А ночью на квартире Обалдуева состоялось чрезвычайное заседание. Круг приглашенных был предельно узок, так как в историю города данное заседание решили не вставлять. Следовательно, городским депутатам в эту ночь надлежало спать спокойно, а то вынесут из квартиры невзначай оброненное словцо -- и поминай как звали отцов города. В прошлом достаточно примеров искрометной революционности. Запросто обвинят в государственной измене. Теперь ведь как, гектар земли зарубежной фирме продал -- и ты уже мерзопакостный тип, выродок в своем благороднейшем народе. А народу того неведомо, что из гектара средства потекут в виде разных гуманитарных благ -- сиди себе, народ, посиживай, ешь, пей, жирей. Да ради такой справной жизни и миллион гектаров продать можно. Но заикнись об этом, впрямую заяви -- ты государственный преступник, продажная шкура, торгующая родимой землей, которую предки тысячу лет по крохам собирали. Вот и приходится новую историю тихо творить, без стенограмм, без лишнего слова. Сама жизнь заставляет работать келейно. А жалко. Задумают когда-нибудь потомки выяснить, кто же конкретно Древлянск превратил в город-сад, да не тут-то было -- не высечены на скрижалях великие имена градоустроителей, сложивших на алтарь Отечества свои пылкие сердца. Даже невмоготу думать о такой своей исторической судьбе, бедко и горько становится на душе. Примерно такой речью открыл заседание Обалдуев. Перед ним в креслах возле порубленного стола сидели Чудоюдов и Рыбакитин. На столе, подпертом снизу стопками журнала "Огонек", стояли три рюмки и бутылка коньяка для бодрости. В наглухо закрытые и зашторенные окна не проникало даже подобия весеннего ветерка, сдобренного запахом яблоневого цвета. Неярко светила настольная лампа сквозь зеленый шелковый абажур. -- Но это все к слову, -- подытожил свое выступление Обалдуев. -- Несмотря на последний ряд событий, мои воззрения на возрождение Древлянска не изменились. Я по-прежнему сторонник светлой идеи и стану сотрудничать с любым, если тот скажет: Древлянск будет городом-садом. -- Золотые слова! -- подытожил начальника Рыбакитин. -- Мы -- с вами! -- ухватил Чудоюдов рюмку с коньяком. -- Лично я тоже не могу поступиться принципами. -- Выходит, один за всех и все за одного? -- пронзил взглядом товарищей Обалдуев. -- Выходит, -- кивнул Рыбакитин, а Чудоюдов, пригубив коньяк, не сдержался: -- Иного пути у нас нет. Вы правильно отметили, Дмитрий Дмитриевич: иначе в лучшем случае нам придется возвратиться на прежние места работы. А это, сами понимаете, шесть лет политической деятельности кошке под хвост. -- Думаю, до этого дело не дойдет, -- успокоил его Рыбакитин. Тут надобно отметить, что Чудоюдов и Рыбакитин, несмотря на различие в возрастах, были, как говорится, два сапога пара. Оба, хотя и окончили разные институты, казалось, вышли из одной альма матер. И это к тому же при том, что один родился и вырос в Жмеринке, а другой в Путивле, у первого отец -- провизор, а у второго -- киномеханик. Оба они, правда с перерывом в десять лет, по распределению явились на древлянский завод, заняли вакантные должности. Оба быстро как-то выхлопотали отдельные квартиры, съездили в загранкомандировки и привезли оттуда "Волги". Первый -- зеленую, второй -- коричневую, вот и вся разница. В остальном же они были как братья-близнецы, что, во-первых, определялось удивительным тяготением друг к другу их фамилий, а во-вторых, однообразной стройностью мыслей. Еще до перестройки, сходясь на кухне у Рыбакитина, посматривая на город с высоты шестого этажа, они частенько вздыхали о судьбах русской интеллигенции -- в том смысле, что к этой интеллигенции принадлежать просто дико, но приходится, потому как место рождения люди себе не выбирают. До поисков сермяжной правды не опускались. В слове "сермяга" им чудился запах ношеных лаптей, мерзких выделений потовых желез и непременно кваса, хотя, когда иссякал запас пепси-колы, бочковой квас они пили с шутками и прибаутками, покупая его у краснощекой тетки возле дома на углу. Ради справедливости стоит отметить: хлеб из соседней булочной они тоже ели, совершенно не чувствуя, что тот пахнет потом. Их кухонное фрондерство так и тлело бы всю их жизнь, если бы не перестройка. Друзья наши воспрянули и с кухни вынесли мысли свои в рабочий коллектив, правда, не заикаясь ни о потовых железах, ни о лаптях, ни о квасе, ведя речи тонко, упирая на годы сталинщины, хрущевскую "оттепель", брежневский "застой", на итоги реального социализма, сравнивая все с капитализмом, намекая, что хотя капитализм и гниет, да люди в этой гнили как сыр в масле катаются. В говорении публичных речей у Чудоюдова с Рыбакитиным выявился талант. И другой талант выявился: они вовремя углядели и оценили Обалдуева с его пламенной душой, подхватили и поперли сквозь тернии предвыборной кампании, превознося и развивая идею города-сада. В результате составился теперешний триумвират. И быть бы Древлянску городом-садом, кабы не ультиматум воевод, городничих и городских голов. После реплики Рыбакитина Чудоюдов с приятелем дружно выпили, словно утвердив сказанное. Обалдуев, перенесший сердечный припадок, пить не стал. Дождавшись, когда коньяк будет проглочен, промолвил, перемежая паузами слова: -- Но все же... думаю... нам надо разобраться в ситуации... Не верю я в это небесное сошествие... Князь... действительный статский советник... лейб-гвардии капитан... Чушь собачья!.. Тут, думаю, свои хулиганят... И свои эти умные очень... и осведомленные... -- И денежные к тому же, -- подхватил Чудоюдов. -- Вы вдумайтесь: изумруд, сабля, пергамент -- на все деньги нужны. И эксперты явно подкуплены. Кроме Ханзеля, разумеется. Ханзель, по испугу видно, ни при чем. Остальные -- дед какой-то, кавалерист, доморощенный историк Протасов. Кстати, кто их нам рекомендовал? Все дружно задумались, и через минуту Обалдуев признался: -- Не помню. -- Не помню, -- эхом отозвался Рыбакитин. -- И я не помню, -- сознался Чудоюдов. -- Но дело, в конце концов, не в этом. Потом вспомним. Теперь же слушайте. Я тут поразмышлял, и вот вывод: в Древлянск незаметно внедрился какой-то посторонний капитал. Ультиматум -- начало борьбы за древлянское экономическое пространство. Нам бросили вызов в надежде, что, испугавшись, мы уйдем с арены. На наше место придут другие и в интересах нового капитала править