Он прочитал, не по-доброму усмехнулся.
   -- Опоздали, господа, я уже переквалифицировался.
   Голова не нужна.  Нужны мускулы.  Он стал грузчиком. Почти год колесил по
стране,  поднимал, таскал, складывал.  В первый дань он ездил куда-то на юг,
возили пианино, какую-то мебель.  Затаскивали на третий этаж. Вернулся домой
-- еле-еле. Кинул на стол первую сотенную. Вроде от этого легче...
   -- Толя, может, не надо?
   -- Надо, -- сказал он жестко. -- Заработаем, откроем свое дело. Здесь только
свое дело может обеспечить нормальную жизнь.
   -- Какое дело?
   -- Ну, ту же перевозочную контору, но свою. Куплю машину, найму грузчиков.
   Она вздохнула.
   Сотенные он привозил, но они уплывали куда-то, впрочем, оба знали, куда --
на жизнь.  Анатолий понял,  что так  не заработаешь на свою  контору,  и ту,
чужую, бросил. Подался в Эйлат строить жилой массив.
   Еще пытался шутить:
   -- В Союзе за длинным рублем ездили на Север,  а здесь на самый, что ни на
есть, Юг, почти на экватор.
   -- Естественно,  -- Светлана повела плечами, -- здесь же не рубли, а шекели.
За ними надо ехать в другую сторону.
   Как-то, когда он приехал на пару дней домой, Светлана сказала:
   -- Что-то я не вижу длинных шекелей.
   -- И в самом деле -- где они?
   Оба еще  посмеивались,  но это  им давалось  все труднее,  шутки выходили
неуклюжими,  в них не надо было искать долю правды,  горькая правда была  на
виду.  Анатолий тяжело работал,  но  не мог заработать,  на  нем зарабатывал
другой.  От шекелей набухали карманы подрядчика, каблана.  Странное какое-то
название -- каблан.
   Тварь,  --  говорил о нем Анатолий.  Он  понял,  что я для него  находка --
смыслю  в электричестве,  можно  убивать  двух  зайцев,  а расплачиваться за
одного. И то не полностью.
   -- Толя, и так -- навсегда? Ты ведь не мальчик.
   -- Все-таки и мне кое-что перепадает.
   -- Кое-что... И ради этого так работать? И не жить дома.
   А  потом  у  них  на  стройке  убило  парня,  придавило  плитой,  техники
безопасности здесь не водится, дорогая роскошь для каблана. Анатолий сказал,
что больше не поедет. И -- поехал.
   А что было делать?
   Инженеры  не  нужны,  за  сорок  пять  --  уже  и  говорить  не  хотят.  А
программисты нужны? Ее пригласили сесть за компьютер? Нет, только мыть полы.</I>



   Анатолий закурил тут же, в спальне, при закрытом окне.  Светлана глотнула
дым,  закашляла.  Анатолий поднялся,  приоткрыл  окно,  стал пускать  дым на
улицу, ветер задувал его обратно.
   -- Толя, мне нужно рано вставать.
   -- Спи.
   -- И ты -- ложись.
   Но он не лег,  продолжал курить,  комнату заполнили дым,  сырость, холод.
Светлана молча плотнее укуталась одеялом.



   <I>Они сидели с мамой вдвоем, Игорешка спал, Светка где-то гуляла.
   Так  редко  выпадало,  что  они  могли  побыть  с  мамой  вдвоем,  просто
расслабиться.
   -- Тебе тяжело, мама?
   -- А тебе?
   -- Господи, эти евреи, они на вопрос отвечают только вопросом.
   Светлана обняла маму, прижалась к ней, тихо погладила.
   -- Ну, что делать?
   -- А ничего, -- сказала мама. -- Жить. Так, значит, кому-то надо.
   -- А что делать с Толей?
   -- Как -- что? Быть женой. Мужчины ломаются легче. А ты -- жена.
   -- Ты хочешь сказать, что быть женой -- это проклятие?
   -- Ну что ты, боже упаси! Это высокое предназначение.
   Жуть!
   Хорошо,  что они не опускаются до патетики,  а говорят,  посмеиваясь.  Но
мама именно так и думает. Жена -- терпи, держись, делай. И еще -- выгляди.</I>



   А как она,  Светлана,  выглядит?  Хорошо  бы на  саму себя  посмотреть со
стороны.



   <I>В темном окне автобуса качнулся  ее силуэт.  Надо бы поправить  прическу.
Это  было  сегодня?  Или  вчера?  Или  так каждый вечер?  Поправить прическу
невозможно:  в руках сумки,  тяжелые  сумки,  опять забежала на  рынок после
занятий, вечером все дешевле.  "По совместительству еще и ломовая лошадь", --
подумала о себе Светлана.
   Все-таки она высвободила руку,  убрала упавшую на лоб прядь  волос.  Рука
была затекшей и болела.  Уже  не помогают ни кремы,  ни  резиновые перчатки.
Особенно плохо зимой.
   Где-то  она  читала?   У  кого-то  из  больших  писателей.  Девушка  была
прекрасна,  она приходила в сад и сидела всегда на одной и той же скамейке в
красивом платье и в перчатках. Всегда в перчатках. Он смотрел на нее издали,
потом, наконец, решился и подошел.  Он был влюблен и мечтал поцеловать у нее
руку.  Оказалось,  руки ее были ужасны.  Она работала на красильной фабрике,
краски изъели кожу, язвы были неизлечимы. Потому она всегда носила перчатки.
А он был аристократ и хотел целовать красивые ручки.  И не женился. И очень-
очень страдал.
   Конечно, лучше холеные ручки.
   Хорошо, что никому не приходит в голову целовать руки ей, Светлане.  А за
компьютером можно сидеть и с такими. Было бы место за компьютером.
   Когда едешь в автобусе, время твое.  Можно думать, о чем угодно.  И мысль
цепляется за мысль, неожиданно что-то вспоминается.


   Анатолий приехал на  один день домой,  и Светлана  уговорила его пойти  в
гости к знакомым, тоже, как они, олимам.  Сидели за столом, ели-пили.  Позже
пришел еще один гость,  молодой человек,  на вид совсем молодой, оказалось --
ему тридцать семь.  Это был родственник хозяев,  приехал повидаться из Беэр-
Шевы. Он тут же подсел к столу, вошел в разговор, будто тут и был, перетянул
внимание на себя.  Бывалый расторопный парень,  подумалось Светлане, в Союзе
про таких говорили, что они в Израиле не пропадут, такие в Израиле прекрасно
устроятся.
   -- Где работаешь? -- спросила Светлана.
   -- В ночном баре.
   -- Метрдотель?
   -- Увы! Пока мою посуду.
   Показал руки -- все изъедены. Хуже, чем у нее, Светланы.
   -- Почему не надеваешь перчатки?
   -- Невозможно, не буду чувствовать жир.
   -- А машину хозяин не может купить для мытья посуды?
   -- Может. Но зачем? Я же стою дешевле.
   -- Сколько ты в стране?
   -- Три года. Но если быть точным, три года, один месяц и четыре дня.
   Да...  Весело... Говорят, что три года -- это рубеж. Или перешагнешь его и
выкарабкаешься, или уже ничего тебе не светит.
   Парень балагурит.
   -- Кто ты? -- спросила Светлана.
   -- Профессия? Кем я был? О! Я был большим человеком.
   -- Сын академика? Заслуженный изобретатель?
   -- Бери выше. Я работал в ателье по пошиву женской модельной обуви.
   -- О!
   -- Я снимал мерки.
   -- Ножки, все ножки, -- понимающе сказала Светлана.
   -- И зарабатывал прилично.
   -- Я думаю!
   -- Да!
   -- А теперь -- какие ножки такими руками? -- посочувствовала Светлана.
   -- Ма лаасот?
   "Ма лаасот?"  Это значит  "Что делать?"  Так говорят  израильтяне,  когда
выхода нет и ничего изменить нельзя, и надо продолжать жить.
   Анатолий весь вечер молчал, а по дороге домой вдруг сказал Светлане:
   -- Сопьется парень.
   -- А может, нет, -- отозвалась Светлана.
   -- Сопьется.
   -- Жалко парня.
   -- Всех жалко, -- отрезал Анатолий.


   Можно жалеть всех.  Можно. Самое главное -- не начать жалеть себя. Иначе --
все, силы тогда кончатся. А так хочется иногда, чтобы тебя пожалели.
   В автобусе время  твое,  можно думать  над нерешенной  задачей,  а  можно
просто  расслабиться  и бездумно  закрыть  глаза.  Но  сегодня  бездумно  не
получалось,   сегодня  был  какой-то  странный  вечер  воспоминаний,   вечер
пережевывания разговоров, которые были и которых не было.
   "Вот  стерва", --  подумала  Светлана  о хозяйке  виллы,  которую  сегодня
убирала. Физиономия хозяйки вся в улыбке, наманикюренный пальчик скользит по
дверце шкафа.
   -- Ма зе, мотек? {Что это, милочка?}
   Ах, какая вежливая стерва.
   Светлана поймала  себя на  том,  что в ее  лексиконе появились  не только
ивритские слова, но и русские, которых раньше не было. Но разве только этого
не было?
   Самое ужасное не то,  что она еще  раз вытерла место,  где уже и не  было
пыли, а что при этом тоже улыбнулась.
   "Убила бы себя за эту улыбку", -- подумала Светлана и с ужасом поняла, что
завтра сделает то же самое.
   Деньги, проклятые деньги. Надо с этим кончать. Легко сказать  --  кончать.
Надо что-то выбирать. Смешно. Разве выбирает  --  она? Выбирают -- ее. И этого
раньше не было, чтобы ее выбирали.
   Теперь  все  иначе.  Я себя  предлагаю,  а вы  не  откажите,  пожалуйста,
используйте меня  в качестве  мойщицы полов,  лестниц,  сортиров.  В  другом
амплуа я в этой стране не котируюсь.  А мне очень нужны полсотенные, которые
я у вас намываю за день. Надо выплачивать ссуду, кушать. учить детей.
   Говорила она это кому-то невидимому, может быть, той улыбающейся госпоже,
а может,  другой.  Понимаете,  я не могу без ваших шекелей.  И потому я  вам
улыбаюсь. А что я о вас думаю, это дело мое.
   А думаю я о вас плохо. И любить я вас не могу.
   А собственно почему -- плохо? Может, я вас просто не знаю?
   А вы, вы можете меня любить?  За что вам меня любить?  И зачем?  Я на вас
работаю, вы мне платите. И нежные чувства здесь не при чем.


   Любят-не любят... Если бы все было так просто.
   Шел первый, а может, второй месяц их жизни в Израиле. Светлана тоже ехала
в  автобусе,   только  не  в  рейсовом,  а  в  экскурсионном   --   новеньких
репатриантов,  таких,  как она, возили в столицу, это было первое знакомство
со страной.  На обратном пути все молчали,  думали,  наверное, об увиденном.
Вот она  --  история,  вот они  --  святые места.  Светлана, во всяком случае,
сидела, погруженная в свои ощущения, хотелось тишины.
   И вдруг какая-то женщина поднялась, прошла вперед, стала рядом с шофером,
повернулась лицом к публике.  И  --  заговорила. Есть такие люди, они считают
своим долгом развлекать других,  они не выносят, когда кто-то просто сидит и
думает,  его  обязательно  надо  занять  коллективным мероприятием.  Женщина
выполняла свой долг и очень себе нравилась.
   Она  рассказывала  всякую  чепуху,   сплетни,  вычитанные,  наверное,  из
израильских газет, которые на русском языке печатались, да и сочинялись, для
них,  специально для приехавших из Союза.  Какая-то муть, грязная, ненужная.
Светлана слушала минуту-две, а потом перестала, думала, как всегда, о своем.
Иногда до нее доносились имена:
   Пушкин,  Анна  Керн...   Пастернак...   Боже,  какая  у  этой  активистки
культпросвета ужасная, не русская речь, невозможный акцент. О Пушкине  --  на
таком языке!
   И вдруг Светлана услышала: -- Знаете, почему они нас не любят?  Потому что
мы -- культурнее.
   Господи, какой кошмар! Поневоле станешь антисемитом.
   Это она подумала тогда.
   А сегодня,  сидя в автобусе и глядя в темные окна, вспомнила вдруг слова,
которые тогда показались ей нелепыми,  смешными,  особенно в устах  женщины,
которая о поэтах знала из газет.  Но Бог с ней, с той самозванной лекторшей,
-- пусть себе глотает куски, которые ей бросают, но ведь она, Светлана, чего-
то все-таки стоит. Ну и что?
   Вот я знаю высокие машинные языки, а госпожа с наманикюренным пальчиком и
понятия о них не имеет, оно ей и не нужно. Но у нее есть шекели, а у меня их
нет,  я на  нее  работаю  и еще  улыбаюсь.  Это  очень  приятно  иметь такую
образованную уборщицу.  Хотя,  может быть,  она и не догадывается,  что я  --
образованная, и вообще не знает, что это такое.


   Как та, другая дама, у которой Светлана тоже убирала квартиру.  Ах, какая
она ласковая и добрая!  Уж  лучше бы отыскивала пальчиком  пыль,  тогда,  по
крайней мере, все было бы ясно, все на своих местах. Ты госпожа, я прислуга.
Я делаю,  ты платишь.  А тут  тебя поглаживают,  хоть мурлычь.  И  одаривают
шмотками.  Нет,  не старыми тряпками,  новыми,  отличными шмотками, но не от
себя отрывают,  просто не нужны им,  можно выбросить, а лучше  --  дать тебе,
осчастливить тебя.  Ты же никогда такого не носила, может, даже не видела. И
ты берешь.  Вещи свои,  что привезли,  изнашиваются, купить новые пока не на
что.
   -- У вас была квартира? -- спросила как-то благодетельница.
   -- Да.
   -- Да?
   -- Да.
   -- И были деньги, чтоб мебель купить?
   -- Были.
   Ухмылка.  Мол,  говорить теперь  можно всякое.  Олимы  из Союза  небылицы
рассказывают.
   Так хочется подойти и крикнуть госпоже прямо в физиономию:
   -- Да! Да! Были! И еще я умею читать и писать! А ты?
   Но  вместо  этого  Светлана  спокойно  кладет  в пакет  вещи,  подаренные
госпожой,  в том числе новенькую светлосерую куртку с заклепками и молниями.
Такую куртку когда-то Светлана привезла Анатолию из командировки.
   -- Вот,  --  сказала хозяйка очень мягко, не надменно, вежливо так сказала,
наверное,  она совсем неплохая женщина, -- купила сыну, а он не хочет носить.
Может быть, мужу твоему пригодится для работы.
   Светлана кладет в пакет вещи и говорит:
   -- Спасибо.
   Хорошо еще, что не сказала "Большое спасибо".
   Тошно.
   Тошно.
   Но ничего, зато у тебя есть высокие машинные языки, радуйся.  Еще недавно
ты некоторых не знала и работать на них не могла. А теперь -- можешь. Значит,
ты стала еще образованнее.
   Ну  и что  от  того,  что  ты  умеешь  писать программы?  Кому-нибудь это
интересно?
   Если  бы  она  не  искала  работу!  Почти  полтора года,  с тех пор,  как
закончила ульпан  --  ищет. Все удивляются: "Программист?  Программисты всюду
требуются". А она вот -- нет. Выходит, не нужна.


