Валерий  Лебедев,  известный философ и  публицист, автор многочисленных
публикаций в российской и американской прессе. Живет в Бостоне (США), с 1997
года издает  независимый Интернет-альманах  "Лебедь" (www.lebed.com). На его
страницах печатались многие главы из этой книги.
     ГАЛИЧ


     Встреча  с Галичем произошла  непредвиденно.  Нам  тогда  еще  не  было
тридцати. Мы пели  ранние  песни Галича,  стилизации  под  лагерные:  "Бежит
речка,  да по  песочку",  "А  ты стучи,  стучи",  как  бы  пародийные:  "Это
гады-физики на  пари  раскрутили  шарик  наоборот", "У лошади  была  грудная
жаба",   "Не   шейте  вы   евреи  ливреи".  А  тут  подоспел   и   настоящий
"драматургический"   Галич:   "Леночка",  "Товарищ   Парамонова"   ("Красный
треугольник"), "Тонечка".  Чуть  позже - "Баллада о прибавочной  стоимости",
серия  о мастере цехе Коломийцеве. Мы  пели  их  своим  самодеятельным трио,
собирали толпы народа во Фрунзенском (Крым). Так, отдыхающих-прохожих.
     
     Шел 1965 год. Как сейчас говорим, начало застоя. Но времена были вполне
вегетарианские, никто не  предлагал нам: "Пройдемте, там вам все разъяснят".
А  были  мы  кто  старшим  преподавателем  кафедры  философии   Белорусского
политехнического  института, как мой друг Слава Степин, кто ассистентом, как
Альберт Шкляр,  кто аспирантом  (ваш  покорный  слуга). Много ли надо, чтобы
испортить жизнь. Один сигнал -- и вон из института с волчьим билетом.
     Помню разговор во Фрунзенском после концерта.  Солидный  такой товарищ,
слушал внимательно, смеялся. Спрашивает:

     - А чьи песни? Первый раз слышу.

     Сказали.

     - А не страшно?

     Мы удивились:
     - Чего тут такого? Легкая критика отдельных недостатков.
     - Где ж легкая? Взять эту "Леночку". Девицу  подарили сыну  шаха, там и
гонец с ЦК КПСС в мотоциклетке  марочной, и  сынок потом покончил с папой, а
Леночку вашу уже как шахиню узнал весь белый свет. И это легкая критика?
     -  А нет? Девушку  пригласили  на  прием  к сыну шаха,  он  же гость  и
попросил ее  позвать. Там  он ей предложил  поехать  с ним, она согласилась.
Новая жизнь, дальние берега. А что у сына Ахмеда рука оказалась тяжелой, так
вот  это и  есть  легкая критика. Причем  не  ЦК,  и  даже  не Ахмеда. Гость
все-таки  был, а  критика папы  - шаха.  Так его не  очень-то и  жалко.  Он,
небось,  от  народа был  страшно далек, хотя и  не  декабрист.  Да  и  какие
декабристы могут быть в Африке? Там и декабря-то не бывает. Сплошное лето.
     - А в этой, как его, про Парамонову, тоже легкая критика?
     -  Еще  легче. Типичное персональное дело на  мелкого  человечка,  мужа
профсоюзной начальницы.
     - Небось секретаря ЦК профсоюзов?
     -Там не сказано. Но допустим. Она мужа своего к  порядку призвала.  Ему
за аморалку дали строгача с занесением.
     - А концовка?
     - А что концовка? Это ж  вообще  хэппи  энд.  Что  там говорит  товарищ
Грошева - допустим, секретарь горкома? "Схлопотал он строгача, ну и ладушки,
помиритесь вы теперь по-хорошему". Они помирились,  никакого тебе развода. И
концовка  оптимистическая: "Она  выпила "Дюрсо", а я "Перцовую" за советскую
семью образцовую".
     -  Ну-ну, - усмехнулся  товарищ. - Но вы все-таки осторожнее.  Ходят-то
всякие. Неправильно могут понять.
     Нет,  что ни  говорите, при обвешанном  орденами  Леониде Ильиче царили
вполне травоядные времена.
     Лирические песни Галича мы не пели. И  сложные философские -  тоже. Это
уж потом приобщились. А вот репортаж  с матча английской и советской сборных
- за милую душу.
     Мы  воспринимали  богатый и сочный  баритон  Галича  как голос пророка,
фигуры для нас почти инопланетной, мифической; мы его  не  видели,  даже  на
фотографиях. И вдруг...




     Кончался 1968 год.  Часов в семь  вечера открывается дверь и входит моя
сестра Таня (я часто  приезжал из Минска  в Москву и останавливался  у своих
сестер), рядом  с ней какой-то  большой человек. "Ребята, - сообщает  она. -
Это  - Александр  Аркадьевич Галич!" Я и приехавший со мной из  Минска Слава
Степин  охотно  поддержали  шутку.  А  что  это,  если  не  шутка?  Галич  к
новогоднему столу. Для развлечения. Как сейчас говорят, анимация.

     - Давно ждем, - отзывается Слава и широким жестом  показывает  на стол,
уставленный  бутылками и  закусками.  --  Он поможет  нам справиться с этими
антисоциалистическими элементами.

     Напомню,  дело  происходило  на  следующий  день после  ввода  войск  в
Чехословакию.

     -  Под видом Деда Мороза,-  вставил я свои аспирантские пять копеек.  -
Чтобы  никто  не  думал,  будто  мы  отмечаем  ввод  войск  в  дружественную
Чехословакию. А просто наступил Новый год и приблизилось светлое будущее.
     -  Но  я,  действительно, Галич,  -  обезоруживающе  улыбнулся  большой
человек. С этими словами он показал нам членский билет Союза писателей.

     Как пишут драматурги: пауза.

     Но тут  же  - за стол и через пять минут  казалось, что мы знакомы  всю
жизнь. Разговор,  естественно,  пошел  о  Чехословакии.  "Что  ж,  -  сказал
Александр Аркадьевич, - империя достигла, думаю, предела своих возможностей.
Это  пик.  Лет через  двадцать начнется  распад". Лет  через  двадцать.  Это
какие-то грандиозные сроки. Разве ж доживем?

     Мы  дожили. В  1989  году  произошла целая цепь  "мягких  революций"  в
странах Восточной Европы, вывели войска из Афганистана.  Империя посыпалась.
Что, действительно поэт - инстинкт нации, как сказал нам как-то Евтушенко?
     - Да, Александр Аркадьевич,  - спохватился я, - а как вас Таня залучила
к нам?
     - ОМаленькое романтическое приключение в дороге. Была  очередь на такси
у Никитских ворот. Первой  стояла очень симпатичная девушка. Подошла машина.
Я спрашиваю, не  по  пути  ли к метро "Аэропорт"? По  пути. Едем.  Вдруг нас
настигает  колонна черных лимузинов, из головной сопровождающей "Волги"  рев
динамика:  "Водители,   немедленно   взять  вправо   и  остановиться!".  Все
шарахаются,  тормозят,  мимо  проносится  кавалькада,  в  машинах  мелькнуло
несколько негров. Может быть, дружественный  лидер прогрессивной африканской
страны  сопровождается в Шереметьево? Девушка произносит: "И встав с подушки
кремовой,  не промахнуться чтоб,  бросает  хризантему ей красавец эфиоп". "А
ведь ваш случайный попутчик - автор этих строк"  -  говорю  я.  "Как,  вы  -
Галич?!"  "Я  -  он",  -  отвечаю, -  и  как  заправский бюрократ  показываю
документ. Она  говорит, что  не  отпустит меня,  что  дома брат и  его друг,
которые заочно меня прекрасно знают, и я просто  должен ехать с ней. И вот я
здесь".
     Чудесные  совпадения  продолжались. В  разговоре выяснилось, что  через
несколько  дней  Александр Аркадьевич  едет в Минск,  где  у него договор  с
"Беларусьфильмом" на проведение семинара кинодраматургов. И еще он собирался
заключить договор на сценарий комедии "Пестрый чемоданчик". Позже я подобрал
ему книги по истории Минска  для написания сценария. Мы отправлялись в Минск
раньше Галича, договорилась встретить его  на  вокзале  и устроить отдельную
квартиру.
     А в тот день разговор продолжался.
     - Александр Аркадьевич, а как вы дошли до жизни такой, что стали писать
эти песни?
     - Ну, Галич - человек отпетый. Я к пятидесяти годам уже все видел, имел
все,  что положено  человеку  моего круга, был выездным.  Одним  словом, был
благополучным  советским  холуем. (Здесь мы  вздрогнули - все таки одно дело
фрондерские разговоры, а другое - такие термины, как  "советский холуй"). Но
постепенно я все сильнее чувствовал - так жить больше не могу. Внутри что-то
зрело,  требовало  выхода наружу. И  я решил  - настало мое  время  говорить
правду. У  вас  есть гитара? Только  что написал песню.  Был в Дубне  и  под
впечатлением о такой великодушной интернациональной помощи сочинил. Никакого
отношения к нашему  времени,  девятнадцатый  век.  Так что,  пардон,  первое
исполнение,  - несколько  смущенно,  как нам  показалось,  сказал  Александр
Аркадьевич, беря гитару.

     Это был его "Петербургский романс".

     "Можешь выйти на площадь, смеешь  выйти  на площадь  в  тот назначенный
час...  Здесь всегда по квадрату на  рассвете полки, От Синода к  Сенату как
четыре строки".
     На Красную площадь с протестом против ввода войск вышло 7 человек, и мы
это знали. Но у самих такой безумной мысли, конечно, не возникало.
     А потом...

     Месяц общения в Минске, песни,  разговоры,  разговоры.  Потом встречи в
Москве, потом снова в Минске. Там поездки с Александром Аркадьевичем на моем
мотоцикле   "Ява".  Нужно  было  видеть   эту  картину:  огромный  Александр
Аркадьевич  в  шлеме,   который  торчал  на  макушке  его  большой   головы.
"Бронтозавр на ящерице", -  шутил он. Это были  его первые в жизни выезды на
мотоцикле, которые  его  не  только не пугали, а веселили и  бодрили. По его
словам, самых  сильных впечатлений  от  нашего общения  в  Минске было  два.
Первое - это  когда я в одной компании в доме будущего член-корра Михалевича
вместо живого Галича (он присутствовал тут же) включил для гостей магнитофон
с его песнями.  Ибо там народ  быстро  надрался и мне было  крайне неприятно
видеть, как большой поэт  вынужден перед ними выдрючиваться. А потом и вовсе
его увез оттуда со словами: "Нечего вам тут делать, Александр Аркадьевич". И
мы  тихо так, через сад ушли. Выяснилось, что это заметили  далеко не сразу.
Александр Аркадьевич изумлялся: "Нет,  Валера, я сам бы  никогда не решился,
все-таки нас пригласили. Но в общем, правильно, что ушли."
     А второе  впечатление -  это как  раз гонка на  мотоцикле. "Не страшно,
Александр  Аркадьевич?"  -  спрашивал я  после лихого  поворота,  спешиваясь
где-нибудь  на лужайке на  кольцевой  минской  дороге. "Нисколько, Валера. Я
недавно  написал охранную песню-талисман "Когда собьет  меня машина, сержант
напишет протокол". Так что с этой стороны я защищен."
     А причина для песни была. В 1967 году, готовясь к празднованию 50-летия
Великого Октября,  власти  решили избавить народ  от сочинителя  пасквильных
песенок. Но один человек "из внутренних органов", большой почитатель Галича,
предупредил его об опасности. В том  числе, и со  стороны грузовиков. Минск,
Михоэлс. Галич хорошо знал Михоэлса  лично и  очень  болезненно пережил  его
убийство в  Минске в 1948 г. Может быть, ОНИ решили  тряхнуть  стариной?  Но
посадить  в тот год  точно  хотели.  У Александра  Аркадьевича был  товарищ,
заведующий нейрохирургической клиники, который поместил его на обследование,
примерно на месяц, пока не утихнут праздничные страсти. Александр Аркадьевич
попросил  дать  ему  "общую камеру".  Там  уж  он  понаслушался,  и народных
речений, да и о власти тоже.
     Мы беседовали и беседовали. Приедем на  мотоцикле в  лесок, и обсуждаем
проблему ликвидации "Нового мира" и  увольнение Твардовского.  Как раз тогда
это, по слухам, готовилось. Он у меня, молодого человека, спрашивал: "Ну что
им стоит уволить и вообще закрыть журнал?" Я самонадеянно рассуждал, что это
приведет   к  массовому  недовольству   интеллигенции.  И   даже  увольнение
Твардовского приведет к тому  же  - начнутся  массовые отказы  от  подписки,
"разговорчики  в  строю".  Нет, полагал я,  они  на  это  не пойдут. Но  вы,
Александр  Аркадьевич, скорбно  улыбаясь, говорили: "Пойдут,  Валера, они на
все  могут пойти".  Вы  были  правы в  основном.  Я  - чуть-чуть. Журнал  не
закрыли,  но  Твардовского уволили.  Отказы от  подписки  были, но  вовсе не
массовые.
     Мое представление о времени было нахальным: казалось,  всегда успею. Не
фотографировал Александра Аркадьевича. Правда, записывал его песни. И сейчас
у меня  почти все его песни  в "оригинальном исполнении".  И частенько между
песнями попадались  его  рассказы,  хотя  обычно  "между  песен"  магнитофон
выключал. Не из соображения экономии пленки, а казалось неудобным. Но иногда
забывал  и  не  сразу  это делал.  Так  и  остались  маленькие фрагменты его
удивительных  рассказов  и реплик. Хотя никаких просьб -  дескать, сказанное
сейчас только между нами - никогда от Александра Аркадьевича не слышал. И он
никогда не просил выключать магнитофон во  время бесед. Ныне понятно, что не
песни надо  было записывать -  это  и без  меня  делали десятки людей, а вот
именно его рассказы. Рассказчик он был превосходный.
     Но
     зато однажды снял Галича 8-миллиметровой камерой, он как  раз песню пел
"Егор Петрович Мальцев хворает, и всерьез". А потом, когда настали свободные
времена, когда мы с Аленой Архангельской-Галич (его дочь  от  первого брака)
восстанавливали  в  апреле  1988  года Галича в  обоих союзах, профессионалы
кинулись снимать  фильмы об авторах "самодеятельных песен".  Первым оказался
Александр  Стефанович,  он приступил к документальному  фильму "Барды". Одна
новелла  в нем  посвящена была  Галичу.  Фильм документальный, а  ни  одного
кинокадра  Галича нет.  Брат (младший)  Галича Валерий Аркадьевич  Гинзбург,
будучи  сам   профессиональным  кинооператором  на  студии  имени  Горького,
оператор  хороший  (он  снимал  нашумевший и  долго  лежавший на полке фильм
Аскольдова  "Комиссар", сам Аскольдов после  разноса  переквалифицировался в
директора  концертного  зала  "Россия",  потом,  в  перестройку, получил  за
"Комиссара" премию, но публично  в "Известиях"  оказался от  нее, так как не
хотел  ее разделить с Гинзбургом, умыкнувшим личную  копию фильма "Комиссар"
режиссера Аскольдова и сдавшего копию в органы), так вот, Валерий Аркадьевич
не снял  о своем  брате ничего. Боялся  страшно. Говорят, в свое время бегал
"куда положено"  и  отрекался письменно  от своего нелояльного родственника.
Бог ему судья.  В  обще-то человек он хороший, мягкий, но ведь прошел  такие
годы, что могли бы сломать многих.
     Напомню, на всякий случай,  что  Галич - это псевдоним, составленный из
первых  слогов  Гинзбург  АЛександр АркадьевИЧ.  Это также старинный русский
город  и фамилия  его бабки.  Галич всегда  считал себя русским литератором,
более  того,  православным,  после  того,  как   крестился  у  своего  друга
Александра Меня летом 1972 года..
     Не знаю точно, каким образом Александр Стефанович узнал (вроде бы,  как
раз от Валерия Аркадьевича, которому я говорил), что у меня есть самодельная
катушечка  фильма минут на семь. Позвонил,  приехал, взял. Эти кадры  есть в
фильме "Барды", но имя мое  не названо. Сказано: единственные  кадры в СССР,
снятые одним кинолюбителем. И не точно. Неточность в том, что "одним". Были,
были еще кадры. Их сняли  в качестве  оперативной съемки (скрытно) операторы
КГБ на выступлении Александра Галича (единственном  такого уровня публичном)
в Новосибирском  Академгородке, в клубе "Под Интегралом"  в марте 1968 года,
где проходил  фестиваль  бардовской  песни.  Но  эти  кадры  стали  известны
позднее,  их  использовали  в фильме  о  Галиче  "Изгнание" режиссера Иосифа
Пастернака.

     Пару лет назад мне  написал Герман Безносов, "премьер-министр  странных
дел" клуба  "Под интегралом", один из организаторов первого фестиваля бардов
в  1968-м,  архивариус клуба. Он  поправил  меня.  По его словам,  фестиваль
снимали  официально  две  студии  документальных  фильмов:  Новосибирская  и
Свердловская . Фильм сняли, но пленки аудио и кино были арестованы органами.
Свердловские  материалы  сгинули.  А  в  Новосибирске  кто-то  успел сделать
позитивы  с негативов презентации. И эти немые позитивы чудом сохранились на
студии, располагавшейся в  храме  Ал.Невского. Когда его вернули церкви, при
переезде  случайно обнаружили коробку  с позитивами  через 15-20  лет.  Вал.
Новиков сделал на основе двух песен  Галича фильм "Запрещенные  песенки".  И
потом наш друг Иосиф Пастернак и  другие  включили эти  кадры в свои фильмы.
Позже   Новиков   с   помощью   нас,   и    глухих,   читающих   по   губам,
восстановил-подобрал  фонограммы для озвучивания немых позитивов и  выпустил
вторую часть  "Запрещенные песенки-2"  других бардов.  Итак,  КГБ не  снимал
фильмов,  а  взял  готовые записи  официальных  съ?мок.  И  пока  их  судьба
неизвестна.
     Имя  Галича  для  многих значило  очень  много. Но для  немногих  - еще
больше. Помню, в 1970  году в Москву приехал  знаменитый Станислав  Лем.  Он
выступал  в  клубе Курчатовского института. Нам (со  Славой  Степиным) очень
хотелось пообщаться с  ним  в частной обстановке.  Но как подойти? Поделился
желанием с Александром Аркадьевичем, он тут же: "Мы хорошо знакомы, я сейчас
напишу  ему записку".  Смотрю: "Дорогой  Станислав!  Рекомендую  тебе  своих
друзей  -  Валеру и  Славу.  Найди  возможность  с  ними  встретиться  -  не
пожалеешь". После выступления мэтра философской фантастики подхожу  к  Лему,
спрашиваю,  не  найдет ли он  время  для поездки к  нам  домой.  Лем  весьма
удивлен:  "Вы знаете (он свободно говорит по-русски) совершенно нет времени,
все  расписано  по  минутам".  Я молча протянул  ему  записку. Лем  пробежал
глазами,  произнес: "Это  другое  дело.  Я  отменю  на сегодня  ряд  встреч,
приезжайте ко мне в гостиницу "Варшава" в семь. Сумеете?"
     Что за разговор! Не могу удержаться от одного момента, уже не в связи с
Галичем,  а  в связи с Лемом. Уж слишком он поразил мое воображение.  Первый
вопрос, который я  задал ему,  когда мы  шли к машине: "Пан Станислав, как к
вам относится  польское  правительство?"  Он  засмеялся:  "Примерно,  как  к
редкому  животному:  с  одной  стороны  хочется  застрелить,  но  с другой -
показать  иностранцам.  Пока второе  несколько  перевешивает".  А  потом  мы
просидели до двух ночи (!).  Это был  такой праздник мысли,  что мы часов не
наблюдали.

     Но  вернемся к Александру  Аркадьевичу.  Осенью 1968 года, вскоре после
смерти академика Льва Ландау, на одной нашей встрече он рассказывал, что был
единственным  из мира  искусства, которого пригласили на 60-летие Ландау  (в
январе  1968).   Александр   Аркадьевич  через  своего   двоюродного  брата,
академика-физика  Виталия  Гинзбурга был  связан с миром  ученых. Ландау, по
словам  Галича,  после  известной автокатастрофы  (он  поехал  на свидание с
аспиранткой в гололед и машина наскочила на асфальтовый каток,  его собирали
по частям,  более пяти минут находился в  клинической  смерти) был не более,
чем живым памятником себе.  Ландау сидел в бархатном черном пиджаке, прямой,
изящный,  тонкий,  с  бесстрастным  лицом.  К   нему  подводили  гостей,  те
поздравляли,   а   Ландау   всем,  включая  самых  близких  друзей,  говорил
грамофонным голосом: "Спасибо. Очень рад с  вами познакомиться". Рад  он был
познакомиться и с Галичем. Галич пел.
     Он  великолепно  знал  поэзию.  Помнил  множество  строк.  Воспроизведу
дословно один его рассказ.
     - Я  опять  начинаю восхвалять это  замечательное  занятие, придуманное
человечеством, которое не имеет ничего себе равного. Поэзия. Все переводимо:
музыка  переводима. Живопись абсолютна  интернациональна. Точно так  же как,
архитектура  ,  скульптура  - они абсолютно интернациональны.  Певец  -  мне
совершенно наплевать, поет  ли он "О  донна мобиле", или  "Сердце  красавицы
склонно к  измене".  А в поэзии я ничего  не могу понять, я могу только могу
поверить. Я  могу поверить,  что  Байрон великий поэт, хотя в России никогда
никто в это  всерьез  не верил.  Даже в переводе  Гнедича. Трудно  поверить.
Плохой поэт,  если говорить  серьезно.  Но наверное,  он  великий английский
поэт. Гейне вообще не существует по-русски. Его нельзя  переводить. Та дикая
простота, с которой он  писал, она непереводима. Ее можно только  понимать в
тех цезурах, которых нет в русском языке.

