хаэля  было скверно:  он  обещал нам  встречу с Генералом,  она  не
состоялась,  может быть,  мы недовольны,  это скажется на выборах.  С другой
стороны  --  у Генерала  беда.  Но  люди  есть  люди.  Прогулка по набережной
поднимет их настроение.  Все это читалось на лице у нашего друга.  Хотя я не
видела, чтобы кто-то очень печалился.
   Автобус остановился, чуть не доехав до моря. Нас выпустили.
   -- Компенсация за Генерала, -- уронил старик.
   -- Вы сомневаетесь? -- спросила я.
   -- Боже упаси! У всех у нас есть сыновья.
   Какой ужасный старик!
   Все разбрелись,  кто куда.  Погода была отличная, солнце уже склонялось к
морю и было ласковым,  не горячим,  идти  было приятно,  и мы с мужем  пошли
налево, куда повернулось.
   Но это мы так думали -- куда повернулось. Нас вела чья-то всезнающая сила.
   -- Смотри, кто идет, -- сказал муж.
   Вот это да!  Навстречу  нам шел Генерал.  Он  двигался медленно,  лениво-
спокойно,  одна рука его,  та,  которую мы привыкли видеть вытянутой вперед,
отдыхала на  поясе джинсов,  а другая  обнимала плечи  мальчика лет  десяти-
двенадцати,  младший прижимался к большому  и сильному и тоже  обнимал егоза
талию. Эта пара была почти скульптурна, и смотреть на них было приятно.
   Я сделала шаг в сторону и очутилась лицом к лицу с Генералом.
   -- Привет, -- сказала я.
   -- О!  --  радостно воскликнул  генерал.  --  Привет!  --  Снял руку  с плеча
мальчика и обнял меня. И даже поцеловал. Такая вот любовь.
   -- Слушай, а ведь мы ждали тебя в киббуце.
   -- В киббуце?.. Ах... да... я...
   -- Что с сыном?
   -- С сыном? -- он посмотрел на мальчика, стоящего рядом.
   -- Сказали, что у тебя сын в больнице.
   -- Да.  Да.  Старший сын  немного болен.  Мы  навещали его.  А теперь  вот
приехали отдохнуть. У моря. Такой день!
   -- Но...
   Я еще хотела сказать,  что мы ездили в киббуц,  чтобы побыть с ним, нашим
кандидатом,  ближе,  узнать его, может быть, и он бы лучше узнал нас, чем мы
живы, кто -- мы. Слова эти не шли у меня, я сказала:
   -- Знаешь, здесь куча твоих избирателей. Хочешь повидаться?
   -- Можно...
   Все были счастливы. Особенно дама при должности, которой он нравился, как
мужчина. Увидев Генерала, она бросилась к нему  --  целоваться. Сиял Михаэль.
Он  забыл  свои  целодневные  страдания  и  много  говорил.   Говорили  все.
Наперебой.  А потом наш герой произнес знакомое:  мы отдаем ему свои голоса,
он становится  мэром,  едет за  океан...  Михаэля распирало  от гордости  за
Генерала, от любви к нему. Он предложил сфотографироваться на память, и кто-
то, у кого в руках был аппарат, запечатлел на пленку этот исторический миг --
единение кандидата с народом.
   Мы не стали протискиваться в кадр,  остались в стороне,  а рядом, он тоже
не рвался в кадр, оказался старый ворчун.
   -- А ведь мы можем вообще не пойти на выборы,  --  услышала  я.  --  Пойдем,
например, гулять по набережной.

        x x x

   Накануне решающего дня у нас побывали гости.
   Сначала пришли две девочки-школьницы,  они говорили по-русски и  принесли
листовку, на которой мы  --  наконец-то -- увидели знакомое мужественное лицо.
Текста было немного,  в основном о подвигах  героя и несколько строк о  том,
что он собирается сделать в городе для новых репатриантов.
   -- Вы, конечно, будете голосовать за него?  --  в интонации, с которой была
произнесена эта  фраза,  вопроса не  было,  девочек уверили,  что  так оно и
будет, и потому очень удивились, когда я сказала:
   -- В Израиле неприлично спрашивать о двух вещах: какая у вас зарплата и за
кого вы будете голосовать.
   А потом пришли две другие девочки,  постарше.  Эти были элегантно  одеты,
держались уверенно и говорили  только на иврите.  Они не  убеждали,  за кого
надо голосовать,  обаятельно улыбнувшись,  они вручили мне небольшой изящный
букетик цветов:
   -- Это подарок от мэра.
   Такие букетики появились  в этот вечер  во всех квартирах.  Или  почти во
всех.
   -- Вы сможете прийти или за вами прислать машину? -- спросили гостьи.
   Слава Богу, мы еще передвигаемся самостоятельно.
   От нашего дома до  избирательного участка метров двести.  На  полпути нас
встретили улыбающиеся нарядно  одетые женщины и как  бы невзначай вложили  в
наши руки листочки,  маленькие голубые квадраты с символом партии, к которой
наш Генерал, конечно, не принадлежал. Это была маленькая услуга, помощь нам,
неграмотным и не очень молодым, чтоб в кабине нам было проще.  А то вдруг мы
перепутаем и возьмем не тот бумажный квадрат.
   -- Смотри! -- громко сказал кто-то.
   -- Вот это да!
   -- Бой между левыми и правыми?!
   То,  что мы увидели,  в самом деле было похоже на драку:  люди сбились  в
кучу, лезли друг через друга, отталкивали один другого.  Но постепенно толпа
поредела,  и улица запестрела зелеными футболками.  Это за них шло сражение.
Всем,  конечно, не хватило, но у тех, кому повезло и кто облачился в светло-
зеленую  форму,  на  груди  красовалось:  "Строим  город  с..." и имя нашего
красавца мэра.
   Ну,  как после  этого вложить  в конверт  листочек с символом  партии его
противника?
   Говорили,  что вся эта любовь мэра к народу стоила городу немалых  денег.
Но победителей не судят.
   А он, конечно победил.
   На следующий день к нам зашел Михаэль. Он был ужасно расстроен.
   -- Обидно,  --  сказал Михаэль.  --  Многие из наших не пришли на выборы.  И
Генерал не добрал голоса. Мы не поняли свою задачу.
   -- А может, дело не в нас, а в нем, -- возразила я, хотя вообще старалась с
нашим другом не спорить, я знала, что это бесполезно.  -- Может, мы просто не
поверили в него.
   -- Как?
   -- А вот так.
   -- Печально, -- сказал Михаэль.
   -- Ладно. -- утешила я. -- В Совет мэрии он вошел?
   -- Конечно. Вторым по количеству голосов.
   -- Все в порядке.  Значит, в Совете будет мощная оппозиция.  И если он так
нас любит, то сможет кое-что для нас сделать.
   -- Да,  да,  конечно...  --  по-моему,  Михаэль не слышал моих слов, он был
совершенно убит.

        x x x

   Прошло месяца два.
   Михаэль у нас не появлялся,  Генерала мы не встречали, в городе ничего не
изменилось.  По  крайней  мере  никаких  перемен  мы  не заметили.  Знакомые
старожилы  пригласили  нас  на  одно  из  общественных мероприятий,  которые
проводят  благотворительные  организации.  На  этот  раз должны были вручать
премии школьникам и студентам,  которые хорошо учатся, делают добрые дела, а
живут бедно, им нужно помочь.
   Народу собралось много -- гости,  организаторы и те, кого ждали конверты и
грамоты. Минуло назначенное время, но не начинали. Стали роптать: пора.
   -- Господа,  --  объяснила дама-организатор,  --  мы ждем мэра.  Он  вот-вот
будет.
   Понятно. Без приветственного слова нашего любимца суммы в конвертах будут
не такими значительными.
   Люди кучковались, разговаривали, пили колу, грызли печенье. На всех таких
мероприятиях всегда есть угощенье -- питье и разрезанные на маленькие кусочки
торт, кекс, рулет.  Мне это кажется отрезанием крох от общественного пирога,
и не хочется заглатывать наживку. Хотя -- что тут такого? Просто ритуал.
   Время тянулось. Было нудно. Кто-то предложил:
   -- Может, начнем? А приедет, прервемся, предоставим слово.
   -- Ну что вы!? -- пришла в ужас дама-организатор.
   Наконец прошуршало:
   -- Приехал.
   Все мигом расселись и затихли.  Я не поторопилась, мест больше не было, я
осталась стоять  у входа.  Мимо  меня,  белозубо улыбаясь  и сразу  со всеми
здороваясь,  прошел  глава  города.  За  ним,  весь  в  белом,  как  всегда,
элегантен,  с лицом серьезным и значительным,  следовал Генерал.  Он обогнул
меня, не глядя, и прошел дальше. Будто никогда меня и не знал.
   -- О!  --  сказал кто-то рядом со мной.  --  Телохранитель в высоком чине. Я
оглянулась: откуда здесь взялся знакомый носатый старик? Нет, это был не он.
Этот помоложе.
   Неподалеку от стола, куда направлялось начальство, стоял Михаэль, он тоже
не успел занять стул.  Генерал поравнялся с ним,  торопливо,  на ходу  подал
руку с тем же серьезным, значительным выражением лица.
   -- Мавр сделал свое дело...  --  услышала я. А может,  это я сама  подумала
вслух.
   Домой мы возвращаемся поздно.  Мэра умчал дорогой лимузин, за ним отъехал
от стоянки автомобиль тоже не из дешевых, увозя Генерала.
   Мы идем пешком.  Добираться нам в другой конец города не меньше часа,  но
идти приятно,  перед сном хорошо пройтись.  Город уже отходит ко сну и почти
опустел,  стих гомон,  только в центре, в сквере возле мэрии еще сидят люди.
Отдыхают. Разговаривают негромко. Это место -- самое красивое в городе. Сквер
расположился не на ровной плоскости, а как бы стекает вниз неширокой зеленой
полосой от здания  мэрии к главной  улице и заканчивается  большим фонтаном.
Центр залит огнями.  Мы останавливаемся и смотрим,  как упругие струи бьют в
ночное небо, переливаясь в разноцветьи фонарей.
   -- Красиво?  --  спрашивает нас  кто-то из  сидящих на  скамейке.  Подходим
ближе.  Оказалось, это наша знакомая, которая давно живет в стране и которой
нравится,  что в городе появились фонтаны.  Она и сейчас сидит у фонтана,  с
ней еще несколько человек, мы их не знаем, но по виду -- старожилы.
   -- Присаживайтесь, -- приглашают нас.
   -- Спасибо. Уже поздно, а идти нам далеко.
   -- Да, в самом деле, не близко,  --  соглашается наша знакомая.  И пытается
утешить: -- Ничего, скоро и в вашем районе будет хорошее место для отдыха.  С
фонтаном.
   -- Да?
   -- Разве вы не обратили внимания?  За синагогами,  чуть дальше,  перекрыли
движение на улице...  --  она назвала улицу, -- там не будет ходить транспорт.
Уже начали мостить все красным кирпичом.  Будут скамейки,  цветы, пальмы.  А
посредине -- фонтан.
   -- Об этом писали в городской газете, -- объяснила другая женщина.
   -- Это было интервью с Генералом, -- добавил сидящий рядом мужчина.
   -- Вашим Генералом, -- сказала наша знакомая и улыбнулась.

   1998г.