   Был жаркий душный день.  Она шла по улице Хайфы.  Устала,  хотелось пить,
подошла к киоску купить воды.
   -- Я угощаю, -- сказал вдруг кто-то рядом.
   Светлана взглянула на того, кто хотел завязать знакомство. Подняла взгляд
и отвернулась,  она так устала,  что не было сил отослать его  подальше.  Но
вдруг сообразила, что они -- знакомы. Недолго учились в одном классе ульпана,
осваивая азы иврита. Конечно, это он, именно ему Светлана завидовала, хотя и
сама  была  в  классе  одной  из  лучших.  Он,  казалось,  овладевал  языком
мимоходом,  не напрягаясь.  Открыл  рот,  вдохнул кислород,  а с ним  и  все
премудрости языка,  и того,  на котором говорили праотцы, и того, на котором
сегодня шумит улица.  "Учил раньше?"  --  спрашивали его.  Нет,  говорил,  не
приходилось. Учил английский, немецкий, немного японский, а иврит -- нет.
   Он бросил ульпан месяца через два,  жаль было терять время, говорили, что
поступил куда-то на курсы. Больше Светлана его не встречала. И вот:
   -- Привет.
   -- Привет.
   -- Как живешь, Светлана?
   Он помнил ее имя,  а она  забыла,  как его зовут,  и испытывала от  этого
неловкость, но спросить было еще более неудобно.
   Они  пошли  по  улице,  разговаривая,  потягивая  воду через трубочки.  В
маленьком скверике стояли скамейки.
   -- Сядем.
   -- Давай.
   Оказалось, он тоже программист и давно работает. И тоже сказал:
   -- Программисты нужны.
   А в их фирме? В их фирме, увы, уже набрали. Вот если бы полгода назад...
   Светлана усмехнулась:
   -- Знакомый ответ. Так всегда -- со мной. "К сожалению, уже не актуально".
   Он не обратил внимание на иронию, стал спрашивать, где работала. На каких
машинах, с какими языками.  Похоже, ответы были интересны, он спросил, пишет
ли она все это в автобиографии.
   -- Конечно.
   -- А куда посылала документы?
   -- По всем газетным объявлениям. И без объявлений -- по адресам фирм.
   -- И -- ничего?
   -- Как видишь.  Стандартный ответ:  "К сожалению".  У меня уже кипа  таких
бумаг.
   -- Да,  --  сказал он,  --  я знаю.  Так и с другими,  многим так  отвечают.
Похоже, что пол-Израиля только и делает, что сожалеет.
   -- Думаю, больше.
   Она на минуту расслабилась, вот-вот готова была заплакать.  И тогда можно
утешить.  Но нет.  Ей не нужны утешения,  нужна работа.  Кажется,  он понял,
сказал просто:
   -- Светлана, нельзя опускать планку.  Опустишь, потеряешь форму, подняться
будет трудно,  если вообще возможно.  Программисты, в самом деле, требуются.
Здесь,  кажется,  начали понимать, что советские программисты кое-что стоят,
на них можно делать деньги. Значит, надо еще искать, закончить курсы.
   -- Легко сказать... Здесь самое главное -- возраст. Мне уже почти сорок.
   -- На вид тебе не дашь и тридцати.
   Ах, какой он умница!
   Светлана понимала,  что это неправда или,  во всяком случае,  полуправда.
Для своих "почти сорока"  она выглядела неплохо,  но ведь  не настолько.  Но
этот незамысловатый комплимент помог ей справиться с собой,  желания плакать
уже не было, даже смогла пошутить:
   -- Увы, прежде чем посмотреть на меня, они почему-то смотрят мои бумаги. И
у них почему-то не возникает желания пригласить меня для знакомства.
   -- Странные люди. Я бы на месте работодателя требовал прежде всего фото.
   -- О! Тогда я бы посылала снимки, что делала еще в Союзе.
   Они еще поболтали немного, было Светлане с ним легко и просто, будто все,
что давило, отпало, исчезло.  Пусть всего на полчаса, и за то ему спасибо. И
нужно идти.
   Он  проводил  Светлану  до  автобусной остановки,  вынул записную книжку,
спросил номер ее телефона.  Вырвал листок,  написал на нем что-то,  протянул
Светлане:
   -- А это мой. Звони.
   Светлана  сунула  бумажку  в карман.  Пусть.  Все  равно  ведь звонить не
станет. Зачем?
   Перед тем, как она поднялась в автобус, он сжал ее руку выше локтя.
   -- Держись. И не опускай планку.
   Две недели спустя  мама позвала ее  к телефону.  Звонил он.  Назвался  по
имени, имени его она так и не вспомнила ни тогда, ни после, и голос в трубке
был непохож, но Светлана сразу поняла, что это -- он.
   -- Светлана,  --  сказал он, -- в нашей фирме открываются курсы.  Профиль не
совсем твой,  но это то,  что сейчас нужно.  Занятия по вечерам,  тебе будет
удобно. Попытайся. Без ссылки на меня.
   Она попыталась. Ее приняли.
   Светка спросила с надеждой:
   -- Мама, ты пойдешь на курсы и бросишь свои сортиры?
   -- Нет, Света, пока нет.
   -- Почему?
   -- Курсы -- это еще не работа. И нет гарантии, что работа будет.
   -- Зачем же тогда учиться?
   -- Чтобы была надежда на работу.
   -- Как все это сложно, -- выдавила Светка и замолчала.
   Вот так, она учится. Едет с занятий, почти ночь. Работы нет.
   А как с надеждой?


   Сложно. Конечно, сложно.
   Ехали ради детей. А нужно ли это детям?
   Там, в Союзе, Светка была совсем другой, ласковое открытое дитя.  А здесь
-- вся в шипах. Здесь она уже и не Светка, даже имя другое  --  Лиора, так она
решила.
   -- Поменяли родину,  --  сказала девочка,  склонив на бок свою  хорошенькую
головку и глядя насмешливыми глазами на недовольного папу,  --  почему бы  не
поменять имя? "Светлана"  --  в Израиле не звучит. Они это даже выговорить не
могут.  И услышат  "Светлана",  сразу  ясно,  что  я русская,  так  нас всех
называют,  ты  же  знаешь.  Кстати,  мама,  --  она  повернулась  к Светлане,
выражение лица ее не изменилось,  в глазах была насмешка, -- я и тебе советую
поменять имя. Лиора, Ора, Орли -- куча имен со словом "свет".
   Только и осталось ей,  Светлане,  что  стать вдруг Лиорой.  Или тогда  уж
Орли, чтобы не путали с дочкой.
   Лучше не думать...  А как отгонишь эти мысли,  когда едешь в автобусе, за
окном в тусклом  свете фонарей темные  силуэты зданий,  а перед  глазами все
равно Светка, Светка-Лиора.  Тронула эту рану  --  больно. Обступают картины,
звучат слова.  Выходишь из автобуса,  но все это остается с тобой,  в  тебе.
Твоя девочка, твой теплый человечек -- когда-то. Теперь -- вдруг повзрослевший
непонятный  человек.  С ней  чувствуешь  себя  беспомощной и виноватой.  Что
будет?
   Весной,  это,  кажется,  было прошлой весной.  Вечера стояли  прохладные,
Светлана ходила в куртке,  а Светка  явилась домой поздно,  предстала  перед
мамой  --  лучше не смотреть,  не видеть.  Как ей не холодно в этих  тряпках?
Иначе и не назовешь -- тряпки и все.
   -- Света...
   -- Да, мама? -- Светка не повернула головы, прошла к своему столу, швырнула
на него сумку.
   Не может быть, чтобы только из школы -- поздно. Где была? С кем?
   -- Посмотри на себя.
   -- А что?
   -- Из нормальной, приличной одежды сделать тряпье.
   Светлые джинсы  с фирменным  ярлыком все  в дырах,  из  дыр торчат нитки,
черная,  довольно красивая  прежде кофта,  тоже  с бахромой,  да  еще надета
наизнанку.  По кофте хорошо погуляли  ножницы:  горловина стала широкой и  с
одного плеча сползала.
   -- Да,  -- сказала Светка и дернула именно этим оголенным плечиком, -- здесь
так носят.
   Вот так.  Уже для этого стоило мчаться на родину предков  --  увидеть свою
прелестную дочь в таком карнавальном наряде.
   -- Кто  носит,  Света?  --  Светлана  старалась  говорить  спокойно,  но не
получалось.  --  Сейчас это выглядит,  как одежда нищенки, а за нее заплачены
деньги, и для нас немалые.
   Не надо было говорить о деньгах. А может, как раз -- надо?
   -- Но я же не прошу у тебя другие вещи. Меня устраивают эти.
   Всем своим видом Светка подчеркивала, что проповеди ей ужасно надоели, но
человек она зависимый, приходится слушать.
   -- Как ты разговариваешь с мамой? -- неожиданно раздался голос Анатолия. Он
появился в дверях гостиной, напряженный, готовый взорваться. Пришлось что-то
придумать и увести его, не закончив разговора с дочкой.
   Анатолий сказал Светлане:
   -- Это твое воспитание. Много ей позволяешь.
   Разве  она  воспитывала  Светку?   Дни  бежали,   она  сама  куда-то  все
торопилась, не оставалось времени побыть с детьми.
   -- Светка уже взрослая, -- грустно сказала Светлана, -- все видит сама.
   Несколько дней спустя они все-таки поговорили -- отец и дочка. Светка была
в том же наряде, красивые русые волосы (им бы спадать на плечи вдоль длинной
шеи, шея у девочки длинная, мамина) были всклокочены и ужасны.  Словно давно
немыты.
   Анатолий не выдержал:
   -- Ты не пробовала в этом наряде милостыню просить?
   -- А что,  --  отозвалась  Светка  скрыто-насмешливым  тоном,  который тоже
появился здесь,  раньше  его не  было,  --  это мысль.  У Нинки  отец  машину
покупает.
   -- Причем здесь нинкин отец?
   -- Как причем? На милостыню и покупает.
   -- Какую милостыню?
   -- Самую обыкновенную.  Пиликает на скрипке.  Иногда в центре,  иногда  на
Кармеле. Часто один, бывает  --  втроем. Трио называется. На тротуаре футляр,
идут прохожие,  бросают.  Видишь, набросали.  Даже не пришлось в банке брать
ссуду.
   -- Господи, Света, что ты говоришь, -- выдавила Светлана.
   -- Ма ше еш.  Хаим кашим.  Ма лаасот?  {То, что есть.  Жизнь тяжелая.  Что
поделаешь?}
   -- Ты знаешь еще какие-нибудь ивритские штампы?
   -- Бетах!  {Конечно!}  --  воскликнула Светка,  но вдруг  сникла,  опустила
голову, замолчала, отошла.
   Анатолий не обратил  внимания на перемену  в настроении дочки,  пошел  за
ней, продолжал говорить.  Папа работает ужасно тяжело, мама работает тяжело,
Светка ведет себя плохо.  Здесь надо учиться, учиться, пробиваться. Это тебе
не Союз...
   Светка подняла на Анатолия спокойно-насмешливые серые глаза:
   -- Папуля, я, между прочим, не просила меня сюда привозить.
   В самом деле,  никто не спрашивал у детей:  "Хочешь ехать?" А может, надо
было спросить? И вообще интересоваться: что ребенку нужно?
   Они совсем разучились говорить друг с другом.
   Анатолий замолчал, походил по комнате, вдруг спросил:
   -- Какую машину покупает нинкин отец?
   -- Я-по-о-онскую,  --  уже  не  глядя  на  него,  ответила Светка,  копируя
интонацию отца,  когда он обещал,  что в Израиле они будут ездить на  машине
японской марки.
   -- И мы купим, -- сказал Анатолий. -- Скоро.


