рук драгоценность, тут же, посреди комнаты, сбросил брюки, в которых был, надел новые. Пошел в спальню посмотреть на себя в зеркало. Пока его не было -- наверное, целую вечность -- Светлана сидела, не двигаясь, в голове было пусто и тупо. Он вернулся довольный, брюки ему понравились. -- Сколько? Вопрос был обычный, все, как раньше. Она так же, как всегда, назвала цену, для этого не надо было выходить из своего тупого оцепенения. Он произнес: "Ого!", но тут же махнул рукой: а, черт с ним! Стал перед Светланой: -- Нормально? Брюки сидели на нем отлично, сбоку только была небольшая морщинка. Светлана потянулась, чтобы разгладить, рукой ощутила знакомое тепло его тела, отдернула руку, опять наклонилась над разбросанными пакетами. -- На вот это... Анатолий взял из ее рук светлую куртку на молнии, тоже с заклепками и карманами. Опять спросил: -- Сколько? Цена быта жуткая, но Анатолий вновь махнул рукой. Что означал этот жест? Живем один раз, почему бы не походить прилично одетым? На то и вкалываем, чтоб зарабатывать, а зарабатываем, чтоб тратить. Или -- ему, как и ей сейчас, все равно. Мир рушится, какая разница, стоит куртка двести или полторы тысячи? Он опять отправился в спальню, к зеркалу, долго не возвращался, а она опять сидела, не двигаясь. Было жутко. Что-то уходило, отдалялось от нее, Светлана не могла понять -- что, и почему так трудно дышать. Анатолий вернулся, полностью облаченный в импортные шмотки, стройный и поюневший, какой-то другой, совсем не тот, что встречал ее на вокзале. Он и тогда был неплохо одет, но сейчас перед ней стоял человек преуспевающий, человек, у которого все "о кей". И это -- ее муж. Пока еще муж. Она видела его сквозь пелену. А в руках машинально сжимала блузку из легкой серебристой ткани. Анатолий заметил блузку. -- Ух ты! Надень. Он сказал то, что говорил всегда, раньше, увидев у нее красивые вещи. Но голос у него опять был глухой, наверное, и ему было трудно владеть собой, и он пробирался словно в тумане. Она растегнула халат. Но влезть в серебристую ткань не успела. Его возбуждение, его желание передалось Светлане. Он рванул на куртке импортную змейку, не заботясь о том, чтобы она не сломалась, сбросил костюм, сделал шаг. -- Света... Света... -- это прозвучало, как стон. Его руки жгли. Они не были вместе тысячу лет, целую вечность. У нее больше не было сил. Он ласкал ее как-то ожесточенно, без слов. И она -- молча. А потом, после, она вдруг ощутила жуткую пустоту. Но Анатолий еще обнимал ее, и Светлана с трудом удержалась, чтобы не отвернуться. С этим надо жить. К этому надо привыкнуть. И НАСТАЛО УТРО или ЛЯГУШКА В СМЕТАНЕ Светлана лежала на боку в удобной широкой кровати, укрытая легким пуховым одеялом. Кровать им подарили год назад знакомые старожилы, а одеяло они купили совсем недавно, от него еще исходил аромат новой вещи. Теплое одеяло, которое они привезли с собой, набухало от непроходящей зимней влаги, становилось тяжелым, неудобным, его пришлось выкинуть. Светлане было тепло и приятно. Она наконец смогла лечь. Это было блаженство, ни с чем не сравнимое -- вытянуться, дать отдохнуть рукам, ногам, спине, всему телу. И только мозг, тоже усталый, не мог расслабиться, в голове все плыл этот трудный-трудный день, плыли два года, как один день, и не давали уснуть. Ей виделась не плавная лента последовательных событий, а рваные куски, слышались чьи-то голоса. Что-то проступало в памяти ясно и четко, а многое она могла едва-едва различить. Светлана делала над собой усилие, чтобы вспомнить, что это было, но картины и слова исчезали, оставляя только смутное чувство тревоги. И нереальности. Реальными были только вот эта кровать, одеяло, дыхание Анатолия. Спит. Пусть спит. Даже розы на зимних улицах города казались чем-то непостижимым, из придуманного бутафорского мира. А ведь они цветут -- красные, белые, желтые. Светлана любуется ими уже третью зиму, пора бы привыкнуть и перестать смотреть, как на чудо. Третью зиму они живут в Израиле. Пора бы и к этому привыкнуть и почувствовать себя дома. Пора. А вот -- никак. В первый год это бывало с ней часто. Иногда по утрам. Она просыпалась, не сразу открывала глаза, казалось: вот сейчас откроет и исчезнет тяжелый сон. Все будет, как прежде. Сейчас уже реже, но