й. Обычно он говорил об этом неохотно и мало,
какими-то намеками. А мама, наоборот, любила это подчеркивать и гордилась,
но отцу это не нравилось. Отец часто повторял: "Я старый разведчик".
Конечно, он был коммунистом, он вступил в партию еще при Никите Сергеевиче,
когда был совсем молодой. Потом настало время Леонида Ильича. Над Леонидом
Ильичом все смеялись и называли его "Блеванид", в этом было что-то
родственное, домашнее. Отец делал вид, что сердится, но на самом деле ему
тоже было смешно.
Он родился на Украине, в деревне под Киевом. Его мать, марусина
бабушка, осталась одна, когда он был совсем маленький, ее муж бросил их, а
потом его забрали и посадили Отец со своей матерью где-то скрывались.
Бабушка рассказывала Марусе, что ее мужа забрали, а потом отпустили, потому
что он понравился сестре какого-то важною начальника, чуть ли не Якира. И
она требовала, чтобы он на ней женился. Тому ничего не оставалось делать. Он
приехал к бабушке, дал ей денег, посмотрел на сына и уехал. С тех пор она
его не видела. Она слышала, что во время войны, когда немцы входили в Киев,
он застрелился, потому что был начальником НКВД и слишком много знал.
Во время войны от немцев скрываться было проще, чем от своих. К тому
же, бабушка снова вышла замуж, а ее новый муж прекрасно говорил по-немецки.
Скоро немцы и вовсе стали их друзьями.
Сын доставлял бабушке много беспокойства. Он все время хулиганил,
подрывал снаряды, дрался и бабушка уставала его пороть. После войны он
убежал в Херсон, и там поступил в мореходное училище. Он мечтал стать
капитаном. В Херсоне было много беспризорников, они жили в подвалах, где
потеплее, и даже в люках. Отец Маруси любил драться. Он часто сам начинал
ссору по пустякам, а потом это перерастало в драку. Дрались ремнями,
кастетами, иногда ножами. Особым шиком считалось иметь финку. Отец Маруси на
всю жизнь сохранил слабость к таким ножам. Потом, когда Маруся уже училась в
школе, у них в доме всегда было полно финских ножей. Марусину маму это
раздражало, и она как-то сказала Марусе, что до женитьбы отец был первым
матерщинником в пароходстве, у него была кличка "Жлоб", которая осталась и
до сих пор.
Маруся помнила, как однажды, когда они уже ложились спать, на улице под
окном какие-то пьяные юнцы стали ругаться матом. Отец был уже раздет, он
высунулся в окно и приказал им наткнуться. В ответ его послали подальше.
Тогда он схватил финку и, как был, в трусах, выскочил во двор. Марусина мама
завизжала, во дворе послышался топот. Маруся выглянула и увидела, что алкаши
разбегаются. Потом они собрали большую компанию и подстерегали его вечером,
но он возвращался в капитанской форме, и они почему-то его не тронули,
может, не узнали. Отец утверждал, что испугались.
А тогда, после войны, марусина бабушка устроилась в городе Жмеринке и
звала отца помогать строить дом. Отец приехал, они таскали на себе кирпичи,
рыли ямы для фундамента, штукатурили, красили. Дом стоял рядом с другими
точно такими же, посередине проходила улица, вся изрытая ямами и
колдобинами, а по краям ее шли две тропинки и канавы, в которые сливали
помои. На улице в лужах валялись пустые консервные банки, и из земли торчали
ржавые пружины. Маруся помнила, как по этой улице на телеге, запряженной
клячей, проезжал Абрам и покупал разный хлам. Он был старьевщиком. Дедушка
говорил, что Абрам богатый, что он миллионер. Маруся не верила, она видела,
что он покупает разную дрянь, и сам грязный и оборванный. Он любил, когда
дети приносили ему пустые бутылки, за это он дарил им шарики. Он был в
грязной засаленной кепке, старом рваном пиджаке и таких же брюках. Это
ничуть не бросалось в глаза, потому что в Жмеринке все одевались так же.
Дедушка Маруси тоже ходил всегда в старой фуражке, в которой он работал на
паровозе, и еще у него были сапоги, носок он не носил, только портянки.
Когда он их наматывал на ноги, он объяснял Марусе, как это надо делать,
чтобы они не натирали ног. Маруся помнила, как они развевались на ветру,
когда бабушка их сушила.
Отец же Маруси, наоборот, любил одеваться красиво. Когда в первый раз
он поплыл за границу, он сразу же купил себе там модные темные очки.
Марусины дедушка и бабушка любили, чтобы все было скромно и не одобряли
этого стремления выделиться.
С какого времени отец работал в КГБ. Маруся точно не знала. Скорее
всего, как только стал плавать за границу. Отец называл кэгэбэшников
"серые", и в голосе его звучала гордость. Он хотел, чтобы брат Маруси тоже
работал в КГБ. Но марусин брат совсем не походил на отца. Он любил поспать и
поесть, был очень послушный и никогда ни с кем не спорил. Он все повторял за
отцом.
Как-то Маруся случайно наткнулась на старую пожелтевшую тетрадь, там
фиолетовыми чернилами были переписаны стихи о море и дальних плаваниях.
Маруся тогда еще не знала этих стихов и спросила у отца, что это. А он
сказал: "Это великий русский поэт Гумилев".
Когда Маруся училась в пятом классе, марусина мама обнаружила у отца
любовницу. Отец тогда писал диссертацию по морскому праву и ходил в
Публичную библиотеку. А потом оказалось, что не в библиотеку, а к любовнице.
Марусина мама звонила всем знакомым и рассказывала эту историю с
подробностями. Маруся все слышала и выучила наизусть. Какая любовница была
страшная, ротик как бритвой прорезан, и волоски у нее были реденькие, а
познакомил ее с отцом такой-то журналист, представитель богемы. Маруся потом
встречала статьи этого журналиста в центральной прессе и всякий раз
удивлялась, что он из богемы. Все статьи были посвящены советскому образу
жизни и коммунистической партии.
Еще там речь шла о каком-то шприце, который отец передал своей
любовнице, каких-то записках и о том, как мама приехала из отпуска ночью, а
отца не было дома, и унитаз был ужасно грязный, что почему-то и вызвало у
нее подозрения больше всего.
Маруся как раз тогда украла краски в универмаге, и отец ее даже не бил,
зато мама избила очень сильно. Потом ей стало понятно, почему он был такой
добрый.
Вообще они с братом боялись отца. Он часто их наказывал. Он не разрешал
Марусе дружить со Степановой, с которой они вместе украли краски. Однажды
Степанова пришла к Марусе, когда никого не было дома. Они сидели на кухне и
смотрели в окно, чтобы не пропустить отца. Они рассчитали, что, пока он
будет подниматься по лестнице, Степанова успеет убежать наверх. Маруся нашла
у отца в баре вино в красивой плетеной бутылке с яркой фирменной этикеткой,
и они пили его из чашек. Вдруг она увидела, как внизу к парадной идет отец с
дипломатом и в форменном капитанском кителе. Степанова в ужасе вскочила,
схватила свой портфель, дубленку, сапоги и бросилась вверх по лестнице. Там
она затаилась. А Маруся от страха была ни жива - ни мертва. Она не ожидала,
что он вернется так скоро. Ее всю трясло. Но отец тогда ничего не заметил.
x x x
Маруся рассеянно следила глазами за прохожими. Кругом люди куда-то
торопились, тащили сумки, толкались, ругались. Инвалид с костылем и красной
рожей шел по середине улицы и толкал всех.
Маруся шла на собрание, где должна была организовываться новая партия.
Ее специально пригласил ее знакомый Петр Сергеевич. Петр Сергеевич очень
просил, ему хотелось, чтобы было побольше народу. У них был общий знакомый,
и Марусе было неудобно отказываться.
Он жил в новом районе, когда Маруся вышла из метро, вокруг было много
деревьев, на них уже появились листочки. Дом она нашла почти сразу,
поднялась в лифте на девятый этаж. Дверь открыл сам хозяин, в белой рубашке
с расстегнутым воротником. "Проходите, Маруся. - сказал он, радостно потирая
руки, - вы не последняя." Из кухни выглянула бледная жена с изможденным
лицом и поздоровалась. Следом за ней вышел великовозрастный сын Петра
Сергеевича и тоже поздоровался. В комнате уже сидел, забившись в угол
дивана, какой-то бородатый карлик. "Это наш замечательный художник - прошу!"
Петр Сергеевич протянул руку: "Знакомьтесь! Илья Петрович!" Илья Петрович
посмотрел на Марусю исподлобья и что-то пробурчал. "Очень приятно, - сказала
Маруся. "А пока посмотрите, вот пресса!" - хозяин сделал широкий жест рукой.
Везде - и на столах, и на подоконнике, и даже на пианино были разложены
газеты и журналы, в названиях которых обязательно присутствовали слова
"свободный", "независимый", "демократический". "Хотите, я покажу вам свои
книги?" Тут из комнаты вышел молодой человек гигантского роста в пляжной
рубашке с пальмами и в белых брюках, а за ним маленькая девушка в очках с
химической завивкой и в сиреневом блестящем платье. "Знакомьтесь, - сказал
Петр Сергеевич, - Рома и Света." Потом Петр Сергеевич подвел Марусю к
книжному стеллажу. "Вот посмотрите, здесь у меня Бердяев, Библия с рисунками
Доре, а вот - воспоминания Станиславского. А эту книгу я приобрел при очень
интересных обстоятельствах", - Петр Сергеевич указал на огромный старинный
фолиант в золоченом переплете и пустился в длинное и подробное описание
того, как несколько лет тому назад он шел по улице и встретил школьниц,
несших в школу огромные пакеты с макулатурой, как он долго упрашивал их
показать ему содержимое этих пакетов, и как, наконец, он добился своего, и в
одном из пакетов оказалась эта книга, а потом он познакомился и подружился с
одной из этих школьниц, она была еще пионерка...
Маруся рассеянно слушала. Тут из передней послышался радостный смех.
"А, вот еще! Пришли, пришли!" - Петр Сергеевич прервал свой рассказ и
заспешил к гостям. В комнату вошла дама в очках с рыжими взлохмаченными
волосами, в брюках и в белом пиджаке, под которым виднелся вязаный шерстяной
жилет, она вся была обвешана цепочками и бусами. В руках она держала
матерчатую сумку, из которой торчали кульки. За ней вошел мужчина в
полосатом костюме, галстуке и розовой рубашке, на носу его топорщились очки
в пластмассовой оправе. "Знакомьтесь, знакомьтесь, - нетерпеливо сказал Петр
Сергеевич, и в голосе его послышались какие-то визгливые нотки. - Это
Наталья Дмитриевна, а это - Игорь Николаевич". Не успели гости сесть, как в
дверь снова позвонили. На этот раз пришел молодой человек с лысой
яйцеобразной головой и густой бородой, тоже в очках. "А это - наш дорогой
Владимир Иванович, молодой ученый. И, конечно, поэт в душе. Ну-с, а теперь
прошу всех присаживаться. Поговорим о деле. Собственно для чего мы здесь
собрались? Россия сейчас почти погибла, интеллигенция полностью оторвана от
народа, она стоит на коленях, а культура растоптана. Наша задача - возродить
культуру, а культура растоптана. А для того, чтобы возродить культуру, нужно
поднять интеллигенцию с колен, духовно преобразить..."
"Да, - вмешался сын Петра Сергеевича с горящими глазами, - свобода Для
нас дороже жизни."
"Браво, браво, молодой человек," - сказал Игорь Николаевич, который
сидел рядом с Марусей.
"Да, да, - подтвердил Петр Сергеевич, - но коммунистов мы не берем в
нашу партию. Единственно, кого не берем. - это коммунистов..."
"Ну и зря, - вмешался Игорь Николаевич, - коммунисты тоже неплохие
ребята..."
Тем временем жена Петра Сергеевича неслышными шагами ходила взад-вперед
и накрывала на стол. На столе появилась белая скатерть, а затем соленая
рыба, ветчина, огурцы, потом горячая картошка и бутылка водки. Петр
Сергеевич предложил всем перекусить и продолжить обсуждение. Все с аппетитом
принялись за еду. Петр Сергеевич налил водки и предложил тост за свободу и
демократию. Все с энтузиазмом выпили, причем Петр Сергеевич встал, обошел
всех и старательно чокнулся с каждым. Потом последовал тост за женщин.
"Скажите, пожалуйста, - сказал Петр Сергеевич, уже немного расслабившись, -
почему это я женщин люблю, а они меня - нет?"
"Об этом лучше спросить у вашей супруги," - заметила Наталья
Дмитриевна.
"Видишь ли, миленький, - комариным голоском проговорила бледная
иссушенная жена Петра Сергеевича. - ты любишь разных женщин, а каждая
женщина хочет быть избранницей". При этом она так жалобно протянула слово
"избранница", что Маруся подумала, что она сейчас разрыдается. Петр
Сергеевич уставился на жену, глаза его были непроницаемы, как пуговицы,
только где-то там, в самой глубине, теплился безумный огонек.