   Светлана пересекала сквер в центре Хайфы.  Издали услышала жалобную песнь
скрипки, чуть свернула и пошла на ее голос. Может, это Олег?
   Она знала Олега,  нинкиного отца.  Давно,  еще в юности, они жили в одном
городе,  Олег учился в консерватории  и вращался по  тем же орбитам,  что  и
Светлана  --  концерты заезжих звезд, вечера в театральном институте. Они все
друг друга  знали,  и когда  кто-то покидал  город,  все равно  старались не
терять его из вида,  встречаясь,  спрашивали о нем:  "Ну как,  не собирается
возвращаться?" Их город был лучшим местом на земле,  и жить надо было только
здесь.
   Олег уехал куда-то на  Восток,  говорили,  что играл в оркестре  оперного
театра,  возвращаться  не  собирался,  значит,  было  ему  там  хорошо.  Лет
пятнадцать,  наверное, Светлана его не видала, а тут неожиданно встретились,
оказалось, поселились в одном городе, маленьком городке возле Хайфы.  Шла по
супермаркету с коляской, дорогу загородил мужчина, тоже с коляской.
   -- Света, ты?
   -- Олег!
   -- Какими судьбами? Каким ветром?
   -- Наверное, нас всех занесло сюда одним ветром.
   -- Ну и как? Устроились?
   -- Да так, ничего. А ты?
   -- Тоже -- ничего.
   Скрипка пела. Нет, это не Олег. Правда, скрипач в темных очках. Нет, нет,
это не он. И хорошо, что не он. Светлана замедлила шаг и чуть постояла.
   Странно...  Скрипка плакала,  но  ее печаль  не находила  отзвука в  душе
Светланы.  Светлана  достала  кошелек  и бросила  шекель  в открытый  футляр
скрипки.  Может быть,  как раз шекеля ему не хватает на субару.  А может, на
хлеб.
   Почему ее не тронули чьи-то слезы?  Он не очень хорошо  играл?  Да,  если
честно, не очень. Возможно, он и не умел играть хорошо. Или просто устал вот
так сидеть на тротуаре и устал плакать.  Есть еще версия:  самой худо,  и ее
перестала трогать чужая боль. А?
   Она шла и думала о том,  что хуже всего тем, кто играл плохо, наверное, в
той жизни они только и умели,  что  водить смычком или бить по клавишам  вот
так, не трогая душу.  И жили себе, зарабатывая свой хлеб.  А здесь им вообще
ничего не светит. Ничего.
   Но из этого следует,  что тот, кто там был маэстро, здесь должен выплыть.
Значит -- должен?
   А как же они  --  она и Толя?  Разве они плохо работали? И Анатолий  --  не
маэстро? Неужели когда-нибудь она выплывет и сядет за компьютер?
   О чем только не вспоминаешь,  глядя в темное окно автобуса,  с кем только
не  вступишь  в неслышимый  разговор.  Вот  и с этой  женщиной  стала  вдруг
беседовать. Наверное, вспомнила о ней потому, что дама -- музыкантша. Хорошая
женщина, милая женщина, ровесница мамы. В стране она двадцать лет, помогает,
чем может,  тем, кто приехал недавно, и очень-очень им сочувствует.  Правда,
когда  решила  пожалеть  маму,  мама  отстранилась.  Ложки,  вилки,  тарелки
принести  --  это пожалуйста,  это нужно,  пока не придет багаж, спасибо.  Но
сочувствовать? Нет, извините.
   -- Света,  --  спросила она потом у дочки, -- неужели я выгляжу жалкой? Я бы
этого не хотела.
   Мама,  как мама, и здесь держит марку.  Но как ни старайся, олима узнаешь
за версту,  хочет он этого или не хочет.  Коренные израильтяне,  они другие,
даже  если  небогаты,  держатся  расковано  и  свободно.   А  мы  огорошены,
растеряны, никак не войдем в колею, и когда стараемся не показывать, что нам
скверно, сжимаемся, отгораживаемся. Но все равно ведь видно, что тебе тяжко,
вот добрая женщина и решила тебя пожалеть.
   Ничего,  ничего,  мама,  когда-то  и мы  сможем  вот  так  --  расковано и
свободно. В своей стране. Иначе -- зачем все это было нужно?
   И жалеть нас не надо.
   Та дама стояла перед глазами Светланы,  вся воплощение интеллигентности и
сочувствия. Они говорили о музыке.
   -- Музыканты из Союза здесь, в основном, моют полы, -- сказала Светлана.
   -- Ну и что?  --  удивилась дама.  --  Смотрите,  Светлана,  я играю, у меня
ученики, но я совсем не считаю для себя зазорным мыть, убирать.
   Тогда Светлана ничего не возразила,  а сейчас,  сидя в автобусе, когда та
не слышала,  спрашивала ее:  "Что,  нет разницы  --  одна убирает свой дом, а
другая зарабатывает на хлеб мытьем чужих вилл? Нет?" Не может она понять, не
может, чтобы понять, надо через такое пройти.
   Милая женщина,  прекрасная женщина,  гордится тем, что не нанимает олимов
чистить свои конюшни.
   Не зря все олимы вздыхают о прошлом.
   У каждого была своя ниша, свой устоявшийся мир. А теперь?  Кто-то, может,
уже нашел свою нишу здесь. Кто-то, может, нашел. А они вот  --  нет. Поневоле
вспоминаешь о прошлом. Прошлого было много лет. А у мамы и вовсе -- почти вся
жизнь.  Маме хуже, чем всем им.  Они еще могут барахтаться, бороться, что-то
делать.  У них еще есть надежда. А мама безжалостно выбита из колеи и совсем
беззащитна, как ни мужается. Как-то мама сказала:
   -- В общем,  на что мне жаловаться?  Есть крыша,  суп,  хлеб,  да еще и  с
маслом.  Есть деньги на  кино.  Дети со мной...  Только  там я была  Евгения
Ильинична, а здесь я -- ни-что-о. Дерьмо.
   -- Бабушка,  --  с ухмылкой сказала Светка-младшая, она слышала разговор, --
ты здесь гэ-вэ-рэт! {госпожа}
   -- Гэвэрэт, --  покачала головой бабушка,  --  как раз об этом я мечтала всю
жизнь.
   -- Мы все здесь дерьмо, -- заметил Анатолий.
   Подошел Игорешка:
   -- Папа, а что такое "дерьмо"?
   Но такое у мамы прорывается редко. Как-то, правда, еще сказала:
   -- Одна  моя  знакомая  очень  грустит,   мол,  всех  сравняла  алия  --  и
богатеньких, и бедненьких.  Конечно, она недовольна: там работала в киевском
торге, приехала -- вся в золоте. А у здешних золота больше навешано.
   В самом деле сравняла?


   Вот эта женщина  --  кем была?  Там  --  кем?  Сразу и не скажешь. Шикарная
женщина. Впрочем, нет, ничего особенного, но косметики много, одета с шиком,
это да.  Вещи, конечно, привезены с собой, еще оттуда шмотки, все импортное,
все, как говорили там, "фирма". Держится уверенно. Сигарета во рту. Пожалуй,
она уже выплыла.
   В Союзе с такими особами Светлане становилось неуютно, а тут запросто. Ее
обслуживает дама вся в "фирме"  --  нарезает,  взвешивает, складывает в пакет
продукты. Никакого неудобства. Светлана спрашивает:
   -- Магазин ваш?
   -- Да.
   -- Не страшно? Я слышала, многие прогорают. Надо уметь торговать.
   -- Ничего тут мудреного нет. Главное  --  связь с поставщиками. Но это дело
мужа.
   -- В Союзе не занимались торговлей?
   -- Торговлей?  Нет, никогда, -- при этих словах массивные серьги звякнули в
такт решительному движению головы хозяйки магазина, -- я парикмахер. Двадцать
два года стаж.
   Вот так. У каждого своя профессиональная гордость.
   А ты? Гордись сколько хочешь, а завтра опять идти убирать чужую квартиру.
   И радуйся, что ты на своей исторической родине.

        x x x

   Автобус подъехал к их городку. Светлана с усилием поднялась, гудели ноги,
гудело все тело. Был трудный день сегодня и завтра будет не легче.
   Она вышла  из автобуса,  оставив  там всех  своих невидимых собеседников.
Скорее домой! Принять душ и лечь.
   -- Гвэрэт, царих лаазор? {Госпожа, нужна помощь?}
   Светлана оглянулась. Ее догонял мужчина. Среднего роста, лысоват, остаток
шевелюры  --  и в темноте видно  --  черный,  как все выходцы с Востока,  пузо
вперед,  очень, наверное, нравится себе этот господин.  Уверен, что никто не
откажется, если он предлагает помощь.
   Еще бы!  С такими сумками в позднее время она похожа на одинокую женщину,
которой  можно  на  вечерок  подставить  плечо  за...  За сколько?  Светлана
ответила резко:
   -- Нет! -- на иврите.
   -- О-о! -- протянул рыцарь совсем по-русски. И отстал.
   Мог бы все-таки Толя ее встречать.  Когда дома, мог бы. Ему и в голову не
приходит это.</I>



   Анатолий докурил сигарету, погасил ее, прикрыл окно.
   -- Кто из нас раньше мог себе представить,  что в стране евреев никому  не
нужны мозги? Самый неходкий товар.
   Светлана услышала эти слова как будто откуда-то издалека, и вдруг поняла,
что  все  это  время  Анатолий,  пока  курил,  что-то говорил,  рассказывал,
рассуждал о чем-то, а она -- она не слушала, думала о своем, жила своим.  Что
это?  Они стали,  как  двое глухих.  Надо  было что-то  сказать,  и Светлана
сказала:
   -- Не  может  быть,  чтобы  мы  не  нашли  выход,  чтобы  жизнь  у нас  не
устроилась,  --  она в самом деле так сейчас думала.  --  Надо только ко всему
относиться спокойнее.
   -- Конечно, я найду выход,  --  Анатолий не сомневался.  --  Но -- спокойнее?
Когда вокруг столько идиотизма?
   -- Ты можешь справиться со вселенским идиотизмом?
   -- Но  я  не  могу  быть  спокойным.   Куда  ни  посмотришь,   с  чем   ни
столкнешься...  Предлагаю сделать обычную лебедку  --  нет,  таскают  раствор
ведрами.   Насос,  обычный  насос  использовать  --  нет,  невозможно.  И  ты
говоришь...
   -- Тебе же от этого самому хуже. И нам тоже.
   Но не все так, не может быть, не должно быть, чтобы вокруг только тупость
и шекели, шекели, шекели.
   Не может быть. Нет.



   <I>Ей вспомнилась вдруг высокая  худая старуха с большими  светлыми глазами,
знакомая мамы.  Мама рассказывала о ней много. Приехала эта женщина в страну
давным-давно, еще ребенком, привез сюда семью отец-сионист. В Польше продали
фабрику,  здесь купили кусок земли, пахали, сеяли, защищались от арабов.  Но
то были рассказы мамы.  А тут повезло: увидела и даже поговорила.  Она ехала
на  экскурсию  со   старыми  израильтянами,   членами  какого-то   братства.
Пригласили маму,  разрешили взять с собой  дочь и внука,  ее и  Игорешку.  В
автобусе  наискосок  от  Светланы  сидела  старая  женщина,  виден был сухой
горбоносый профиль.  Светлана  сразу поняла  --  это  и есть  героиня маминых
рассказов.  Представила  себе  ее  молодую,  стройную,  верхом на лошади.  И
сейчас,  в свои  восемьдесят,  мама  говорила,  она  ездит  по их холмистому
городку на велосипеде. Похоже.
   Захотелось узнать поближе эту старую женщину. Но было неудобно заговорить
первой.
   А потом  автобус  остановился  среди  гор,  все  вышли,  Светлана стала в
стороне,  она не слушала,  о чем говорил гид,  машинально сжимала игорешкину
ручку,  смотрела вдаль,  охваченная  удивительным чувством  тишины и  покоя.
Вечности. Высокая старая женщина подошла, стала рядом, тихо спросила:
   -- Яфе? {Красиво?}
   Светлана молча кивнула.
   -- Зе Исраэль шелану {Это наш Израиль}, -- тоже тихо сказала старуха.
   Боже мой,  подумала Светлана,  это ее земля,  она ее выпестовала, и вот я
явилась и заявляю:  "Вы не так  поливали эту землю потом и кровью.  Я  научу
вас, как жить".</I>



   Светлана стала рассказывать об этом Анатолию,  пытаясь сама разобраться в
своих мыслях. Он слушал невнимательно, потом сказал:
   -- А что, конечно, не так. Я в самом деле мог бы их научить.
   -- Ладно, Толя, уже поздно, ложись.
   Говорить больше не хотелось.  Перед ней плыли горы,  рука,  казалось, еще
сжимала  игорешкину  ручонку,  она  и ее  маленький  сын  тогда  все  видели
одинаково,  он прижался к ней  и замер.  Светлану охватила волна  нежности к
сыну. Как мало она бывает с Игорешкой!



   <I>Сегодня после очередной уборки прибежала домой всего на час.  Выкупалась,
стояла у зеркала.  Не до косметики,  но надо выглядеть, ничего не поделаешь,
вот и стояла у зеркала, красилась.
   Игорешка, такой теплый, такой жалкий, прижался к ней:
   -- Мама, ты опять уходишь?
   -- Да, малыш. Ты же знаешь, у меня занятия. Вот я закончу курсы...
   -- Мама, ты обещала: "Вот я закончу ульпан".  И опять был еще один ульпан.
Зачем два ульпана? А после курсов опять будут курсы?
   -- Не знаю, сынок, может, будут.
   -- Ты опять придешь поздно?
   -- Да, сынок, -- она притянула к себе худенькое тельце. Хотелось плакать. --
Вот в шаббат, Игорешка, в шаббат мы с тобой будем гулять весь день.
   -- Мама, ты забыла, в шаббат у нас всегда уборка.
   -- Вот так,  --  Светлана повернулась к маме, -- все соседи узнают, что мы --
великие грешники: работаем в шаббат.
   -- А Светка нам никогда не помогает, -- добавил малыш.
   -- Света не хочет грешить, -- сказала бабушка.
   Что делать?  И свою  квартиру надо  убирать.  Для этого  остается  только
суббота.
   -- Сынок,  я тебе обещаю, мы быстренько все сделаем и пойдем гулять.  Куда
захочешь.
   -- К морю.
   -- Ну, к морю -- это далеко.  У тебя заболят ножки, помнишь, мы ходили, и у
тебя заболели ножки.
   -- Тогда я был маленький, мне было четыре года, а теперь уже пять.
   -- Вот видишь, ты у меня совсем большой и все понимаешь.  Маме нужно идти.
А ты слушайся бабушку. Разве тебе плохо с бабушкой?
   -- Мне хорошо с бабушкой, -- он тоже держался и глотал слезы.


   А тогда плакал.  Было  это... вчера?  Нет,  на  прошлой  неделе.  Мальчик
спросил, вытирая кулачком слезы:
   -- Мама, почему мне говорят, что я русский? Разве я русский?
   -- Нет,  сынок,  ты такой же еврей,  как и все здесь.  Только ты родился в
России и приехал сюда из России.
   Игорешка притих.
   -- Не плачь, сынок, -- сказала Светлана, а у самой ком стоял в горле. -- Они
смеются,  потому что глупые, не понимают.  Евреи возвращаются сюда из разных
стран. Все евреи, где бы ни родились, должны жить в Израиле.
   Должны ли?
   Она прижала к себе мальчика. Господи, ребенку -- зачем эта боль?
   Светка издали слышала разговор, подошла, спросила:
   -- Мама, помнишь, там, дома, я была тогда, как Горюха, маленькая, помнишь,
я пришла домой и плакала,  потому  что меня дразнили  еврейкой и отсылали  в
Израиль. А ты сказала: "Не плачь, доченька, ты не еврейка, ты русская, и это
твоя страна". Помнишь, мама?
   Разве можно такое забыть?
   -- Конечно, Света, ты же знаешь, у меня хорошая память.
   -- И еще ты сказала: "Вот ты вырастешь, я тебе все объясню".
   -- И ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила сейчас?
   -- Что ты, мама! Мне жалко твоих усилий. Это невозможно объяснить. Это мог
бы,  наверное,  сделать тот,  кто выдумал евреев и неевреев.  А ты?  Что  ты
можешь мне сказать? Что один из дедушек у меня был русский? Ну и что?
   Господи, господи... Совсем взрослая дочь.</I>



   Анатолий все не ложился. Это мешало и спать, и думать. Он говорил о своих
планах.  Какой-то сомнительный делец предложил на него  поработать:  сделать
для  чего-то  электронный  прибор.  Договор  --  на пальцах.  Обманет?  Ясно,
обманет, на роже написано. Но и терять жалко. Может, удастся заработать? И --
интересно. Это не бетон заливать на стройке.
   И вдруг сказал:
   -- Машина, нужна машина. Тогда легче будет искать работу.
   -- Ну,  давай возьмем в банке ссуду, -- сквозь сон пробормотала Светлана, --
и купим машину.
   -- Опять в кабалу?
   На лестнице или во дворе что-то скрипнуло, Светлана прислушалась. Нет, не
то.  Опять не то.  Главное,  что не давало уснуть  --  Светки опять нет дома.
Cветлана слушала,  что говорил Анатолий, проваливалась в свои мысли, умирала
от желания спать,  но при  этом все время напряженно  ждала,  что наконец-то
услышит знакомый звук -- ключом открывают дверь.
   Где Светка? С кем?
   Это  напряженное  ожидание  сегодня,  как  всегда,  не  покидало ее с той
минуты,  когда она вернулась домой.  Поставила сумки,  зашла в комнату,  где
спали мама и Игорешка. Мама услышала, повернулась:
   -- Я сейчас встану, покормлю тебя.
   -- Лежи, лежи, я сама. Светка не приходила?
   -- Нет. А Толя, кажется спит.
   -- Что нового?
   -- Ничего. А у тебя?
   -- И у меня -- ничего.
   Светлана поправила на малыше одеяло,  нагнулась,  поцеловала его и вышла.
Заглянула в гостиную, комнату, которую в Израиле почему-то называют салоном.
С тоской посмотрела на пустой светкин "аппендикс",  так сама Светка  назвала
небольшой  отросток  комнаты,  куда  ее  поселили.  На  иврите этот отросток
именовался тоже непривычно  --  угол для еды,  для этого он,  наверное, и был
предназначен,  но  в их  доме  он  выполнял  другую  функцию.  Сюда втиснули
диванчик для сна и маленький столик для занятий.  Другого места для дочки не
нашлось. Не было.