     
(Берет гитару, поет на свою мелодию) Вот иду я вдоль большой дороги, В тихом свете гаснущего дня, Тяжело мне, замирают ноги, Ангел мой, ты видишь ли меня? Все темней, темнее над землею, Улетел последний отблеск дня, Вот тот мир, где жили мы с тобою, Ангел мой, ты видишь ли меня? Завтра день поминок и печали, Завтра память рокового дня Ангел мой, где б души не витали, Ангел мой, ты видишь ли меня?
(Рискую пояснить таким же, как я сам, небольшим знатокам поэзии - это Тютчев, на годовщину смерти своей возлюбленной - В.Л.) И совсем непохожая, тот же ритм (поет):
Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой, Выходила на берег Катюша, На высокий берег на крутой.
Почему одно стихи, другое не стихи? Рифма хорошая - тут и там. Ритм тот же самый. (Снова поет стихи Тютчева, но уже на мелодию "Катюши"):
Вот иду я вдоль большой дороги... В тихом свете гаснущего дня...
Потом продолжает: - Любители поэзии, которых я много встречал и довольно многих знаю - я им говорю: поэзия помимо своих обязательных смыслов, она происходит, существует, на мой взгляд, как крик о помощи. Если нет этого крика о помощи - к людям, к любимой, ну, я не знаю, еще - к миру, к Богу, - она без этого не существует. Ну ладно, предположим, что ХХ век родил какую-то другую систему поэзии. Но поэзия, опять же, не существует без строчки. Помимо смысла. Мы можем знать поэму "Двенадцать" Блока, в которой есть определенный смысл, который мы сегодня уже не приемлем, он нам кажется странным. Но мы все-таки все помним:
Черный вечер, белый снег Ветер, ветер...
Строчки были, слова. Слова были волшебными. Они были очень простыми, но за ними стоял какой-то необыкновенный воздух, необыкновенное пространство. Когда мне говорят: вы читали Вознесенского, "Чикагские бойни"? Это же замечательные стихи. Я говорю: строчку. А мне - ну причем тут строчка. Там же смысл: там, понимаете, он идет... - Нет, строчку, строчку. Слова, которые вам запали в душу и которые остались у вас навсегда в языке, в формуле.
Я вас любил, любовь еще быть может... Было такое? На холмах Грузии лежит ночная мгла... Редеет облаков летучая гряда... Среди миров в мерцании светил Одной звезды я повторяю имя... Есть речи, значенье темно иль ничтожно...
Было там такое? Не было. А мне: ну там ведь замечательный образ бойни, как негуманного... Нет, это не то, это не поэзия. Другая природа. Искусственная икра. Наверное можно есть. Но вряд ли нужно. Это совсем другая система. Я - Гойя, я - Гойя. Единственное, что я помню у Вознесенского. Это очень плохо. Потому что выдумано все. Там не было ни Гойи и вообще не было ничего. Аллитерация выдуманная, искусственная. Просто попалась под руку. Или еще вот его вспомнил, "Уберите Ленина с денег" - это что - строчка? И позиции его гражданские тоже всегда такие же придуманные, они нарочные. Чего нет у Евтушенко. Он припадочный. Немножко. И от припадочности его иногда прорывает в искренность. Он тут же в ней раскаивается. И начинает лизать барину задницу. Прости меня, барин, я тут по неострожности обмолвился, я так больше не буду. Но он все-таки обмолвливается, хоть по неосторожности. А этот - он такой осторожный, он такой расчетливый. Он такого своего "Ленина в Лонжюмо" сочиняет, что с души воротит. Как-то рассказал мне один эпизод Миша Демин. Кто такой? Совершеннейший подонок. Говорит, что урочка, но больше придумывает, что он урочка. Двоюродный брат Юры Трифонова. Демин был несколько раз во Франции "в составе", а потом его туда почему-то пустили уже одного. Потому что у него во Франции тетя жила. И он так соскучился по тете, прямо жить без нее больше не мог. Пустили, в общем. И он там навсегда остался, с этой тетей. Стал невозвращенцем. А в общем там все сложнее... Теперь он во Франции выдумывает массу сочинений про русскую поэзию и литературу. И вот он мне рассказывал, причем рассказывал с ощущением восторженности, сам не понимая, что он говорит. Вот мол, какой интересный человек Вознесенский. Однажды он встретился с Вознесенским у Дома литераторов. Тот стоял грустный. Миша спрашивает: ты чего такой грустный? Да не печатают, говорит, черт его знает, почему. Потом они пошли в Дом литераторов. Выпили. Вознесенский говорит: "Ты знаешь, я записался на прием к Демичеву (секретарь ЦК - В.Л.), пойдем со мной вместе. Мишка отвечает: " Да мне-то зачем?" Вознесенский: "Ты ж пойми, нам надо ему объяснить, что мы ИМ нужнее, чем все эти Фирсовы (официозный поэт того времени- В.Л.), мы же для НИХ больше сделаем! Мишка отказался, а Вознесенский пошел, и через три дня в "Правде" появилось его стихотворение. Это очень точно. Это жутко точный рассказ. Вознесенский действительно такой. Валютный. Бесполосный. (тогда сертификаты без полосы были эквивалентны "настоящей валюте" - В.Л.) Чек литер "Д" (тоже самое - В.Л.). Свет дальних звезд. Как-то слушал его "Симфоторию" или, хрен его знает, "Поэторию". Постыдное зрелище, сил никаких нет. Не слушали? Это Щедрин на его тексты написал такую симфопоэму. Там хор, солисты и сам Вознесенский. Стоит дирижер, дает время от времени палочкой знак Вознесенскому. Тот читает три строфы. Потом дирижер так делает хору, хор вступает. Потом оркестру на три четверти. Оркестр вступает, пошел блям-блям-блям. Сыграл. Снова отмашка и женский голос начинает без слов, вокализ такой: а-а-а. Потом снова палочкой Вознесенскому, он снова дает свои три строчки. Да... сил никаких нет." Мы налили и выпили (на записи слышно бульканье) за безнадежный успех симфотории. Сестра Люда спросила о песне, посвященной Евтушенко. - Формально посвящения не было, - задумчиво ответил Александр Аркадьевич. - Но он на нее очень обижается. Это там где "Как он мчал все налево, налево, и направо, направо потом"? "Лишь кружит на своей карусели сам себе опостылевший конь"?" Галич ее всю поет, кончается она так: "И топочет дурацкая кукла и кружит деревянная кукла, притворяясь живой". И продолжал: - Звонила жена Евтушенко. ""Весь Париж" возмущен этими стихами, просто поражены, как можно было оскорбить..." Я ответил: "Галя, я так стихи не называл". Что было правдой, они назывались "Так жили поэты". А что он обижается, так шапка горит. И вот что любопытно: при всем том у Галича не было личных врагов. Все-таки он был очень доброжелателен к людям. К тем же Вознесенскому и Евтушенко. Ирония относилась к стихам, к позиции, но не к личности. Когда я был редактором -составителем книги воспоминаний о Галиче, то одна из статей была представлена тем же Евтушенко, и он писал о Галиче очень тепло. Да что там Евтушенко: в "Дневниках" Юрия Нагибина, в которых он довольно едко отзывается почти о всех своих персонажах, об Александре Галиче Нагибин пишет уважительно и даже с нежностью. Это чем-то напоминает мне воспоминания Бунина, в которых тот тоже язвит своих современников-знакомых - кроме Чехова, о котором пишет с любовью. Александр Аркадьевич закурил, помолчал. Спел песню памяти Мандельштама. Все сидели подавленные. Но Александр Аркадьевич не любил траурного настроения. Сразу последовала интермедия (она, к счастью, тоже осталась на пленке, поэтому воспроизвожу дословно): - Был я как-то в консерватории. Две девушки передо мной пришли, как видно тоже на Штрауса, да не на того. Сидят, с вожделением вертятся на местах, сейчас будет Иоганн Штраус, "Сказки венского леса". Но заиграли Рихарда Штрауса, музыку довольно сложную. Они очень томились, жутко томились. Думали, хоть во втором отделении что-нибудь веселое сыграют. Но во втором отделении стали играть 21 симфонию Мясковского. У них была программка в руках, и я услышал, как одна прочла другой: "Во второй части симфонии мрачное настроение сгущается" - и они дунули из зала. Ну, давайте споем средней мрачности песню - коли уж мы начали цикл "Литераторские мостки", памяти Ахматовой. А потом Александр Аркадьевич выдал новые песни из цикла о жизни Коломийцева, мастера цеха, орденоносца и пр. Потом о том, как Клим Петрович говорил речь в защиту мира "Как мать вам говорю и как женщина, я требую их к ответу". Потом - репортаж о футбольном матче Англия-СССР. Когда Александр Аркадьевич пел у нас ее вскоре после сочинения, мы хохотали до слез. А как мастерски он пел ! Это был спектакль в лицах. Ну, теперь пойдет мурыжево, федерация-хренация Как же ты не сделал рыжего? Где ж твоя квалификация?! Вас, засранцев, опекаешь и растишь, А вы, суки, нам мараете престиж, Ты ж советский, ты же чистый как кристалл, Начал делать, так уж делай, чтоб не встал! Это тоже была легчайшая критика. И когда судья Бидо, герой французского сопротивления, после того, как засчитал гол в ворота советской команды, тут же в репортаже футбольного комментатора превращался в коллаборациониста, активно сотрудничавшего в годы войны с гестапо, мы попадали со стульев от хохота при том первом исполнении Александра Аркадьевича. Он улыбнулся: - А ведь смешного-то ничего нет, ребята. Проиграла наша команда (она действительно в тот год проиграла). А это грустно. Я не фанатичный болельщик, но все-таки обидно было. Интересное дело. А мы тогда (да и позже) всегда (тайно, внутри себя, да бывало, и открыто, в своей компании) болели против наших. Нам казалось, что это будет мстительный щелчок по "стартовой площадке социализма", которая выводит и спутники в космос, и олимпийцев на пьедестал почета. А вот Галич - болел за своих! Точен был в поэзии Галич. И в своих оценках. Сказал же после ввода войск в Чехословакию, что это, конечно, надолго, но не больше чем двадцать лет. Начнет, начнет сыпаться режим. Но и в более частных случаях тоже был точен. Помню, пригласил он меня в мастерскую модного в те годы (среди узких кругов) художника-концептуалиста Ильи Кабакова. Находилась она в большом сталинском доме, на чердаке над седьмым этажом. Огромный караван-сарай, с отгородками для кухни, там же стояли диваны, раскладухи. В общем, типичная богема. Кабаков уже и тогда (это был, так примерно, 1971-72 год) общался с иностранцами, продавал им свои картины. Часто - за натуру. За фотоаппараты, магнитофоны (как раз в тот день получил Грюндиг и гордо нам его демонстрировал). Народ собрался "на Галича". Но были там и какие-то барды еще. И если один еще был ничего (Евгений Бачурин, помню пел свою песню "Дерева вы мои, дерева") - она показалась мне интересной, то второй заныл нескончаемую песню про какую-то тетю, не в лад и не в склад. Что за чушь? Да это на стихи модного поэта Эдички Лимонова - вон он сидит, рядом со своим исполнителем. Если хотите сшить хорошие брюки, можете у него заказать. Он недурно кроит. - Что скажете, Александр Аркадьевич ? - Есть люди, которые считают любые свои выделения произведением искусства. Повторил ли он мысль известного авангардиста Раушенберга о том, что любой плевок художника есть акт искусства? Нет. Тот сказал на серьезе, Галич - тонко съиронизировал, создав ситуационный парафраз. Не раз спрашивал его о Высоцком. Оценивал высоко. Даже в незамысловатых (как бы) стихах сразу выделил строчку : "Ведь массовик наш Колька дал мне маску алкоголика". Это, сказал Александр Аркадьевич, очень хорошо. И это - тоже: Хвост огромный в кабинет из людей, пожалуй, ста, Мишке там сказали - нет, Ну а мне - пожалуйста. Пожалуй, ста и пожалуйста - это просто здорово. Александр Аркадьевич, вам не кажется строчка у Окуджавы "Александр Сергеич прогуливается" как бы выпадает из ритма? - Что вы, Валера. Это очень точно. Она формально выпадает. Но это сделано явно специально. Подчеркивается протяженность этой прогулки. Не прошмыгнул, не прошел, а - прогуливается. Процесс, так сказать. Нет, Булат такой ошибки не совершит. Это тонкий стилист. И вот - лето 1971 года, свадьба дочери члена политбюро Полянского и актера Таганки (ныне кинорежиссера) Вани Дыховичного. И они поставили эти же песни. Но реакция... Доколе будет происходить это безобразие?!,- рявкнул Дмитрий Полянский А не рявкнешь, завтра кто-нибудь сообщит, что в его присутствии слушали крамолу, а он не дал отпор. Не где-нибудь, на Политбюро было принято решение об исключении из Союза писателей. 29 декабря 1971 года на заседании правления московского отделения Союза писателей Галича исключили. Мужественная бабушка Агния Барто и еще трое посмели при голосовании воздержаться. Их пригласили на узкое совещание, где бывший генерал КГБ, а ныне секретарь союза писатель Ильин, в содружестве с Арбузовым, Сурковым, Медниковым, Лесючевским, Грибачевым быстро их переубедили. Повторно голосование дало превосходный результат: единогласно. По умению убеждать советские члены правления были лучшими в мире писателями. Более всего ярился довоенный руководитель студии Арбузов, в которой Саша Галич вместе с другими студийцами написали пьесу "Город на заре", утилизированную Арбузовым и выдаваемую им впоследствии за свое сочинение. Этот бывший учитель и друг орал: "Ты никогда не сидел, о чем ты поешь?! Ты присвоил себе чужую биографию!!" Я прилетел к Новому году в Москву, и мы встретились. Это было на следующий день после исключения. Александр Аркадьевич подробно рассказывал о процедуре ауто-да-фе. Очень нежно оценил попытку Агнии Барто противостоять дикому нажиму. И, представьте себе, шутил! Песен тогда он не пел, я, соответственно, не включал магнитофон. Поэтому разговор восстанавливаю по памяти и по заметкам. - Да, Валера, эти писатели владеют тайной писательского мастерства. Мастерства никакого, но это - большая тайна. Зато им удалось стереть грань между умственным и физическим трудом. Ибо всякая мысль требует для них огромных физических усилий, а всякое физическое усилие связано с такой затратой ума, что лучше уж полежать на даче. Так что, Валера, наш мозговой штурм они отбили лобовой атакой. - Но при лобовой атаке, Александр Аркадьевич, обычно несут большие потери. - Да, - вдруг печально согласился Галич. - Это все духовные мертвецы. Нельзя заниматься такими делами и сохранить живую душу. - А что, - пытался развеять я подавленность, - может быть написать заявление: "Прошу принять меня в члены партии и правительства?" - Заявление прекрасное, - засмеялся Александр Аркадьевич, - но оно, кажется, написано слишком многими. А я не люблю стоять в очередях. Обсудили с ним, какого типа письмо стоит написать в Союз писателей (текст письма в приложении). 7 февраля 1972 г. Галича заочно (он не пошел на это сборище) исключают из Союза кинематографистов. Шутки шутками, но как жить? Все договора были тут же расторгнуты. Производство снимающихся фильмов ("Самый последний выстрел", "Разные чудеса", "Федор Шаляпин") остановлено. Из давно вышедших фильмов вымарали его имя как сценариста. Пьесы перестали враз идти. Он начал распродавать книги. Стал "литературным негром" - улучшал чужие сценарии, дописывал сцены. Доброхоты устраивали ему домашние концерты, на которых собирали кто сколько может дать. Жена академика В.Лебедева ( не я и не мой родственник, просто однофамилец) Алиса Григорьевна Лебедева создала тайный фонд помощи бедствующим исключенным литераторам и анонимно посылала по сто рублей - Галичу, Солженицыну, Войновичу, Дудинцеву. Из всех благ оставалась поликлиника Литфонда. В ней работала моя старая знакомая, друг Ирина Филипповна Балычева. Желая во что бы то ни стало познакомится с Галичем, она в свое время отказалась от простого способа, который я ей предлагал - представить ее кумиру. Нет, сама. Со сложностями, но устроилась в поликлинику Литфонда. И стала лечащим врачом Александра Аркадьевича. И его ангелом-хранителем. И вот настало время возобновить справку о состоянии здоровья Галича для того, чтобы он смог получать пенсию по инвалидности (у него было три инфаркта) - 54 рубля, смешные деньги, прожить нельзя, но все-таки хоть что-то. И вдруг звонок ОТТУДА к заведующей: "К вам сегодня собирается обратиться Галич за справкой. Справку о состоянии здоровья для ВТЭКа не выдавать. Отвечаете головой. Подготовьте документы о его исключении из поликлиники Литфонда". Та вызывает лечащего врача, Иру Балычеву: такое вот дело. А Ира (это вообще необычный и яркий человек - потом и меня спасла, увидев припухлость на шее - немедленно на биопсию, и диагностировала рак в еще операбельной стадии) говорит: а если я уже выписала эту справку вчера и сказала об этом Галичу? - Действительно выписали? - Да. - Слава Богу. Если вчера, тогда с нас и взятки гладки. Ира в своем кабинете тут же выписала справку вчерашним числом. Заведующая, добрая душа, подписала. Странно, что этот эпизод остался до сих пор неизвестным. Я о нем говорил на концертах, посвященных Галичу (это уже в 1988 году). А впрочем, не совсем странно. Ира Балычева всегда избегала публичности, воспоминания писать не стала, в концертах не участвовала... И опять вызов ТУДА. Песни-то он продолжал и писать, и исполнять. А магнитофоны разносили их по всей великой стране. - Что, Александр Аркадьевич? Севера и Дальнего Востока вам не выдержать. Про сердце свое помните? Давайте на юг и Ближний Восток. И полетел Александр Аркадьевич. Хоть по израильской визе (иначе не выпускали - или Сибирь), но не на юг, а на север, только на другой - в Норвегию. За несколько дней до отлета мы снова собрались. К счастью, сохранился кусочек разговора. Последнее слово Галича: - В отличие от некоторых моих соотечественников, которые считают, что я уезжаю, я ведь, в сущности, не уезжаю. Меня выгоняют. Это нужно абсолютно точно понимать. Добровольность этого отъезда - номинальна. Она фиктивная добровольность. Она, по существу, вынужденная. Но все равно эта земля, на которой я родился. Это мир, который я люблю больше всего на свете. Это даже посадский, слободской мир, который я ненавижу лютой ненавистью, который все-таки мой мир, потому что я могу с ним разговаривать на одном языке. Это все равно то небо, тот клочок неба, большого неба, которое накрывает всю землю, но это тот клочок неба, который - мой клочок. И поэтому единственная моя мечта, надежда, вера, счастье и удовлетворение, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж мертвый я вернусь на нее наверняка. Помолчали. Ира спрашивает: - А в чем выход для нас, которым несколько больше тридцати или меньше? - Вы к счастью, представители профессии (присутствовало несколько врачей и медсестра Галича Лариса - В.Л.), для которой нет выбора. Вам не нужно лгать. В самом несчастном положении оказались люди моей профессии, то есть люди слова. А слово настолько уже разрушено в этой стране, что мы уже почти не понимаем, что они говорят. И они сами не понимают, что они говорят. "Все на выборы", "Вперед, к победе коммунизма", "Завершающий год пятилетки", "Досрочное перевыполнение плана бригадой коммунистического труда", "Повышенные встречные обязательства социалистического соревнования". Все это абсолютно ничего не значит - ни выборы, ни завершающий год, ни пятилетка вообще, ни тем более досрочное перевыполнение повышенных обязательств. Все эти слова не значат абсолютно ничего. Кстати, - продолжал Александр Аркадьевич, - я как-то видел лозунг: "Товарищ! Стой! Остановись и подумай, все ли ты сделал для перевыполнения соцобязательств, взятых нами с вами?" - он той же степени бессмысленности, как и не столь броские лозунги. Ну, возьмите такой: "Труд для народа - высшее счастье". Его можно понимать так, что когда народ трудится, то это для него высшее счастье, и чем больше трудится, тем больше счастья. А можно понимать так, что когда кто-то трудится вместо народа, а народ отдыхает, тогда народ счастлив. А можно считать, что когда трудится народ, то кто-то там, наверху, счастлив, а можно, что сами эти "кто-то" счастливы тогда, когда они трудятся для народа. А можно все это понимать как бессмысленный набор слов, что как раз и будет наиболее правильным. Гейне говорил, что пока живо слово, все можно поправить, но если и оно погибнет, то это конец стране, людям, народу. Когда вы докладываете на пятиминутке, что у такого-то больного тахикардия, или такой-то пульс или такое-то давление, то вы говорите правду. Вы носители конкретного добра. Пожалуй, единственные, кто могут говорить обо всем, без риска обвинения в очернении - это врачи. Вы делаете замечательное, непосредственно ничем не связанное с политикой дело. Хотя иногда оно с чем-то связано... Иногда. Но ведь это редкий случай, когда вы сказали, что у меня плохая кардиограмма, а вам приказали исключить меня из поликлиники. Это редчайший случай, случай уникальный и довольно отвратительный. А в сущности, вам все равно, кто к вам приходит - Федин или какой-нибудь Медников. Или еще кто-нибудь. Вы знаете, что есть человек, которому нужно помочь. Поэтому вам сейчас не нужно угрызаться. Может быть, угрызаться придется потом. Но это придет лет через двадцать. У Галича после изгнания была еще целая жизнь. Не по числу лет, их как раз оставалось мало. А по насыщенности. Концерты в Париже, Израиле, Америке, Франции, выход в свет книг стихов, пьес и воспоминаний ("Матросская тишина", "Генеральная репетиция"), выпуск грампластинок, работа над интересным фильмом "Беженцы ХХ века", выступление на радио "Свобода". 15 декабря 1977 года прибыла долгожданная посылка - принесли стереосистему, о которой он давно мечтал. Очень любил музыку (хорошо играл на рояле), нравились ему очень Битлс, хотя воспитан был на классике. Его жена, Ангелина Николаевна, пошла в булочную. Интересная была дама. В молодости - тонкая, изящная красавица, похожая, по воспоминаниям Юрия Нагибина, на "рентгеновский снимок борзой", по прозвищу "Фанера Милосская" (по случаю отсутствия третьего измерения). Александр Аркадьевич сказал, - придешь, послушаем отличное звучание. Вернувшись через полчаса, она увидела Сашу лежащим на полу с проводами, зажатыми в руке. Удар током, больное сердце не выдержало. Он улыбался.
Ах, осыпались лапы елочьи, Отзвенели его метели.
Последнее пристанище Александра Аркадьевича - на русском участке кладбища Сен Женевьев де Буа под Парижем. Близко находятся могилы Андрея Тарковского и Рудольфа Нуриева, а несколько дальше - Ивана Бунина. Надпись на могиле гласит: "Блаженны изгнанные правды ради". Могла быть и вторая: "Блажен муж, не идущий на собрание нечестивых". 15 декабря 1977 года, вы, Александр Аркадьевич, вошли в темный лес и навсегда исчезли. В своем земном обличии вы так уютно располагались в кресле (настоящий "пикник" по кречмеровской классификации психологических типов), так иронично (и всегда без злобы!) рассказывали о совершенно невероятных вещах, вроде своего же исключения из Союза писателей. Виртуально, вы конечно, с нами. Но не есть ли и само сознание некая виртуальная реальность? Как-то разговорились мы с вами о фильме Марлена Хуциева по сценарию Геннадия Шпаликова "Застава Ильича", который после запрета и воплей секретаря ЦК Ильичева положили на полку (в народе фильм назвали "Застава Ильичева"), а спустя много лет фильм вышел на экраны под еще одним названием "Мне 20 лет") . Хрущев выразил высочайшее неудовольствие по поводу ключевой сцены фильма: герой фильма, двадцати лет (отчего такое совпадение - все время цифра 20?) не знает, что ему делать в каких-то своих сложных перипетиях. И ему является виртуальный отец в плащ-палатке и пилотке образца лета 1941 года. - Как поступить, отец, - спрашивает сын. - Сколько тебе сейчас лет? - вместо ответа спрашивает тот. - Двадцать. - А мне - девятнадцать. И растворяется в вечном своем небытии. Дескать, что ж ты у меня спрашиваешь. Тебе и лет больше, и живешь ты позже. Стало быть, лучше меня должен знать. Мне казалось, это блестящая сцена. Никита Сергеевич с моим незрелым мнением не посчитался, и директивно заявил, что в этой сцене содержится прокламация вымышленной для советского общества проблемы отцов и детей. Он очень осерчал и дал сигнал Ильичеву. Но вы... Вы тоже считали, что сцена превосходная, (в пьесе Галича "Матросская тишина" есть аналогичная, написанная гораздо раньше, в 1946г.), но заметили: "Все-таки в ней есть и неточность. Отец всегда останется старше сына. И даже оттуда, зная меньше о текущих земных делах, знает больше о душе человека. Особенно своего сына". Вы тогда, 22 августа 1968 года, когда мы познакомились, были старше меня, аспиранта философии, почти на 20 лет. Сейчас я вас догнал по земному сроку и даже перегнал. Но вы - как были, так и остались старше. И мудрее. И больше знаете и читаете в сердцах. "КОГДА Я ВЕРНУСЬ..." О причинах смерти Галича ходит много слухов. Самый распространенный -- агенты КГБ достали. Не думаю. Хотя бы потому, что после убийства Бандеры в 1959 году, наделавшего много шума, КГБ получил установку не применять более такого рода акций за границей. Так пишет не только старый агент и организатор многих ликвидаций Павел Судоплатов, но и известный исследователь действий спецслужб Баррон в своих книгах "КГБ" и "КГБ сегодня". Это же подтверждает и генерал КГБ Олег Калугин. Правда, "имело место" еще убийство болгарского писателя-диссидента Маркова в Англии в середине 70-х, но то исполняли уже болгары, а Олег Калугин, по его словам, "только консультировал". Его вина, видимо, не так велика, раз он получил рабочую визу и живет ныне в Нью-Йорке, занимаясь бизнесом. Хотя... Хотя в грин-карте американские иммиграционные власти ему отказывают по сей день. Не из-за Маркова, а потому, что генеральский чин он заработал, в том числе, за свои антиамериканские акции, еще когда был в силе и не диссидентствовал. Но слух по поводу причины смерти Галича держится упорно. Дескать, знаем, знаем, кто прислал стереоустановку. Специально подключили к антенному выходу напряжение. Галич сунул туда антенный провод -- и готово. Или тайной отмычкой открыли дверь, там зажали провод в руке и ударили током, сымитировав самоубийство. Опять же, если уж об убийстве Маркова "болгарским зонтиком" (специальные микропилюли, которые вкалываются в тело через зонтик или воздушный пистолет и приводят через пару дней к параличу сердца, а потом бесследно рассасываются, так что вскрытие ничего не показывает) стало довольно давно известно (лет восемь назад) со слов таких информированных людей, как Калугин, то о Галиче уж не преминул бы поведать какой-нибудь специалист по мокрым делам, жаждущий геростратовой славы. Отменили акции вовсе не из соображений гуманизма, а просто потому, что шум стоял слишком большой. Получалось -- себе дороже. Даже когда шла речь о косвенном участии, как в покушении Агджи на папу римского Павла-Ионна II в 1980 году. Так ведь речь шла об отпадении всей Польши! И то пришлось отмежевываться -- никакого Агджи не знаем и очень его осуждаем. Марксисты, мол, всегда были противниками индивидуального террора. Когда ликвидировали агентов-перебежчиков Кривицкого или Рейсса, то никто не отмежевывался... Хотя от убийства крупных фигур, от ликвидации Троцкого, отмежевывались: дескать, убил его разочарованный троцкист. Имитация самоубийства.... Версия самоубийства как-то не имела сторонников. Но вот проницательный Юрий Нагибин, знавший Галича с молодых лет и очень близко, полагает, что это не исключено. Его "Дневники" вызвали массу скандалов. О Галиче он писал нежно и с любовью, но ведь весь его дневник -- это новое, современное издание "Исповеди", в которой открытости, чуть ли не "расхристанности" подивился бы и сам Руссо. Написано все -- не только о Галиче -- чрезвычайно сильно по языку и стилю. Впрочем, процитирую кусочек: "Оставить родину никому не легко, но никто, наверное, не уезжал так тяжело и надрывно, как Галич. На это были особые причины. Создавая свои горькие русские песни, Саша сросся с русским народом, с его бедой, смирением, непротивленчеством, всепрощением и естественно пришел к православию... Саша стал тепло верующим человеком. И я не понимаю, почему хорошие переделкинские люди смеялись над ним, когда на светлый Христов праздник он шел в церковь с белым чистым узелком в руке освятить кулич и пасху. Свою искренность он подтвердил Голгофой исхода. Может, стоит досказать здесь историю изгнанников. Аня (жена Галича Ангелина Николаевна) не обманулась в своих худших опасениях. После тихой (весьма относительно тихой, поскольку Аня уже познакомилась с клиникой) жизни в Норвегии они подались в Париж. Туда же последовала новая мюнхенская влюбленность Саши -- мужняя жена, о которой я слышал два взаимоисключающих мнения: одно трогательно-рождественское, в духе байки о замерзающем у озаренных праздником барских окон маленьком нищем, другое -- уничтожающее, Аня же застарожилилась в психиатрической больнице. Очень дорогой и комфортной -- Саше пришлось подналечь на работу, чтобы содержать там Аню, -- но все же и в минуты просветления не дающей радости существования. Ужасная и горестная жизнь, что там говорить. Саша разрывался между работой, концертами, бедной возлюбленной -- мюнхенский муж громогласно объявил, что едет в Париж иступить хорошо наточенный резак: он был мясником по роду занятий и уголовником по той тьме, что заменяла ему душу. И на все это путаное, тягостное существование накладывалась гнетущая тоска по России, неотвязная, как зубная боль. Он свободно пел свои песни, печатал стихи, был признан, уважаем, любим, знал, что и дома его помнят, но ни один человек из тех, кого я расспрашивал о Саше, не сказал мне, что он был счастлив, весел, хотя бы покоен. Конечно, его угнетали Анина болезнь и вся нелепость обстоятельств, но главное было в том, что Саша не мог и не хотел перерезать пуповину, связывающую его с родиной. А это единственный способ смириться с жизнью в изгнании. Я не видел таких, кто бы вовсе не скучал по России, но видел многих, кто склонен был преувеличивать свои изгнаннические муки, это тоже входит в эмигрантский комплекс. Саша ничего не преувеличивал, не угнетал окружающих подавленностью, не жаловался, молчал и улыбался, но в стихах звучала лютая тоска. Зигмунд Фрейд отвергал случайность в человеческом поведении: оговорки, обмолвки, неловкие жесты, спотыкания, он считал, что все детерминировано, и перечисленное выше -- п р о г о в о р ы подсознания. "Ты зачем ушиб локоть?" -- испрашивал он ревущего от боли малыша, и выяснялось, что тот в чем-то проштрафился и сам себя наказал, ничуть, разумеется, об этом не догадываясь. Если б можно было спросить Сашу: "Зачем ты коснулся обнаженного проводка проигрывателя?" -- ответ был бы один: так легко развязывались все узлы. Сознание человека -- островершек айсберга, который скрыт в темной глубине. О подводную массу айсберга разбился "Титаник". Все главное и роковое в нас творится в подсознании. Я уверен, оттуда последовал неслышный приказ красивой длиннопалой Сашиной руке: схватись за смерть. И никто не убедит меня в противном. Остается сказать о судьбе Ани. Конец ее был нелеп и ужасен. После смерти Саши она бросила пить, очень подтянулась, стала заниматься общественной деятельностью, литературным наследством мужа. Затем пришла весть о скоропостижней смерти ее дочери Гали. Известие ее потрясло. Аня "развязала". А тут, как на грех, приехала старая приятельница и бывшая собутыльница. Аня высоко зажгла свой костер. Однажды она заснула с непогашенной сигаретой в руке. Затлело ватное одеяло. Аня почти не обгорела, она задохнулась во сне. Так бездарно кончилось то, что началось молодо и счастливо на гладильных досках в доме по улице Горького (здесь, в квартире Нагибина Галич и Аня остались первый раз ночевать на ванне, накрытой гладильной доской -- В.Л.). А Саша вернулся в свою страну, в свою Москву, как и предсказывал, вернулся песнями, стихами, пьесами, фильмами, вернулся легендой, восторгом одних и кислой злобой других, вернулся громко, открыто, уверенно, как победитель". (Юрий Нагибин. Дневник. М.,1996, с.605) Алена Архангельская-Галич (дочь) уже в перестройку ездила в Париж, была в муниципальной полиции, получила выписки о смерти отца. Я их читал. Там описана фактическая сторона дела: как жена Галича вошла, увидела, позвонила, в какой позе он лежал, что находилось рядом, медицинское заключение о смерти от остановки сердца -- неосторожное обращение с радиоаппаратурой, снял заднюю панель, не туда воткнул провод антенны. Несчастный случай, одним словом. Никаких материалов и просто намеков на злоумышленное обнаружено не было. Так же, как и в случае со смертью Ангелины Николаевны спустя девять лет. В двадцатую годовщину смерти отца (15 декабря) Алена выступила на первом канале телевидения, сказала, что все-таки много странного: отец был после ванны, в халате, головой лежал к батарее отопления.... Странного в уходе навечно всегда много. А если бы к батарее лежал ногами -- разве ж это было бы не странно? Да, последняя тайна остается навсегда и разгадана быть не может. Не будем ее пытаться решить. Поговорим лучше о посмертной жизни Галича. Все годы после его смерти пленки у любителей оставались и продолжали свою жизнь -- они активно размножались и расселялись. Его ранняя песня "Бежит речка да по песочку" или, скажем, "Ты стучи, стучи..." потеряли свое авторство и пополнили лагерный фольклор. Стали, так сказать, народными. Так что чем-то уподобились "Очам черным", или даже "Полюшку-полю" (вопрос на засыпку - кто авторы этих песен, учитывая, что не такие уж они и старые: "Очи" -- середина прошлого века, а "Полюшко" и вовсе наша современница -- 30-е годы?). Но вот мы доехали до 1988 года. Именно в этом году и началась, по существу, перестроечная гласность. Смешно вспоминать, но после чуть ли не полуподпольных показов "Покаяния" Абуладзе в конце 1986 года ни в одной рецензии, из коих первая появилась только в весной 1987 года, не упоминалось имя Сталина (первый раз оно всплыло в романе Рыбакова "Дети Арбата" летом 1987г.). Только к концу того года самой продвинутой газете "Московское время" разрешили робко писать о корифее. И вот в марте 1988 года театр "Третье направление" поставил спектакль по песням Галича "Когда я вернусь". Без оповещения и, фактически, без афиш. Впечатление было велико. Когда шел номер со Сталиным ("Вижу бронзовый генералиссимус шутовскую ведет процессию....