начнут. -- Другая иностранная фирма? -- обеспокоился Обалдуев. -- Думаю, на этот раз свои, отечественные. И скорее всего, мафия -- уж больно бандитские у них приемы. В комнате повисла тишина. Все дружно вспомнили происшедшее с каждым из них. Рыбакитин нагнулся и огладил гипс на щиколотке, Чудоюдов огладил левую щеку, после чего Обалдуев отмахнулся: -- Чушь. Мой сердечный приступ совершенно естествен. -- Конечно, -- загорячился Чудоюдов, -- но именно это и подтверждает их бандитско-мафиозные приемы. Они, видимо, уже весь город подкупили, и в поликлинике у них свои люди есть. Вызнали про вашу ишемию и точно удар нанесли. Не рассчитали только, что ваш могучий организм выкарабкается. -- Пожалуй, -- погладил переносицу Обалдуев. -- А моя Ирина, -- окончательно разогрелся Чудоюдов. -- Сколько же нужно было ей заплатить, чтобы на людях она решилась мне дать в морду?! Только мафия способна в такой мере использовать женщину для дискредитации должностного лица!.. А наш, овца усатая, интеллектуальный радикал... Тут уж явно использование психотропных препаратов. Вы вдумайтесь: разве возможно, чтобы совершенно нормальный человек за час-два совершенно с ума спятил?! И снова все задумались. Долго думали, пока Рыбакитин чуть слышно не сказал: -- И все же тут что-то другое. Ведь я знал про тот колодец и все же подошел к нему. Не хотел на крышку наступать и наступил. А пленум горкома? Мне один участник признался: предполагал в последнем ряду молча отсидеться -- а его против собственной воли на трибуну вынесло, десять минут не помнит что в микрофон молол... Да и раньше, припомните, в городе хоть изредка, хоть раз в году, нечто подобное случалось. И компания в третий раз задумалась. Очень долго на этот раз думали. Чудоюдов, мысленно обозревая прошлое, три раза свою рюмку выпивал, наливая ее доверху. На четвертый, не донеся до рта, поставил на стол. -- А, -- хмельным жестом разогнал над столом воздух, -- просто стечение обстоятельств. -- Хороши стечения! -- сокрушенно вздохнул Обалдуев. -- Один случай с бывшим директором завода чего стоит. -- Не слышал, -- признался Чудоюдов. -- Ты на заводе тогда еще не работал, -- пояснил Рыбакитин. -- Директор одинокий был, а квартиру ему пятикомнатную выделили. Переехал он в нее и пропал. День на работе нет, два, три, четыре. В область звонили, в Москву, в министерство -- не приезжал. На пятый день додумались взломать квартиру. И что ты думаешь? Лежит директор на полу, вытянувшись между стеной и пианино. Старинный инструмент, "Беккер", петербургской работы, в полтонны весом -- ни встать, ни повернуться. Мы: "Кто вас так?" А он: "Ничего не помню". А в квартире, как говорится, никаких следов сопротивления и насилия, словно он вдоль стены сам лег и сам эту громадину к себе придвинул. На следующий же день после вызволения от пятикомнатной квартиры отказался. Пока директорствовал, так и жил в однокомнатной, наравне с рабочим классом. -- Дела-а, -- протянул Чудоюдов. -- Вот и соображай. -- А история с распашкой речной поймы? -- вспомнил Обалдуев. -- Три года норовили, да так и не распахали. Сначала противился первый секретарь -- сняли. Потом мост через речку обвалился сам по себе. На третий год мост починили, пустили трактора, и -- пошло-поехало: у одного трансмиссия полетела, у другого гусеница лопнула. А третий заглох. Тракторист туда, сюда -- ни с места. Догадались в топливный бак заглянуть, а там натуральная вода, чуть-чуть соляркой припахивает. -- И что же дальше? -- заинтересовался Чудоюдов. -- А дальше телеграмма из Москвы: запашку остановить. -- А директор универсама Жохов? -- прервал начальника Рыбакитин. -- Дом двухэтажный себе выстроил и отдал под городской приют. -- И в монахи постригся, -- подсказал Обалдуев. -- А крест на монастырской колокольне? С начала века его не золотили, а он как новый горит. -- И все это мафия, по-твоему? -- выпучил взгляд на Чудоюдова Обалдуев. -- Да вы же сами сказали, что не верите в небесное сошествие. Я только вашу мысль развил. -- Не верю, да, не верю, -- ответил Обалдуев и поправился: -- Хочу не верить... -- И признался: -- Но не получается. -- Судить нас будут, -- вдруг закручинился Рыбакитин и с горя выпил коньяк. -- Судить -- ладно, отбояримся, -- отмахнулся Обалдуев. -- Вот что, если у Сашки-шофера из рук руль вывернется? Как там в конце ультиматума сказано? И Чудоюдов блеснул памятью: -- "В случае невыполнения первых четырех пунктов Коллегия оставляет за собой право отстранить от власти Вас и Ваших заместителей. Способы отстранения, вплоть до самых скорых и радикальных, по нашему усмотрению". -- Вот! -- выдохнул Обалдуев. -- Это -- главное. На то, что я тут вначале наговорил, наплевать и забыть. Надо всерьез о себе подумать. От Коллегии этой ничем не откупишься. Это не мафия. Не мафия это! В серых, как ни странно, по-детски чистых, наивных глазах Обалдуева всплеснулся ужас. Он вдруг нутром почувствовал всю безысходность положения, когда привычные земные действия, применяемые против обычных земных напастей, бессильны и когда верующему человеку остается только Богу молиться, а атеисту, забывшему даже про дарвинизм, остается лишь дрожать осиновым листом в надежде на какой-то непредвиденный счастливый случай. Чудоюдов по молодости своей не сразу углядел животный страх начальника, но Рыбакитин, проживший на свете без малого пятьдесят лет, щеками задрожал, смахнул с левой руки сыпанувшие из-под манжеты рубахи мурашки и заерзал, собираясь поглубже забраться в кресло, словно его вот-вот за пятку укусят. -- Что же делать? -- шепотом спросил, покрываясь липким холодным потом. И в четвертый раз в комнате повисла тишина. -- Переговоры, -- нарушил молчание Чудоюдов. -- Непременно, -- отозвался Рыбакитин. -- Но этого мало. -- И снова заерзал в кресле, выдавливая из себя леденящий страх, постепенно все больше и больше становясь самим собой. Поуспокоившись, выразился твердо в отношении переговоров: -- Это когда они к нам явятся. А пока нужно действовать так, словно ничего не случилось. Словно у нас изначально планы были патриотические. Только, мол, отсталое древлянское общественное мнение не позволяло сразу реализовать их. Но в последнее время, дескать, мнение народа изменилось, и теперь можно свободно двигаться по намеченному пути в экономике, и особенно в сфере культуры. Дескать, какая культура -- такая и