   <I>Когда въехали в эту небольшую квартирку -- о большей и думать было  нечего
-- Светка вдруг сказала:
   -- Вот если бы не бабушка...
   Понятно, комната досталась бы ей, а Игорешку поселили бы в отростке.
   Анатолий поддержал ее:
   -- Если бы не твоя мама...
   С тех пор,  как приехали,  отец и дочь оказались вдруг на разных полюсах,
ладили плохо,  а тут неожиданно такое единодушие.  Неужели и их дому  грозит
междоусобная война?  С кем ни поговоришь, у всех в семьях враждебные лагеря:
старики  --  молодые -- дети. Там не было лагерей, а тут вдруг выплыло. И всем
мешают неприкаянные, не нашедшие себя здесь старики.
   Нет, нет. У них такого не будет. Сказала, четко произнося каждое слово:
   -- Значит, так. Это моя мама. И больше чтоб об этом разговора не было.
   При ней с тех пор об этом не говорили. А без нее?
   Что бы она делала без мамы?
   -- А ничего,  --  сказала как-то одна знакомая,  -- варила бы, как варю я. И
все делала бы,  как делаю  я. Родители сняли квартиру  отдельно,  всем стало
легче.
   Разве дело только в этом -- варить, стирать, нянчить?
   Что стало с людьми?  Или нет,  не стало, было, все было, только таилось в
каждом и ждало своего часа. Каждый привез сюда самого себя.</I>



   А Светки опять нет дома.  Неуютно ей в этом закутке. Конечно, неуютно. Но
что делать?
   Светка замкнулась, живет в своем мире, никого туда не пускает.  Несколько
дней назад Светлане показалось,  что она прошла сквозь стену,  которой дочка
отгородилась от нее.
   Наверное, только показалось.



   <I>Было поздно,  очень поздно,  почти  ночь.  Светлана занималась на  кухне.
Хлопнула  входная  дверь,  это  вернулась  Светка,  Светка-Лиора.   Светлана
отложила конспекты и пошла в салон.
   Светка сидела  в своем  закутке на  диванчике,  положив ногу  на ногу,  и
смотрела  --  в никуда.  Одета на этот раз она была вполне прилично.  Недавно
купленная  куртка  застегнута,   волосы  аккуратно  стянуты  сзади,  правда,
тряпкой,  но  ничего,  тряпка  в тон  куртки,  на  ногах кроссовки,  хорошие
кроссовки,   тоже  недавно  купленные.   Светлана  не  хотела,  чтобы  дочка
чувствовала себя здесь Золушкой,  что могла,  делала, как могла, одевала.  И
сейчас ей  понравилось,  как Светка  выглядит.  Красивая девочка.  Будет  ли
счастливой?
   Плохо, правда, что Светка не разулась, в обуви прошла по ковру.  Говорить
об этом Светлана не стала.
   Светка повернула голову, наверное, услышала ее шаги.
   -- Шалом, има.  Ма нишма?  {Привет, мама. Что слышно?}  --  спросила она на
иврите.
   Дожили.  Не виделись столько времени,  и сразу  --  иврит.  Благо, на этом
языке есть штампы на все случаи жизни.
   -- Света,  --  сказала Светлана спокойно и мягко, -- разве ты не знаешь, что
на "ма нишма?" отвечают "ма нишма" и проходят мимо, не ожидая ничего больше.
Никого не интересует, что у кого слышно.
   -- Мама, это же очень удобно. Вежливо и можно не разговаривать.
   -- Тебе не хочется со мной разговаривать?
   -- А тебя что-то интересует?
   -- Ты в этом  сомневаешься?  Если я не  всегда тебя спрашиваю,  то  просто
потому, что не хватает времени.  Вот сейчас я хотела бы знать, где ты была и
что делала.
   -- Ну,  если  тебя  это  в  самом  деле  интересует,  --  снизошла  Светка,
испытывающе глядя на мать, лицо у девочки было замкнутое, отчужденное -- то я
тебе скажу,  что я была  у этой дряни  Шуламит,  в ее шикарной  вилле,  в ее
отдельной комнате, где стоит дорогущий компьютер.
   -- Почему она дрянь?  Она что,  плохо к тебе относится?  Зачем же ты к ней
ходила?
   -- Она  пригласила  меня  готовиться  к контрольной.  Позвала,  а я, дура,
пошла. Она даже предлагала мне кофе с пирожками, но я не ела.
   -- Но может быть,  она, в самом деле, хорошо к тебе относится и хочет тебе
помочь.
   -- Может быть. Только больше я к ней не пойду.
   Как она понимала свою дочь.  Свою самолюбивую девочку. Захотелось обнять,
приголубить, как Игорешку. Дать поплакать. Но станет ли Светка плакать у нее
на плече?
   -- Ну, если ты так считаешь, то не ходи,  --  сказала Светлана.  -- Но может
быть, стоит остыть и подумать.
   -- О чем, мама?
   -- Хотя бы о том, что ты могла понять все совершенно неправильно.  Тебе не
пришло в голову:  а вдруг она хочет  с тобой дружить?  У нее тоже есть  свои
проблемы, конечно, есть, хотя у нее отдельная комната и дорогущий компьютер.
   Девочка подняла голову,  и Светлана увидела в ее глазах -- глубоко-глубоко
-- улыбку.
   -- Мама, -- вдруг сказала Светка, -- тебе ведь тоже нужен компьютер.
   -- Нужен. Купим, конечно, купим. Не все сразу.
   Улыбка  погасла.   Светка  опять  ушла  в  себя.   Окошко  в  дочкин  мир
приоткрылось и захлопнулось. Светлана спросила первое, что пришло в голову:
   -- У тебя завтра контрольная?
   -- Да.
   -- Ты недавно писала контрольную по математике.
   -- О, это было давно, на прошлой неделе.
   Какие никчемные вопросы! На них только так и можно отвечать.
   -- Мама,  --  сказала Светка,  снизойдя  к ее  беспомощности,  --  если тебя
действительно интересует моя  учеба,  то не волнуйся,  с этим  у меня все  в
порядке. Правда, если не считать Танаха.
   -- Почему?
   -- От этой премудрости  у меня все  перепуталось в голове,  никак  не могу
понять, когда был создан мир и каким образом.
   -- Ой! -- воскликнула Светлана совсем как маленькая, -- И я тоже.
   Девочка опять улыбнулась.
   -- Но,  понимаешь,  --  продолжала Светлана-старшая,  --  у меня нет времени
разбираться, вся надежда на тебя. Освоишь, растолкуешь. Так что надо учить.
   -- Придется, -- ужасно комично вдруг согласилась младшая.
   На душе стало чуточку легче.
   -- Ма, -- неожиданно сказала Светка, -- жрать хочется. Чего бы пожевать?
   -- Возьми в холодильнике, и -- тише, не греми: спят.
   -- Понятно, -- произнесла Светка покорно-насмешливо. -- Придется обслуживать
себя самостоятельно. Но если честно, я больше люблю, когда меня кормят.
   -- Я тоже, -- сказала Светлана.
   Светка-Лиора опять  улыбнулась.  Улыбка у нее  хорошая,  мягкая,  добрая.
Увидишь -- на душе легче.
   -- Это значит, что ты тоже хочешь кушать, и мы будем жевать вместе.
   -- Да,  --  Светлана поудобнее устроилась на стуле, -- с удовольствием. И ты
будешь обслуживать.
   -- Йофи!  {Прекрасно!} -- воскликнула Светка на иврите. Свой восторг она не
могла выразить иначе.
   Они  ели  холодные  бабушкины  котлеты  с  солеными,   тоже  бабушкиными,
огурцами.  Было ужасно  вкусно.  А потом  пили чай,  Светка  заварила свежий
пахучий чай.
   Когда они в последний раз вот так сидели вдвоем за кухонным столом,  пили
чай и разговаривали?  Может,  этого вообще никогда не было,  а может, было --
давным-давно.
   Светка сбросила куртку,  сняла тряпку  с волос,  волосы упали на  плечи и
рассыпались,  ей было хорошо.  Сидела Светка,  поджав под себя одну ногу,  и
немного  раскачивалась  вместе  со  стулом,  и  была  такой  прежней,  такой
домашней.  Опять все показалось Светлане нереальным. Чайник и красивые синие
с позолотой чашки,  из которых они сейчас пили (эти чашки появились в  доме,
когда Светка была совсем маленькая),  были вещами  реальными,  действительно
существующими.  Ее девочка, ее взрослая дочь -- это жизнь, боль и нежность. И
тревога.  Но за стенами этой чистой уютной кухни другая страна,  не та,  где
они прежде по  вечерам из этих  чашек потягивали горячий  ароматный напиток.
Это мираж. Мираж. Сон.
   Нет, увы, увы...
   -- О чем ты задумалась, мама?
   -- Ни о чем.  Так.  Значит,  у тебя с учебой  все в порядке.  А на  личном
фронте? Есть проблемы?
   -- Ах  мама,  какие  проблемы?   Проблемы,  когда  влюбляются.  А  в  кого
влюбиться,  когда они  все дебилы  и только  и думают,  как  бы с кем-нибудь
переспать.
   Какой кошмар! Это говорит ее Светка.
   Она погладила девочку по волосам,  плечикам,  стала говорить про  любовь.
Про мальчиков.  Как хорошо,  что дочка у нее умница,  понимает, что мальчики
сейчас просто глупые,  а любовь  у нее обязательно будет.  Светка  слушала и
тоже что-то говорила почти шепотом, а когда они обе уже не могли сидеть, обе
засыпали, Светка чмокнула маму в щеку:
   -- Ты у меня -- прелесть!</I>



   И вот опять ночь. А Светки нет дома.
   Анатолий снова закурил.
   -- Раз ты решил бросить стройку,  --  сказала Светлана,  --  может, все-таки
попробуем еще поискать нормальную работу. Пусть меньше платят, но не быть же
подъемным краном до пенсии.
   -- Еще меньше? -- усмехнулся Анатолий. -- Это возможно?
   У нее не было сил играть в словесный пинг-понг. Она продолжала свое:
   -- Я вырезала из газет для тебя кучу объявлений о курсах.
   Он повернулся к Светлане и,  словно не заметив,  что она не  поддерживает
игру, снова бросил свой шарик.
   -- Ну да,  ты учишься на курсах.  Тебе посыпались предложения о работе  по
профессии? Или стали больше платить за мытье полов?
   Зачем нужно это бессмысленное цокание шариков? Он ведь отлично знает, что
-- нет, нет, нет.



   <I>С тех пор,  как Светлана начала заниматься на курсах,  своего  знакомого,
который указал ей на эти  курсы,  она не встречала ни разу.  Сначала  хотела
позвонить,   сказать  "спасибо",  но  бумажка  с  номером  телефона  куда-то
запропастилась,  позвонить было невозможно,  Светлана решила, что и незачем.
Но две недели назад он встретил Светлану, когда она выходила из здания после
занятий.  Он и не скрывал, что пришел специально, чтобы увидеть ее, держался
просто,  естественно,  спокойно.  Само собой  разумелось,  что он  пришел ее
увидеть: у него было, что сказать.
   -- Вот, -- он протянул ей вырезку из газеты, -- это филиал нашей фирмы. Сюда
стоит пробиться.  Контора тебе подойдет.  А подойдешь ли им ты,  зависит  от
тебя. Я бы -- взял.
   -- Жалко, что ты не глава фирмы или хотя бы филиала.
   -- Увы... -- он развел руками.
   Они рассмеялись -- оба.
   -- Ничего, -- сказал он, -- все еще впереди.
   -- Надеешься стать?
   -- Лама ло? {Почему бы нет?}
   О! Он уже  вполне израильтянин.  Только человек,  проживший  здесь долго-
долго, с такой уверенностью и легкостью скажет:  "А почему нет?", когда речь
идет о его карьере.
   Но -- нет.  Он все-таки еще приезжий, он из другого мира, из того же мира,
что и она,  Светлана, и прежнее, впитанное и внушенное, держит его, пусть не
так крепко,  как ее,  но все равно держит.  И потому "лама ло?" он  произнес
все-таки чуточку с насмешкой.  Над самим собой,  над обстоятельствами,  мол,
кто может знать  "будет-не-будет?" Станет ли  он когда-нибудь главой  фирмы?
Как знать? Но израильтянином -- станет. Это ясно.
   Может  быть,  он  и прав,  наверное,  так  и надо  --  стряхнуть  прошлое,
освободиться от него.  Кому нужен труд во имя каких-то неясных, абстрактных,
туманных целей?  Надо работать,  чтобы нормально жить, делать карьеру, чтобы
жить еще лучше. Твоя зарплата, это и есть твоя стоимость в этом мире.
   Наверное, он прав.  Не надо копаться в себе и страдать. Лучше делать дело
и спокойно идти вперед. Полшага -- это уже часть пути.
   Но как трудно сделать эти полшага...
   Светлана не думала именно так,  четко,  определенно,  она вообще тогда не
могла размышлять,  она просто сразу поняла,  какой он есть,  ее знакомый, ей
было с ним легко и грустно.  Почему грустно -- она тоже не думала. Может, это
была прочно поселившаяся  в ней грусть,  которой  в суете сует  некогда было
проявиться. А тут расслабилась, и опять стало себя жаль.
   -- Стоит не посылать бумаги, -- сказал он, -- а зайти самой.  Может, на тебя
посмотрят и удостоят. Очень может быть.
   -- На тебя, конечно, не ссылаться?
   -- Ты сообразительная ученица.
   -- Меня хорошо учат.
   Оба опять рассмеялись.
   -- И вот.  Прежде чем идти, посмотри вот это,  --  он протянул ей несколько
брошюр  --  ксероксы на газетной бумаге.  --  Я снял копии для тебя. Это самое
новое, что у нас есть и что нам нужно.
   Она развернула  листы,  чтобы взглянуть,  что  там.  Было уже  темно,  но
невдалеке горел фонарь, и Светлана подошла к свету, стала смотреть.  Он тоже
подошел, взглянул на Светлану сверху:
   -- Ты хочешь сказать дяде "спасибо"?
   Она улыбнулась. В самом деле было похоже -- ребенку принесли шоколадку, он
сразу развернул и стал есть, не заботясь о правилах этикета.
   -- Надо раньше попробовать, -- сказала Светлана, -- вкусная ли шоколадка.
   -- Я так и думал, -- он покачал головой насмешливо-ласково, как будто она в
самом деле была маленькой, -- я так и думал: ребенок с характером.
   Как прекрасно быть ребенком, когда о тебе заботятся, за тебя думают и еще
дарят конфеты.  Но она  взрослая,  давным-давно взрослая,  и самой  все надо
решать.
   А он?  Она о нем ничего не знает. Женат? Дети? Сколько ему лет? Он моложе
ее?  Конечно, моложе. У него еще все будет. Может, даже своя фирма. Или хотя
бы филиал.
   Но какое это имеет значение -- для нее?
   -- В общем, конечно, спасибо, -- сказала Светлана.
   Он проводил ее до автобуса. И опять сказал серьезно:
   -- Держись и не опускай планку.