им бы, гипсовым, человечины, они вновь обретут величие"), в конце из-за трибуны появлялся Он и говорил в зал, что все было неплохо. Скоро Он еще вернется, и станет еще лучше. Весь зал сжался, а я ненароком подумал, что вот ведь сейчас всех актеров тут же могут и забрать вместе со зрителями. Но нет, нас, нескольких человек, сразу же после спектакля пригласили на обсуждение. Владимир Лукин, в то время заведующий отделом МИДа (потом посол в США, а ныне глава думского комитета по иностранным делам) отозвался о спектакле очень похвально. Мне, отовсюду исключенному и уволенному, бояться было особенно нечего, и я выдал. Но Лукин... "А тебе, Володя, не нагорит? -- спросил я своего старого товарища. "Ничего, обойдется". Эге, смекнул я, процесс-то пошел. Стало быть, настало время. В марте я написал прошение от имени дочери Галича Алены Архангельской о восстановлении его в союзах писателей и кинематографистов. Текст был аналогичен и гласил: СЕКРЕТАРЮ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ /КИНЕМАТОГРАФИСТОВ ЗАЯВЛЕНИЕ 29 декабря 1971 г. (из союза кинематографистов 14 февраля 1972) из союза писателей был исключен драматург и поэт Александр Аркадьевич Галич (Гинзбург). Исключен он был за свое поэтическое творчество, за его сатирическое содержание, которое, как теперь ясно, имело некоторое основание. Документально известно, что А. Галич не собирался покидать страну и добровольность его отъезда была вынужденной. В настоящее время, когда русской культуре возвращают незаслуженно забытые имена и произведения, новую жизнь должно обрести и творчество А. Галича. Сейчас уже проходят его творческие вечера, в том числе в ЦДА, театр песни ("Третье направление") поставил спектакль по его песням "Когда я вернусь", получивший положительные рецензии ("Московский комсомолец"). На киноэкранах иногда демострируются фильмы, снятые по его сценариям. Однако в титрах этих фильмов отсутствует имя А. Галича, что выглядит, по крайней мере, как печальный анахронизм. Имя Галича должно быть восстановлено в отечественной культуре, так же, как было восстановлено имя Тимофеева-Рессовского в науке. Я прошу вас, как дочь А. Галича, рассмотреть вопрос о посмертном восстановлении моего отца А. Галича в Союзе (сошлюсь на прецедент с Пастернаком), а также выяснить судьбу сценария А. Галича о Федоре Шаляпине, который был запущен в производство режиссером М. Донским, и затем закрыт в связи с исключением А. Галича из Союза. Восстановление А. Галича необходимо не только из вышеназванных этических и культурных соображений, но и в чисто юридическом смысле, так как без этого ущемлены мои права как наследницы. С уважением, Александра Александровна Архангельская. Прошу обратить внимание на последний абзац. Перед написанием мы с Аленой поехали на прием к секретарю Союза писателей Ю. Верченко для консультации. Он принял нас очень доброжелательно (нет, положительно, процесс пошел). Но очень напирал на то, что прошение о восстановление должно исходить от частного лица, притом ближайшего родственника. Дело это семейное, дочь хочет восстановить имя отца, несправедливо, гм..., ну сами найдите формулировку. Только помягче. И особенно подчеркните, что ситуация ущемляет вас материально: нет возможности получать гонорары от проката, публикаций, постановок и пр. Наверху этот мотив поймут. А политики давайте поменьше. Я так и сделал. Но немножко не удержался, написав в начале "Исключен он был за свое поэтическое творчество, за его сатирическое содержание, которое, как теперь ясно, имело некоторое основание". Секретарь Союза кинематографистов А. Смирнов был еще более радушен. Давно, мол, давно пора. Дальнейшее было делом техники. В обоих союзах его довольно быстро (в одном -- в мае, во втором -- в июне 1988 г.) восстановили. По некоторым сведениям, могу предполагать, что такого рода решения -- о восстановлении, о реабилитации (как раз в том же году были реабилитированы Бухарин, Рыков и прочая славная когорта большевиков), а потом и о возвращении гражданства принимались на самом верху Александром Николаевичем Яковлевым с подключением в нужных случаях Горбачева. О, что тут началось! Осенью 1988 г. по случаю 70-летия со дня рождения Галича в Доме кино состоялся грандиозный вечер. На нем царили Рязанов и Окуджава. Но когда на сцену выскочил какой-то доброволец, который начал выкрикивать о важности песен Галича для политического пробуждения страны и о том, что братья-писатели и кинематографисты стояли стороне от важного дела и от Галича, как до того стояли в стороне от Пастернака, Солженицына, Войновича или Владимова, не поддерживали и не защищали их -- в общем, такой голос из народной глубинки (видно было по всему, что человек не из тусовочных компаний и явно нарушал правила игры: организаторам разрешили проведение мероприятия, и это великая удача, мы тут говорим о драматургии, о высокой поэзии, а этот...) , его живо некто из-за кулис схватил в охапку и уволок. А накануне (4 октября) была создана комиссия по литературному наследству Галича. Демократия к этому моменту дошла до таких немыслимых высот, что меня, человека вовсе не из литературных кругов, в то время еще сильно меченого исключением-увольнением, обысками, по представлению Алены не только ввели в ее состав, но сделали первым замом председателя, коим стал Булат Окуджава. Собирались мы не много -- раза три-четыре. Никаких свершений комиссия, в которую входило 21 человек, не произвела, если не считать проведения вышеназванного вечера. Хотя нет, пожалуй, бумаги за подписью комиссии помогали на том этапе издавать книги стихов, пьес, воспоминаний и пластинок Галича. Ну и, конечно, начался просто обвал вечеров памяти Галича. Выступали, рассказывали, пели. Я тоже выступал на каждом таком вечере. Дима Межевич из Таганки очень недурно пел песни Галича. Демократия распоясывалась все больше: нам даже стали немного платить со сборов от этих вечеров. Деньги... Они привели, как то не раз бывало в истории, к настоящей гражданской войне, когда брат пошел на сестру, а дядя -- на племянницу. Брат Александра Аркадьевича, Валерий Аркадьевич (я его мельком упоминал ранее), был среди главных, а может, и самым главным оператором студии им. Горького. Напомню, что он снимал фильм Аскольдова "Комиссар", который многие годы лежал на полке, а когда пошел примерно тогда же, когда вдруг "простили" Галича, то получил какую-то киношную премию. Его режиссер Аскольдов в "Известиях" публично отказался от премии, сказав, что не хочет ее разделить с человеком (В. Гинзбургом), который умыкнул авторскую копию режиссера и отнес ее, куда положено. И вот этот мягкий и скромный человек, Валерий Аркадьевич Гинзбург, живший без изысков и больших разносолов, узнав о восстановлении своего брата Галича в союзах, вдруг встрепенулся: сейчас, сейчас пойдут деньжища, особенно из-за границы, где драгоценного брата издают миллионными тиражами, вот когда привалит валюта, вот когда настанет счастливый праздник на нашей улице. Ваши сто -мне -- как насморк покойнику. Благостный Валерий Аркадьевич ошибался. Как насчет тиражей, так и миллионной валюты. Но это стало ясно позже. А тогда на одном из вечеров, посвященных Галичу, он вдруг подвел к Алене молодого человека и, приятно осклабясь улыбкой Кощея (странным образом, имея вроде бы безобидный характер, он носит внешний облик как раз этого вечно симпатичного фольклорного персонажа), сказал: "Разреши представить тебе твоего брата Гришу". Алена, первый раз услышав о приращении семьи, несколько смутилась: как да откуда. "Ну ты же знаешь, мой брат, твой отец, был человеком увлекающимся. Была у него любовь -- и вот результат". "Результат" весело и даже нагловато улыбался (я присутствовал при сем перформансе). Да, надо как-нибудь встретиться, поговорить. Да-да, как-нибудь надо. Обязательно. Надо созвониться, все обсудить. Обязательно созвонимся. Звоните как-нибудь. И вы тоже. И вы звоните. На том встреча брата с сестрой и закончилась. Кто-то должен был позвонить. Но никто не позвонил. Цель возникновения скоропостижного брата была кристальной. Но не чистой. "Надо делиться", -- назидательно говорил мне в то время Валерий Аркадьевич, значительно опережая идею министра финансов (ныне бывшего) Лившица. Она старшая сестра и должна помочь своему младшему брату. Опекуном и дядькой-смотрителем молодого человека Валерий Аркадьевич объявил себя и все обещал устроить наилучшим образом. Делиться, правда, было нечем. Никаких валютных водопадов ниоткуда не низвергалось. И, вроде бы, не предвиделось. От Валерия Аркадьевича я услышал волнующую романтическую историю. Мог бы даже всплакнуть, если бы по невероятному стечению обстоятельств не знал ее уже около года, притом из совершенно непредсказуемого источника. И совершенно в ином ракурсе. Начался обычный Расемон. - Мой брат был очень влюбчивым человеком. Он влюбился в одну художницу, Соню Михнову-Войтенко, и у него появился сын, -- в который раз повторил дядька-смотритель. Я, по своей неистребимой привычке шутить, возразил: при такой влюбчивости, как вы говорите, он мог бы влюбиться и не в одну. -- Не шути. И вот в результате появился плод этой любви, мальчик Гриша. Григорий Михнов-Войтенко, сын моего брата. -- Мальчик-то, Валерий Аркадьевич, крупноват больно. Скоро, небось, в Кремлевский полк служить возьмут, на пост номер один. Сколько ему сейчас? Двадцать? -- Двадцать один. Он в жизнь вступает, ему помощь нужна. Делиться нужно. Передай это Алене. Передал. И поведал, что я знал об этой фантастической загробной истории, длиться которой предстояло потом почти десять (!) лет. Как-то на одной лекции в Дубне (я туда ездил даже во времена андроповского социалистического обновления и вел разные встречи в Доме ученых по истории России -- наш спрут не знал, что одна его нога меня отовсюду исключила, в то время как вторая платила мелкие деньги за лекции в разных отдаленных научных местах) я познакомился с неким Александром Аркадьевичем Шерелем. Мне сразу понравились его имя и отчество - полный тезка Галича. На каком-то острове под Дубной, где несколько дней проходил наш странный семинар, мы жили с ним в одном домике. Человеком он оказался многознающим, в области литературы особенно. И обладал какой-то необъяснимой способностью внушать полное доверие к говоримому. Даже я, неисправимый скептик, поддался этому наваждению на какое-то время. Тем более, как раз тогда у него выходила книга "Рампа у микрофона" (становление радиотеатра; книга, однако, скучная и как бы "казенная"), он был своим человеком в Доме литераторов и прочих злачных местах. Шерель вроде бы проявил живейшее участие в моей судьбе (тогда стояло лето 1987 года), начал писать реляции на имя то прокурора Москвы, то второго секретаря московского обкома, получал от них письма (на бланках), из коих следовало, что мое увольнение из Физтеха было незаконным и вот-вот дело решится к полному нашему удовольствию. Потом начал писать прошение на имя Ельцина, в то время первого секретаря Московского горкома, о моем восстановлении в партии. Обещал лично положить в папку на подпись. Писал от себя, так как я его ни сочинять не просил, ни подписывать не согласился. Восстановиться на работе -- да, в партии -- нет. Он очень настаивал на подписи, просто умолял. Зачем? -- Зачем тебе эти хлопоты? -- спрашивал я не раз. -- Нам нужна команда единомышленников, - отвечал он таинственно, -- такие люди, как ты, для нас -- приобретение. У нас обширные планы преобразования страны. Он сыпал именами, часть из которых я не знал, но те, что знал, свидетельствовали о тесном контакте Шереля с сильными мира того. Дачу он снимал на престижно-начальственной Николиной горе, куда я частенько с ним ездил. Получалось - существует нечто вроде масонской ложи. И я прохожу ныне обряд подготовки, очищения и благоговения. А у ж потом, глядишь, -- и посвящения. Но что-то настораживало. Обилие деталей. И одни из них начинали не состыковываться с другими. Такую же ошибку совершил Лжеваренуха, многочисленными подробностями подорвав доверие к своему рассказу о паскудствах директора Варьете Степы Лиходеева. Позвонил в прокуратуру -- оказалось, нет там и никогда не было прокурора Макарова, за подписью которого Шерель мне показывал (на бланке прокуратуры) бумагу. Не существовало в природе и других персонажей его захватывающей масонской деятельности. И только потом я выяснил, зачем он все это изобретал: то была форма построения царства не от мира сего, владычествования в виртуальных пространствах, во дворцах фантазии, в мифическом государстве, где он -- демиург, повелевающий судьбами страны и людей. Кое-какие мелкие (во времена нашей скоротечной привязанности) услуги он, конечно, тоже охотно принимал. Но это -- не главное. Главное -- быть устроителем и распорядителем судеб. Что-то безумное проглядывало иногда в его взоре. И в его словах. И когда он стал, уже в начале 90-х годов, помощником министра культуры Николая Губенко, отблеск этого безумия упал и на культуру. А возможно, даже и на самого Губенко, подавшегося к коммунистам. Итак, в то время нашей скорострельной дружбы он поведал мне историю любви Галича к его жене Соне Михновой-Войтенко. Узнав, что Галич был моим старшим другом, он его очень ругал. Выставлял с разных нехороших сторон. Но я знал о Галиче много больше его. И плохих сторон не ведал. Были стороны трагические, даже "медицинские" (одно время, спасаясь от боли в сердце, он пристрастился к морфию, спасибо врачу Ире Балычевой, отстояла от пагубы), бывали галантные романы -- но не "плохие стороны". Однако слушал. По его рассказу выходило, что та любовь была еще более скоротечной, чем наша дружба. На съемках фильма "Бегущая по волнам" по сценарию Галича в городке Местеп в Болгарии в сентябре 1966 года он быстро сошелся с художником фильма Соней Михновой-Войтенко. Погода была жаркая, и страсти разгорелись тропические. Настолько, что Соня решила оставить ребенка от Галича. На седьмом месяце проницательного Шереля более не удавалось провести хроническим перееданием и быстрым ростом живота на этой почве. Он развелся с благоверной. Потом с гордостью мне говорил, что не Галич, а он, Шерель, ездил в роддом за Соней и ребенком -- тем самым Гришей. Галич же никогда ребенка не видел, он воспитывался сначала у матери Сони, а после ее внезапной смерти в 1973 году у матери Сони, свой бабушки Полины Марковны Фельнкенштейн. Да, особо он напирал на то, что до своей эмиграции Галич никогда не видел Гришу, а на похороны Сони в 1973 году не пришел. Но вот первая странность: съемки проходили в сентябре в течение всего-то менее двух недель 1966 года. А мальчик Гриша родился 3 сентября 1967 года. То есть, почти через год. И хотя мальчик был крупный, не слон все-таки, чтобы вынашиваться целый год. Тут и еще одна тонкость. Как-то по другому поводу Шерель сообщил, что он бесплоден, чему в общем-то рад, ибо при его большом женолюбии не нужно думать ни о каких последствиях. Картина прояснилась: его жена Соня решила исполнить природное предназначение, реализовать материнский инстинкт и иметь ребенка от приятного ей (или даже любимого) человека. Зная Шереля, уверен, что он на эту роль не подходил, даже если бы обладал китайской плодовитостью. Вполне вероятно, что таким человеком мог быть Галич. Мы с ним на эти темы не говорили, но я знал, что он был любимцем женщин. Ему не нужно было их "соблазнять и покидать" -- они сами его домогались. Вполне могла Соня Михнова-Войтенко (двойная фамилия говорит о том, что, как говорится, не первый раз замужем) попросить Галича о дружеской услуге -- уже в Москве. Без всяких с его стороны обязательств. Ибо Галич вовсе не собирался покидать преданную ему (притом все менее и менее способную к самостоятельной жизни) Ангелину Николаевну. Такова была интродукция к начавшейся в сентябре 1988 года судебной фантасмагории о признании (посмертном) отцовства Галича по отношению к мальчику Грише. Я вовсе не собираюсь заниматься альковными историями. Не таков был масштаб Галича, чтобы уместиться в альковном ложе. И порядочен он был по аристократическому, большому счету. Мы же не судим о Пушкине по его донжуанскому списку из 137 прелестниц. Списка Галича никто не знает, хотя он, судя по образу жизни занятости и просто сфере интересов, был бы много меньше. Касаюсь же я этого вопроса потому, что он прекрасно высвечивает как уровень нынешнего судопроизводства в России, так и уровень ее интеллигенции: в судебное действо оказались втянутыми довольно много известных лиц. Я участвовал в пяти судебных заседаниях, кроме того, имел их фонограммы и выписки из протоколов, а также ряд других документов. На самом первом заседании я вообще представлял интересы Галича и его дочери Алены, так как "так называемый дядя" (это наименование Алены) сообщил ей о суде внезапно за день до оного. Она не могла и не хотела идти, но дала мне доверенность и попросила поприсутствовать. На том заседании быстро выяснилось, что заявление подано в суд не того района (судья быстро смекнула, что дело предстоит сквалыжное и долгое), и потому его следует перебросить в другой суд. На следующем заседании у Алены был уже один из ведущих адвокатов страны Аксельбант Давид Маркович (мой старый знакомый, я попросил его вести это дело). Он быстро выяснил, что иск о признании отцовства человека (и прав на наследство его предполагаемого сына), умершего 11 лет назад, притом не в СССР, а во Франции, неподсуден советскому суду. Но даже если сделать такое исключение, то следует руководствоваться законами Франции, а не СССР, чьим гражданином Галич не является вот уже 15 лет. Законы же Франции по этому поводу таковы: все вопросы о признании отцовства и прав на наследство должны решаться в течение 20 лет после рождения "наследника". После чего наступает необратимый срок давности. Нашему прыткому мальчонке в это время шел 22-й годик. На этом основании суд однозначно отказал в иске "мальчику" Грише и стоящему за ним дяде Валерию Аркадьевичу. -- Что же вы раньше не подавали? - спросила участливо судья. Дядя развел руками: дескать, все как-то недосуг было. Не с руки. Руки не доходили. Руки у него были прямо на языке. И разводил он ими очень картинно. И то правда: что за дичь подавать на отцовство-наследство человека, который исключен, заклеймен, уволен, лишен гражданства и изгнан? Кто же мог знать, что его восстановят и начнут публиковать на родине, когда минует 21 год после рождения "сына"? Никто этого знать не мог. Но... В СССР не бывало окончательных судебных решений. Я как-то спросил у знакомого судьи Грищенко, есть ли окончание у судебных процессов, особенно по гражданским делам. Он сказал, что такового нет. Если за делом стоят могущественные силы и их решение данного суда не устраивает, то дело будет передаваться по первой инстанции с помощью кассаций, протестов прокурору, (вплоть до Генерального), по вновь открывшимся обстоятельствам и т.д. в другой состав суда, в суды других районов, затем по второй и более высоким инстанциям -- в городские, областные, республиканские суды -- вплоть до верховного. До тех пор, пока дело не будет выиграно. -- Могут ли быть исключения ? -- спросил я. -- Нет, -- твердо ответил он. Реальный хозяин сего мира выиграет всегда. Рано или поздно. Дядя был не так уж могуществен, но и при этом суды шли в течение почти десять лет(!). И было их на моей памяти пять, потом я уехал, а суды все продолжались. Четыре суда отклоняли иск Гриши (и дяди) к покойному "отцу". Пока на уровне судебной коллегии по гражданским делам Верховного суда России (за это время и СССР уже развалился, а суды все шли) дядя не получил искомый результат (в 1992 году). Галич посмертно был признан отцом "мальчика Гриши". Я неоднократно выступал свидетелем на стороне Алены. Положение было несколько дурацкое: о чем я должен был свидетельствовать? О том, что Галич не имел интимных отношений с Михновой-Войтенко? Или о том, что эти отношения не имели последствий? Именно об этом меня все время спрашивали судьи. Они тоже люди, им тоже интересно. "А из зала мне кричат:"Давай подробности". Я все время переводил проблему на юридические рельсы. Отцовство, говорил я, есть не биологическое понятие, а социальное. Признаком отцовства ребенка, рожденного вне брака, является воспитание и материальная забота о ребенке. Если бы родительские права были связаны только с биологией, то не было бы ни лишения родительских прав, ни усыновления. Не было и бы и искусственного оплодотворения, при котором отцом считается отнюдь не донор, а тот, кто юридически является отцом. Но посмотрите, говорили мне, Гриша похож на Галича. Да, соглашался я. А Сталин похож на Пржевальского. Я сам похож на Збигнева Цыбульского. А двойники известных людей? Из этого ровным счетом ничего не следует по поводу юридически понимаемого отцовства.. Дядя Валерий Аркадьевич оперативно проявил способности, думаю, значительно превосходящие его операторские. В бой пошла тяжелая артиллерия. На суд вызывались в качестве свидетелей киноактриса Маргарита Терехова, писательница Грекова (Венцель), философ Юлий Шрейдер, критик Бенедикт Сарнов, композитор Николай Каретников. Из Парижа приехал (не специально, но когда приехал -- пригласили) писатель Владимир Максимов. Как-то видел телевизионщика Молчанова -- пришел полюбопытствовать. Был в свидетелях и наш знакомец Шерель. Да, драма заворачивалась знатная. По всем правилам песен Галича. О чем же они свидетельствовали? О том, что со слов Валерия Аркадьевича они знают, что у его брата был сын. И что они читали письмо Галича к Михновой-Войтенко, в котором он писал "о нашем сыне". Валерий Аркадьевич охотно подтверждал, да, мол, да, я давал им читать. Тут же выяснилось, что это машинописная копия, не подписанная и не заверенная, с его письма, а вовсе не само письмо. А где письмо? Знаете ли, потеряли. Адвокат Аксельбант спросил: потеряли до снятия копии или после? Давно, давно потеряли. До снятия. Наступило тупое молчание. Судья спохватилась: то есть как это ДО?! Ах нет, нет, после, после. Судья задала как-то провокационный вопрос: а почему Галич, если он, по-вашему, признавал свое отцовство, не дал ему своей фамилии? Вот тут у меня метрика Гриши -- вместо имени отца -- прочерк, фамилия -- Михнов-Войтенко. А это потому, нашелся дядя, что он не хотел портить будущую карьеру сыну. Фамилия Галич была одиозной. Его же преследовали. Аксельбант: "Позвольте, как это преследовали? Речь же идет о 1967 годе, когда еще ни о каких официальных преследованиях и речи не было. Вот у меня справка о его зарплате за 1967 год: 5187 рублей. То есть 432 рубля в месяц. При средней зарплате в то время по стране 90 рублей. То есть он зарабатывал в пять раз больше, чем инженер. Но самое главное -- вы забыли, что Галич -- это псевдоним. Так что речь могла идти только о фамилии Гинзбург. Ее-то уж он вполне имел право, если бы хотел, дать сыну. Вот вы же лично носите эту фамилию и вам это не помешало стать главным оператором студии. А ваш двоюродный брат Виталий Лазаревич Гинзбург -- академик. Лев Гинзбург не брат, но известный писатель. И еще живут, не бедствуют, масса Гинзбургов". Актриса Маргарита Терехова постепенно осваивала новую роль. Сначала она говорила: "Я предполагаю, что Галич помогал Соне" (20 февраля 1990 г., том 1, лист дела 87), а в 1991 году она уже говорила так: "Войтенко не отказалась от денег, которые ей давал Галич" и "Галич купил для нее и сына квартиру" (т.2, л.д. 30 ). Пришлось ей напомнить, что ведь она ни в коем случае не могла знать, отказывалась или нет эта дама от денег. Действовала вошедшая в образ Терехова из общих соображений -- кто же будет отказываться от денег?! Я не знала, но уверена. Шерель взвился: "Это я, я, купил квартиру! Не только до рождения Гриши, но и до его зачатия!" (т.2, л.д.49) Вперед вышла еще одна "актриса", И. Стацинская: "Галич передавал деньги Соне. Я присутствовала при передаче один раз, перед его отъездом (в эмиграцию)" (т.1, л.д.71). Адвокат просит судью обратить внимание на даты: Галич уезжал в июне 1974 года, а Соня Михнова-Войтенко умерла в феврале 1973 года, за полтора года до отъезда "ответчика Галича". Трудно было бы присутствовать при таком трогательном прощании. Если ты , конечно, не спирит-медиум по вызыванию духов, коим мадам Стацинская ни в коей мере не была. Спасать положение кинулся сам дядя. При этом добавил знатной мистики, устроив нечто почище столоверчения.. Он с важным видом поведал, как в ноябре 1967 года приехал к Галичу в Переделкино, где брат жил с Михновой-Войтенко в Доме творчества, и Галич сообщил ему о рождении сына (т.26 с.33-35). Гм... Сообщил родному брату такую новость спустя два месяца после рождения сына?Говорите, жил с молодой мамой Михновой-Войтенко. А где же в это время был младенец? Что поделывал вундеркинд в Доме творчества? Впрочем, все эти вопросы отпали как неуместные при представлении справки, гласящей, что с 25 октября до самого нового (1968) года Галич находился в клинике. Это тот самый случай, о котором я писал в прошлой статье: чтобы избегнуть неких неприятностей, приуроченных КГБ к 50-летию революции, знакомый заведующий положил Галича на обследование. Посему Галич в Переделкино никак не мог быть и с братом в это время тоже не мог встречаться. Надо сказать, они годами не виделись. И вовсе не по вине Галича. Брат Валерий всячески избегал. Вот место из официального заявления Александра Шаталова (он также был заместителем председателя комиссии по литературному наследству Галича, а в последние годы ведет "Литературную гостиную" на телевидении в Москве) на имя замгенерального прокуроора РФ Кехлерова С.Г. Уважаемый Сабир Гаджиевич! В 1990 году я по литературным делам был ознакомлен с личным делом А. Галича в Комитете государственной безопасности. Помимо пасквильного письма брата Галича - В. Гинзбурга (это то самое заявление, в котором брат Валерий всячески открещивается от Галича, пишет, что ничего общего с ним не имеет, не разделяет, осуждает, не знает и знать не хочет), я видел еще и предотъездную анкету А. Галича., где никакой Михнов-Войтенко и не упоминается. ОВИР г. Москвы может подтвердить, что отъезд А.Галича оформлен в КГБ. К сожалению, несмотря на все мои усилия, мне не выдали копию документов для приобщения к работе литературной комиссии. Судья Фомина прервала меня, не дав даже возможности рассказать о всех документах, в том числе и об анкете. О том, как вела процесс судья Фомина, в том числе и о фальсификации показаний свидетелей, я неоднократно обращался в Генпрокуратуру. Надеюсь, Вы... приобщите к делу мое зявление. С уважением А. Шаталов. 5 апреля 1995 года. Примеры этих фальсификаций (хочу еще раз подчеркнуть, что этот суд уже проходил в новой, демократической России): Известный критик Бенедикт Сарнов сказал (фонограмма): "Со слов Гинзбурга (Валерия Аркадьевича) я знаю, что Гриша получал посылки от Галича, но сам лично для Гриши ничего не получал и не передавал". В протоколе: "Свидетель Б.М. Сарнов показал, что после отъезда из СССР Галич присылал ему и другим друзьям посылки с вещами с просьбой продать вещи и вырученные деньги передавать на содержание сына"" (т.2, л.д. 30-31). Композитор Николай Каретников: "В мой адрес от Саши ( Галича) из-за границы вещи не поступали. Я Грише ничего не передавал". В протоколе: "Свидетель Н.Н. Каретников показал: "Из-за границы присылали деньги и вещи для Гриши. Я и другие его друзья передавали эти деньги для поддержания семьи, где рос Гриша". (т.2, л.д. 32) Писатель Владимир Максимов: "Мы не настолько были знакомы (с Галичем в Париже), чтобы он стал рассказывать мне о своих личных делах. Мы говорили о Сахарове и о литературе". В протоколе: "Свидетель В.Е. Максимов показал, что Галич часто во Франции говорил с ним о своем сыне Грише, который очень похож на Галича, беспокоился о его судьбе" ( т.2, л.д. 29). Впрочем, хватит. Нет необходимости цитировать всю ложь и нелепости, коими оскверняли свои уста многие свидетели. В том числе -- с именем. И нет необходимости воспроизводить дикие фальшивки судейского протокола. На его основании , как я уже выше написал, уж не могу точно сказать какой по счету суд (наверное, шестой) постановил считать Галича отцом. Раньше в СССР всегда были только посмертные герои. Позже добавились посмертно реабилитирванные и посмертно восстановленные в гражданстве. Теперь появились посмертные отцы. Прогресс поспешает. Наметился посмертный перенос праха. Связей дяди оказалось все-таки недостаточно для прохождения любого количества инстанций. Адвокат Алены, упирая на фальсификацию протоколов, превосходящую в чем-то сталинские процессы, подал от ее имени жалобу на имя и.о. Генпрокурора Ильюшенко. Но тому вскоре стало не до чьих-то жалоб. Его самого посадили по обвинению во взятках и разного рода злоупотреблениях. Он и по сей день сидит в ожидании суда. Свято место не бывает, и жалоба пошла по инстанциям, добравшись, наконец, до нового генпрокурора Скуратова, который "заморозил" решение о признании Галича отцом. Что-то теперь будет? По новой инстанции дело пойдет? Еще на 10 лет? На 20? За истекшие годы умер Владимир Максимов, умерло много других свидетелей. Умерла бабушка Гриши. Умер брат Галича Валерий Аркадьевич Гинзбург. Давно отсидел свое генпрокурора Ильюшенко, следом за ним со скандалом снят генпрокурор Скуратов. Сам Гриша переехал куда-то в Швецию в поисках счастья. Но дядя долгое время был боек, как никогда раньше. Летом 1997 года навестил Бостон, устроил вечер воспоминаний о брате Александре. В ожидании неслыханных братовых гонораров хоть какую-то копейку имел на рассказах о том, как совместно боролись и дерзали. Я не пошел, пусть его, зачем смущать своим видом почтенного (и вообще-то хорошего, только сломленного) человека? Ну как, будут ли снова и снова теребить честь и нарушать вечный покой Александра Аркадьевича? На этом не заканчивается история возвращения Александра Галича в новую Россию. Будучи заместителем председателя комиссии по литературному наследству, стал я еще по совместительству редактором-составителем книги воспоминаний о Галиче. Много собрал материала. И от Евтушенко были воспоминания, и от Никиты Богословского, принявшего меня очень дружелюбно в огромной квартире в высотном доме на Котельнической набережной, и от незнакомых мне людей, которые лично Галича не знали, но вспоминали, какое он произвел на них воздействие, и весьма недурно анализировали его стихи. Сборник приняли к публикации в издательстве "Книга", заключили договор (в 1989г.). Я сдал рукопись в срок. Потом редактор издательства Виктор Широков, с которым мы поначалу не раз встречались, сначала все переносил сроки издания, а потом от него перестали поступать известия. Широков, как подводная лодка, уходил в глубину и ни гу-гу. Его коллеги сказали, что Витя того... Страдает исконной русской болезнью. Причем подолгу -- по месяцу, по два. Как загрузит емкости, так сразу на дно. Жду. Вдруг приходит "Акт на расторжение издательского договора" -- это через полтора года после того, как рукопись уже сдана в редакциюПричина? Написано: "По желанию автора. Автор (то есть я) изъял рукопись для издания в другом месте". Неужто Широков до белой горячки, того...? Звоню, иду на прием к главному редактору издательства Н.А. Прохорову. Как так? Ничего рукописи не забирал и таких диких желаний не имел. Он: может, Архангельская забирала? Я то знал, что нет, но он звонит, проверяет. Получает от меня и от нее официальные заявления -- не забирали. Что же делать? Да что - издавать рукопись. Да нет, понимаете. Мы по докладной Широкова уже ее из плана выкинули. - Разрешите спросить: а почему я не мог застать Широкова на работе месяцами? Он же вроде как в штате у вас. - Я вам скажу всю правду. (Я лично не люблю, когда вот так начинают - всегда какую-нибудь пакость услышишь, лучше узнавать половину или даже треть "всей правды"). Широков у нас на нерентабельном, можно сказать, убыточном отделе. Там ему передали всякое с прошлых времен. Сейчас, понимаете, везде рынок (шел апрель 1991 года), так нам чем меньше книг он подготовит к изданию, тем лучше для бухгалтерии. И для нашей зарплаты. Поэтому директор издательства Адамов Виктор Николаевич весьма благожелательно воспринимает длительные, гм... отлучки Широкова. А ваша книга о Галиче попала к нему случайно -- другой редактор в то время болел. Вот она и оказалась в таком положении. Но я вам вот что посоветую -- напишите нам заявление, что книга выпала из плана не по вашей вине. Тогда мы сумеем вам заплатить не тот гонорар, что в договоре, а в два раза выше. -- Так что, Широков у вас, выходит, самый ценный кадр? Можно сказать, приносит нулевые убытки ? - Приносит, приносит. Уволю я его, пожалуй. - Что так? - Надоел, cкотина. Потом, не совсем и нулевые убытки. У него же приличная зарплата. И вам теперь платить двойной гонорар. А ведь говорил, что все в порядке -- составитель сам забрал рукопись. И вообще нам нужна прибыль, а не нулевые убытки... Книга так и не вышла. Трудно, очень трудно поэт Александр Галич уезжал. И возвращался в Россию трудно. Но все же вернулся. Как и обещал: Послушай, послушай, не смейся, Когда я вернусь И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней, И прямо с вокзала - в кромешный, ничтожный, раешный - Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь, Когда я вернусь. О, когда я вернусь!.. ЛИ ХАРВИ ОСВАЛЬД Человек проходит три этапа своего бытия: родился, жил, умер. Насчет того, что родился, это человек знает только по воспоминаниям родных. Или из метрики. Сей факт как-то выпадает из его личного опыта. Умер - тоже выпадает. С этим делом все обстоит более, чем смутно. Там происходит квантовый переход - вроде был, потом сразу уже нет. Никакого пути и никакого процесса постепенного понимания. Остается жизнь как наиболее достоверный для человека этап. Но и она под сомнением. Каждый думает, что все еще впереди. Что прошлое вот именно и не жизнь, а только еще подготовка к настоящей жизни. Некое предсуществование: вся жизнь впереди, надейся и жди. Как именно уходит человек -- это экзистенциальная тайна, и она никогда не будет разгадана. Ибо это, казалось бы, знает только он один. Но в момент ухода его земное сознание испаряется, и вместе с ним все возможное знание -- и о мотивах, и о последнем решении, и о том, как и кто увел его навсегда, если то было насильственное умыкание. А если естественное, то обычно человек и не знает, что вот оно, наступает. Он как раз думает, что выздоравливает. Я сказал "казалось бы, знает только он один" не случайно, ибо и этот единственный один тоже не знает. Бывали случаи, когда вытаскивали из петли, но, кроме смутных речений, ничего услышать не удавалось. Все судьбоносные решения свершаются в подсознании, в черном ящике, так что на белый свет выскакивает готовый результат, а потом все, в том числе и решивший, ломают головы: как же это могло произойти. И начинают под готовый ход подводить логику, факты, причины. Обосновывают, одним словом. В свое время как бы пережил уход в небытие - операцию делали под мощные двойным наркозом (потому что рядом был тройничный нерв - наиболее чувствительное место в нашем теле). То есть помимо наркотической инъекции еще произвели интубацию - внедрили трубку в легкие, отключился дыхательный центр (такова глубина наркоза) и дыхание осуществлялось машиной принудительно. Так вот, из этого состояния я выходил целый сутки и то была полная имитация потустороннего. Настолько, что не хотел возвращаться в этот мир. Когда меня часов через 12 после операции пришли навестить родственники и стали спрашивать, как ты, мол, себя чувствуешь, говорить всякие слова участия, я хотел только одного, - чтобы меня никак не беспокоили и не заставляли мучительно пытаться шевелить губами для того, чтобы сказать даже одно слово "хорошо", чтобы оставили все как есть, дали бы снова погрузиться в вечный мрак, где нет ничего, и нет никаких волнений, забот, мыслей и даже чувств. По ту сторону добра и зла. Это было то, что буддисты назвали бы нирваной. Не блаженство, нет, а полное растворение в ничто. После этого я понял (нет, не то слово, не понял, а прочувствовал), что смерть совсем не страшна. А потом отошел, привык к жизни, к ее нелепостям и неожиданностям, привык быть любимым и любить, и сейчас снова стало как-то неуютно перед разверзающейся впереди беспросветной бездной. Да-с, жизнь - очень вредная привычка. И, как всякая пагубная страсть, не может кончиться хорошо. Набоков в "Других берегах" удивлялся тому нелепому обстоятельству, что человек не боится бездны небытия перед его рождением, и страшится точно такой же после своей смерти (у Шопенгауэра прочитал?). Хотя там и там простирается черная бесконечность. Набоков был бы прав только в том случае, если бы прошлое и будущее были эквивалентны. Иными словами, если бы время было обратимо. А оно стрелой как раз летит из прошлого в будущее, но никак не наоборот. В противоположную сторону не только не летит, но даже не ползет. И этот, рожденный ползать, все равно летит а будущее. Значит нам туда дорога. Есть, есть неистребимое различие между прошлым и будущим. Бездна до нас - она ведь была без нас. А бездна после - она уже с нами. Конечно, в черной дыре все прошлые состояния стираются и остаются только масса, заряд да момент вращения. Вот в ней-то, в черной, нет разницы - были мы или нет. А так, - даже боги не могут сделать бывшее не бывшим. Через год после окончания Белорусского Политехнического института (этот год работал на Минском тракторном заводе) я был приглашен в качестве ассистента на кафедру "Технология металлов" в тот же институт. Здесь познакомился с человеком, о котором через некоторое время заговорил весь мир. Звали его Ли Харви Освальд. Знакомство было не близком. Зато хорошо знал его лучшего друга по жизни Освальда в Минске Павла Головачева. Он был тогда студентом Белорусского политехнического института, а я -- молодым преподавателем. И руководил на общественных началах факультетским джаз-оркестриком. Павел Головачев был у нас заведующим радиоузлом и потому присутствовал на всех концертах, а иногда - и на репетициях. И не раз приводил с собой лопушка (у него были оттопыренные уши) Ли Харви. Впрочем, Ли Харви сокращенно у нас называли Лихаря, а то и просто Харя. Он то ли не понимал насмешки, то ли не чувствовал, но отзывался. Хотя был по натуре злобноват. Хорек такой. Микрофоны часто отказывали. А если не микрофоны, то усилители. Или контакта где-то не было. Это - чаще всего. Пустяк, но найти бывало не просто. Ругая нашего Пашу на чем свет стоит, мы проверяли жгуты проводов, а стоящий рядом Ли на приличном русском мате комментировал ситуацию в том смысле, что он очень разочарован советской радиотехникой (сам он работал неквалифицированным рабочим, зачищал провода на Минском радиозаводе и потому имел некое отношение к качеству как техники, так и контактов). Звучало это непередаваемо. "Плохо советска рэйдио. Х... текник. П.... твой юсилител ор дивайс-дайнемикс. Е твоя мат ваша лайф." Насчет последнего никто патриотических чувств не выказывал и провокатора к порядку не призывал. Незадолго до этого, в 1959 году в Сокольниках, в Москве впервые прошла национальная выставка США. О! Там были автомашины только-только в то время модного стиля Дрим-кар - автомобиль-мечта. Огромные лимузины с как бы хвостовым оперением, двухцветные, широкие и приземистые, с названием цветов влекущих и дурманящих: "Бирюзовый закат и брызги шампанского". А?!! Америка казалась страной невероятной, подстать машинам, страной-мечтой, Эльдорадо, совершенно недоступной даже для того, чтобы посмотреть одним глазом. Потому с почтением смотрели двумя на тех, кто там побывал. Но таких почти не было. А тут - живой американец Ли Харви! Но - странный. Чего приехал-то? Выбирая из своих двухсот русских слов нужные, он пояснял, что техника, конечно, в Америке хорошая. Особенно автомашины. Но правительство и капиталисты - е твоя мат. Она against people, против народа. Марксизм есть правильна теория. Он дает народу happy life, жить хорошо. -- Постой, ты же только что говорил, что наша жизнь - е твоя мать? -- Эта правильна. Да. Коз... Потому как практик есть нот правильна. Нада править практика. Как Куба. -- Да-да, - смеялись мы. -- Куба - да, янки - нет. Hands off Cuba! Напомню то, что мы знали тогда, а потом узнали все. Освальд приехал в СССР через Финляндию c туристической визой на 6 дней. В Москве тут же попросил политическое убежище. Ему отказали и приказали по истечении 6 дней (а они как раз уже истекли) немедленно убираться из страны. КГБ, наведя справки, не нашел в этом ушастом типе ничего для себя полезного. Тут Освальд совершил мужественный поступок - он в гостинице вскрыл вену на руке. Крики, кровь, больница. После чего, во избежание международного скандала, ему дают нечто вроде вида на жительство с необходимостью продлять его ежегодно. И отправляют в Минск. Там он получает работу на радиозаводе и однокомнатную квартиру. Перед этим он в американском посольстве отказался от американского гражданства с мотивом: "Потому что я - марксист". В Минске он в апреле 1961 г. познакомился на домашней вечернике с Мариной Прусаковой, девицей 19 лет, медсестрой. Очень красивой. С великолепной фигурой. У меня создалось впечатление, что это было дело рук Павла Головачева. И вообще бытовало мнение, что до того Марина была пассией Павла. Или еще одного дружка Ли - Титовца. Или еще какого-то Алика. Некие неуловимые флюиды источались из них, когда она пару раз приходила с Ли и своими бывшими бойфрендами к нам на концерты. Тайна сия велика есть. Ведь в то время никакой эмиграции из СССР в помине не было. А Ли - готовое, уникальное перевозочное средство. Ли быстро осознал, что марксизм в СССР не тот. Хрен с ним, с народом и его счастьем, но участь низкооплачиваемого, почти что чернорабочего на заводе, без всякого просвета.... Я, гады вы этакие, добровольно отказался от американского гражданства, предпочел родину социализма, а они... И вот в феврале 1961 года Ли едет в Москву, в американское посольстве и зондирует, как там у него с американским гражданством? Да осталось оно у тебя, осталось. Ты можешь сколько угодно отказываться, жить в любой стране по политическим или иным мотивам, но гражданство твое вечно. В любой момент можешь вернуть на родину. И никто тебе ничего не скажет. Разве что спросят агенты ФБР кое о чем (что потом и произошло). Воспрянувший Ли пишет заявление о желании вернуться на родину. Денег, правда, у него нет, но посольство обещает подъемные ( в кредит - и потом действительно выдало около 500 долларов, что в то время значило раз в шесть больше, чем ныне). Правда, могут не выпустить советские. Но - выпускают без задержек. Глава КГБ Владимир Семичастный потом пояснял: "Для нас этот Освальд оказался совершенно бесполезным человеком". А его подчиненный, офицер КГБ Юрий Носенко (он стал информантом ЦРУ в Женеве в 1962 году, а в начале 1964 года стал перебежчиком) похоже выразился о Марине: " Не было никаких причин ее удерживать. Она не была дочерью из чем-то известной семьи или правительственного чиновника. Она вообще не представляла собой ничего особенного". Тут агент немного ошибся. Наверное, никогда ее не видел. Представляла - своим видом. Когда Марина познакомилась с Ли, он уже ожидал возвращения в Америку. И она это знала. Красота Марины и ее влекущий взгляд из-под ресниц сразил Ли так же верно, как тот потом - Кеннеди. Уже через месяц после знакомства он сделал предложение, а через 12 дней брак был официально зарегистрирован в ЗАГСе Минска (30 апреля 1961 г.) Внимание! Через 12 дней брак с иностранцем! Да в СССР того времени такие браки вообще было очень трудно и муторно регистрировать, а тут этакая скорострельность! Автор огромного исследования Джеральд Познер (Gerald Posner) в своем 600-страничном томе "Дело закрыто" (Case closed) предполагает, что Марине были даны указания стать информантом при Ли и легально въехать в США (он ссылается еще и на исследователя Генри Харта (Henry Hurt). А там видно будет. Он говорит, что на этот счет документов нет, при его личных встречах с Мариной в США этот деликатный вопрос не поднимался, да и ответа на него нечего было ожидать. Положительного. Факт остается фактом: Марина на фоне красавца Павла, конечно, не могла любить лопоухого Ли. Этот красавец, между прочим, был информантом КГБ при своем дружке Ли. Отсутствие страсти ясно из того, что Марина довольно скоро в США оставила Освальда (потом "немножко вернулась"). Это при том, что у них уже была дочь Джейн (она родилась в самом начале 1962 года) и Марина ждала второго ребенка (родилась дочь Рашель). Но еще до рождения Марина говорила об Освальде как о маленьком тиране и жаловалась, что он третирует ее за "тонкую фигуру" и недостаток тела. Ли искренне был обижен, что ему всучили такой недовес. Он, понимаешь, от Америки отказался, а тут досадный маленький обман. Он рассказывает ей историю о том, как переспал с одной сельской девкой Неллей и "как ее было много", так что он "прочувствовал ее до костей". Будучи марксистом и потому прирожденным диалектиком, он о теластых девицах любил говорить именно так: "Вот она как раз отлично подошла бы мне. Я бы прочувствовал ее до костей" (She'd suit me fine. I could feel all her bones - см. Gerald Posner. Case closed. p.66). Но вернемся в Минск. Ли снова в Москве, просит присоединить к своей просьбе о возвращении в США новоявленную жену. Бюрократическая машина довольно бойко крутится, и весьма скоро вся семья Освальдов получает разрешение на выезд. Который и осуществляется 1 июня 1962 года. Я пропускаю дальнейшую историю жизни Освальда в США. Все это есть и в отчете Уоррена, и в других книгах. Наступает роковой день 22 ноября 1963 года. Выстрелы, окровавленная голова Джона Кеннеди на коленях Жаклин. Растекающееся красное пятно на ее белом платье. Крик раненного, сидящего рядом, губернатора Техаса Конноли. Обыватель Запрудер оторопело продолжает снимать своей любительской камерой становящиеся прямо на глазах историческими кадры. Срочно - госпиталь. Увы, одна из пуль прошла через голову. О возвращении к жизни нечего и думать. Страна в шоке. Даже в СССР произошло смятение. Это, после карибского кризиса, было время малой любви между двумя странами и между Хрущевым и Кеннеди. Оба, де, проявили государственную мудрость и остановили мир на пороге войны. Или остановили войну на пороге мира? В общем, пронесло. И советские идеологи отдыхали от недавнего ступорозного страха. Да и американские политики и генералы, пожалуй, тоже. И вдруг.... Редчайший случай: советское телевидение показывало всю заупокойную службу и похороны Кеннеди. Говорили о нем очень сочувственно. Тогда же хоронили и полицейского Типпита, которого Освальд застрелил при выходе из кинотеатра через 45 минут после убийства Кеннеди. Наш Лихаря решил проникнуть в кинотеатр без билета (как видно, в целях отыграть деньги от использованных патронов), и контролер вызвал полицию. Типпит уже был ориентирован на злодея (на снайперской винтовке Манлихер-Каркано Освальда остались отпечатки его пальцев) и попытался его остановить. Через два дня владелец сомнительного бара с услугами девочек Джек Руби застрелил Освальда прямо у выхода из камеры тюрьмы, откуда Освальда собирались перевезти в офис шерифа для допроса. Скандал страшенный... В этот же день к нам на кафедру пришел Павел Головачев. Он был потерян. "Вот, написал письмо Марине. Посмотрите, может быть нужно что-нибудь добавить? Или изменить?" Мы с присутствующим мудрым доцентом Кабельским прочитали. Содержание письма гласило (передаю по памяти самое главное): - Дорогая Марина ! Нашего друга Ли злодейски убили. Уверен, что он ни в чем не виноват. Это все капиталисты-толстосумы наделали и хотели свалить на Ли. Тем более что он был марксист и боролся за свободу Кубы. А потом спрятали концы в воду и убили его. Дорогая Марина, держись. Ты же знаешь о моем отношении к тебе. Мы много говорили о будущем. Возвращайся, и я женюсь на тебе. Мы будем вместе вспоминать нашего друга". Кабельский вытаращил глаза: - Да вы что?! Ведь ничего же не ясно, а вы пишете, что убил не ваш друг и что там какой-то заговор. Вы что, не понимаете, что сейчас возникло опасное напряжение между нашими странами? Освальд приехал из СССР. Что там могут подумать? А вы - марксист, Куба... Вы можете оказаться между молотом и наковальней. Две огромные страны, международный скандал. Вас раздавят, как орех, превратят в мокрое место. Ни в коем случае не посылайте это письмо. Пока все не выяснится. Павел набычился: - И вы, Валерий Петрович, тоже так думаете? Я посмотрел в мудрые и печальные глаза нашего кафедрального ребе. - Мне кажется, Иосиф Моисеевич прав. Не надо, Паша, посылать. Опасно. И бесполезно. Это письмо дальше Минска не уйдет. ...