        ЧЕХАРДА. МЫСЛИ, ДИАЛОГИ, МОНОЛОГИ И ПАУЗЫ ДЛЯ РАЗМЫШЛЕНИЯ

   -- Бога нет, -- говорит мой собеседник.
   -- А что есть?
   -- Существуют законы природы.
   -- Но кто-то же их сочинил, эти законы?
   -- Законы природы не сочиняют, их открывают.
   -- Значит, кто-то раньше, до того, их закрыл?..
   Чья всесильная рука сделала так,  что текут реки,  поутру раскрывают свои
головки цветы,  поют птицы и светит солнце?  Может,  эта самая рука и  людей
перемещает,  как  фигуры  на  шахматной  доске,  человек приземляется на той
клетке,  на которую его опустили.  Но при этом думает, что выбрал эту клетку
сам.
   Когда  мы  только  приехали,  я хотела  поселиться  в Иерусалиме,  но мои
домашние меня не поддержали,  мы осели в маленьком городке на севере страны.
Лучше это было или хуже?  Как сложилась бы наша жизнь, окажись мы в столице?
Что за люди окружали бы нас?  Кто может сказать, как было бы, если бы?..  Но
сложилось так, как сложилось, и почти четыре года мы жили бок о бок с такими
вот представителями нашего богоизбранного.
   -- Нет головы,  --  говорит о каждом из наших соседей Абрам. Мы не спорим с
Абрамом, мы с ним согласны. Он человек основательный, добрая часть его жизни
прошла в Галуте. Там еврею без мозгов нельзя. А в Израиле, выходит, можно.
   -- Что они  --  глупые, подлые, плохие люди?  --  раздумываю я вслух о наших
соседях.
   -- Какие есть... -- откликается муж.
   Какие есть, такими их и принимай. Вот только бы не грохотали допоздна.
   А они -- что о нас думают? Может, недовольны:
   -- И занесло же в наш дом этих русских!
   А может,  и не думают о нас вовсе, скорее всего им не до нас.  Мало своих
забот?!  Живут себе.  Это мы не можем отказаться от мысленной жвачки. Есть у
нас особенность такая -- жуем и жуем все, что приходит в голову.  Иногда одну
и ту же навязчивую думу, но чаще мысли приходят в голову в каком-то странном
беспорядке. А может, и есть в их череде неведомая мне связь.
   Перед праздником Суккот Габи попросил у нас разрешения поставить сукку на
нашем дворе, свой у него был завален строительным мусором и всяким хламом. А
он хотел,  чтоб было все,  как положено у евреев,  чтоб стояла сукка и  дети
радовались.  Конечно, мы разрешили. В этот праздник сукка для еврея  --  дело
святое.
   Правда,  мы всю жизнь обходились без этого шалаша.  Мы вообще понятия  не
имели  о таком  празднике,  но  то  наша  беда.  Может,  потому  и идет  все
наперекосяк,  что далеки мы от Всевышнего.  Теперь мы тоже сооружаем  сукку,
если в праздничные дни собирается приехать к нам Леша,  бывший Леша,  теперь
Менаше,  наш  старший  внук.  В отличие  от  нас  он пытается приблизиться к
Господу,  носит цицит,  пейсы  и соблюдает  заповеди.  И мальчики  его,  они
родились уже в Израиле, по утрам за папой повторяют молитву.
   Но я не о них, я о сукке.
   Мы знаем теперь все строгие правила,  которым должно соответствовать  это
временное жилище,  иначе наш  Леша (для нас  он все равно  остается под этим
именем) сидеть,  а тем более трапезничать,  молиться, спать в ней не станет.
Мы все выполняем по правилам,  чего не сделаешь для дорогих и любимых людей,
даже если они ушли от тебя по другой дороге.  Хотя  --  кто знает, может, его
дорога и есть действительно верная.
   Да, я -- о сукке.  Теперь мы знаем, какой она должна быть, а тогда считали
-- шалаш и шалаш, лишь бы крыша была из веток.
   Такой вот сборный домик без крыши, купленный в магазине, и поставил перед
нашими окнами Габи  и сверху покрыл  его ветками.  Домик был  вместительный,
просторный,  посредине стоял большой стол, кровати не было, никто в сукке не
спал.  Молитвы оттуда  тоже не  доносились,  мы их  не слышали.  Но  трапезы
проводились. Устраивались застолья веселые, шумные, с гостями, смехом детей,
это было  приятно.  А когда  праздничные дни  совпали с субботой,  во  дворе
жарили  на  огне  мясо,  Габи  даже  принес  нам  небольшую  тарелочку этого
ароматного мяса,  угощенье в знак благодарности.  Был Габи,  как и всегда  в
субботу, в кипе. В субботу он кипу носил обязательно.
   Вот и пойми их.
   А мы сами -- какие? Разные. Я и не знала раньше, там, что мы такие разные.
   Для нас главное в жизни была работа,  --  сказал мне как-то один наш друг.
Он врач, хирург, ученый. -- Собственно, работа и была наша жизнь.
   Мы редко видимся,  потому  что он живет  в Хайфе,  но когда  встречаемся,
подолгу беседуем,  я с удовольствием  слушаю его мысли вслух.  И  провоцирую
спор:
   -- Ну да, труд для нас был делом чести, доблести и геройства.
   -- Ошибаешься.  Это был наш  способ существования.  Я говорю  о творческой
интеллигенции.  Только полная самоотдача в работе,  иначе мы не мыслили себе
жизни.
   -- Они тоже много работают. Даже очень много.
   -- Для них  работа  --  это добыча  средств для  хорошей жизни.  Чем больше
работы, тем больше средств, тем, соответственно, больше можно себе позволить
   -- И все равно, какая работа?
   -- Лучше та, которая лучше оплачивается.
   -- Ты тоже согласен делать любую работу, лишь бы хорошо платили?
   -- Мне уже поздно меняться.
   -- Ну, а если проживешь до ста двадцати?
   -- Думаешь, есть еще время стать другим?
   Его жену,  мою  подругу,  мучает мысль,  правильно  ли они  сделали,  что
приехали сюда,  в Израиль.  Там было,  казалось,  все.  Почет,  муж в  своей
области был из  лучших,  она тоже врач,  работала,  была  большая прекрасная
квартира,  жили небедно,  на жизнь хватало.  По тем  меркам.  Было,  было...
Сыновья учились в институте, готовились стать врачами, как папа с мамой.
   Здесь  все  другое.  Близко  море,  живут,  как  когда-то  месяц в году в
Евпатории, апельсины круглый год, а на душе тоска.  Муж непрерывно работает,
ищет,  думает,  что-то пишет,  но  это у себя  за столом,  местной  медицине
пришелся он не ко двору.
   -- Ничего, -- шучу я, -- он еще успеет измениться, еще все впереди.
   Она понимает шутки.
   Мальчики не  стали дальше  учиться.  Конечно,  врачебное ремесло  --  дело
хорошее,  за него  прилично платят.  Но  когда это  ремесло им  лично станет
приносить дивиденды?  Сколько лет пройдет, сколько зим? И труда -- сколько, и
бессонных ночей?  А красиво жить хочется сейчас. Здесь можно жить красиво. И
мальчики ударились в бизнес.
   Папа  страдает,  что  сыновья  не  стали  врачами.  Самая лучшая на земле
работа.  Но мысль о том, зачем бросили ту страну, его не мучает. Неправильно
то,  что приехали поздно,  надо было  давно.  И грустно ему оттого,  что  не
чувствует себя здесь дома,  и спрашивает себя:  "Почему?" Надеется,  что это
чувство еще придет.
   -- Я спросил у двоих старожилов, -- как-то рассказал он мне, -- приземлились
ли они в этой стране.  Оба ответили, что да, приземлились. Как?  Когда?  Что
помогло?
   Один из тех,  с кем говорил наш друг, онколог, врач, в Израиле семнадцать
лет. Он сказал: "Когда сын пошел в армию. Была война. Я понял, что сын пошел
защищать нашу землю. Это земля наша, моя".
   Второй  --  строитель,  руководит строительной  фирмой.  Приехал сюда  лет
двадцать назад.  Сначала было трудно,  но прошло время, и все наладилось, он
был  неплохо  устроен.  Но  ведь  хорошему  нет  предела,  а  тут  появилась
возможность  уехать  в Штаты  и жить  еще  лучше.  "Так  вот,  дети  наотрез
отказались.  Они были тогда совсем юными, но заявили отцу:  "Хочешь, поезжай
сам, а мы никуда не поедем.  Это  --  наше". И тогда, -- закончил свой рассказ
израильтянин, -- я понял, что ехать некуда. Здесь и их, и мой дом".
   -- Значит, -- сказал мой собеседник, -- чувство дома приходит через детей?
   Он замолчал. Может, думал о том, что не мотайся его сыновья по заграницам
в поисках жизненных благ,  а осели бы на этой земле, он тоже обрел бы в душе
покой, а в стране свой дом.
   Но вот случилась с отцом беда,  и молодые бизнесмены примчались в Израиль
выполнять медицинскую работу. Они выхаживали отца после тяжелой операции, не
отходили от постели ни на минуту,  пока не стало легче.  Руки у них хорошие,
медицинские.
   Он полулежит  на диване,  я сижу  возле.  Мы разговариваем.  Он  похудел,
ослаб, но в глазах напряжение мысли.
   -- Знаешь,  --  говорит он, -- я в восторге от израильской медицины. Я, сама
понимаешь, сделал не одну сотню операций.  Но -- куда нам. Я уже не говорю об
аппаратуре,    инструментах.    Технология   отработана   до   мелочей,    в
послеоперационный период все делается так,  чтобы избежать осложнений, чтобы
их просто не было. А там: появились осложнения -- давай вытаскивать.
   -- Конечно,  --  говорю я, -- мы же были большевики, мы создавали трудности,
чтобы героически их преодолевать.
   Он усмехается,  но шутку не подхватывает.  Ему надо довести свою мысль до
конца.
   -- Понимаешь,  здесь все отлажено, есть программа на каждый случай.  Такие
показания  --  делай так, еще что-то -- вот так.  И врач не думает. У него нет
нужды думать, у него есть программа.  Хорошо это?  Может, и хорошо.  Но если
случай особый, если какие-то отклонения, надо подумать, понять, они этого не
умеют.   Наверное,  не  все.   Тем,  кто  разрабатывал  программу,  пришлось
пошевелить  мозгами.  А может,  учились  они  в другой  стране.  Ну,  а  нам
приходилось  думать.  Каждый  раз.  Нам  нельзя  было  иначе.  У нас не было
компьютеров. Плохо это было? Не знаю. Может, не так уж плохо.
   И опять в разговоре возвращаемся мы к его сыновьям.  Ну хорошо, доучились
бы они там,  стали  врачами.  Но были бы  они счастливы?  И стало  бы в мире
меньше бед?
   Он не знает, не знает.
   Разве только они,  ступив на израильскую землю, поняли, что это иной мир,
он непохож на тот,  в котором мы жили,  и увидели в нем то, что каждому дано
было увидеть.
   В первые дни,  когда мы только  приехали,  куда-то все время исчезал  муж
Ирины,  Володя,  наш зять.  Он садился на свой чудом довезенный велосипед  и
надолго  уезжал.  Потом  мы  поняли,  что  путь  его  лежал по всем радио- и
электромагазинам города.  Там,  в Союзе,  он всю жизнь создавал  электронные
системы, и они были, казалось, техническим совершенством. А здесь в витринах
обычных  магазинов  стояло  то,  что  раньше  он  видел  только на картинках
проспектов,  которые в последние годы начали привозить из-за  рубежа.  Можно
было зайти в магазин и потрогать  все,  что стояло в витринах,  подержать  в
руках, рассмотреть, купить. Нет, купить невозможно, потому что нет денег.
   Значит,  надо работать.  Если дадут работать.  Если позволят творить.  Но
разве  там  мы  все  творили?  И все  ехали  сюда,  чтобы  отдавать  себя на
общеизраильское благо?
   Я даже и представить себе не могла там, какие мы разные.

        x x x

   Мы идем по хайфской олимовской барахолке.  Такие рынки есть почти во всех
городах, все они похожи, но все-таки у каждого свой колорит. В Хайфе для нас
отведена  небольшая  ровная  прямоугольная  с  аппендиксом   площадка,   она
огорожена  --  как  загон  для  скота.  Торгуют  здесь  приехавшие  из Союза,
предлагают все,  что могут и не  могут купить наши бывшие  соотечественники.
Забредает сюда на товар подешевле и местное небогатое население.
   На рынке тесно.  Продавцы сидят близко друг к другу, вещи лежат стопками,
навалом. Повезло тем, кто обосновался у стенки, можно развесить свое шматье.
   Хайфская олимовская барахолка -- маленький мир,  кусочек нашего, большого,
того,  что мы привезли с собой.  Что  был в нас.  Сколько видится мне  здесь
всякого -- горя и шелухи. Изломанных жизней. И жалкости, ущербности душ.
   На противоположной от входа стене висят свитера. Они все красивы, но один
особенно бросается  в глаза  --  яркий,  бирюзовый,  расшитый  бусами.  Возле
останавливаются две женщины,  одна из них молодая, другая постарше.  Молодая
не может глаз отвести от бирюзовой роскоши,  она не двинется дальше, пока не
получит ее в свое владение.  Но  цена,  хоть и меньшая,  чем в магазинах  за
такую вещь, все равно высока для нее.  И женщина стоит молча, держит в руках
красоту, а на лице борьба и мука.
   -- Нина,  -- говорит ее спутница, голос у нее хриплый, противный, -- решись.
Такой свитер! Это -- жизнь! Представляешь -- в таком свитере сесть в машину.
   Нина вынимает из кошелька деньги.  В Союзе не было у нее такой роскоши  и
кавалера с машиной не было, а тут открылась перед ней -- жизнь.
   А вот этому  молодому человеку,  что  здесь открылось?  Он  в очках,  вид
вполне  интеллигентный.  Прилавок  перед  ним  --  маленький  квадрат земли --
завален мельхиором и прочей  кухонной и столовой утварью.  На  куске картона
перечень барахла, которое он привез с собой, а теперь продает -- светильники,
ковры, постельное белье.
   -- Распродаете? -- спрашиваю.
   -- Да.
   -- Уезжаете?
   -- Да.
   -- В Канаду?
   -- Нет.
   -- Куда?
   -- Домой.
   -- Решительный парень.
   -- Моей решимости хватит только, чтобы добраться до Кишинева.
   -- А в другую страну не хотите?
   -- Ни в какую Америку, Канаду, Германию, Францию, только в Кишинев.
   -- У вас кто-то там остался?
   -- Нет. Но все равно. Там остался я, мое "я".
   -- Кто вы?
   -- По специальности?  Инженер-конструктор.  А еще автомеханик  и...  --  он
перечислил несколько рабочих профессий.
   Что же он  так отчаянно сжигает  мосты?  Господи,  дай ему силы  на новый
виток. Дай ему силы не сломаться.
   Рядом молодой мужчина, тоже в очках.  Перед ним куча барахла, сам почему-
то обвешан фартуками.
   -- Тоже уезжаете?
   -- Я еще не приехал.
   Понятно,  этот осторожнее,  побывает в гостях, поторгует немного, соберет
деньги...
   Справа от входа сидит пожилая дама,  я вижу ее всякий раз, когда бываю на
олимовской барахолке.  Она сидит возле кучи старых шмоток,  на голове у  нее
большой берет,  на плечах пелерина.  Она не болтает с соседями,  а молча все
время что-нибудь чинит  --  носки  или рейтузы.  Ее облик  что-то напоминает,
может быть, барахолки послевоенного времени в Союзе.
   Я останавливаюсь и спрашиваю сочувственно:
   -- Что-нибудь удается продать?
   -- А вы купите.
   -- Да мне вроде ничего такого не нужно...
   Я вижу:  в первую секунду ей хочется послать меня далеко-далеко,  но  она
попадается на крючок моего сочувствия в голосе, хочется кому-то излить душу.
Я узнаю,  что муж у нее умер уже здесь,  в Израиле,  а сын заболел,  и  жить
совсем не на что. И такая тупая безнадежность в ее глазах. Она замолкает.
   Кто-то подходит,  роется  в ее  тряпье,  выбирает далеко  не новую кофту,
торгуется,  дает два шекеля,  дама прячет их в потертый,  когда-то, наверное
дорогой ридикюль и снова берет в руки штопку.
   -- Вот, -- говорит она, -- вот так.
   Народу на рынке много всякого.  Есть приехавшие с Кавказа,  у этих  всего
много.  Есть дорогие красивые вещи,  их покупают не только наши,  но и народ
местный.  Есть  русские  мальчики,  в самом  деле  --  русские,  они  продают
косметику.  Для  них  наша  алия  проложила  воздушный торговый путь,  можно
поживиться.  За косметикой сюда приходят тоже не только олимы, в основном не
олимы,  для нас все равно дорого.  Вообще на рынке много лиц, представителей
великого народа,  среди которого мы  раньше жили.  В углу,  в конце  первого
ряда,  торгует спитая русская баба,  высокая,  крупная, крашеная.  Возле нее
стоит мужчина, о чем-то просит, она хриплым голосом отвечает:
   -- Нет,  не могу.  Вчера  ко мне  приходил мой  любимый.  А у меня  нет ни
шекеля. А еще суд.
   Я о ней ничего не знаю,  может,  "любимый" ее  --  еврей, завез ее сюда, а
теперь суд.
   Рядом с этой крашеной сидит  на корточках перед своим прилавком  облезлый
еврей средних лет,  ему,  видно,  плохо,  он держится за голову и потихоньку
стонет.  Просящий мужчина ушел,  можно поговорить с  соседом,  они,  похоже,
хорошо знакомы:
   -- Ты не сигаретами,  -- хрипло объясняет она, -- ты водкой вчера отравился.
Разве можно сигаретами? Только водкой.
   Может, вместе пили?
   Но больше всего на рынке бойких мужчин,  что торгуют нужными вещами,  они
обжили эту территорию и чувствуют  себя здесь неплохо.  У одного прилавка  я
останавливаюсь  --  здесь я вижу  тонометры.  Продавца на  месте нет,  и  ему
кричат:
   -- Дима, тебя!
   Он подает мне прибор.
   -- Я их сегодня уже четыре штуки продал.
   -- Где сделан?
   -- В Санкт-Петербурге.
   С прибором  он  управляется  ловко,  пока  надевает  мне  его  на  руку и
показывает, что все в порядке, работает, Дима не перестает балагурить:
   -- Я в жизни ни одной книжки  не прочитал,  кроме "Колобка",  и тот не  я,
бабушка читала.
   Тонометр мне нужен, я решила купить, торгуюсь, прошу сбавить цену.
   -- Я человек бедный, -- не уступает Дима. -- У меня двенадцать детей и теща.
   -- И жена тринадцатым беременна, -- подбрасывает сосед.
   Похоже, они сами себя развлекают. Как умеют.
   У соседа я купила прелестные  десертные тарелочки.  Пока я  рассматривала
каждую,  чтобы не  попалась с брачком,  стоящая  рядом со  мной израильтянка
захотела иметь такие же и тоже дюжину.  Но у продавца нашлось только  шесть,
были другие, но женщина других не хотела, мне даже стало как-то неловко, еще
немного, и я уступила бы ей свои, такое огорчение читалось на ее лице.  Я не
сделала этого, будто кто-то меня удержал.
   Спустя месяц мы снова были в Хайфе и заглянули на барахолку. Перед тем же
мужчиной  стояла  стопка  точно  таких  тарелочек,  только  продавал  он  их
подороже.
   Спрос рождает предложение.
   Чего это  я вдруг  вспомнила про  ту барахолку  первых лет  большой алии?
Теперь я редко бываю в Хайфе, рынка того уже нет, есть что-то совсем иное, в
другом месте, нечто стационарное, к нашим судьбам отношения не имеющее.
   Какие мы разные. А они? Тоже -- разные?
   Господи, ну и открытие!
   Открытие? Пожалуй.