все равно накатывает. Сегодня накатило в автобусе. Автобус ехал по вечерней Хайфе, было уже темно, за окном мелькали цветные изогнутые витрины магазинчиков. Впечатление многоцветья и изогнутости создавали, наверное, огни неоновых ламп, в свете которых серебрились, алели, сияли голубизной, выставленные в витринах нарядные вещи. Но из окна автобуса все это вдруг показалось Светлане странным игрушечным праздником, где разноцветные стекляшки имитируют роскошь. Казалось, она смотрит фильм. Как у фантастов: надеваешь шлем, нажимаешь кнопку, крутится кино. Героиня фильма -- ты. Выбирай заранее, какой хочешь -- на час, на два, на один сеанс. Словно героиня такого прокатного фильма, она ехала по чужому городу, вокруг звучала незнакомая речь. Надо только снять шлем. Увидишь свою остановку автобуса -- "Комсомольский проспект". Выходи. Заверни за угол. Дом во дворе, третий этаж. Сбросишь туфли, под ногами знакомое тепло коврового настила. Странный фильм они выбрали. Сеанс не кончается. За окном уже не видно магазинов, мелькают тусклые огни мастерских и гаражей, автобус идет через промышленную зону. А там и город, где они поселились, маленький городок на холмах. Анатолий заворочался, вздохнул. Проснулся? -- Не спишь? -- Как видишь... -- Что-то случилось? -- Нет, что ты. Разве может еще что-то случиться? -- Ну... тогда давай спать. Постарайся заснуть. Поговорим завтра. -- Завтра, так завтра. Нет, нет, так нельзя. Надо сделать над собой усилие. Когда она в последний раз выслушала его? Они вообще почти не видались. Она возвращается поздно, Анатолий, если бывает дома, в это время уже спит. В последние месяцы он работал в Эйлате, приезжал редко -- на день, на два. Усталый, злой, падал. Не успевал отоспаться, уезжал снова. Светлана повернулась к нему лицом: -- Ну -- что? -- В Эйлат я больше не поеду. Она не спросила, почему. Ждала. В прошлый раз он тоже говорил, что не вернется в Эйлат. -- Все равно на стройке не разбогатеешь. Каблан на тебе заработает, это точно. А ты угробишься, -- о себе он говорил как бы со стороны. -- Получу пособие, буду пока искать что-то другое. Она тогда опять пыталась говорить, что он все делает не так, у него есть профессия, надо идти на курсы, идти этим путем. Он, как всегда, не слушал, повторял свое: -- Нужны деньги. Деньги -- сейчас. Я виноват перед вами. Я -- виноват. Я и должен найти выход. В Эйлат он все-таки тогда уехал. Сказал, что в последний раз, надо закончить там что-то, иначе могут вообще не заплатить. Наверное, на этот раз он решил точно -- в Эйлат не возвращаться. -- Олимы здесь, -- выдавил Анатолий, -- дармовая рабочая сила. Это они уже проходили. Это Светлана уже слышала, и не раз. Его мучает собственное бессилие, она это знает. Но что делать? Сказала мягко, сама поражаясь тому, откуда берутся силы так говорить: -- Толя, нельзя так. Ничего ужасного не происходит. -- Конечно... Я езжу черт знает куда. Сорок пять в тени. Работаю вместо подъемного крана. Каблан смотрит, чтобы я, не дай Бог, не остановился на полминуты. -- Ты же решил туда не возвращаться... Он не обратил внимания на ее реплику. -- Моя жена драит чужие сортиры. Ничего ужасного. Все прекрасно. Он говорил озлобленно-насмешливо. -- А что делать? -- грустно сказала Светлана, -- Все-таки есть работа. Есть заработок. Уже хорошо. -- Да, -- согласился он все с тем же сарказмом. -- Ради этого стоило мчаться сюда, сломя голову. Кто мчался? Или он забыл? Говорить она этого не стала. Зачем? Сказала другое: -- Толя, это бесконечная жвачка. От нее не легче. -- Легче! Выть хочется. И ей -- завыть бы! Нельзя. Ей -- нельзя. Если и она будет делать то, что хочется, что тогда станет с ними? Со всеми с ними -- что? Он считает себя виноватым... Неправда. Виноватых не было. Сколько Светлана ни думает об этом -- как получилось, что они оказались в Израиле? -- ответа нет. Все произошло быстро, торопливо, непонятно. Одни знакомые уезжали, другие собирались ехать, откуда-то приходили разные слухи. Но все это, казалось, к ним не имело никакого отношения. Они нормально, прилично жили. В стране разрешили создавать кооперативы, Анатолий ушел с завода, открыл с напарником кооператив по обслуживанию компьютерной техники, вроде как свое дело. Купили машину, не ахти