экономика. Ты, -- он строго воззрился на Чудоюдова, -- кончай коньяк глушить, и чтобы через три часа была готова статья в таком аспекте. Утром через газету мы официально должны заявить о своей позиции. Теперь тебе, -- воззрился на Обалдуева, и тот в преддверии спасительных действий не заметил, что с ним заговорили на "ты". -- Ты, как только рассветет, дуй к отцу Валентину. Скажешь: послезавтра в полдень будем закладывать культурный центр. И пусть поп организует все, как положено: молебен, проповедь произнесет. К месту закладки от храма крестным ходом двинемся с иконами и прочими причиндалами. -- А если он воспротивится? -- усомнился Обалдуев. -- А ты ему двести тысяч пообещай на колокола. Да сам тоже речь подготовь. На закладке выступишь. Скажешь, что культурный комплекс задуман как центр по возрождению тысячелетних православно-христианских традиций. Да смотри не брякни что-нибудь о Германии с Нидерландами и об общечеловеческих ценностях. Ты теперь об этом забудь. Город-сад еще куда ни шло, но только с антоновкой, рябиной-смородиной и крыжовником. -- А вы? -- как примерный школяр, смиренно поинтересовался Обалдуев. -- А я, дорогой мой, займусь тайной политикой. Поищу нашим иностранцам подставных лиц. Учитель Струков и прочие предводители народа должны убедиться, что мы делаем ставку на отечественного предпринимателя. Закончив наставления, Рыбакитин встал, кивнул Обалдуеву: "Пока" -- и, опираясь одной рукой на крепкую витую трость, другой на плечо Чудоюдова, пристукивая гипсом о паркет, удалился. В прихожей щелкнул замок. Обалдуев, закрыв глаза, с четверть часа просидел неподвижно. Потом, разомкнув веки, оглядел стол, посопел-посопел, набираясь решимости, и, махнув рукой, -- была не была! -- прямо из бутылки глотнул. Прислушался к сердцу: остановится или не остановится? Сердце стучало веско и ровно, и Обалдуев впервые за последние двое суток повеселел. Закинув руки за голову, откинулся на спинку кресла и, как прежде, может быть уже в тысячный раз, с огромнейшим удовольствием задумался о своей исторической роли в возрождении родного города. 14 А наутро в мезонине случилось маленькое чудо. Пробудившись, Федор Федорович обнаружил на столе Молитвослов; ничуть не удивясь этому, раскрыл его, троекратно осенил себя крестным знамением, пробормотал: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь". И три раза прочел "Отче наш". Напившись чаю, умылся, обрядился в костюм, повязал галстук и снова взял книжицу. Разыскав нужную молитву, перекрестился и прочитал: -- Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл еси пречистыми устами Твоими: яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объемь в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемо, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Перекрестившись и поклонившись, вынул из книжного шкафа клеенчатую тетрадь, одну к одной с той, в которую собирал древлянскую мудрость, уселся за письменный стол и вывел на титульном листе: "Слово о монархии" -- и в полтора часа, почти не задумываясь, написал первую главу, завершив ее следующим: "Итак, у каждого народа существует национальное правосознание, национальное самочувствие и самоутверждение, из чего вырастают исторически государственное правосознание и государственная форма народа. У каждого своя "душа", и, помимо нее, его государственная форма непостижима. И нет ничего опаснее и нелепее, как навязывать народу такую государственную форму, которая не соответствует его правосознанию: вводить монархию в Швейцарии, республику в России, референдум в Иране, аристократическую диктатуру в США". Поставив точку, отправился на работу. Рабочий день тянулся обычно. Сначала всем коллективом музея обсуждали предстоящую выставку учебников XVII века. Потом Федор Федорович провел по музею две экскурсии. После -- обедал. В три часа поехал на окраину города, где при рытье колодца обнаружили неведомое гончарное изделие, казавшееся обычной кринкой, сработанной лет сорок назад. Вернувшись, Федор Федорович надумал попить чайку, но только в фарфоровый чайник пристроил кипятильник, как дверь раскрылась, через порог шагнул Саша-шофер и, поклонившись, отрапортовал: -- Ваше высочество, машина подана. Ошеломленный Федор Федорович с минуту молча глядел на Сашу. Саша удивительным образом изменился. В нем не осталось ни капли развязанности и самодовольства, но в то же время не видно было и лакейского подобострастия к большому начальству, порожденного годами застоя. Перед Федором Федоровичем предстоял слуга из английской пьесы, который с каменным лицом на все вопросы отвечает: "Да, сэр", "Нет, сэр", и коли бы не мелкие услуги, оказываемые им своему господину по ходу спектакля, его вполне бы можно было принять за лорда. Сегодня вместо джинсов и залихватской куртки Саша оделся в синий двубортный костюм, его голову украшало некое подобие фуражки. -- В чем дело? -- промямлил Федор Федорович. -- Александр... Александр... -- Фомич, -- с достоинством подсказал Саша. -- Александр Фомич, дорогой, что за цирк? Какое я вам высочество? -- Это начальник гаража, -- чуть нахмурился Саша. -- Велел: оденься соответственно, великого князя повезешь. Следовательно, по логике, вы -- высочество. -- По логике? -- наморщил лоб Федор Федорович. -- А куда ехать? -- Сказано, что ваше высочество укажет. -- Вот как? -- Так точно. -- В таком случае идите к машине. Все смешалось в голове у Федора Федоровича. Прошло не менее получаса, пока он события последних дней, так сказать, разложил по полочкам, вытянул причинно-следственную связь и пришел к выводу, что уже с того момента, когда его расстреливали и он бросил пить, можно было заподозрить: ему кем-то нечто готовится, потому как где это видано, чтобы ненужный государству человек вдруг сам по себе стал трезвенником, да еще вновь обрел смысл жизни, скитаясь по древлянским весям и записывая от сердца говоримое народом? В этом явно была свыше предопределенная подготовка его ума к будущей деятельности. И вот двое с половиной суток назад предопределенное стало осуществляться, а сегодня он, Федор Федорович, вышел к собственному Рубикону, и теперь, видно, ему надо решать, перейти ли речку или до конца жизни плестись вдоль берега. Странно все-таки, что происходившее в эти двое с половиной суток его ничуть не удивляло. Словно и раньше в Древлянске изо дня в день творились