Игорь Николаевич, сидевший рядом с Марусей, совсем осовел, он ослабил
себе ремень на брюках и развалился на диване. Л Наталья Дмитриевна говорила
без умолку. Она рассказывала про экстрасенсов, о том, что у нее самой
недавно открылись сверхъестественные способности, и от нее глохнут
телевизоры. А недавно она была на выставке в музее Достоевского - при этих
словах она указала на бюст писателя, стоявший на книжной полке в углу
комнаты - и там на картинах не было ничего, кроме квадратов и кружочков, но
эти квадраты и кружочки так и высасывали из нее всю энергию...
Бородатый карлик, сидевший рядом с Натальей Дмитриевной, болезненно
поежился в кресле. Наталья Дмитриевна повернулась к нему: "Вам холодно?"
Карлик доверчиво закивал головой и обхватил свои плечи руками. "А знаете,
почему вам холодно? - вдруг сказала Наталья Дмитриевна, - Потому что у вас
низкая жизненная программа!" Карлик вжался в кресло. Наступила неловкая
пауза.
"Да, а вот я еще знаю, - сказала подруга высокого Ромы Света, чтобы
немного разрядить обстановку, - одна моя знакомая была на сеансе
экстрасенса. Потом проснулась ночью, а ее руки сами так себя и массируют,
так и массируют. А она на свои руки смотрит и запоминает, - где какая точка
находится..."
"Да, Светочка, вот видите, - сказала Наталья Дмитриевна, - а я вот сама
чувствую, что все наше поле здесь очень густо сконцентрировано, надо немного
разрядить."
При этих словах она вдруг замолчала и сосредоточенно уставилась на
противоположную стену. Маруся чувствовала себя не очень уютно. Тем временем
кто-то вспомнил про академика Сахарова.
"А, - сказала Наталья Дмитриевна, мгновенно очнувшись, - Сахарова на
семь лет раньше забрал к себе Космос."
"Почему?"- спросил Игорь Николаевич.
"Грешок какой-нибудь был. И это подпортило его ауру," - пояснила
Наталья Дмитриевна.
"Понятно, - задумчиво сказал Игорь Николаевич, - в его ауре дырка
образовалась и через эту дырку..."
"Да, да, точно! Я вот сама, будучи уже не слишком молодой, вдруг что-то
поняла. Схватила свою дочь под мышку и побежала креститься. Не в
какой-нибудь там собор, а в обыкновенную церквушку на Охтинском кладбище. И
оказалось - не просто так - там ведь вся моя родня похоронена, а я-то этого
тогда не знала, но вот как-то почувствовала. Вот я и окрестилась - надо же
мне приобрести покровительство космических сил."
"Да, возможно, вы правы, - сказал Петр Сергеевич. - Но посмотрите, что
сейчас с Россией! До чего ее довели! Ведь она уже почти погибла!"
"А вам не кажется, что Россия это заслужила?" - свысока спросила
Наталья Дмитриевна.
"Каким же образом?" - спросил Петр Сергеевич.
Тут с дивана поднялся Владимир Иванович.
"Вы все немного ош-шибаетесь, - заикаясь сказал он, - вот я п-пишу
д-диссертацию как раз по теме русской и-истории. вот мы с моим
р-р-руководи-телем н-недавно обсуждали как раз этот в-вопрос. Я вам с-сейчас
все объясню. Вы п-п-просто заблуждаетесь..."
"Да, да, - подтвердила Наталья Дмитриевна, - вы человек высокой цели. У
вас высокая жизненная программа."
"Спасибо," - вежливо сказал Владимир Иванович, но продолжить не успел.
"А теперь чай," - объявил сын, появившись в комнате с кухни.
"Так каковы же цели и средства вашего движения? - спросила Наталья
Дмитриевна, - Нужно же определиться. Ведь без этого же ничего не получится."
"Послушайте, - Петр Сергеевич мечтательно посмотрел в окно, - ведь
встречаются два человека - мужчина и женщина - и мужчина говорит женщине: "Я
тебя люблю" Какие здесь цели? Какие средства? Брак это цель? Или средство?
Здесь так просто не ответишь. Я написал книгу. Эта книга будет издана, -
возможно, при помощи мюнхенских друзей из христианской демократической
партии. Регистрировать наше общество мы не будем, я поклялся, пока советская
власть существует не вступать с ней ни в какие отношения. Я же и в психушке
в свое время сидел."
"Какой ужас! - сказала Наталья Дмитриевна - Подлецы! Они хотели бы и
саму свободу в психушку посадить! Но настоящего интеллигента не сломишь ни
тюрьмой, ни психушкой!"
"Постойте, постойте, я же хотел рассказать, - в волнении вскочил с
места Петр Сергеевич, - у меня во дворе стояла березка. И она погибла. А я
отломил от нее ветку, и это была просто березовая палочка. И я воткнул ее в
землю и поливал. Я думал - я буду поливать ее семь лет! И она все же
зазеленеет. И я поливал ее год, но ничего не произошло. Потом пришла зима,
все засыпал снег, а весной я снова стал ее поливать. И вот однажды утром я
увидел на ней маленький зеленый листик. Я так трясся над ним, я боялся, ведь
вокруг ходят люди, бегают кошки и собаки, но все обошлось. И потом из
листика получились веточки, а потом выросла целая березка. Я эту березку
посвятил одной девочке, одной пионерке, - при этом Петр Сергеевич посмотрел
на Марусю, - вот Марусенька знает, как мы познакомились. Я ее любил такой
возвышенной любовью, я давал ей книжки читать и разговаривал с ней Я вообще
люблю женщин в таком возрасте. Однажды я встретил женщину, ей было лет семь,
не больше, гораздо меньше, чем Лизе, но она меня поняла, она прекрасно
поняла все, что делалось в моей душе. И она меня полюбила. В таком возрасте
женщинам еще не свойственно все то мелкое и низкое, что появляется в них
позже. Поэтому именно в этом возрасте они для меня наиболее привлекательны.
И эта женщина - звали ее Лиза - она стала со мной встречаться, и мы с ней
разговаривали. Я ее всему учил. Я ее научил даже целоваться."
Жена Петра Сергеевича заерзала на стуле и многозначительно закашлялась,
но Петра Сергеевича было уже не остановить.
"Я помню, я пришел к ней домой, а ее родители куда-то ушли, и мы сидели
с ней при свечах, а вокруг было темно, и все так романтично. Я принес ей
цветы, моей милой крошке. Вы, конечно, подумали про Набокова, про "Лолиту",
но я должен сказать, что не читал этой книжки, хотя и слышал, о чем она. Но
у нас все было по-другому! Я в душе художник! И у меня были другие мотивы,
совершенно возвышенные мотивы! Вы понимаете, в этом возрасте женщины еще
ничего не знают, им все интересно, вот я и учил ее всему, вы понимаете,
всему... Но потом каким-то образом узнал ее папа, и у меня были
неприятности! Я даже не знаю как, неужели она обо всем рассказала?"
Тут Петр Сергеевич осекся и обвел всех взглядом. На его губах
показалась пена, он явно выпил лишнего. Опять воцарилось неловкое молчание.
Игорь Николаевич добродушно улыбнулся и сказал: "Ну конечно, кто же такие
вещи папе рассказывает!" Все смущенно захихикали.
"Так что же вы все-таки хотите основать? Что-то вроде масонской ложи?
Или ордена?" - спросила Наталья Дмитриевна.
"Нет, как вам объяснить... Это будет такая новая форма объединения
людей. Вот я написал книгу, я хочу ее напечатать, там все изложено, это
новая теория, вы все ее прочитаете и поймете. На основе этого мы и
объединимся. Для нас самое главное - свобода. Ради свободы мы готовы на
смерть."
"А вы знаете, - сказал Игорь Николаевич, - тут недавно образовалась
новая партия, - я, кстати, как раз с этого собрания - и там программа как
раз совпадает с вашей. Может, вам просто присоединиться?"
Петра Сергеевича это немного задело. "Нет, - сказал он, - мы все же
лучше отдельно. Не думаю, что мысли из моей книги могут совпадать с
программой этой партии."
"И зря, - Игорь Николаевич был настроен очень благодушно. - А хотите,
завтра же о вашей организации узнает вся страна? Или даже весь мир? Я,
кстати, являюсь внештатным корреспондентом газеты "Путь к свободе""
И он открыл свой дипломат и вытащил оттуда толстую пачку каких-то
бумажек.
"Можете и подписаться заодно. Подписка на месяц стоит пятьдесят
рублей."
"Да, да, я сейчас, - засуетился Петр Сергеевич и дрожащими руками стал
выворачивать карманы. - Но у меня здесь только двадцать пять."
"Это не беда. Давайте, сколько можете, остальное потом. А вот вам пока
экземплярчик. Эта газета издается на всех языках, ее читают во всем мире. А
мне пора," - и корреспондент поспешно направился в прихожую. Маруся решила
воспользоваться случаем и уйти. Было уже поздно.
В прихожей Петр Сергеевич обратился к Марусе.
"Маруся, а у вас ведь тоже есть знакомые. Вы должны нам помочь -
рассказать о нашей новой организации."
"Конечно," - сказала Маруся. Ей не хотелось никого обижать.
"Ну ладно, ладно, - вдруг заторопился Петр Сергеевич, и в глазах его
появилось беспокойство, - я вам еще позвоню. Вот я недавно видел сон - будто
кто-то меня торопит, что именно сейчас время настало, именно сейчас пора,
только бы не пропустить, только бы не опоздать. Как будто кто меня
подталкивает, как будто кто шепчет в ухо."
Петр Сергеевич замолчал, как будто к чему-то прислушивался. Маруся тем
временем незаметно вышла. Она шла к метро мимо автоматов с газированной
водой и деревьев, одно из которых, наверное, посадил Петр Сергеевич. В двух
метрах впереди вприпрыжку бежал корреспондент газеты "Путь к свободе".
***
Маруся училась в специализированной немецкой школе. Там же учился и
Гриша, но он был на три года младше. К ним часто приезжали немцы, в основном
из ГДР. С немцами общаться было разрешено, это должно было способствовать
лучшему изучению разговорного языка.
Как-то марусина подруга Света Митина, которая была комсоргом класса,
пригласила ее и еще нескольких мальчиков и девочек к себе на день рождения.
У Светы была очень большая задница, и, кроме этого, еще одна замечательная
особенность: с первого класса она носила одну и ту же прическу - заплетала
две косички и укладывала их на голове в виде корзиночки, а по бокам
завязывала два пышных банта.
Мальчиков у них в классе было мало и она попросила привести с собой
еще, хоть каких-нибудь. Маруся шла с Машей Степановой и с Кучей. По дороге у
метро они увидели каких-то прыщавых юношей, которым явно было нечего делать.
Они подошли к ним и предложили пойти на день рождения. Юноши с радостью
согласились. У Светы мальчиков оказалось не так уж мало, а наоборот, она
перестаралась, и девочек было только три, а мальчиков восемь. Причем был
даже мужик, бритый, похожий на уголовника, он одиноко сидел в светиной
комнате и пил водку из горлышка бутылки. Он ни с кем не разговаривал. Маруся
пыталась завязать с ним разговор, но он только криво усмехался и пил. Еще
был мальчик из параллельного класса, рыжий и тщедушный, о котором ходили
слухи, что он уже побывал в милиции, правда, никто не знал, за что. И еще
Маруся встретила там Вову Гольдмана. Он тогда уже ушел из школы, и вел себя
совсем как взрослый, на нем были джинсы и серая рубашка.
Маруся помнила, как в седьмом классе Света пришла в школу вся
растрепанная, в платье мятом и запачканном цементной пылью, а в волосах у
нее торчали разные бумажки. Она сидела на уроках, как сомнамбула, и на все
вопросы только улыбалась. Марусе показалось, что от нее пахнет вином. Потом
Вова Гольдман рассказал ей, что Света Митина пришла к нему, а он тогда был с
другом, которому уже исполнилось восемнадцать лет, и они выпивали. Света
попросила у Вовы учебник, а у Вовы давно уже не было никаких учебников, он
просто ждал, когда же его выгонят из школы. И Света это знала, но все равно
не уходила, а сидела и ждала чего-то. Друг Вовы осмотрел Свету с головы до
ног, а потом предложил пойти прогуляться. Они пошли гулять и зашли в подвал.
Там они стали Свету крутить и вертеть, а потом раздели. Она хихикала и не
сопротивлялась. А потом Вова рассказал Марусе, что они с ней по очереди
посношались. Маруся ему не очень-то тогда поверила, но все могло быть.
Позже, уже в десятом классе, она подумала, что, скорее всего, это была
правда.
Маруся уже давно не видела Вову, поэтому обрадовалась. Там был и
Коммунист, который Марусе в последнее время порядком надоел. Все сидели за
столом и пили. Еды было мало, все разные огрызки, куски хлеба и салат из
капусты с подсолнечным маслом. Зато очень много выпивки: и портвейн, и
водка, и сухое, и даже коньяк. Света пила очень много и как-то лихорадочно.
Маруся уже была у Светы в гостях, правда, очень давно, классе в
четвертом. Света тогда любила Пушкина и хотела походить на Татьяну. Она
пригласила к себе на день рождения Марусю и еще двух мальчиков. Мальчики эти
были самые хорошие ученики в их классе и самые вежливые, к тому же у них
были самые приличные родители. Это Маруся знала от своей мамы. У Светы их
тоже встретила бабушка, она была очень старая и говорила по-французски. Мама
Светы рассадила всех за стол и каждому дала вышитую салфеточку с инициалами.