Паша выпрямился. Глаза его засверкали. Из ноздрей пыхнуло молодым яростным огнем. - Я вас так уважал. А вы просто боитесь. У нее горе. Она там одна, ее затравят. Мой долг ей помочь. Не ожидал встретить такую трусость. С этими словами он гордо повернулся и вышел. На следующий день пришел бледный и потухший. - Вы были правы. Вызвали меня... Ну, туда, на Дзержинского (на ул. Дзержинского находилось здание республиканского КГБ, да и сейчас там же). - И что сказали ? - Да что... Что если хочу учиться и вообще.... Сказали, что если бы не мой отец, генерал, то долго бы сейчас со мной не разговаривали. Таким все тоном... Дескать, ты что, сам ничего не понимаешь?! В общем, вышел я на полусогнутых. А потом Павел куда-то запропастился. Заведовать радиоузлом стал другой. А он вроде где- то мелькал, но как-то бесплотно. Вроде привидения. Впрочем, ничего плохого не случилось. Уже в перестроечное время выступал с какими-то воспоминаниями, спорил с Титовцом, кто из них был большим другом Ли Харви. И Марины. Марина здесь быстро издала книгу о своей жизни с Освальдом. Гонорар очень помог. Вышла замуж. Стала Мариной Портер. Но иногда зовется - Марина Освальд-Портер. И ее старшей дочери уже под 50 лет. Да и младшей - тоже. А друг Освальда Головачев умер в 2003 году. НАСЛЕДНИК СТАЛИНА И ЕГО СЫН Каждый раз, когда ищу кого-то из прошлых знакомых по земному пути, я впадаю в легкую прострацию. Ищу, естественно, в поисковых машинах. В великолепный ГУГЛ, например, сейчас попадает всякий, кто хоть как-то был обозначен в этой невероятно огромной летописи жизни. Тем не менее, почти никого не нахожу. А ведь были люди в высшей степени яркие! Вот, примеру, в 10-м классе был у нас Олег Юровицкий, большие подавал надежды. Никаких следов. Даже известнейшие люди хорошо если упомянуты одной строкой. Например, Людмила (Люся, как мы ее звали) Мещерякова, по мужу Булдакова (ее муж -- какой-то чемпион по академической гребле). А ведь была настоящей звездой, прирожденной волейболисткой. Мы учились с ней в одном классе, были дружны. Весь город (Каунас) сбегался смотреть на игру нашей школьной команды. Точнее, на игру Люси. После школы -- в Москву, в институт физкультуры, тут же -- сборная СССР и чуть позднее -- капитан сборной. Поездки по всему миру, громкие победы на любых международных соревнованиях, восторги публики и прессы. А сейчас что осталось? Вот (даю сводку по трем линкам, в которых хоть что-то есть): Булдакова (Мещерякова) Людмила Степановна, род. 25 мая 1938. Окончила Московский институт физической культуры. Российская спортсменка (волейбол), заслуженный мастер спорта (1960), тренер. Чемпионка Олимпийских игр (1968, 1972), мира (1956, 1960, 1970), Европы (1958, 1967, 1971), СССР (неоднократно в 1960-73). И больше ничего. Ни биографии, ни даже единого снимка. А ведь она была красивой девицей. Интервью, цветные фото в "Огоньке", в газетах. Хотя бы ради этого стоило воспроизвести. Но -- нет ничего. Неужели все, что останется, - пыльные папки с траурными тесемками, пожелтевший листок с двумя датами и прочерком между ними? С прочерком... Так что, правы материалисты? И поет орган, что всему итог Это вечный сон, это тлен и прах! Но не кощунствуй, Бах, - говорит Бог, - А ты дослушай, Бог, - говорит Бах. Ты дослушай! Бах -- не кощунствовал. Он только иногда мог пожаловаться. И доказывал своими мессами величие Творца. Мы тоже жалуемся. Больше Баха. Только без его Бранденбургских концертов. Вот жалоба Александра Яковлева о том, как его травили: "Пожалуй, наиболее нагло я был атакован через провокацию в отношении моего помощника Валерия Кузнецова. Он сын бывшего секретаря ЦК Алексея Кузнецова, расстрелянного в связи с "ленинградским делом". В свое время Микоян попросил меня взять Валерия на работу в отдел пропаганды, что я и сделал. Кстати, Кузнецова долго не утверждали. Только после вмешательства Суслова, к которому я, ссылаясь на мнение Микояна, лично обратился с этой просьбой, вопрос был решен". И снова я в тупике. Валерий Кузнецов -- фигура немного историческая. Хотя бы потому, что он сын Алексея Кузнецова, расстрелянного спасителя Ленинграда (тогда он был вторым секретарем обкома, заместителем Жданова), потом секретаря ЦК, завотделом кадров ЦК, любимца и чуть ли не наследника Сталина на посту генсека. Об этом любимце материалы есть. А вот о его сыне, работнике ЦК высокого уровня, в годы перестройки -- первого помощника члена политбюро Яковлева - нет НИ ОДНОГО СЛОВА. Более того, нет даже упоминания о том, что у Алексея Кузнецова был такой сын. В самых полных биографиях бывшего секретаря ЦК Кузнецова упомянуты члены его семьи, его жена, дети. Кроме Валерия. Когда повозился очень долго, нашел очень краткое упоминание о Валерии. Рассказывает Генрих Боровик, автор фильма об Алексее Кузнецове. "С началом войны на плечи Кузнецова легли важнейшие обязанности по руководству обороной города на Неве. Он выбивал продовольствие, налаживал "дорогу жизни", порой с маленьким сынишкой Валерой, одетым по всей форме, при каске, разъезжал по боевым частям, показывая: никто в осажденном городе и не помышляет о сдаче, даже дети. На войне как на войне - популярный у ленинградцев градоначальник, эффективный хозяйственник, Кузнецов надел генеральские погоны и стал "мозгом" обороны, войдя в военные советы двух фронтов - Ленинградского и Волховского". Вот этот мельком упомянутый Валера, "одетый по всей форме, в каске", и стал впоследствии помощником Яковлева Валерием Алексеевичем Кузнецовым. Он был не просто сыном Алексея Александровича Кузнецова, а -- младшим, любимым сыном. Настолько, что Сталин проявил непривычную слабость, разрешил Анастасу Микояну взять сироту (мать упякали в лагерь) в свой дом на воспитание. Я хорошо его знал -- как раз тогда, когда стал молодым ассистентом кафедры "Технология металлов". Мы провели в диспутах десятки часов. Часто бывал у них дома. То были по сравнению с нами небожители. Во всех смыслах, начиная с квартиры. Именно впервые войдя "на их жилплощадь" я пошутил: "Скажите, не в вашей ли квартире Илья Репин писал картину "Какой простор"? Нет, это был такой истеблишмент! Так как-то импозантно! ВеликолепноГде-то фешенебельно, а где-то и вовсе умопомрачительно. Что-то даже меня, скептика и шутника, подавляло. Вошла жена Валерия -- Марина Колпакчи. Дочь генерала армии Владимира Яковлевича Колпакчи, командующего войсками стран Варшавского договора, который погиб при инспекционном полете 17 мая 1961 года (у вертолета отвалилась лопасть, тогда это считалось военной тайной, как и теперь, впрочем). С чем сравнить? Да вот, с молодой Волочковой. Прекрасная русалка с ведьминским косящим глазом. Но и о Марине есть сейчас только одно упоминание в поисковых машинах: "Марина Владим. Колпакчи-Кузнецова (род 31 августа) -- ученица Галины Улановой, впоследствии балетмейстер-постановщик". И -- все. На сайте Галины Улановой. Закроют ее сайт, и тогда -- конец. С самим Валерием и его женой Мариной я познакомился благодаря семье Пастуховых -- Ольге Борисовне и Петру Яковлевичу. Она, по тем временам, женщина и необычайной, но и как бы типичной судьбы. Во время войны -- командир женского танкового экипажа, может быть, единственная женщина, закончившая академию бронетанковых войск, в послевоенное время -- директор крупного металлургического завода. Выйдя на пенсию, стала творить, создала нечто автобиографическое - роман о военных и трудовых буднях и праздниках. Была принята в Союз писателей. О ней писали, она писала, а вот поди ж ты: ни единого упоминания в поисковиках. Петр Яковлевич, фронтовик, подполковник-сапер, потом занимался чем-то по хозяйственной части. О нем есть одна строчка: в составе 1-й танковой армии 1-го Украинского фронта в ходе Житомирско-Бердичевской операции освобождал город Казатин. Пара была дружна с моими родителями, ну, а там уж и я подоспел. Эта пара курировала и опекала молодую семью Кузнецовых (у них самих детей не было). Прямо-таки дышали над ними и тряслись. Когда Марина куда-то потеряла свой партбилет, то была настоящая трагедия. По уставу -- строгий выговор с занесением. Ольга Борисовна хваталась за виски: ах, это так ужасно! После этого года на два -- невыездная! Балерина Большого -- невыездная. Ее роли отдадут этим бездарям, которые только и ждут погибели Мариночки. Карьера загублена. Перевернули весь дом. Я, в то время беспартийный, не мог в полной мере проникнуться судьбоностностью момента, но тоже, как Альхен, ходил, искал, заглядывал под стулья и переворачивал чашки. Нашли, нашли билет! Сам Валерий и нашел. Кажется, в одежде Марины, которую Ольга Борисовна собиралась стирать. Вышел праздник, сильно превосходящий все революционные и трудовые праздники, вместе взятые. Пир горой. Марина истерически смеялась от счастья. Вот на том празднике во время пира мы впервые и поговорили с Валерием подробно о режиме, в котором потеря партбилета может стоить карьеры не партийному функционеру, а балерине Большого театра. Да, говорил Валерий, у нас очень строгий политический режим. Хранение партийного документа -- святая обязанность. Не можешь сохранить -- пеняй на себя. Тебя же не удивляет, что за потерю секретного документа вообще можно пойти под трибунал и получить вышку? Вот мой отец... Он же всю жизнь отдал этому строю. Был пламенный большевик. Искренне верил во все партийные принципы, а уж в коммунизм .... Без всяких сомнений и колебаний. Никаких документов не терял. С врагами партии боролся беспощадно. Вот смотри, у меня сохранилась старая газета "Ленинградская правда" от 22 ноября 1937 г. Читай: "Выступая 19 ноября 1937 г. на собрании избирателей Волховского района, А.А. Кузнецов заявил: ""Считаю большим счастьем работать под руководством товарища Жданова. Под его руководством я буду и впредь громить подлых фашистских агентов, троцкистско-бухаринских вредителей, шпионов, диверсантов, бороться за чистоту рядов нашей великой коммунистической партии"". Я теперь проверил: действительно, папа-Кузнецов, хотя и был во время войны вторым секретарем Ленинградского обкома, на самом деле выполнял функции первого -- потерянного и дрожащего Жданова, который целыми днями сидел в личном бомбоубежище и почти беспробудно пил. Всю работу по организации обороны и снабжению осажденного города вел за него Кузнецов. Громил врагов еще пуще, чем в 1937 году. Ну, тут хоть какое-то оправдание: пачками расстреливали паникеров, мародеров, маловеров, не говоря уж о диверсантах и пособниках, подающих сигналы фонариками немецким самолетам с крыш и улиц. Носился генерал Кузнецов с маленьким Валерой, которому было 4-5 лет, по заводам и фронтам - Ленинградскому и Волховскому. Не очень это помнил да и понимал Валерий, какие там велись разговоры. Что-то вроде как: "Быстро сделать. Никаких отговорок. Никаких "не могу". Выполняйте. Я вас расстреляю! Так точно, будет сделано". Работала гигантская мегамашина из людей, преодолевая невозможное, в которой отдельный человек был быстро изнашиваемой и заменяемой деталью. Надо думать, и к себе и своей судьбе потом Алексей Кузнецов отнесся также с партийной философской мудростью: все, износился, больше машине не нужен. Она дальше помчится с другой, новой деталью (Алексей Кузнецов был расстрелян по "Лениградскому делу" в 1950 году). -- Как же ты, Валерий, - говорил я с подколкой, - можешь служить верой-правдой режиму, который убил твоего отца? Валерий в то уже время работал в ЦК чем то вроде инструктора. Должность, вроде как низовая, но -- в ЦК! Не шутка. Во всяком случае, секретари райкомов вытягивались в струнку. Кто знает, какие у этого инструктора связи ТАМ.
  • Отца убил не режим, - отвечал он, - а гад Берия. -- А Сталин что делал? - Сталин тоже руку приложил. Партия выправила эти ошибки. Но ведь тогда были такие правила игры (Валерий очень любил это выражение - "правила игры"). Видно же было, что по правилам игры не нужно говорить о создании республиканской партии Российской федерации. Ну и не надо было этого делать. А отец, наверное, разделял эту идею еще когда был первым секретарем Ленинградского обкома. Действительно, партиец мог быть членом политбюро, и при этом оставаться секретарем ленинградского обкома. Ниже любого секретаря республиканского ЦК. Ленинград -- всего лишь областной центр. Там никакого ЦК нет. Несправедливо. Так было, например, со Ждановым. Если бы он не умер, правда, не знаю, сам или ему помогли, точно также пошел бы по ленинградскому делу. Есть государственные соображения. Есть воля Сталина. Это все и определяло правила игры. Они их нарушали. Хотя не настолько, чтобы расстреливать. Ну, так партия осудила то дело. Вон Анастас Иванович, мой приемный отец, не нарушал правил, и жив до сих, сыт, пьян, нос в табаке. Хрущев рассказывал о нем анекдот: Микоян в сильный дождь отдает зонт Жданову. "А как же вы, Анастас Иванович"" "Ничего, - отвечает Микоян, - я между струйками, между струйками". На самом деле этот анекдот -- похвала Анастасу Ивановичу. Вот это был классный игрок! Партия полностью реабилитировала отца. Квартира, в которой мы сейчас сидим, выдана по решению ЦК. У меня престижная работа. Тоже благодаря партии. -- Ладно, - говорю, - забота партии о тебе неоспорима. Но поговорим о другом. Вот Берию прикончили. Абакумова, Меркулова. А до того -- Ежова, а до него -- Ягоду. Это если брать только глав карающих органов. То есть, сначала один совершает преступления, его за это карает другой. Потом выясняется, что этот другой тоже преступник и его карают. Потом третий. Четвертый. Это как, нормально? -- Ненормально. Партия осудила такую практику. -- Хорошо, что осудила. Однако не так давно в Новочеркасске расстреляли стихийную демонстрацию рабочих, которые пошли к обкому протестовать против повышения цен на масло и мясо, и в тот же день им снизили расценки. Подождем, кого осудят после этого. Теперь давай коснемся экономической стороны дела. Я довольно долго доказывал, что централизованное планирование не может справиться с миллионной номенклатурой, не сможет увязать все комплектующие между собой, соединить все невероятной огромности потребности в гармоничные комбинации , вот таким обобщенным языком и говорил. Тезка мне возражал, говорил, что пока еще не все получается, но потом сможет. Так зачем нам ждать потом, когда давно есть механизм, который дает это сейчас? -- Какой это? -- Да простой рынок. Вот у тебя стоит роскошная консоль "Филлипс" (я как раз в это время записывал с его проигрывателя Рэй Коннифа "Концерт в ритме" 1-й и 2-й альбомы, классика в исполнении хора и оркестра. Джаз не джаз, но крепкая эстрада). А рядом, - продолжал я, - магнитофон "Грюндик ТК-46". Как ты думаешь, почему у нас не выпускают ничего подобного? -- Руки не доходят. -- При такой организации экономики никогда не дойдут. Ладно, предположим, найдут способ централизованно увязывать все потребности в миллионных номенклатурах производимых вещей. Предположим, это уже нашли. Тогда плановое хозяйство никак не совместимо ни с перевыполнением планов, ни с социалистическим соревнованием, потому что оно как раз построено на перевыполнении. Представь себе, что есть четкий план, где, чего и сколько изготовить. И вдруг кто-то делает этого "чего-то" больше. Куда это пойдет? Этот избыток ведь нигде не запланирован. Только материал переведут. Да и сам материал ниоткуда взяться не может, он ведь был точно рассчитан по плану и никаких его излишков для перевыполнения быть не может. Затем, возьми основную формулу коммунизма: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Это же настоящая утопия! Потребности не имеют предела. Никогда никакой строй не сможет удовлетворить любые потребности. Вот у тебя сейчас "Волга". Ты не отказался бы от "Мерседеса"? -- Не отказался бы. -- Ну, так и другие не отказались бы. У них такие потребности. И от личного самолета. И от своего дворца на острове. Но никакой строй не пишет на своих знаменах, что он обещает каждому по потребности. Только наш. Значит, он есть полная утопия. И обман. Затем я пустился в совсем уж преступные рассуждения о несообразностях строя. Валерий остановил меня: -- Ладно, не продолжай. Я не знаю, что тебе возразить. Но я знаю одно -- это мой строй. Он мне дал все. И я буду всегда его защищать. Я расскажу тебе о случае, который произошел со мной на днях. Еду из гостей, выпил изрядно. Проехал где-то на красный. Вдруг за мной гаишник. Мигает, сигналит, требует остановиться. Шиш ему. Дунул через переулок, после на простор, давану на газ, только он меня и видел. А в переулке затеяли ремонт, все перекопали. Что делать, останавливаюсь. Подскакивает капитан, ревет: документы, я сейчас с тобой не знаю что сделаю. Ладно, придется доставать тяжелую артиллерию. Даю ему в руки удостоверение инструктора ЦК. Он как увидел красную книжку с буквами ЦК КПСС, так сразу сник. Извините, я хотел вас предупредить, что тут проезд закрыт. Разрешите сопроводить вас до дому. Я поехал впереди, он с мигалкой сзади. До самого дома, там только козырнул. Власть, которая дает мне такие права и преимущества -- это моя власть. Извини, Валерий, но я ее буду всегда защищать. Даже от тебя.
  • Так я с ней и не борюсь. Я только теоретически рассуждаю, говорю о неких основах, на которых она стоит. А так, конечно, у тебя есть непробиваемая, хотя и устаревшая защита Филидора. Так что ты, по-своему, прав. Такие разговоры тогда, в 60-х годах могут показаться почти неправдоподобными. Хотя... нам было в те времена от 24 до 30 лет и мы были весьма начитанными молодыми людьми. А Валерий многое знал из семейных источников, как никак жил в семье Микояна. Я у него дома встречался с Серго Микояном, помню, поеживался от их комментариев телепрограмм "для быдла". Сам бы не решился, но им -- можно. Советская правота жила с Валерием всегда. Но надо отдать должное -- никаких доносов от него не было. Может быть, он был выше этого. Потом он пошел дальше, служил в Главлите, стал цензором (такого слова в советском обиходе не было), назывался старшим редактором. Что уж он там пропускал, что нет -- не знаю. Уж мои бы рассуждения о социализме точно не пропустил. Еще позднее Яковлев взял его к себе в отдел пропаганды ЦК заведовать сектором. А самый взлет -- помощник члена Политбюро Яковлева. После требования Горбачева по какому-то навету (полученному через прослушивание телефонов Валерия и Яковлева) уволить Валерия, Яковлев долго не поддавался, наконец перебросили Валерия заместителем председателя Агентства печати "Новости". Тоже должностишка неплохая. Всегда АПН была крышей для сотрудников КГБ.. Вполне возможно, что в новое время стал бы Валерий банкиром. Или членом директората объединенных машиностроительных заводов. Или президентом нефтяной фирмы. То есть, мог бы играть "по правилам". Психология служить власти, которая дает по потребности, пусть не полной, превозмогает любые рассуждения и доказательства. На том стоит земля русская. Реально Валерий Кузнецов не стал играть по этим правилам "новых русских". С июня 1993 года стал помощником председателя Экспертного совета при Правительстве РФ Хижи Георгия Степановича. Сейчас является председателем клуба "Меркурий" как части международного центра торговли. Наши встречи помнит и по разговору как не был тогда, так и сейчас не стал бонзой. Остался порядочным человеком. Живущего в своей среде и играющего по ее правилам. В разговоре с Валерием 14 ноября 2005 г. я попросил пояснить, в чем была суть того, что Горбачев потребовал его уволить (в воспоминаниях ныне покойного Александра Яковлева это место темное). Оказывается, во времена 28 съезда в 1990 г. ряд демократически настроенных депутатов вроде Юрия Афанасьева и Николая Травкина попросили Валерия организовать им встречу с Яковлевым. У них была идея: создать в КПСС самостоятельную демократическую платформу с возможным дальнейшим отпочкованием в виде отдельной партии социалистического типа. Яковлев был согласен, но Горбачев ему эту встречу запретил, так как усмотрел в ней начало оппозиции, в то время как нужно всемерно крепить ряды и единство. После этого телефоны Валерия поставили на усиленное прослушивание, рассматривая его как технический центр организации "заговора". Вот тут то и прослушали его разговор с генерал-майором внутренних войск из Азербайджана, который просто в бытовом смысле говорил о возможном приезде в Москву с барашком для шашлыка. Ага, вот куда уже потянулись нити заговора, решил проинформированный Горбачев и приказал Яковлеву уволить Валерия Кузнецова. Тогда же прослушанные разговоры были переданы Коротичу и опубликованы в двух номерах "Огонька". Политбюро не раз принимало закрытые решения о запрещении прослушивать телефоны работников ЦК, но эти запреты всегда нарушались. ФИЛОСОФ СТЕПИН В 1964 году я познакомился с молодым доцентом кафедры философии Славой Степиным (ныне академик и директор института философии РАН, а с 2006 года в связи с возрастом, научный руководитель института философии) и он меня сманил на кафедру философии Белорусского Политехнического института. Слава - обладатель мышления невероятной мощи. Мог находить и выстраивать логику самой запутанной ситуации. Не только в науке, но и в быту. Бывало, придем к нему обсуждать проблему, он садится, мы - вокруг. Говорит: "Ладно, вводите в меня информацию". Вводим. Через минуту он выдает результат - что происходит, как это понимать и что делать. Он и сейчас нисколько не утратил своих качеств, в институте философии - давно патриарх и отец родной. Сдал я экзамены и попал в аспирантуру по философии. Вот так и стал философом. После защиты в 1970 г. в Москве диссертации на тему "Второе начало термодинамики и принцип развития" настала новая жизнь. Было очень много конгрессов, конференций, симпозиумов, каких-то совещаний. Контакты, переписка, звонки. Новые встречи на конференциях. Ехали мы со Славой Степиным как-то на 13-й международный конгресс по истории науки, чей высокий статус для нас немного омрачался только тем, что он проходил в Москве. В купе оказались с двумя девицами. Они был под впечатлением модного парапсихолога Тофика Дадашева - и только и говорили о нем, да о Розе Кулешовой. Стрекотали как цикады. Слава с ученым видом говорит: "Парапсихология ненаучна". - Ну, вам бы только все отрицать. Известное дело, философы. Они ни во что не верят. А вы докажите, докажите, что ненаучна! - Очень просто, - Слава поправляет очки. - Смотрите сюда: наша психология -- это психология на троих. (С этими словами он достал бутылку вина). - А вовсе не пара-психология. Надо сказать, довод был неотразимый. И девушки охотно с нами выпили. На том международном конгрессе какая-то дама-докторесса философских наук ужасно долго вещала . Регламент был сильно превышен, а ее все неудержимо рвало цитатами. Остановить ее обычными способами было нельзя -- она являлась супругой какой-то "очень значительной персоны" из ЦК. Председательствовал никто иной, как президент АН СССР Мстислав Келдыш. Он периодически вставал и всем своим видом являл призыв к порядку. Дама вроде бы переворачивала последнюю страницу. Келдыш облегченно садился. Дама продолжала, нависая над трибуной, причем ее бюст значительно превосходил таковой Ленина, который высился на заднем плане. Келдыш снова поднимался как живой укор. Зал зачаровано смотрел на даму с бюстом и на исполняющего роль ваньки-встаньки маститого академика. Наконец, Слава Степин довольно отчетливо произнес: "От такой дамы у президиума постоянно встает Келдыш". Уж не знаю, услышала ли она, или смех зала тому причиной, но докладчица быстро свернулась. Потом что-то докладывал физик Д.Д. Иваненко. В основном про то, что эффект Рамана он открыл раньше. И этот Раман не причем. Но вот такая несправедливость -- эффект назвали его именем! И еще о том, что протонно-нейтронная теория атомного ядра -- его и больше ничья. И что японец Юкава украл у него идею пи-мезонов. Повторил он это раз десять. Да, так вот, ничего не зная о будущих воспоминаниях про этого Иваненко, нам как-то он не понравился. Слава уже не так громко сказал: "с паршивой овцы хоть файв-о-клок. Пойдем в буфет". Об этом Дмитрии Дмитриевиче Иваненко стоит немного сказать. Он был на всю жизнь напуган арестом в 1935 в Ленинграде (последействие убийства Кирова). На следствии беспрерывно повторял, что "считает себя целиком стоящим на платформе сов. власти и честно работающим над развитием советской физики". Тем не менее ему на всякий случай, чтобы прочнее стоял, по постановлению ОСО при НКВД как "социально опасному элементу" дали три года ИТЛ (отсидел один -- его вытащил Сергей Вавилов). С тех пор Иваненко все время доказывал не только свой приоритет, но и то, что он -- самый верноподданный марксист среди ученых. Для чего стал писать на коллег и друзей доносы. Особенно -- на Ландау, Тамма, Фока, Ландсберга . Трудно сказать, в какой степени эта его активность послужила причиной посадки Ландау. После сессии ВАСХНИЛ 1948 года, которая расправилась с советской генетикой, он стал одним из инициаторов проведения подобной же расправы с физиками "академической школы" (сам он был профессором МГУ). Сессия против физиков-идеалистов уже начала готовиться. Но тут выяснилось, что среди них -- все работающие над атомной бомбой. Сталин дал приказ живо свернуть начинающуюся вакханалию, от которой только и осталась так называемая "зеленая книга" (по цвету обложки) "Философские вопросы современной физики" (М.1952) про борьбу с "физическим идеализмом". В книге громилась теория относительности, квантовая механика Гайзенберга и Бора, а также идеологические заблуждения "разных других" физиков. Сам Иваненко в книгу не влез, но запустил туда соратника -- Д.И.Блохинцева, который "пися" на страницах разные формулы, разоблачал "реакционного и примитивного" Бора. В своем "Автореферате работ" Д. И. Блохинцев писал: "В детстве я любил фантазировать". Да и не только в детстве. За что и получил пост первого директора Дубненского ОИЯИ. В последние 20 лет своей активной деятельности Иваненко готовил на физфаке МГУ специалистов по шарлатанским "торсионным полям", которые позволяют летать только за счет внутренних сил и получать энергию с КПД более 100 процентов. Правда, в этот же период он добился действительного успеха -- сошелся с 18 летней стенографисткой Риммой, а в 1969 году даже женился на ней (с разницей в 40 лет). Как сказал бы тов. Сталин: "Что будэм дэлат? Завидовать будэм!" В общем, от Иваненко, несмотря на его бесспорные способности ученого, осталась слава неудавшегося Лысенко от физики. Прожил он долго -- 90 лет, умер в 1994 году. Любопытно, что во всех акафистах и даже нынешних биографиях этих физиков -- Иваненко и Блохинцева, - об их идеологических подвигах не говорится ни слова. Три цитаты: "Иваненко на протяжении всей своей научной жизни болезненно воспринимал вопросы приоритета. По-видимому, причина этого чисто субъективная: многие отечественные физики подвергали сомнению его приоритет в протонно-нейтронной модели атомного ядра. -- писал А.С.Сонин. "В борьбе за свой приоритет Дмитрий Дмитриевич неблаговидно повел себя в идеологических кампаниях конца 40-х годов, направленных против "философского идеализма" и "космополитизма" (подробнее об этих драматических событиях Журнал Природа N 8, 2004 ). А вот из рассказа замечательного физика и человека Виталия Гинзбурга: "Я просто не признавал всякую сволочь. Был такой физик Иваненко. Я его в свое время уличал в каких-то темных делах... Он на Тамма написал донос, на меня. "Литературная газета" от 4 октября 1947 года -- в мой день рождения! -- опубликовала статью против низкопоклонства, в которой и я упоминался как низкопоклонник. В тот же день меня должны были утверждать профессором на ВАКе, там выступил Иваненко и сказал: как можно такого человека делать профессором!(Гинзбург к тому же был женат на бывшей ссыльной, так что его никогда не выпускали за границу, а ее не прописывали к мужу - ред.) И меня не утвердили. А потом долго в приказах по министерству, в газетах склоняли. А философ-академик Митин потом в "Литературке" еще две статьи опубликовал, где обвинял меня в идеализме. Чудом остался цел, ей-богу! Это я вам рассказываю, чтобы просто проиллюстрировать их нравы". В буфете мы со Славой немного засиделись и чуть не опоздали к очередному представлению на том Конгрессе по истории науки. На текущем заседании председательствовал академик, геометр А.Д. Александров. Наверное, он был в буфете больше нашего. Его заметно вело. Веселил он сам себя, и это очень оживляло обстановку. Вообще-то выпивоны-закусоны на конференциях -- дело обычное, нормальное и ритуальное. Даже и среди выступающих, и председательствующих не раз бывало броуновское всесоюзное движение. Но тут -- здание МГУ, академик, международный конгресс, иностранцы. Икнув, Александр Данилович провозгласил: - Выступает Энгельс! Зал затих. - Выступает Энгельс!