чудеса и стали они привычными, как кусок хлеба, как стакан воды, как глоток воздуха, как многое-многое чудесное и не замечаемое нами, но дающее нам силу жить. Да, видно, пришло время ему решать. Но как же ему надлежит поступить в данном случае? Окончательно запутавшись в вопросах, Федор Федорович по привычке мысленно обратился к спасительной тетради "Суждения древлянского края", дабы там отыскать ответ, но, сколько ни вспоминал, ничего, кроме "пути Господни неисповедимы", не вспомнил. Тогда, словно проснувшись, он тряхнул головой, поднялся со стула и, почти не напрягая памяти, прошептал молитву святого Макария Великого, строго, не путаясь в церковнославянских словах, как будто от младых ногтей читал ее ежедневно: -- Господи, Иже многою Твоею благостию и великими щедротами Твоими дал еси мне, рабу Твоему, мимошедшее время нощи сея без напасти прейти от всякого зла противна; Ты Сам, Владыко, всяческих Творче, сподоби мя истинным Твоим светом и просвещенным сердцем творити волю Твою, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Ничуть не удивившись знанию молитвы, перекрестился и успокоенный вышел из кабинета. 15 Когда Федор Федорович собрался сесть на переднее сиденье, Саша воспротивился. -- Не по чину, -- объяснил и распахнул заднюю дверцу. Усевшись за руль, не поворачивая головы, спросил: -- Куда прикажете? -- Кооператив "Арканзас" знаете? -- Так точно. -- Туда, -- велел Федор Федорович и, помолчав, произнес: -- А Обалдуев рядом с вами ездит. На это Саша не задумываясь ответил: -- Если я Обалдуева, извиняюсь за выражение, угроблю -- другого выберут. Вы же -- один. -- Как так? -- Великих князей не выбирают, ими рождаются. Тут воли избирателей ни на каплю нет. И это очень важно. -- В каком смысле? -- заинтересовался Федор Федорович. -- В том смысле, ваше высочество, что вы -- сами по себе, как в старину выражались -- Божьей волей и, следовательно, ни за демократов, ни за коммунистов, ни за синих, ни за серо-буро-малиновых, а просто -- хранитель земли и оберегатель народа. Логично? -- Логично, -- кивнул Федор Федорович. -- Только откуда, Александр Фомич, вы это взяли? -- Как откуда?! -- обидчиво воскликнул Саша, словно его уличили в глупости. -- А народ? Да на центральной площади второй вечер бушуют. Что там говорят, то и я говорю. Лозунг вывесили: "Древлянску -- великое княжение!" -- Не может быть! -- ахнул Федор Федорович. -- Как не может, когда есть. -- Я вчера мимо проходил -- такого лозунга не было. -- Так то вчера. Коли желаете -- можно взглянуть. -- Пожалуй, -- согласился Федор Федорович. По тихим переулкам минут за пять они доехали до центральной площади. Как и вчера, на площади бурлила толпа, но Федору Федоровичу показалось, что народу прибавилось. Сколько ни шарил он по головам, не сумел разглядеть ни проталинки, ни островка в кипящей человеческой массе. Будто весь город сегодня собрался на площади. И над толпой действительно вздымались лозунги: "Неправедную власть -- долой!", "Древлянску -- великое княжение!", "Монархия -- мир в обществе, любовь в сердцах!". Машина тронулась и покуда, объезжая площадь, петляла по переулкам, Федор Федорович думал о своей судьбе, о судьбах государств и народов, пока не додумался до простого, естественного вопроса, который до сих пор ему не приходил в голову. -- Вам, Александр Фомич, -- обратился к шоферу, -- не кажется все это странным? Как будто история творится помимо вашей воли? Ведь все это похоже на сеанс массового гипноза, и вы тоже гипнозу поддаетесь. На что Саша опять же не задумываясь ответил: -- Прошу прощения, но вы, ваше высочество, ошибаетесь. Сейчас история творится как раз по моей воле. Странно другое: уж больно долго к этому шло. Я на своем веку много начальства перекатал, но, поверьте, только сегодня сам себя зауважал и покой почувствовал. Потому что впервые высокой идее служу. Раньше-то все перед начальством раболепствовал из страха, что выгонят с хлебного места ко всем чертям. И начальники мои бывшие все раболепствовали, лишь бы тоже свое хлебное место не потерять. Уж я это точно знаю. Сижу, бывало, на газ жму, а сам думаю: и когда же это все кончится? А сколько раз ловил себя на мысли затормозить, выволочить из машины начальника да морду ему набить за то, что мне вот скоро уже пятьдесят, а я до сих пор не по совести да не по сердцу живу. Вот так-то, ваше высочество. По нашей, по нашей, по народной воле сейчас творится. Народ хочет, чтобы у нас стало так же, как издревле велось на Руси: Бог -- для веры, царь -- для порядка, земля -- для житья, и он, народ, чтобы на этой земле в угоду Богу, царю и себе. -- Но все ли сознательно так рассуждают? -- усомнился Федор Федорович. -- Сознательно, ваше высочество, конечно, не все, но сердцем все чувствуют. Хотя сказал это Саша уверенно, но Федор Федорович, наклонясь вперед, заглянул тому в лицо, надеясь увидеть тень сомнения. Сашино лицо было светло и спокойно. На нем не угадывалось даже налета профессиональной хмурости -- результата многолетнего пристального изучения дороги. Мысленно покопавшись в тетради суждений, Федор Федорович вскинул брови: никто ничего похожего ему не говорил. Вспомнил единственное где-то слышанное, но не записанное в тетрадь из-за своей расхожести: "Народ себя еще покажет!" -- Ладно, -- вздохнул, откинувшись назад. -- Все так. Но там, -- кивнул в окошко, -- площадь, митинг, там -- ощущение естественности происходящего, но вы, вы-то, Александр Фомич, любезный мой, ни с того ни с сего великого князя везете. Вас это не смущает? Ведь это, Александр Фомич, чушь собачья. Ну какой я великий князь? Кто меня выбрал, назначил? Откуда я вдруг взялся? Почему сегодня, получив приказ везти меня, вы даже не удивились, словно в Древлянске великих князей пруд пруди? Как так, Александр Фомич? Вы же не мальчик, но зрелый опытный человек! Последнюю фразу Федор Федорович выкрикнул возмущенно и затаился, надеясь, что сказанное Сашу проберет и он ответит: "Действительно, какая-то хреновина получается. Честно говоря, мне показалось, что начальник гаража с утра пьян и спьяну пошутил. Я просто решил ему подыграть. Конечно, вы никакой не князь. Обычное дело: велели отвезти человека -- я и везу". Саша же не сказал ничего подобного. Набычившись, почтительно, но строго проговорил: -- Я, ваше высочество, уже пять лет на монастырский крест молюсь, прошу Древлянску порядка. И многие об этом молятся. Так что не сомневайтесь, вы -- великий князь. 