Когда все поели, мама сказала: "А теперь давайте играть! Светочка, пойди,
переоденься!" Света ушла и вернулась в розовом платье из сатина, очень
длинном и с большим вырезом на груди и на спине. Она взяла в руки веер и
грациозно присела. Все захлопали в ладоши, а бабушка в кресле даже
завсхлипывала. Потом поставили маленький круглый столик на одной ножке, а на
него - зажженную свечу. Света села в бархатное кресло и взяла в руки куриное
перо. Рядом стояла старинная чернильница в виде зайчика. Мама Светы сказала:
"Это живая картина. Мы раньше очень любили играть в живые картины. Сейчас
покажем, как Татьяна пишет письмо Онегину. А ты. Марусенька, будешь няней."
Марусе на плечи накинули большой пуховый платок, и она, сгорбившись, встала
рядом со Светой. Света, томно обмахиваясь веером, облокотилась о столик и
взяла в руки перо. "Не спится, няня, здесь так душно... - проговорила она, -
открой окно да сядь ко мне..."
Маруся молчала, покачивая головой. "Ну, Марусенька, продолжай! - мама
Светы думала, что Маруся тоже знает эти стихи, но Маруся не знала, что
дальше, и сказала: "Да чего уж там, милая..." Все засмеялись, а Марусе стало
стыдно. "Ну ладно, - сказала светина мама, - а теперь мы потанцуем!" Снова
зажгли свет, и на старый проигрыватель поставили пластинку с музыкой. "Это
па-де-катр, - сказала мама. - меня еще моя мама учила." Она обратилась к
бабушке и сказала: "Сейчас станцуем па-де-катр. Его нужно танцевать
вчетвером. Я научу." Маруся встала в паре с толстым Димой, а Света взяла за
руку Алешу. "И раз, и два, - повторяла мама, и торжественно вышагивала
впереди всех, вытяну в одну руку вперед, а второй придерживая край платья.
Дима все время наступал Марусе на ноги и ужасно сопел. Наконец музыка
кончилась. Все сели на диван, и мама Светы ласково обратилась к Марусе:
"Марусенька, у тебя такой приятный мягкий выговор! Это украинский, по-моему?
Вы же с Украины?" Маруся до этого жила в Жмеринке и ездила туда каждое лето,
но в этом вопросе она почувствовала какой-то подвох и ничего не ответила,
покраснев. Потом все опять сели за стол и пили чай с пирогом с лимоном.
Марусе он очень понравился, и она съела целых четыре куска.
А теперь Маруся даже не могла узнать эту комнату, здесь было пусто, и
посередине стоял прямоугольный стол, у стены продавленный диван, а на полу
валялись пустые бутылки. Тут в коридоре раздался какой-то шум. В комнату
вбежал бородатый тщедушный мужичок небольшого роста. Он держал в руках
бутылку портвейна и тряс ею. "Ужас, ужас, - вопил он, - прийти на день
рождения к семнадцатилетней девушке с бутылкой! Девушкам дарят цветы, а не
эту гадость! Кому же это могло прийти в голову!"
"А, - устало протянула Света, - это папашка, познакомьтесь. Папа, да
перестань ты, ради Бога!"
Но тот и не думал успокаиваться. "А ты замолчи, когда говорят старшие!
Я все равно узнаю, и вам же будет хуже!" Марусю это очень удивило, ведь на
столе стояла целая батарея бутылок, почему же он придирался именно к этой? А
бутылку, оказывается, принес Вова Гольдман и забыл на кухне. Теперь он сидел
страшно злой и уже собирался уходить. Света умоляюще посмотрела на него.
Маруся встала и сказала: "Извините, это я принесла. Другого подарка под
рукой не оказалось, вот я и решила..."
"Ах, Марусенька, что же с вами стало! Ведь вы всегда были такой
приличной девушкой! И родители у вас, по-моему, очень достойные! Почему же
такой странный подарок? Почему такое убожество? Зачем непременно напиваться?
Давайте лучше с вами потанцуем!"
Он подскочил к Марусе, сжал ей руку в своей потной ладони и закружил по
комнате. В это время кто-то включил проигрыватель. Это был тот же самый
проигрыватель, и даже пластинка была старая! Маруся подумала, что, наверное,
они ее так и не снимали, и все время ставили лишь эту пластинку. Из соседней
комнаты доносились какие-то звуки, шарканье, кашель. Наконец танец
закончился. Маруся вышла в коридор и увидела, что из приоткрытой двери
выглядывает светина мама. Она очень постарела и опухла. На ней был рваный
халат, волосы висели сосульками. Она криво улыбнулась и закрыла дверь. А
Вова Гольдман уже надевал куртку. Света цеплялась за его рукав. "Я тебя
прошу, останься, ты испортишь мне весь день рождения! Ведь это же
единственный раз, когда ты пришел, и вот опять уходишь! Я прошу тебя,
хочешь, я перед тобой на колени встану!" - Света уже рыдала, но Вова холодно
отстранил ее от двери и сказал: "Пошла вон! Надоела!" И хлопнул дверью.
Света так рыдала, что из соседней комнаты вышел Коммунист и, икнув, спросил
у Маруси: "Чего это с ней?"
"Да, Гольдман ушел - а она его любит, и вот видишь..."
''А-а-а!" - Коммунист взял Свету за руку и повел за собой. Маруся пошла
за ними. Там Коммунист посадил Свету на стул и стал старательно целовать
взасос. Вид у него был такой, как будто он выполняет тяжелую работу. Наконец
Света перестала рыдать и склонилась к Коммунисту на плечо. Посидев так
немного, она встала и вышла из комнаты, на прощанье игриво помахав ручкой.
Тогда Коммунист схватил со стола бутылку водки и стал жадно пить, причем
первый глоток он выплюнул за окно, приговаривая: "Дезинфекция - прежде
всего! Чистота - залог здоровья!"
Маруся поняла, что пора уходить, и вышла в коридор Она хотела
попрощаться со Светой, но ее нигде не было. Наконец она открыла дверь
ванной. Света была там, она стояла на коленях в луже собственной блевотины.
Она подняла на Марусю мутные глаза, икнула и сказала: "Мурка, а помнишь, как
мы с тобой танцевали па-де-катр?"
Примерно через неделю, утром, прийдя в школу, Маруся увидела, что все
бегают по коридору и шепчутся, а их классная руководительница вся
растрепанная, с черными потеками краски у глаз, выходит из кабинета
директора. Оказывается, директору позвонили из отделения милиции и сообщили,
что учащаяся их школы была задержана у гостиницы за приставание к
иностранцам. Сперва долго не могли выяснить, какая это учащаяся, потому что
она наврала фамилию, назвавшись Степановой, и к директору потащили Машу, но
Маша с негодованием все отрицала, и потом только выяснилось, что это Света.
Света после школы пошла к гостинице, может, она так уже не в первый раз
ходила, но она говорила, что в первый, и ей, конечно, поверили. Ну конечно,
она пошла не в школьной форме, она переоделась в кофточку с блестками и
черную короткую юбку, накрасила губы и глаза и встала у входа, как будто
кого-то ждала. Швейцар ее спрашивал, кого она ждет, и что она делает, она
сказала, что ждет маму, что ее мама здесь работает. А потом подошли два
немца, один постарше, а второй совсем молодой. Ей понравился тот, что
постарше, и она заговорила с ним по-немецки. Он отвечал ей благосклонно, они
познакомились, и он пригласил ее в номер. Но когда она с немцем входила в
гостиницу, ее задержал мужик в штатском и попросил предъявить документы. Это
швейцар, конечно, капнул. Она стала рыдать, немец быстро смотался, а Свету
доставили в отделение милиции, где стали выяснять ее личность.
В школе целую неделю продолжались ужасные разборки.
На комсомольском собрании Свету убрали из комсоргов, а на ее место
выбрали другую девочку. Потом Свету и вовсе забрали из школы. Гриша тоже
знал обо всем этом, но ничего особенного не говорил, а все молчал. У него
вообще была теория, что говорить надо как можно меньше, потому что, когда ты
говоришь, даже о погоде, ты все равно даешь про себя какую-то информацию.
Почти все школьные полруги Маруси вышли замуж за иностранцев. Маруся же
какое-то время жила с Костей, потом, после того, как он попал в
психбольницу, она его бросила и жила одна. Почти все мужики вызывали у нее
отвращение, и она общалась, в основном, с Павликом.
Подруга Маруси Степанова рассказывала ей: "Ты не знаешь, что значит
трахаться по дружбе! Бывает, ночью сидишь за бутылочкой, разговариваешь, и
ему на тебя наплевать, и тебе на него тоже, и вдруг трахнешься. Просто по
дружбе. Нет, тебе этого не понять."
Степанова вышла замуж за немца. На ее свадьбе был один француз, друг
степановского мужа. Он ничего не пил, только воду, и все говорили, что он
бывший алкоголик. Над ним все хохотали, а кто-то предложил налить ему воды
из унитаза. Француз по-русски не понимал ни слова. Подруга Степановой Лара
сразу же уселась ему на колени. Лара была наряжена в балетную пачку и
прозрачную черную блузку. У француза был довольный вид, и он победоносно
оглядывался по сторонам, словно приглашая всех разделить его триумф. На его
лице словно было написано: "Да, мы, французы, настоящие мужчины!" Рядом
сидела еще одна подруга Степановой, Наташа, и с завистью смотрела на Лару.
Казалось, она ждала, когда Лара хоть на минутку сойдет с колен француза,
хоть в туалет, но Лара и не думала ухолить. Она сидела прочно. Позже Маруся
узнала, что Лара вышла за него замуж и уехала в Париж, а там с ним развелась
и теперь живет с миллионером, и у нее много машин и разных вилл.
Была еще одна подруга, Ира, она тоже нашла себе француза, но ей француз
попался какой-то ненормальный. Он был совершенно плюгавый, слабоумный и
постоянно нес всякую чушь. Он говорил: "Vous, les russes, vous, allez, avec
les drapeaux rouges dans les rues" и так далее.
Маруся купила в подарок на свадьбу Ларе и Ире деревянные расписные
ложки, и принесла их, а там был только этот ненормальный француз, больше
никого. Он быстро-быстро, с обезьяньей ловкостью перебрал все ложки, выбрал
себе те, что получше, завернул их в бумажку и убрал в чемодан. Потом сел и,
как ни в чем не бывало, стал насвистывать "Марсельезу".
Ира уехала с ним во Францию, но он там оказался наркоманом, и она от
него ушла. Что с ней стало потом, Маруся не знала. Говорили, что она
торговала сигаретами в русском ресторане на площади Этуаль, что в переводе
значит "Звезды".
"Vous allez avec les drapeaux rouges dans les rues..."
***
"Какая сегодня хорошая погода! Солнце светит и небо синее! Я вышел из
квартиры и наткнулся на привычную надпись на стенке "Пива и баб!" Она была
здесь всегда. Потом я поскакал вниз. Во дворе на скамейке сидели три
старухи. "Здравствуйте!" - сказал я им. "Здравствуй, здравствуй!" - ответили
они. Я был в хорошем настроении. Мне еще надо было зайти в овощной магазин.
В два часа ко мне собирался прийти мой новый знакомый Вольфганг. Я хотел
купить зеленый салат и огурец. Я так долго выбирал огурец, что продавщица
стала орать. Но я сказал: "Спокойней, пожалуйста, за свои деньги я имею
право выбрать тот огурец, который мне нравится". Наконец я нашел подходящий
огурец, не очень крупный и твердый. Салат выбрать мне не дали, пришлось
взять, какой был. Конечно, в Западном Берлине я покупал овощи совершенно
другие: чистые, крупные и упакованные в отдельные мешочки. Но все равно,
этот магазин мне настроения не испортил. Я купил еще сметаны и пошел на
рынок. Там я купил зелени и немного пококетничал с грузином. Грузин шутил, а
я смеялся. Но цену за помидоры он все равно не сбавил. Тогда я не стал
дальше с ним разговаривать, пошел туда, где мясо, купил целого кролика и
отправился домой. Дома меня утке ждал Игорек, он работал поваром в кафе и
был моим другом. Одно время, когда он жил у меня, он подавал мне по утрам
кофе в постель. Он просто божественно готовит. Стол он накрыл очень красиво,
нарезал огурец в форме цветочков и пошел тушить кролика. А я стал одеваться,
краситься и причесываться. Ровно в два часа раздался звонок. Это пришел
Вольфганг. Мы поцеловались. По-русски он не говорит, и мы объяснялись
жестами. Но нам и не нужно говорить, достаточно взглядов. Потом пришла моя
мама, я хотел познакомить ее с Вольфгангом, чтобы он тоже ей прислал
приглашение в Мюнхен. Мама была просто как королева, в черном пиджаке и
белой юбке, в ушах черные клипсы, волосы она уложила очень красиво. Она
выглядела очень аристократически. Вольфганг поцеловал ей руку. Тут появился
Игорек. Он принес на большом блюде кролика, украшенного зеленью. Я громко
сказал: "Просто прелесть! Надо же, скобарь, а так все вкусно приготовил!"
Вольфганг вежливо улыбнулся, но все равно ничего не понял, а моя мама
засмеялась. Чтобы Игорек не обижался, я его пригласил к столу. А то еще в
следующий раз не придет.