какую, подержанную, но вполне приличную и даже красного цвета -- Светлана хотела красную. Подумывали взять участок земли и построить дачу -- детям нужен свежий воздух. Игорешка, их маленький сын, рос слабеньким, да и Светка-младшая здоровьем не отличалась. Построят за городом домик, все выходные дети будут там... И вдруг все перевернулось. Не надо ни машины, ни дачи, ни даже большей квартиры. Они -- уезжают. Мысль об этом появилась в их доме, неизвестно как и откуда. Первым вслух ее высказал Анатолий: -- Мы едем. -- Куда? -- спросила Светлана, хотя могла и не спрашивать, знала. -- В Израиль. Слова были сказаны, и дороги назад уже не было, а Светлана еще пыталась слабо сопротивляться. -- Зачем ехать? -- Из этой страны надо уезжать, и как можно скорее. В ней самой уже было это -- надо и -- не медлить. Но все-таки она спрашивала, как будто задавала вопросы самой себе: -- Разве нам здесь плохо? -- Надо ехать, пока не стало плохо. Пока не перекрыли кислород, -- говорил Анатолий. -- Ты видишь, все уезжают. Могут перестать выпускать. Можно ожидать любых сюрпризов. И еще сказал: -- Я хочу быть уверенным в будущем своих детей. Там никто не скажет моему сыну: "Грязный еврей". Он не будет человеком второго сорта. -- Ты здесь человек второго сорта? "Домский, пожалуйста"... "Толя, Толечка, давай"... Что еще говорят человеку второго сорта, когда умоляют его еще сутки просидеть в цехе и спасти план завода? -- Для этого я должен быть Домским. Сколько таких было на заводе? Раз, два... три... Глупо, ужасно глупо задавать детские вопросы. Это мог бы делать Игорешка. Он еще не знал, что в той стране, где они родились, еврею держаться на плаву труднее, чем коренным, тем более, чем чукчам. Легче быть чукчей. И все-таки она спрашивала: "Зачем?" И собирала вещи. Слухи носились. Раньше говорили, что в аэропорту Израиля всем, кто приезжает, вручают ключи от новых квартир. Голубая мечта, она утешала, подслащала горечь, звала. Потом повалили новые слухи: столько понаехало, что государственного жилья уже нет. Можно снимать квартиру, но цены несутся вверх. Где будем жить? Но назад пути уже не было. Ничего не могло помешать, задержать. Это, как обвал в горах. -- Будем работать, -- говорил Анатолий. -- Купим виллу. Машину. Японскую машину. Хочешь ездить в японском лимузине? Каждый уважающий себя бизнесмен должен возить жену в японском лимузине. -- Он еще пытался шутить. -- Ты собираешься стать бизнесменом? -- А почему бы нет? Приходили новые слухи: с работой в Израиле стало плохо. -- Что делать? Анатолий был уверен в будущем. -- Есть голова, есть руки. Кто хочет работать, в капстране заработает. Эти разговоры повторялись и повторялись. Были странные суматошные дни сборов. Чем больше они отдалялись от того момента, когда сдвинулся, непонятно как, первый камень обвала, тем торопливее становились сборы, тем невозможнее было остановиться. Анатолий тасовал вещи: это в багаж, это с собой, это попробуем продать. Остальное -- зови соседей, знакомых. Берите, все равно бросаем. Бежим. Светлана паковала чемоданы. В руках еще сохранилось чувство тяжести от сто раз перекладываемых вещей. Вещи в чемоданах не помещались, они весили больше, чем разрешалось везти с собой... Анатолий оформлял документы, ходил по инстанциям, добывал какие-то нелепые, никому не нужные бумажки, но без этих бумажек их не выпускали. Из- за какой-то справки их могли задержать, что угодно могли с ними сделать. И чем дольше длилось это унизительное хождение, тем нетерпеливее становился Анатолий. Ехать! Быстрее! Стали ходить слухи о погромах. Светлана просыпалась среди ночи, словно кто-то толкал ее в грудь изнутри. Это сжималось собственное сердце: вдруг не успеем? Она поднималась и шла смотреть на спящих детей. Слухи о погромах сгущались, как тучи. -- Мама, -- почти кричит Светлана в телефонную трубку. -- Мама, у вас был погром? Мама, только правду, с тобой -- ничего? -- У нас не было погрома. -- Но все только и говорят, что у вас в городе напали на квартиры евреев. -- Да, ограбили несколько богатых квартир, среди них, кажется, две еврейских. Вот в Одессе, говорят, начались погромы. Мама тоже собиралась ехать. Сначала сомневалась: может, не надо? Потом сказала: "Если вы тоже решили, я -- с вами". Светлана звонила