        x x x

   -- А эта?  --  спросила я у Ирины.  Мы шли по улице и играли в такую  игру:
угадывали по лицам,  по внешнему виду,  кто есть кто  --  сабра,  рожденная и
выросшая здесь девушка, женщина, или новенькая израильтянка, приехавшая, как
мы, недавно.
   -- Наша, -- сказала Ирина, она разбиралась лучше меня.
   -- Но смотри, одета вполне по-израильски.
   -- Мама,  разве ты не видишь, у нее же загнанный взгляд,- объяснила Ирина.
-- А у этих весь вид такой уверенный, наглючий.
   Может быть, может быть...
   Нас пригласили на экскурсию по городу.  Мы пошли,  хотя думали, что знаем
город. Основное в нем -- синагоги. Синагоги на каждом шагу. Мы даже шутили:
   -- В Союзе можно было выйти утром на ногах,  а к вечеру доползти домой  на
четвереньках  --  по дороге то ларек,  то пивная, то забегаловка.  А здесь по
пути сплошные синагоги,  если в каждую заходить и молиться, к вечеру придешь
домой святым.
   Оказалось,  ничего  мы  не  знаем.  У города  есть история.  Нам показали
синагоги-памятники,  построенные  очень  давно,  мы  увидели  места,  где  в
двадцатые годы появились первые  поселенцы,  они вели мужественную борьбу  с
арабами, охраняли свои земли от их набегов, строили жизнь в этой стране.  Мы
увидели старую заброшенную фабрику,  когда-то местную гордость, здесь прежде
работали все мужчины и женщины  города,  теперь у каждого машина,  ездят  на
работу  в другие  места,  зарабатывают  побольше,  сюда  возвращаются спать.
Фабрика -- тоже история.
   Есть даже реликвия совсем давних времен  --  каменные орудия труда,  среди
них  каменный  жернов,  им,  наверное,  когда-то  давили  масло.  Нашли  эти
древности при каких-то раскопках и поставили в сквере. Мы столько раз бывали
здесь,  видели их  --  ну камни и камни,  табличка на них невзрачная,  что-то
написано на иврите -- и проходили мимо.
   Экскурсию вела Рахель,  учительница еврейской истории местной школы.  Все
называли ее Рохи, так проще, доступнее.  Иллюзия сокращения дистанции.  Рохи
некрасивая,  но удивительно приятная женщина,  стройная,  высокая,  крепкая,
шагает широко,  свободно,  город показывает, как свою вотчину, будто все это
принадлежит ей.  Отец ее приехал сюда  в двадцатые годы,  есть у него  перед
этой землей заслуги,  наверное,  есть,  иначе не назвали бы один из  скверов
города именем отца Рохи.
   Мы  уже  видели  Рохи  недели  за  две  до  того  на городском торжестве,
посвященном событию для нас тогда непонятному. Двое стариков, брат и сестра,
дети первых  поселенцев в этом  районе (я  видела потом  на снимках  дощатые
бараки, в которых они жили, первые вспаханные поля, лошади с телегами  --  их
транспорт)  подарили  городу  немалый  кусок  своей  земли с садом и детской
площадкой.  Сад этот назвали именем отца и матери, а у входа в сад поставили
доску, на доске их имена.
   Странные люди  --  брат и сестра, у обоих есть дети, внуки, конечно, и они
не бедняки, но и не так уж богаты, а земля  --  капитал, и денег, чем больше,
тем лучше,  но  им нужно,  важно,  чтоб  висела эта  доска,  такой вот мини-
мемориал.
   На торжество  пришли старички  и старушки,  их  друзья-приятели,  вместе,
наверное,  пережили немало,  осталось  позади всякого,  есть  что вспомнить,
многих  друзей  уже  нет.   Но  вот  собрались  они,  чистенькие,  нарядные,
светящиеся  какие-то,  обнимались,  целовались,  радовались,  разговаривали.
Живут они в одном городе,  но видятся уже редко, торжество свело их, и это --
радость.
   Как на всяком торжестве, были приветствия. Выступал обязательный участник
всех знаменательных событий в городе, наш мэр, белозубо по-родственному всем
улыбаясь,  брата  и сестру  осчастливил  своими  объятиями.  Нескладный  хор
школьников спел несколько  песен.  Вот тогда-то и выступила  Рохи,  женщина,
родившаяся в этом городе,  дочь одного из первых поселенцев.  Ее выступление
только  и было  интересным,  эмоциональным  и ярким.  Остальное  все  прошло
нечетко  и  нестройно,   особенно   это  заметно  было   нам,   привыкшим  к
широкомасштабным   помпезным   зрелищам   по   самому   малому  поводу.   По
организованности и зрелищности  это было  на уровне  празднования  годовщины
Октября в районном жилищно-коммунальном отделе.  Правда,  туда бы непременно
пригласили хор из Дома пионеров, и он бы звучал лучше.
   Но старики и старушки  ничего этого не замечали,  им  все нравилось,  они
даже мэру хлопали и одобрительно кивали.  Они были счастливы.  Это их город,
их страна, они ее построили.
   Смотреть на них было приятно,  но находились мы за чертой общей  радости,
вне ее.
   Знакомые старожилы подходили, спрашивали:
   -- Ну, как?
   Мы должны были отвечать:
   -- Замечательно, -- что мы и делали.
   Услышав похвалу,  они, довольные, отходили.  В самом деле, наверное, наше
мнение и мы сами  интересовали их мало.  Пригласили нас  на праздник  --  уже
сделали доброе дело, ну и довольно. Хватит добрых дел.
   Потом как-то  старожилы взяли  нас в поездку  по Галилее.  После  осмотра
исторических мест (это  было нам,  как всегда,  интересно)  началось другое,
странное,  удивительное для нас действо.  Заехали в какой-то лес, где стояли
каменные  столы  и скамьи,  все  сели,  разложили  свои  салфеточки,  вынули
бутербродики,  стали есть,  все чистенько,  аккуратно,  неспешно, понемногу.
Потом старший, организатор, что-то сказал, и стали на передний рубеж, как на
трибуну,  выходить участники  поездки,  старички и старушки,  каждый  что-то
рассказывал.  В основном,  как  приехали в эту  страну,  как начинали  здесь
жизнь.  Рассказы были не очень мастерские,  но их слушали. видно  было,  что
людям интересно. Иногда вспоминали что-то смешное, все смеялись.
   А потом вдруг кто-то затянул старую песню, и все подхватили.  На обратном
пути в автобусе нас спросили:
   -- Ну -- как?
   -- Замечательно, -- опять сказали мы. И это было действительно так.
   Они были довольны, что нам понравилось. Осчастливили нас.

        x x x

   Осчастливить нас можно не только поездкой в горы.
   Три женщины сидят в холле конторы, ожидая приема.  Есть еще народ, но эти
как-то скучковались, разговаривают. Видно, что раньше знакомы не были, здесь
в беседе коротают время.  Когда я вошла и увидела их, сразу поняла  --  наши.
Все  три  красиво  одеты,  может,  потому,  что  шли по делу,  надо прилично
выглядеть, все хороши собой, каждая по-своему.
   Одна совсем молодая, девушка лет двадцати, она сидит, но все равно видно,
что высокая,  стройная,  с длинными ногами.  Две из троих сначала показались
мне ровесницами, но потом я рассмотрела их.  Изящная блондинка с волосами до
плеч и красивой  улыбкой была  лет тридцати,  вторая,  брюнетка,  с  формами
привлекательными и женственными,  постарше.  О чем они говорили  раньше,  не
знаю, наверное, все о том же -- о жизни.
   -- Ты замужем? -- спросила брюнетка блондинку.
   -- Нет. А ты?
   -- Я -- да.
   -- И дети есть?
   -- Двое.
   -- Хорошо.
   Брюнетка усмехнулась. Может быть, не все так уж хорошо у нее. Но говорить
об этом не стала, сказала ободряюще:
   -- Ничего, ты себе здесь мужа найдешь местного -- богатого.
   Теперь усмехнулась блондинка.
   -- Сомневаешься? Не пыталась искать?
   -- Я не  искала,  само  так  получилось.  Мы  случайно познакомились,  мне
показалось, что это -- он. Судьба.
   -- Израильтянин?
   -- Да.
   -- Черный?
   -- Да, восточный.
   -- Ну -- и? -- спросила молодая.
   -- Он был внимательным.
   -- И щедрым?  --  это  опять  спросила  молодая,  видно,  ее  это  особенно
интересовало.
   Блондинка кивнула, сказала:
   -- Я даже думала:  "Что из того, что у меня диплом инженера, а у него -- не
знаю, есть ли багрут.  Он мужчина и будет мне опорой. Будет у меня дом". Мне
казалось, что это -- любовь.
   -- Ну -- и?
   -- Все оказалось необыкновенно просто.  Все его друзья уже завели  русских
подружек. А он что -- хуже?
   -- Ты его бросила?
   -- Конечно.  Должна же я себя уважать. -- Она помолчала немного и добавила:
-- А на жизнь я сама себе заработаю.
   -- Как сказать,  --  усомнилась брюнетка,  --  я вот тоже  инженер,  правда,
химик,  а химики здесь не требуются, на жизнь не могу заработать, и муж этим
очень недоволен.
   -- Но ты где-то работаешь?
   -- Да,  убираю.  Вот мыла у одного деда,  живет один, жена умерла, старый,
страшный, в доме  --  ужас.  Пока немного очистила... Нагнулась что-то с полу
подобрать, а он сзади подошел и за задницу ущипнул.
   -- А ты?
   -- Оттолкнула,  сказала:  "Из тебя уже  песок сыпется,  вот-вот Богу  душу
отдашь, а туда же".
   Собеседницы рассмеялись.
   -- Ну, а он?
   -- А он прошамкал: "Мне больше убирать не нужно".
   -- Ну, ущипнул,  --  смеясь сказала блондинка, -- тебя что -- убыло? А теперь
сиди без работы.
   -- Противно, -- скривилась брюнетка.
   -- Противно, -- согласилась самая молодая и красивая. -- Со мной тоже было.
   -- Да?
   -- Ну?
   -- У нас при синагоге открыли ульпан по английскому языку. Я стала ходить.
   -- Зачем тебе английский?
   -- Хочу в университет.
   -- И там учитель из Штатов приставал? -- спросила блондинка.
   -- Ну да! Рав. Узнал, что я массажистка, и сказал, что болит у него спина,
попросил полечить.  Я согласилась, осталась после занятий.  Смотрю  --  дверь
закрывает.  Я говорю: "Дверь не закрывайте, вам же нельзя с женщиной наедине
оставаться". А он: "Я же должен штаны снять".
   -- А ты?
   -- А я говорю:  "Вы  не снимайте,  только  чуть с поясницы  спустите".  Не
понравилось, но лег.  Только начала спину тереть (а потный, запах  --  жуть),
чувствую -- рука вот здесь,  -- она показала на ногу чуть ниже бедра, -- я руку
оттолкнула,  он опять.  Я аж задохнулась, говорю:  "Как вам не стыдно, вы же
религиозный человек".
   -- А он?
   -- Не знаю,  что он.  Штаны,  наверное, надел, потому что я сразу ушла.  И
больше я туда не ходила.  Это меня,  --  она повернулась в сторону  кабинета,
услышав фамилию, которую назвала секретарша, вызывая очередного клиента.
   И поднялась, пошла, высокая, стройная -- модель. Ну как не погладить?