Ах как я устала - это я о себе так иногда говорю, в женском роде. Ко
мне заходил Колобок. Мне нужно было с ним серьезно поговорить. Я слышал, что
он втихаря отбивает у меня Кшиштофа. Ах он сволочь, педераст проклятый! Ведь
это я сам их познакомил, своими руками! Кто бы мог подумать, что у такого
урода, как Колобок, могут быть какие-то шансы! Без меня он вечно сидел бы в
говне вместе со своей мамой! Я его сделал человеком! И что же получил?
Теперь он отбивает у меня моего лучшего друга! Ну, я все же думаю, это он
Кшиштофу не очень-то нужен - уж больно Колобок страшный, лысый, прыщавый,
глаза какие-то красные, зубы желтые. Но все же нужно его отвадить, нужно с
ним разобраться. Ах, сука! - я помню, как он своей ногой о Кшиштофа терся
под столом! А потом его по руке гладил! Я тогда так ужасно нажрался и
вырубился! А вдруг у них что-то было, и Кшиштоф меня бросит? Нет, эту
паскуду надо проучить! Как только он пришел, я ему сразу сказал: "Что ж это
ты, сука, так себя непорядочно ведешь? Где ж это в приличных домах ты видел
такое поведение? Или ты в приличных домах никогда не был, в первый раз
пустили? А может, ты считаешь, что так и надо? Что, с друзьями так
поступают?" А он говорит: "Я вообще не понимаю. Павлик, чего ты так
расстраиваешься. Я не знаю, в чем дело, объясни, пожалуйста."
"Ты дурочку не валяй, - говорю я, - ты зачем к Кшиштофу клеился? Ты
что, не знаешь, что он мой?" А он говорит: "Это просто я тогда по пьянке, а
потом между нами ничего не было". Тут я подумал, что это ужасно, они ведь
могут меня обманывать, а я ничего не могу сделать, я даже не буду знать,
встречаются они или нет. Вот так и надейся на друзей! А Кшиштоф мне так
нравится, он такой красавец! Но я не стал показывать Колобку, что
расстроился. Я все равно сам по его поведению обо всем догадаюсь. Я не стал
его отталкивать. Зачем мне нужно это надиралово? В конце концов, я таких
Кшиштофов еще десять штук найду с моей внешностью. Им цена пятачок пучок в
базарный день.
Марусик мне что-то совсем не звонит. Очень гордая стала. Но она мне не
особо и нужна, со старухой я больше не переписываюсь. Мне теперь французский
ни к чему, я решил устроиться в Берлине. Мне нашли одну девицу, у нее
палатка был русский немец, и его фамилия была Шуман. Но он потом развелся с
ее мамашей, и даже в паспорте себе национальность написал "русский", потому
что тогда русских немцев преследовали. Хорошо хоть фамилию не стал менять,
может, решил, что за еврея сойдет, хотя неизвестно, кем лучше было тогда
быть. А эта девица оказалась не такая дура, и когда стала получать паспорт,
то записала себе национальность "немка". И я договорился, что мы сочетаемся
с ней фиктивным браком, причем ей это нужно, чтобы отсюда выехать, я ей
устраиваю приглашение. А я беру ее фамилию и становлюсь "Шуман Павел
Владимирович, немец". Тогда есть надежда, что там дадут квартиру, ведь это
самое главное, если там иметь жилплощадь, то больше ничего и не надо. А с
этой девицей мы заключили соглашение, что, как только попадем в Берлин,
сразу же расстаемся, а то еще прицепится и придется с ней возиться, она еще
слишком молодая, ей всего восемнадцать лет. Да к тому же у нее мамаша
совершенно безумная, кажется, решила, что я на ее дочке по-настоящему
женился, и что у нас любовь. Мамаша меня больше всего пугает.
Я тут продавал автоответчик. Нашли мне покупателя, какого-то торгаша.
Он приперся ко мне, жирный, рожа лоснится, волосы сальные, зато в фирменном
джинсовом костюме и кожаном пальто. А у меня как раз сидел Колобок и смотрел
телевизор. Этот придурок стал торговаться. А я ему говорю: "Я цену сбавлять
не буду ни на рубль, у меня, кроме вас, тысяча покупателей найдется." Он сел
и сидит, думает, аж побагровел весь. Как-то он интересно покраснел - щеки
красные, нос тоже, и брови красные, а лоб белый. Я даже подумал, что ему
плохо. А по телевизору какая-то музыка играет, симфонический оркестр. Я
смотрю, а Колобок, который сидел тихо, вдруг стал руками размахивать. Я
удивился и говорю: "Сережа, что это с тобой?" Я даже вспомнил, что его
Сережей зовут. А он мне: "Ах, это Бах, я обожаю Баха!" Тогда я говорю ему
строгим голосом: "Сережа, успокойся пожалуйста, ты же видишь, что мы не
одни, что о тебе человек может подумать?" Я сам подумал, что он окончательно
спятил со своим Бахом. А этот торгаш, по-моему, даже испугался, быстренько
деньги заплатил, забрал аппарат и ушел. Даже удачно получилось."
x x x
Отцу Маруси становилось все хуже. Он уже не мог встать с постели. В
комнате пахло лекарствами, на столике в ряд стояли разные бутылочки и
коробочки. Раньше он терпел боль и не стонал, а недавно Маруся увидела, как
он сидит на кровати, обхватив голову руками. "Что ж это такое, - сказал он,
- надо же что-то делать." Ему начали колоть морфий. Врач в поликлинике,
когда Маруся пришла за рецептами, сказала медсестре: "А, там-то? Там недолго
осталось, не думай!" Маруся и сама видела, что отцу очень плохо. Он дышал с
трудом, его мучил кашель, он уже не мог читать, потому что книга падала, и
руки дрожали; даже когда он курил, надо было сидеть рядом, сигарета все
время выпадала из рук, и он не мог ее найти. Он уже не мог подняться даже в
туалет, и ему приносили баночку. Однажды, когда никого не было в комнате, он
встал, упал и разбил себе лоб об косяк. Всего за неделю волосы у него стали
совсем белые, и он как-то весь высох. Как только кончалось действие укола,
опять начинался ужасный кашель. Он ничего не ел. Только все время курил,
врачи сказали - пусть курит, от этого ему даже легче. Иногда, правда, ему
хотелось чего-нибудь съесть, и марусин брат Гриша ездил по городу и искал
пиво и шашлыки, или черную икру. Отец съедал маленький кусочек, остальное с
жадностью доедал Гриша. Гриша как будто не понимал, что происходит. Он
казался окутанным толстым слоем каучука, и там, под этим слоем, у него в
голове копошились какие-то мысли. Он вдруг заговаривал с Марусей и начинал
излагать ей свою теорию про евреев, которые захватили власть и прячутся
везде, и поэтому КГБ необходима бдительность. Маруся думала, что, если Гриша
рехнется, то это будет неизлечимо, потому что тихое помешательство не
поддается лечению. Он уже никогда не выйдет из этого состояния, а будет
сидеть на койке, опустив голову и все думать, думать.
В день, когда в городе Жмеринке умерла бабушка, отец Маруси
почувствовал это. Ночью он проснулся и попросил пить. Видно было, что ему
тоскливо. Это была смертельная тоска, она приходила ночью, под утро, когда
еще не рассвело. "Мама умерла," - сказал отец и заплакал. Его щеки заросли
седой щетиной.
А утром, действительно, позвонили и сказали, что ночью бабушка умерла.
"Вот, - сказала марусина мама, - сама умерла и его за собой тащит". Марусе
самой казалось, что между отцом и бабушкой существует какая-то мистическая
связь. Эта мысль вызвала в сознании Маруси целую вереницу гробов. Сперва
Марусин дедушка, худенький беленький старичок, потом марусина бабушка -
другая бабушка, мамина - она лежала в гробу с распухшим синим бесформенным
лицом, наверное, работникам морга мало заплатили, и они совершенно не
старались. Потом бабушка из Жмеринки, ее Маруся, правда, не видела в гробу,
но очень хорошо представляла. Она же видела ее незадолго до смерти в
больнице, когда приходила навестить. Бабушка тогда дала ей кусочек маслица,
завернутый в бумажку, кусочек сыра и два куска булки. На следующий день она
не проснулась после операции - ей отняли одну ногу.
Гриша помогал матери ухаживать за отцом, но он очень не любил, чтобы
его будили ночью и, если это случалось, начинал дико ругаться, вытаращив
глаза. Он часто начинал орать на отца, когда тот пытался что-то сказать, а
Гриша не понимал и вдруг разражался дикой бранью. Но, когда у отца был
запор, Гриша выковыривал рукой у него из заднего прохода кал, и это занятие
ему даже нравилось. Мать даже хвалила Гришу. Хотя иногда он начинал ужасно
ругать и ее. Он говорил, что она и отец стучат на него в КГБ, и поэтому его
карьера не может сдвинуться с мертвой точки.
Когда пришла Маруся, Гриша вдруг удалился в свою комнату и заперся там.
Маруся стала разговаривать с матерью.
"Ты знаешь, он совсем уже сошел с ума, - говорила мать, - он говорит,
что я доношу на него в КГБ и что я жидовка. Он говорит, что ты живешь с
кагэбэшником. и поэтому тебя и взяли на работу."
Вдруг хлопнула дверь и раздался страшный удар в стенку. Потом в дверном
проеме показалось толстое бледное лицо Гриши. У него почему-то совсем не
росла борода, а только на подбородке пробивались отдельные волоски. поэтому
он никогда не брился. Гриша был очень разозлен. Он закричал матери: "Не смей
говорить обо мне с этой сволочью! Не смей! Говори о себе что хочешь, но
моего имени не смей даже упоминать при этой сволочи! Она же жидовка!" И
Гриша так хлопнул дверью, что с потолка посыпалась штукатурка. Потом
хлопнула дверь в Гришиной комнате, и через некоторое время раздалась музыка.
Гриша слушал песню Розенбаума. Мать заплакала.
"Вот так каждый день. Но, правда, он мне помогает, и в магазин ходит, и
в аптеку. Только ужасно ругается. Я ему предлагала сходить к психиатру, но
он даже и слушать не хочет. Говорит, что это КГБ мне дало задание его в
сумасшедший дом упрятать."
Теперь, когда умерла бабушка, ко всем маминым волнениям прибавился еще
дом в Жмеринке. Ей стало казаться, что целый дом - это слишком дорогая цена
за то, что соседи два месяца ухаживали за бабушкой.
"Нет, - говорила мама, - это же не в какие ворота не лезет! Они совсем
обнаглели, эти Козлюки! Какая жадность, какая непорядочность! Маруся,
правда, ведь вы договаривались не на целый дом, а только на половину?"
"Да нет, мама, я же точно помню, что на целый, - Маруся чувствовала,
что мама просто так не отстанет. - Отец ведь сам тебе говорил."
"Нет, на половину! Это ты нарочно говоришь, чтобы тебя не заставляли с
этим разбираться! А я и так от тебя ничего не жду! Гриша все сделает! Надо
подать в суд! Я уже нашла прекрасного опытного адвоката! А в крайнем случае,
пусть никому не достается! Скажем, что мы хотели его отдать в фонд
Чернобыля, тогда государство его у них из горла вырвет! Ишь, сволочи!"
Гриша выглянул из дверей и закивал головой.
"Гриша им тут звонил. Я заказывала разговор. Так они орать стали, что
это непорядочно, что они за бабушкой ухаживали, простыни меняли, кашей ее
кормили, а теперь, выходит, и дом не их? А как это он может быть их? Они
его, что, строили? Это отец строил, и бабушка! И дедушка! А между прочим,
ухаживать за больной - это долг совести каждого нормального человека! Надо
же, какое лицемерие! Какое корыстолюбие!"
Маруся села в сквере на скамейку и закурила. Было уже довольно тепло,
снег растаял. Рядом с ней на скамейке сидела олигофреническая девочка с
толстым одутловатым лицом и блеклыми голубыми глазами. Она протянула Марусе
руку и радостно замычала. На девочке было широкое ситцевое платье и
спортивные тапочки. В руках она держала надкусанный пирожок. Ее внимание
внезапно переключилось с Маруси на воробья, прыгавшего рядом со скамейкой, и
она попыталась привстать. Воробей улетел. Изо рта девочки текли слюни.
Маруся вдруг подумала, что Гриша просто не находит применения своим
силам, а его взгляды не такие уж сумасшедшие, вот например, члены
патриотических обществ говорят почти то же самое, но их же никто
сумасшедшими не считает.
И она решила про себя, что надо попытаться познакомить Гришу с ними.
Может быть, это поможет ему. Потом она пошла домой и подумала, что надо
узнать адрес, где они собираются, и как-то уговорить Гришу сходить хоть на
одно собрание. Дай Бог, чтобы ему там понравилось.
Прийдя домой, Маруся стала рыться в старых газетах. Она никак не могла
найти газету, в которой недавно видела интервью с одним из лидеров какого-то
патриотического общества, там еще была фотография и контактный телефон. На
фотографии толстый, похожий на дуче человек во френче, сидел в окружении
молодых людей в черной униформе. Газета, поместившая интервью, судя по
комментариям и ироничной подписи под фотографией, явно преследовала
обличительную цель. Однако как в словах, так и в лице человека во френче
чувствовалась скрытая стихийная сила. Да и сам его наряд был необычен. Во
всяком случае, не так скучно, как привычные пиджаки и галстуки.