   В общем -- спасибо. А в частности? Конкретно?
   Конкретность такая  --  надо идти. Надо, надо, надо. Но кто знает, сколько
требуется сил,  чтобы подняться  на второй этаж  и открыть дверь  с номером,
указанным в объявлении. Вымыть виллу по сравнению с этим -- пустяк.
   Секретарша, или кто она там, измерила Светлану оценивающим взглядом.  Под
этим взглядом стало  неуютно.  Она почувствовала себя  старой,  некрасивой и
плохо одетой.  Хотя час назад, выходя из дома, остановилась перед зеркалом и
сама себе поставила довольно высокий бал.  Она подумала, что хорошо выглядит
и может сойти за уверенную в себе,  преуспевающую женщину.  И старалась  так
держаться.  Но женщина по ту сторону стола видала и не таких. Она для того и
сидела здесь, чтобы фильтровать посетителей.
   -- Начальник не принимает. Оставьте документы.
   -- Я бы хотела видеть...
   Господи,  как будто не была всю жизнь человеком, знающим себе цену.  Была
ведь, была.
   -- Сейчас  никого  нет.  Оставьте  документы.  Если вами заинтересуются...
Какая уничтожающая вежливость!  Даже отвлеклась на минуту от своих бумаг.  А
руки, руки -- пальцев не видно из-за колец.
   Нет,  документы она  не оставит.  Смешно.  Для  чего?  Получить еще  одно
сожаление?
   -- Когда будет начальник?
   В эту секунду  открылась дверь.  Это  была случайность,  это  было просто
везение,  но должно  же было  и ей  когда-нибудь повезти!  В приемную  вошел
мужнина, высокий, поджарый, лысоватый, узел галстука спущен. Тоже оценивающе
оглядел Светлану. Под этим взглядом не было неуютно. Нормально было.
   -- Вы что-то хотели?
   Спокойно, спокойно, спокойно.
   -- Да. Я по поводу работы. Прочитала ваше объявление.
   -- Вы программист?
   -- Да.
   -- Но  в  объявлении  сказано:  присылать  документы,   --   вежливо,  чуть
холодновато сказал он. -- Почему же вы пришли?
   -- Каха, -- произнесла Светлана.  Это было первое, что пришло ей, нет, не в
голову -- на язык.  Она сама удивилась тому, что, словно бывалая израильтянка
из не очень высоких кругов,  на вопрос "почему?" запросто  ответила:  "так".
Нелепо было бы объяснять,  отчего она явилась собственной персоной,  а не  в
сто первый раз воспользовалась услугами почты.
   Он чуть-чуть улыбнулся этому уличному ивриту женщины,  которая несомненно
приехала из России и не так давно. И сдался.
   -- Пройдемте сюда, -- и провел ее в свой кабинет.
   Это  был  не  самый  высокий  босс  в фирме,  Светлана  поняла это сразу,
маленький боссик,  но,  наверное,  и от  него что-то  зависело.  Он  посадил
Светлану в удобное кресло,  сел за стол.  Спросил,  как зовут,  откуда,  где
живет, есть ли семья.  Все очень вежливо, приветливо, доброжелательно.  Стал
задавать вопросы по работе.  Спрашивал и спрашивал.  Странное дело, она и не
думала, что сможет так держаться. Как будто вдруг решила для себя: будь, что
будет. Ну, что ей грозит? Самое худшее -- скажут: "Извините, очень сожалеем".
Ну и пусть.  Светлана расслабилась,  внутри появилось ощущение свободы.  Она
ловила вопросы, как теннисный мячик, но отвечала не торопясь, отбивала мячик
без суеты. Она умела сосредотачиваться и решать задачи. Чего там скромничать
-- умела.  Откуда-то из глубины памяти даже вытащился давно  неиспользованный
английский, загнанный туда двумя ульпанами, где она учила иврит.
   Светлана сама  удивлялась своему  спокойствию в эти  полтора часа.  Потом
удивлялась. А тогда просто отвечала на вопросы.
   -- Тов,  -- сказал маленький боссик со спущенным узлом галстука, -- оставьте
ваши бумаги.  Через несколько дней приедет начальник отдела,  которому нужны
сотрудники, я передам ему. Возможно, вас вызовут на интервью.
   Светлана закрыла за собой дверь, и тут силы оставили ее. Она прислонилась
к стенке и стояла минуту,  а может, все десять, прежде чем решиться пойти по
лестнице вниз.
   Он сказал:  "тов", но это ничего не значит.  Расхожее слово, слово-штамп.
Конечно,  это могла быть и оценка,  мол, то, что он услышал, это хорошо, это
его устраивало,  но  возможно,  он просто  устал или  у него  больше не было
времени, и "тов" могло означать:  "Ладно, с меня хватит", или: "Ясно, с вами
все ясно". Но тогда зачем бы ему оставлять документы? Из вежливости? Или так
принято?
   Прошло уже  две недели.  Значит,  уже  все.  Можно не  ждать.  Интересно.
пришлют ли сожалеющее письмо?
   Главное,  не  ждать.  Не  думать  все  время  об этом.  Невозможно жить в
ожидании. Это значит -- не жить.</I>



   Анатолий погасил  сигарету,  взял другую,  зажег  спичку.  Опять потянуло
дымом. Вдруг он сказал:
   -- Может, переберемся в Галилею?
   -- Чего вдруг?
   -- Там есть электронные фирмы.
   -- Сначала надо, чтобы хоть в одной из этих фирм тебя взяли на работу.
   -- Надо, -- Анатолий не возражал. -- Я навел кое-какие справки.
   Он не стал рассказывать, что узнал, где. Сказал только:
   -- Всюду  --  работать для фирмы,  но опять через каблана.  Опять  --  "тебе
половина и мне  половина",  пропел он  на мотив  старой когда-то  популярной
советской песни.  Это прозвучало, как злая насмешка над происходящим.  В той
песне  делились  краюхой  хлеба,  а здесь  отбирают  больше  половины  тобой
заработанного. Но от насмешки не легче. Выбора нет.
   Он опять стал говорить о том, о чем говорено тысячу раз: есть ли еще где-
нибудь,  в какой-нибудь другой цивилизованной стране,  чтобы какой-то  дядя,
назови его хоть кабланом,  хоть подрядчиком, хоть английским лордом, который
сам ничего не делает, а возможно, и не умеет делать, набирает тех, кто умеет
и делает,  и продает,  как рабов,  на стройку,  на завод,  в  магазин,  куда
хочешь, получает за труд их сполна, а платит им только часть.
   -- Где?  Где еще есть такое?  Или  это могли придумать только  наши мудрые
еврейские головы?
   -- Если что-то происходит, -- сказала Светлана, -- значит, это кому-то надо.
   -- Кому надо?  Тебе? Мне? Премьер-министру? Каким-то сильным мира сего это
подходит,  их устраивает,  а если сильным нужно, можно оправдать и узаконить
любую нелепость.
   Светлана лежала с закрытыми глазами. Спать...
   Но Анатолий продолжал:
   -- Мы очень кстати приехали: чтобы нас продавали, сдавали напрокат.
   -- Выходит,  и мозги  нужны.  Если  их  можно купить,  перепродать,  сдать
напрокат. Если на них можно заработать.
   Он не  возразил,  молчал.  Светлана натянула  повыше одеяло,  но  глаз не
открыла, они просто не открывались. Подумала вслух:
   -- Может быть, стоит съездить в Галилею самому, на эти фирмы, не ходить по
конторам посредников.
   -- Может быть...


   Наконец-то.  Наконец  послышался  звук  открываемого  замка.  Слава Богу,
Светка вернулась. Надо бы встать, посмотреть на дочь. Но сил не было. Светка
дома, хорошо, что дома. Теперь можно уснуть.
   -- Толя,  --  сказала она тихо, -- не грызи себя.  Так было написано в Торе,
что мы сюда вернемся. Надо жить, как получается. И ложись.
   Анатолий  лег.  Придвинулся  к Светлане,  положил  на  нее  руку,  обнял.
Господи, как спать хочется.
   -- Спи, -- сказал он почти шепотом, но руку не принял.
   Светлана не шевельнулась.
   -- Света...
   -- Я устала...
   -- Я знаю...
   -- Я спать хочу...
   -- Спи, конечно, спи...
   Теперь уже точно не уснуть.
   Он прижался щекой к ее плечу.
   -- Хорошо, что ты у меня есть. Я так тосковал по тебе в Эйлате.
   -- Да, да... -- почти сквозь сон.
   -- Света, Света... Я люблю тебя...
   Сейчас? Зачем сейчас -- о любви?
   Сколько лет она  ждала этих слов.  Когда-то,  давным-давно...  Когда  это
было?  Было ли?  Все сегодня,  как в тумане нереальности реальной жизни.  Их
корабль дал трещину, они еле-еле выдержали шторм. Но -- выплыли. Они выплыли.
   С тех пор они жили спокойно,  нормально жили,  вроде как прежде, внешне у
них был порядок,  даже родился Игорешка,  поздний прелестный ребенок, яблоко
раздора,  умненький  папин  сынок.  Правда,  здесь,  в Израиле,  папе  не до
Игорешки, но то, что случилось, осталось с ними. В них.
   Тогда она ждала слов.  Как  ждала!  Женщине нужны слова.  Но слов  она не
услышала, покаяния не было.
   А сейчас? Зачем?
   Когда-то Анатолий говорил:  "Женщины любят сильных мужчин, мужчина должен
быть уверен в себе, у него должна быть почва под ногами.  Тогда можно брать,
а не ждать милости".  Светлана испугалась,  что он что-нибудь похожее скажет
сейчас. Не надо. Не надо.
   Она повернулась к нему, готовая утешить. Без слов. И уснуть.
   Завтра рано вставать.  Завтра снова -- уборка, автобус, занятия, магазины,
рынок, опять автобус, поздняя дорога домой. Но главное -- не опускать... Нет,
не планку, лапки.  Не опускать лапки.  Память подбросила ей это слово вместе
со старой притчей.
   Две лягушки однажды вечером допрыгались  до того,  что попали в бочку  со
сметаной.  Стали тонуть.  Одна решила: "Все равно умирать. Чего трепыхаться?
3ачем тратить силы?" Сложила лапки, не двигалась и  --  утонула.  А другая...
Другая изо всех сил била лапками,  била,  била,  била.  Всю ночь.  И к утру,
когда рассвело,  вдруг обнаружила, что под ней что-то твердое, она стоит, не
тонет. Под ней оказалось масло. Она сбила его из сметаны.
   -- Я не женщина, -- подумала о себе Светлана, -- я лягушка в сметане.
   И холодна она была, как лягушка.


   Утром Светлана уже собиралась уходить, когда раздался телефонный звонок.
   Светлана остановилась, прислушалась. Мама взяла трубку.
   -- Алло! Да. Тебя, -- сказала она Светлане.
   -- Госпожа Домски?  --  спросили на иврите. -- Вы могли бы завтра приехать к
нам на интервью?
   Она положила трубку, отошла к окну.  По лицу текли слезы. Она не могла их
остановить.
   -- Мама, ты плачешь? -- спросил Игорешка.
   -- Нет, малыш, мне что-то попало в глаз.
   Мама подошла, стала рядом.
   -- Света, -- сказала мама, -- это только интервью...
   -- Я понимаю. Это ничего не значит.
   -- А что же будет, когда тебя в самом деле примут на работу?
   -- Ты думаешь, это когда-нибудь будет?