16 Тем временем автомобиль подкатил к одноглавой церковке, упоминавшейся в начале повествования, над входом в которую красовалась вывеска: "Ремонтный кооператив "Арканзас"". Федор Федорович по трем ступенькам вросшей в землю паперти поднялся к двери, толкнул ее и очутился как бы в гостиничном холле, отделанном светлым деревом, с тремя кожаными креслами под голенастой пальмой, со светлой же стойкой вдоль дальней стены. Под сводчатым потолком на золоченой цепи висела умопомрачительной конструкции хрустальная люстра. Как подумалось Федору Федоровичу, обстановка была такой, что входящим клиентам, наверное, становилось не до ремонта, а хотелось все на свете забыть и, развалясь в креслах, беседовать на высокие темы. "Знатно", -- одобрил он интерьер, обошел кресла, шагнул к стойке и только собрался пристроиться на торчащий высоким пнем стульчак, как откуда-то сбоку появился среднего роста, средних лет белокурый гражданин в темно-коричневом костюме, вытянулся, прищелкнул каблуками, отрекомендовался: -- Семеновского полку капитан Зернов. Прошу, ваше высочество, садиться. И Федор Федорович, словно всю жизнь был высочеством, ничуть не удивившись приему, почти величаво сел в кресло. Тут же за пальмой скрипнула дверь, и очам предстал рыжий детина, тоже современно одетый, только с длинной, в полпиджака, бородой. -- Стольник князь Иван Иванович Чертенок, меньшой Сытин, -- представил рыжего капитан. -- Я уж по-русски, -- глубоким басом прогудел князь и поклонился в пояс, коснувшись пальцами пола. Тут и Федор Федорович проявил прыть. -- Прошу садиться, -- велел хозяйским тоном и как бы между прочим спросил то, что первое на ум пришло: -- Вы, стольник, действительно плюнули в государя Петра Алексеевича? -- Был грех, -- ответил, усаживаясь, князь. -- Разногласие личного характера вышло. -- В чем же, позвольте узнать, ежели не секрет? -- Какой там секрет! -- вполне по-свойски отмахнулся Сытин. -- С похмелья государь был. И говорит мне: "Что это ты, Ивашка, зело смурый -- И чару наливает. -- Пей". Я выпил. "А теперь, -- велел, -- чеши вприсядку". Ну раз я присел, другой -- да гляжу, в дверь пялится на меня Гашка Вейде и щерится: дескать, так, так тебе, русопятому. Ну, я выпрямился да харкнул батюшке в усы. -- А тот? -- Вытаращил глазищи-то, утерся и рече: "За смелость этакую быть тебе древлянским воеводою. В три года край не устроишь -- повешу". -- Устроили? -- Как не устроить, когда царь велел? -- А потом? -- А потом от холеры помер. Древлянск уберег, а сам... -- И Сытин развел руками, как бы дивясь такому исходу. Поведал свою историю князь так доверительно, попросту, словно желанному родственнику, что Федор Федорович окончательно и бесповоротно поверил: все есть как есть, реально, несомненно -- и действительный статский советник Чапельников, и лейб-гвардии капитан Зернов, и этот стольник князь Сытин, и вся неведомая до сих пор Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов. И он, Федор Федорович, несомненно, великий князь. И стезя жизни ему определена княжеская. Отказываться от нее он, как и Сытин, не вправе: тому -- царь, а ему, Федору Федоровичу, видно, Бог велит. И Федор Федорович затаился, поджав ноги к креслу. -- Я слушаю вас, -- сказал, вспомнив, зачем пришел. -- Мы попросили вас почтить посещением наше заведение, -- не спеша заговорил капитан Зернов, -- дабы окончательно поставить точки над "i". Итак, Коллегия около года занималась анализом обстановки во всей стране и наконец пришла к окончательному выводу. Мы, ваше высочество, намерены довести вывод до вас. -- Мы, ваше высочество, -- перебил капитана Сытин, -- давно к вам присматривались. Господин же Чапельников вчера полностью уяснил ваши образ мыслей и способности. -- Но он со мной мало поговорил, -- возразил Федор Федорович. -- И тем не менее, -- успокоил Сытин. -- За время беседы господин Чапельников выяснил все в необходимой мере. -- А где господин Чапельников сейчас? -- На площади, руководит митингом, -- ответил стольник и усмехнулся. -- В таких делах он зело способный... Ну что же, господин капитан, введите его высочество в суть проблемы. Капитан, поднявшись, улыбнулся: -- Стоя привычней, -- и, посерьезнев, заговорил без запинки, словно считывая слова с бумаги: -- Изучив обстановку в бывшей Российской империи, именующейся покуда Советским Союзом, Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов пришла к выводу: состояние правосознания в стране опустилось до такого уровня, когда оно вообще не способно ни к какой зрелой государственной форме. В душах людей царит хаос. О публичном спасении никто не помышляет. Низшее сословие ищет хлеба и зрелищ, среднее жаждет наживы, высшее -- почестей и славы, и все разносят государство врозь. -- Исключение из всеобщего хаоса -- Древлянск, -- перебил капитана стольник. -- Точно так, -- кивнул капитан. -- Почти четырехсотлетним неусыпным надзором Коллегии удалось защитить Древлянск от всеобщего поветрия. Хотя и здесь имеются прискорбные факты. Но сохранилось главное, Коллегия считает необходимым это подчеркнуть: семь с лишним десятков лет, подчиняясь вроде бы всяким требованиям властей, древлянцы внутренне страдают и до сего дня по-прежнему склонны жить не столько по закону, сколько по правде да по совести. Следовательно, Древлянск есть первооснова нового русского государства, к которой со временем притянутся и другие области и края. Но для этого в Древлянске необходимо заложить определенный порядок. -- Промедление смерти подобно, -- пробасил Сытин. -- Именно, -- кивнул капитан. -- Поэтому Коллегия постановила провозгласить в Древлянске монархию, а вас, ваше высочество, завтра же на престол венчать. -- Как завтра?! -- растерялся Федор Федорович. -- Промедление смерти подобно, -- повторил стольник. -- Завтра, и ни днем позже, -- нахмурился капитан. -- Но как же, как же? -- заволновался вдруг Федор Федорович. -- Да какой я монарх? -- Помедлил и выпалил последнюю причину своих сомнений: -- У меня и наследника нету! -- Ну, это дело поправимое, -- усмехнулся Сытин. -- Наследник будет, -- отчеканил Зернов. -- Весной следующего года монархию провозгласит соседний Всеславль, и там на престол венчают княгиню. Достойная женщина... -- И покладистая, -- пророкотал стольник. -- Вот вам, ваше