К счастью, газета нашлась. Маруся набрала номер телефона. Ей ответил
приятный баритон: "Пожалуйста приходите, будем очень рады. Сейчас нам как
никогда, нужна поддержка." Маруся повесила трубку. Теперь оставалось
уговорить Гришу. Это было самое трудное, потому что Гриша боялся ходить в
незнакомые места, опасаясь провокаций.
x x x
Красное на сером - дьявольское сочетание... "Тот неяркий
пурпурово-серый..." Все дрожит и качается как в тумане Люди ходят так быстро
их движения карикатурны Раз-два раз-два - вот они бегут по своим делам
озабоченно сгорбившись и размахивая ручками Это карлики маленькие тараканы
Все. внезапно отодвигается становится меньше как будто смотришь в
перевернутый бинокль Там вдали в окне старикан достал бинокль и наблюдает за
женским общежитием
Часто иногда бывает темно в глазах или перед г.лазами эта темнота
приходит извне Зазубренные края домов начинают движение и раздается скрежет
Это скрежет в металлическом голосе звучащем на всю улицу он идет оттуда...
Скрежет в шуме трамваев и в потоках людей...
Он пришел рассказать миру Истину... Вот шуршат лапки или кто-то
скребется Все связано воедино каждый жест - это символ тайный знак понятный
лишь ему Кресты на Владимирском соборе как будто кто-то грубо обрезал тупыми
ножницами А на Пантелеймоновской кресты оставили - это тайныи знак
дьявольское знамение В вестибюле станции метро "Маяковская" огромная красная
икона Он встал на колени и перекрестился Красное на сером...
Мокрый снег идет с утра Под ногами сплошная жижа Мокрый снег и серое
ноябрьское небо...
x x x
"Я предложил Вене поменяться с моими соседями и переехать ко мне. Они,
вроде бы, не против, а у нас с Веней образовалась бы гомосексуальная семья.
Но он мне сказал, что я его заживо сгною. И что я и так его на каждом углу
говном поливаю. А я ему сказал, что это он делает по отношению ко мне. А про
меня ему все злые языки наболтали. Но он все равно сказал, что предпочитает
оставаться в своей коммуналке, какие бы сволочи там ни жили. Он говорит, что
я непорядочный человек. Странно, что это с ним случилось? Он все удивляется,
как это со мной Пусик помирился? Ведь я на Пусика в КГБ писал, Пусик из-за
меня в психушке сидел, а теперь лучший друг? Дескать, как он мог меня
простить. Я говорю ему, что это все чушь, бред и вранье, а с Пусиком я
по-настоящему подружился после той выставки, на которую меня сам Веня и
пригласил.
Веня сейчас в Америку собирается, у него и приглашение уже есть, ему
одна баба прислала. Он там хочет поработать, мусор выносить, помои выливать,
со столов убирать. Ему такая работа в самый раз, он просто для нее родился.
Он не хочет навсегда уезжать, говорит, что ему уже пятый десяток, и кому он
там нужен. Конечно, я его понимаю. Но здесь я просто не могу, такая тоска,
просто ужас. Я даже не могу надеть на себя свои вещи, боюсь, что снимут.
Просто не знаю, в чем ходить. У меня же теперь все вещи дорогие - джинсы за
двести марок, туфли за триста.
Я тут решил съездить в Сочи, развлечься. Купил билет на самолет и
полетел. В самолете, конечно, противно, кругом одни чурки и грузины, но я с
ними не разговаривал, сделал вид, что я по-русски не понимаю. Там я сразу же
в аэропорту познакомился с Вовиком. Вовик просто красавец, и мы с ним
поехали на тачке в гостиницу "Жемчужина", у него там приятель обещал номер
"люкс". Вовик такой блондин с черными глазами, у него красивые ноги, а
задница просто великолепной формы. Он был в шортах и спортивной рубашке.
Было ужасно жарко. Наконец мы приехали в эту гостиницу. Мне предоставили
номер. Я принял душ, надел белый костюм, и мы с Вовиком пошли в бар. В баре
было приятно, прохладно, работали кондиционеры, правда, нам немного мешали
две какие-то проститутки, но потом они от нас отвалили. Мы с Вовиком пили
виски со льдом. А потом пошли смотреть на море. Там на пляже было столько
красавцев! Как в журнале, что я привез из Западного Берлина! И у них такие
плавки! Но у меня не хуже, да и фигура у меня ничего! На меня все смотрели,
даже иностранцы! Я немного задремал на пляже и обгорел на солнце. Вечером у
меня так болела спина, я просто плакал. Конечно, Вовочка помазал меня
специальным кремом, но я спал все равно очень плохо. А утром я обнаружил,
что у меня украли плавки. Совсем новые, фирменные! Я их вечером повесил
сушиться на веревку на балкон, а утром их уже нет! Это настоящая трагедия,
ведь я купил их в самом дорогом магазине, и заплатил за них триста марок!
Они были такие черные и такого фасона, что вся задница была видна, очень
красивые! И вот, в первый же день их сперли! Теперь для меня и отдых не в
радость! Какие же здесь все сволочи, гады, ублюдки советские! Я и одеться
здесь прилично боюсь, того и гляди, разденут! У меня и настроения никакого
не стало, просто никакого! Я рассказал Вовику, он тоже мне сочувствовал,
хотя, может, сам и спер, падло! Такие люди пошли, никому верить нельзя! Вот
раньше, до войны, люди были гораздо лучше, добрее! Я вот смотрел разные
фильмы, и мама мне рассказывала, и. что не говори, люди тогда были лучше,
добрее, искреннее, каждый был готов другому на помощь прийти, никто чужого
не брал, наоборот, все делились друг с другом! А сейчас, прямо как собаки,
все злые, так и норовят что-то стащить, обозвать тебя по-всякому, толкнуть!
Я даже не знаю, почему так, но я думаю, что во всем правительство виновато.
Вот цены повышают, это, конечно, не очень хорошо. Но с другой стороны,
у правительства сейчас нет другого выхода. На хлеб просто необходимо поднять
цены, потому что у нас люди выбрасывают хлеб в мусор, и мальчишки хлебом в
футбол играют, я сам видел. Конечно, у нас хлеб не такой хороший, как в
Западном Берлине, но все равно, по-моему, слишком дешевый. Тут Горбачев
прав, и вообще, он довольно симпатичный, интеллигентный. Конечно, лучше,
если бы у него на башке не было пятна, но это не главное. Главное, мне
кажется, чтобы не было коммунистической партии, в этом все дело."
x x x
Приближалась Пасха. Звонил Петр Сергеевич и сказал, что они с друзьями
собираются провести символический крестный ход вокруг собора, где сейчас
располагается музей, потому что администрация не разрешила провести
пасхальную службу внутри собора. Петр Сергеевич сказал, что соберется вся
демократическая общественность, и пригласил Марусю прийти. Маруся знала этот
собор, там одно время музейным смотрителем работал Павлик. Что-то он давно
не звонил, и телефон у него не отвечает... Петру Сергеевичу она пообещала
прийти. И хотя она не собиралась никуда идти, на следующий день Маруся
все-таки пошла к собору. Так часто бывало с ней.
На площади у памятника императору уже собралась группа людей. Петр
Сергеевич, заметив Марусю, сразу же направился к ней. Он был очень возбужден
и с ходу заговорил: "Хорошо, что вы пришли, нам нужно, чтобы было как можно
больше народу. Этим мы продемонстрируем наше единство и сплоченность.
Необходимо, чтобы в соборе проходили службы, чтобы власти вернули собор
верующим."
Маруся уже давно слышала, что существует церковная "двадцатка", которая
добивается возвращения собора церкви. И хотя все это ее мало интересовало,
она спросила Петра Сергеевича об этом, ей хотелось его поддержать. Но
почему-то при упоминании о давно существующей "двадцатке" Петр Сергеевич
досадливо поморщился.
"Верующие, конечно, все мы верующие. Но верующие верующим рознь. Они
ходят в церковь, крестятся, а сами тайком договариваются с директором. Они с
ним просто сговорились. И представляете, они сказали мне, чтобы я им не
мешал, а как я мог помешать? Мы можем только помочь, нельзя отказываться от
помощи, это не по-христиански! Мы все должны сплотиться в борьбе! Нам не
нужно таких верующих. И знаете, - тут Петр Сергеевич доверительно наклонился
к уху Маруси и лихорадочно зашептал, - та "двадцатка", о которой вы
говорили, я это точно знаю, они связаны с этим патриотическим обществом, у
меня есть связи в исполкоме, теперь не то, что раньше, с ними разберутся и
их расформируют, я уверен... А мы тут новую "двадцатку" организовали,
кстати, не хотите ли войти, у нас еще нескольких человек не хватает? И мы
добьемся, чтобы собор вернули Церкви. Большевики должны вернуть народу то,
что они у него отняли!" - последнюю фразу он произнес уже громким и
уверенным голосом, ему явно хотелось, чтобы ее услышали все. Тут Петра
Сергеевича кто-то окликнул, и он исчез в толпе.
Рядом с Марусей худая женщина вся в черном, с круглым восточным лицом,
громко рассказывала столпившимся вокруг нее юнцам о каком-то своем
родственнике или близком друге. "Франц Францевич для меня - самый близкий
человек, он сделал для меня очень много. Только благодаря ему мы можем
восхищаться теперь этой красотой, этими колоннами, этой бронзой, этим
мрамором..."
Толпа тем временем сильно увеличилась. Маруся заметила двух женщин и
старушку в платке, которые стояли в стороне и о чем-то переговаривались
между собой. Что-то во взгляде одной из них напомнило Марусе ее бабушку из
города Жмеринки. Как раз она и направилась к Петру Сергеевичу.
"Мы - члены "двадцатки" этого собора. Мы хотим попросить отменить ваше
мероприятие. У нас уже есть договоренность с дирекцией, и в будущее
воскресенье здесь пройдет служба. А ваша демонстрация может все испортить.
Пожалуйста, уговорите их разойтись". Она еще что-то говорила о том, что им
надо идти в церковь на службу, что им некогда, и все время просила Петра
Сергеевича уговорить всех разойтись.
Петр Сергеевич обиженно поджал губы. Вдруг стоявшая рядом с ним
женщина, та, что рассказывала про Франца Францевича, злобно вмешалась в
разговор и завопила: "А-а-а, в церковь им надо! Им на службу надо! Ну так
идите, предатели, лицемеры! Идите! А собор, прекрасный, многострадальный
собор пусть погибает! Пусть глумятся над ним люди без чести и совести! И
несчастный Франц Францевич не получит успокоения на том свете!"
При этих словах она схватила Петра Сергеевича за руку и увлекла его за
собой.
"Товарищи! То есть дамы и господа! В собор! Вперед! Зажигайте свечи! За
мной! Эти свечи горели в день рождения Франца Францевичя на его именинном
пироге! Они помнят его улыбку, его младенческий смех'"
И только теперь Маруся поняла, что Франц Францевич - это архитектор,
построивший собор, а восточная женщина - та самая безумная сотрудница,
влюбленная в архитектора, о которой ей как-то рассказывал Павлик, когда
работал здесь, в соборе. Она даже устраивала день рождения этого
архитектора, на который пригласила и Павлика вместе с остальными. Павлик
рассказывал Марусе, что на столе стояли три нагроможденных друг на друга
торта, в которые было воткнуто триста купленных в церкви свечек. Ведь Францу
Францсвичу исполнялось триста лет! Такого не ожидал никто!
Маруся даже вспомнила, что звали эту женщину Елена Борисовна. И точно.
Петр Сергеевич так к ней и обращался. Елена Борисовна достала из сумки,
висевшей у нее на плече, небольшую застекленную икону Божьей матери и
вскинула ее над головой.
"За мной! Дамы и господа, в собор! Зажигайте свечи! Идем организованно!
Никакого шума и беспорядка!"
Все достали свечи, зажгли их и толпой двинулись за Еленой Борисовной.
Она шла впереди, рядом с Петром Сергеевичем, и все время повторяла:
"Спокойнее, спокойнее, дисциплина - прежде всего!" Толпа увлекла Марусю за
собой, она шла прямо за Петром Сергеевичем и Еленой Борисовной. Они перешли
дорогу и поднялись по высоким гранитным ступеням. У кассы народу было
немного.
"Не волнуйтесь, товарищи, билеты я уже купила. - сказала Елена
Борисовна, - сначала обойдем собор вокруг."Она уверенно шла впереди, все
время оглядываясь, казалось, что она кого-то ждет.
"Что, не все еще пришли?'' - спросил Петр Сергеевич.
"Да нет, просто телевидение обещало приехать. Я звонила им и сказала,
что я организую крестный ход протеста. Они обещали быть."
"Вы организуете? Вы? - возмущенно переспросил Петр Сергеевич. - А не
я?!"
"Ну как вам не стыдно, - раздраженно сказала Елена Борисовна, - мы
делаем одно общее дело, и для нас главное - его сделать, а кто именно это
организовал, - какое это имеет значение?!" Они обошли вокруг собора уже три
раза, но телевидения все не было. Елена Борисовна была одета легко, было
видно, что она замерзла, нос у нее покраснел.
"Ну что ж, друзья, - произнесла она со вздохом, еще раз оглянувшись по
сторонам, - теперь - в собор!"
И все толпой двинулись ко входу. Испуганная старушка на контроле
закричала дрожащим голосом: "Нельзя, нельзя!"