        x x x

   Что только не лезет в голову,  когда  лежишь без сна,  смотришь в  темный
проем окна и ждешь, когда вновь начнут стучать, лить или сыпать.  Я понимаю,
что ночью они стучать не будут,  но если громыхнули в последний раз без двух
минут одиннадцать, уснуть уже трудно, голова раскалывается и сил нет.
   После такой ночи я опять не выдерживаю:
   -- Надо пойти в Сохнут,  --  говорю я утром,  только увидев, что муж открыл
глаза. Ему все-таки иногда удается поспать, у него нервы покрепче.
   -- Зачем?
   -- Может, дадут квартиру.
   -- Конечно. Там для нас специально одну придержали.
   -- Но говорят, что дают квартиры.
   -- Где?
   -- Не знаю, может быть, на Севере.
   -- А может, на Юге?
   -- Может, на Юге.
   -- Но на Юг мы не поедем, там жарко.
   -- Не поедем.
   -- Тогда зачем идти в Сохнут?
   -- Под лежачий камень вода не течет.  Не будем напоминать о себе,  никогда
ничего не получим.
   -- И так не получим.
   -- Ты хочешь, чтобы я до конца дней выгребала пыль из чужих углов?
   -- Не хочу.
   -- Тогда иди в Сохнут.
   -- Зачем?
   Он поднимался и шел  куда-то работать,  а я опять  оставалась и  пыталась
как-нибудь справиться с пылью и с собой. Может, самой пойти в Сохнут?
   У нас в городе  было маленькое  отделение этой  всемирной  организации  --
Еврейского агентства,  когда говорили "Сохнут",  то все понимали,  что  речь
идет о маленькой конторке в двухэтажном  здании на главной улице.  Потом  ее
ликвидировали.  Вернее,  конторка осталась,  но относилась она уже к другому
ведомству, к министерству, которое должно было нас абсорбировать, растворять
в  общеизраильском  человеческом  материале.  Или  хотя  бы  немного  о  нас
заботиться. Дамы остались там сидеть те же, за теми же столами, только одна,
начальница, ушла куда-то на повышение.
   Мы не ходили в это учреждение ни когда оно было под прежней вывеской,  ни
потом. Мы ждали, когда о нас вспомнят. А о нас не вспоминали.
   Но время шло, по городу поползли всякие слухи, говорили разное.
   -- Вы слышали, Лева получил квартиру.
   -- Что вы говорите? Где?
   -- У нас в городе.
   -- Умеют люди.
   -- Не иначе, как дал взятку.
   -- Надо иметь, что дать.
   -- Вот именно.
   Этот  разговор  я слышу,  стоя  в очереди  к служащему  банка,  документы
оформляются долго, успеешь наслушаться всякого.
   В беседу вплетается новый голос:
   -- Что за ерунда!  -- Я знаю Леву, ему предложили квартиру на Юге, за Беэр-
Шевой, он еще не согласился, он только поехал посмотреть.
   -- Мне почему-то не предлагают.
   -- Лева был первым в очереди, он инвалид, очень больной человек.
   -- Все мы инвалиды.
   Потом пришла знакомая.
   -- Вы получили анкету?
   -- Нет.
   -- Если вы  не получили  анкету по  почте,  надо срочно  пойти в Сохнут  и
взять. Я уже взяла и отправила.
   Об анкетах мы знали,  об этом вещало русскоязычное радио,  писали газеты.
Супружеские пары солидного возраста,  прожившие в стране четыре года,  могут
рассчитывать на государственное жилье.  На  Севере или на Юге,  только  не в
центре.  Мы ждали,  что  анкету пришлют  по почте,  а оказалось,  что  о нас
забыли. Надо напомнить.
   Мы не верили, что нам повезет, но все-таки пошли, взяли анкету, заполнили
и отправили. Надо было сообщить, кто мы такие и где хотим жить. Предлагалось
выбрать три из двух десятков предложенных городков.  Мы назвали  город,  где
живет Ирина, и, если не этот, то те, в которых поселились друзья. Ни в одном
из них нам квартиру не дали.  Но неожиданно мы узнали,  что далеко-далеко, в
том месте,  где мы теперь живем,  есть домики,  они уже долго стоят  пустые,
никто туда ехать не хочет. Край земли, да и горы, по горам ходить тяжеловато
-- люди все немолодые.
   Мы решились,  поехали.  А когда  уже поселились  в этом  райском  уголке,
позвонила нам та самая знакомая, что сказала про анкету:
   -- Ну, как вы устроились?
   -- Отлично. А вы не хотите? Здесь, кажется, еще есть пустые домики.
   -- Нам почему-то не предлагают.
   Знакомые слова.
   -- Нам тоже не предлагали. Мы узнали, пошли, спросили.
   -- Ну да! У вас там, наверное, блат.
   -- Какой, к черту блат! -- даже шутить не хочется.
   -- Рассказывай!
   -- Ну пойди, узнай, может, еще не поздно.  Или вы не поедете  --  далеко от
дочки?
   -- Конечно, не поедем. В такую даль!
   Но это уже потом. А пока готовились в дорогу.
   -- Вот ключи. Куда их положить?
   -- Дай подержать. Какие красивые ключики!
   -- Ничего красивого, ключи, как ключи. Обыкновенные, стальные.
   -- Ты просто слепой. Не видишь, они... -- сказать "из золота"? Но что такое
золото в стране, где на каждой женщине его навешано по пять килограммов?
   Два обычных плоских ключика от английских замков,  продетых в стандартное
колечко,  могут означать перемену в жизни, переход от безнадежности и уныния
к всплеску энергии.
   Надо складывать вещи. Оказывается у нас много вещей, мы обросли барахлом.
Есть шкафы,  кресла, кровать, стол, все неновое, но приличное, приведенное в
порядок мужем. Нормальное убранство для новой квартиры.
   Возле магазинов  подбираем большие  картонные коробки,  укладываем  в них
книги.  Разбираем шкафы  и стеллажи,  все  укладываем аккуратно,  связываем.
Покупаем мешки для одежды.  В ящики пакуем кухонную утварь. Наконец  --  все,
надо заказывать машину, мы уже знаем, когда едем.
   На  всех  столбах  читаем  объявления  о перевозке  вещей,  многие  тогда
переезжали, предложение, подогретое спросом, росло. Но и цены -- тоже.
   У меня в руке сорванные со столбов номера телефонов контор,  где  говорят
по-русски. Я поудобнее устраиваюсь возле телефона.
   -- Не забудь сказать, что нам нужна большая машина, -- говорит муж.
   -- Зачем большая?
   -- Для досок.
   -- Для досок?
   -- Да.
   -- Мы повезем с собой доски?
   -- Конечно.
   -- Зачем?
   -- Не знаю. Пригодятся.
   Во дворе  у нас,  собранные  в разным  местах горы  досок разного цвета и
калибра -- части шкафов, скамеек, кроватей.
   -- Ты собираешься в новой квартире что-то сооружать из этих дров?
   -- Да.
   -- Что, например?
   -- Например, шкаф на кухне.
   -- Может, мы все-таки купим что-то новое, то, чего недостает?
   -- Зачем, если можно сделать самому?
   Я пытаюсь робко протестовать:
   -- Но большая машина будет стоить намного дороже...
   -- Ну и что?
   Знакомые понимающе усмехались:
   -- Конечно, вы едете на Север. Будет, чем топить.
   Потом все оказалось кстати, все пошло в дело, и шкаф для посуды получился
отличный.  Но это потом. А пока я возмущалась, что надо везти с собой дрова,
и обзванивала конторы.  Ответы были одинаковые: больших грузовиков нет. Или:
можно съездить два раза.
   Ну конечно, один рейс -- везем вещи, второй -- дрова.
   -- Не подходит.
   Звоню, звоню. Наконец, слышу:
   -- Большую машину? Пожалуйста. Ура!
   -- Куда ехать? Говорю.
   -- Это будет стоить...
   -- Ого!
   -- Как хотите. Дешевле вы не найдете нигде, особенно у израильтян.
   -- Я думаю с вами договориться -- дешевле.
   -- Это невозможно.
   В конце концов, добираемся до вопроса:
   -- Когда прийти посмотреть, что везти?
   -- Да, самое главное: грузчики будут?
   -- А вам нужны и грузчики?
   -Конечно.
   -- Тогда вообще другая цена.
   -- Какая? Сказали.
   -- Ого!
   -- Опять "Ого!" Ну, как хотите.
   -- Хочу ехать.
   Назавтра  пришли  двое.  Один  в  очках,  похож  на  стодвадцатирублевого
конструктора из Союза, мускулы не просматриваются.  Как сможет таскать тюки,
коробки,  холодильник?  Ладно,  взялся,  будет таскать,  это дело его, мое --
платить. Второй, правда, покрепче.
   Оценивающе осмотрели вещи:
   -- Это должно влезть в маленький грузовик.
   -- Во дворе еще доски.
   -- Какие доски?
   -- Во дворе.
   Вышли во двор.
   -- Это что -- полмашины дров?
   -- Вам-то какая разница, что везти?
   -- Ладно, большая, так большая. Послезавтра в восемь утра.
   Накануне мы не спали всю ночь. Я допоздна ходила по комнатам, осматривала
углы, не забыли ли что-нибудь. Забывать -- плохая примета.
   Наконец,  мы легли,  но  не могли  уснуть,  ждали утра.  Встали  затемно,
свернули постель, разобрали кровать -- последнее.
   В восемь утра  никого не  было.  В половине  девятого подъехала  легковая
машина, из нее вышли трое, совсем другие, не те, что приходили накануне.
   -- Ну, показывайте.
   -- А где те?
   -- Те? Они -- начальники.
   -- А где машина?
   -- Сейчас будет.
   Машина в самом  деле в ту  же минуту подъехала,  но...  совсем маленькая,
даже не обычный грузовик, а так, грузовичок, только что крытый, с тентом.
   -- Вы что, ребята? Мы же договаривались на большую машину.
   -- Большая у нас одна. Она сейчас занята. В работе.
   -- Что же делать? Ведь был договор.
   -- Попробуем влезть в маленькую.
   -- И пробовать нечего. И так ясно.
   Нас не послушали.  Ребята приехали молодые,  быстрые,  они стали  хватать
вещи,  выносить и заталкивать в машину.  Укладывали компактно, аккуратно, но
минут через двадцать и им стало ясно, что дело бесперспективное, в машину не
войдут не только доски, но и наши пожитки.
   -- Можно позвонить?  -- спросил старший -- по возрасту и, наверное, по чину,
шатен с лицом небольшого советского начальника.
   -- Звони.
   Он доложил в контору о ситуации, выслушал, что велели делать, сказал:
   -- Хорошо, -- повесил трубку и заявил: -- Значит, так. Сделаем две ходки, до
вечера успеем. А вам придется доплатить всего... -- он сказал, сколько.
   -- Нет, -- ответили мы твердо, -- как договаривались.
   -- Можно еще позвонить?
   -- Звони.
   Он опять внимательно слушал, что ему говорили в конторе, опять сказал:
   -- Хорошо,  --  в трубку. И повернулся к нам:  --  Значит так. Мы сейчас все
выгружаем  и едем  помогать  тем,  кто  работает  на  большой машине.  В два
возвращаемся и везем вас.
   Можно было возражать. Но зачем? Другого решения уже не будет.
   Они мигом повыкидывали вещи на тротуар,  уже не заботясь об аккуратности,
и отбыли.  А мы остались,  ходили между домом и дорогой,  пожитки надо  было
сторожить. И надеялись, что ребята все-таки вернутся.
   Они приехали в три.  За несколько минут до того,  как ребята появились, я
их  ненавидела,  я собиралась  идти  крушить  их  контору-обманщицу  и могла
растерзать всех ее начальников.  Но тут прибыл большой крытый  грузовик,  из
него  повыскакивали  грузчики,  и все  они  показались  мне  такими  родными
хорошими мальчиками.  У двоих лица были совсем не еврейские, русские (может,
они  --  половинки,  или жены из наших),  но все равно, я готова была их всех
лобызать.
   -- Грузим, -- сказал старший. И успокоил меня. -- Все будет в порядке.
   -- Ребята, вы хоть поели?
   -- Какое -- поели! Некогда.
   Как их покормить?
   Плита упакована,  продукты,  какие везем с собой, спрятаны, мы сами целый
день не ели, но то -- мы, а им еще работать.
   -- Может, пойти купить что-нибудь?
   -- Воды, -- сказал старший. -- Бутылку воды.
   -- И булочку, -- добавил самый молодой, худющий.
   Я сбегала в магазин,  что  был на  углу,  рядом,  купила  воды,  не  одну
бутылку, а несколько, и большой пакет булок. Ах, если бы знать, что будет, я
бы пошла в магазин подальше и купила бы колбасы. Но время было позднее, и мы
торопились.
   Они укладывали все быстро,  брали вещи и выносили одну за другой,  мы  не
успевали следить. Один из ребят схватил стоящий с краю небольшой чемоданчик,
дипломат. Хорошо, что я увидала.
   -- Нет, -- сказала я, -- не надо. Это я сама.
   -- А что здесь? Стекло?
   -- В стеклотаре.
   -- О! Водка?
   -- И водка.
   -- И коньяк?
   -- И коньяк.
   -- Да ну? Армянский?
   -- Не армянский, но старый, хороший, берегу еще из Союза.
   Я держу свой чемоданчик и уже не выпускаю из рук.
   -- Берите побольше водки, -- уверенно внушал нам сын, когда мы собирались в
Израиль.  --  Водка  --  это валюта.  Продадите в Будапеште, будут доллары. На
таможне водка пригодится.
   За несколько лет до этого он  ездил по туристской путевке в Болгарию  и с
тех пор считал себя  большим знатоком возможностей за  рубежом.  Особенно по
сравнению  с нами,  никогда  границу  не  пересекавшими.  Он  сам  купил нам
несколько бутылок  хорошей водки  и этот  самый коньяк.  Все  это я  бережно
уложила в чемоданчик-дипломат.
   Сын с нами в Израиль не  ехал. он провожал нас до границы,  одну  бутылку
водки он вручил проводнику вагона, который поместил его в купе рядом с нами,
чтобы мы  могли побыть  вместе еще  сутки.  Это было  единственное достойное
применение взятой с собой водки.
   В Будапеште мы долго ходили по гостинице в поисках охотника на наш товар.
Наконец,  один нашелся,  он взял у нас бутылку и дал за нее какую-то купюру.
На вырученные  деньги мы  купили маленький  пакетик леденцов,  всего  десять
штук, по две штучки на каждого. Леденцы были вкусные.
   Но чемоданчик я продолжала беречь,  хотя надежда на валюту  лопнула.  Это
был уже не товар,  а сувенир, память.  С чемоданчиком в руке я спустилась по
трапу самолета в израильском аэропорту.
   Когда вещи  наши погрузили  в микроавтобус,  чтобы  везти нас  по адресу,
который мы дали,  я вошла в машину последней и поставила свою  драгоценность
возле себя, у двери.
   Мы ехали долго,  а может, просто нам показалось, что путь был длинным, да
еще шофер никак не мог найти улицу, которую мы назвали.  Но вот, наконец-то,
машина остановилась, двери открыли, можно выходить. Наверное, от усталости я
потеряла бдительность.
   Володя,  муж Ирины, который всегда все делал быстро, на этот раз особенно
поторопился.  Только открыли дверь, он схватил верхний тюк и вывалился с ним
из битком набитой машины,  зацепив ногой драгоценный чемоданчик.  Он упал на
асфальт,  раздался звон разбитого стекла,  и большая пахучая лужа растеклась
по дороге.
   -- Что это?  --  спросил шофер на иврите,  который мы не знали,  но  вопрос
поняли.
   -- Водка, -- ответила я грустно. Он тоже понял, хотя не знал русский. Шофер
махнул рукой: какие пустяки. Было странно, ново, что жидкость, растекающаяся
по асфальту,  не ввергла шофера в транс,  он не бросился спасать ее остатки,
отошел  равнодушно.  Что-то  сказал  про  супермаркет  (это слово мы знали),
наверное, о том, что там можно купить водку.
   Наличие  остатков  попыталась  выяснить  я.  Осторожно расстегнула замки,
выгребла стекла вместе  с мокрыми газетами.  Мои  старания по упаковке  были
вознаграждены:   в  середине  чемоданчика  остались  целыми  две  бутылки  --
столичная водка и этот самый коньяк.
   Водку мы подарили на следующий день после приезда. Были хануккальные дни,
нас  пригласили  в гости  соседи  друзей,  у которых  мы остановились,  и мы
захватили с собой  русский сувенир.  Хозяин подарок  принял охотно,  сказал:
"Спасибо", и показал нам выстроенную на высоком шкафу шеренгу из нераскрытых
бутылок спиртного, среди которых было несколько таких же, какую принесли мы.
Он, довольный, поставил и эту рядом.
   А коньяк мы берегли.
   Не  могу  сказать,  что  мы  сразу  стали  израильтянами  и,  собираясь в
дружеском кругу, пьем только колу. Но чтобы поставить на стол с таким трудом
сохраненный коньяк,  нужен был случай особый.  Теперь этот день  настал,  мы
откроем коньяк на новоселье. Кроме него, везем еще несколько бутылок вина.
   Ребята  довольно  быстро  уложили  вещи  в  машину,   мы  подошли,  чтобы
взглянуть,  как все сделано, нам понравилось.  Поклажа даже вместе с дровами
заняла  примерно  три  четверти  пространства,  а на  оставшейся площади они
расставили кресла.
   -- Как здорово, -- сказала я. -- нам будет удобно ехать.
   -- Ну что вы!  --  заявил старший.  --  Здесь  вам все равно будет  не очень
комфортно. Вы поедете в кабине с шофером, там удобнее. А на кресла  --  вы не
возражаете? -- сядем мы.
   Ну как можно возражать?  Они уступают нам комфортабельную кабину,  а сами
будут трястись в кузове под тентом.  Мы не только согласны, мы благодарны им
за такую заботу. Хотя, в общем, это нормально -- они ребята молодые.
   Мы  садимся  в кабину.  Втроем,  с шофером,  все-таки  тесновато,  некуда
поставить чемоданчик.
   Самый  молодой,  худющий,  он  выглядит  особенно  усталым,  но заботливо
помогает мне подняться в машину, спрашивает:
   -- Мешает чемоданчик?  Давайте его сюда.  Мы довезем,  не волнуйтесь.  И я
отдаю свое сокровище.
   -- Осторожно.
   -- Понятное дело.
   Мы трогаемся в путь.
   Машина большая, груженая тяжело ползет вверх. Мы слушаем шоферские байки,
он мужчина лет сорока,  бывалый, все время что-то рассказывает, я слушаю, но
не слышу.  Мне важно -- успеть. День с утра был хороший, а к вечеру в Галилее
обещали дождь.
   -- Не волнуйтесь,  --  говорит шофер,  --  все будет в порядке.  Туч пока не
видно. Дождь, если будет, то ночью. Успеем.
   И  вдруг  машина  останавливается.  Шофер  выходит,  возвращается,  опять
собирается уходить.
   -- Что случилось? -- спрашивает муж.
   -- Мотор перегрелся,  --  спокойно говорит шофер.  --  Не волнуйтесь,  скоро
поедем.
   Не хватало только, чтобы машина застряла в пути. Но делать нечего, сидим,
ждем. Возможно, шофер пошел за водой для мотора.
   Это место,  где узкая дорога в гору немного расширяется,  что и позволило
тяжелой машине отъехать в сторону и не заторить движение,  мы запомнили, оно
для нас историческое.  Отсюда открывается прекрасный вид.  Но это мы  потом,
когда проезжали мимо, вспомнили это место и обратили внимание на ландшафт, а
тогда,  кроме стрелок часов,  ничего не видели.  А стрелки двигались, и небо
темнело.
   Шофер  вернулся  минут  через  двадцать  (неужели  прошло  всего двадцать
минут?), сказал удивительно бодро:
   -- Все, поехали.
   Дальше мы двигались быстро и вскоре были у цели.
   Первым делом мне возвратили чемоданчик.
   -- Все в порядке,  --  сказал мне его хранитель,  самый молодой из ребят, и
улыбнулся.
   Но мне было не до бутылок.  Я поставила чемоданчик в сторону.  Я пыталась
хоть как-то руководить тем, что происходило. А происходило нечто ужасное.
   Свою будущую квартиру мы видели до переезда и знали,  куда что поставить.
Вещи предполагалось разместить по  комнатам так,  чтобы потом было  легче их
собирать и складывать.  Быстрее  внести все  можно,  если открыть  не только
дверь, но и большое в полстены окно, выходящее прямо в будущий сад. И теперь
в эти два проема ребята без разбора втаскивали части мебели, мешки, коробки,
чемоданы и кидали их,  где попало.  Уже темнело,  надо было  торопиться,  но
быстро не выходило.  Они вытаскивали из машины поклажу и волочили по  земле,
били о ступени, бросали.  Мы не в состоянии были остановить движение, внести
хоть  какую-то  стройность  в эту  невообразимую  какофонию.  Стенки шкафов,
раньше так бережно уложенные, связанный, тащат по земле, углы оббиваются, из
них сыпется какая-то труха.  Почти  новый двуспальный матрац везут  по земле
волоком,  втаскивают в открытый проем окна, матрац падает, двое, что тащили,
падают на него.  Один несет кресло,  спотыкается, падает, поднимается, опять
падает.
   Доски,  против которых я так возражала,  но которые мы все-таки  довезли,
были все целые, хорошо отделанные, чистые, других муж не брал. Их бросают во
дворе  прямо  на  землю,  мы  не  успеваем  подстелить  специально для этого
приготовленный брезент. Хорошо, что нет дождя, но дождь может пойти ночью.
   Этот кошмар, когда одну за другой приволакивают и бросают вещи, когда все
перепутано, переломано, побито, мне кажется, никогда не кончится.
   Но я терплю.  Бедные мальчики,  какой у них трудный день, они загрузили и
разгружают вот  уже вторую  большую машину,  голодные,  мне  их жаль.  Я  им
сочувствую,  я  не  злюсь,  я  только  прошу:   "Осторожнее",  когда  вносят
холодильник.
   Они ставят холодильник на пол, муж включает его в сеть. Слышится знакомое
урчание. Слава Богу! Остальное как-нибудь разберем и починим.
   Наконец,  все кончено.  Мы провожаем наших благодетелей до машины, отдаем
деньги,  как было договорено.  Они довольны,  улыбаются,  но как-то  странно
выглядят. Я только теперь замечаю эту странность. Один долго жмет руку мужу,
другой пытается меня обнять. Много раз повторяют:
   -- Спасибо.
   -- Спасибо, -- говорю и я. -- До свиданья.
   Уже совсем темно. Большой грузовик трогается в обратный путь.
   Мы закрываем окна и двери.
   Прежде всего надо  поставить кровать,  чтобы было,  где  лечь.  Но матрац
невозможно испачкан, и я начинаю его чистить.
   Несколько дней спустя,  разбирая вещи, я обнаружила, что чемоданчик стоит
в лужице.  Я открыла, стала смотреть.  Бутылки, завернутые в газеты, уложены
были,  как и прежде, плотно, но бумага была мокрой.  Я ее оборвала. увидела,
что одна из бутылок пуста,  а пробки нет.  Здесь было хорошее домашнее вино,
нам его подарили на прощанье знакомые израильтяне.
   -- Мы не можем приехать к вам, -- сказали они, -- далеко.  Выпейте за нас на
новоселье.
   Жаль вино. Может, пробка была плохо закрыта и все выплескалось.
   Но... вдруг... Где коньяк? Коньяка не было. Я позвала мужа. Он посмотрел:
   -- Не может быть... -- еще раз пересмотрел бутылки.
   Коньяка не было.
   -- Они просто были пьяны,  --  сказал муж. -- Украли у нас коньяк, напились,
не могли держаться на ногах,  все нам перебили, переломали, а ты их жалела и
говорила, что они, бедные, очень устали.
   -- Когда  мы  перестанем  быть  дураками,  --  задала  я вслух риторический
вопрос.
   -- Наверное, никогда, -- сказал муж. -- С этим и помрем.