- еще раз выкликнул Александров. - Приготовиться Марксу, - подал реплику Слава Степин из зала. Никто не выходил. Председатель засомневался. Тряхнул головой, приблизил лист к очкам. - Хмм... Выступает Энгельс Матвеевич Чудинов! Чудинов быстро подошел к трибуне. Председатель победно его оглядел, вскинул в его сторону руку: - Итак, выступает Энгельс! Москва, институт философии, Волхонка 14, 4-й этаж, сектор физики. Телефон..... Геометр-академик прочитал все выходные данные с листа. Вот так мы и познакомились с отличным философом и человеком, Энгельсом (Геной, как его все звали) Чудиновым. Затем мы не раз встречались на конференциях, и в 1977 году Чудинов пригласил меня на кафедру философии Физтеха. Так я оказался в Москве. Однако, до переезда в Москву должны были пройти еще годы. А в Минске происходили бурные события. Носили они не просто частный характер. Вернее, может быть, и частный, но такой, который высвечивал некие общие принципы устройства нашего общества. В 1968 году я был аспирантом кафедры философии Белорусского политехнического института. Потом его пару раз переименовывали, попал он под манию и мистику новых названий. Школы становились лицеями, ПТУ -- колледжами, техникумы -- институтами, институты -- университетами, а те - академиями. В 2002 году бывший политехнический институт был преобразован в Белорусский национальный технический университет. Почти никого из первого состава кафедры философии там уже нет. Кафедра ныне именуется: "Кафедра философских учений". Так ведь раньше мы тоже занимались этими учениями... Март 1968 года -- "Пражская весна". А у нас еще зима. Кончилась эта весна летом, когда 20 августа 1968 года советские танки вошли в Прагу. Меня это коснулось стороной: Сразу после введения войск в Прагу пригласили зайти в КГБ. Такой-то адрес. Кабинет. Пропуск на ваше имя выписан. Да, как сейчас помню полковника Александра Александровича Шпикалова. Он с коллегой проводил в этом кабинете со мной воспитательную и профилактическую беседу. А я как раз только познакомился с Галичем, с которым потом был очень дружен. Полковник Шпикалов поинтересовался: почему меня привлекают барды? Для почина он сказал, что и ему многие песни Высоцкого, Окуджавы и Галича нравятся. Но не все. "Есть у творческой интеллигенции странные заскоки. Они часто ошибаются" - сказал он нравоучительно. И добавил, что и у меня замечаются, как бы это сказать, бунтовщические наклонности. Но они не возражают против моих контактов с советскими деятелями культуры. Пока те не заходят далеко. Затем "не возражал" против моих любительских киносъемок игровых короткометражных комедий. Сказал, что в одной критикуется конструкция совмещенного санузла и это - правильная критика (у меня почти все фильмы сохранились - в упомянутом, он назывался "Гордиев санузел", речь шла о том, как один мужик, у которого схватило живот, никак не может попасть в туалет, ибо там моется соседка. Критики санузла там никакой не было, просто придумывали разные забавные ситуации "вокруг"). Отпустили с миром. Поразмыслив немного, я понял, что то была мягкая и незаметная форма предупреждения: будьте, мол, немного осторожнее. Не слишком открывайтесь перед любым встречным. Весной 1968 года Слава Степин проводит заседание кафедры. Надо же -- он тогда был назначен зав. кафедрой Петром Федровичем Протасеней своим заместителем! Не боялся Протасеня, не видел в Степине конкурента себе. Когда-то еще Степин станет доктором. А вот опасный конкурент профессор Карлюк -- рядом. Уже его-то Протасеня ни за что не назначил бы своим замом. Удар настиг Протасеню совсем не со стороны Карлюка. Удар пришелся как раз по Степину, а уж Протасене отскочило рикошетом. Дело происходило, напоминаю, весной 1968 года. Всю ту весну Дубчека и прочих чехословацких товарищей уламывали оставить их выверты с улучшением социализма. Возможно, "Старший брат" в принципе сам не верил в его улучшение. Кто знает, может, он уже и так совершенен. Ну, это -- вряд ли. Сами же все время говорили о совершенствовании социализма и даже призывали к этому. Но нечего ученикам лезть в коммунизм поперек старшего брата. Сначала мы свой улучшим, а уж потом вы - свой. По нашему примеру. Чехословацкая пресса писала о разных недостатках. О том, что как-то нужно все менять. Как -- не совсем ясно. Предполагали, что, наверное, элементами рынка. Большими свободами. Но -- ничего конкретного. Впрочем, все это высокие теории. А внизу таились вещи простенькие. Чешские товарищи для улучшения общей атмосферы и морального климата начали то там, то сям публиковать списки стукачей. Вот это уже был конец. Начинала разрушаться вся осведомительская сеть. Глаза и уши запорошило песком. Новые добровольцы не шли -- боялись огласки. Советские товарищи говорили, что это очень нехорошо. Ради такого дела даже приезжали к ним уламывать несколько раз -- в Прагу, Братиславу, Дрезден, под конец в какой-то городок Чиерна-над-Тиссой. Призывали сойти с начатого ими неправильного пути. Те отвечали, что никто такого приказа раскрывать осведомителей не давал. Просто в рамках социалистической чехословацкой демократии ослабили цензуру, и пресса получила некоторую свободу. Она теперь не согласует свои публикации с "директивными инстанциями". Вот пишет о недостатках. Вы ведь тоже о них пишете. Берем пример с вас, со Старшего брата. У вас даже фельетоны в "Правде" бывают. И если какие-то имена "стукачей" (извините за это слово) попадают в нашу печать, то это потому, что их сообщают журналистам работники органов госбезопасности. Мы не знаем, кто эти работники. Может быть, это как раз ваши люди, дорогие советские товарищи. С них и надо спрашивать. Стало быть, отвечали советские товарищи, рано еще давать прессе такую самостоятельность. Не созрела она еще. Нужно все вернуть назад. Возвращали. Тогда чешская пресса писала о том, что вот, пришлось по просьбе Старшего брата все вернуть назад. Писала о том, что именно в этом заду было раньше и есть теперь. Приводили всякие исторические сведения о лагерях да затравленных верных ленинцах. Со ссылками на закрытый доклад Хрущева о культе и на стенограммы 22-го съезда. За доклад делали втык: он-то закрытый! Откуда у вас текст? Из западных источников... То-то и оно. На Запад, стало быть, ориентируетесь?! А 22-й съезд -- это отрыжка хрущевского волюнтаризма. На нем к тому же Хрущев ввел в Устав КПСС сменяемость состава партийных органов на треть за каждый выборный срок. Только-только наладишь связи со всем советским и торговым аппаратом, с директором Елисеевского гастронома тов. Соколовым, а тебя раз! - и перебросили в другой райком. Или даже горком. Начинай все сначала. Вы вот с сочувствием пишете об этих субъективистских замашках кукурузника, а нам пришлось экстренный 23-й съезд собирать, чтобы гнусную добавку об обновляемости удалять из Устава. Неверной дорогой идете, товарищи! Товарищи обещали исправиться. Но ни черта не делали. А по разным весям и городам огромного СССР тоже шли какие-то шептания да блукания. Нарастала эмиграция. Правда, очень тонкой прослойки, но все равно неприятно. Многие имели хорошее образование, другие были носителями разных форм допуска к секретам. Их задерживали с выездом. Но с работы увольняли. Уезжать-то имели право лица только одной национальности. Вышло, что происходит ущемление по национальному признаку, что никак не вязалось с духом интернационализма. Этот дух можно было бы поддать, но это что ж тогда -- всех выпускать?! Кстати сказать, хороший был бы ход. Уезжайте все, кто хочет, -- зеленая улица и дорога скатертью. И вот тогда бы Запад сразу же заткнулся: принять нет возможности. Вот как, оказывается! Не мы не выпускаем, а вы не принимаете. Но до таких высот политики никто в ЦК подняться не мог. Убоялись ближайших последствий: как это так - разрешить подавать на эмиграцию? А если и правда начнут подавать? Это ж больше, чем нелояльность, это предательство! Что с такими делать? Увольнять? Сажать? Так ведь сами ж разрешили! Так что оставили все, как есть. Просто всех, имеющих возможность уехать, перестали брать на более-менее ответственные должности. И ради сохранения всяких тайн в будущем, да и вообще, чтобы чего не вышло. Отказники писали протесты, давали иностранным корреспондентам интервью, собирались на свои шабаши и распространяли вокруг себя дух идейного разложения. Союзный и республиканский КГБ провели у себя ряд совещаний: как противостоять угрозе идеологического повреждения здоровой нравственности народа. Ну, как? Известно как. Нужно обнаружить и удалить из народного тела ядовитые занозы. В первую очередь тех, которые соприкасаются с молодежью, тех, кто призван прививать, так сказать, и воспитывать, а на самом деле... У нас в Минске указание выявить подрывной элемент поступило от самого первого секретаря тов. Петра Мироновича Машерова. Слава Степин был в Минске человеком заметным. Ярким. На его лекции народ валил валом. Из других институтов тоже. Особенно по эстетике. Много обсуждали авангард, всяких абстракционистов-экспрес-сионистов. Ну, и прошлых модернистов тоже. Я пошел как-то на такую лекцию. С показом слайдов. Степин как бы положительно говорил о Фальке. И даже о Марке Шагале. В зале шумели и негодовали. Напирали все больше на идеологию. Мол, и Фальк, и Шагал, и прочие кандинские далеки от народа. Завихрения у них. Марк Шагал этот все время отставал от запросов времени. Я вставил: "Это точно. Чем дальше Шагал, тем больше отставал. Такой вот диалектический станковист". При этом я случайно дернул ногой и выключил проектор. Настала темень. Я сообщил, что это художественное оформление лекции -- иллюстрация "Черного квадрата" Малевича (я тогда часто говорил реминисценциями из Ильфа-Петрова). Слава засмеялся. Дали свет. Степин стал осторожно все сводить к праву художника на эксперимент и свое видение мира. Тут и конец представления. После лекции он подошел ко мне: "Это вы ловко пошутили про Шагала, который чем дальше, тем больше?" Да уж -- я. Было это в 1964 году. Так состоялось наше знакомство, превратившееся затем в дружбу. Все-то мы вместе да вместе. На кафедре (позже, когда я поступил в аспирантуру) нас даже стали называть Маркс-Энгельс. Знал Слава больше меня в философии и вообще в истории науки. И обладал более сильным мышлением. Зато я был активней. Он называл меня "переносчиком сильных взаимодействий". Или короче -- пи-мезоном. Но это прозвище не привилось, а привилось -- Гусик, которое пошло от Альберта Шкляра, нашего третьего мушкетера. Долгих 4 года все шло хорошо. Степин был даже назначен (я выше упоминал) Протасеней своим замом. Лекции, заседания кафедры, совместные поездки в отпуск (в Крым, во Фрунзенское, на Кавказ). Какие фильмы снимали! Названия помню (да и фильмы сохранились): "Пессимистическая комедия", "Гордиев санузел", "Ночной позор", "Танцующий вшивец", "Зыркающие буркалы". Хорошо было! Но -- к главному. Итак, весной, в мае 1968 года, работа по обезвреживанию опасных пражских весенних ростков была в самом разгаре. Нужны были фигуранты для мощного охранительного доклада по идеологии для первого секретаря Машерова. Чтобы не только общими словами клеймить, но и на конкретных примерах показывать результаты проведенной работы. Ну и для острастки другим. Чтобы неповадно было. Фигурантом был выбран Слава Степин. Молодой, подающий большие надежды философ. Но оказался неразборчив в идеологических средствах. Не имел закалки идейной борьбы. Ум да знания далеко не все. Если нет идейной убежденности, то они только во вред. До КГБ доходили какие-то смутные донесения о том, что ведутся "среди нас" разговоры о неверных способах построения социализма руками зэков. О безнадежности вести плановое управление экономикой, в которой производимая номенклатура идет на сотни тысяч и даже миллионы наименований. Да и вообще об этой революции, которой лучше бы не было. О том, что партия есть вариант средневековой церковной структуры. Чуть-чуть стал пробиваться самиздат, кажется, первым, что попалось, было "Открытое письмо Раскольникова Сталину". И тогда же работа А.Д.Сахарова "О конвергенции". Вот все это разложение и надо было показать на конкретном материале. В то самое время в Минске процветал Игорь Добролюбов, молодой кинорежиссер, уже ставший известным благодаря своему фильму " Иду искать". Как написано в аннотации, этот фильм "о судьбе ученого, который проходит сложный путь в науке" -- парафраз на "Девять дней одного года" Михаила Ромма. Только что (в 1968 году) вышел фильм Добролюбова " Шаги на земле", второй готовился к показу ("Иван Макарович"). В школе Добролюбов учился со Славой в одном классе, даже сидели одно время за одной партой. Но друзьями не стали и после школы отношений не поддерживали. Вот этот самый Добролюбов не имел никаких разбродов и шатаний и прочно стоял на гранитной базе материализма. Страсть как любил разные материальные ценности. Он и сейчас любит, жив курилка, с теми же качествами. Был этот Добролюбов стрекулистом, бабником, потаскуном и выпивохой. В общем-то, ничего особенного. В среде богемы очень даже широко принято. Приведу одну историю, которую рассказывал мне мой близкий друг, известный белорусский композитор Евгений Глебов. Поехала как-то делегация Белорусских деятелей культуры (в ней был и Глебов) в Питер. Вышли на Невский. Этот Добролюбов, некий шибздик и мозгляк, став фертом, говорит: "Хотите, поспорим, что любая, на кого вы укажете, пойдет со мной в номера?" Поспорили на коньяк. Ждут. Пока все не то. Наконец, появляется настоящая королева, модель, аристократка. Рост 180, одета от Кардена. Выступает так, что все сторонятся и только восхищенно смотрят вслед. Давай, Игорь - вот к этой. Тот подскакивает эдаким стрекозлом: - Мадам, не угодно ли пое....ся? Та приостановилась. - Охотно. Но не с таким говном, как ты. И той же походкой прошествовала дальше. Весной 1968 года Белорусский КГБ задумал весьма хитроумную двухходовку. Нужно, чтобы Добролюбов пригласил к себе Степина и вызвал его на "политический разговор". Который следует записать. Но как это сделать, если 15 лет между бывшими одноклассниками нет общения? В "Белорусьфильме" находят еще одного деятеля -- кинооператора Юрия Цветкова. Его жена учится на заочном факультете. Даже и не в нашем институте, а еще где-то. И ей якобы нужен зачет по эстетике. Все равно где. Цветков тоже знаком со Степиным. Он подходит к нему и просит о маленькой услуге. "Да ладно, - отвечает Слава, - давай зачетку, поставлю зачет - и всех-то делов". На следующий день Цветков звонит, благодарит, и говорит, что это дело надо бы отметить. Как раз Добролюбов приглашает. Давно не виделись, вот и повод есть. Слава легко попадает в сети. Я не раз шутил, что когда ты на коне, будешь Степин. А нет -- Песин. А если так на так, то с двойной дворянской фамилией Степин-Песин. Обыграли его тогда. Дома у Добролюбова сидят, коньяк, икра, приятная беседа. - Скоро, - говорит Добролюбов, - настанет новый 1937 год. Начнут всех сажать (К слову скажу, что очень похоже на нынешние причитания правых про "37-й год Путина"). - Не настанет, - отвечает Слава, закусывая балыком. - Да это все ваша философская трепотня. Лишь бы языком молоть. Я тебе говорю, начнут сажать. Вон в Чехословакии что делается Славу нетрудно было завести на умничания. А тут еще такая подначка -- "философская трепотня", мол. - Ладно. Для того чтобы доказать, что сейчас массовые посадки невозможны, я расскажу, почему они были не только возможны, но и необходимы в 30-х годах. И начал рассказывать. С самой революции: почему да отчего. Это и сейчас звучало бы неплохо, а уж тогда.... Два кинодеятеля сидели, раскрыв хлебала. Но не настолько развесив уши, чтобы забывать о главном. Добролюбов подходил к соседнему столу, что-то там за картонкой с тортом шебуршил. Это уж потом мы легко вычислили, что переворачивал кассету, менял ее, да проверял уровень записи. А тогда Славу было не остановить. Да этого никто и не делал. Наоборот, требовали еще и еще подробностей. Через пару недель объявляют, что в Политехническом институте будет проведен республиканский партийный актив и выступит на нем сам первый секретарь Петр Миронович Машеров. Что-то смутно Слава ощущал. Была какая-то неопределенная утечка информации из ЦК. Она дошла до отца Славы, Семена Николаевича (он был в нашем институте доцентом), в прошлом - секретаря Саратовского обкома и председателя комитета и радиовещанию Белоруссии, должность уровня министра. Что-то настораживающее выдали. Что Машеров не просто так произнесет дежурную речь, а на острых примерах покажет. Кого-то из института распнут. У меня все сжалось -- я-то знал о недавней встрече Славы с Добролюбовым. Но как мог успокаивал, - может быть, пронесет. Сидел полный актовый зал. Мы, как беспартийные, дежурили под дверью. Речь Машерова в месте, посвященном Славе, напоминала о лучшем творении Вышинского. "В то время как весь советский народ, полный трудового энтузиазма и веры в правоту нашего дела, отдает все силы для скорейшего построения коммунизма, этого светлого будущего всего человечества, находятся некоторые....".Конец речи был ужасным и страшным: паршивая овца, урод в нашей славной семье, сорную траву с поля вон. Председатель собрания, дрожащий секретарь парткома (А.Ф.Богданов) прошелестел: - Пусть Степин выйдет, пусть покажется людям и объяснит, как дошел до такой жизни. Слава выходит к трибуне. Говорит, что никогда не позволял себе никаких антиобщественных или антипартийных высказываний. Что он как раз доказывал, что после критики культа личности в стране восстановлены социалистические нормы и что поэтому никаких массовых репрессий теперь быть не может. Вероятно, из его слов о нарушениях социалистической законности в прошлом, тем более, сказанных под пьяную лавочку где-то в компании (Слава знал, что публичное раскрытие провокатора, доносчика и осведомителя только усугубит его положение), были вырваны отдельные места и вне контекста доложены Петру Мироновичу. - Вы это бросьте, - резко оборвал Машеров. - Я вот так держал в руках вашу речь (он показал рукой, как именно держал кассету, хотя само слово "кассета", равно как и всякие упоминания о магнитофонной записи, напрочь в его речи и всех речах прочих отсутствовали, но всем это было и так понятно). Я два раза прослушал вашу, с позволения сказать, лекцию. И могу сказать, что у вас выношенные, можно сказать, зрелые антисоветские убеждения. Вы настроены явно антисоциалистически. Вы отрицали необходимость социалистической революции, вы чернили методы построения социализма в СССР. Вы выразили полное неверие в то, что вообще социализм и, тем более, коммунизм может быть построен. Слава, как он поведал нам сразу же после актива, понял, что всякие попытки оправдаться бесполезны. Поэтому он просто сказал, что если он что-то не так понимает в истории страны и в политике партии, то просит дать ему возможность углубленно изучить этот вопрос и работой исправить все свои ошибки. Ох, что тут началосьВыскочил декан энергетического факультета Руцкий и заверещал: - Как очень верно сейчас сказал здесь Петр Машерович Миронов, таким, как Степин... Председатель: - Петр Миронович Машеров. - Я и говорю, Петр Машерович Миронов сказал.... - Я вас поправляю еще раз: Петр Миронович Машеров. - Да. Петр Машерович Миронов очень верно.... - Я лишаю вас слова. Ничего, нашлись другие, которые не путали имени. Они доказывали свою верноподданность на один лад. Чуть ли не призывали расстрелять врага народа Степина прямо тут же, в зале. Вот тут-то старший товарищ Петр Миронович и поправил раззудившуюся молодежь. А еще больше -- пожилую. - Вячеслав Степин еще молодой человек. Талантливый философ и ученый. Он серьезно оступился. Но он, хочется верить, может быть, сумеет извлечь суровый урок из случившегося. И, может быть, сумеет загладить свою вину и принести пользу партии и народу. Это было спасение. Вернее -- надежда на спасение. Машеров был человеком, искренне верующим в коммунизм. Он своей судьбой заслужил это право. Учитель математики сельской школы в Витебской области. Ушел в партизаны в самом начале войны - в сентябре 1941 года. Стал командиром отряда им. Щорса в соединении Константина Заслонова. Получил Героя Советского Союза в 1944 году за личную храбрость при подрывах немецких эшелонов. Человек лично очень порядочный. Его шофер -- друг Машерова еще по партизанской молодости. Давно потерял реакцию, да и со зрением того-с. Но Петр Миронович до последнего его не заменял, нехорошо, дескать, это ж мой сябр. Вот этот лепший сябр и погубил и себя, и шефа: при возвращении Машерова из проверочной поездки по колхозам воткнулся (в 1980 г.) во внезапно выехавший на Московское шоссе грузовик с картошкой. Что на том этапе дало соломинку спасения? Трудно сказать. Может быть, заслуги отца Славы, которого Машеров знал. Может быть, то, что Слава не стал утверждать, что ничего подобного он не говорил. Ему и нам было ясно, что Машеров слушал записанный разговор. Но то была именно соломинка, не более. Важно было, что скажет кафедра. И что -- партком и ректорат института. Кафедра в целом вступилась за Славу. Осуждали, конечно, но мягко. Дескать, нужно следить за своими словами. Мы -- идеологические работники. Особо слово дали мне -- все знали о нашей дружбе. Я сказал, что у Славы есть особенность разыгрывать возможные, виртуальные миры. Предположить, какая была бы история при таких-то и таких то исходных условиях. Совсем не обязательно, чтобы это была реальная история (сейчас это называется альтернативной историей). Ну, и еще, посоветовал я старшему другу, нужно тщательнее относится к выбору собеседников. С этим неожиданно все дружно согласились. Даже гнусным коммунякам (кои и у нас на кафедре были) сильно не понравилось, что вот так сидишь, выпиваешь, анекдоты травишь, а приятель на тебя телегу пишет да еще и разговор записал. Общий вывод: Степин нужен кафедре и он должен оставаться здесь работать. Протасеня же никак не унимался. - Степин повинен пойти на завод и там повариться в рабочем котле. О чем бы ни говорили, он все свое: на завод, к станку и там повариться в рабочем котле. И проголосовал за этот так и не названный завод. Отводил от себя потенциальную угрозу. Тем более, что вот сидит профессор Карлюк и зарится на его место. Партком и ректорат тоже были за Степина. Конечно, наказать нужно знатно. Куда денешься, ведь сам Машеров о нем ТАКОЕ говорил. Но и запасной ход оставил. Народ тогда был очень тертый по части нюансов и намеков. Сразу чуял, что еще можно, а что -- ни за какие коврижки. Здесь уловили, что можно дать строгий выговор с занесением (последняя мера перед исключением). Просили оставить Степина на кафедре как талантливого ученого. Знали, что за это парткому и ректорату ничего не будет -- иначе как же, по словам Машерова, Степин "сумеет загладить свою вину и принести пользу партии и народу"? Когда прямо на горкоме исключали меня, то вообще обошлись без института (московского Физтеха) и без первичной парторганизации (что было грубейшим нарушением устава). А заведующему кафедрой Юрию Ивановичу Семенову в горкоме прямо сказали, что всякая попытка защищать Лебедева (вроде ходатайств от имени кафедры) приведет к ее расформированию. Райком партии Степина из партии исключил. А это -- конец не только карьеры, но вообще профессии. Тогда только на завод, как и требовал Протасеня. Так ведь и на завод без разрешения партии не взяли бы (когда я после своего исключения, казалось, совсем в другие времена, пошел на завод "Динамо", то меня взяли только после разрешения из райкома). А в случае со Славой в райкоме-то ведь всех этих тонкостей с выступлением Машерова не знали. Знали только, что Степин -- злостный антисоветчик. И вкатили формулировку: "За высказывания, отрицающие необходимость социалистической революции и порочащие методы строительства социализма в СССР". Ну и еще там дополнительно о неверии в идеалы коммунизма. С такой формулировкой даже при Хрущеве впереди маячил лагерь. Но то, о чем я пишу, происходило в благостные времена добряка Леонида Ильича Брежнева. Его поцелуи взасос и наметившаяся слезоточивость сильно смягчали загадочную улыбку анаконды. Мы пришли со Славой к нему домой (он жил с родителями на улице Карла Маркса, а рядом была улица Энгельса, они и сейчас так же называются). Как дела? Да вот так вот. Отец сам не свой, кулем сел на стул, мать -- совершенно белая, схватилась за голову. Они пережили 37 год. Прошептала только: "Мы погибли". Я бодрячком таким (был у них за второго сына, точно так же, как и Слава у моих родителей) на правах своего, почти что весело говорю: "Да что вы, Антонина ПетровнаПустяки. Ну, подумаешь, исключили, не 37-й год, небось. Придумаем что-нибудь". И под конец еще ляпнул: "Вы еще будете гордиться тем, что Славу исключили из такой партии". Думал этим ее утешить. Что тут случилось! В это почти невозможно поверить, но -- поверьте. Антонина Петровна проковыляла ко входным дверям, настежь их открыла. Потом -- к окну, распахнула его. И закричала, неловко передвигаясь от двери к окну и обратно, как-то нелепо загребая ногой и размахивая руками, повторяя одно и тоже: - Мы любим советскую власть! Мы любим нашу родную партию! Мы любим советскую власть! Мы любим нашу родную партию! Мы с трудом ее оттащили от окна. Уложили в кровать. Дали валерьянки. Она была убеждена, что уже всюду стоят микрофоны, что теперь слушают, как мы будем реагировать на исключение Славы. И если не так, как надо, если не будем славить родную партию за ее бесконечную мудрость и заботу, то вот они, в форме НКВД, с наганами на портупее, за дверью стоят наготове. Входят, руки за спину -- и в черный воронок. И тут же - в подвал КГБ (а республиканский КГБ был как раз очень близко от их дома), всем пули в затылок. Слава подал апелляцию в горком. Он там, мы (я с Аликом Шкляром) снова у входа. Ждали часа два -- столько шло заседание горкома с персональным делом В.С. Степина. Наконец, показался: - Слава, ну? .... - Слава -- в КПСС! Мы обняли нашего командора. Выплыл! Конечно, со строгачом с занесением, но с этим можно жить. Почему случилось это чудо? Наверное, потому (самое главное), что на прием к Машерову пробился отец Славы Семен Николаевич. Он униженно молил "не губить сына". И был дан отбой в горком, и было даровано высочайшее помилование. Конечно, со ссылкой на решение кафедры и парткома с ректоратом с просьбой оставить Степина на кафедре с суровым наказанием. Ну, как же, партийная демократия. Учет мнения низовой партийной организации. Все-таки -- спасибо Петру Мироновичу. Ему как истово верующему в коммунизм помилование антикоммуниста далось нелегко. Как Машеров всегда выступал! Любо-дорого посмотреть! Он, говоря о скором пришествии всеобщего счастья, аж приподнимался на носки, чуть ли не подпрыгивал, как будто видя это коммунистическое светлое завтра и рассказывая народу о его приближении "по словам прямого очевидца". Таких, как он, идеалистов тов. Сталин давно перестрелял. Машеров уцелел только потому, что был герой, партизан, да и партийную карьеру всерьез начал только после смерти Сталина. Был у Добролюбова родственник (они были женаты на сестрах) - Женя Веранчик - человек выдающийся, слесарь-виртуоз 7-го разряда, которому задания на изготовление тончайших штампов лично давал министр радиопромышленности Васильев. Просто звонил ему домой. К тому же Женя писал пьесы -- очень похоже на стиль Дюрренматта. Но, в отличие от нас, Женя был ближе к пролетарской среде. Узнав о подвиге родственника, Веранчик сказал: "Ладно, поговорю с ним на понятном ему языке. Поучу малость". Поехал к Добролюбову и смачно избил. Больше с Добролюбовым не общался и о последствиях учения не знал. Однако Добролюбов утешился наградами. Какие-то премии ему дали за два фильма в том самом 1968 году ("Шаги на земле" и " Иван Макарович"). И Цветков получил премию Ленинского комсомола Белоруссии за участие в фильме "Анютина дорога". Как-никак, а партийное задание они выполнили успешно. Хотя я сомневаюсь, чтобы Машеров за это подал бы им руку. А встреть таких в его партизанское время -- застрелил бы их собственноручно. Сейчас "Белорусская деловая газета", которая давно привечает всякую шваль, хнычет: "В последние годы Игорь Михайлович (Добролюбов) оказался не у дел (последний фильм -- в 1994 году - В.Л.). "Беларусьфильм" в помощи мастера не нуждается, БТ его картины практически игнорирует, а во властных структурах убеждены, что кинорежиссер тяжело болен..." Да и то не столько болен, сколько беспробудно пьет. Но -- не умер. Слава года через три (после снятия строгача в 1970) ушел в докторантуру. А уж как Протасеня противился. Как только ни топорщился! Антисоветчика -- в докторантуру?! А потом за него отвечать перед партией? Ну уж нет, не на такого напали. Не подписывает направление - и все тут. Я пошел к проректору по научной работе профессору Дмитрию Николаевичу Худокормову. Он ко мне по каким-то не совсем для меня ясным причинам хорошо относился. Какие-то мои шутки или музыка ему понравились на институтских концертах. Так и так, мол. Вы же знаете, кто такой Протасеня. Помогите Степину уйти в докторантуру. - Да уж, знаю я вашего Протасеню. И Степина знаю. Не подписывает, говорите? - Ни в какую. - Так. А мы его подпись побьем старшим козырем. И - ставит свою подпись. Не знаю, насколько это нарушало внутреннюю субординацию. Но в любом случае Протасеня смирился. Ему было в то время не до больших битв с Худокормовым. Мы уж его самого начали снимать. Здесь же уместна небольшая зарисовка из защиты Степиным докторской. Вернее, из несущественной, зато колоритной предыстории. Жил такой человек - Нарский Игорь Сергеевич (1920-1994) - доктор философских наук, профессор Московского университета, заслуженный деятель науки РСФСР. Во время защиты докторской Степина Нарский приехал в Минск как его оппонент. Приходит к Степину на званный обед (это еще до защиты), видит у стены штангу. А тогда у нас троих немножко мушкетеров (третьим был Альберт Шкляр) были штанги и мы соревновались, кто больше толкнет. Нарский увидел, подскочил и попытался взять на грудь. Куда там, на штанге стояло 130 кг., он от пола еле поднял. - Ну, а вы сами-то сможете? - с вызовом рявкнул оппонент. Слава подошел, толкнул. Потом я. - Ну ладно, я вам тоже сейчас. Тоже ... Я вам сейчас покажу. Нарский как был в костюме так вдруг и лег спиной на пол. - Встаньте мне на живот, встаньте. - Ну, как это, Игорь Сергеевич... Неудобно. Да вы поднимитесь, пол все-таки, а вы в костюме. - Нет. Вставайте на живот. А то уйду. Мы еще поотнекивались. Неудобно - это да. Но если перед защитой уйдет обиженный оппонент... Сняли туфли, встали, ему на живот. Он весь напрягся. Через секунд 10 соскочили. - Ну, видели, а? Можете так? - Не-е-е-т, что вы... Так - точно не можем. - То-то же! Еще до этого подвига он совершил другой, гораздо поразительней. Завалили его где-то в 1967 или 68 году при прохождении в член-корры. Он задумался. Почему? Другие, хуже его, проходили, а ему, накидали, гады, черных шаров. И тут его осенило! Эврика! Это потому, что члены ученого совета АН думают, будто он еврей! Сел Игорь Сергеевич и написал заявление на имя Президента АН СССР акад. Келдыша. Оно в свое время имело успех почище, чем, ну... скажем, "Москва-Петушки". Ходило по рукам. У меня долго лежала копия. По памяти воспроизведу близко к тексту. "Глубокоуважаемый Мстислав Всеволодович! Обращаюсь к вам с необычной просьбой. На прошлом заседании Ученого Совета меня забаллотировали в член-корреспонденты, хотя я представил все необходимые документы, рекомендации и аттестации и имею более чем достаточный список научных работ. Я также веду большую общественную работу. Все дело в том, что уважаемые члены Ученого совета думают, будто я еврей. Я же не еврей и никогда им не был. Причиной этого досадного заблуждения членов Ученого Совета является тот факт, что у меня якобы еврейская фамилия Нарский. На самом деле я вовсе не Нарский. Фамилия наша происходит из сибирских крестьян Нарских и я на самом деле не Нарский, а Нарских. Но когда мне выдавали паспорт, то в милиции ошиблись и написали Нарский. Я не сразу заметил, так потом и осталось. Вторая причина прискорбной ошибки уважаемых членов Ученого Совета состоит в том, что я знаю польский язык и был переводчиком в штабе дивизии во время войны. Но это вовсе не потому, что я еврей. Я его выучил сам, так же как и немецкий. Я больше переводил с немецкого, а не с польского. Прошу вас размножить мое объяснение и раздать членам Ученого Совета при моем повторном баллотировании в Члены-корреспонденты АН СССР по отделению философии". Келдыш выпучил глаза и нанес резолюцию: "Размножить в количестве 200 экз. и раздать всем членам Ученого совета, всем академикам и членкорам". На следующем заседании Нарского прокатили с треском. Почти все шары были ч?рными. В СССР были свои правила игры. Говорить о том, что кого-то куда-то не допустили по национальному признаку, считалось дикостью, дурным тоном. Само собой - антипартийной выходкой, несовместимой с духом и буквой Устава и программы. Противным партийной этике. Это было столь же неприличным, как, скажем, прилюдно заниматься эксгибиционизмом. Или даже онанизмом. Да, могли не взять в ящик. В ВУЗ. Но - никогда, ни намеком нельзя было сообщить об истиной причине, если таковая была связана с национальностью.. Защита у Славы прошла на ура. Вообще надо было видеть и слышать его первые выступления в институте философии в Москве. Я там был раньше, еще когда готовил к защите свою диссертацию (проходил у них стажировку) и всячески "рекламировал" Степина. Наконец, руководство сектора и института пригласило белорусское диво на прослушивание. Слава широкими мазками набрасывал панораму конструкции науки и ее саморазвития. Как бы вырастало огромное здание, да и не здание даже, а некое небывалое живое существо. Слава свободно оперировал понятиями из любого раздела науки -- будь то классическая механика, электродинамика или квантовая хромодинамика. Народ в зале сидел зубастый, но все спрятали клыки и зачарованно смотрели на доску с пересекающимися плоскостями, формулами, со стрелками, квадратами, которые графически поясняли положения доклада, каким образом, почему и как возникает наука. Как сейчас Степин? Ну, все нормально. Такой же мощный ум. Превосходная речь. Такой же, как и раньше, -- НЕ БОНЗА. А уж со старыми друзьями, так особенно. В Минске специально организовали "Х РЕСПУБЛИКАНСКИЕ ЧТЕНИЯ "ФИЛОСОФЫ ХХ ВЕКА: ВЯЧЕСЛАВ СТ?ПИН". Анонс гласил: "Чтения проводятся 18 ноября 2004г., в День философии ЮНЕСКО, и посвящаются выдающемуся мыслителю современности, академику РАН Вячеславу Семеновичу Степину". Во как! Поздновато, но... Как говорят официанты: все приносят вовремя для того, кто умеет ждать. НАРЫВ Жили мы в Минске при Брежневе и Протасене весело. Я думаю, что вообще брежневские 18 лет были для жизни простого человека (особенно молодого) самыми счастливыми за все время советской власти. Не сравнить с ленинско-сталинскими и даже хрущевскими. Более того -- с последующими новациями (слава Богу, короткими) Андропова и перестройкой Горбачева. Каждый имел "об выпить-закусить", и в отпуск съездить в Крым или Прибалтику. Сейчас приятно вспомнить: койко-место- рубль в сутки, билет на самолет Москва-Симферополь -- 22 рубля. Доступно для любого. Даже для инженера. Да что там - для учителя. Но скажу больше -- и для интеллигенции то время было тоже самым радостным. Сейчас память часто увлекает интеллигента в глубины прошлого. В проклятые и благословенные застойные времена. Ведь тогда и чтение крамолы было свободным. Кто хотел, тот читал и "Архипелаг", и все прочее. И слушал "голоса". Более того, это чтение, кроме эффекта запретного плода, давало рядовому интеллигенту ощущение избранности. И не только по отношению к толпе, но по отношению к власти. Она, власть, не знает, как было "на самом деле", а мы знаем. Власть не знает даже, как устроено советское общество, а нам и то ведомо. Пусть власть высоко и пусть у них коньяк не просыхает, а рыло в икре, но еще выше возносит нас знание. Да, знание - это великая психологически возносящая сила. Опасно? Что ж, это только придавало больше привлекательности. За знание нужно платить, в этом тоже усматривалась некая справедливость. Пусть хотя бы опасением, ибо обычно только оно и отдавалось в виде платы. Нет, если слишком увлечься, распространять и на этом засыпаться, то припечатали бы сильно. Особенно -- в провинции. Или если открыто выступать. Встречаться с иностранными корреспондентами, давать интервью, писать протесты. Тогда не поздоровилось бы. Ведь при Брежневе почти все время председателем КГБ был Андропов, а он всегда стоял на посту и был начеку. Зато это опасение, это ощущение, что тебя отслеживают, подслушивают и прослушивают, удивительным образом украшало жизнь. И возносило "интеллигента знающего" на вершины самоутверждения. Самое мощное в военном смысле государство, мировая ядерная сверхдержава следит за ним! Стало быть, на одной чаше весов монстр-Левиафан, а на другом - маленький человечек, кандидат наук Петров. И они весят одинаково! От мнения кандидата наук зависит благополучие огромного государства! А иначе, зачем бы оно тратило столько средств на телефонные прослушивания? То, что телефоны прослушиваются, поголовно была уверена вся интеллигенция. Были способы это проверить, и были - как этого избежать. Повернуть диск и заклинить его спичкой. Радикальный - отключить телефон из сети. А если надо говорить? Мы знали, что прослушивающий магнитофон включается только на "ключевые слова", скажем, "книга, генсек, анекдот, Солженицын" и записывает после этого минут пять. И опять до ключевого слова. И к тому быстро приспособились. Книгу называли текстом, Солженицына - отщепенцем, "Архипелаг ГУЛАГ" - островом сокровищ, "Ленин в Цюрихе" - "Нинель в Берне". А генсека вообще не называли. Или по имени - Леня. Самое забавное, что опубликованные недавно сведения подтверждают наше тогдашнее знания о ключевых словах и выборочном прослушивании. И выжили ведь! У меня была большая тяга к самиздату. И откуда только все бралось! Образовывались летучие связи, передавали книги от одного другому. Один инженер дал мне много пленки "Микрат" для копирования текстов (с высокой разрешающей способностью). Я снимал книги, потом печатал на фотобумаге (до сих пор кое-что храню -- как реликвию, вот передо мной Н. Валентинов. Встречи с Лениным М., изд. Им. Чехова, 1953). То же делали еще десятки взыскующих исторической и политической истины. Шел интенсивный обмен. И ни разу ни одного прокола! Ни одного доноса! Чтение книги -- запретного плода с совершенно новой для нас информацией всегда было связано с мощной эмоцией. А из психологии восприятия известно, что запоминается только то, что прошло через эмоции. Именно поэтому я и по сей день отлично помню все, прочитанное в книге, данной на одну ночь. Теперь, когда на нас хлынул поток информации и продукции, читай - не хочу, этого эффекта напряженного и сладостного опасения и восторга приобщения -- нет. А тогда.... Это было чем-то похоже на общины первохристиан, с вожделением ожидавших второго пришествия Мессии. Вспоминаю два поразительных случая. Один раз я звонил из автомата, портфель, набитый криминалом, повесил на крючок. Вышел, забыл, уехал на машине (у меня тогда был "Запорожец"). Вспомнил минут через десять. Как бешеный вернулся -- портфель на месте! А ведь, наверняка, кто-то заходил в будку, кто-то видел. Второй случай еще более опасный. Я пришел на кафедру со своим портфелем, в котором лежали 3-4 взрывоопасных книг. Ну, вроде "Архипелаг ГУЛАГ". Я часто носил то одно, то другое -- многие ждали меня, как почтальона на фронте. Был книгоношей. Что-то узнал по работе, взял портфель, приехал домой. Хорошо, сразу открыл, очень хотелось прочитать новинку. Ах! Там лежали какие-то блокноты, тетради, журналы... Не мой портфель! А чей?! Несусь в институт. Спрашиваю у лаборанта Ильи Столкарца (отставник, славный человек): кто-то взял мой портфель, кто? Он смотрит: да, Докторов. Он недавно уехал. Вроде бы, у него такой же. Его адрес! Да что вы так волнуетесь, Валерий Петрович? Да..., там у меня лекарство, нужно срочно принимать. Человек Илья хороший, но не нужно его вводить в искушение. Вот адрес, Докторов, наверное, уже вернулся домой. Я и не думаю ему звонить -- это был совершенно гнусный тип. У нас на кафедре его называли иезуитом. Заложит -- с большим удовольствием. Притом не тайно, а потом будет на всех углах заявлять, какую он проявил бдительность и принципиальность. Поэтому лучше без предупреждений. Приезжаю к нему с грубым нарушением скоростного режима. Лишь бы он не открыл за это время портфель. Тогда -- конец. И книгу ту уже не прочитаю (это был "Только один год" Аллилуевой). Звоню. Добрый день. Вы знаете, тут вышла путаница -- я взял ваш портфель, а вы - мой. Вы знаете об этом? Нет, я еще не открывал. Только недавно пришел. Слава Бо... То есть, ну и хорошо (гад Докторов вел "научный атеизм", посему говорить "слава Богу" было несподручно). Мне срочно он нужен, там лекарства, время приема уходит. Обмениваемся совершенно одинаковыми коричневыми портфелями. Снова пронесло. Вообще, в быту подстерегает больше опасностей. Например, я как-то на втором курсе ехал с другом детства Женей Хатюшиным на мотоцикле в деревню -- на сельхозработы. Темень. Вдруг прямо впереди -- задний борт грузовой машины. Там был левый поворот, фара била влево и совершенно не освещала темный кузов, оставленный без всяких огней на правой стороне дороги. Последняя мысль -- все, конец. Но инстинктивно (у меня была всегда очень быстрая реакция) я бросил всем телом свой ИЖ-49 влево и только ударился ступней о баллон грузовика. Так, что подножка сломалась. Мотоцикл тряхнуло, но я его удержал. Остановился, поковылял, нашел отломанную подножку. Сели, доехали. Нога распухла, но даже переломов плюсны не было. И сколько было аналогичных историй... Последний запомнившийся опасный случай с тамиздатом -- в Москве. Я посетил известного философа Льва Борисовича Баженова у него дома. Он - один из моих как бы крестных философских отцов -- именно после прочтения его "Философии естествознания" (М., 1966) я решил пойти в аспирантуру по философии. Я погостевал, взял у него ранее данные ему для просвещения самиздаты, вышел из дома (это недалеко от Телебашни, на проспекте Космонавтов). У выхода из подъезда двое в штатском. Можно вас на