"То есть как нельзя? - бесцеремонно вмешалась Елена Борисовна, - В Храм
- нельзя? А у нас билеты! А свечи сейчас же всем погасить!" - крикнула она,
обернувшись назад. Все дружно пошли в собор. Посетителей, к счастью, там
почти не было. Елена Борисовна шла впереди. Она встала в самом центре, прямо
напротив царских врат, подняла вверх руку и хорошо поставленным голосом
произнесла: "Внимание! Наконец-то мы здесь! Это торжественнейший день! Он
надолго останется в нашей памяти! Мы пришли оказать собору защиту! Этот
трижды оскверненный собор вопиет к небесам! Его осквернили первый раз в 1928
году! Второй раз - в 1937, а в третий - когда пустили сюда этих
отвратительных мелких людишек, которые смеют называть себя "научными
сотрудниками", а думают лишь о собственной выгоде и пользе!" Тем временем в
соборе появилось телевидение. Бойкий молодой человек в кожаной куртке
подскочил с микрофоном к Елене Борисовне и сказал: "Пожалуйста, вы, как
зачинатель этого дела, скажите, что вы сейчас чувствуете?" "Я? Что я
чувствую? - голос Елены Борисовны задрожал. " Я чувствую восторг и радость
победы, и, в то же время, печаль, глубокую печаль и скорбь..." - при этом
Елена Борисовна, как бы невзначай, все время поворачивалась спиной к Петру
Сергеевичу, не давая ему подойти к камере. Маруся заметила, что из алтаря
выглядывали какие-то испуганные люди, наверное, это были сотрудники музея,
никто из них так и не решился выйти, наверное, они испугались телевидения.
А Елена Борисовна выстроила свою паству полу кругом и торжественно
произнесла: "А теперь, братья и сестры, споем, кто как может, "Богородицу"!"
- и, грозно свернув глазами по направлению к алтарю, где прятались
"отвратительные и мелкие людишки", первая затянула пронзительным голосом
"Богородице дево радуйся".
x x x
"Последний раз, когда я имел дело с бабой, у меня ничего не вышло.
Перед тем мне удалось трахнуть одну сорокалетнюю бабу, надо было помочь
Пусику получить прописку, а он очень понравился начальнице паспортного
стола. Она была такая огромная толстая, ну как все наши советские, которые
постоянно что-то жуют. Если бы это была Гурченко, я, может быть, и сам бы
захотел, во всяком случае, это было бы гораздо проще. Но хотела она сначала
Пусика, а он вообще пассив, и, тем более, с бабой, тем более с такой, то это
я не знаю, как надо расстараться, даже и не Пусику. Ну он и попросил меня. Я
пришел к ней и стал говорить о том, какая у моего друга тяжелая жизнь, что
его бросила жена, как он страдает. Но она сразу сделала стойку на меня и так
кокетливо говорит: "Вы бы зашли ко мне, мы бы с вами чайку попили, и все бы
обсудили, а то так, в этой обстановке разговаривать просто невозможно. Я
подумал, что одним чайком дело не обойдется, как я ни старайся. Это надо так
нажраться, чтобы на нее встал, бутылку, как минимум. Но я тогда Пусика очень
любил и очень хотел ему помочь. Я думал, что мы будем жить с ним вдвоем в
этой квартире и никогда не расстанемся. Эта колода написала мне свой адрес и
сказала, когда приходить. Ну, я пошел к ней. Она открыла мне дверь сама, и
на ней был такой воздушный халатик, и ее толстые ляжки и огромная грудь
постоянно выглядывали из разных отверстий. Господи, какое мучение! Это был
самый страшный момент в моей жизни! Я старался на нее не смотреть, пока не
выпил. Когда я опрокинул стакан, мне стало представляться, что это мужик, с
которым спал Кшиштоф, он тоже был мерзкий, но не такой отвратительный, как
эта свинья. Когда я выпил бутылку, я почувствовал, что, может, и смогу. А
она ничего не пила, только смотрела на меня, и ее огромная грудь вся
колыхалась и волновалась. Меня разобрал такой смех, что я прямо не мог
сдержаться, да к тому же, еще и пьяный был. Я закрыл лицо руками и стал
ржать. А она решила, что я рыдаю, и подошла ко мне и навалилась на меня
своей тушей. Она обняла меня, и я просто задохнулся в ее жирном потном теле.
Мне уже стало не до смеха. А она все повторяла: "Что с тобой, мой мальчик,
не плачь, не надо так расстраиваться, все пройдет, все будет хорошо!" А уж
мне-то как хотелось, чтобы все стало хорошо, и чтобы все поскорее прошло. Но
все было впереди. Она обняла меня, и я встал со стула. Она прямо понесла
меня в спальню, потому что я вдруг почувствовал, что ноги у меня не идут.
Она стала раздевать меня, шепча всякие отвратительные нежности. Я старался
думать про Пусика, но не мог. Я почувствовал, что сейчас буду блевать. Я
попросил ее принести мне воды. Она выпорхнула из спальни, а я тем временем
разделся и лег под одеяло. Она дала мне стакан сока, и я его выпил. Тошнить,
вроде, перестало. Тогда она разделась и. как огромная гора жира и мяса,
рухнула на меня.
Если бы Пусик знал, чего мне это стоило, он бы подарил мне что-нибудь
хорошее. Например, фирменные сигареты. А он, сволочь, через месяц меня забыл
и променял на другого. Да я сам, правда, не особенно расстраивался. Он мне
быстро надоел. Ой, какой это был ужас! Я даже не понял, трахнул я ее или
нет. Или это она меня изнасиловала. Но одно я помню точно: Пусик прописку
получил и очень скоро.
Ну так вот, а второй случай был такой - ко мне приехал ночью Гарик с
двумя проститутками, и с одной он лег сам, а вторая легла ко мне в постель.
Тогда была ночь, и я уже спал. Она мне показалась ничего - такая худенькая,
симпатичная. И она всю ночь так ко мне приставала, старалась, и так меня
заводила, и этак. Но у нее ничего не вышло, я не среагировал. Теперь мне,
вообще, не знаю, что для этого нужно сделать, наверное, только рядом
поставить раком красивого мальчика, тогда, может, и получится. И то
сомневаюсь."
x x x
Маруся уже несколько дней не была у матери и не знала, как дела у
Гриши. Она шла по набережной мимо сквера, где обычно собирались члены
патриотического общества. И теперь, еще издалека она заметила скопление
людей. Ей было интересно послушать, к тому же, она думала о Грише и
машинально повернула по направлению к скверу. Она вспомнила сон, который
видела несколько дней назад. Ей снилось, что она пришла в точно такой же
сквер, и там на эстраде и вокруг стояли группы мужчин в черных косоворотках
и брюках, заправленных в сапоги, совсем как на той фотографии в газете. Руки
их были сложены на груди. Посредине сцены у микрофона выступал тщедушный
мужчина со светлыми волосами и бородкой. Он выкрикивал: "Вы представляете
себе, они едят голого русского человека! Как это понимать, что это значит?
Они режут ножом и едят голого русского человека!" Маруся не поняла, о чем он
говорит. Она слушала дальше: "А представляете себе, что значит голова
русского человека? Это мозг нации, вот что они едят!" Он выпрямился и
посмотрел вокруг. Все зааплодировали. Вдруг рядом с Марусей раздался вопль.
Она вздрогнула и обернулась. Рядом с ней стоял мужчина в летней клетчатой
рубашке и в коротких потрепанных джинсах. Он истошно орал: "Ка-гэ-бэшник!
Ка-гэ-бэшник!" При этом вся его фигура содрогалась, на шее проступали жилы,
а очки подпрыгивали на потном носу. Руки он почему-то держал по швам, в
одной из них судорожно сжимал детский портфельчик, и при каждом выкрике как
будто подпрыгивал, устремляясь всем телом к эстраде.
Толпа вокруг него раздалась, и мужчина очутился на пустом месте. Все с
интересом смотрели и ждали, что же будет дальше. Тут из толпы вырвался,
раздвинув всех, высокий кудрявый еврей. Он решительно направился к эстраде.
Когда он уже подходил по ступенькам к микрофону, один из молодых людей в
черной рубашке молча толкнул его кулаком в грудь и встал, загородив
микрофон. В это время на сцене появился еще один человек в черном наряде и
Маруся узнала в нем брата Гришу. Бледное лицо Гриши было значительно, оно
даже казалось одухотворенным. Он встал у микрофона, скрестив руки и опустив
голову. Вся фигура его выражала скорбь. Маруся удивилась произошедшей с ним
перемене. Он держался уверенно и даже красиво. После минутной паузы он
поднял голову и сказал громким голосом: "Друзья! На наших собраниях
выступать мы никому не предлагаем. Выступают лишь члены нашей партии,
поэтому заранее просим извинения у всех желающих выступить. Я хочу сказать
по поводу прозвучавшего здесь слова "кагэбэшник". Оно прозвучало из уст
этого вот, - голос Гриши стал грозным, - вот этого вот... гражданина". Гриша
протянул вперед руку, и его палец указал прямо на человека с портфельчиком.
"Скажите, пожалуйста, гражданин, а что, собственно, вы имеете против
деятельности нашего комитета государственной безопасности? Да, эти слова
многим здесь не нравятся, и они, можно сказать, наводят ужас на некоторых
граждан, и можно даже понять, почему. Но запомните раз и навсегда - вы и им
подобные демократы - эти слова для нас являются скорее комплиментом и ни в
коем случае не оскорблением, поэтому, если хотите нас оскорбить, подбирайте
другие выражения, желательно, конечно, цензурные!"
Последние слова Гриши были встречены шквалом аплодисментов и криками
"ура!"
"Это один из лидеров," - услышала Маруся рядом с собой шепот.
"Надо же, как быстро он стал лидером, - подумала она, и как он
изменился. Это подействовало на него, как самый эффективный курс лечения."
Тем временем, на сцене появилась полная женщина в юбке до пят, с белыми
крашеными волосами, распущенными по плечам Она подошла к микрофону и
сказала: "Друзья! Я хочу рассказать вам нечто странное и удивительное. Но я
не могу поведать вам этого, пока у нас не будет нашего русского дома. Я
расскажу вам, что двадцать пятого числа меня хотели убить, и кто это пытался
сделать. Я расскажу, какие страшные вещи творятся здесь на каждом шагу и кто
их делает. Но я смогу сделать это только в нашем русском доме. Здесь вокруг
столько врагов, они везде, они слушают нас, мы должны быть осторожны. Мы
живем здесь в своей стране, и у нас до сих пор нет своего русского дома, где
мы могли бы поговорить, встретиться. Давайте же вместе требовать, чтобы он у
нас появился". Женщина повернулась и стала слезать со сцены. Ей помогли. Ее
выступление тоже вызвало аплодисменты. Тут в другом углу сада послышался шум
и крики, на сцене заволновались, и из микрофона раздалось: "Друзья!
Соотечественники! К нам идут сионисты! Они затевают провокацию! Давайте же
не поддаваться и сохранять спокойствие!" Толпа заволновалась, зашумела. Одни
кричали: "Сионисты!" Другие: "Фашисты!" Вопли становились все громче и
громче, и разносились над толпой в небе, наконец они слились в каком-то
едином противоестественном хоре. Тут Маруся проснулась. Оказывается, она с
вечера забыла выключить радио, и из него на всю мощность звучал гимн
Советского Союза. Было шесть часов утра.
Теперь, войдя в сквер и приблизившись к толпе. Маруся вдруг заметила
знакомую фигуру. Рядом с импровизированной трибуной, составленной из забытых
строителями досок и прочего хлама, в группе людей, находившейся отдельно от
остальных, стоял Толик. По тому, как он держался, как разговаривал с теми,
кто к нему обращался, было видно, что он является одним из организаторов
митинга. Толик, кажется, тоже заметил Марусю. Он как-то засуетился и
угодливо закивал ей издалека, в глазах его промелькнула почти собачья
преданность, он явно хотел заговорить с Марусей. Маруся вспомнила ту сцену в
Николаеве, как Толик тогда лип к Косте, хватал его за рукав, что-то пытался
доказать, то обличая, то угодливо самоуничижаясь, и еще фразу о том, что в
костином "холодном эстетизме нет ничего русского". Она вспомнила свое
тогдашнее сочувствие Толику, и одна мысль о том, что она могла поддержать
его, показалась ей настолько ужасной и отталкивающей, что она вдруг
почувствовала отвращение к нему, а вместе с ним и к стоящим вокруг него
людям. Она еще не успела вслушаться в то, о чем они говорили, но их одежда и
манера держаться показались ей вдруг ужасными, каким-то жутким и жалким
смешением безвкусицы и дурного тона. Маруся резко повернулась и пошла прочь.
Совсем недавно Маруся узнала, что Костя, последнее время живший у своей
матери, перед самой Пасхой вдруг исчез из дому. И вместе с ним исчезли почти
все его стихи, записи и мысли, которые он записывал в маленькой синей
тетрадочке за семь копеек. Маруся видела у него однажды такую тетрадочку на
столе. Его долго не могли найти, а потом обнаружили в склепе на Смоленском
кладбище в одной рубашке и домашних тапочках, и опять отвезли на Пряжку.