        x x x

   Наш район на горе построен совсем недавно,  мы поселились здесь почти что
первыми,  до нас приехало  несколько семей.  Остальные дома  стояли пустыми,
постепенно  на  наших   глазах  они  оживали,   наполнялись   голосами.   Мы
настороженно ждали, кто же поселится рядом.
   Соседи в доме напротив  --  дверь в дверь  --  появились через дна дня.  Их
привез микроавтобус,  вещей у них было немного,  барахло быстро забросили  в
дом,  перед тем,  как машина уехала,  мы  слышали громкий разговор шофера  с
нашим соседом, слов не разобрали, только голоса.  Машина уехала, сосед пошел
к дому,  говоря не то сам себе,  не то жене,  которая у открытой двери ждала
его на ступеньках:
   -- Все нервы вымотал.
   О чем был спор, мы не спрашивали, нам хватило своей истории с переездом.
   -- Ладно  тебе,  иди  в дом,  --  сказала  жена  соседа  с таким  еврейским
местечковым акцентом,  какого я давно  уже не слыхала.  Она была  маленькая,
щуплая,  старая,  какая-то неспокойная.  Он  тоже старик,  но  казался более
крепким,  чем жена,  выше ее намного,  аккуратно одет,  в шляпе.  Голова его
наклонена вперед  и вниз,  наверное,  поэтому  не удалось  сразу рассмотреть
лица.
   Они закрыли за собой дверь.
   -- Знаешь, -- сказал муж, -- они совсем старики. Может, надо помочь.
   -- Спроси.
   Он постучал, долго не отзывались, постучал еще. Ему открыли.
   -- Вам не нужна помощь?
   -- Нет, -- сказал сосед.
   -- Ой, -- воскликнула соседка, -- может, у вас есть спички?  Я никак не могу
вспомнить,  куда задевала спички.  Я приготовила спички,  не знаю,  куда они
подевались.
   -- Сейчас, -- сказал муж и принес им спички.
   Я тоже  зашла  с ним  к соседям,  может,  все-таки  можно  быть полезной.
Газовую плиту уже подключили,  и маленькая хлопотливая старушка стала жарить
мужу яичницу.  За  те несколько  минут,  что она  готовила нехитрый ужин,  я
узнала от него,  что он участник войны, был ранен под Сталинградом, а вообще
математик,  преподаватель  института,  сын  его  остался  в  Союзе,  его  не
выпускают.
   -- Он подполковник морской авиации.
   Я слушала с уважением к ветерану войны и его сыну,  и с сочувствием,  что
они врозь, я знаю, что такое разлука с сыном.
   -- А откуда вы приехали?
   -- Из Киева.
   "Что делает в столице Украины морская авиация?"  --  подумала я.  Старушка
вмешалась:
   -- Что ты говоришь -- Киев? Какой Киев? -- И она назвала небольшой город, мы
знали его, совсем недалеко от столицы, но -- провинция.
   "А  институт  там  откуда?  --  тоже  мелькнула  у меня  мысль.  --  Где он
преподавал?"
   Но Бог с ними!
   У соседки было на  душе тяжко,  и на  следующий день она  поведала мне  о
своих бедах.  Сама  она болеет,  сил  нет,  во всем  виноват этот  проклятый
Чернобыль,  и муж болеет еще с войны,  а работа в школе,  знаешь какая,  все
нервы... И сын болеет.
   -- Печенка у него. Выпивает.
   Я ничего не понимала.
   -- Понимаешь,  все его зовут:  "Лева, выпей", "Лева, выпей", а он не может
отказаться.
   -- Да кто же его зовет? Кто ему наливает?
   -- Ну ты знаешь, как это бывает. Он же сантехник.
   -- А как же морская авиация?  --  чуть не спросила я, но удержалась.  Потом
узнала,  что в морской авиации он когда-то служил,  было такое.  Про чин мне
старушка не сказала, для нее важнее была Левина больная печенка.
   В первые  дни  муж  строгал  и пилил  у порога,  чинил  разбитую  мебель,
мастерил себе шкаф для инструмента.
   Сосед спросил меня:
   -- Ваш муж, наверное, там был столяр?
   -- Да, -- сказала я.
   Потом пришел, спросил:
   -- Нет ли у вас маленьких гвоздиков?
   -- Есть, -- сказал муж и дал гвоздики.
   -- А молоток у вас можно одолжить?
   -- Пожалуйста. Вам надо что-то прибить? Может, я помогу?
   -- Нет, не надо, я сам.
   Он взял гвоздики и молоток, сказал:
   -- Спасибо. За мной не пропадет.
   -- Ладно уж. Пустяки.
   Несколько дней спустя сосед  вышел на крыльцо,  окликнул мужа  и протянул
ему какую-то коробочку:
   -- Вот,  у меня есть замечательное лекарство,  это слабительное, действует
прекрасно. Я хочу его вам подарить.
   -- Спасибо, -- сказал муж. -- Мне не надо.
   -- Он что -- совсем? -- подумала я вслух о соседе, когда мы с мужем остались
одни.
   -- Может,  это у него самое дорогое,  что есть.  От сердца отрывал.  Может
быть...
   То к одному,  то к другому домику на нашей улице и на соседних подъезжали
машины,  из них выносили вещи.  Люди,  что селились здесь,  были все  чем-то
схожи  --  есть помоложе нас, есть и старше, даже намного, совсем дряхлые, ни
одного молодого лица, и в каждом легко узнавался недавний гражданин Союза.
   В квартирах  телефонов  еще  не  поставили,  на  весь  район  имелся один
телефон-автомат.  Мы каждый вечер стояли в очереди,  чтобы позвонить  Ирине.
Все куда-то кому-то звонили. И говорили подолгу.
   В очереди люди беседуют.  Слушаю чужие разговоры  --  все вспоминают былую
жизнь.  Каждый  был  там  большим  человеком,  все  у них было хорошо,  жили
прекрасно. Зачем ехали?
   Рядом  со  мной  стоит  моложавая  женщина  с хорошим  умным  лицом.  Она
спрашивает меня негромко:
   -- Вы тоже там прекрасно жили?
   -- Нормально.
   -- Квартира у вас была?
   -- Была.
   -- А дача?
   -- Не было.
   -- А машина?
   -- Нет.
   -- Странно,  --  говорит она, -- кого не послушаешь, у всех были и машины, и
дачи,  и хоромы, а мы вот два инженера, всю жизнь работали, сын женился, жил
вместе с нами,  ни дачу построить, ни машину купить мы не могли.  И друзья у
нас были такие же. А здесь все говорят...
   -- Говорите и вы... -- бросил мужчина, подслушавший наш разговор.
   Не знаю про блага земные,  но ведь,  в самом деле,  каждый кем-то был.  И
чувствовал себя человеком.  Вот  сосед через три  дома был лучшим  на заводе
фрезеровщиком,  директор завода здоровался с ним за руку и называл только по
имени-отчеству.
   На соседней улице  живет профессор,  врач,  венеролог,  к нему  приезжали
лечиться  большие  люди.  Он  знал,  как  выглядят  без  штанов многие члены
правительства и Центрального комитета.
   Неподалеку от него живет Абрам.  Фамилия у него совершенно русская, такое
странное сочетание.  Жена зовет его "Абраша". Он москвич, работал в каком-то
научном институте,  и однажды,  счастливый и гордый, принес нам свежий номер
журнала ведомства, к которому относился институт. Там была напечатана статья
Абрама под его русской фамилией.  Журнал прислали ему друзья,  оставшиеся  в
Москве. Это было похоже на свет далекой звезды.
   Всех этих  людей я узнаю  потом,  постепенно.  А пока  стою в  очереди  к
телефону, слушаю разговоры. Две женщины беседуют:
   -- Я мастер-парикмахер, у нас был такой салон, такой салон... Просто так в
него не попадешь,  за  две недели очередь  занимали.  Чтобы ко мне  в кресло
сесть, надо было заранее записаться.
   -- А здесь вы стрижете?
   -- Хотите подстричься? Или завивку?
   -- Да хоть подстричься. Можно у вас дома?
   -- Жалко, что нет телефона, вы могли бы позвонить, договориться...
   -- Но как же быть?
   -- Ну, приходите, подстригу... -- и называет адрес. -- Утром приходите.
   Тут уж не до амбиций. Клиента упускать нельзя.