минуточку? Н-да, знаем мы эту минуточку. Как бы не обернулась годиком. Пожалуйста. Как пройти туда-то и туда-то? Да вот идите-ка вы сначала сюда, а потом -- туда. Почти как в шутке: как пройти направо? Сначала идите прямо, а потом -- налево. Ну что ты будешь делать? Совпадение. Во всяком случае, пошли и не оглядывались. Кафедрой философии Политехнического института заведовал заслуженный коммунист, профессор Протасеня Петр Федорович. Между прочим, считался специалистом по проблеме происхождения сознания и самосознания! Издал на основе своей докторской книгу "Происхождение сознания", при чтении которой вполне можно было это приобретение многомиллионолетней эволюции потерять. Так что никто не читал. После войны его дело разбиралось КГБ, так как поступили сообщения, что он служил у немцев и выдал свою жену-еврейку и своих детей (их расстреляли), чтобы самому уцелеть. Протасеня отвечал, что служил по приказу командира партизанского отряда с разведывательными целями, жену же с детьми не выдавал, а немцы сами их схватили. Проверить это было невозможно, ибо и командир отряда и сам отряд были уничтожены немцами. Каким был этот Протасеня философом... вот в этой истории. Наш со Славой Степиным старый товарищ Георгий Щедровицкий приобрел однокомнатную кооперативную квартиру на ул. Обухова (Юго-Запад Москвы), Мы со Степиным приехали из Минска, а он клеит обои. Один. Вы представляете, что такое клеить обои одному? Длиннющее полотнище, все намазано клеем. Верх тянешь к потолку, низ горбится на полу. Ну, то есть так неудобно, что хуже только, когда из-под фигового листка идеалист подает руку агностику. Хорошо, Юра находился в самом начале процедуры. Мы быстро подключились - я намазывал, они наклеивали на стены. За час управились. Как водится, сели пить чай. Мы находились в это время в последнем и решительном бою с нашим заведующим кафедрой, Петром Федоровичем Протасеней. Он увольнял нас (с помощью своего клеврета Виктора Новикова по кличке "арап Петра Федоровича") и не пускал Степина в докторантуру, а мы снимали (с должности) его. Уже успели завалить при прохождении в кафедральное партбюро. Может, хватит с него? Рассказ об интригах на кафедре был очень эмоциональным. Юра сказал, что в аналогичном случае древнегреческий философ Филопон говаривал: "Каждое начатое дело следует доводить до логического конца". Я вскинулся (никогда не слышал этого имени). - Не было такого философа. - Был. Но теперь нету. Давно умер. - Да не было. Был Ферапонт Головатый. Колхозник. Он сдал все свои сбережения во время войны на танковую колонну. Что поразительно, как это смог столько утаить и не попасть в раскулаченные. - Тот был Головатый, а ты - нет. Вот как раз таких сбережений не было. Равно как и самого Ферапонта. А философ Филопон - был. - Ладно, - говорю, - сейчас проверим. Где философская энциклопедия? - Да вот. Еще ничего в квартиру не привез, мебели нет, а 5-ти томная философская энциклопедия - вот она, на полу. Берем 5-й том (самый лучший, между прочим, и сейчас хорошо смотрится). Листаем. Филодем. Филолай. Филон. Все. Никакого Филопона. - Ну что ??! - А вот что. Юра берет другой том (4-й) и быстро находит имя Протасени: р. 12 авг. 1910 - сов. философ, д-р филос. наук (с 1961). проф. (1962). - К чему это ты? - Как к чему?! Ты ведь сам рассказывал, что Протасеня никакой не философ, так? - Так. - Ну вот. А он есть в философской энциклопедии и обозначен там как философ. - Ну, формально. - Да. А Филопон - философ. Неформально. Поэтому его и нет в философской энциклопедии. Я встал и пожал Юре руку. Такого изощренного доказательства существования ранее не встречал. Впрочем, был ли такой философ - Филопон долго не знал. Думал, этот Филопон унес свою тайну в могилу. Потом узнал - был, существовал этот Филопон. В 6-м веке нашей эры, в Александрии. На кафедре был еще один профессор - Карлюк Анатолий Семенович. И Протасеня ужасно боялся, что его в роли заведующего могут заменить на Карлюка. Не упускал ни одного момента, даже самого неподходящего, чтобы не указать Карлюку на его место. Скажем, приезжает Протасюк из Италии (тогда считанные бывали заграницей - то было особым знаком приобщенности). Делает сообщение на кафедре. - Я повинен рассказать вам (он иногда вставлял в свою речь белорусские слова, как вот это "повинен" -- должен) об том, как развлекались патриции в эпоху разложения рабовладельческого Рима. Были мы в термах этого Каракулы. Ну, что сказать. Там такие фрески... Нельзя рассказывать. Срамотища. Так римские патриции возбуждали свой эрос. Но среди этих патрициев были такие жеребцы! Орлы! Орел -- он и есть орел. А муха, -- Протасеня делает кивок в сторону Карлюка, - она и есть муха. Карлюк вскидывается: - Петр Федорович, право же, что это за намеки, я ничего не понимаю. - А вы всехда ничого не панимаете (это у Протасени были такие белоруссизмы в произношении). Это ж тапер такие прохфесора, которые ничаго не панимают и не стесняются в том признаваться. - Петр Федорович, я право же, возмущен до глубины души. - А эт-та вы можете сколько угодно себе на здоровье возмущаться. Не мешайте вести беседу. Привезли, значица, нас потом в ресторан. Пицеря по ихнему. Дали пицу и лапшу, спагети по ихнему. Такую же, какую наш прохфесор, который ничого не понимает, вешает всем на уши. - Позвольте, Петр Федорович, это уж, право же, ни в какие ворота не лезет. - Да помолчите вы, вам никто слова не давал. С чого вы взяли, что это я о вас про лапшу на ушах?! На воре шапка горит. Карлюк скукоживается. - Мне плохо, я должен выйти. - Идите. Вот ведь какие бывают у нас прохфесора, а? Плохо ему, видите ли. Это от него всем плохо. Но я продолжу. После обеда повезли нас в их научный центр. Рассказывают что-то об их успехах. О каких-то шифровках, да каком-то петручи. Ну, думаю, надо слово о нашей советской науке сказать. Говорю (у нас был переводчик, так что буржуйские прихвостни все поняли), что наши ученые сделали то, что вашим и не снилось. Они придумали луноход. Но это не все. На этом луноходе сила тяжести в шесть раз меньше, чем на земле. Он ездит по Луне, а у него сила тяжести в шесть раз меньше! То есть, он получается легкий и можно взять больше приборов. Входит Карлюк (он слыл за знатока теории относительности). - А тут некоторые прохфесора толкуют о загадке тяготения и что его нельзя никак изменить! Для наших советских ученых нет ничего невозможного. Не выдерживает молодой аспирант Сацута, которого Протасеня, с кем-то путая, часто именовал Сирота: - Но, Петр Федорович, на Луне без всяких ученых сила тяготения меньше в шесть раз, чем на земле. У нее масса меньше. - НичОго вы не понимаете, аспирант. Сирота казанская. Вам еще много учиться надо, чтобы это понять. Только не у таких прохфесоров как некоторые. И опять кивок в сторону Карлюка. Однажды на экзаменационной весенней сессии в 1973 году Протасеня приглашает Карлюка в расположенное рядом с учебным корпусом кафе, которое из-за огромных окон называли "телевизор", и предлагает ему выпить в честь недалекого отпуска. Мы же, мол, с вами оба прохфесора, нам надо забыть наши размолвки. Отметить это дело. Так, немного, один бокал шампанского. Тот с некоторым сомнением (ссылался на экзамен) соглашается. Начинается экзамен. Карлюк был известен как очень строгий экзаменатор, обычно 7-8 двоек на группу было обеспечено. Протасеня засел в коридоре в ожидании жертвы Карлюка. Ждать долго не пришлось. "Какая оценка" - спрашивает ласково заведующий. - Неуд. - Может быть, несправедливо? - Конечно, несправедливо. - А вы не заметили чего-нибудь подозрительного? Может быть, экзаменатор просто необъективен? Может, экзаменатор придирался? Вы запаха какого-нибудь не почувствовали? - Да, конечно, придирался. Запах? Да, вроде бы есть немного. - Идем в ректорат. Быстро пишите заявление, если не хотите лишиться из-за неуда стипендии: так, мол, и так, профессор Карлюк принимает экзамен в нетрезвом виде и не может объективно оценить знания студентов. Тот, ошеломленный, пишет под диктовку. Протасеня с заявлением студента и с приглашенным проректором врывается в аудиторию: "Профессор Карлюк! Вы нетрезвы! Я отстраняю Вас от экзаменов! Если хотите, сейчас же пройдем медицинское освидетельствование". Профессор Карлюк не хочет... Партийный выговор, попытка объяснить, как было дело. Круглые глаза Протасени: большей лжи, чем от этого пьяницы, я никогда в жизни не слышал. Второй выговор (строгий) за клевету на заведующегo... Протасеня ликует. А остальные.... Большинство восхитились остроумием и красотой, с которой заведующий "съел" возможного претендента. История эта имела продолжение, но о нем позже. Пока скажу, чтобы не страдало чувство справедливости, что в 1975 году мы сняли Протасеню с заведования. Это было неимоверно трудно, заведующий самой большой в республике кафедрой философии был номенклатурой республиканского ЦК. Но -- сняли. То был целый роман. И в нем одним из главных бомбардиров был Карлюк. Но и этот роман меркнет на фоне того, как мы снимали следующего зава -- Тамару Панкратовну Богданову, которая оказалась еще пакостнее Протасени. Верно говорилось китайскими мудрецами: молите богов о долгожительстве всякого своего начальника, потому что следующий будет хуже. В числе прочих была у меня в Политехническом институте группа архитектурного факультета, элита всего института. В ней в основном учились дети руководства республики и всякого иного начальства. В феврале 1974 года из страны был выслан Солженицын. Никаких изменений в программе занятий это не повлекло и нам не поручали провести семинары по морально-политическому укреплению духа студентов, но небольшое волнение высылка (а до того краткий арест) среди студентов вызвала. На семинаре один активный студент по фамилии Пилатoвич (он был сыном секретаря Белоруссии по идеологии, человека идеологически свирепого, которого у нас звали не иначе как Понтий Пилатович) задает вопрос: - Почему это все должны осуждать Солженицына, в то время как его книг не издают и никто их не читал? - Вот вы, Пилатович, весьма умны для того, чтобы задать мне такой вопрос. Но недостаточно - для того, чтобы вообще его мне не задавать. - Извините. Вы правы. Нормальный парень, хоть и сын персоны. И - действительно умный. Или вот эпизод, аж из 1971 года. Пришел запрос из Могилева прислать им комиссию по приему кандидатских экзаменов по философии. Сейчас это правило отменено, а тогда многие десятилетия без сдачи кандидатского минимума нельзя было защищать диссертацию. Председателем комиссии должен быть доктор наук. Зав. кафедрой проф. Протасеня был ленив беспредельно. При том же -- бонвиван. Как-то он, будучи в благостном расположении духа, когда еще благоволил Славе Степину (до его исключения из партии) и мне, зазвал в свой кабинет и начал делиться жизненной мудростью. - Вы молодые еще, - говорил он, развалясь в кресле, - не понимаете, в чем вся радость и смысл жизни. Слухайте мене, хлопцы. Первое дело -- это власть. Второе -- деньги. Третье -- бабы. Ну, само собой, вкусно выпить и пожрать. Но главное -- власть. Тогда будут и деньги, и бабы, и выпить. Поняли? - Как не понять, Петр Федорович. Только ведь власть едина и неделима. А желающих пить и есть вон сколько. Протасеня похохатывал. - Вот именно! Тут и есть самое большое искусство -- как власть получить и удержать. - Ну, Петр Федорович, это точно по заветам Ленина. Он как раз и учил, как завоевать власть. - Верно гAвОрЫте, хлопцы. Так вот. Протасеня издает приказ о командировании сформированной им комиссии по приему кандидатского экзамена. Председатель -- доктор наук Карлюк. Члены -- Алла Пашкевич, Зинаида Бражникова и я. Едем. Там на экзамене происходит небольшое происшествие: пропадает билет. Мы это вычисляем и прихватываем с ним некоего Голубовича -- начальника НИСа (научно-исследовательский сектор) Могилевского машиностроительного института, который читает ответы, списанные с учебника, не понимая в прочитанном ничего. Ставим неуд. После экзамена он учиняет скандал, обещая, что мы еще узнаем его с плохой стороны. Грозит. Решаем написать докладную. Пишем. Позже выяснилось, что этот Голубович оказался связан родственными и приятельскими узами с кем-то из секретарей Могилевского горкома. Они прикрыли (в обоих смыслах) Голубовича и нашу докладную. Оттуда пришла уже телега на нас с обвинением в предвзятости и придирках к их выдающемуся работнику. В день, когда мы вернулись и писали докладную (2 июля ) состоялись похороны погибших космонавтов Добровольского, Волкова и Пацаева на Красной площади. Зрелище было ужасным и величественным. Надрывная музыка, лафеты, траурного эскорт, вышагивающий с выбросом прямых ног выше головы. Было неуютно. Не по себе. Конечно, мы понимали, что все это произошло из-за политических амбиций вождей. Как всегда, сообщили, что задание было полностью выполнено, но при спуске произошла внезапная разгерметизация. Верили ли мы этой причине? Не совсем. Кто знает, что там произошло, говорили мы. Но было очень печально и жаль. Сейчас это хорошо известно -- как не странно, официальные сведения того времени в общих чертах были верны. Приведу описание этого эпизода из "Катастрофы в отечественной космонавтике". "Космонавты Георгий Добровольский, Владислав Волков и Виктор Пацаев погибли 30 июня 1971 года при возвращении с первой орбитальной станции "Салют-1", тоже при спуске (как и Комаров 23 апреля 1967 года) , из-за разгерметизации спускаемого аппарата космического корабля "Союз-11". Трагедии могло не быть, если бы не политические амбиции. Поскольку американцы уже летали на Луну на трехместных кораблях Apollo, требовалось, чтобы и у нас летело не менее трех космонавтов. Если бы экипаж состоял из двух человек, они могли быть в скафандрах. Но три скафандра не проходили ни по весу, ни по габаритам. И тогда было решено лететь в одних спортивных костюмах. Спуск "Союза-11" проходил нормально до высоты 150 км и момента обязательного перед входом в атмосферу разделения корабля на три части (при этом от спускаемого аппарата кабины отходят бытовой и приборный отсеки). В момент разделения, когда корабль находился в космосе, неожиданно открылся клапан дыхательной вентиляции, соединяющий кабину с наружной средой, который должен был сработать гораздо позже, у самой земли. Почему открылся? По признанию специалистов, это точно не установлено до сих пор. Скорее всего - из-за ударных нагрузок во время разрыва пироболтов при разделении отсеков корабля (два пироболта находились недалеко от клапана дыхательной вентиляции, микровзрыв мог привести в движение запирающий шток, из-за чего и открылась "форточка"). Давление в спускаемом аппарате падало столь стремительно, что космонавты потеряли сознание, прежде чем смогли отстегнуть ремни и вручную закрыть дырку размером с пятикопеечную монету (впрочем, есть свидетельства, что Добровольский успел-таки освободиться из "сбруи", но не более того). У погибших были обнаружены следы кровоизлияния в мозг, кровь в легких, повреждение барабанных перепонок, выделение азота из крови. Трагедия поставила под сомнение надежность советской космической техники и на два года прервала программу пилотируемых полетов. После гибели Добровольского, Волкова и Пацаева космонавты стали летать только в специальных костюмах. Были срочно предприняты кардинальные меры, гарантирующие безопасность людей в случае разгерметизации спускаемого аппарата". О гибели Комарова мы тогда слышали, что он, падая в капсуле с большой высоты, страшно материл родное политбюро. Выясняется, что так и было. Вот что пишут теперь: "По одной из версий причиной катастрофы явилась технологическая небрежность некоего монтажника. Чтобы добраться до одного из агрегатов, рабочий просверлил отверстие в теплозащитном экране, а затем забил в него стальную болванку. При входе спускаемого аппарата в плотные слои атмосферы болванка расплавилась, струя воздуха проникла в парашютный отсек и сдавила контейнер с парашютом, который не смог выйти полностью. Комаров выпустил запасной парашют. Тот вышел нормально, но капсула начала кувыркаться, первый парашют захлестнул стропы второго и погасил его. Комаров потерял какие-либо шансы на спасение. Он понял, что обречен, и на всю Вселенную материл наших правителей. Американцы записали его душераздирающие разговоры с женой и друзьями, жалобы на нарастание температуры, предсмертные стоны и крики. Владимир Комаров погиб при ударе спускаемого аппарата о землю". Катастрофой с Союзом 11 СССР вышел на первое место по числу жертв космоса. Но потом американцы догнали и перегнали всех, вместе взятых. Возвращаюсь к нашей, гораздо менее трагической истории. По поводу обвинений нас в потере бдительности и создании условий для хищения билета можно было бы посмеяться, но Протасеня тут же решил (как всегда) нанести удар по своему коллеге проф. Карлюку, объявляет ему выговор за потерю бдительности, проявившуюся в том, что у комиссии сумели похитить билет. Нам -- тоже по выговору, за то же самое. Ради такого дела Протасеня сам возглавляет другую комиссию из своих клевретов, едет в Могилев и ставит там Голубовичу "отлично". Проф. Карлюк получает второй втык за необъективную оценку будущего ученого. Еще чуть-чуть, и пришили бы нам вредительство и травлю честных партийных кадров. Вот тогда я получил первый урок того, что лобовыми методами в этой системе ничего не сделаешь. Вообще с оценками было хитро. Известно, что в школах царила процентомания. Процент неудов должен был находиться на очень низком уровне. Лучше -- без них. Оценки считались показателем качества работы учителей. Так же было и в высшей школе. Именно поэтому проф. Карлюк, который всегда ставил много двоек, имел в ректорате неважную репутацию. Я как-то поставил в одной группе "торфяников" около половины неудов -- уж очень тупая группа попалась. Даже для торфяного факультета, который у нас славился как чукчи в анекдотах. Меня вызвали на партком. Было сказано, что еще один такой результат, и я более не пройду по конкурсу. Ибо большое число неудов доказывает, что я плохо учил студентов. То есть, низкая успеваемость есть неуд преподавателю. Как было спорить с такой логикой? Больше я таких промахов не делал. И то сказать: если студенты тупые, так тут ведь ничем не проймешь. А себе только хуже, одни неприятности, да и повторные экзамены ведь не идут в счет рабочего времени. В промежутках между уроками жизни случалось много забавного. Принимаю я экзамен, в соседней аудитории -- Слава Степин. У нас сложилась традиция -- если кто-то заканчивал быстрее (например, было меньше студентов в группе), то шли к товарищу и принимали в четыре руки. Для ускорения. На этот раз Слава зашел ко мне. Сидит студентка, вопрос в билете: направления современной буржуазной философии и их критика. Бормочет, что вся их философия реакционная и антинаучная. - А вы что, читали их философию? - Не читала, но знаю. - Ладно. Но вот тут у вас в билете: направления. Назовите их хотя бы. Сидит, напрягалась, как при схватках. Ох, не к добру. Требовать от нее произнесения слова "неопозитивизм" как-то негуманно. А "экзистенциализм" -- просто садизм. Там было еще третье течение. В марксизме все как-то на тройки шло. Гегелевская триада. Три закона диалектики. Три источника, три составные части марксизма, три великих открытия в естествознании. Три классика (4-го, Сталина, за перебор давно выбросили). Ну, ячейка из троих членов, русская тройка, революционная "тройка", на троих... Это третье буржуазное течение было как-то проще в произнесении -- неотомизм (от имени Фомы-Томаса Аквинского). Я подсказываю: - Неото... - Аномизм ! - Похоже. Но еще не то. - Анатомизм! - Совсем тепло. А точнее? - Неонанизм! Слава одобряет: - Правильно. Если все явления в мире разделить на онанизм и не онанизм, то буржуазную философию, безусловно, следует отнести к не онанизму. Я думаю, можно поставить положительную оценку. Я ставлю "удовлетворительно" и студентка радостно выпархивает. Ко мне подходит следующая, у нее вопрос об искусственном разуме. Как раз недавно шел фильм - "Я- робот". Или - "Меня зовут Роберт", не помню точно. Тут у студентки все смешалось. Она затараторила: - Которые роберты думают, что они могут думать, это не так. Это неверно. Роберты думать не могут, а может только человек. А которые роберты, их делает человек, сами они ничего не могут и у робертов никаких мыслей не бывает. Ну что ж, - мы со Славой переглядываемся, - по существу верно. - А откуда вы знаете про "робертов"? - Да, - отвечает, - у нас в школе был Роберт, такой дурак. И потом двоюродный брат моей подруги тоже Роберт и тоже жуткий дурак. Ну, если так, то ваш вывод бесспорен. Не могут роберты мыслить -- и баста. Это, конечно случаи анекдотичные, потому и запомнились. Основная масса предмет знала, отвечали толково, а некоторые просто блестяще. Второй урок устройства системы (ну, какой-то ее малой части) был связан с написанием кафедрального учебника. В те годы каждый ВУЗ имел право выпустить свой учебник по предмету. Протасеня взял повышенные обязательства и обещал выдать на гора курс "Диалектического и исторического материализма" в двух томах. Разбросали по главам на всех членов кафедры. Ну, не на всех. На многих. Некоторые писали по две-три главы. Сидим, пишем. Написали довольно быстро -- месяца за два. И - началось. Пошло самое главное: обсуждение. Труд-то коллективный. Ответственность - общая. Тут же нашлись ревнители чистоты. Вы здесь не отразили. А вы в этом абзаце не выразили полно. Мало ссылок на классиков марксизма-ленинизма. Много отсебятины. Больше критики буржуазной философии. Меньше разговоров о вкладе зарубежных ученых. Сказать о достижениях советских философов. Тут сократить. Там расширить. Ужать. Пополнить. Убрать. Добавить. Переписать. Переписываем. Каждый читает другого. Снова обсуждение. Мало самостоятельности. Много цитат. Это лишнее. Не хватает необходимого. Сократить. Расширить. Ужать. Пополнить. Убрать. Добавить. Переписать. Полностью переработать. И снова. И еще раз. И еще. Прошли годы. Никакого учебника нет. Протасеня каждый раз отчитывается о проделанной большой кафедральной работе. Наконец, рукопись как давно ожидаемого покойника, выносят в издательство. Я как-то заехал по делам своей публикации в это издательство "Высшая школа". Там, узнав, что я с кафедры философии Политеха обрадовались: - Ой, какая удача! Тут лежит рукопись вашего учебника. Мы ее выбрасывать собираемся, сколько не извещали вашего Протасеню, он ее не забирает. - А чего такая немилость? - Так ведь вышло постановление отдела науки ЦК о централизованном выпуске учебников по идеологическим дисциплинам. И предписание -- все не завершенные производством рукописи остановить. Так что забирайте. Я забрал и сразу приехал к Грише Карчевскому, человеку замечательному, он на кафедре вел эстетику. Мы жили в соседних домах и обычно в институт ездили вместе. И вместе бегали на школьном стадионе, рядом. У него была любопытная и в чем-то антисоветская особенность. Идем, мы например, по улице. Беседуем о введении в СССР паспортной системы в 1932 году. И о лишении паспортов колхозников. Вдруг Гриша останавливается и начинает рассматривать что-то в стороне. Ну, что там? А там -- воробьи купаются в луже. Или щенки играют. Гриша, да пойдем же. Понимаешь ли ты, что невыдача паспортов была эквивалента прикреплению к земле... - Да, брось ты, Валера. Посмотри на этих птиц. Это в тыщу раз важнее советских паспортов. И вообще всей политики партии. Вместе с ее уклонами, достижениями и разоблачениями культа личности. Это -- природа. Настоящее. То, что было, есть и будет. А эта партия ... Да уж, об "этой партии" у нас не было двух мнений. Гриша к тому же был завзятый яхтсмен, не раз брал меня матросом. Или балластом. И тоже полагал гонки на яхтах важнее политики партии по коллективизации деревни. А потом у него -- отказ почек. Поставили на диализ. Говорят, можно выдержать 50 циклов очистки крови. Гриша не дотянул до этого числа. Приношусь я к нему с радостной вестью про "наш учебник". Гриша у нас слыл за Архистратига. Это даже была его "партийная кличка". Он неукоснительно следовал максиме: во всех социальных играх исходить из того, что ваш соратник сделает самый слабый ход, а ваш противник -- самый сильный. Так называемая стратегия минимакса. И мы всегда выигрывали! Предвкушая эффект, говорю: - Смотри что привез (показываю и рассказываю о судьбе рукописи). Завтра заседание кафедры. Я невинно теплым голосом спрошу у Протасени: Петр Федорович, как там дела с нашим учебником? Он, как всегда надувшись от тщеславия, ответит, что все в порядке, идет окончательное редактирование. Что через месяц - два пойдет в набор. Я ему елейным голосом: да никуда она не пойдет, Петр Федорович. Вон она, у меня. Спас в последний момент от гибели в помойном баке. Привез вам на память. Так меня и просили в издательстве: передайте, мол, Протасене на память и скажите, что никаких учебников от его кафедры более не требуется. Пусть, мол, сразу отправляет рукописи в макулатуру. Гриша аж подпрыгнул: - Немедленно, прямо сейчас отвези рукопись в издательство и положи, где лежала. - Это почему? - Потому что, как только ты завтра скажешь то, что сказал сейчас, вскочит Зинаида Ивановна Забелло и завопит диким визгливым голосом (Гриша завопил очень похоже): "Этот Лебедев сорвал план кафедры по изданию учебника! Он провокатор! Он забрал рукопись без ведома кафедры, без поручения заведующего...Он .. он.. его...". Тут встанет иезуит Докторов и потребует поставить перед ректоратом и парткомом вопрос о немедленном увольнении Лебедева по статье КЗОТ 133. Все это мой Гришаутка (мое прозвище -- Гриша любил уток, не есть любил, а наблюдать за их жизнью) воспроизвел так натурально, что никаких сомнений не оставалось: все именно так и будет! Я схватил толстенную папку и понесся обратно. Тетка была на месте. - Извините, я заехал на кафедру, а она закрыта. Никого нет. Я уж положу папку опять в шкаф, скажу, пусть завтра за ней приедут. Кончила Забелла плохо: как-то выпила пива, залезла в ванну, да так в ней и утонула. И Докторов помер. Правда, все это уже происходило без меня, я к тому времени уехал в Москву. Протасеня своим руководством всем опротивел. Ну, не всем, конечно. Было и у него достаточно своих клевретов. Около половины кафедры. Зато, по имеющимся у нас сведениям, он сильно надоел ректорату. И даже парткому. Своими безграмотными выступлениями вроде того, что советские ученые добились уменьшения силы тяжести на Луне в шесть раз. Зато сильно нагруженными идеологией. Что вот, де, его кафедра взяла повышенные обязательства и на днях выпустит эпохальный учебник, по которому начнут изучать философию все -- от пигмеев Африки до сознательных рабочих Форда. Но хуже всего, что он упорно не пускал Славу Степина в докторантуру (об этом я уже писал). Пытался сгноить наших лучших преподавателей -- Гришу Карчевского, Володю Клокоцкого, Лешу Мурнева, Аллу Пашкевич, Зину Бражникову. Ко мне на лекции шастал - само собой. Любимая тактика: возьмет пару своих холуев, особенно Новикова -- "арапа Петра Федоровича", ворвется к кому-нибудь из нас на занятие: - Объявляю открытую лекцию. А потом на заседании кафедры начинается: "Вы не отразили, не учли, не раскрыли, не руководствовались решением съезда партии". Вот так и копил материал к нашему очередному сроку прохождения по конкурсу. Нам было это очень понятно. Ладно, вы, Петр Федорович, хотите уволить нас? Тогда мы уволим -- вас. Силы, конечно, были не равны. Зато.... Снять заведующего - номенклатуру республиканского ЦК, казалось, невозможно. Силы, конечно, были не равны. Зато у нас была, так сказать, убежденность в правоте нашего дела. Впрочем, вполне возможно, что у заведующего Протасени была не меньшая убежденность в правоте его дела. Тем более, она подкреплялась физиологией о "сладко есть, пить и спать". Он был внутренне уверен, что его привилегии как бы дарованы ему от природы, и они, как наследственное право, пожизненны и неоспоримы. Вообще это любопытный психологический изыск партийно-советских бонз. С одной стороны -- они всегда кичились тем, что сами выбились из низов, из толщ народа. Никто им не помогал, у них не было волосатой лапы и высокопоставленных родственников, и все их успехи -- это их личные заслуги. Ну и еще, разумеется, все эти успехи оказались возможными благодаря советской власти. Как в шутке: "Кем я был до советской власти? Дурак дураком. А сейчас я кто? -- Генерал!". Протасеня не прикладывал особых усилий по защите своих привилегий. Раз они пожизненны и неоспоримы, так чего суетиться? Мы же были активны чрезвычайно. Тут и молодость играла свою роль. Мне ничего не стоило сесть на самолет и слетать в Москву на 1-2 дня -- благо билет стоил всего 14 рублей. А так как я летал по аспирантскому, который я продлевал по знакомству, а потом даже и по чужим аспирантским (в то время при покупке билетов и посадке на самолет паспорт был не нужен), то и еще в два раза дешевле. С целью, например, взять пару тамиздатских книг, или сходить на концерт Оскара Питерсона (в 1974 году), который, кстати сказать, отменили. Отменили концерт, так как его трио никто не встретил в аэропорту, а потом через много часов приехал какой-то индюк из Москонцерта и отвез их в гостиницу "Урал" с номером на троих и туалетом в конце коридора. С этим выдающийся джазовый пианист смирился, но когда ему не дали "Стейнвей" (в Театре эстрады), предложив выступать на расстроенной "Эстонии" и сказав, что "какому-то ПитерсОну и так сойдет", он хлопнул крышкой этой "Эстонии", отчего она не стала лучше, и немедленно разорвал контракт. От этого шума остался двойной альбом "Питерсон в СССР", сделанный в Таллинне по дороге из (или в) Москвы любительским образом. Эта молодая энергия позволяла мне вести, так сказать, очень большую общественную работу среди новых членов кафедры. И среди старых, но еще не определившихся. Я приглашал их к себе домой на показ любительских фильмов. С угощением и выпивкой. Разговоры шли, конечно, о разных мелких злодействах и крупных безобразиях Протасени. Ворвался как-то Протасеня со своими клевретами на лекцию Леши Мурнева -- тоже одного из тех, кто собирался в докторантуру и не слишком уважал заведующего. "Открытая лекция" обсуждается на кафедре. Протасеня: Мурнев не раскрыл преимуществ социализма. Кудрявцев (клеврет): Он не только не раскрыл, но говорил о технических достижениях Америки. Докторов: Лекция Мурнева заслуживает крайне низкой оценки за беспартийность и идейную ущербность. Лебедев: Петр Федорович, преимущества социализма доказываются в экономике, а не на лекциях. Кудрявцев: Лебедев не первый раз делает антисоветские высказывания. Докторов: Лебедев беспартийный и уже по одному этому не имеет права преподавать философию. Нужно поставить перед ректоратом вопрос о его увольнении. Клокоцкий: Товарищ Кудрявцев, это не Лебедев, а вы, по вашей речевой стилистике, допускаете антисоветские, а точнее - антимарксистские и антиленинские высказывания. Каждая следующая формация выше предыдущей именно в силу ее более развитых производительных сил. А по Ленину, социализм докажет свои преимущества только благодаря более высокой производительности труда. Протасеня: Лебедев и Клокоцкий, тут не нужна ваша демагогия. Вы не были на лекции Мурнева. Мнение комиссии, которая была, такова: с такими лекциями Мурнев не может идти в докторантуру. Мурнев: Я иду в докторантуру не с лекциями, а с заделом по диссертации 70 процентов. Протасеня: Все с этим. Переходим ко второму вопросу. Вот такого рода обсуждениями мы и набирали (очень медленно) своих сторонников. Вторым привходящим обстоятельством была моя беспартийность, которую следовало сменить на партийность. Вот тоже интересный факт, который, как позже выяснилось, не знали даже члены многих горкомов. В 1973 году ЦК издал закрытое распоряжение, по которому все работники кафедр общественных наук обязаны быть членами партии. Прежде это было не обязательным. Даже при Сталине. У нас на кафедре работали несколько беспартийных и кроме меня. Тот же Мурнев. При этом причина беспартийности как бы и не так важна: или преподавателя не приняли, или сам не хочет. В обоих случаях ясно же, что такой не может преподавать общественные, то есть, партийные науки. В 1973 году общими усилиями мы пробили в докторантуру Славу Степина. При этом, чтобы уйти из под давления Протасени и отсутствия его подписи на решение о докторантуре (напомню, что то решение подписал через голову зава проректор по научной работе Худокормов), Слава вообще ушел из Политеха в Белорусский университет. С одной стороны, это была победа. Но с другой... мы потеряли мощного бойца. И -- члена партии. Стало быть, очень важный голос. В те времена возможность борьбы все больше смещалась в "партийную сферу" -- на партсобрания. И особенно -- на выборы в партбюро и парткомы. Кто сколько своих туда проведет, тот и одолеет. Как-то, сидя за обедом дома у Славы Степина, мы с ним стали обсуждать очередную пакость Протасени. Отец Славы, старый партийный конь Семен Николаевич уже не в первый раз слышал от нас о его художествах (да и сам был доцентом у нас в институте). За десертом Семен Николаевич как бы между прочим, сказал: хотите бороться с Протасеней - забаллотируйте его при прохождении в партбюро кафедры. То было напутствие старшего поколения нам, молодым и еще неопытным. Мы подсчитали свои силы: выяснилось, что с уходом Славы у нас на один голос стало меньше, чем у Протасени с клевретами. Собрались у нашего архистратига Гриши Карчевского. - Что будем делать? - Да что -- Валерий должен как можно быстрее вступить в партию. Такие разговоры бывали и раньше, но тогда не было острой нужды. Сейчас все совпало: и уход Степина, и решение ЦК. - Если не сейчас, то через год тебя, Валера, не будет на кафедре. - Хорошо, я согласен. Но этого было очень мало -- он, видите ли, согласен! На всю интеллигенцию существовали жесткие квоты на вступление в партию. Партия и тогда очень берегла свою "рабочую честь". Охраняла себя от умников с их разложенческими разговорами. На 1974 год для нашего факультета было только два места. Решили пробивать меня. Я вел на кафедре теоретической механики нечто вроде философских семинаров. Оттуда ходатайствовали. Еще всякие каналы. Выделили одно место под меня. Сел за изучение устава да программы. Это-то ладно, а вот пройти комиссию старых большевиков -- была проблема. Время остановилось. В каком году был 17-й съезд? Почему он называется съездом победителей? Сколько было сталинских ударов? Как стоит Советский Союз? (Надо было отвечать: "Как скала, и только яростные волны буржуазной злобы бессильно разбиваются о его гранитную твердыню" -- слова Сталина). Но и съезды с их историческими решениями -- сравнительно пустяки. Главный конек у старых п... пенсионеров в комиссии райкома был: кто нынче генсек в такой то партии? А кто сейчас генсек в коммунистической партии братской Монголии? А в братской Румынии? Чаушеску, говорите? Так-так, это вы верно сказали. Только мы вас подправим: надо говорить товарищ Чаушеску. А в братс...то есть, в буржуазной Гватемале, борющейся с игом американской военщины? А в Гондурасе, тоже всемерно борющейся против? У них время стояло, а у меня и вовсе пошло вспять. Теперь я сдавал экзамены жене Марине. Она задавала вопросы - я отвечал. Так она проверяла мою готовность. Обязанности члена партии: быть в первых рядах, всегда, активно участвовать, выполнять, принимать повышенные, платить членские взносы. Главные задачи парткомов? А райкомов? А горкомов? Обкомов, ЦК? Ох, много там было задач. Но у всех и самая главная: подбор и расстановка руководящих кадров. Везде. Всегда. От начальников цехов маленького заводика и редактора многотиражки до глав трестов, министерств, директоров ТВ и киностудий. Партия всемерно крепила ряды и наращивала свою руководящую и направляющую силу. И, тем самым, рыла себе могилу. В общем, прорвался я туда. И мы восстановили баланс сил. Поэтому, когда у нас на кафедре образовалось свое партбюро, по всем прикидкам у нас было столько же штыков, сколько и у Протасени: 13 на 13. Риск был велик: а ну как кто-то из не очень стойких дрогнет? Вдруг проголосует за Протасеню? Выборы-то тайные, да кто ж его знает. На 17-м съезде победителей тоже были тайными. Вот только все проголосовавшие против Сталина или за Кирова были вскоре расстреляны. Времена несоизмеримо другие и Протасеня совсем не Сталин, но почти что генетический страх сидел в порах. Да и увольнение в нашей профессии -- тоже вещь серьезная. Вузов-то раз-два и обчелся. А при голосовании все может случиться, любая ошибка: не того вычеркнул, вообще забыл вычеркнуть. Наконец -- идут выборы в партбюро кафедры. В счетную комиссию входят и наши, так что исполнить завет тов. Сталина: "Не важно, как голосуют, важно, кто считает", - не выйдет. Появляется счетная комиссия, объявляет результат: такие-то прошли в партбюро (да все и прошли). Протасеня: "за" 13 голосов, "против" - 13 голосов. Для избрания же нужно 50 процентов плюс один голос. Протасеня -- не прошел! Не хватило у него того самого одного голоса. Он сидит с обвисшим лицом. Бормочет: - Тут интриганы. Подтасовка. Трэба переголосовать. Клеврет туповатый Новиков не совсем понимает, кто именно интриган, и не выдерживает: - Что вы, Петр Федорович, мы три раза пересчитывали. Никаких интриг. Все точно. Да вот и бюллетени здесь, можно еще раз проверить. - Ну, это мы еще посмотрим, - смутно грозит заведующий. А чего смотреть, все законно. В соответствии с нормами внутрипартийной демократии. Партком института утверждает выборы. Если бы не более чем прохладное отношение к Протасене ректора Ящерицына и секретаря парткома Белькевича, то, вполне возможно, обязали бы переголосовать. Мало ли поводов: помарка в протоколе, нечеткая линия в бюллетене. Нас многие поздравляли. Некая невыразимая гнусность Протасени давно веяла в воздухе. Примерно как от скунса. Еще и не видно, а уже чуют: где-то здесь. Был у нас такой преподаватель баяна Анатолий Гаврилов. Как-то в порядке эксперимента для воспитания гармонично-развитой личности ввели на некоторых факультетах музыку. Так и этот Гаврилов, которого в мире ничего не интересовало, кроме самой высокой политики (не ниже президентов) и женщин (от него остался один политический афоризм: "Брежнев -- чемпион по вольной борьбе за мир" и один женский: "Лицо женщины -- это ее зад") -- и тот нас поздравил. Даже сыграл на баяне "Выходной марш". Мы собрались у меня отметить победу и провести военный совет. Слава Степин, хотя и докторант университета, тоже с нами. - Ну, что будем делать дальше? - спрашиваю. - Да что, - говорит Слава, - надо составлять телегу в ЦК. Расписать в ней все художества Протасени. Должны снять. Пусть Валера, Клокоцкий и Гриша Карчевский напишут. А мы обсудим. Я написал. Карчевский добавил. Клокоцкий усилил. Получилось сочинение, тянущее на диссертацию по педагогике. И разделы были похожие: "Научная работа заведующего кафедрой П.