   1994-96 гг

        * ДОРОГА НА ВЫСОТУ (записки в пути) *

        ВАСЯ

   Вася был росту небольшого,  не худой,  не толстый, нормальный мужичок лет
тридцати пяти.  Он быстро бегал по вагону,  заглядывал в купе, потом куда-то
исчезал, появлялся снова, останавливался, опять убегал. Вот он есть, вот его
нет, ищи, где хочешь, если нужен, все равно не найдешь.  И вдруг -- Ва-а-ася!
Заглядывает в наше купе:
   -- Ну как, все нормально?
   Я думаю,  он мог быть и выше ростом и ниже,  толще или худее,  но глаза у
него должны быть только такие  --  светлые, водянистые, словно краску развели
водой и размазали кисточкой по блюдцу, прежде чем выкрасили Васины глаза. На
круглом  курносом  лице  его  они  были,  как две лужицы,  ни маленькие,  ни
большие, в них можно заглянуть, но при этом только увидишь свое отражение, а
узнать, о чем думает Вася -- нет. Можно лишь догадываться.
   К тому же и имя у него могло быть только такое -- Вася. Его не могли звать
никак иначе.
   Но  до  Васи  была  еще  дорога  в несколько  суток  --  от дома.  От того
мгновения, когда я протянула ключи новой хозяйке моих стен. Уже не моих.
   Я пытаюсь вспомнить,  какая была погода.  И не могу.  Стоял  декабрь,  но
кажется, было сухо, поднималось солнце. Это было утром, в восемь часов утра.
Маленький автобус,  заказанный накануне,  подошел к подъезду.  Мы спустились
вниз в окружении друзей и знакомых, что пришли взглянуть на нас, наверное, в
последний раз.  Их лица,  их глаза я помню.  Многие,  я видела,  не верили в
реальность происходящего. Мы тоже -- не верили.
   В то утро и в те  несколько дней все было,  как  в фильме на  телеэкране,
который не смотришь.  Фильм крутится, а ты, занятый своим делом, лишь иногда
взглядываешь на экран.  Эпизоды  не связывались и не  осмысливались,  просто
запоминались,  чтобы потом всплыть,  как всплывают сейчас,  когда я об  этом
пишу.
   До последней минуты из квартиры что-то выносили и выносили.
   Рано-рано пришли бывшие  наши соседи,  когда-то мы  дружно жили рядом  на
одном этаже.  Они собирались взять  обещанные им стулья,  без которых  мы не
могли обойтись до отъезда и потому не отдали раньше.
   -- А это что? -- спросили они, увидев на полу кучу неупакованных вещей.
   -- Хотите -- берите.
   Они отобрали из кучи какую-то обувь, одежду, на кухне присмотрели посуду.
Я знала, они купили за городом дом, все это могло туда пригодиться.  Барахла
приглянулось им довольно много,  а сумку они непредусмотрительно не принесли
и стояли  растерянные.  Мне  стало  жаль  их.  Я машинально  открыла  баул и
достала,  что было сверху  --  не  новый,  но еще хороший  пододеяльник.  Они
побросали в пододеяльник отобранное шматье,  и бывший наш  сосед,  начальник
отдела большого научного института,  взвалил все это,  как мешок, на плечо и
поволок  домой  через  весь  город.  Правда,  было  еще  рано,  город только
просыпался...
   Большой раздвижной обеденный стол уволокли бывший сослуживец моего мужа и
его жена. Они пришли, когда мы кончали есть, и говорили:
   -- Ничего, ничего, кушайте, мы подождем.
   Но есть уже не хотелось.
   Я смотрела,  как они разбирают стол на части,  складывают и связывают их.
За этим столом еще  обедал мой папа,  он любил  обедать за большим столом  --
спокойно и неторопливо.  Папа,  как живой, встал вдруг перед моими глазами и
посмотрел  на  меня  печально,  словно  тоже  прощался.  Я прикрыла глаза и,
наверное, пошатнулась, потому что кто-то спросил:
   -- Тебе плохо?
   -- Нет, ничего, все в порядке.
   Прислонив к себе разобранный стол,  новые его владельцы стояли в коридоре
и очень грустили,  что мы уезжаем,  и желали нам благополучно устроиться  на
той земле.  Они грустили так искренно...  Я слушала,  а в руках еще  держала
скатерть,  только что снятую  со стола.  Скатерть была  красивая  --  белая с
украинским узором. Папа любил, когда стол был накрыт ею.
   -- Возьми,  --  я протянула  скатерть  жене  сослуживца  мужа.  --  Пусть уж
вместе...
   Она кинула скатерть в сумку. И они ушли -- надо было успеть на работу.
   Пришла приятельница  моих приятелей.  Это  была высокая  полная и  шумная
женщина.  Наверное,  она неплохая женщина,  но есть в ней две черты, которые
вызывают у меня  чувство протеста  и раздражают:  знание  всего обо  всем  и
любовь... к евреям. Она очень гордилась тем, что родственники и православные
знакомые упрекали ее: "Чего это ты дружишь с жидами?  Что ты в них нашла?" И
говорили о евреях скверно,  она рассказывала, что говорили.  Но женщиной она
была  мужественной,  дружбу  не  рвала,  любовь  ее  не  гасла.  Она даже не
обижалась, когда евреи, которых она объявляла своими друзьями, не приглашали
ее на застолья по случаю семейных праздников. Она приходила сама.
   В то утро она тоже пришла без зова, хотя, правда, без зова пришли многие.
Я  думаю,  она  просто  не  могла  допустить,  чтобы  мы  отбыли  на  святую
израильскую землю без ее напутствия.
   -- Мне очень жаль, что вы уезжаете, -- услышали мы, -- даже представить себе
невозможно,  что вас здесь не будет.  Но вы правильно делаете, что уезжаете,
ничего хорошего здесь не будет. -- Имелось ввиду: ничего хорошего -- для нас.
   Полминуты спустя она заметила на подоконнике электронный будильник.  Этот
будильник несколько лет назад нам подарила дочь.  В то утро, на рассвете, он
разбудил нас в последний раз.
   -- Ты не берешь часов? -- спросила гостья.
   -- Нет.
   До сих пор не знаю,  почему мы не взяли их с собой.  Первое, что пришлось
нам купить на нашей исторической родине был именно будильник:  по утрам надо
было подниматься в ульпан, занятия начинались рано. Но вещей нужных, дорогих
сердцу  было  множество,  а в самолет  разрешалось  брать  только  по  сорок
килограммов на человека.  На двоих восемьдесят. Это -- постель и одежда. И то
далеко не все, что нужно.  Нас предупреждали разные рекламные проспекты: "Не
вздумайте брать с собой больше груза, все придется бросить в аэропорту".  Мы
зажали себя и откладывали и то,  и это,  в том числе и изящный  светло-серый
будильник.
   -- О!  --  воскликнула приятельница моих приятелей.  -- Я возьму их себе. На
память о вас. И вообще -- мне нужны часы.
   С этой минуты разлука с нами стала уже не так тяжела для нее. Я не пишу о
тех, кто застыл, замер от горя, прощаясь с нами. О них  --  в другой раз. Это
рассказ о Васе.
   Но  до  Васи,  раньше,  на  дороге,  что  уводила  нас  из обжитого дома,
появилась  Наташа.  Почта  принесла  голубоватый  конверт  --  вызов в страну
предков, мы свернули на эту дорогу и шли по ней долгие месяцы. Были встречи,
наверное, и до Наташи, но вот сейчас я почему-то вспоминаю ее.
   У нас была неплохая квартира:  три комнаты,  немаленькая кухня,  балкон --
все,  что нужно для нормальной жизни.  С тех пор,  как город узнал,  что  мы
уезжаем,  в  нашей  квартире  не  переставал  звонить  телефон.  Знакомые  и
незнакомые, услышав от нас одно и то же -- "нет", удивлялись все одинаково:
   -- Вам что, деньги не нужны?
   И делали один и тот же вывод:
   -- Вы ненормальные. Как можно бросать квартиру просто так?
   Мы не бросали квартиру. Мы сдавали ее жилищно-коммунальной конторе.
   Муж позвонил в контору:
   -- Когда принимает начальник?
   -- По какому вопросу? -- строго спросила секретарша.
   -- Мне нужно сдать квартиру.
   -- Сдать?
   -- Да. Мы уезжаем за рубеж. Совсем.
   Трубка немного помолчала.  Конечно,  работники конторы жили не в вакууме,
они знали, что евреи "валят" из страны, но то были жители других городов, из
нашего города евреи только начали уезжать,  и в нашей конторе таких  случаев
еще не было.  Раньше подавались за длинным рублем на Север,  тогда  квартиры
оставляли  за  собой  и пускали  туда  на  время бездомных.  Бывало  --  люди
переезжали в другие города,  тогда квартиры меняли.  Но еще никто никогда не
приходил и не говорил: "Я уезжаю совсем, нате вам квартиру".
   -- Начальник очень занят, -- пробормотала секретарша.
   -- Мне нужно срочно.
   -- Сейчас я узнаю.
   Молчание длилось еще полминуты и было каким-то  непробиваемым,  возможно,
трубку в приемной жилконторы зажали рукой  --  совещались.  Наконец,  на  том
конце провода опять возник голос секретарши:
   -- Обратитесь  к главному  инженеру,  она  принимает  сегодня  с  четырех.
Главный инженер была женщина средних лет, немногословная и деловая.
   Она уже знала,  зачем к ней  пришли,  до того,  как муж открыл  рот.  Она
взглянула на него внимательно, словно оценила.
   -- Хорошо, я пришлю к вам мастера.
   -- Зачем?
   -- Посмотреть состояние квартиры.
   -- Когда придет мастер?
   -- Завтра утром.
   Приятельница   моих   приятелей,    та   самая,   которая   потом   стала
обладательницей часов,  подаренных дочкой,  та самая,  которая все обо  всем
знала, сразу оценила ситуацию:
   -- Они заставят вас делать ремонт.
   Ремонт?  В моей вылизанной квартире с золотыми обоями и сверкающими,  как
зеркало, полами?
   -- Да,  --  сказала она. -- Зря вы не согласились продать мне квартиру. Я бы
все сама устроила, и теперь вы бы уезжали спокойно, без всякой бюрократии.
   Боже мой, что же это будет? Мы уже нахлебались из бюрократического котла,
оформляя документы, сыты по горло, и все не кончается эта трапеза. Билеты на
руках, а визы не выдают  --  нужна справка о том, что сдали квартиру. Значит,
просто выйти из дома и отправиться на вокзал нельзя.  Заранее сдать квартиру
мы тоже не могли -- где жить до отъезда?
   Что делать?  Надо ждать утра,  утром должен прийти  мастер.  Мастера,  мы
знали, зовут Наташа.
   Утром Наташа не пришла. И вечером тоже. Мы пытались найти ее по телефону,
но безуспешно. Мастер была "на объекте", и никто не знал, когда она вернется
в контору.
   -- Звоните, -- советовали нам и спокойно клали трубку.
   Терпение накалялось. Муж отправился в ЖЭК.
   -- Буду ждать, пока появится. Должна же она появиться.
   Когда Наташа вернулась с объекта, неизвестно, может быть, и не уходила, в
мастерской шла пятиминутка,  Наташа  была там.  Мужу велели  подождать,  его
терпения хватило минут на пятнадцать,  затем он не выдержал и открыл дверь в
мастерскую. Наташа оказалась очень молода и смазлива, она совсем не походила
на мастера строительных работ. В изящном платье, в туфельках на каблучках, с
распущенными волосами она сидела  в окружении слесарей и маляров.  И  решала
государственные дела.
   -- Вам что? -- спросила Наташа, обратив на вошедшего свои светлые глаза.
   Муж сказал.
   -- Ах да, я совсем забыла... Но уже поздно, конец дня... Теперь -- завтра.
   -- В котором часу? -- резко спросил муж.
   На лице у Наташи отразилось недовольство, но потом она смилостивилась:
   -- Ладно, позвоните с утра. Если будет транспорт, подъеду.
   Наверное,  так и полагалось по намеченному сценарию  --  натягивать тетиву
нашего терпения.
   -- Ну,  а если потребуют,  чтобы мы делали ремонт?  --  вопрошала я в ужасе
целый вечер.
   -- Ты же понимаешь, что это невозможно,  --  урезонивал меня муж.  Наконец,
Наташа  появилась.   Она   приехала  седоком   на  мотоцикле   и  была   еще
раскрасневшаяся  от  ветра.  На  ней  были обтягивающие брючки,  кроссовки и
светлая -- под цвет глаз -- куртка. Наташа прекрасно выглядела.
   Не  обтерев  ног,  она  прошлась  по  квартире,  оставляя следы на полах.
Заглянув во все углы, она остановилась посреди комнаты и спокойно уставилась
в лицо мужа своими светлыми глазами.
   -- Надо делать ремонт.
   -- Какой? Вы же видите: квартира в хорошем состоянии.
   -- Вот,  --  сказала Наташа и ткнула пальцем в какую-то царапину.  -- Вот, --
она отыскала пятнышко.
   Я не могла этого вынести.  Я готова была убить эту девицу в роли мастера.
Или хотя бы выцарапать ее наглые глаза.
   -- Выйди,  пожалуйста,  --  сказал мне муж,  почувствовав опасность.  Из-за
двери я слышала их разговор.
   -- Мы уезжаем через неделю.  До этого нам нужно еще получить документы. За
это время, вы же понимаете, сделать ремонт невозможно.
   -- Почему?
   -- Ладно, предположим, мы согласились делать ремонт. Где взять материалы?
   -- Купить.
   -- Где? Вы же знаете, что в магазинах ничего нет.
   -- На стройке.
   -- Значит -- украсть?
   -- Почему -- украсть? Купить.
   -- Значит тот, у кого я куплю, должен украсть.
   -- Не знаю... Это ваше дело. Без ремонта я не дам справки.
   -- Может, это могут сделать ваши маляры?
   -- Они заняты.
   -- Ну, потом. Мы предварительно оплатим.
   Она помолчала чуть-чуть,  словно обдумывала,  можно ли это сделать,  хотя
заранее было ясно, что возражений не будет.
   -- Хорошо, я составлю смету, -- сказала Наташа.
   Ожидание  сметы  было  повторением  уже  пройденного.  Мастер была "очень
занята",  "где-то  на  объекте",  а  когда  муж  застал  Наташу  в  конторе,
оказалось, что она "еще не успела".
   -- С ума сойти можно! -- восклицала я. -- Сколько они могут запросить?
   -- Сколько угодно. И придется платить.
   -- Ну конечно!
   -- У тебя есть другой выход?  -- Муж всегда отличался здравомыслием. У меня
не было выхода.  И у него  тоже.  У нас обоих не было  выхода.  Были деньги,
немного денег, ведь мы все продали.  Эти деньги мы все равно не могли увезти
с собой.
   Наконец, Наташа сказала:
   -- Приходите.
   В ЖЭКе она спокойно протянула мужу написанную от руки бумажку.  Читать он
не стал  --  какая разница, что будет делаться в бывшей нашей квартире,  --  а
сразу посмотрел  вниз на  графу "итого",  увидел  сумму.  Что ж,  еще и  по-
божески.
   -- Нет визы главного инженера, -- сказал муж.
   -- Пожалуйста, можно подписать.
   Главный инженер была очень занята и подписала бумагу, не глядя.
   -- Деньги сдать в кассу? -- спросил у нее муж.
   -- Можете отдать мастеру.
   -- Да, -- подтвердила Наташа, -- можете отдать мне. Они вышли в коридор, муж