непрерывно: -- Мама, что у тебя с документами? -- Оформляю. Анатолий твердил: -- Если у нас будет все готово, а мама не успеет, поедем без нее. Потом приедет сама. -- Я не поеду без мамы. -- Выбирай: убьют твою маму или твоего ребенка. От этого становилось жутко. Обвал? Нет, обвал -- это вниз. Скорее -- вихрь. То, что их тогда кружило и, наконец, оторвало от земли, понесло стремительно, непреклонно, мощно, Светлана сейчас ощущала именно как вихрь. Он все усиливался, все убыстрялся. Как будто собирались в дорогу не они сами, ехали не свободные люди, сделав свой выбор, а какая-то властная сила двигала ими и ослабила свои стальные клещи только в аэропорту имени Бен-Гуриона, открыв двери огромного боинга. Все. Вас донесли. А дальше уж сами. Как хотите. Как сможете. Слава Богу, они на своей исторической родине. Слава Богу, все впятером. И стояла зима. И цвели розы. x x x -- Хорошо, что ты решил не ехать в Эйлат, -- сказала Светлана. -- Может, все-таки будем искать курсы. Надо, наконец, запастись терпением. -- Куда уж больше терпения? Будь моя воля... -- Я знаю, что бы ты сделал: пооткручивал всем головы и поставил другие. -- Других бы не ставил. -- Толя, злоба плохо помогает. Он вздохнул. Сел на кровати, потянулся к пачке сигарет. Господи, как спать хочется. Два года одно желание -- лечь, закрыть глаза, уснуть. А что помогает? Неужели только терпение? Или надежда? Анатолий вернулся с экскурсии, был на каком-то электронном предприятии. Сказал: -- Как мы гордились своими вычислительными машинами... Стыдно. Прошлый век. -- Что, для тебя это новость? Разве у нас там не было информации? Отстали, конечно. -- Для такой информации у нас имелись розовые очки. И работала гордость советского человека. -- Он помолчал, усмехнулся: -- Представь: вдруг мне завтра придется налаживать такую американскую машину. Что я буду делать? Скандал! -- Конечно, именно завтра тебе позвонят и будут умолять придти помочь, сами не могут справиться. Как в Союзе: "Толя, давай, горим!" -- А почему бы нет? В самом деле, а почему бы нет? -- Что ж. Если позвонят... Сядешь и будешь думать. -- Как роденовский тип? С умным видом? -- Ну, чтобы не пришлось сидеть, как жалкая копия роденовского типа, надо подучиться. Пока не позвонили. Они говорили тогда то шутя, то серьезно, но еще с надеждой, не так, как теперь -- устало-безнадежно. Тогда они еще пытались шуткой отогнать подступавшую тоску. -- Ты обещал, что будешь здесь зарабатывать кучу денег, будет у нас вилла, и мне, чтобы позвать тебя завтракать придется с первого этажа кричать на третий. -- Зачем кричать? Я сделаю переговорник. -- Йофи! {Прекрасно!} -- только так, на иврите, можно было выразить свой восторг. -- Уже сейчас, пока я свободен, и сделаю. Будем привыкать. Они впятером жили тогда в крошечной двухкомнатной съемной квартире, из спальни до кухни можно было дотянуться рукой, взять свою чашку кофе и бутерброд. И позавтракать, сидя на кровати. За столом все вместе они не помещались. Конечно, именно переговорника им тогда и не хватало. Они еще надеялись найти работу, такую или почти такую, какую хотели, какую могли делать. Но виллы у них не будет, это они уже знали. Прошло два года. Два года, как один длинный день. Виллы нет. Но есть иллюзия своей крыши над головой. Живут они теперь в квартире из трех комнат, они купили эту квартиру. Взяли в банке ссуду, ссуда, как петля на шее, но лучше об этом не думать. Каждый месяц надо бросать хороший кусок в прожорливую банковскую пасть, аппетит его все растет. И нужны деньги, деньги, деньги. Нужна работа. Но никому нет дела то того, что господин Домский -- специалист, да еще какой! Он разослал свои документы по десяткам адресов, никто не пригласил его, никому неинтересно знать, что он умеет делать. Наверное, знакомство с его документами кончается на графе, где обозначена дата его рождения. Возраст Анатолия здесь уже не котируется. Следовало родиться двадцать лет спустя. А жить надо. Надо кормить семью. Он нанялся грузчиком в перевозочную контору. -- Толя, -- Светлана возражала, -- ты инженер... -- Очень нужны здесь инженеры! Разве не видишь? -- ответил он с раздражением. Потом добавил: -- Молодых берут. Или -- если приведут за ручку. -- Толя, вот объявление. Курсы как раз для тебя.