Стояла ранняя весна и по ночам были заморозки... Но Маруся знала, что даже в
нормальном состоянии он никогда не замечал холода и мог ходить в одной
рубашке, хотя всегда одевался, как все, просто чтобы не бросаться в глаза.
Они часто гуляли с Костей по ночному Ленинграду. И Костя все говорил,
говорил, а Маруся слушала. Но если бы ее попросили повторить его слова и
мысли, то она бы не смогла. Да это и не были обычные мысли или слова, а,
скорее, какая-то звуковая волна, музыка, которая входила в нее и
растворялась без следа; когда она слушала, это было так значительно, так
огромно, казалось, раскрывается Вечность, и ты переносишься на Небо...
Маруся не только не могла повторить, но она даже не могла себе представить,
как это можно записать, может быть, все дело было в костином голосе... Она
вдруг вспомнила, что все костины рукописи исчезли. "Ну ничего, - почему-то
сказала она вслух, - зато библиография сохранилась у Толика", - и свернула
налево к Неве.
Последний раз, когда она с ним говорила. Костя был очень подавлен и все
повторял про одиночество и тоску. "Он так часто говорил", - успокаивала себя
Маруся, но все же тревога не проходила. Она быстро шла по набережной, на
остановке около Университета было много народу, и Маруся пошла пешком через
мост. Дул ветер, внизу под мостом темная вода завивалась водоворотами.
"Какое здесь сильное течение", - подумала Маруся. Она шла и смотрела в лица
прохожих, а они были мрачные и угрюмые. Внезапно все представилось ей как бы
застывшим и черным. Она вспомнила, как давно в феврале шел мокрый снег, и
она стояла на мосту и смотрела на черную воду. Вокруг летели огромные хлопья
и падали на лица, на пальто. Она долго стояла и смотрела на воду; и какое-то
странное тяжелое чувство вошло в нее тогда. Но жизнь отвлекает, рассеивает
внимание, и это забылось, как и многое... И серые тучи на сером небе... И
красная секундная стрелка мелкими щелчками продвигается вперед по циферблату
ровно и монотонно... Она похрустывает и поскрипывает... Все застыло в
неподвижности... Ведь, кроме этого, есть и еще что-то... Но что? И где оно?
***
У Маруси не было денег и она позвонила Грише. Гриша всегда давал ей
деньги, когда они ей были нужны. Она просила у него в долг, но назад не
отдавала. А Гриша их не требовал, правда, иногда, передавая ей нужную сумму;
он как-то многозначительно ухмылялся. На этот раз они договорились
встретиться с ним у Московского вокзала, рядом с кооперативными киосками
Маруся уже издали увидела Гришу, он возвышался над кучкой людей, толпившихся
около киоска, и внимательно что-то рассматривал. Маруся подошла и тронула
его за локоть. Гриша обернулся и приложил палец к губам "Тише, тише, не
привлекай к себе внимания!" - прошипел он. Прямо перед ним на корточках
сидел похожий на киргиза черный мужик с раскосыми глазами и огромной
головой. На нем была джинсовая куртка. Он положил на землю кусок картона, на
котором разложил три одинаковых календарика с изображением Исаакиевского
собора. Он быстро-быстро тасовал их и выкрикивал: "А вот, товарищи
биндюжники, китайский способ игры! Кому - кино, кому - домино! Подходи,
налетай! Пожалуйста, пятьдесят рублей! Ваш выигрыш, мой проигрыш! Выиграл -
радуйся, как жена сына родила, проиграл - не ругайся, как сварливая женщина!
Называй, угадывай! Выиграла полная карта! - он перевернул один календарик,
там в середине шариковой ручкой был нарисован квадрат. Два другие
календарика были чистые, без квадратов. "Один полный, как ваша голова! Два
пустые, как моя голова! - Он хлопнул себя по голове, - "Девушка, говори,
какая карта! Показывай!" Рядом с ним, засунув руки в карманы, стоял
коренастый парень с цепким взглядом маленьких глаз, в мятых брюках, волной
спускавшихся ему на пыльные ботинки. Он шагнул вперед и протянул ему мятые
бумажки.
"Давай, я на пятьдесят рублей!''
"Пожалуйста! Какая полная?"
"Эта."
"Правильно угадал, ваш выигрыш, мой проигрыш! Давайте, налетайте!"
Подходили все новые люди, толпа увеличивалась. Гриша тихо сказал
Марусе: "Ты знаешь, я заметил. Эти двое точно работают в паре. Здесь
грузовик проезжал, толпу на время разогнал, так я даже слышал, как они
переговаривались Грубо работают," - Гриша самодовольно усмехнулся. "А
главное, я вот что заметил, зрение-то у меня отличное, я все четко вижу; и я
заметил, что эта карточка, на которой нарисовано, помечена, у нее уголок
надрезан немного. Никто этого, конечно, не замечает, народ все время то
отходит, то подходит, и никто долго не задерживается. Один идиот даже
золотое кольцо ему проиграл, у него денег не хватило. А это же самое
настоящее жулье! Я уже достаточно проанализировал ситуацию.. " С этими
словами Гриша достал из кармана пятьдесят рублей и решительно протянул
черномазому: "Держи!" Тот снова перетасовал карточки. Гриша уверенно показал
на ту; что справа. "Верно, выиграл! Поздравляю, твое счастье!" Мужик
протянул Грише те пятьдесят рублей, которые Гриша ему только что дал. Но
Гриша сказал: "Это же мои. А где выигрыш?" Мужик поморщился, но все же
достал из кармана еще пачку купюр и отдал Грише полтинник.
"Та-а-ак!" - Гриша был доволен. "Ну, держи снова!" - Гриша опять дал
ему полтинник. Мужик снова разложил карточки, правда, уже без прибауток.
Гриша угадал и на этот раз. Мужик уже не улыбался. Рядом с Гришей незаметно
появился парень в мятых брюках и стал оттирать Гришу плечом. "Слушай, иди
отсюда, а? Иди дарагой! Смотри, у тебя девушка красивая! Иди, у тебя что,
дела нет?" Гриша возмутился. "Чего это я должен идти! У нас, между прочим, в
Конституции записано, что все равны, и я могу стоять, где хочу!" Он опять
протянул пятьдесят рублей. "Держи еще, друг! Раскладывай!" Маруся видела,
что дело идет к скандалу; она отошла и издали наблюдала за толпой. Вдруг
послышался истошный крик. "Ты чего толкаешься, сволочь? Ты чего? Что я тебе
сделал? Смотри, уже спокойно и стоять нельзя! Ах ты, шпана проклятая!
Братское чувырло!" - Это вопил парень в мятых брюках. Толпа заволновалась,
потом народ расступился, и оттуда вылетел Гриша. Он держался рукой за глаз.
Маруся подошла поближе. "Гриша, ты что? Что случилось?" Гриша с досадой
махнул рукой. Под глазом у него был здоровенный фингал. "А, жулье
проклятое!" И он быстрым шагом стал удаляться. Маруся пошла за ним.
Последнее время Гриша почти забыл про КГБ, но зато теперь он всем
говорил, что поддерживает связь с инопланетянами. Это случилось с ним
недавно, рассказывал он Марусе, когда они шли с ней по Невскому. Он шел по
улице и увидел такую светящуюся точку. Точка стала расти, расти,
приближаться, и вдруг прямо перед Гришей появился человек, абсолютно лысый,
с очень проницательными глазами, почти как у Геннадия Аристарховича, в
общем, виду него был необычный Гриша точно не мог объяснить, в чем
заключалась его необычность, и только повторял: "Глаза его горели неземным
огнем". Этот человек дал понять Грише, что он инопланетянин и отныне будет
поддерживать с ним связь. Им была необходима информация для того, чтобы
исправить человечество, которое погрязло в пороках. Для поддержания связи от
Гриши не требовалось ничего сверхъестественного, "только в кармане должно
все время лежать вот это", - и Гриша показал Марусе маленькую круглую
батарейку, 343-й элемент. Маруся спросила: "Это что, он тебе дал?"
"Ну да, - Гриша важно кивнул, - я теперь всегда ее с собой ношу. Даже
сплю с ней". У Гриши был двойной подбородок и толстое расплывшееся лицо.
давно не стриженные волосы спускались на воротник, из-под волос маленькие
глазки задумчиво смотрели в небо, где желтые облака в небе и неизвестно
откуда взявшиеся чайки напоминали кладбище, на котором похоронили отца.
Тогда еще здоровенный мужик в комбинезоне и с золотым крестом на голой
груди рассказывал стоящим вокруг свежей могилы сослуживцам отца, что он был
художником и своей матери на могилу устроил памятник, в котором теплилась
свеча. Кладбище находилось далеко за городом, оно было грязное и
неухоженное, без единого дерева. Но марусин отец хотел, чтобы его похоронили
именно здесь, потому что здесь был похоронен его друг, с которым он когда-то
вместе учился. Маруся слышала, как мамина сестра, марусина тетя, сочувствует
маме и недоумевает, почему он не захотел, чтобы его похоронили на кладбище,
где похоронена их мама, оно такое приятное, зеленое, а теперь марусиной маме
придется мотаться из одного конца в другой.
Вдруг Гриша перехватил взгляд Маруси и ужасно разозлился. "Что ты на
меня так смотришь? Я ведь не брежу, я не пьяный, не сумасшедший, я взрослый,
здоровый, нормальный человек, и я доверяю только своим чувствам, своим
органам. Я вижу, слышу и осязаю только то, что реально существует. Не надо
делать из меня сумасшедшего".
И Гриша, резко повернувшись, пошел прочь. Маруся издали видела, как он
шел в толпе против течения, изредка дергая плечом, когда его кто-нибудь
задевал. "Ну ничего, - подумала она, - ведь их же осматривают врачи перед
выходом в рейс. И психиатр там. конечно, есть."
Марусе позвонила мать и в ужасе рассказала, что Гриша, придя домой с
вахты, тоже сообщил ей про инопланетян. Он все время разговаривал с ними, а
недавно опять сказал маме, чтобы она не смела доносить на него в КГБ, и что
после смерти отца она нарочно включила сигнализацию из страха, что он ее
изнасилует.
"Он же скоро собирается в рейс. Как отпускать его в таком состоянии?"
"А врачи его осматривали?"- спросила Маруся.
'"Да, осматривали. Он утверждает, что подробно рассказал психиатру про
инопланетян, и тот заключил, что Гриша абсолютно здоров. Но, с другой
стороны, сейчас, действительно, очень ко многим прилетают инопланетяне, и
даже недавно по телевизору была передача, в которой выступали настоящие
пришельцы из космоса, один мужчина и две женщины, похожие на обычных людей,
и тоже говорили, что прилетели сюда, чтобы помочь людям на земле, которые
ужасно испорчены и погрязли в пороках... Да, скорее всего, он нормальный, -
вдруг успокоилась мама, - А еще я тут видела по телевизору передачу, как
одного мужика инопланетяне взяли к себе, а потом отпустили. И они вылечили
его от всех болезней и даже от хронического алкоголизма. И теперь они
периодически его навещают".
"Да. - сказала Маруся, - но в рейс ему все же лучше не ходить."
"Почему это? - Мама вдруг разозлилась. - А ты подумала, что я буду
есть? Сейчас все хуже и хуже, а если его выгонят из пароходства, то он может
пойти работать только грузчиком в магазин. Ведь он ни на что не способен.
Ничего не умеет! А здесь он еще и валюту зарабатывает! А недавно капитан
сказал, что будет писать на него характеристику на второго помощника! Да
нет, он совсем нормальный!
"Я не знаю, - сказала Маруся, - но кончится это плохо"
"С тобой невозможно разговаривать!" - и мама бросила трубку Маруся
задумалась.
Теперь, когда Гриша подружился с инопланетянами, он стал гораздо
веселее. Он напевал по утрам, когда вставал, правда, мыться все равно не
хотел. Мама даже нашла ему невесту, дочку заведующей интернатом для
слепоглухонемых детей. Эта заведующая могла сделать очень много, и дачу
построить, и квартиру отремонтировать, даже достать продукты, ведь в
магазинах теперь вообще ничего не было. Интернат же, по-прежнему, снабжался
очень хорошо, а дети, все равно, не могли никому пожаловаться, потому что
они не только ничего не видели и не слышали, но, главное, не могли ничего
никому сказать. Заведующей досталось больше всех посылок из Германии, а
посылки туда присылали самые лучшие: с куртками из плащевки, мохеровыми
свитерами и сапогами из натуральной кожи, не то, что какие-нибудь там
макароны или крупу. Но, конечно, ей приходилось делиться с остальными
педагогами. Мама очень надеялась, что Гриша все-таки женится на дочке
заведующей, потому что ему это было просто необходимо. Но Гриша говорил, что
ему надо посоветоваться с инопланетянами, что он так просто не может взять и
жениться. Он совсем не звонил этой девушке, и мама вынуждена была звонить
сама и передавать ей приветы от Гриши, но так ведь не могло продол жаться
вечно. Девушке было уже двадцать шесть лет, она хотела замуж и долго ждать
не собиралась. Но Гриша все равно тянул. Поддержка инопланетян очень
помогала ему, он даже начал изучать английский язык, чтобы сдать экзамен на
второго помощника. Только вечерами на него снова находила тоска, и он
начинал ругаться и орать на маму, что она сотрудник КГБ.
x x x
"Я уже окончательно понял, что здесь я жить не смогу. Но я уже пробовал
жить в Берлине, там очень тяжело, там надо так рано вставать и ломить с утра
до ночи. И даже если пахать как карлик, все равно не купишь себе мерседес и
виллу, и не будешь обедать вместе со Шпрингером. А здесь все плохо, но зато
можно вообще не работать и жить. А с другой стороны, на кой нужна такая
жизнь здесь, тогда она просто не нужна. Все время сидеть дома? Так это же
надоест. Я уже насмотрелся на этот Ленинград, один из красивейших городов
мира. Вот я курил с Веней, мы вышли покурить во двор. А он работает на
Невском, там рядом есть двор, где дом идет на капремонт. Мы пошли, а там
всюду какие-то доски набросаны, кирпичи, и еще куча говна в углу. Воняет
ужасно, даже покурить по-человечески нам не удалось. Вот вам ваш Ленинград.