Ф. Протасени", "Общественно лицо Протасени", "Административная деятельность Протасени", "Отношение Протасени с коллегами". И все прочее в таком духе. Тут мы дали маху. Сказалось отсутствие опыта. Нам мнилось, что чем больше, подробнее и ярче мы опишем мелкие злодейства нашего заведующего, тем скорее ему придет долгожданный конец -- ведь уже прошло полтора года, как мы вели великую битву, а он все еще стоял, как Советский Союз. Но архистратиг Гриша Карчевский все-таки что-то чувствовал неладное. Не надо отправлять. Подождем. Нужно еще посоветоваться. Советовались между собой на наших военных собраниях. Может, сократить? Да ты чтоВон еще забыли вставить ту историю -- помнишь, как он ваши, Гусика и Командора и еще кого-то, голоса за Головню задним числом приказал своему арапу Новикову исправить в протоколе собрания кафедры на голоса "против"? И потом бедного толстяка уволили. Добавляли и это. Наша кандидатская диссертация "про Протасеню" грозила превратиться в докторскую. Архистратиг Гриша мрачнел. Наконец не выдержал. - Ребята, не то делаем. Слушай, Валера, ты знаком с Разумовым, так? - Да. - Вот. Он курирует в республиканском комитете народного контроля науку и высшую школу. Сходи к нему, покажи наш талмуд. Что он скажет? - Ладно. Пойдем вместе. Пошли. Я с гордостью показываю Юре Разумову нашу высоконаучную работу. Его жена Зина Бражникова, доцент нашей кафедры, подает ужин (очень гостеприимная семья). Юра взвешивает на ладони труд. Н-да.... Начинает листать. - О чем вы тут пишете, а? - Ну, как о чем?! О всяких безобразиях Протасени. - Ладно, ладно. А факты где? - Так вот же. За десять лет ни одной книги или статьи. Пять лет мурыжил с кафедральным учебником - он так и не вышел. Вместо него вышло постановление отдела науки ЦК о прекращении издания местных учебников. Вот тут, смотри, Степина не пускал в докторантуру. Вот тут -- Мурнева. - Это, по-вашему, факты? - Конечно. Еще и какие. Ясно же, что Протасеня -- подлец. - А с точки зрения Протасени подлецы - вы. Никакие это не факты. Почему это ЦК поверит вам больше, чем ему? - Хорошо, но ведь вот Протасеня не написал ни одной книги и даже статьи за десять лет! Это же -- факт. - Для ЦК -- нет. Никакая наука ни от Протасени, ни от вашей кафедры ЦК не нужна. Вы что, новые виды ракет проектируете? Подводных лодок? Способы разрушительного воздействия на психику вражеских солдат? Все, что может написать Протасеня, -- это наукообразно и длинно на псевдомарксистском жаргоне косноязычно излагать, что ЦК -- это коллективная мудрость партии. Но ЦК это знает и без вашего Протасени. И без ваших дурацких учебников. Опять же, кого пускать в докторантуру, а кого нет -- дело заведующего. И кого не проводить по конкурсу. И кого принимать в аспирантуру. Это вы лезете в его прерогативы. Не ему, а вам могут всыпать. Мы с Гришей понуро сидели как оплеванные. Гриша только тихо сказал: "Я чувствовал что-то в этом роде". - Так что, Юра, наше дело проигрышное? - спросил я тускло. - Кто это вам сказал? Наоборот -- полностью выигрышное. Вот же у вас тут, в самом конце, сказано: весной 1975 года заведующий не был избран в партийное бюро кафедры. Я ожил: - Ну вот, это тоже важный факт. Наряду с другими. - Не "тоже важный факт", а -- единственный факт. Зато совершенно для него убойный. Только без этих ненужных деталей -- 13 голосов "за", 13 -- "против". Не прошел -- и баста, вот что главное. Мы у себя в комитете каждый день получаем десятки писаний вроде вашего. Если в цидуле больше одной страницы, ну, в крайнем случае -- двух, считай, дело пропащее. Там начинается: начальник сказал так-то, а на самом деле было не так. Я ему говорю: вот, мол, как было дело, а он отвечает, что было якобы иначе. Тогда я ему говорю.... Сказала-мазала. Партийный бюрократ всю эту херню и читать не будет. В ней никто никогда не разберется, да это никому и не нужно. Положит под сукно в долгий ящик. Суть дела должна быть изложена на одной странице. Вместе с шапкой и подписями. Чтобы бюрократу не нужно было бы даже трудиться переворачивать. То был хороший урок и на будущее: ни в СССР, ни в Америке, ни в какой-либо иной стране не следует писать прошений или жалоб более чем на одну страницу -- бюрократия примерно везде одинакова. - Вот вам лист, пишите: "В ЦК Коммунистической партии Белорусской ССР. Заявление.. Сотрудники кафедры философии Белорусского Политехнического института сообщают, что заведующий кафедрой Протасеня П.Ф. не пользуется у коммунистов кафедры авторитетом из-за его плохой научной работы и слабого, ошибочного руководства кафедрой. В результате 2 марта 1975 года коммунисты кафедры отказали ему в доверии и забаллотировали при выборах в партийное бюро кафедры. Просим вашей помощи в укреплении руководства кафедрой. Число. Подписи". Я немного оторопел: это ж даже не страница, а один абзац! А как же примеры, желтые от ветхости листочки Протасени, по которым он долдонит свои лекции, ни одной статьи за 10 лет... Юра усмехнулся: - Все это уже сказано. - Да где? - А вот: "Протасеня П.Ф. не пользуется у коммунистов кафедры авторитетом из-за его плохой научной работы и слабого, ошибочного руководства кафедрой". И как итог: "коммунисты кафедры отказали ему в доверии и забаллотировали при выборах в партийное бюро кафедры". Архистратиг Гриша только языком цокнул: класс! - Теперь можно посылать. - Да, - подтвердил Юра, - теперь можно. Думаю, недельки через две сработает. Чтобы заведующий крупнейшей в республике кафедры философии не прошел в бюро -- это ЧП. Помощники доложат секретарю по идеологии Кузьмину, и, скорее всего, самому Машерову. Тот даст указание проверить, в чем там дело, точнее, провести со всеми вами беседу. Не только с теми, кто подписал, а со всеми сотрудниками кафедры. Само собой, будет выслушано мнение ректора и вашего парткома. Впереди большая работа. Готовьте своих. От того, что и как будет сказано, зависит окончательное решение. - Это и есть партийная демократия в действии? -- спрашиваю я ехидно. - Именно. Что ты думаешь, в ЦК кто-то будет биться за вашего мудака Протасеню, если большинство кафедры выскажется против него? И если против будут секретарь парткома и ректор? Даже при наличии волосатой лапы в ЦК - и то это ему не помогло бы. Ну, разве что той лапой был бы сам Машеров. Но, насколько я знаю, партизан Машеров не слишком жалует сомнительного коллаборациониста Протасеню. И действительно, через пару недель дошли до нас сведения, что готовится внеплановое заседание кафедры с приглашением ректора, проректора, секретаря парткома и его зама и какого-то важного чина из ЦК. Старый зубр Протасеня наконец-то учуял опасность. Он начал добиваться, чтобы заседание проходило в помещении кафедры. Все как всегда-де, просто на заседание придут гости. А раз заседание кафедры, то председательствовать будет он, Протасеня. Давать слово. Комментировать. Одним словом, руководить. Тут уже я, без всяких советов тертых товарищей, уловил, что этого ни в коем случае допустить нельзя. Если в помещении кафедры, то мы, скорее всего, проиграем. Тут уж "родные стены" для него и его клевретов. Они осмелеют, пойдут в атаку. Начнут говорить о травле заведующего со стороны кучки антисоветских отщепенцев. Болото заколеблется, даже те, кто голосовал против Протасени. Начнут бормотать, что, разумеется, Петр Федорович видный ученый, он учтет критику, он, конечно же, исправит все свои недочеты и поведет коллектив к новым свершениям. Да и твердые борцы могут сдать и потерять напор и убежденность. Я встретился с Николаем Карловичем Свободой, нашими доцентом, как раз на том бюро избранным парторгом. Он, между прочим, голосовал против Протасени. Объяснил всю ситуацию. В частности, и то, чем в итоге закончится дело для всех, кто голосовал против, если Протасеня останется заведовать. А кто и как голосовал, уже и теперь Протасене ясно. Но особо напирать было не нужно. Николай Карлович был очень порядочным и толковым человеком. Один штрих: он всегда поднимался на любой этаж пешком. Даже на 11-й. Говорил, что наша сидячая работа требует хоть какой-то компенсации. Лекции у него были четкие, грамотные. - Мне и так все ясно, кто такой Протасеня. Думаю, собрание не будет проведено у нас на кафедре. Свобода пошел к секретарю парткома Белькевичу. Объяснил, что ради объективности выражения мнения заседание кафедры обязательно нужно провести в помещении институтского парткома. Или в любом другом. Но только не на кафедре. Да там и места маловато. Все будет стесненным, и мы окажемся в неудобном положении перед высокими посетителями из ЦК. Все это очень хорошо подействовало. Решение: провести в помещении парткома института. Протасеня, узнав об этом, рвал и метал. Задумал перехитрить и назначил еще одно заседание, перед тем. Чтобы заручиться внутрикафедральной поддержкой. Я решил во что бы то ни стало сорвать его "мероприятие". Этого тогда не знал никто, в том числе и наш штаб -- нужна была абсолютная секретность. У меня была знакомая - инженер-химик Галя Шибаева. Большая любительница музыки. Мечтала попасть в республиканский эстрадный оркестр Бориса Райского (моего старшего друга). Я как-то написал на 4 голоса аранжировку довольно сложной по гармонии песни Angel Eyes, и она спела все 4 голоса с наложением -- то есть звучал как бы женский квартет. Дал прослушать Райскому. Он удивился точности интонирования и взял Галю в вокальный квартет. Рассказываю к тому, что то, что я тогда задумал, тоже требовало точного интонирования. Она легко согласилась провести акцию. Немного с ней порепетировали написанный мной текст. Все готово. Набираем из автомата рядом с институтом домашний номер телефона Протасени. Галя говорит взволнованно, с придыханиями и запинками: - Петр Федорович, я бывшая ваша студентка. Я вам так благодарна за все, вы многому меня научили. Я...я только сейчас узнала... Эти люди, они на все способны. Они что-то готовят. Что-то очень плохое. Ужасное. Я прошу вас, я вас умоляю. Завтра, завтра не выходить из дома. Они что-то завтра готовят. Ни в коем случае не выходите завтра из дома. С рыданием в голосе вешает трубку. Завтра -- заседание "его кафедры". Я несусь на кафедру. Там, как всегда, дежурит лаборант Илья Столкарц (он нам сочувствовал и часто сообщал очень важные тактические сведения о готовящихся мелких пакостях Протасени). Звонок телефона. Илья берет трубку: - Да, слушаю, Петр Федорович. Заболели? Хорошо, я сейчас же напишу объявление и обзвоню всех преподавателей об отмене заседания. Выздоравливайте, Петр Федорович. Послезавтра заседание в парткоме, помните? Архистратиг Гриша поразился: неслыханная удача, Протасеня заболел! Я поддакивал: да, нам здорово повезло. Через день, правда, рассказал ему о причине везения. Гриша приятно удивился и одобрил. А через день -- настоящее заседание. То самое, в парткоме института. Все приходят, неожиданно выздоровевший Протасеня -- тоже. Садятся в каре вдоль стен. Протасеня норовит начать обличительную речь. Его осаживает секретарь парткома Борис Белькевич: - Подождите, вас еще попросят высказаться. Несколько слов об участниках. Борис Белькевич -- молодой доктор технических наук, член сборной Белоруссии по волейболу. За год до нашего собрания совершил почти невозможный поступок. Из ЦК прибыл человек и привез предписание ЦК провести заседание Ученого Совета и осудить вылазку отщепенца и литературного власовца Солженицына (опубликование на Западе "Архипелага ГУЛАГ"), которого только что выдворили из страны. Собрали Ученый Совет. Представитель ЦК зачитал обращение ЦК с осуждением, которое должны подписать все члены Ученого Совета. Заклеймить предателя от имени научной общественности. Подать пример гражданственности должен секретарь парткома института Белькевич. Он встает, идет к столу президиума с подписными листами, вдруг сгибается, держась за живот, и в такой согбенной позе быстро выходит из зала заседания. Все только услышали его последнее слово: "Ой, схватило". Отчаянное дело! Чтобы не попасть самому под нож, Белькевич тут же едет в лечкомиссию и ложится на обследование по поводу вдруг возникшего недуга. Остальные понуро подписывали -- не может же всех и вдруг охватить моровая язва диареи. Потом мне стало известно, что говорил Белькевич по поводу осуждения Солженицына. Он к тому времени уже прочитал первую книгу ГУЛАГа и она его потрясла. Но он видел дальше идеологических дуболомов из ЦК. Что такого принципиально не согласного с решениями 20 и 22 съезда написал Солженицын? Он в точности изложил концепцию этих съездов. Он написал, что были огромные нарушения законности. Массовые репрессии. Культ личности Сталина. Известно, что партия все эти безобразные явления сурово осудила и торжественно обещала, что ничего подобного не повторится. Так ведь и Солженицын пишет о грубейших нарушениях закона и жутких массовых репрессиях. Только дает большое количество примеров и анализ, почему и как это стало возможным. Будь в ЦК ответственные за идеологию поумнее, они бы подняли Солженицына на щит! Нужно было бы сказать: вот, нашелся человек, известный автор "Одного дня Ивана Денисовича", которого представляли на Ленинскую премию, но по глупости не дали, он сделал то, чего не сделали многочисленные кафедры общественных наук. Хотя были бы обязаны. Он показал глубокую порочность культа личности. Нужно его наградить, книгу его широко издать и изучать в школах и институтах. Если в ней есть ошибки -- показать - где и дать более точные сведения. Это был бы государственный подход. А так -- очередное безобразие, большого писателя и гражданина арестовывают, потом высылают в наручниках за границу. Вот так все лучшее туда и уходит. За все это потом многим будет стыдно. Итак, Белькевич довольно-таки явно осаживает Протасеню с самого начала. Нас это бодрит, а клевретов вводит в легкий ступор. Чтобы пресечь самодеятельность в деле выяснения обстановки на кафедре, товарищ из ЦК предлагает круговой опрос. Пожалуйста, начнем с крайнего левого. Что вы можете сказать о том, почему заведующий Протасеня не был избран в партбюро кафедры? Первым попал один из ярых клевретов Кудрявцев. К нашему счастью они почти все были какими-то патологическими идиотами. Кудрявцев начинает сразу с обвинений "врагов Протасени". Он с надрывом почти кричит о том, что на кафедре засели антисоветчики. Степина исключали из партии. Заведующий еще тогда требовал отправить Степина для перевоспитания на завод. Но в горкоме почему-то решили его восстановить в партии. И в ЦК горком поддержали. Это грубая политическая ошибка. (Очень хорошо! -- Кудрявцев уже имеет в противниках представителя ЦК). Тот ничего не замечает. Продолжает, впадая во все больший раж, свои разоблачения: - Известный антисоветчик Лебедев недавно заявлял на кафедре, что союзники внесли существенный вклад в нашу победу над фашизмом своим жалким ленд-лизом. Откупиться мелочами хотели, когда мы проливали кровь! Я написал в партком заявление с требованием разобрать выходку Лебедева и исключить его из партии. До того мы писали с заведующим и его замом Новиковым заявление в ректорат и партком с требованием не допустить Лебедева в партию, но его все равно приняли. Как это понимать? Не надо обобщать, товарищ Лебедев про ленд-лиз, - вдруг снова тупо произнес Кудрявцев. Это у него была коронная и ключевая фраза. Он ею реагировал на любую непонятную или неприятную для него информацию. И вдруг выдал перл: - Если Лебедев говорит такие антисоветские вещи вслух, то что он тогда думает, когда молчит?! Тут я не утерпел: - Если я вам сообщу, что, например, Иванов умер, вы мне тоже ответите - не надо обобщать? Что я обобщил такого, сказав, что Иванов умер? Точно так же, как и цифры ленд-лиза - конкретная информация. Вы к себе относите смерть условного Иванова? Вы своей глупой репликой всех извещаете, что вы все еще живы? - Товарищ Лебедев, спокойнее. Мы во всем разберемся, - встал секретарь парткома Борис Белькевич. - А о чем вы думаете, товарищ Кудрявцев, когда несете, то есть, когда говорите свои речи? Насколько нам известно, вы свою кровь нигде не проливали. А вот лендлизовскую тушенку наверняка ели. Вклад союзников хорошо известен. Да, их поставки грузовиков, военной техники и продовольствия нам очень помогли. В нашей военной науке и партийных документах вклад союзников оценивается очень положительно. Не преувеличивается, но и не преуменьшается. Странно, что вы этого не знаете. Все тут, кто из хотя бы среднего поколения, помнят американскую свиную тушенку. А в вас от всего этого, товарищ Кудрявцев, осталась, как видно, только свиная душонка. Мы разбирали ваше нелепое заявление. И дали вам ответ. Призывали вас к порядку, чтобы вы не затевали глупые склоки на кафедре. Но вы, как видно ничего не поняли, и опять за свое. Давайте рассмотрим вашу фразу: "Если Лебедев говорит такие антисоветские вещи вслух, то что он тогда думает, когда молчит?!". А о чем вы думаете, когда молчите?! Такую формулу можно применить к кому угодно и обвинить в чем угодно. Эта фраза Кудрявцева потом стала у нас на кафедре своего рода притчей во языцех. В разных вариациях. "О чем думает Лебедев, когда он молчит"? "Лебедев молчит -- наверняка он о чем-то думает". "Лебедев думает, что он молчит, а на самом деле много говорит". Кудрявцев растерянно садится. Все, камертон задан. Теперь, если очередь выпадала на клевретов, они говорили очень осторожно. Да, у заведующего были ошибки. И научную работу ему нужно было бы подтянуть. И с учебником как-то нехорошо вышло. Но в целом, мы уверены.... Зато наши окрепли духом. Говорили четко и ясно. Вывод: Протасеня и далее будет заниматься только интригами и сведением счетов. Он не может более оставаться заведующим. Вошел опоздавший профессор Карлюк, давняя жертва Протасени. Ему дают слово. Тот сразу начинает с научных подвигов Протасени, вспоминает его статью 1965 года, в которой тот в убогом стиле 1949 года клеймил кибернетику как продажную девку империализма. И здорово не угадал, потому что как раз тогда уже произошел резкий поворот (притом -- на официальном уровне) в ее оценке. Но Протасеня почти ничего не читал, вот и не знал о повороте. Карлюк приводил еще много примеров сугубо пошлых и примитивных мест из разных старых статей Протасени (новых у него просто не было). - И вот на таком уровне все суждения этого, с позволения сказать, профессора, специалиста по сознанию, - закончил Карлюк. Но более всего для решения вопроса сыграла роль речь парторга нашего бюро Николая Карловича Свободы. Он говорил спокойно, размеренно. Приводил примеры, когда Протасеня менял задним числом протоколы кафедры. Беспрерывно дезинформировал сотрудников о состоянии дел по учебнику. Не приходил на заранее назначенные встречи. - То, что Протасеня давно ничего не пишет, это -- в конце концов, дело его репутации как философа-ученого, - говорил Свобода. - Но что совершенно нетерпимо, так это то, что он беспрерывно заушательствует. Его коронными фразами являются: "Я сейчас заходил в партком, там о вас, Карчевский, нелестно отзывались". "Вчера был в райкоме, там о вас, Клокоцкий, плохого мнения". "О вас, Лебедев, в парткоме существует убеждение как о несоветском человеке". И так об очень многих. Несколько раз я, - продолжал Свобода, - проверял эти сведения Протасени -- они никогда не подтверждались. Я уверен, что Протасеня не может более оставаться заведующим. - Ну что ж, можно подытожить, -- это подает голос человек из ЦК. -- Прошу вас, Петр Иванович. Это наш ректор. Несколько слов о нем: "Петр Иванович Ящерицын родился 30 июня 1915 г. в г. Людиново Калужской области. Трудовую деятельность начал в 15-летнем возрасте слесарем-электромонтером Людиновского локомобильного завода. Потом закончил институт. В 1952 г. П.И. Ящерицын назначен директором Государственного подшипникового завода № 11 в г. Минске. В 1962 г. П.И. Ящерицын возглавил крупнейший технический вуз страны - Белорусский политехнический институт. П.И. Ящерицын защитил докторскую диссертацию в 1962г., в 1964г. утвержден в ученом звании профессора, в 1969 г. избран членом-корреспондентом, а в 1974 г. - академиком АН БССР. П.И. Ящерицын широко известен в России и за ее пределами как крупнейший ученый в области фундаментальных проблем технологии машиностроения". Петр Иванович встает и тихо говорит (он всегда говорил тихо): - Петр Федорович, мы не раз с вами вели беседы о положении на кафедре. Вы продолжали писать заявления на своих же сотрудников с разными политическими обвинениями. Вы писали на Степина, на Лебедева, на Мурнева. Вот возьмем ваше заявление на Лебедева, которое подписали также доценты вашей кафедры Кудрявцев и Новиков. О том, что Лебедев антисоветски настроен и ведет антикоммунистическую пропаганду. Мы сделали запрос в КГБ. Вот ответ оттуда, читаю: "Никаких претензий по политической и идеологической линии к Лебедеву нет и мы не возражаем против его приема в члены КПСС". Но вы продолжали писать свои заявления, Петр Федорович! -- сухонький Петр Иванович Ящерицын неожиданно повысил голос и поднял палец вверх, - ну, почти что апостол Петр на иконе, - Петр Федорович, вы идете не туда. Вместо нормального руководства кафедрой вы разжигаете на пустом месте нездоровые политические склоки, поощряете доносы, разлагаете коллектив и ухудшаете моральный климат среди своих подчиненных. Я думаю, в ЦК вашей деятельности дадут соответствующую оценку. Это был конец Протасени. Мне тогда все время виделся такой образ: наглое свиное ухмыляющееся рыло Протасени с лязгающими челюстями лезет к нам и нарывается на мощный встречный удар кулака. Не очень это было гуманным, но -- на войне как на войне. Несколько соображений, почему политические доносы и обвинения Протасени и его клевретов вызывали такое неприятие и даже враждебность у самых разных официальных лиц -- в парткоме, ректорате, райкоме- горкоме и даже в ЦК. Времена тогда были брежневские - благостно-застойные. Я уже по другому поводу немного об этом писал. А тогда, среди своих, я говорил то, что сейчас напишу. Если человек, говорил я архистратигу - Грише Карчевскому и командору - Славе Ст?пину, (а они очень опасались обвинений в антисоветизме -- Протасеня часто и не к месту вспоминал кратковременное исключение Степина), не слишком лезет в бутылку, не выходит на площадь с плакатами "Долой", не дает иностранным корреспондентам интервью с разоблачениями действий ЦК, не печатает и не разбрасывает листовок с призывами к свержению власти, а только иногда читает не изданные в СССР книги, то и пусть себе. Но если кто-то начинает писать доносы, что-де вот тут, на кафедре завелось антисоветское подполье, то это удар по парткому института и ректорату. Куда вы смотрели? И райком будет недоволен -- ему намылят шею из горкома. А горкому -- из обкома, тому - из ЦК. Да и Белорусский ЦК не обрадуется -- он получит втык от союзного ЦК. Более того, недовольство проявит КГБ: выходит, они узнали о сплоченной группе антисоветских заговорщиков не первыми от своей агентуры, а из доноса заведующего кафедрой. А он откуда знает? Где у него факты? Ничего нет, кроме идеологической болтовни. То, что ленд-лиз очень помог Красной армии -- вовсе никакой не антисоветизм. Надо же Протасени с Кудревцевым такую чушь написатьТолько зря волну гонят, жить спокойно не дают! А то, что ходят слухи, будто Лебедев читает какие-то изданные за границей книги, так и мы читали. Не лыком шиты. Да и все хоть что-то читали. Подумаешь -- книги! Кому же их читать, как не философам и интеллигенции? Почему не издают и не выпускают у нас? Ну, это один из наших недостатков. У нас еще много чего не выпускают. Например, видеомагнитофонов (они только появились). Как-то вскоре после моего знакомства с Галичем в 1968 году и его первых записей у меня дома в Минске мне позвонил некий человек, представился и попросил прийти. Пришел. Оказался молодым еще, примерно моего возраста -- лет 30 или даже меньше. Сказал, что хочет быть со мной откровенным. "Я, - сказал он, - офицер КГБ". Показал удостоверение личности -- капитан. Сказал, что очень интересуется бардами. Особенно любит Галича. Попросил записать ему кассету новых песен Галича. Знает, что у меня записи высокого качества -- слышал от знакомых. У меня было два магнитофона, мы сели пить чай, я поставил его кассету на запись. В разговоре оказался толковым, хорошо знающим творчество Галича и Высоцкого. Отзывался о них как о чрезвычайно талантливых людях и, что самое интересное, как о людях с высокими гражданскими достоинствами. Говорил, что в КГБ много думающих людей и что они пытаются прикрывать любых способных и гражданки активных людей. От кого? Да от тупарей (его слово) из партийных органов. Дал слово офицера, что никаких неприятностей от его визита у меня не будет. И их, действительно, не было! А я ведь тогда был всего-то аспирантом, и дать подножку ничего не стоило. Забегая вперед, скажу, что когда после моего исключения в 1984 году я пошел в Московский КГБ узнать, в чем причина появления на меня справок из КГБ, дежурный офицер, попросив подождать минуть пять-десять, пришел с моей папкой "личного дела" и сказал, что вся инициатива исходила из партийных органов и что они только выполняли приказы. Трудно сказать, так ли это. Да, тогда инициатива новых показательных процессов исходила от скоропостижного генсека Андропова. Но ведь он еще недавно был шефом КГБ. А начальником КГБ Москвы и Московской области был генерал-лейтенант Алидин, при одном взгляде на которого делалось нехорошо. И еще одно пояснение. Мы жили в условиях той реальности. И пользоваться могли только теми правилами игры. Если нас обвиняли в антисоветизме, то, конечно, мы не могли встать в горделивую позу и воскликнуть: да, мы не любим советскую власть. Это значило бы согласиться с обвинениями и безнадежно проиграть схватку. Но и говорить, что любим -- тоже не могли. Глупо это бы звучало. Посему мы говорили, что наши противники не знают марксизма (что было совершеннейшей правдой). И не понимают Ленина. Стало быть, сами они не профессионалы, а их политические обвинения ничего не стоят. Мы не мнили себя преобразователями общества. Ниспровергателями системы. Нет, мы просто отвоевывали себе место для нормальной жизни. А она шла независимо ни от чего. Если парторгом кафедры был Свобода, парткома -- Белькевич, ректором -- Ящерицын, секретарем ЦК по идеологии -- Кузьмин, то жить было можно. Точно так же, как была нормальная жизнь на кафедре философии Белорусского университета, когда ее в 1981 году возглавил Слава Степин. А вот когда нашу кафедру возглавлял такой тип как Протасеня, жизни не было. Война, однако, не закончилась. Перефразируя Булгакова, как ни гнусен был заведующий Протасеня, но сменившая его Тамара Панкратовна Богданова оказалась еще гнуснее. НА ГРАНИ ПОРАЖЕНИЯ Сгинул Протасеня, как упырь, с третьим криком петуха, роль которого исполнил первый секретарь Петр Миронович Машеров. Пошел Протасеня куда-то, точно и не знаю куда именно. Профессором в Институт повышения квалификации, что ли. Не свою ученость повышать, разумеется, а других. Рассказывать им о победах советской космонавтики, которая, опираясь на марксистко-ленинскую диалектику, сумела уменьшить силу притяжения на Луне в шесть раз. А потом и вовсе затих, похоже, навсегда. Говорили -- умер. Но года никто не знал. А так как о нем в новое перестроечное время уже совершенно ничего не писали, то и узнать это теперь можно было бы только в архивах ЗАГСа. С нового осеннего семестра 1975 года пришел (пришла) к нам новый заведующий -- Тамара Панкратовна Богданова. Как мы и просили, "для усиления руководства кафедрой". С поста секретаря по идеологии Могилевского горкома партии. Настоящая партийная функционерка. Сразу же нам так и заявила, что будет жестко проводить на кафедре партийную линию. Мы потом не раз вспомнили мудрость многоопытных китайцев, по которой следует молить богов о даровании долголетия каждому нынешнему начальнику, потому что следующий будет еще хуже. В то время мы не знали этой мудрости. У Власа Дорошевича есть такая китайская легенда -- как раз на эту тему ("Добрый богдыхан"). И ее мы еще тогда не читали. Но вскоре прочли, хотя к этому времени и сами могли бы написать нечто похожее. Несколько фраз из сказки "Добрый богдыхан" в превосходной книге "Сказки и легенды" Дорошевича запомнились как афоризмы: " Негодяи, из которых я повешу половину только для того, чтобы остальных изжарить на угольях!" "А ну-ка снимите с этого молодца голову. Надеюсь, что его узнают на том свете и без головы, по одним его пакостям". Когда-то Протасеня явился на кафедру со словами: "Я прийшол сюды, каб сказать вам аб сваем рэнамэ". Богданова "аб сваем рэнамэ" не говорила. Она сказала так: "Я прислана на кафедру для того, чтобы в работе кафедры поднять линию партию на должную высоту". Поднять линию... Мы только переглянулись: за что боролись? Подъем линии начался с увольнения двух лучших преподавателей - Володи Клокоцкого и Гриши Карчевского. К лету 1975 года закончился их 5-летний срок прохождения по конкурсу. Стало быть, нужно было снова проходить избрание по конкурсу на ученом совете института. Все эти конкурсы в норме были необременительной формальностью. Претенденты писали заявления, давались объявления в газеты. Если преподаватель не вызывал нареканий и устраивал руководство (студентов -- тоже), то он проходил конкурс автоматически. А все подавшие "с улицы" на это единственное вакантное место - не проходили. Тонкость ситуации с Клокоцким и Карчевским состояла в том, что они уже десять лет занимали должности старших преподавателей. По положению о высшей школе, лектор мог без защиты диссертации занимать место старшего преподаватель как раз 10 лет. А потом -- только ассистента. Диссертации у ребят, фактически, были готовы, публикации имелись, но все эти справки и хлопоты по доведению до защиты были им "не по нутру", как-то все откладывалось -- вот так и затянули. Хорошо зная об условиях конкурса, они написали заявление на имя конкурсной комиссии на занятие должности ассистента. Немного досадно (и потеря в зарплате), но поправимо: защита -- и все возвращается на место. Богданова вызывает их в кабинет: - Товарищи Клокоцкий и Карчевский, я советовалась в ректорате, там о вас очень хорошего мнения. Поэтому вас решено оставить в должности старших преподавателей. Пишите новые заявления. Архистратиг Гриша чего-то опасается. Да нет, говорит, - давайте лучше оставим все как было. Чтобы по закону. Защитим -- тогда переиграем. Богданова неожиданно по-дружески улыбается: - Эти заявления на ассистентов я рву, а вы пишите на старшего. Что делать? Гриша с Володей прямо тут же пишут. Через пару дней ученый совет. Богданова представляет своих: - Уважаемый товарищ ректор, уважаемые члены ученого совета. У меня сложный случай. Двое вроде бы неплохих преподавателей, Карчевский и Клокоцкий, давно работающих на кафедре, не защитили диссертации за 10-летний срок пребывания в должности старшего преподавателя. Я им говорила, что по закону о высшей школе они не могут более занимать эти должности. Предлагала написать на ассистента. Они сначала вроде бы согласились, а потом порвали свои заявления (показывает всем куски) и написали - на старшего. Настаивают на своем. В этой ситуации мы не можем идти у них на поводу и грубо нарушать закон. Предлагаю не проводить их по конкурсу. Члены ученого совета, в том числе и те, кто хорошо знал обоих как отличных профессионалов и просто славных ребят, недоумевая и удивляясь такой детской беззаботности опытных людей, голосуют против. Все. Оба стоят перед увольнением. Богданова на кафедре как ни в чем ни бывало сообщает, что она представила ученому совету заявления обоих на старших преподавателей, но, увы, члены ученого совета проголосовали против. По большом счету, да даже и по малому, мадам оказалась полной дурой: обо всем, что произошло на Ученом совете, нам стало известно через пять минут после его окончания. Пришли к Грише. Он сидит понурый: я сам дурак, поддался на такую дешевую провокацию! Разве ж не знал, с кем имею дело? С партийной сукой! Поделом нам! - Ну что ж, пойду искать место в школе, буду учителем истории или литературы, продолжу то, с чего начинал в молодости. Тогда Гриша и все мы еще не совсем знали, с кем имеем дело. Немного позже мне стало известно, что Богданова тесно связана через общих знакомых с Протасеней. От него она получила список всех, кто участвовал в его снятии. С заповедью, так сказать, "уходя от нас" уволить всех смутьянов (это именно его слово). Первыми на замещение по конкурсу оказались Володя с Гришей. Я -- в конце, как раз недавно проходил конкурс. В промежутке -- все остальные участники борьбы. Итак, что будем делать, какова стратегия? Клокоцкий находит пикантный ход: - Богданова, похоже, положила глаз на Эдика Лапотко. Давайте попросим его уважить даму. Пусть он закружит ее в любовном угаре, да и отвлечет от борьбы. От подъема линии партии. - Ладно, поговорим с ним. Говорим. Нет, отвечает, ну -- никак. Не выйдет. С души воротит. Линия партии, может быть, и поднимется, но более -- ничего. Лапотко был видным и статным. Девушки его любили. Но сердцу и другим органам не прикажешь. Его судьба потом сложилась нестандартно: уже в зрелом возрасте он открыл в себе дар художника. Стал писать и рисовать необычные картины в оригинальной манере. На него вышли иностранцы, стали покупать. Эдик ушел из института, стал свободным художником. Состоятельным человеком. А потом вдруг скоропостижно умер. Но все это позже -- во времена перестройки. А тогда... Отказ Эдика от любовного альянса с мадам нас не очень огорчил. Да и мало бы это дало. Ведь увольнение ребят юридически уже состоялось, им только давали доработать до конца года по приказу. Через пару дней хождения "с думой на челе" я сказал архистратигу Грише: - Мы ее уволим. - С ума сошел? Только что уволили Протасеню. Она назначена решением бюро ЦК. Только начала работать. На нее же ничего нет. Наше дело ей не пришьешь. Никто нашего разговора с ней не слышал. А у нее есть на нас компромат -- обрывки нашего заявления на ассистента и целые заявления на старшего. Да и вообще это не причина для снятия. Такая мелочь... И то -- против нас, а не против нее. Каждый скажет: дураков нужно учить. Наше положение казалось безвыходным. Брежневский благостный застой, конечно, не любил, когда тихое спокойствие нарушалось идеологической доносительской возней по всякой ерунде, что обильно практиковал Протасеня, вызывая неудовольствие партийных верхов. Но еще больше верхи не любили всяких передвижек своих проверенных кадров. Не для того снимали неугомонного Хрущева, а для полной стабильности собственного жития. Ишь ты, подчиненные напишут жалобу, а нас будут снимать? Шалишь! Убрать номенклатуру ЦК -- это надо было поставить на уши всю кафедру, ее партбюро, партком и ректорат института. Это мы сделали с Протасеней. Повторить подобное с новым заведующим всего через пару месяцев после той революции -- дело невозможное. - Гриша, пока не знаю как, но я тебе говорю: мы ее уволим. Не может быть, чтобы такая скотина в своей партийной карьере где-то не нахомутала и не напортачила. - Это все общие слова. Как узнать -- где? И что именно? И это "что-то" должно быть таким весомым... даже и не представляю, каким именно. Я несколько дней ходил весь в тяжелых думах. Как Петр Первый на берегу пустынных волн. Петр - не Петр, но как-никак -- Петрович. Вдруг вспомнил! Вскоре после прихода мадам на кафедру Володя Клокоцкий обмолвился (мы стояли у него дома около его обширных стеллажей с книгами): - Прочитал я книжку Богдановой "Рядом с нами инженер", вот стоит -- Минск, 1975 год. Что-то похожее я уже читал. Хотя вся эта советская социология такая.... Похожая друг на друга. Пишут, пишут, сами не понимают что. Стоп! Похожая! А что если не просто похожая, а текстуально то же самое? Богданова только что защитила докторскую диссертацию. Ее книга "Рядом с нами инженер" - главная публикация по докторской. Если доказать плагиат, докторскую зарубят! А, стало быть, и ее заведование! Вторая мысль: ну, это вряд ли. На такой риск она не пойдет. Конечно, все списано, пережевано, но чтобы текстуально -- это нет. Переставит абзацы, изложит своими словами, зальет водой и словесным поносом. Идей у нее, конечно, никаких. А те, что есть, заимствованы. Да и что это за идеи.... Что партийное руководство воспитательным процессом очень важно? Кто там будет разбираться в этих идеях: кто у кого взял да какова степень оригинальности. Нет, нас спасет только чистый плагиат, когда не нужно разбираться ни в идеях, ни в их научной значимости, ни в том, настолько или не настолько изменен порядок слов в предложениях, чтобы считать их оригинальным текстом. Только -- дословный, кристальный плагиат. Только чистая победа, как у боксера Фелипе Ривера в великолепном рассказе Джека Лондона "Мексиканец". В день очередного заседания кафедры я как сомнамбула пошел в библиотеку Академии Наук -- как раз наискосок от нашего института. В некоторой мистической прострации влез в тематический каталог и заказал первую же книгу со сходным с богдановской книжкой названием: "Мангутов И. С. Инженер. Социально-экономический очерк. М.: Советская Россия, 1973". Книжку Богдановой я только что внимательно (преодолевая сильное отвращение) прочитал. Ее страницы запечатлелись у меня в голове как фотографии -- помимо смысла, которого, по правде сказать, там почти и не было. Начинаю пролистывать Мангутова, не читая, а как бы фотографируя страницы. Нет... Нет... Нет... ЕСТЬ!!! Вот она - первая ласточка! На стр. 26. "Под рабочим местом инженера понимается часть производственной площади, закрепленной за данным работником и оснащенной всем комплексом основного и вспомогательного оборудования. Понятие организации рабочего места включает в себя вопросы его планировки, оснащения и обслуживания, обеспечения необходимых условий труда...." (пропускаю длинное цитирование) И точно такая же страница у мадам. Слово в слово! Дальше, дальше, дальше...