вынул из кармана и протянул Наташе пачку купюр.  Она, не считая, сунула их в
карман  брючек.  Наташа  была  еще  в брючках  --  видно,  только вернулась с
объекта.
   -- Справку... -- напомнил муж.
   -- Ах да,  справку...  --  Наташа нагнулась над столом,  что-то написала на
узеньком листочке бумаги, расписалась. Протянула листочек мужу.
   -- Нужна печать, -- сказал муж.
   -- Поставьте у секретаря.
   Дома  он  развернул  Наташино  писание.   Оказалось,  что  наша  квартира
превосходна и ремонта не требует.
   -- Комедия... -- произнес муж.
   Но мне не хотелось смеяться. Хотелось плакать.
   ...Мы спустились вниз в окружении  друзей и знакомых.  Маленький  автобус
стоял у подъезда. Он был единственной реальной вещью в этом нереальном мире.
Нас ждет автобус -- мы уезжаем.  Уезжаем впятером -- мы с мужем, дочка, ее муж
и Алина,  их дочь,  наша внучка.  Сейчас заедем  за ними на соседнюю  улицу,
потом -- на вокзал в областной центр. А там: Москва -- Будапешт -- Тель-Авив. И
дальше -- куда занесет.
   В областном центре мы выгрузили чемоданы  и баулы,  сложили их у стены  в
здании вокзала.
   Боже мой, сколько у нас оказалось вещей! Откуда?
   Но нет,  все верно,  все  нормально,  ничего лишнего.  На каждого  из нас
пятерых  по  сорок  килограммов  багажа,  да  еще  по  небольшой сумке,  что
разрешается брать с собой  в самолет  --  в руках.  До  Москвы нас  провожают
друзья,  а до границы,  до станции Чоп,  едем всемером  --  с нами наш сын  и
Алеша, сын дочки, наш внук. Они пока остаются. Так получилось.
   Компанию эту  надо чем-то  кормить и в дороге  и в Москве,  в  Москве  не
очень-то  купишь,  а будем  там  три  дня  --  нужно  еще  оформить  какие-то
документы. Да... Сумки с едой неподъемные.
   Эти  два  баула...  Они  --  до  Москвы.  Жить  там  будем у родственников
знакомых,  слава Богу,  что пускают под крышу, но обеспечить постелями такую
ораву...  Надо что-то стелить,  чем-то укрываться.  Везем с собой,  в Москве
оставим. Что делать?
   На нас теплые пальто и сапоги  --  в Москве зима. В Будапеште тоже зима. В
солнечном краю, куда мы едем, нет зимы, нет морозов, там вечное лето, там не
нужны  сапоги  и пальто.  Мы  везем  с собой  легкие  куртки и кроссовки.  В
Будапеште перед  тем,  как сесть  в самолет,  мы  их наденем.  Зимнюю одежда
придется бросить.
   И еще -- у каждого, кто провожает, своя сумка.
   Всю эту гору (как аккуратно ее не складывай,  все равно  --  гора) венчает
выпирающий из-под прозрачной пленки велосипедный руль. Это муж дочки везет с
собой своего старого верного друга  --  спортивный велосипед.  Он разобран на
части и обтянут пленкой, но все равно привлекает внимание.
   -- Ты с ума сошел,  --  сказала я, когда увидела,  как велосипед заносят  в
автобус.
   -- Не провезем, -- успокоил меня хозяин велосипеда, -- выбросим.
   Я забегу вперед,  за черту рассказа,  и скажу,  что бросать нам ничего не
пришлось.  В Будапеште нас  встречали представители страны,  куда  мы ехали,
все, что было при нас, погрузили в самолет, мы могли прихватить и больше, но
-- кто знал?  В Будапеште  нас только попросили  проверить,  нет ли в  багаже
бомбы или чего-нибудь другого, что может взорваться -- вдруг кто-то незаметно
нам подложил.  Нам и самим бомба была ни к чему,  мы проверили,  все было  в
порядке. А велосипед, против которого я так возражала, выручал нас неоднажды
в начале нашего пути по дорогам исторической родины.
   -- Ну и ну... -- услышала я голос мужа.
   И голос сына:
   -- Да...
   Они  стояли  возле  Монблана  из  наших  чемоданов и, наверное,  пытались
представить себе, как эта гора переместится в вагон.
   -- Пойду искать носильщиков, -- сказал сын.
   ...Мы сидели с подругой,  самым близким моим другом, на жестких неудобных
вокзальных стульях.  Нас  неумолимо куда-то  несло,  ничего уже  нельзя было
изменить.  Я как-то вдруг сразу отключилась от суетных дел, бразды правления
по устройству  этих дел  были отданы  сыну вместе  с остатками  денег на  их
оплату.  Мы сидели с подругой,  касаясь друг друга плечами,  мы не  плакали,
больше молчали. Иногда она говорила:
   -- Ты увидишь,  все будет хорошо,  все у вас там будет хорошо.  Ты  только
пиши.
   -- Да, да, конечно, я напишу. У вас тоже все будет хорошо. Ты тоже пиши.
   -- Я буду писать.  И ты пиши. Все будет хорошо, вот увидишь,  --  повторяла
она, как заклинание.
   Все куда-то разбрелись,  муж,  уходя,  поручил нам смотреть за вещами, и,
машинально глядя на чемоданы, я замечала, что происходило возле. Память сама
сложила в свою кладовую снимки мгновений,  и сейчас я смотрю на них,  словно
перебираю фотографии или прокручиваю ролик.
   В большом новом здании вокзала в тот день мы были одни с такой  поклажей,
не стоило труда выхватить нас из муравейника обычных пассажиров и вычислить,
кто мы такие.  Подходили какие-то люди,  о чем-то говорили,  уходили.  Потом
появился сын с мужчиной в темном,  постояли спиной к нам лицом к  чемоданам,
поговорили.   Мужчина  в  темном  ушел,  пришел  муж  с  каким-то  небритым,
поговорили втроем. Я видела  --  сын согласно кивнул небритому, услышала, как
сын произнес свое любимое:
   -- Лады.
   Небритый ушел, а муж и сын подсели к нам.
   -- Пасут, -- сказал муж.
   Я не сразу поняла.
   -- Кто? Кого пасут?
   -- Они -- нас.
   -- Ну ребята...  --  сказал сын насмешливо,  но и явно отдавая им  должное:
знают люди, как работать.
   Я заметила на лице у сына знакомое мне выражение: он готов был вступить в
игру, не ради денег, ради азарта  --  кто кого переиграет.  Он был спортсмен,
борец, он знал азарт схватки, но и умел держать себя в руках, я знала. Здесь
был не ковер,  и на карту надо было ставить не ступеньку пьедестала  почета.
Совсем иное.
   Наверное, муж тоже заметил, что боролось в сыне.
   -- Что делать?  --  сказал он предусмотрительно.  -- Монополия. Нам ли с ней
тягаться?
   -- Что случилось?  -- спросила я и сама удивилась, как безучастно прозвучал
мой голос. Я знала, все как-то решится, мы уедем.
   -- Все нормально, -- сказал муж.
   -- Много просят? -- спросила подруга.
   -- Не знаем, сказали: "Договоримся".
   -- Что они -- одни на вокзале?
   -- Как видишь.
   -- Сегодня это их куш, -- добавил сын.
   Появилась Алина  с ее  двоюродным братом.  Он  провожал нас,  они  вместе
гуляли, ожидая посадки.
   -- Мы  пойдем  в игральный  зал,  --  сказала  она.  --  Я должна  просадить
последние деньги.
   И они исчезли опять.
   -- Что за деньги? -- спросила меня подруга.
   Я объяснила. Как и все мы, Алина отрывала от себя дорогие ее сердцу вещи.
Родители сказали:  "Вот это берешь и ни грамма больше".  И она раздала  свои
сокровища подругам. Но не все. "Это, -- сказала она про электронные игры, -- я
продам".  Бизнесмена из нее не получилось,  игры она продала меньше,  чем за
полцены,  но какие ни есть деньги лежали в кармане,  надо было с ними что-то
делать. Мороженого уже не хочется -- наелись, напились ситро.
   -- Жаль, -- сказала подруга. -- Жаль игры. Они же так мало весят.
   Тут она, видно, решилась, открыла свою сумку, достала из нее книжку.
   -- Может,  ты  все-таки  возьмешь  с собой?  --  Она  протянула мне книжку,
маленький томик. Это был Пастернак. -- Когда станет грустно, он тебе поможет.
Здесь всего двести граммов. Двести граммов Пастернака.
   Я взяла книжку,  машинально  наугад открыла,  стала  читать  знакомое.  И
поняла,  что,  конечно,  увезу ее с собой,  и выкину,  если надо будет,  что
угодно, из чемодана.
   Время шло, носильщики не появлялись.
   -- Пойду поищу, -- сказал сын. -- Что-то мне неспокойно.
   -- Не волнуйся, -- остановил его муж, -- они своего не упустят.
   Старший был опытнее и мудрее, он больше разбирался в людях. Младший, хоть
и был спортсмен, но все равно горяч и импульсивен. Да к тому же взял на себя
заботу о нашей  дороге и должен  был,  так он считал,  я  понимала,  стелить
соломку  во  всех  местах  возможных  падений.   Направлять  штурвал  нашего
семейного ковчега в обход рифов.
   Я поняла,  что плохо себя веду:  надо бы покормить людей,  и позвала всех
есть.  Нас было много, все сгрудились вокруг меня, кто сидел, кто ждал стоя.
Я доставала из кастрюли куски холодного мяса,  клала их на хлеб,  увенчивала
соленым огурцом и протягивала каждому.  Сын стоял так,  чтобы видеть вход  в
здание вокзала,  он уже было  потянулся за своим обедом,  но  вдруг отдернул
руку, бутерброд чуть не упал на пол.
   -- Сейчас, -- бросил он и ринулся к выходу.
   Я оглянулась, в дверях была видна морда небритого.
   Через несколько минут сын возвратился.
   -- Сволочи,  --  сказал он, машинально взял хлеб с мясом, не сел, стал стоя
жевать.
   -- Что случилось? -- спросила дочка.
   -- Темнят.
   -- Успокойся, -- сказал ему отец.
   -- Но до поезда уже не так много времени, -- сын посмотрел на часы. Он явно
проигрывал.  У них в руках были все  козыри,  а у него ни одного.  У него  --
только  боль  и тревога.  Оттого,  что  мы  уезжаем.  В неизвестность.  А он
остается.
   -- В крайнем случае погрузим сами,  --  сказал муж.  --  Вот поедим и начнем
выносить вещи.
   Но я видела, что и муж начинает нервничать.
   "Ребята" во главе с небритым  явились,  как только мы кончили  есть.  Они
окружили сына, как ни в чем не бывало.
   -- Все будет  в порядке,  хозяин,  --  сказал  небритый тоном,  за  которым
стояло: "Мы свое дело знаем".  Он оглядел поклажу, словно видел ее впервые и
оценивал. -- Значит так... Надо две телеги, -- и назвал сумму.
   -- Ладно,  --  сказал  сын,  багровый  от  злости.  Ему  редко  приходилось
проигрывать схватку. -- Давай, грузи.
   Небритый кивнул команде -- берите.
   -- Да... ребята... -- угрюмо произнес сын, когда мы уже были в вагоне.
   Но они и в самом  деле неплохо работали.  Они пронесли вещи  через дверь,
которая для всех остальных была закрыта,  и когда мы вошли в вагон, все было
удобно  и аккуратно  разложено.  Мы  могли  спокойно  сесть  и ждать,  когда
тронется поезд.
   Мы молчали.  Молчал и сын. Может быть, он готовил себя к тому, что еще не
раз ему придется проиграть в этой дороге. А может, это я сейчас так думаю, а
тогда он просто немного расслабился и ни о чем не думал.
   Сейчас  я прокручиваю  в памяти  свой  ролик  и думаю,  что  нам повезло.
Рассказывали потом  друзья разные  вокзальные истории.  Одних  на московском
вокзале ждала машина, заказанная накануне родственниками, живущими в Москве.
Но у машины  оказались проколоты  шины  --  она заехала  на  территорию,  уже
присвоенную кем-то.  Другой шофер,  наивный человек,  согласился приехать за
друзьями москвичей. Его взял за грудки детина в голубом комбинезоне.
   -- С этого вокзала в аэропорт отправляем только мы,  --  сказал  детина.  --
Запомни это. Но если ты уже приехал и очень хочешь везти, можешь откупиться.
-- Шофер вынужден был заплатить дань.
   Нет, нас Бог, хвала ему, почему-то миловал.  На вокзале нас встретил друг
дочери,  он взял на работе машину,  отвез нас в чью-то пустующую в то  время
квартиру.  Через три дня,  уладив все дела, мы приехали на другой московский
вокзал к поезду "Москва -- Будапешт".
   Людей на вокзале было невозможно много,  как на всех больших вокзалах, но
среди  этого  множества  легко  узнавались  наши  попутчики.  По  всем залам
ожидания разбросаны были островки из компактно сложенных баулов и чемоданов.
Островки эти были чуть большими  или чуть меньшими,  но все чем-то  походили
друг на друга,  как походили друг на друга и люди,  печально стоящие рядом с
вещами.  Может  быть,  в том,  что  вещей  в каждой  компании  было все-таки
многовато, но были они не обычно по-вокзальному свалены, а уложены заботливо
и аккуратно,  угадывалось грустное -- это все имущество, весь скарб уезжающих
куда-то людей.  Все,  что у них осталось.  Больше у них ничего уже не  было,
только эти огромные нарядные новые чемоданы.
   Сколько ж их едет  вместе с нами?  Именно сегодня,  именно  этим поездом?
Словно это  последний поезд,  который  увозит моих  соплеменников из  родных
мест.
   Надо  было  искать  носильщиков.  Муж  и сын ушли.  Когда вернулись,  еще
продолжали говорить, я помню обрывки фраз.
   -- Черт с ним, -- голос мужа. -- Спокойнее. Выхода-то нет.
   -- Я понимаю, -- это голос сына. -- Но... Ловят момент, сволочи. -- Он уже не
злился,  плыл по течению,  с трудом удерживая штурвал,  чтобы не занесло  на
мель.
   -- Конечно. Ты же видишь, другие не берутся, только эти.
   Муж  вспомнил  и рассказал,  как  много  лет  назад  он  ехал  в Москву в
командировку поездом, который шел с Кавказа. На московском вокзале поезд еще
только замедлял ход, а вдоль перрона бежали носильщики с тележками и кричали
проводникам:
   -- Евреи есть?
   -- Нет, -- сказал проводник вагона, где ехал муж.
   -- Как -- нет? -- возразил муж. -- Я еврей.
   Проводник окинул взглядом мужа,  стоящего в тамбуре с портфелем в руке, и
усмехнулся.
   В чем дело,  муж  понял,  как только  сошел на  перрон.  Евреи с  Кавказа
уезжали в Израиль.
   -- С тех пор все  в стране изменилось,  --  закончил  муж свой  рассказ.  --
Носильщики тоже.
   Похоже,   что   носильщики   разбивали   здание   вокзала   на  невидимые
геометрические фигуры,  и если команда забивала кол в одной из фигур  --  это
мое,  другие не подходили.  Чтобы держать цену.  Но это сейчас, вспоминая, я
думаю так,  а тогда мыслей этих не было, тогда все кружилось и расплывалось.
Приехало и пришло много родных и друзей  --  проводить нас,  лица вокруг были
грустными,  они  время  от  времени  приближались  и впечатывались  в память
крупным планом,  я вижу теперь их хорошо и отчетливо, словно вот они -- стоит
протянуть руку.
   Плакала дочка брата,  единственная моя племянница, очень похожая на меня.
Она стояла с опущенными плечами и вытирала слезы.  Наверное, она горевала не