Пора мне уже сваливать из этого Ленинграда. Только что бы придумать, как бы
сделать так, чтобы меня там устроили и дали жилье. А то платить такие
бешеные бабки, как я платил Гюнтеру за квартиру, я больше не в состоянии.
Вот я и решил стать евреем. А что? Теперь так многие делают! Всего восемь
кусков, и у тебя в документе будет написано, что твоя мать еврейка. Потому
что по ихним законам еврей тот, у кого мать еврейка. Это даже очень удобно,
ни по фамилии не проверишь, ни по отчеству. Только свидетельство о рождении
надо исправить. Хотя у меня теперь даже и фамилия подходящая, я теперь
Шуман. А там в Берлине есть лагерь, специально для евреев, не тот лагерь,
что во время войны, а специальный, пересыльный. Раньше туда принимали и
русских, а теперь только евреев. Это у них комплекс вины, что они евреев
всячески преследовали в войну, жгли их в газовых камерах и уничтожали. Там в
этом лагере кормят бесплатно и даже дают по две марки в день на личные
расходы Можно мороженое купить. Марки, конечно, гэдээровские, но и то лучше,
чем ничего. И есть, где жить. А потом всем евреям дают квартиру и устраивают
на работу. Ну а мне только бы квартиру дали. Этого вполне достаточно. Там я
бы уж нашел, как прожить.
Мою мать зовут Людмила Николаевна, но я ей позвонил, и мы договорились,
что она станет Абрамовна. Она так смеялась, просто ужас! Потом мне дали
телефон одного мужика, я и пошел к нему на квартиру. Там я просто обалдел.
Это не квартира, а дворец, у него даже ручки на дверях, по-моему, из
Эрмитажа. Он мне выдал новое свидетельство о рождении, где написано, что моя
мать Людмила Абрамовна, еврейка. А я тогда получаюсь еврей. Я дома смотрел
на себя в зеркало и думал, похож я на еврея или нет. Кажется, совсем не
похож. Я читал где-то, что то ли Геббельс, то ли Гитлер исследовали евреев и
описывали, какие они обычно бывают, как их распознавать. Вот ухо у них, как
будто, должно быть ниже носа. Но у меня, по-моему, так и есть. Господи,
хорошо бы хоть что-то было общее, а ведь там вдруг догадаются, что я не
еврей, и не возьмут меня. Евреи бывают и светлые, но у них волосы обычно
курчавые, а у меня прямые. Но все равно, мало ли, может у меня отец был
русский, и волосы у него были прямые. Но я надеюсь, что меня не будут там
очень подробно исследовать, хотя они и специалисты в этом вопросе. Можно,
конечно, сделать обрезание, это, наверное, больно. Но мне сказали, что не
надо, что там никто этого проверять не будет. Хотя, на всякий случай, это бы
не помешало, конечно, мать еврейка - это хорошо, ну а если вдруг обрезание
не сделано? Вдруг они меня тогда выгонят? Но я думаю, что до таких
крайностей не дойдет. Ведь есть, в конце концов, и права человека. Может, я
не хочу им показывать. Я, например, знаю евреев, у них нет никакого
обрезания. Ну и в общем, я со свидетельством о рождении и еще с паспортом
пошел в милицию. Там я показал свое свидетельство милиционеру и сказал, что
раньше, до перестройки, я боялся говорить, что я еврей, а теперь не боюсь и
хочу, чтобы в паспорте была записана моя настоящая национальность. Я еврей и
хочу быть евреем. Милиционер посмотрел на меня, взял свидетельство и сказал:
"Пишите заявление!" Ну я все, что требовалось, написал. Мне нужно было
поскорее, потому что в ФРГ принимали евреев из Советского Союза только до
двадцатого числа. А уж после двадцатого, будь ты хоть самый синагогальный
еврей, ничего не поможет. Не примут, поезжай в Израиль. А в Израиль мне
что-то не хочется, там у них свои законы, и вообще, гражданство дают только
тем, кто примет иудаизм, почти как у нас до революции, только местечек для
русских не хватает. Нет, быть на положении еврея среди евреев мне что-то не
хочется. Это не для меня. У немцев, наоборот, комплекс вины перед евреями,
поэтому евреям лучше всего теперь ехать в Германию, а там принимают только
до двадцатого."
x x x
Гриша собирался в рейс. Теперь он шел вторым помощником капитана. Он
сдал все экзамены и даже английский язык. Ему помогали инопланетяне. В
кармане у Гриши все время была круглая батарейка, которую он сжимал в потной
ладони. Мама уже два месяца жила у свой подруги на даче, и он попросил
Марусю приехать погладить ему рубашки, он их обычно стирал сам, и они были
вечно грязные и серые. Но Маруся все равно их гладила, потому что
перестирывать их ей было лень. Она погладила ему десять рубашек, а после
этого он попросил ее зашить форменные брюки, которые опять разошлись в паху
по шву. Гриша сидел за столиком, на котором, вместо скатерти, лежал старый
календарь. Календарь был тряпичный, разноцветный. Гриша привез его из
Австралии, на нем было написано "Happy new year!" На столе стояли
эмалированный чайник, чашка и лежал полиэтиленовый пакет с печеньем Гриша
пил чай. Он съел уже все полкило печенья, что принесла ему Маруся. Гриша
сидел в трусах, у него были очень толстые белые ноги и женская грудь. Он
сидел на бархатном диване, рядом лежали одеяло без пододеяльника и подушка в
серой засаленной наволочке. Он всегда спал так, причем обычно не раздевался.
Он рассказывал Марусе про инопланетян, как они подсказывают ему, что нужно
делать.
"Ты понимаешь, я делаю все, как они говорят, и еще ни разу не поступил
неправильно. Наоборот; если я не совсем уверен, и не знаю, какой выбор мне
сделать, они подсказывают мне, и все получается очень хорошо. Представь
себе, я тут потерял ключ от сейфа с деньгами - а я в тот день должен был
выдавать команде зарплату. Меня бы просто разорвали, а уж Боров наверняка
написал бы на меня докладную. Я уже собрался писать ему рапорт, я все
обыскал. Я был уверен, что потерял их, их нигде не было. И вдруг как будто
что-то так тоненько звякнуло, что-то прошуршало, какое-то дуновение в
воздухе Я смотрю - а эти ключи лежат на столе в пепельнице. А ведь перед
этим там ничего не было. Я точно помню, я оттуда хобцы выбрасывал. А во
время последнего рейса капитан и старпом напились и заснули, а у старпома
как раз была ходовая вахта и мы чуть не сели на мелягу. Я спал - ведь это
была не моя вахта, чего мне зря горбатиться. И вдруг меня кто-то толкнул и
прошептал: "Иди в рубку". Я вскочил и прямо в трусах туда побежал. Вижу - мы
давно с курса сбились, с гирокомпасом черт знает что, а старпом храпит на
койке в углу. И мы шли прямо на мелягу, да еще слева по курсу в двенадцати
кабельтовых от нас - немецкий сухогруз. А если бы что случилось, ты думаешь,
кто был бы виноват? Конечно я, ведь на меня и раньше все спихивали Меня и
так постоянно все травили, на каждом судне, где бы я ни плавал. Везде. И все
из-за КГБ, я же тебе все это уже рассказывал!'" - Гриша с сомнением
посмотрел на Марусю. - "Они хотели меня извести и мстили за то, что я
слишком много знаю обо всех их подлостях и секретах. Они не любят таких
людей. Я даже боялся на машине ездить, они могли запросто мне устроить
автомобильную катастрофу. Помнишь, я тогда вез на машине дочку первого
секретаря нашего райкома, знакомую отца, был дождь, машину занесло, и я
разбил правое крыло и лобовое стекло? Хорошо, что эта дура сидела сзади,
иначе бы ее в лепешку раздавило, с ней потом истерика случилась. Я тоже
здорово перепугался, у меня прямо руки тряслись, когда я из машины вылез.
Впереди мужик на "Жигулях", сволочь, меня не пропустил, и я в него вмазался.
А он стал еще орать на меня, что у него новенькие "Жигули", а я ему их
разбил. И милиция приехала. Я тогда с трудом его уговорил, чтобы он в суд не
подавал, и так на меня в пароходстве бочку катили, да еще бы и это. Стали бы
характеристику требовать, там всякий моральный облик, а я ведь тогда только
недавно в партию вступил, и мне могли такую характеристику дать, что и визу
бы потом закрыли. А этот мудак, когда понял, что я плаваю, почувствовал, что
я не хочу, чтобы в суд подавали и потребовал с меня шесть тысяч. И я не мог
отказаться, откуда я знаю, может, он тоже из КГБ и нарочно мне эту
катастрофу подстроил. Да еще эта дочка Покровского у меня в машине была, а у
нее. между прочим, муж есть и даже ребеночек какой-то дебильный, наверное.
результат пьяного зачатия, - они тогда здорово квасили вместе со своим
придурком. Они даже ко мне в квартиру хотели прийти с блядями, потому что
знали, что квартира пустая стоит, и родители тогда на даче были Я, конечно,
так прямо не мог отказаться, только сказал, что отец должен приехать по
делам. Они от меня и отвязались. И из-за этой автомобильной катастрофы я все
свои деньги и всю валюту должен был отдать, чтобы эти сволочи не поднимали
шума и все обошлось тихо. Как я мог один выдержать против всех этих
подонков? Ты думаешь, это легко? Когда все за тобой следят, когда каждый
твой шаг на учете? Когда каждый на улице подслушивает твои разговоры и даже
мысли? Нет, ты скажи, ведь ты, конечно, считаешь, что все это бред? Я же не
псих, как этот твой Костик, и даже медкомиссию прошел, а там, между прочим,
был известный психиатр, доктор наук, профессор, и он признал меня вполне
здоровым, хотя я и рассказал ему о своих контактах с инопланетянами. Сейчас
об этом даже в газетах пишут. Он сказал, что я могу плавать... Нет, я вижу,
что ты какая-то мрачная. А ты ведь должна радоваться, ведь теперь у меня
действительно все хорошо. А раньше, когда меня все преследовали, и травили
эти подонки из КГБ, ты была веселая и хихикала! Да ты и сама была с ними
связана, не знаю, как сейчас! Ты, может, и теперь там работаешь, конечно,
тебе не нравится, что мне теперь вы уже ничего - слышишь! - ничего не можете
сделать! Передай своим друзьям, не знаю, как их там зовут, что до меня им
теперь не добраться!"
Гриша удовлетворенно посмотрел на Марусю.
'Ты знаешь, я тут болел, то есть у меня чего-то заболел зуб, и я принял
таблетку, но она совершенно не помогла. Тогда я взял вот это. - Гриша достал
из кармана батарейку и многозначительно показал Марусе, - вот это, и
приложил себе сюда. - Гриша приложил батарейку к щеке. - И зуб у меня сразу
же прошел А ведь это тебе не голова болит, не живот, когда болит зуб, это
так просто не вылечишь. Тут нужно лечить или удалять, да ведь ты сама
знаешь, что я тебе объясняю. И он совершенно прошел, как будто вообще не
болел. И еще - я тут сдавал экзамен на второго - и там была эта сволочь - ну
ты понимаешь. Боров, с которым я на "Красножопске" плавал, и он все задавал
мне вопросы, он хотел меня завалить и так, и этак. А я этих вопросов не
знал, ведь все равно всего не выучишь, я просто не успел их прочитать. Но
они мне все время помогали, я слышал - у меня в ушах тихо-тихо - это слышал
только я - все ответы. И я ответил все правильно."
Гришино лицо преобразилось, он весь светился гордостью и счастьем.
Маруся вспомнила, что он всегда учился очень хорошо и в училище был даже
отличником. Потом его вместе с лучшими курсантами посылали в ГДР. Она видела
фотографию - Гриша вместе со здоровым курсантом в фуражке сидят рядом с
каким-то фонтанчиком и улыбаются. Он всегда должен был учиться хорошо, чтобы
никто не мог сказать, что ему помогает отец, и что он просто сынок
высокопоставленного чиновника. На отца могли написать анонимку, а это бы ему
повредило, и его не послали бы за границу. А мама всегда мечтала поехать
работать за границу, потому что там можно покупать разные красивые вещи,
которых здесь не купишь ни за какие деньги. Мама мечтала сделать ремонт и
отделать квартиру и кухню по европейским стандартам. Она хотела, чтобы вся
мебель была заграничная и раковина, и унитаз тоже. Здесь это тоже, конечно,
можно было достать, но, все же, это было не то. Она рассказывала Марусе