        x x x

   Мы живем высоко в горах.  Зимой у нас холодно,  сыро,  по нескольку  дней
даже лежит снег.  В пасмурную погоду облака гуляют по улицам,  если  открыть
окна,  они войдут в дом.  Бывают зимою и погожие дни.  В ясный день над нами
расстилается голубое небо, до него рукой подать, перед окнами через дорогу --
гора, покрытая соснами, а вдали видны только темно-зеленые макушки деревьев,
они еще ближе  к небу,  чем наш  дом.  Каждый вечер за  эти макушки прячется
солнце, чтобы утром выплыть с другой стороны двора.  Зимою солнечные лучи мы
встречаем с радостью.
   Летом и у нас жарко. Не так, как в Негеве, и даже в центре. Но все равно.
Израиль есть Израиль, и лето  --  лето. Солнце греет. Восходит солнце сначала
медленно, и эти рассветные часы блаженны.  Но потом вдруг оно брызгает зноем
на неуспевшую за ночь отдохнуть землю, захватывает все пространство дворика,
безжалостно сжирает тень,  которую в рассветные  часы хранит отвесная  стена
террасы.
   Весь поселок наш расположился на ступеньках-террасах,  вырытых у  вершины
горы.  Если перейти дорогу и немного подняться вверх,  оттуда виден  пологий
ступенчатый склон из красных  крыш и светлые кремовые  стены.  Возле каждого
дома трогательные прутики  только посаженных деревьев.  Через  несколько лет
здесь все утонет в зелени.
   Каждое утро я слышу  рокочущий звук поднимаемых жалюзи.  Муж  просыпается
раньше меня и открывает  большое окно,  впуская в дом  утреннюю прохладу.  Я
встаю и выхожу во двор.  И смотрю вдаль. На горы я могу смотреть бесконечно,
охваченная чувством, которое даже не пытаюсь понять.
   До центра города мы добираемся пешком по горной дороге,  лежащей меж двух
склонов.  Если не печет солнце, идти легко и приятно. Особенно хорошо весной
и ранним летом. По необжитому склону полыхают огни разноцветья, полчаса пути
нас окутывает пьянящий запах желтых бархатистых цветов.  Он напоминает запах
мимозы,  которую в город,  где  мы жили,  привозили  на продажу  к весеннему
празднику женщин ловкие жители южных республик.  Мужчины покупали по веточке
и дарили своим любимым.
   Здесь я могу нарвать сколько угодно этих цветов.  Но я не рву их. Домой я
приношу и ставлю в вазу высокие пушистые колоски,  они мне роднее и  странно
трогают душу.
   Блаженное состояние покоя  и чувство,  что мы  обрели на этой  земле свой
дом,  скоро кончится,  но я еще не  знаю этого.  Год спустя в наши  квартиры
ворвутся деятели компании "Амидар",  начнут все  рушить,  долбить,  стучать,
перестраивать. Они заявят, что все это -- не наше, что хозяева здесь -- они, и
мы должны молчать и терпеть. И еще платить. Платить за то, что они делают. А
они могут делать, что захотят.
   Потом будет суд.
   Об этом я еще напишу. Если успею. Если хватит сил.
   Но все-таки был почти год покоя и наслаждения красотой земли.
   Целый год.

        * ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ  или  ВСТРЕЧА В ШАББАТ *

   Мы поднимаемся по лестнице. Всего один пролет, но я иду долго.
   -- Ну чего ты боишься?  --  говорит мне муж.  Он идет  впереди.  --  Побудем
десять минут, ну -- полчаса.  Повидаемся и уйдем. Когда мы еще попадем в этот
город? Может быть, другой возможности увидеться не будет.
   Чего я боюсь? Встречи...
   С каждой ступенькой я замедляю шаг.
   Муж звонит, и дверь открывается сразу. Нас уже ждут.
   Он? Нет... нет...
   Лысина,  прикрытая кипой, полукруг седых волос обрамляет кипу, седая -- не
большая, не маленькая -- борода.
   Мы обнимаемся на пороге. Нет, я не чувствую, что это -- он.
   -- Я бы не узнала тебя -- ни за что.
   -- А если так? -- спрашивает он и шутливо приподнимает кипу.
   -- Пожалуй,  --  соглашаюсь я. Но я лукавлю  --  сама с собой. Я пытаюсь его
узнать.  Мне неловко оттого, что я не могу его узнать. У него другое, совсем
другое лицо, не только черты, выражение лица мне незнакомо.  Но он дурашливо
дает обозреть себя с неприкрытой головой, и это  --  похоже.  Манеру я узнаю,
манера -- его.
   Он тут же  с ходу вспоминает  и рассказывает анекдот  о том,  как великий
вождь  вышел  из  своего  каменного  хранилища  прогуляться по столице и как
встречный алкаш никак не мог узнать его и не понимал,  кто перед  ним,  пока
вождь не повернулся к собеседнику в профиль с чуть приподнятой головой:
   -- А так?
   -- Рупь,  што ли?  --  обрадовался алкаш,  узнавая очертания,  знакомые  по
вожделенной монете.
   Господи, ну конечно же, это  --  он.  Кто еще так, с места в карьер, может
рассказать  анекдот,  пусть  старый,  но  удивительно  к случаю  подходящий,
рассказать в лицах,  не растягивая,  но и не комкая,  отведя анекдоту  ровно
столько времени,  сколько он заслуживает,  да еще так,  чтобы старый анекдот
прозвучал, как впервые услышанный, и люди улыбнулись.
   Мы улыбаемся.
   Итак, мы встретились. На этой земле. На земле наших с тобой предков.
   Случайно.
   Хотя -- что есть случай?


   ...Я подошла к радиоприемнику и передвинула рычажок -- включила. Стрелка у
нас всегда недвижимо стоит на одной  и той же волне,  на которой вещают  по-
русски  --  для новых репатриантов из Союза. Но радио мы слушаем редко. Как и
газеты,  что выходят на русском языке для нас, олимов, передачи эти навевают
тоску,  а тоски и так хватает,  проблемы свои мы знаем сами  --  слава  Богу,
полтора года  в стране.  Приемник  включаем лишь  по утрам,  когда  передают
новости.
   Иногда,   правда,   из  Галилеи  приезжает  внучка,   она  ловит   другую
радиостанцию,  и в комнату  врывается прекрасная еврейская  музыка,  которая
перемежается короткими новостями на иврите.
   -- Моя любимая работа,  --  заявляет внучка,  --  выключать радиостанцию для
новых репатриантов.
   Но ей легче,  она знает иврит,  а мы  его еще не настолько  знаем,  чтобы
понимать,  что говорят по радио,  и когда она уезжает, мы возвращаем стрелку
на свое место -- иногда все-таки хочется послушать.
   Вот и сейчас я подошла и включила...
   -- Я Н.Н. их города X. Шалом.
   Я вздрогнула,  словно "шалом" сказали мне.  Мы знали  человека,  которого
зовут Н.Н.
   -- Ты слышишь? -- спросила я у мужа.
   -- Слышу. Это -- Н.
   Сочетание имени  и фамилии,  которое  прозвучало в эфире  можно встретить
только  однажды.  Хотя  по  теории  вероятности...  Но  я не  думаю о теории
вероятности,   я   слушаю.   Идет   передача,   корреспондент   беседует   с
радиослушателями.  О чем?  О чем  передача?  Сейчас  для  меня  это неважно.
Корреспонденту, кажется, тоже знакомо сочетание "Н.Н.", и он спрашивает:
   -- Вы автор книги...? -- он произносит название книги.
   -- Да, -- кратко отвечает абонент, но по тону чувствуется: ему приятно, что
его узнали,  что его знают.  Он что-то еще говорит,  наверное,  о том, о чем
идет речь в передаче,  радиослушатели для того и звонят,  чтобы все услышали
их мнение.
   Будто что-то изменится оттого,  что  кто-то узнает их мнение.  Разве  что
можно потешить свое тщеславие: "Вы слышали -- я говорил по радио". Иногда то,
что они говорят,  наивно,  нелепо,  смешно, и мы пожимаем плечами:  "Неужели
среди олимов столько дураков?" И совсем неглупые журналисты зачем-то  играют
с ними "в дурачка".  Или  это горький журналистский  хлеб в этой  стране,  и
другого пока нет? Но и там он был горьким, разве в той стране, из которое мы
приехали, позволено было играть в ту игру, в которую играть хотелось?
   Я вся  обратилась  в слух,  ловлю,  не  назовет  ли  Н.Н.  какие-то  свои
координаты -- иногда у радиослушателей спрашивают номер телефона для  будущей
связи.  Но радиоаудиенция Н.Н. заканчивается,  ничего не оставив мне,  кроме
названия книги. Я повторяю его шепотом. Книга о возвращении к Всевышнему.
   -- Не может быть...  --  я, кажется,  произнесла это вслух,  потому что муж
глубокомысленно заметил:
   -- Все может быть.



   <I>-- Вот Н.Н.,  знакомьтесь,  --  сказал наш друг.  --  Будет работать у нас в
отделе.
   Мы знакомимся с тем, кого привели к нам в дом. Он молод, румян, полноват,
круглая  голова  поблескивает  лысиной,  но,  пожалуй,  лицо  его  все равно
красиво, а главное -- глаза смеются.
   Это приятно.
   -- Откуда?
   -- Странный вопрос,  -- пожимает плечами Н.Н. -- Откуда евреи едут в Сибирь,
чтобы отдать все силы строительству светлого будущего?
   -- Из Одессы?
   -- Ну вот!  Оказывается,  на Украине больше нет городов, где живут евреи с
невостребованными возможностями. Или в других городах мы вдруг стали нужны?
   Нам сразу стало легко с ним,  а тут еще оказалось,  что мы земляки  --  из
одного большого украинского города.  Мы  приехали в Сибирь чуть  раньше,  он
чуть позже.</I>



   Все может быть...  Но если это тот Н.Н., то непонятно, зачем он звонил на
радио.  Н.Н., которого мы знали, не стал бы этого делать. Или, может, кто-то
подтолкнул его, как и меня, может, он знал, что мы его услышим.
   -- Надо его найти, -- сказал муж.
   И вот мы встретились.
   -- Сколько мы не видались?
   -- Тридцать лет.
   -- Да... Порядком. Почти полжизни.
   -- Н-ка,  -- говорю я ласково, так я называла его тогда, тридцать лет тому,
-- как это вышло? Ты же не верил ни в Бога, ни в черта... Ты был инженер.
   Я ищу в этом седобородом человеке,  чем-то похожем на фото великого ребе,
что живет за океаном, черты, которые мне дороги. Нам дороги.



   <I>Господи, Н-ка, какой ты был инженер!  В глазах у тебя то и дело вспыхивал
свет, словно зажигалась лампочка.  Это значило, что в голову тебе пришла еще
одна идея. Если говорить честно, к тому времени, когда ты приехал, некоторые
из нас уже чуточку замшели.  Ну, не то, чтобы замшели, просто начали входить
в ту стадию,  когда гребут под себя,  взвешивают свою долю в общем котле.  И
вдруг  --  ты!  Как  свежий  ветер.  Тебя  переполняло.  Ты  был  невероятно,
невозможно щедр.  Ты сорил идеями и остротами.  Ты выглядел богачом, который
не думает,  что  будет завтра.  Берите,  жаждущие.  Его  богатство не  может
иссякнуть -- не оскудеет рука дающего.
   ...Н.Н. идет по лаборатории. Я вижу, как он идет, словно я там, за чертою
ушедших лет,  --  чуть-чуть вразвалку,  руки в карманы.  И вдруг замечает  на
экране осциллографа,  за которым сидит  новый инженер (его недавно  взяли из
электроцеха. Как его звали? Как его звали... Не вспомню...) странную кривую.
Н.Н.  не  может  пройти  мимо.  Он  просто не выносит,  когда кому-то что-то
неясно. Когда ему самому что-то неясно.
   Он садится рядом.
   -- Ну  и красавица,  откуда  ты  взялась  такая?  Смотри,  прыгает.  Давай
пораскинем мозгами -- кто ее, такую кокетку, мог породить? Кто ее породитель?
Прародитель... Откуда импульс?
   Он  нашел  причину  "красивой  кривой"  быстро и, кажется,  легко,  будто
заранее  знал  отгадку  загадки.   Наверное,  его  вела  великая  инженерная
интуиция,  для которой эта загадка была вовсе и не загадка,  а так, пустяки.
Из самых сложных лабиринтов выводила Н-ку его интуиция.
   Н.Н. поднялся и отошел,  сел  за свой рабочий  стол и,  наверное,  совсем
забыл о том, что только что сделал. В конце дня тот инженер подошел к нему и
сказал,  что все  точно,  все правильно,  он  проверил,  оказывается,  очень
интересно.  Я вижу, как Н-ка несколько секунд смотрит на него, не понимая, о
чем речь. Он уже далеко. В голове у него другие кривые, куда интереснее.
   "Ты не знаешь, Н.Н. женат?"  --  спрашивали друг у друга женщины, когда ты
появился в отделе. А одна даже задала вопрос философский: "Вообще, бывают ли
жены у таких мужчин?"
   Бывают. Женат.
   -- Н.! Вас к телефону!
   Н.Н. быстро отрывается  от стола,  стремительно идет  к телефону и  жадно
как-то  захватывает  рукой  трубку.  Он  знает,  что  это  жена,  потому что
заработался и не пришел домой на обед. И она беспокоится.
   Оттуда,  из прошлого,  я не разбираю фраз,  я слышу только  голос.  Может
быть,  он  оправдывается  --  было  много  работы,  может утешает  --  не надо
расстраиваться,  ему полезно не поесть,  немного похудеет, или делится с ней
радостью  --  как  раз  в этот  обеденный  перерыв  он придумал что-то ужасно
интересное, пусть и она радуется.
   Я напрягаю слух,  чтобы разобрать,  что он говорит,  но не  могу,  словно
звучит  мелодия  без  слов.  И в этой  мелодии  --  свет  и нежность.  И  еще
вплетаются легкие смеющиеся звуки.
   Он кладет трубку,  нисколько не смущаясь тем, что вся лаборатория слушала
их разговор, и еще рассказывает -- так, никому, всем -- что-то смешное о сыне.
Он только что поговорил с женой  и еще полон теплом ее голоса,  и просто  не
может сразу от этого отстраниться.  И легкий  юмор,  с которым он говорит  и
который вроде бы должен скрыть нежность, эту нежность только подчеркивает.
   Он распахивает  дверь в свой  дом:  смотрите.  Дети  болеют,  жена,  тоже
неплохой,  хороший инженер,  должна подолгу  сидеть с детьми  дома,  и денег
мало.  Но воздух в доме теплый и чистый.  Дышите им, я разрешаю.  Грейтесь у
моего очага.</I>



   Тридцать лет назад мы уехали из того сибирского города  --  так сложилось.
Никого из наших друзей видеть нам не пришлось,  но я помнила и любила их,  я
когда-то написала повесть, в которой -- моя память и моя любовь к ним. Иногда
я раскрываю эту маленькую книжечку, и мне становится до слез грустно. Может,
это и есть ностальгия?