столько  о том,  что  мы  уезжаем,  хотя  и нас  терять  ей было тяжко,  она
оставалась -- об этом она плакала, о том, что остается.  Брат мой не приехал,
он был болен, мы простились с ним накануне.  Приехал сын его, внешне похожий
на моего сына. Странно было от него услышать:
   -- Нет, я никуда не поеду. Моя земля здесь.
   Мой сын не мог бы сказать этого. Кто знает, где -- наша земля?
   Плакала самая близкая подруга дочки,  она знала,  что ей самой никуда  не
уехать,  она оставалась в страшном и неясном мире.  Всю оставшуюся жизнь она
будет только писать письма и ждать писем.
   Пришел друг дочери,  тот самый,  что встретил и приютил нас в Москве.  Он
стоял рядом с молодой миловидной круглолицей женой своей,  она улыбалась,  и
он тоже говорил бодряще:
   -- Семнадцать лет назад я провожал туда свою тетю,  через год она прислала
фотографию  --  в брючном костюме и в темных очках.  Совсем заграничная дама.
Так что не волнуйтесь, все там будет у вас хорошо.
   -- Я куплю себе брючный костюм и темные очки?
   -- А почему бы нет?
   -- Спасибо, хороший ты человек. Пишите, когда вас встречать -- там.
   -- Да, конечно.
   Я вижу высокую статную фигуру сына. Он приблизился ко мне:
   -- Прощайтесь.
   -- Да-да... уже... -- у меня сдавило горло.
   Жена сына  приехала в Москву  нас проводить  и привезла  детей,  чтобы мы
могли увидеть их еще раз. Маленькая дочка сына, моя тезка, бегала и каталась
по скользкому полу вокзала. Она все подбегала ко мне и просила: "Не уезжай!"
При этом казалось, она вот-вот заплачет.  Но она не плакала, вновь убегала и
вновь возвращалась:  "А когда ты приедешь?" Так она спрашивала всегда, когда
мы  расставались,  нам  часто  приходилось  расставаться:  мы  жили в разных
городах. Но раньше были и встречи. А теперь  --  будут?  Старший брат ее, сын
сына,  тоже далеко  не взрослый,  наверное,  многое  понимал.  Он ничего  не
спрашивал и был грустным.
   Надо было прощаться:  их поезд  в большой русский город,  где  они живут,
уходил раньше нашего.  Мы пошли  проводить их немного,  и, выходя  из здания
вокзала,  жена сына  оглянулась и незаметно  перекрестила нас.  Она  просила
Господа сохранить нас. И сказала тихо:
   -- Все. Теперь все у вас будет в порядке.
   Но о чем я пишу? Я же собиралась рассказать о Васе.
   До Васи на  ролике,  что я прокручиваю,  есть  кадры,  где  --  носильщики
московского вокзала.  Последние кадры в Москве. Носильщики вели себя, как их
коллеги в нашем областном центре. Появились как раз вовремя, погрузили часть
вещей  на  телегу,  увидели  --  не  помещается,  тут  же подкатили еще одну,
работали дружно,  слажено,  молча,  с сознанием важности того,  что  делали.
Вагон  еще  был  закрыт  для  посадки,  а наши  ребята уже грузили поклажу с
другого входа,  и когда  разрешили посадку  и мы  вошли в  вагон,  все  было
уложено здесь в лучшем виде, мы могли спокойно сесть и расслабиться.
   Сын вошел в купе последним,  на  лице у него я заметила  такое выражение,
словно его уложили на ковер. Муж, видно, тоже заметил, потому что спросил:
   -- Что случилось?
   -- Знаешь, сколько пришлось выложить?
   Сын назвал сумму.  Она была вдвое больше той,  которую  запросили,  когда
договаривались,   и  почти  вчетверо  превышала  сумму,  которую  отважились
получить с нас три дня назад на вокзале в областном центре.
   -- Как? -- не понял муж.
   -- Сказали, что мы так договаривались. С каждой семьи -- по столько.
   -- Но ведь раньше не было речи о том, что -- с семьи? -- спросила дочка.
   -- Ясное дело. Грузят не людей, а вещи. О вещах и договариваются.
   -- Почему они решили, что нас две семьи?  --  дочка возмущалась.  -- Не надо
было давать.
   -- Да, конечно,  --  усмехнулся сын, -- ты бы так и сделала. Я бы посмотрел,
что бы из этого вышло.
   -- Да...  --  сказал муж.  -- Ситуация непредсказуема. Ладно. Все в порядке.
Едем.
   Поезд  тронулся,  мы  в самом  деле  поехали.  И  вскоре  появился  Вася.
Несколько секунд -- и Вася оценил ситуацию.
   -- Значит так... сколько вас?
   Нас  сидело  семеро.  Четыре  места  у нас  были в этом купе,  одно  --  в
соседнем, а у сына и Алеши билеты были в другой вагон. Наш шел до Будапешта,
а им ехать только до границы,  кассир решил,  что вместе нам быть ни к чему,
никакие уговоры не помогли.
   -- На ночь  --  туда,  --  строго  сказал Вася,  медленно  рассматривая наши
билеты.
   Да... журналистам бы,  писателям,  врачам-психологам,  учителям и  прочим
инженерам человеческих душ  васино понимание людской  природы,  знание,  что
человеку надо, кто на что клюнет.
   Секунду-две сын  и Вася  смотрели друг  на друга,  затем  Вася быстренько
сложил билеты в свою сумку, похожую на кассу первоклассника, и молча вышел.
   -- Надо бы поговорить с ним, -- сказала я.
   -- Надо, -- согласился сын.
   Он знал, как это важно для нас  --  еще около полутора суток вместе. Ему и
самому это было важно,  хотя,  наверное, он думал о другом  --  чтоб мне было
спокойнее. Но говорить с Васей не хотелось, это было тягостно, и он медлил.
   Но тут открылась дверь,  и вошел Вася.  Он  сел рядом со мной на полку  и
сказал горестно, очень сочувствуя нам.
   -- Вещей многовато... Вдруг выгрузят на таможне.
   -- Зачем?
   -- Как -- зачем? Проверить.
   Из слухов  мы про  таможню знали.  Рассказывали,  как  вытряхивают все из
чемоданов, попробуй потом -- сложи.  Чемоданы полным-полны, набиты туго, дома
все не раз перекладывалось,  чтобы все было аккуратно и рационально.  А  как
сделать это  быстро и в чужом  помещении?  Выгрузят,  ни за  что не  успеешь
обратно на этот поезд, он уйдет, пишите письма, жди, когда придет следующий.
Да еще будут ли в следующем места.  И сына уже не будет рядом, чтобы помочь.
И носильщиков  --  где взять?  И на чем добираться?  На таможню отвезут,  а к
поезду -- как хочешь.
   -- Вы же не хотите, чтобы вас проверяли на таможне? -- сочувственно спросил
Вася.
   Подразумевалось, что он понимает -- у нас есть недозволенный груз.  Но мы-
то понимали,  что он видит нас насквозь и знает, что такого груза у нас нет,
что такие,  как мы,  ничего  незаконного вывозить бы  с собой не  стали,  но
выгружаться на границе у нас  нет ни сил,  ни желания  --  у кого  может быть
такое желание?
   -- Да... -- потянул Вася, неожиданно поднялся и вышел.
   Несколько минут в купе царило молчание.  Потом я опять сказала,  что надо
поговорить с Васей.
   -- Надо, -- опять согласился сын.
   -- Положимся на судьбу, -- сказал муж.
   Но как раз Вася и был послан нам судьбою.  Он опять  появился,  приоткрыл
дверь, сделал сыну знак: выйди.
   -- Значит так,  --  сказал ему Вася в коридоре, -- можно сделать, что вас не
тронут на таможне.  -- У него был вид заговорщика, озабоченного тем, чтобы мы
провезли свой недозволенный груз.
   -- Давай, -- сказал сын, -- делай.
   Говорить, так обо всем сразу.
   -- В соседнем купе есть два свободных места, -- сказал Васе сын.
   -- Должны сесть в Киеве, -- сказал Вася.
   -- Жаль.
   -- Подумаю, -- бросил Вася и снова быстро ушел.
   Сын вернулся в купе и попросил меня:
   -- Собери чего-нибудь повкуснее. Пойду выпью с Васей.
   Дома за бутылкой коньяка в дружеской беседе решались многие  вопросы.  Из
всего,  что  было,  я выбрала  еду  получше,  сложила  на  тарелку и накрыла
салфеткой.  Сын взял бутылку водки,  положил  в пакет и вышел.  Вернулся  он
через несколько минут  --  без пакета. На мой немой вопрос он ответил жестом:
все нормально.  Наивный человек -- он хотел играть с Васей в кореши. Очень он
ему нужен был  --  в кореши!  Презент Вася взял, но сына выпить не пригласил,
кореши у него были свои,  он пил со своими,  а чтоб было,  за что,  --  надо,
чтобы мы ехали.
   Так даже лучше, хотя, конечно, немного не по себе. И главное -- что будет?
   Вася явился через полчаса,  к водке он явно уже приложился.  Опять вызвал
сына в коридор:
   -- Перетаскивайтесь и рассчитывайся.
   -- Сколько?
   Вася сказал.  Сын присвистнул.  Вася развел руками  --  дела сложные, того
стоят.
   Сын вернулся в купе, отец задал ему тот же вопрос, что и он Васе:
   -- Сколько?
   Сын сказал.
   -- Что? -- не выдержала я.
   -- Да, цены растут. Торговаться?
   -- Бесполезно, -- махнул рукой муж.
   -- Я тоже так думаю.
   Вмешалась дочка:
   -- Но он  может взять  деньги,  а когда  придут таможенники  и станут  нас
потрошить, сделает вид, что не при чем.
   -- Конечно, может, -- подтвердил муж.
   -- А если плюнуть на этого Васю?  -- предложил муж дочки. -- Ничего же у нас
нет, чего мы боимся?
   -- И Вася  знает,  что  ничего  у нас  нет,  --  сказал  сын,  --  но  хочет
заработать. А сорвется куш, обязательно приведет таможню.
   -- Ну, не обязательно, -- умудренно произнес муж. -- Но может.
   -- Слушайте, о чем мы думаем? Он переведет вас в соседнее купе? -- спросила
я у сына.
   -- Да.
   -- Плати.
   Только за это надо было платить -- еще немного вместе.
   Мы долго  сидели,  далеко за  полночь,  больше молчали.  Иногда  я давала
наставления: надо следить за здоровьем, надо чаще писать. А сын все говорил,
чтобы я не плакала, хотя я не плакала -- у меня уже не было слез, обещал, что
скоро приедет.  Потом  муж сказал,  что  надо бы  поспать,  уже поздно,  все
устали,  завтра  будет  еще  день.  Мы  разошлись  по своим купе,  но только
улеглись, еще не успели заснуть, в коридоре послышался шум.
   -- У меня все места заняты, -- услышали мы Васин голос.
   И чьи-то незнакомые голоса:
   -- Но у нас билеты.
   -- У меня тоже все по билетам.
   -- Безобразие! Мы билеты брали за целый месяц.
   -- Не кричите,  --  тихо и спокойно сказал Вася. -- Люди спят. Сейчас мы все
уладим. Пойдемте к бригадиру.
   Голоса стихли, видно, они ушли.
   -- Кошмар... -- прошептала я. -- Что же теперь будет?
   -- А ничего, -- ответил муж. -- Спи.
   Шум больше не возникал.  Возможно,  новых пассажиров поместили на  места,
которые освободили сын и Алеша. Почему-то меня не мучила совесть.
   Мы все-таки заснули, но поднялись рано. Впереди было около суток пути, мы
могли наслаждаться последними часами вместе и не думать о будущем.
   Но вдруг -- опять прибежал Вася.  Он не вызвал сына в коридор на секретный
деловой разговор,  как делал это уже несколько раз,  а вошел в купе, прикрыл
за собой дверь,  сел на полку напротив сына и с полминуты загадочно  молчал.
Эти полминуты он смотрел в лицо сыну, словно изучал своего визави.
   -- Что, Вася? -- спокойно спросил сын.
   -- Давай  честно,   --   произнес  Вася  тоном  следователя  из  советского
детектива. -- Что ты положил под потолок?
   -- Я? Под потолок? Где? Когда? Зачем?
   -- Люди видели и мне доложили.
   -- Что видели?
   -- Во  время  стоянки  в вашем  купе  какой-то  мужчина  что-то  делал под
потолком.
   -- Ну и что?
   -- Как -- что? Он положил туда пакет.
   -- Откуда ты знаешь, что положил пакет?
   -- Видно из моего купе.
   -- Пакет над нашим купе?
   -- Нет, подальше.  Но его можно было положить и протолкнуть. А видели, как
кто-то клал -- в вашем.
   -- Но я не клал.
   -- Не клал?
   -- Нет.
   -- Может быть, негр? Ты не видел?
   -- Нет, не видел.
   -- Не ты?
   -- Нет.
   -- Значит, негр.
   В соседнем купе,  где у нас  было одно место и куда  Вася поселил сына  и
Алешу,  на левой верхней полке ехал негр.  Он был чуть выше среднего  роста,
худощав,  мускулист,  одет аккуратно, застегнут на все пуговицы, лицо у него
было,  пожалуй,  интеллигентное.  Хотя я не  так много встречала  людей этой
расы,  чтобы с уверенностью  судить об их  интеллекте и о роде  занятий,  но
похоже,  он был  студент или  молодой инженер.  В разговоры  он не  вступал,
возможно,  оттого,  что не знал русский,  а может, было ему неинтересно.  Мы
тоже не знали английский,  и было нам не до него  --  у каждого свои  заботы.
Негр или лежал на верхней полке или стоял и смотрел в окно.
   -- Ну что ты! -- возразил сын. -- Не похоже.
   -- Ты их не знаешь, они могут, -- уверял Вася. -- Хочешь посмотреть?
   -- Можно.
   Они вышли, сын вернулся вскоре, и я спросила:
   -- Ну, видно?
   -- Может, что-то и видно. Но я ведь не знаю, что там было и как там должно
быть. Может, тряпки остались после ремонта.
   Под крышей через весь вагон шел воздушный канал,  а в купе, где ехал сын,
был доступ  туда  --  квадратное отверстие,  в которое  была утоплена  плотно
подогнанная крышка, привинченная болтами.  Добраться туда мог только человек
высокий,  а чтобы проникнуть в канал,  нужны  были еще сила и  ловкость:  за
считанные секунды человек,  оставшись один в купе, должен был провернуть всю
операцию  --  открыть,  положить,  протолкнуть,  закрыть,  слезть  на  пол  и
изобразить интерес к тому,  что  делается за окном.  Вася явно  льстил моему
сыну -- только ему под силу такая задача.
   -- Нет,  --  сказал Вася, он пришел вслед за сыном.  -- Это не негр -- ростом
маловат.
   -- Я тоже думаю, что не негр,  --  согласился сын. -- Похоже, что он человек
приличный. А что там может быть в этом пакете? Бомба?
   Вася с сомнением покачал головой.
   -- Скорее наркотики.  Провезет через границу,  а  там  --  миллионер.  Вот,
может, ты своим сделал такой подарок. Там продадут и будут при деньгах.
   -- Как это я не подумал раньше?  --  сын повернулся к нам. -- Были бы вы там
при деньгах.
   Ах,  как хотелось ему,  я видела,  поиграть с  Васей.  Может,  изобразить
испуг,  а может,  интерес.  Или достать  пакет трясущимися руками,  а  потом
развернуть и показать  --  вот,  смотри,  Вася,  здесь же ничего нет,  только
яичная шелуха и кожура от той копченой колбасы, что я приносил тебе вчера на
закуску в презент. А может, вообще ничего не найти...
   -- Сынок, -- сказала я, -- не надо.
   Он и сам знал, что не надо. Слишком многое стояло на карте.
   -- Все сходится на тебе, -- настаивал Вася. Люди видели в вашем купе.