высочество, и первый в новейшей русской истории династический брак. Таким образом государственная волость возрастет вдвое. И дети будут. -- Два мальчика и три девочки, -- уточнил Сытин. -- Ясно, ваше высочество? -- Ясно, -- кивнул Федор Федорович и спохватился: -- Другое не ясно: почему великий князь именно я? Мои предки разве Рюриковичи или Гедиминовичи? Спросив, удивился: как же раньше в голову ему не пришел такой простой вопрос, который сразу все меняет! Человек простых, не голубых кровей ни в коем случае не может быть монархом, а то, что он не княжеского рода, Федор Федорович почему-то знал наверняка, хотя кроме имени своего деда из родословной ничего не помнил. -- Не Рюрикович и не Гедиминович, -- вторя вопросу Федора Федоровича, зарокотал князь. -- Видите ли, ваше высочество, потомков здешних вотчинников в живых нет, и Коллегия установила иной принцип выбора. Дело в том, что еще в дорюриковы времена ваши пращуры в здешних краях бортничали, и род ваш по мужской линии более чем за тысячу лет не прерывался. Предки ваши вечно крестьянствовали, выше сельских старост не поднимались, но были, как нам думается, истинными созидателями древлянской земли. Ежели смотреть с такой стороны, вы, ваше высочество, древностью рода можете со мной спорить. -- Кроме того, -- сказал Зернов, -- вы приступили к сочинению книги, в коей, на наш взгляд, сумеете изложить суть той формы правления, возглавить которую вам предстоит. -- И это вы знаете, -- поглупел лицом Федор Федорович. -- Знаем, -- погладил свою рыжую бороду князь. -- Сочинение ваше станет своего рода наказом потомкам -- будущим монархам и подданным. Многие века оно будет определять принцип жизни нации, ну а потом, как говорят на земле, что Бог даст. -- Вы -- ангелы Господни? -- выдохнул догадку Федор Федорович. -- Нет, хотя посланы по Его воле. Чин наш по небесной табели о рангах не определен. Мы исключение из правил, ибо ситуация на земле исключительная. Шестая часть мира почти что вздернута на дыбу, и мы с вами сейчас решили не только судьбу России. -- Решили, -- как простой смертный, облегченно вздохнул капитан. -- Завтра нас в Древлянске уже не будет. Вы, ваше высочество, один на один останетесь с народом своим и княжеством. Богу чаще молитесь, к мнению Православной Церкви прислушивайтесь. Да сопутствует вам благодать Божия. -- Храм сей, -- повел рукой князь Сытин, -- помнится, в хвалу Христу Спасителю воздвигнут. -- Так, -- кивнул Федор Федорович. -- В тринадцатом веке татарский тумен с этого места от города отошел. -- Вот-вот. И теперь здесь свершилось нечто подобное. Вы, ваше высочество, сей храм восстановите, освятите. Думаю, он станет местом особого поклонения народа. -- Ну вот вроде и все, -- вторично вздохнул капитан. -- Прощайте, ваше высочество. -- Прощайте, -- ответил Федор Федорович и вышел на улицу. Забившись на заднее сиденье "Волги", велел: -- Поехали, -- и не заметил, как Саша включил мотор и машина медленно двинулась в объезд церкви. Очнулся, когда автомобиль подкатил к дому купца Калашникова. -- Прибыли, -- сказал Саша. -- Ваша резиденция. За сутки купеческий дом чудесным образом полностью отремонтировали. Уличный асфальт, еще вчера обезображенный россыпями песка, битым кирпичом и известкой, сиял. Вдоль тротуара тянулась чугунная ограда, похожая издали на старинные прабабкины кружева с плотным и в то же время легким рисунком, в котором проглядывались и древесные листья, и луговые травы, и цветы, и неведомые звери. У высоких чугунных же ворот серела тесовая будка из тех, что сереют в столице возле посольств. -- Туда идите, -- в спину Федору Федоровичу сказал Саша, и Федор Федорович плечом вперед прошел между приоткрытых створок и зашагал брусчатой дорожкой вдоль электрических фонарей к сидящему на садовой скамейке деду Акимушкину. Не дожидаясь приближения Федора Федоровича, дед встал, снял шапку, а когда тот подошел, поклонился чуть ли не до земли, провозгласив, правда, прежнее: -- Здорово, Федька. -- Ты здесь кем? -- спросил Федор Федорович и разрешил: -- Садись. -- Один за все про все, -- ответил дед, усаживаясь. -- Завтра, -- кивнул на будку, -- милиционера выставят и штат пришлют. -- Ты почем знаешь? -- А приятель твой, в очках с ленточкой, Чапельников, домой ко мне приходил. Велел вот калашниковский дом стеречь, тебя ждать. Кефирчику, сметанки принес. Сказал еще, что завтра к одиннадцати депутация явится, а к двенадцати тебя на царство венчать повезут. Сон-то про Гостомысла, выходит, в руку. -- Выходит, -- вздохнул Федор Федорович, присаживаясь. -- Выходит, ты у нас теперича, как его, монарх? -- Точно. -- Ну, слава Богу! Оно и лучше. В любом деле хозяин нужен, а тем паче в государстве. Без хозяина-то не государственное правление выходит, а чехарда: с чужого горба, стало быть, кто кого выше сиганет. У меня к тебе, Федька, просьба: ты меня от себя не прогоняй. Расхода на меня никакого -- у меня пенсия, -- но зато я тебе всякое в глаза скажу. Буду тут посиживать да поглядывать -- со стороны все видать. -- Сам додумался? -- прищурился на деда Федор Федорович. -- Сам, -- плутовато забегал глазами дед. -- Мне, ты смекни, что здесь, что возля своего дома смерти ждать. Тут от меня хучь польза. Старость-то в радость, когда людям польза, а когда обуза -- беда. Не прогонишь? -- Не прогоню. -- Вот и порядились! -- возрадовался дед. -- Теперича пойдем кефир пить. -- Пошли. Да запишем в тетрадку, что ты сказал про старость. 