   В коридор выходит она -- А. Миг я не узнаю и ее -- все-таки прошло  столько
лет,  когда мы  уехали,  А. была  совсем молодой.  Но  все тоже  милое лицо,
правильные черты, гладко зачесанные волосы, -- она всегда стягивала их узлом,
только теперь волосы прикрыты.  Глаза...  Глаза ее  --  золотистые,  но  веки
припухли, и взгляд усталый. И пополнела, еще пополнела.
   -- Ты помнишь,  --  улыбается А.,  улыбка все та же  --  мягкая, легкая, -- я
всегда имела к этому вкус. -- Мне понятно, что она говорит о своей полноте.
   Я помню. Конечно, помню. Когда-то она шутила:
   -- Я похожа на себя прежнюю,  как  похожи подобные треугольники,  один  из
которых намного больше другого.
   Объятия с нею более легки для меня -- ее я уже узнаю. Это она.
   -- Заходите же, заходите. Ставьте сумки.
   Мы сидим на  краешке дивана,  а они  на стульях напротив  нас.  Мы готовы
подняться и уйти,  повидались и  --  привет.  Еще на тридцать лет.  Они  тоже
готовы нас выпустить, это видно. Хорошо, что заглянули. Торопитесь? Жаль, но
что делать...  Звоните...  Это читается в их позах,  а может быть,  мне  это
кажется.
   -- Ну, рассказывайте.
   -- Да вот, ехали мимо... Решили сделать в вашем городе остановку.
   -- Это мы уже знаем, это вы говорите в третий раз.
   От его шутки становится легче. Шутка, как тридцать лет назад  --  не злая,
но в точку. Мы улыбаемся, садимся на диване поудобнее.
   -- Что рассказывать?  Олимы.  Пока, как у олимов. Сыты, чужая, но есть над
головой крыша, так что не жалуемся. И вообще об олимах вы знаете и без нас.
   Это сказал муж. А я спросила:
   -- Как вы живете?
   -- Я же тебе рассказала по телефону.
   -- Ну, то по телефону. Хотелось бы узнать больше.
   -- Понятно,  -- кивнул головой Н.Н. -- И чтоб узнать подробно о нашей жизни,
вы отвели на визит десять минут.
   -- Нет -- полчаса, -- мы настраиваемся на его волну.
   Кажется, нам всем можно облегченно вздохнуть.
   -- Куда вы торопитесь? -- спросила А. -- У вас неотложные дела?
   -- Нет.
   -- Знаете что?  Оставайтесь у нас на шаббат,  --  вдруг предложила А. Когда
они успели договориться?  Или они понимают друг друга без слов?  Не стала бы
она предлагать, если бы Н-ка был против, понятно, не стала бы.
   -- Конечно,  оставайтесь,  --  подключился Н.Н.  --  В воскресенье утром  по
дороге на работу мы отведем вас на автобусную станцию.
   Мы не очень ломаемся, мы даем себя уговорить. Нам хочется побыть с ними.
   Мы заносим сумки  и осваиваем выделенную  нам территорию.  Почти на  двое
суток.


   Несколько месяцев тому,  когда мы  услышали в эфире:  "Я Н.Н.  Шалом",  я
рассказала нашему другу,  тоже олиму,  что,  кажется,  живут в Израиле  наши
старые друзья, и мы должны их разыскать.
   -- А ты уверена, -- спросил он, -- что они захотят вас видеть?
   Наш друг  --  врач,  ученый,  есть у него своя методика, свои приборы.  Но
здесь ни  методика его,  ни  приборы,  ни он  сам никому  оказались ненужны.
Профессор, у которого он проходил стажировку, на работу к себе его не взял и
даже не удосужился взглянуть на прибор, который там, в той стране, не одному
человеку облегчил страдания. А мог бы, наверное, и здесь -- облегчить.
   -- Я не обращаюсь ни к кому из старых знакомых,  -- сказал он нам, -- даже к
бывшим вроде бы друзьям,  которые здесь уже давно.  Они так боятся,  что  мы
будем просить  помощи.  Один близкий  приятель,  с которым  мы вместе  долго
работали и который имеет вес в здешних медицинских кругах,  запретил  давать
кому-либо номер своего телефона, мне об этом сказали.  Я, конечно, к нему не
звонил. И ни к кому не звонил. Если пробьюсь, то сам.
   -- Но нам от Н.Н. ничего не нужно.  Мы были друзьями,  мы были больше, чем
друзьями, мы просто хотим их видеть.
   -- Но они же не будут знать, что -- просто.
   Не знаю. Не знаю. Мы должны их найти, если это они. А там уж, как будет.
   Мы разыскали номер их телефона, и муж позвонил.
   -- Да! -- сказал женский голос на иврите, но с явным русским акцентом.
   -- Это квартира Н-ского?
   -- Да, -- ответил женский голос уже по-русски.
   -- И это -- А.?
   -- Да. А кто говорит?
   -- Вы знаете?.. -- муж назвал себя.
   -- Ну, еще бы!
   О Господи! Это -- они! Я забрала у мужа трубку.
   -- Вы давно здесь?
   -- Пять лет.
   -- Все?
   -- А...  Вы о нас ничего не знаете?..  Н-ка десять лет был в отказе, два с
половиной года сидел.  А дети здесь уже почти пятнадцать лет. Но... Мишеньки
у нас уже нет, он погиб здесь незадолго до нашего приезда...
   Я не знаю, что говорить и как говорить после этих слов, но она продолжала
рассказывать о себе,  о них,  и я слушала.  А потом  мы говорили с  Н.Н.  По
телефону я вмиг узнала его по манере каламбурить.
   -- Пишешь? -- спросил он.
   -- Стучу, -- признаюсь я. -- Купила машинку.
   -- Ну, и до чего достукалась?
   -- Да вот,  настучала книжонку.  Но  с изданием в Израиле,  сам  знаешь...
Хотела передать с кем-нибудь в Союз, не берут -- тяжесть.
   -- Писать надо легкие вещи.
   -- Да уж куда легче -- граммов триста.
   Говорить с ним  было легко,  словно  в последний  раз мы  встречались  не
тридцать лет назад, а на прошлой неделе.


   И сейчас нам легко с ними, и зря я боялась встречи.
   -- До шаббата осталось девять часов,  -- сказала А. -- Так что я вас бросаю,
мне нужно успеть.
   -- Ради Бога,  о чем ты говоришь!  Мы тебе все сейчас  переделаем.  Только
сменю платье.
   А. секунду помедлила.
   -- Знаете что?  Раз у меня  будут такие помощники,  я дарю  вам час.  Даже
полтора. Н-ка, покажи им город. И парк. Обязательно парк.
   Мы согласны.  Мы  любим новые  города.  И парки.  Мы  еще так  мало знаем
страну, хотя живем здесь уже полтора года.
   -- Спускайтесь вниз, -- сказал Н.Н. -- Я сейчас подгоню машину.
   Он  открывает  нам  дверь  серебристой  комфортной  удобной машины,  и мы
садимся,  муж рядом с ним,  я сзади.  Я смотрю на его кипу, она прямо передо
мной.
   Еще когда мы говорили по телефону, я спросила у А.:
   -- Как это случилось? Как вы пришли к вере?
   -- Да вот -- пришли... Жена сына -- душой. Она приняла Бога душой. А мы с Н-
кой -- разумом.
   Как это разумом? Вера в душе  --  это привычно. А так  --  мне непонятно. Я
спросила у мужа,  понятно ли ему, он сказал, что не знает, как это объясняет
Н.Н., но может предположить.
   -- Представь себе, что существует некий разум, по сравнению с которым мы --
ничто. Можешь ты себе такое представить?
   -- Ну, допустим...
   -- Мог этот разум создать нашу вселенную?
   -- Наверное.
   Муж  предположил  верно,  я уже  знаю  это,  но  мне все равно невозможно
понять, как мог он, Н-ка, наш Н-ка...
   -- Н-ка, -- твержу я, глядя на его кипу, -- ты был инженер...
   -- Я и есть  инженер.  И  как  инженер  строю  свой  вариант.  Мир  --  это
гигантская  система,  в ней  все  слажено  и  взаимосвязано.  Она  не  могла
появиться сама по себе,  ее должен был кто-то создать.  Поверь,  я  построил
немало систем управления,  ни одна,  даже самая простая, не могла возникнуть
сама, вдруг.
   Мы едем по длинной главной улице, Н.Н. показывает нам город.  Он красив и
зелен,  и похож  на  многие  города  в Израиле,  расположенные  на  равнине.
Нарядные витрины плывут мимо меня, как в тумане.
   -- Странно, -- говорю я, -- поверить в высший разум -- от разума. По здравому
размышлению.
   -- Почему  --  странно? -- Н.Н. не поворачивает ко мне головы. -- По здравому
размышлению только так  и можно объяснить  существование нашего мира  и все,
что в нем происходит.
   -- Но как, как ты к этому пришел? С чего это началось?
   -- Я думал... Как-то я так устроен, что думаю.
   -- Но мы же раньше думали одинаково. Мы ни во что не верили.
   -- Что значит -- не верили? Мы верили, но в нечто другое.
   -- Ах, ну конечно, мы верили в светлое будущее.
   Он не откликается на иронию,  возможно,  моя реплика кажется ему очень уж
тривиальной. А может, он просто не хочет прерывать свою мысль.
   -- Ты считаешь, что живой мир создан по воле слепого случая?
   -- Почему случая и почему слепого?  --  вмешивается муж.  --  Были в наличии
определенные условия, затем работали законы наследственности и изменчивости.
   -- И все это длилось миллионы лет?  --  спрашивает  Н.Н. с явной иронией  в
голосе.
   -- Конечно. Миллионы.
   -- Ну вот, видишь, ты веришь в это, -- Н.Н. делает ударение на слове "это",
-- а я верю в то, что мир -- чье-то творение, задуманное и реализованное.
   -- Но почему же оно так несовершенно? -- спрашиваю я.
   -- Что ты! В природе все удивительно гармонично.
   -- И особенно в среде человеческой, -- замечает муж.  -- Тоже часть природы,
между прочим.
   -- Мы с тобой инженеры,  --  спокойно говорит Н.Н. -- Скажи честно, все, что
мы  делали,  сразу  было  верхом  совершенства?  Всегда требовалась обкатка,
доводка.
   -- Ничего себе шуточки -- доводится человек.
   -- Что делать? Такая у человека миссия.
   Н.Н. тормозит, и мы выходим из машины.
   -- Вот  --  это наш парк,  -- говорит он и делает широкий жест рукой, как бы
приглашая нас войти.  Так,  наверное,  открывают ворота  рая  --  благословен
входящий.
   Мы вступаем  в огромный  тенистый парк  и любуемся  деревьями в несколько
обхватов.  Мы знаем,  что в землях  Палестины давно уничтожили сады  и леса,
было здесь голо и пусто.  Вновь сажать деревья стали уже в новые времена.  А
парк, по которому мы идем, похож на вековой.  Такие деревья выращивают сотни
лет.
   -- Сколько же лет этому парку? -- спрашивает муж.
   -- А как вы думаете?
   Н.Н. смотрит на нас лукаво -- вот и попались. Не отгадаете.
   -- Трудно сказать...
   -- Этим деревьям примерно шестьдесят дет,  --  произносит Н.Н. с гордостью,
словно самолично сажал их и холил.
   -- Шутишь?
   -- Иногда я говорю серьезно.
   -- Не может быть...
   -- Спили любое и проверь по кольцам.
   -- Сейчас? -- Все-таки мы не можем обойтись без шуток.
   -- Этот парк -- одно из чудес Израиля, -- опять серьезно говорит Н.Н.
   В другой раз  я бы  непременно сказала  что-то совсем  о других  чудесах,
которыми одарила нас наша историческая родина.
   Мы приехали сюда,  на землю наших отцов,  как было предсказано в  великой
книге ("Это поразительно,  --  сказал Н.Н., -- еще тогда было предсказано, что
возвращение будет с Севера"). Но зачем мы приехали?
   Она отторгает нас,  эта земля, и понять и осознать это невозможно.  Мы не
нужны ей.
   Наш друг,  тот самый врач,  что не может себя найти здесь,  сказал мне  с
тоской: "Я смотрю иногда телепередачи из той страны.  Все чужое.  Уже чужое.
Но и здесь -- не свое. Или мы -- не свои?"
   А одна моя знакомая -- она выросла в маленьком городке, жила с бабушкой из
еврейского  местечка  и всю  жизнь  несла  в душе  магию  своего еврейства --
сказала мне с еще  большей тоской:  "Ну что  ж, мы будем  доживать,  немилые
здесь и с тем, что нам немило".