17 А с утра все пошло так, как предупреждал дед. В семь часов возле будки появился милиционер. Обозрел ворота, передвинул кобуру с пистолетом на живот, ноги расставил, руки за спину заложил и застыл истуканом. В восемь во главе двадцати свежевыбритых молодцов прибыл седовласый дворецкий. Выстроил отряд в вестибюле первого этажа, доложил Федору Федоровичу, кто буфетчик, кто повар, кто камердинер. С восьми тридцати в зальце за накрытым белой крахмальной скатертью столом Федор Федорович вкушал завтрак, поданный на столовом серебре с вензелями "ФI". В половине десятого принял ванну, его побрили, обрядили в рубаху с алмазными запонками, в черный костюм, сшитый так хитро, что не ощущался на теле, и обули то ли в полуботинки, то ли в туфли, которые не сверкали, но источали задумчивый матовый блеск и тем придали Федору Федоровичу величие истинного монарха. А в одиннадцать прибыла депутация. Депутацию Федор Федорович принимал в тронном зале -- так дворецкий назвал бывший танцевальный зал -- и, как лицо пока частное, вышел из боковой двери, подошел к столпившимся согражданам, произнес привычное: -- Здравствуйте, товарищи! Чем могу служить? -- Потом: -- Прошу садиться. -- И, пройдя к столику, окруженному резными стульями, сел, но тут же встал, так как сограждане продолжали толпиться. От толпы отделился учитель Струков, поклонился и, изобразив возвышенность на лице, воскликнул: -- Ваше высочество! Депутация от всех классов и слоев древлянского общества имеет честь вручить вам воззвание. Соблаговолите выслушать. -- Извольте, -- милостиво разрешил Федор Федорович, нисколько не смутившись, будто взаправдашний великий князь, будто прием послов и депутаций для него привычное профессиональное дело. Учитель Струков, выпростав из-под мышки папку, раскрыл ее и стал читать, что за последние шесть лет уровень жизни в Древлянске снизился, приблизившись к критической точке, что спад производства достиг 17% в год, а сельское хозяйство пришло в такое состояние, что не способно древлянцев прокормить. Вместе с тем заметно проникновение в город иностранного капитала. Многое уже распродано с молотка, и скоро лишь воздух общественным останется. Все это происходит под руководством и при участии председателя горсовета и его заместителей. В связи с изложенным, дабы выправить положение раз и навсегда и дать Древлянску закон и порядок, Древлянский земский собор постановил изменить в Древлянске существующую государственную систему, объявив монархию. На престол же венчать ныне здравствующего великого князя Федора Федоровича, провозгласив самодержцем Древлянским Федором Первым. -- Ваше высочество! -- вскинул голову учитель. -- Сейчас же и непременно соблаговолите ответить древлянскому народу. Мы ждем. Федор Федорович расправил плечи. Шагнул вперед и не тихо и не громко, но очень достойно ответствовал: -- Я -- рад. Тут же депутаты расступились, опустили в поклоне головы, а Федор Федорович двинулся по живому коридору не медленно и не быстро, дабы в движении не было ни прохладцы, ни суеты. Слыша за собой поступь многих людей, спустился с лестницы, вышел из дома и сообщил деду Акимушкину, вставшему со скамейки: -- Я -- пошел. -- Иди, -- строго ответил дед. -- Иди и помни про Ивана Даниловича Калиту да про Николая Александровича Романова, помни, что за шесть веков между их правлениями произошло. И помни, до донышка помни, что потом стало. Без этой памяти тебе дальше и шагу ступить нельзя. Слышишь, Федька? Странное дело: четко голос деда прозвучал, но губы дедовы даже не дрогнули. -- Слышу, дед, -- ответил Федор Федорович. Створки чугунных ворот разошлись, за ними всколыхнулась толпа. "Ура! -- послышалось. -- Да здравствует монархия!" Возле милицейской будки бравый старичок в орденах и медалях, не разобравшись что к чему, утирал катившиеся по щекам слезы и дрожащим тенорком пел: "Союз нерушимый республик свободных..." Сопровождаемый депутацией, Федор Федорович вышел за ворота. Милиционер, вытянувшись, отдал честь. Откуда-то из толпы выкатился старый, но еще вполне приличный на вид "ЗИМ" с откидным верхом, за рулем которого восседал Саша-шофер. Федор Федорович шагнул в машину, сел. На откидные сиденья уселись трое депутатов. Учитель Струков поместился впереди, и машина покатилась со скоростью пешехода. За ней двинулся народ. -- Мы куда? -- поинтересовался Федор Федорович. -- Сначала на площадь Братьев По Классу, -- обернулся учитель Струков. -- Там протоиерей с клиром ждет. -- А потом? -- В собор короноваться. И Федор Федорович задумался: на предстоящей церемонии он не знает, как и ступить. Венчать его должны короной, он же ее и в глаза не видел. Хорошо, если мала, а коли велика и на уши съедет? Потом вспомнил сцену из кинофильма, как венчали царя и как царь сам на себя возложил венец. Ему так же поступить? И еще загвоздка: венчать его на престол будет протоиерей, не князь Церкви, а он, Федор Федорович, князь. Имеет ли право протоиерей вершить таинство и если не имеет, то не станет ли это в будущем поводом не признавать его, Федора Федоровича, истинным государем? Решая сии важные вопросы, он как бы забылся и очнулся только посредине площади, когда "ЗИМ" резко затормозил. -- Сограждане, сограждане! -- надрывно вопил кто-то. Федор Федорович взглянул вперед. Перед радиатором машины, взявшись за руки, стояли Обалдуев, Чудоюдов и Рыбакитин. За спинами у них площадь была пуста. Слева от автомобиля блистали одеждами протоиерей с клиром, чуть дальше главный милиционер во главе полуроты подчиненных, а справа, ближе к горсовету, сам по себе, одиноко, вроде бы неофициально, покуривал военком. Словно бы чего-то ждал. -- Сограждане! -- кричал Обалдуев. -- К нам! Мы -- ваша власть! Мы -- законным демократическим путем избраны. А это никакой не князь. Все князья давно за рубежом. Вам дурят головы. К нам, к нам переходите! Мы в данный момент направляемся на закладку культурного центра. Культурный центр -- это символ свободы, первый шаг в превращении Древлянска в город-сад. А что собираетесь совершить вы? Нового Лжедмитрия над собой поставить?! Вновь превратить страну в тюрьму народов?! Обалдуев кричал, толпа за машиной роптала. С каждой секундой ропот нарастал, и Федор Федорович понял, что, если немедленно что-нибудь не предпринять, ропот взорвется ревом и три бывших руководителя будут сметены. Обернувшись к народу, он было поднял руку, но тут из толпы вышагнул Чапельников, звонким тенорком крикнул: -- Тихо! -- И в навалившейся на площадь тишине обратился к бывшим правителям: -- Вы ультиматум читали? -- Читали, -- скорчил рожу Обалдуев, словно от зубной боли. -- И что? -- Мы решительно отметаем все обвинения! -- Это злостные измышления! -- притопнул подвязанной к гипсу галошей Рыбакитин. -- Ваш ультиматум -- провокация! -- поддержал заместителя Обалдуев, а Чудоюдов взвизгнул: -- Не вашей шайке нас судить! -- Нас народ и история рассудят! -- вновь притопнул галошей его приятель. -- Это ваш окончательный ответ? -- поправил пенсне Чапельников. -- Да, -- твердо сказал Обалдуев, и три друга еще крепче сцепили руки. Теперь уже Чудоюдов взвыл: -- Сограждане! Мы -- ваша власть! Мы демократическим путем избраны! Вам дурят головы!.. Но осекся, потому что действительный статский советник приподнялся на