   Но для чего-то же мы приехали.  Чья-то рука привела нас на эту землю. Или
мы опоздали, или мы приехали поздно, и потому земля отцов не принимает своих
блудных детей?  Но блуждали мы не по своей воле.  А если бы раньше,  если бы
хоть чуточку раньше, как Н.Н.? Он, похоже, здесь не чужой.
   Но ничего этого я не говорю. Парк прекрасен, он действительно чудо, и мне
не хочется ни говорить,  ни думать  сейчас о неприятном.  Мне хорошо идти  в
тени деревьев в этот знойный день и хочется верить в доброе чудо. Может, оно
случится и с нами -- это доброе чудо.
   Мне приятно  смотреть на  Н.Н. и слушать  его.  Он показывает  нам  парк,
словно сам сотворил это чудо,  более того, сотворил его специально для нас и
дарит его нам. Я благодарна ему за этот дар. У меня на душе благость.
   Н.Н. доволен,  что мы радуемся его дару.  Но странно  --  в том,  что  при
дарении ему нужна обратная связь,  я не узнаю того человека, которого знала.
Который был нашим Н-кой.
   Но я внемлю тому,  что он говорит,  а говорит он,  в основном, мне одной,
потому что понимает,  что  его слова не  находят отклика в моем  критичном и
инакомыслящем муже.
   -- Я никогда не перестаю удивляться каждому листочку и восхищаться  каждым
листочком. Он сложнее и совершеннее любой системы, которую создал человек.
   -- И которую может создать? -- спросил муж.
   -- И которую может создать.


   Домой мы возвращаемся с цветами -- большим букетом алых роз.  А. принимает
их с благодарной, мягкой, такой знакомой улыбкой.
   -- Хотели,  --  сказала я,  --  зайти купить что-нибудь к столу,  но боялись
попасть впросак.
   -- Правильно:  "ле  кашер",  --  это  она  говорит  с  полуулыбкой,  слегка
ироничной  --  о столь  важных вещах  нельзя говорить  походя.  Она чуть-чуть
насмехается над необходимостью делать то,  что положено,  и благодарна  мне,
что я не поставила ее в сложное положение: и есть нельзя, и -- куда девать?
   Но речь о кашруте уже зашла, и я спросила:
   -- Вы соблюдаете все законы кашрута?
   -- По крайней мере стараемся.  Может быть, для себя мы не соблюдали бы все
так строго,  но  --  дети...  Если мы хотим,  чтобы они у нас ели,  мы должны
делать все, как положено. Они должны быть уверены, что у нас все, как надо.
   Дети... дети...  Я понимаю. Их нельзя оттолкнуть, иначе можно и потерять.
Кто из них раньше ступил на дорогу,  что ведет к Всевышнему -- отцы или дети?
Кто первый воскликнул: "О!"? Н.Н.? Сын? Я хочу это знать, но я не спрашиваю.
Завтра мы идем  в гости к их  сыну,  в его семью,  мы  приглашены на  вторую
шаббатнюю трапезу. Может быть, я что-нибудь пойму сама.
   Я иду на выделенную нам территорию,  меняю платье, в котором приехала, на
легкий спортивный  костюм,  возвращаюсь на  кухню,  готовая выполнить  любое
распоряжение хозяйки. Но А. оглядывает меня с сомнением.
   -- Нет, пожалуй, на кухне я сама. Когда будем накрывать на стол, поможешь.
   Понятно.  Я могу  перепутать и взять  не тот  нож или  не ту тарелку.  Ей
спокойнее самой,  она знает,  где у нее мясная,  где молочная посуда.  А. не
говорит прямо,  что  опасается допустить  меня в эту  святая святых,  просто
мягко отстраняет меня от кухни. Я пытаюсь шутить:
   -- Слушай, это же дискриминация. Настоящая дискриминация олимов.
   -- Ничуть.  Олимов,  в основном,  используют  для уборки.  Так  что можешь
вытереть пыль,  я доверяю тебе.  Я собиралась  сделать это после  того,  как
приготовлю еду.
   -- И вымыть полы?
   Ей неудобно эксплуатировать  нас,  все-таки мы  --  гости,  и не  видались
тридцать лет. Она чуть мнется:
   -- Полы я сама. Потом.
   -- Почему сама? Я умею мыть полы.
   -- Не может быть.
   -- Я даже мыла  как-то в одном  израильском доме,  хотела  помочь  хорошим
людям, которые нам помогли, а они мне еще и заплатили деньги.
   -- Ладно, -- смеется А. -- мой. Только не надейся, платить не стану.
   Ах,  как нам легко и просто вместе в эти минуты,  как тридцать лет назад,
когда мы помогали друг другу и шутили сами над собой.  И мне хорошо  оттого,
что нам легко.  Ну и что из того,  что он  --  в кипе,  а она  --  с прикрытой
головой?  И нельзя перепутать мясную тарелку с молочной. И варить козленка в
молоке. Я не буду варить. И постараюсь не путать.
   Я их по-прежнему люблю. Это они. Они.
   Я оглядываю поле моей  деятельности.  В квартире чисто.  Но  я понимаю  --
чисто вообще и чисто в шаббат -- вещи разные. Я согласна навести блеск в этой
большой и светлой квартире и беру тряпку.
   Н.Н. приносит мне стремянку. Он заходит в комнату в шортах, голый по пояс
и шутливо просит извинения,  что он без галстука  --  жарко, нечем дышать.  Я
вижу шрамы на его  теле  --  через всю грудь,  через всю  ногу,  на боку.  Он
перехватывает мой взгляд,  понимает,  что я ничего не спрошу, и, чтоб мне не
было неловко, говорит, показывая на рубцы:
   -- Это ремонтировали сердце,  а вену брали с ноги.  А здесь  --  это чинили
почку.
   -- Ну, а как сейчас? -- я показываю взглядом на грудь.
   -- Мотор? Ничего, пока, как видишь, работает.
   Я желаю ему по-израильски  --  до ста двадцати.  Он усмехается: к чему так
много? Но пожить еще все-таки не мешает.
   -- Ты, -- говорю я мужу, -- бери пылесос.
   В комнате появляется А.
   -- Пылесосить может и Н-ка. Тяжелую работу я ему не даю, а пылесосить...
   -- Тяжелую  работу  ты  берешь  на  себя?  Понятно.  Так.  Сегодня  у  вас
полуотпуск. Н-ка лишается пылесоса.
   -- Но можно я буду двигать за тобой лестницу?
   -- Ну, если очень хочешь...
   Глядя на хозяина, и муж сбросил рубашку.
   Мы,  наверное,  очень  смешно  выглядим.  Я с тряпкой  в руках,  стоя  на
стремянке,  вытираю  на  верхних  полках  шкафов  книги  и статуэтки.  Муж с
пылесосом в руках,  голый  по пояс,  чистит ковер.  Н.Н.,  в одних  коротких
шортах, держит стремянку, чтоб я случайно не свалилась.  И вот мы все трое в
этом домашне-рабочем виде,  занятые таким прозаическим делом,  как наведение
чистоты, говорим о вещах сложных и высоких.
   -- Все-таки как ты  дошел до жизни  такой?  --  вновь задаю я свой  вопрос,
сверху взглянув на его кипу.
   -- Ты хоть чуть-чуть представляешь себе, что такое теория вероятности?
   -- Чуть-чуть.
   Н.Н. говорит без пафоса,  без эмоций,  просто,  обыденно,  словно все это
само собой разумеется.
   -- Представь  себе,  что  некто  бросает  монету  --  орел-решка.  Бросает,
находясь в комнате один, но когда монета ложится, впускает тебя -- смотри. По
теории вероятности должна выпасть примерно половина орлов и половина  решек.
Но если  много раз  подряд выпадет  одно и то  же,  что ты  скажешь об  этом
человеке? Что он жулик.
   -- Наверное...
   -- Случай не может повторяться.  Кто-то должен приложить руку.  Обращается
Н.Н. больше ко мне,  он видит,  что я слушаю с интересом,  я согласна с ним,
что игрок  в орла-решку  непременно жулик  и не  может одно  и то же выпасть
много раз подряд.
   -- Случай слеп,  --  говорит Н.Н., -- он не может подбрасывать то, что нужно
мне.
   -- Не может?  --  вмешивается муж и даже останавливает хобот пылесоса.  Ему
нужны руки, чтоб объяснить свою мысль.  --  А все-таки? Представь себе: стоит
закрытый ящик, в нем сто шаров.  Все они черные, и только один  --  белый. По
теории вероятности сколько раз я должен вслепую засунуть руку в ящик,  чтобы
вытащить белый шар? А я опустил только раз, и вот он -- белый. Что скажешь?
   -- Конечно, что ты тоже жулик.
   -- Но я-то знаю, что я человек честный, и знаю, что я вытащил именно белый
шар. С первого раза из ста шаров.
   -- О, ты опасный жулик... -- я вдруг начинаю понимать, что острые углы надо
обходить,  мы  их  до  сих  пор  обходили,  оттого и ощущение легкости,  что
обходили. От этой мысли на секунду становится тоскливо, и я отгоняю ее.
   Но мужчины устроены иначе,  они должны поставить точки над "i", они очень
любят острые углы обнажать.
   -- Может быть?  Вероятно?  --  настаивает муж. Он держит перед Н.Н. зажатый
кулак, словно в нем спрятан злополучный белый шар. -- Ну, так как?  Ты мне не
веришь?
   -- Естественно.
   -- Но я-то вытащил именно белый,  --  говорит муж и разжимает кулак.  --  Ты
говоришь, что не может быть, а я вот вытащил.
   -- Ну и радуйся!
   Они стоят друг перед другом,  голые  по пояс,  два уже далеко не  молодых
человека.  Когда-то,  я помню, они сиживали за одним столом и вместе чертили
на бумаге схемы и чему-то смеялись и радовались,  а теперь вот стоят, один в
кипе  совсем  седой,  другой  без  кипы,  но  тоже  седины в волосах немало.
Наверное, им вместе уже не начертить ничего и ничему вместе не радоваться. И
мне становится  тяжело на  душе.  Не оттого,  что  им вместе  уже не чертить
ничего, а оттого, что -- не радоваться.
   Муж снова берется за пылесос и говорит уже без эмоций:
   -- Ты  хочешь  сказать,  что  вероятность  случайного  возникновения жизни
настолько мала,  что ее вообще не стоит принимать в расчет.  Конечно,  проще
поверить  в  бесконечно  большую  величину  --  наличие  создателя.  Но  ведь
вероятность  того,  что  сработал случай,  существует.  Ма-а-лень-ка-ая,  но
существует?  Так зачем же ты ее отбрасываешь?  Засунул руку,  вытащил черный
шар и говоришь -- белого там нет.
   -- Это уже треп.  Слепой случай еще может сработать однажды,  но  работать
миллионы  лет  и все  в одном  направлении?  Мой  инженерный  опыт такого не
допускает.  У всякого  творения  безусловно  существует  творец,  особенно у
такого сложного творения, как живой мир нашего шарика.
   -- А это не треп?  --  муж опять  останавливает пылесос и поворачивается  к
Н.Н.  --  Типичный треп. "Этого не может быть, потому что этого не может быть
никогда"? Есть же науки, например, археология.
   -- И дарвинизм? -- с иронией в голосе спрашивает Н.Н.
   -- И дарвинизм, -- без иронии соглашается муж.
   -- А ты знаешь, что Дарвин верил в Бога?
   -- Тем хуже для Дарвина.
   Муж  замолкает,   слышно,   как  занудно  гудит  пылесос,  муж  тщательно
вытаскивает хоботом  этого монстра  невидимые пылинки  из красивого большого
ковра.  Я в очередной раз слезаю с верхотуры, Н.Н. передвигает мне стремянку
к другой стене.
   -- Ничего, -- говорит он мне, -- ты поймешь.
   -- Ты хочешь сказать,  --  я останавливаюсь  перед Н.Н. прежде,  чем  снова
залезть на стремянку,  --  что я подаю надежды?  А он,  --  я киваю на мужа, --
неисправимый материалист?
   -- Его материализм недорого стоит, -- машет рукой Н.Н. так, словно мужа нет
рядом.
   Что значит "недорого"?  Мне обидно. Он много читал, интересуется историей
развития жизни, находками археологов.
   -- Все  эти  находки  ничего  не  доказывают  и не  опровергают того,  что
написано в Торе.
   Он называет имя какого-то  научного светилы,  который пришел к  пониманию
того, что мир сотворен разумом, и спрашивает у мужа:
   -- Ты читал его?
   -- Нет.
   -- Ну вот.
   -- Что -- вот? Я многого не читал.
   Этот спор напоминает мне все на свете споры в гостиных -- никто никого  не
слушает и не слышит, никто никому не в силах ничего доказать, каждый слушает
только себя. Может быть, поэтому муж опять замолкает, я вижу, что ему уже не
хочется спорить.
   И хорошо, что они замолчали: я ловила недобрые нотки в их голосах.
   Кажется,  я уже все убрала в поднебесьи,  вернее,  в  подпотолочьи  --  на
высоких шкафах.  Н.Н. уносит лестницу,  чтоб не мешала.  Теперь надо  убрать
внизу. Я начинаю с угла.
   В углу,  в  небольшом  проеме  между  шкафом  и стеной,  у  самого  окна,
симитирована могила.  На стене большой рисованный портрет молодого мужчины в
форме офицера армии обороны Израиля.  У него сильное лицо и твердый  взгляд.
Рядом с портретом -- маленькая лампочка, это вечный огонь, неувядаемая память
о том,  кто ушел.  А внизу, под портретом, стелятся живые побеги, словно это
могильный холм, весь в красно-зеленых листьях.
   Я беру  мягкий  чистый  лоскуток  и чистую  воду  и мою  каждый листок на
могиле, бережно и осторожно. Я боюсь повредить побеги.
   Н.Н. смотрит на портрет.
   -- Я тоже не видел  его таким...  Таким он  был перед смертью.  Офицер  на
портрете -- их сын, Мишель. Я знала его малышом, он был --
   Мишенька. Для мамы он и сейчас -- Мишенька.
   А. тоже в комнате.  Она молча напряженно смотрит на движения моих рук,  я
стараюсь делать все еще медленнее,  еще осторожнее.  Не бойся.  Я не причиню
ему боль.
   -- Когда я узнала,  что происходит с человеком после смерти, и поняла, что
Мишенька где-то есть, мне стало легче...
   Я не смотрю на А. и продолжаю мыть листочки. В горле у меня ком.
   Я не верю в то, что мы будем где-то после смерти, кроме как превратимся в
прах.  Даже царь  Соломон говорил:  "Человек  приходит из  праха и уходит  в
прах". Но если сын ушел, должна быть надежда на встречу с ним, это облегчает
жизнь. Надо верить, что встреча будет, что сын где-то есть.
   Может, в этом суть? Может, в гибели Мишеля -- начало начал?
   Я ставлю на место бочонки с живыми побегами.  Надо о чем-то другом, иначе
я разревусь.
   -- Это мебель оттуда? -- спрашиваю я.
   -- Да.  Когда Н-ке разрешили ехать, у него было такое настроение:  скорее,
скорее,  с одной зубной щеткой.  Но я понимала,  что будет трудно без вещей.
Вот, что помогли достать,  --  А. описывает рукой полукруг.  --  И еще немного
посуды.
   Что ж. Живым живое.  Со шкафами и кроватями удобнее, чем без них. Я вижу,
что муж уже закончил чистить все,  что можно почистить пылесосом  --  ковр