носках, округлил глаза, руки от бедер оторвал и махнул ими раз-другой на бывших отцов города, как машут взрослые, выгоняя из комнаты расшалившихся детей. Губы Чапельникова прошептали: -- Кыш. И три друга разжали руки. Повернулись налево кругом, опустили головы и гуськом -- Обалдуев, Чудоюдов, Рыбакитин -- побрели с площади. Видно было: возле каланчи появился человек с ломом, ударил в то место, где на дверях висел замок, и со скрипом, от которого у Федора Федоровича заломило зубы, распахнул дверь. Тихо стало на площади. Только орали галки, тучей взлетевшие с каланчи, да позвякивала цепь наперсного креста протоиерея. -- Куда они? -- обомлев сердцем, выдохнул Федор Федорович, хотя уже все знал. -- На каланчу, -- ответил Чапельников. -- Они сами туда дорогу выбрали. Братья по классу отправились к своим братьям. И Федор Федорович, чуть призадумавшись, твердо сказал: -- Нет! -- Что "нет"? -- удивился Чапельников. -- Нельзя, чтобы княжение началось с этого, иначе и дальше все так пойдет. Я с милости хочу начать княжить. Удел сильных и правых -- милость. -- Он повысил голос: -- Я требую! А бывшие отцы города уже приближались к каланче. Шли они, словно арестанты, заложив руки за спину, головы уронив на грудь, и, по всей вероятности, ничего перед собой не видели, но свой шаг правили прямо на дверь, будто их туда магнитом тянуло. Секунды две Чапельников раздумывал. Потом, решившись, склонил голову к левому плечу -- и три приятеля, слегка изменив курс, прошли мимо каланчи, вошли в переулок и через минуту скрылись за поворотом. -- Больше сделать не в моей власти, -- сказал Чапельников. -- Но куда они? -- обернулся к нему Федор Федорович. -- На запад. Точно по солнцу. Долго будут идти. Везде пройдут, для них границ не существует. Суд же им на их пути все равно случится. Но судить будем уже не мы. Прощайте, князь... Чапельников поклонился и в минуту истаял. Только на месте, где он стоял, повисла сиреневая дымка, но наскочил ветерок, развеял ее и улетел в яблоневые сады. Тотчас протоиерей Валентин шагнул к машине, и толпа взорвалась криком: "Слава!" -- и грянул откуда-то духовой оркестр музыку, сходную с "Боже, царя храни", но все же другую, тоже торжественную, наполнившую сердца мощной, грозной октавой басов и светлым, мирным напевом труб, который потом Федор Федорович так и не смог вспомнить... ПОСЛЕСЛОВИЕ ПИСАТЕЛЯ, ПРИНЯВШЕГО НА СЕБЯ АВТОРСТВО ЭТОЙ ПОВЕСТИ Тут Федор Федорович проснулся, а когда душа его поуспокоилась, отложил все дела и три месяца кряду писал, вспоминая и перекладывая на бумагу даже мельчайшие подробности, все, что видел, слышал и о чем размышлял во сне. Исписав две толстые тетрадки, он позвонил мне. Сообщил, что занялся сочинительством и у него получилось нечто, способное, по его мнению, заинтересовать толстый литературный журнал. "Впрочем, -- закончил он, -- решишь сам, когда приедешь". В голосе Федора Федоровича мне послышалась тревога, и я, не раздумывая, поехал в Древлянск. Здесь стоит сообщить, что Федор Федорович -- мой давнишний приятель. Еще в свежей молодости, распознав в себе тягу к литературе, я отправился в Древлянск, чтобы в провинциальной тиши написать роман. Нанял у здравствующей тогда матушки Федора Федоровича комнатку под мезонином и погрузился в творчество. Сочинить роман мне не удалось, но я написал много рассказов и несколько повестей, чему способствовало обаяние древлянского края. С тех пор Древлянск мне свой, а дед Акимушкин -- почти что родственник. Каждый раз на пути от вокзала к дому Федора Федоровича мне страшно становится от мысли, что, повернув в знакомый переулок, я уже не увижу на скамье у ворот этого поистине беззаветного ратника и труженика. Мне все кажется, со смертью деда прервется связь времен и жизнь наша станет непонятной. "Не дай Бог понятия лишиться, -- говаривал дед Акимушкин, -- тогда при жизни -- смерть" -- и крестился на монастырский крест, блистающий в небесной сини. Но это все к слову. Просто таким маленьким отступлением я хочу показать, что Древлянск на среднерусской равнине действительно существует, а все упомянутые в повести лица реальны и по сей день здравствуют. Я попросил Федора Федоровича лишь изменить название городка и имена, потому что повесть сия все же сон. А впрочем, как знать... Тут у меня есть сомнения... Читатель, наверное, подметил, что если бы все, описанное здесь, действительно было бы сном, то я бы и в послесловии коротко написал: сон, а не ходил бы вокруг да около. Так что сомнения существуют. Но как их развеять -- ума не приложу и думаю: уж если это и вправду сон, то, выражаясь очень мягко и осторожно, необычный. Итак, не мешкая я отправился в Древлянск. Не стану описывать встречу с Федором Федоровичем, но поспешу сообщить, что тут же по приезде я уселся читать повесть, а когда прочитал, в мезонине состоялся интересный разговор с показом вещественных доказательств. Федор Федорович из нижнего ящика матушкиного комода вынул старую жестяную банку из-под китайского чая. Пояснил: -- Я раньше тебе не рассказывал и не показывал. Дело в том, что в молодости я действительно пил. Открыв банку, он достал оттуда тряпицу и развернул ее -- на цветистой ткани тускло блеснули пять стреляных винтовочных пуль. А Федор Федорович на стене возле окна отогнул обои. -- Отсюда добыл, -- кивнул на углубления в сосновом бревне. -- Что скажешь? -- И вернулся к коробке. То, что он извлек из нее на этот раз, светилось искрящимся зеленым светом. -- Быть не может! -- не поверил я глазам. -- Как видишь -- может, -- усмехнулся Федор Федорович. -- Я повесть дописал -- спать лег. А утром на тетрадке лежит. Перекладывая с ладони на ладонь оправленный в красное золото камень, я попытался определить его размеры, и выходило: то ли как большой желудь, то ли как маленький грецкий орех. -- Подделка, -- попытался возразить я. -- Старик Ханзель, увидевши, за сердце схватился. Настоящий, древней огранки... На этом я заканчиваю послесловие, а вместе с тем и повесть. Больше мне сказать нечего. Пусть читатели над прочитанным сами ломают головы. В заключение хочу лишь добавить: мой древлянский приятель, наискромнейший человек, попросил имя его, отчество и фамилию в повести изменить и взять на себя авторство, что я и делаю, благо, мне самому повести такой в жизни не сочинить, даже если эдакое и приснится. Коломна, апрель -- ноябрь 1991 г.