      ЕСТЬ!!!

    "Можно выделить следующие группы свойств личности руководителя: общие качества (общительность, общий уровень развития, практический ум, наблюдательность, работоспособность, активность, инициативность, (идет длинное перечисление)... склонность к организаторской деятельности". Можно, можно выделить, скотина ты этакая, "следующие группы свойств личности руководителя". Особенно -- склонность к "организаторской деятельности" по плагиату. Возгласов "Эврика" в первый же улов было семь. Время мое истекало -- нужно было бежать на заседание кафедры, я уже и так опаздывал. Успел обратить внимание на то, что поднимательница партийной линии на недосягаемую высоту разбрасывала уворованные страницы в разных местах своего "научного труда" и перемежала их какими-то другими текстами (большинство из них мы позже нашли), совсем не обязательно тематически сходными. Для этого она изобрела ловкий, как ей казалось, ход. Перескакивая, например, от темы "организаторского чутья, избирательности, ума, психологического такта и энергичности руководителя" к совсем другой теме, она соединяла эти куски связками: "кроме того, важно отметить, что...", или "с другой стороны, имеет значение, что...", или "в свете последних решений исторического съезда партии также следует добавить, что...". Ну и добавляла произвольно списанный кусок из другой книги. Например: "Информационная сторона организации труда инженеров проявляется в реальном обеспечении руководством данного предприятия или учреждения доступа работников к любым источникам информации. Кроме того, важно отметить, что в свете последних решений исторического съезда партии инженер должен отчетливо понимать меру своей ответственности за выполнение величественных планов по построению коммунизма в нашей стране". Ну и так далее, про планы -- что уже было тиснуто ею из другой брошюры (после слов "Кроме того, важно отметить, что"). Ей казалось -- она изобрела беспроигрышную научную лотерею. Ну, все схвачено -- и что должен делать инженер по своим функциям, и какой он при этом политически грамотный и морально устойчивый. И так все ловко намешано, что никто никогда не узнает. Это я сначала так думал. Потом, когда дело развернулось и дошло до больших верхов ЦК, она так натурально возмущалась "грязной клеветой", что мы приняли другое объяснение: Богданова искренне считала, что это и есть научная работа. Ну, как мы пользуемся готовыми словами (мы ведь не изобретаем новые слова) и составляем из них свои письмена, так и ученый-социолог пользуется абзацами и страницами готовых текстов, только комбинирует их по своему усмотрению и получает некий новый высоконаучный результат. Тогда, в библиотеке, мне было не до тонкостей в области психологических изысканий нашей заведующей. Я выписал Мангутова на домашний абонемент и побежал с обеими книжками (вторая -- Богдановой) на кафедру. Богданова недовольно глянула -- почему опаздываете? Знала бы -- не спрашивала. Она вещала что-то о новых задачах кафедры в свете каких-то очередных решений. Место рядом с Гришей было свободным. Сел и, дрожа от обуреваемых чувств, написал на листе: "Мадам -- конец". Он ответил на том же на листе: "Оставь свои пустые утешения". Я: "Читай здесь и здесь". Уже отметил карандашом куски "от и до" и номера страниц параллельного текста в обеих книжках. Гриша хмуро прочитал страницу Мангутова. Потом пододвинул труд мадам. После первых нескольких предложений, смотря то в одну, то в другую книгу, начал пришептывать: "Этого не может быть, этого не может быть". И так -- без остановки. В конце забылся и довольно громко произнес: "Этого не может быть!". - Чего не может быть, Григорий Семенович? - спросила Богданова. - Мммм. Не может быть, Тамара Панкратовна, чтобы мы не выполнили поставленных перед нами задач. - Ну, разумеется. Гриша написал на листе: "Мы спасены". С трудом дождались конца заседания. Сразу -- к Володе Клокоцкому: "Есть срочное дело". - Поехали ко мне, мне нужно дочь из школы встретить. На машину -- и к нему. По дорогое рассказываю о начале своих раскопок. - Ну, как тебе эта скотина? - Какая же она скотина? Поднимай выше -- скотобаза. Гриша: - Ребята, кроме нас троих, об этом пока никто не должен знать. Даже из наших. Кроме Славы Степина. Сначала мы должны набрать максимально много плагиата. Потом напишем в ВАК, в отдел науки ЦК. Не дай Бог, утечка информации. Богданова может отозвать диссертацию "на доработку". Начнет заметать следы. Потом поди, доказывай. - Ну, Гришаутка, а книгу-то свою куда она денет? - Книга -- сравнительно ерунда. Скажет, что машинистка напутала. Или верстальщики. Утеряли сноски. В последний момент в сверке их пропустили. Так и ушло в типографию. Что, мол, я могла сделать? Главное -- диссертация. Там нет верстальщиков. - Но машинистка - есть. - Диссертант обязан вычитывать текст после машинистки. Там у нее эти финты не пройдут. Мы соглашаемся с архистратигом. Все трое - я, архистратиг и Володя Клокоцкий - засели в библиотеки. Через месяц мы стали лучшими знатоками социологической советской литературы в СССР. Слава Богу, за годы ее возрождения не успели еще много написать. И переписать друг у друга. Мы хорошо узнали статьи и книги В. А. Ядова, А. Г. Здравомыслова, Л. П. Буевой, А. В. Дмитриева, В. П. Рожина, В.Т.Лисовского, Б. М. Фирсова, С. Н. Иконниковой и еще десятка других. А западную нам читать было не нужно. Она подавалась в советских работах исключительно как буржуазная, апологетическая, путаная и ошибочная. Ее текстами Богданова явно не пользовалась. Собранный (списанный Богдановой) материал был огромным. Не только на ее книгу, но и на ее диссертацию, копия которой была в университетской библиотеке (нам ее выдали по блату). Разработали механику извещения "всех, кому положено". Брали лист ватмана как бы двойной А-4. На одну половину наклеивали напечатанный на машинке кусок первоисточника, на второй - такой же кусок "научной работы" мастодонта социологии. С указанием страниц там и здесь. Готовили сразу 5 экземпляров. Один для себя, для контроля. Второй -- тому, кто будет отправлять от своего имени. Остальные три -- по назначению Да, сразу возник вопрос: от чьего имени отправлять в ВАК, в отдел науки ЦК, в "Литературную газету"? Анонимно?! Ни в коем случаеАнонимки даже не будут рассматривать. Нет, если бы то было дело о подпольных цеховиках или антисоветской организации, то еще как бы рассмотрели. А вот в щепетильную историю с плагиатом бывшего секретаря по идеологии горкома, креатуры ЦК никто лезть не захочет. Отделаются отпиской, что, мол, анонимки не рассматриваются. К тому же нам как воздух была нужна обратная связь, что и как будут отвечать заинтересованные инстанции на наши сигналы. Тогда -- от своего? Тоже ни в коем случае! Архистратиг Гриша доходчиво пояснил, чем это обернется. Когда мы пошлем первый блок компромата, об этом через пару дней станет известно на кафедре. У Богдановой свои связи, уж из отдела науки ей быстро сообщат о нападении. И тогда нам конец. Ведь огласка произойдет до всяких решений по существу дела о плагиате. Наши материалы сразу получат от клевретов Богдановой клеймо "клеветнических мерзостей". Истеричная Забелло начнет вопить о склочниках и преступниках, Докторов -- о злостных очернителях и антипартийном сброде, Кудрявцев -- о травле уже второго заведующего кучкой антисоветских отщепенцев. Начнутся целенаправленные походы заведующего с клевретами на наши "открытые лекции" (заведующий имел право любую лекцию объявить открытой). Заседания кафедры, отрицательные оценки наших лекций комиссией во главе с заведующей, партийные персональные дела... Если удар "узко" нанести по всем троим, то даже наши сторонники поежатся, не смогут нас защищать. Они ведь на "открытых лекциях" не были. И вообще своя рубашка.... К тому же двое из троих уже юридически уволены. Так что и мотивация наших действий готова: они мстят заведующему за то, что она поступила по закону и отказалась проводить Карчевского и Клокоцкого на должность старших преподавателей. И ради своей шкурной мести не останавливаются перед гнусной клеветой. Их нужно не только немедленно уволить, но подать в суд! Дело по здравому размышлению было вовсе не так просто и однозначно. Это сейчас кажется очевидным: ну, что там доказывать?! Есть книга и диссертация мадам. И есть другие книги, изданные раньше. Показываете страницы в ее опусах, а потом такие же страницы в других книгах, откуда она списала. И вопрос ясен. Нет, совсем не ясен. Он ясен только в частном виде - на кухне, когда вы показываете эти книги своему приятелю. Вот приятель запросто признает: ну, тут дело кристальное, ваша Богданова -- наглая плагиаторша. Но нам нужно было, чтобы факт плагиата был признан на некоем социальном и официальном уровне. То есть, нужно было пропустить нашу историю через огромный общественный организм, через его мозг. А мозг того государства по своему устройству и своей работе принципиально отличался от мозга рядового кандидата или доктора наук и даже от головы простого обывателя. Именно через голову (блок управления) нашего чудища, через смутные и запутанные извилины партийного монстра-диплодока (а потом, как оказалось -- и научного в лице ВАКа, и общественного в лице "Литературной газеты") следовало нам протащить все эти страницы и обязать эту голову монстра понять, что предъявленный материал -- бесспорный плагиат. И не просто понять, но вынести вердикт: плагиат. Мы знали, что это будет трудно и долго. Опыт с Протасеней уже был. Но что так долго -- этого мы не могли предположить. Целых полтора года -- вот сколько времени понадобилось, чтобы признали очевидное. Почти столько же, сколько снятие Протасени. И то -- благодаря невероятному стечению обстоятельств, благодаря тому, что наш Партизан когда-то пускал под откос немецкие эшелоны вместе с Машеровым. А до признания на официальном партийном верху мы легко бы выглядели как злостные клеветники. Вплоть до отдания под суд. И никакие отсылки на книги тогда бы не помогли. Мы с этим столкнулись гораздо позже, когда дело шло к финалу. Тогда один из нейтралов, с другой кафедры, как бы невзначай сказал Докторову: мне тут дали книжку Богдановой и Мангутова. Ну, я вам скажу... Посмотрите хотя бы, вот на этой странице, и на этой. - И смотреть не буду, - спесиво отвечал иезуит Докторов. - Для этого есть комиссия, пусть она разбирается. Но не буду забегать вперед. Итак, нужен был реальный человек, от имени которого во все инстанции отправлялись бы разоблачительные материалы. Желательно живущий не в Минске, а в Москве (письма из столицы имели больший вес). Притом он должен сам неплохо разбираться в ситуации, внимательно читать все наши тексты, полностью в них ориентироваться. И быть абсолютно надежным. Более того, он должен быть вовлеченным в нашу игру, стать полноценным и заинтересованным участником процесса. Стать одним из нас. Я нашел такого человека! Это был Саша Петров, которого я к тому времени знал лет 6-7. Кандидат физ-мат наук, заведующий лабораторией математических методов в институте атомной энергии им. Курчатова. Весьма неприязненно относящийся к государственно-партийному устройству страны. Читал самиздат-тамиздат. Был инициатором так называемых "рождественских семинаров" (по 25 числам декабря), проводимых обычно в доме у моей сестры Люды. Мы собрали весь наш улов, я созвонился с Сашей и выехал в Москву. Все ему показал и подробно рассказал. Он был в восторге (боец по натуре), с радостью согласился участвовать: "Мы покажем этой партийной сволочи, что с наукой так обращаться нельзя!". Что особенно важно, у него было дополнительное преимущество - его личная научная работа по распознаванию зрительных образов. Тогда еще не существовало персональных компьютеров, вся работа шла на здоровых институтских мейн-фреймах (ЭВМ). Никаких программ вроде позднейших распознавателей текста Fine Reader тоже еще не было, но какие-то самотужные начинания в этой области делались. Это нам здорово помогло: все свои письма "в инстанции" Саша начинал словами: "Профессионально занимаясь проблемой распознавания зрительных образов, в том числе текстов, а также увлекаясь социологией, я использовал для работы по распознаванию текстов книги Богдановой и Мангутова, и случайно обнаружил, что книги доцента кафедры философии из Минска Богдановой представляют собой откровенный плагиат из книг...". По нашему институту поползли слухи: в ВАКе создан специальный отдел по "компьютерному" распознаванию плагиата. Теперь любая диссертация засовывается в компьютер, он сравнивает ее со всей своей огромной базой данных и показывает, где и что списано. Недавно защитившиеся, но еще не утвержденные ВАКом, ходили бледными и дрожали. Как-то случайно встретился с Карлюком на улице. Он -- шепотом: "Вы слышали, Валерий Петрович? ВАК разоблачил эту антипартийную Богданову! У них есть особая электронно-счетная машина, она точно устанавливает плагиат! Теперь ей конец! Профессор Карлюк (между прочим -- мой формальный руководитель во времена аспирантуры. Реальным был Степин) по своей психологии и устоям не был нашим человеком. Скорее -- их. Но в силу хитросплетений судьбы, того обстоятельства, что Протасеня его все время третировал как единственного (по его мнению) своего конкурента на занятие должности заведующего, он оказался с нами. В случае с Богдановой -- тоже: ну как же, вместо Протасени назначили не его, доктора и профессора, а прислали эту выдвиженщину, а она тут же осрамилась с плагиатом! Еще с одним типом были - нет не контакты (мы никогда не общались), но мы просто учитывали его голос как поданый против Протасени. То был в прошлом прокурор сталинских времен Буин. Протасеня хотел его уволить, чтобы освободить место для своего протеже. Буин, естественно, - на дыбы. Помню, на одной кафедральной посиделке с бутылками, сильно выпив, Буин сладострастно шептал нам со Славой Степиным: - Этот гад профессоришка! Уж сколько мы их пошпокали в тридцать седьмом! Бывало, объявишь такому в тройке ВМ (высшую меру социальной защиты -- расстрел -- В.Л.), а он, гад, стоит и тут же обделается. Эх, жаль, щас не то время. А то я бы этому профессоришке-гниде показал, - и Буин показал жестом, как он давит между ногтями гниду. Мы переглянулись, молча встали и отошли. Карлюк сильно заблуждался, говоря, будто в ВАКе есть особая электронная машина и она точно устанавливает плагиат. И до конца Богдановой было еще далеко. Саша отправил три увесистых посылки -- в отдел науки ЦК (союзного), в редакцию "Литгазеты", и в ВАК на имя ее председателя В. Г. Кириллова-Угрюмова. Мы его всегда называли Угрюмовым-Бурчеевым, и еще о нем ходила шутка: если председатель ВАК утверждает положительное решение по диссертации, то он подписывает "Кириллов", а если отрицательное - "Угрюмов". Месяца через полтора пришел ответ из "Литгазеты": "Уважаемый тов. А.П. Петров, спасибо за присланный интересный материал о плагиате зав. кафедрой философии Белорусского политехнического института Богдановой. К сожалению, мы не сможем им воспользоваться для написания, как вы предлагаете, фельетона. У нас нет нужных кадров и квалификации для выяснения научной ценности работ Богдановой. Разбор всей этой истории -- дело ВАКа и партийных органов. Именно туда вам и надлежит обращаться. Главный редактор А.Б. Чаковский" Мы не удивились ответу. К тому времени уже знали, что ни на больших, ни даже на малых партийных бонз, начиная с уровня райкомов и парткомов, ни на номенклатуру ЦК газеты без разрешения вышестоящих партийных органов ничего критического, тем более, разоблачительного, писать не имеют права. Но все-таки какая-то надежда была: в редакции такие отчаянные смельчаки - Аркадий Ваксберг, Ольга Чайковская... Их разоблачительными статьями зачитывалась вся интеллигенция. Ох, ведь не боятся, а?! Вдруг да и напишут "от себя", ведь у них в руках совершенно непробиваемый, абсолютно доказательный материал! Это потом мы узнали, что все материалы, публикуемые храбрецами, если они касались номенклатуры, получали разрешение с самых верхов. Странно, что вообще ответ пришел. И так быстро -- двух месяцев не минуло. Да еще за подписью самого Чаковского! Мы и тогда знали, что Чаковский -- советский жуир и мандарин, в редакции бывает крайне редко, а всю работу свалил на своих замов. Пробыл на этой синекуре почти 27 лет, с 1962 по 1989 гг., сетуя, что "заключенных кормят и поят за народный счет в тюрьмах и исправительно-трудовых колониях". Сейчас прочитал у его бывшего первого зама Виталия Сырокомского "Загадку патриарха"- о Чаковском, "который отсутствовал в редакции в среднем по семь месяцев в году: три месяца -- положенный отпуск секретаря правления Союза писателей СССР, еще три месяца -- творческий отпуск за свой счет, минимум месяц -- депутатские поездки к избирателям в Мордовию и заграничные командировки". Что ж, оставались ВАК и отдел науки ЦК. У нас тоже были всякие свои довольно обширные связи. Через одно промежуточное звено узнали, что ВАК по получении посылки от Петрова отправил докторскую диссертацию Богдановой на повторное закрытое рецензирование ленинградской социологине доктору философии С.Н. Иконниковой. К ней ушло письмо: "Уважаемая Светлана Николаевна, Вам пишет группа социологов из Минска. Нам известно, что (шло клише о том, кто такая Богданова с приложением примеров ее плагиата). Мы надеемся, что вы не допустите, чтобы явный проходимец, дискредитирующий нашу молодую социологию, получил высокие регалии доктора наук. Положительный отзыв на списанную работу, не имеющую никакой научной ценности, мог бы бросить тень на всю нашу ассоциацию". Подписи -- неразборчиво. Одновременно Петров написал письмо Мангутову, рассказав ему, как он, занимаясь распознаванием зрительных образов, попутно распознал в заведующей кафедрой философии Богдановой злостного плагиатора, списавшей у Мангутова добрую четверть книги. "Такой вот у нее оказался нехороший образ", - закончил Саша письмо. Цель была: не обратится ли сам Мангутов как обворованный автор в ВАК с протестами и требованием пресечь поползновения мадам (на то в письме были намеки). Мангутов ответил, что весьма польщен таким вниманием к его книге математика Петрова. О Богдановой отозвался снисходительно: ну, ей нечего самой писать, вот она и списывает. Стало ясно, что Мангутов ничего предпринимать не станет. Единственная польза -- он прислал Петрову ту самую книгу с дарственной надписью. Иконниковой мы отправили только что найденный нами перл - большой списанный Богдановой кусок о социологическом исследовании по Гомелю (с цифрами, графиками и пр.), в котором она просто заменила слово "Гомель" на "Минск". У Богдановой были свои каналы. Она тоже узнала об Иконниковой. На нее вышли несколько известных тогда социологов (кажется, через ее мужа - "тоже социолога" Лисовского), которые в частном порядке (телефонные звонки и личные встречи) говорили ей, что работа Богдановой, конечно, так себе, но сама Богданова -- добрая баба. Нужно ее выручать. Иконникова выручила -- в ВАК ушел положительный отзыв. Плохо дело. Но тут выяснилось, что тертый мужик председатель ВАКа Кириллов-Угрюмов, сам хороший физик, недавно еще ректор МИФИ, решил не торопиться. Пусть-ка полежит эта диссертация более чем подозрительной Богдановой. Раньше чем через год не ставить ее на экспертную комиссию ВАКа. Пусть с ней сначала разберутся партийные органы. Партийные органы начали разбираться. В Москву приехал зав. отделом ЦК Белоруссии по науке Евгений Михайлович Бабосов. Приехал он лично проверить, кто такой этот пишущий объемные послания Петров. Есть ли такой в природе? Или все это организовала группа клеветников, окопавшаяся на кафедре философии заведующего, честного члена партии, большого ученого Тамары Панкратовны Богдановой? Нужно представить завотделом науки ЦК Белоруссии Евгения Бабосова, человека поразительной пронырливости. Автора (позже) 24 книг про человека и социологию. А ко временам, о которых идет речь -- 1975 год, сочинителя таких, например, книг: "В.И.Ленин о воспитании нового человека как важнейшей задаче коммунистического строительства", "Духовный мир советского человека", "Программа КПСС - документ творческого марксизма-ленинизма", "Учение К. Маркса о человеке и реальный социализм". Биографическая справка: "Евгений Михайлович Бабосов родился в 1931 году в Рязани. В 1955 году окончил Белгосуниверситет. Преподавал философию в БГУ и Минском медицинском институте. Доктором философских наук стал в 1972 году. Возглавлял Институт философии и права Академии наук Беларуси. В 1990-1998 директор Института социологии АН Беларуси. Сейчас Бабосов руководит центром социологии, управления, права и политики Института социологии, заведует кафедрой социологии БГУ, возглавляет белорусскую социологическую ассоциацию". Как видите, ни единого слова о его высокой партийной карьере. Тогда он представлял новую поросль партийных функционеров -- незамутненную породу циников. Конечно, у них никаких высоких идеалов, веры в совершенствование развитого социализма и, тем более, в построение коммунизма. Эта новая функционерская генерация здорово отличалась от прежнего поколения, например, от Машерова, искренне верующего в светлое будущее всего человечества. И от следующего, послевоенного поколения крепких работников вроде секретаря по идеологии ЦК Кузьмина, который в торжество коммунизма во всем мире уже не очень верил, но в совершенствование реального социализма -- еще вполне. Пронырливые циники никакие возвышенные глупости не исповедовали. Они, скорее, воплощали заветы нашего бывшего зава Протасени: "Первое дело -- это власть. Второе -- деньги. Третье -- бабы. Ну, само собой, вкусно выпить и пожрать. Но главное -- власть. Тогда будут и деньги, и бабы, и выпить". Власть для них была альфой и омегой. Бабосов достиг для его возраста очень приличного результата: стать к 40 годам видной фигурой в масштабах ЦК -- не мало. Для того были свои методы партийного заползания в партийные соты. Но еще он упрочивал свое "реноме" как партийного ортодоксального теоретика. Для этого штамповал одну за другой книги, все больше по критике буржуазной философии. И еще -- религии. Особо доставалось Тейяру де Шардену и неотомизму в целом. Книги были толстыми, про некоторые даже говорили по "Свободе" как о яро материалистических и бездуховных, чем (передачами) Бабосов очень гордился. Основное его увлечение, однако, -- бабы. Своего рода минский Казанова. Впрочем, таких много. Можно сказать, голова как придаток к половым органам. Я одно время много ездил как лектор от ЦК по глубинке, приходил в ЦК отчитываться по командировкам. Как-то Евгений Михайлович зазвал в свой кабинет, говорит с восторгом: "Смотри, Валерий, что мне привезли". Выдвигает ящик стола, снимет сверху материалы 25 съезда, под ними -- "Хастлер" или что-то еще более порнографическое. -- Видишь, какие бабы? Вот это -- дело! Не то что ваши лекции. - Бабы, - отвечаю, - кондиционные. Но и мужики -- тоже. - Ничего, - котовьи ухмылясь, говорит завотделом науки, -- мы можем не хуже. Тогда же я узнал от него о произведении Юза Алешковского "Николай Николаевич", которое его привлекло не литературными изысками, а исключительно скабрезными сценами.Вот и спрашивается, как при такой страсти можно выдавать на гора десятки книг? Да только методом наложений, перестановок и сочетаний. Не таким грубым, как у мадам Богдановой, но по сути очень похожим. К тому же, под рукой аппарат партийных чиновников. Пусть тренируются, набивают руку. А я потом пройдусь своей рукой мастера. Тайная симпатия Бабосова (среди своих его звали "Бабосня") к Богдановой пробивалась довольно явно. Не как к бабе, уж после "девушек месяца" из "Плейбоя" -- точно нет. Но как к участнику своей корпорации "партийных ученых". В начале 70-х повеяло новой разрешенной кормушкой -- социологией. Бабосов сразу потянулся к ней. Критику буржуазной философии и религиозного дурмана уже основательно обглодали. А тут -- раздолье. И критики буржуазной социологии полно, но, главное, можно встать в ряды чрезвычайно полезных помощников партийных вождей. Мы, социологи, изучаем структуру нашего общества. Как оно воспринимает верные лозунги и директивы. И на основе высоконаучных исследований будем вам верными помощниками в формулировании способов построения величественного здания коммунизма. А тут такая лафа: Бабосов и сам партийный чин высокого ранга, и, одновременно, видный ученый, один из основоположников белорусской социологии. Он будет самым незаменимым из всех. В этом деле доктор наук по социологии, завкафедрой Богданова, будучи благодарной за защиту от нападок кучки клеветников, всегда будет верной низовой опорой. Сейчас Бабосов -- и профессор, и академик, и директор центра социологии. Но лучшие годы -- позади. Как никак -- 77-й год идет. Никакой "Хастлер" не поможет. Народ же вокруг грубый. Не почитает седины. Вот читаю о сравнительно недавнем происшествии: "В Минске избит академик Евгений Бабосов. По словам самого Евгения Михайловича, он слышал приближающиеся сзади шаги, хотел обернуться, но не успел. Нападавших он не видел, после полученного удара по голове ученый потерял сознание. Удивительно, но никто не пришел на помощь упавшему человеку. Евгений Михайлович пришел в себя, когда было совсем темно. Сейчас Евгений Бабосов лежит в отделении хирургии лечкомиссии и проведет в больнице еще минимум две недели. Сотрудниками милиции возбуждено уголовное дело. Кстати, подобные уголовные дела возбуждались в последние годы не один раз. В январе этого года тоже возле собственного подъезда был избит академик Радим Горецкий, до этого нападению подвергались профессор Адам Мальдис, режиссеры Юрий Хащеватский, Валерий Мазынский, актеры Евгений Крыжановский и Виктор Чернобаев. Ни одно дело не раскрыто до сих пор". Теперь вернемся в его (и наши) молодые годы. В лето 1976 года, когда Бабосов лично прибыл в Москву удостовериться, существует ли во плоти такой человек и такой ученый, как Александр Павлович Петров, начальник лаборатории математических методов инст. им. Курчатова, который засыпал ЦК и ВАК разоблачениями большого ученого Т.П. Богданову. Разумеется, Бабосов навел предварительно справки и через адресное бюро, да и по "своим каналам". По указанному в письмах адресу такой человек проживал. И телефон был тот самый. Звонит. - Александр Павлович? - Да. - Это говорит Евгений Михайлович Бабосов, завотделом науки ЦК Белоруссии. Я сейчас нахожусь в Москве по делам и хотел бы встретиться с вами. Поговорить по поводу нашего с вами общего дела. - Какого дела? - Ну как же, по поводу материалов на Богданову. Ах, как было бы прекрасно, если бы этот Петров ответил: а я не знаю никакой Богдановой. Но Саша отвечает: - Конечно, охотно. - Хммм. Не трудно ли вам будет захватить с собой кое-какие ваши материалы, чтобы мы могли кое-что обсудить? - Хорошо, я возьму. Кое-какие. Как здорово, что мы все копии материалов оставляли Петрову! А в последнее время я их лично отвозил в Москву, не слишком доверяя почте. Встречаются у Бабосова в номере гостиницы "Москва". Столик, коньяк, кофе, бутерброды с икрой. - Вот тут несколько прежних подборок плагиата Богдановой. Копии. А вот тут, изволите видеть, новые -- первые экземпляры. Как раз собирался их послать в отдел науки ЦК. Я первые экземпляры всегда посылаю в ЦК, понимаю, что это главная направляющая сила. Вторые -- в ВАК. - Да, да, присылайте, мы их внимательно рассмотрим. Саша заметил, что Бабосов внимательно рассматривает не тексты, а его, Петрова. А на столе перед ним лежит его увеличенный снимок -- из личного дела Курчатника, который Бабосов тут же прикрыл рукой и как бы невзначай засунул в папку. - И вы все это делаете один? - Да. Это не так трудно, если знать методику. Бабосов поблагодарил Сашу за научную принципиальность и обещал лично проследить за ходом расследования. Вскоре после возвращения Бабосова из следовательской командировки в Москву, отдел науки Белорусского ЦК спустил заявление Петрова со всеми материалами на Богданову в Минский горком (еще ранее союзный ЦК спустил дело в Белорусский ЦК). Горком создал комиссию из каких-то инструкторов, куда вошла пара докторов наук из университета. Нам быстро стало известно, что все они так или иначе тесно связаны с Богдановой. А председатель комиссии, зав. идеологическим отделом горкома, -- и вовсе дружок Богдановой. Комиссия не мудрствовала лукаво. Ее члены бегло просмотрели несколько страниц текста книги Богдановой. Пригласили виновницу торжества. Она пояснила, что ни сном, ни духом. Вот в конце книги, в списке использованной литературы, значится тот же Мангутов. И еще многие. Стало быть, она на него ссылалась. Кого-то нет? Ну, упустила. Комиссия поддакивала. Ну и где ж здесь плагиат? Никакого плагиата нет. Одинаковые по тексту страницы? Это машинистка пропустила кавычки. А я недосмотрела. Слишком много таких страниц? Ну, я много цитировала. Это для того, чтобы продемонстрировать хорошее знакомство с литературой. Ради высокого научного уровня. Да, кавычки пропустила машинистка. И сноски внизу страниц тоже пропустила. А я не увидела. За недосмотр кавычек комиссия горкома "указала" Богдановой на ее невнимательность. Самая малая, на самом деле - никакая степень "партийного взыскания". В решении комиссии особо говорилось о большом вкладе Богдановой в науку и о том, что пропуск кое-где кавычек ни в малейшем степени не умаляет достоинств ее научных работ. Об этом решении комиссии горкома с большим подъемом и даже надрывом на заседании кафедры сообщил зам. Богдановой Докторов. Закончив зачтение выводов комиссии, он зловеще произнес: "а вот теперь нужно заняться розыском клеветников. Кто это все организовал? Кто устраивает травлю честных партийных кадров? Что это еще за 37-й год такой, я вас спрашиваю?! Мы разберемся, и они получат по заслугам!" Мы были на грани разгрома и гибели. Не физической, конечно, а "социальной". СВЕРЖЕНИЕ БОГДАНОВОЙ Получив от Саши Петрова выводы комиссии горкома о "плагиате" (его уведомили официально - как заявителя), мы убедились, что Докторов, зачитывая эти выводы на кафедре, не соврал. Так все и написано: "Некоторая невнимательность диссертанта и автора книги Т.П. Богдановой, проявленная ею при вычитке машинописного текста книги и диссертации, что привело к пропуску ряда кавычек и сносок в цитатах и на что ей указано комиссией горкома, ни коей мере не снижает высокой научной ценности ее книги и диссертации". Стало быть, если все присланное о плагиате Богдановой ни в малой степени не снижает ценности ее работ, то тогда те, кто прислал этот материал, -- злостные клеветники. Вывод почти очевидный. Этот вывод и сделал Докторов. Да и в горкоме этот вывод сделали. Более того, в отделе науки ЦК -- тоже. Петров, увы, существует. Он, действительно, присылал свои разоблачения. И явно ориентировался в том, о чем писал. На него наехать трудно. Он -- Москве. В Институте атомной энергии им. Курчатова. Формально никакого отношения к идеологии не имеет. Не член партии. Взять его не за что. Да и трудно в принципе: сознательный гражданин, ученый, сигнализировал о плагиате какой-то аферистки Богдановой. Он и знать не знал, что она где-то там в Минске заведует кафедрой. Его формально даже нужно было бы похвалить. Выдать премию за то, что стоит на страже научных принципов и высокой коммунистической морали. Честно говоря, чудак он, если не сказать яснее. Лезет не в свое дело. Своего времени не жаль, так у других крадет. Но... в стране вообще много чудаков. И разных блаженных идиотов. Размахивают дурацкими принципами, некоторые даже всерьез пишут нам о коммунистических идеалах и предлагают какие-то дикие проекты. Один, например, договорился до того, что руководители кафедр общественных наук должны иметь публикации и выступления на конференциях и быть в этом примером для рядовых сотрудников. А другой писал, что советские генералы должны быть в хорошей физической форме и сдавать нечто вроде норм ГТО. Вместо того, чтобы послать таких новаторов куда подальше, приходится этим прожектерам отвечать, что, мол, спасибо за ваши ценные предложения и высокую гражданскую активность. Сама Богданова и ее клевреты начинали догадываться о том, что дело тут не только в "идиоте Петрове". Что он как-то связан с нами. Что все это одна шайка-лейка. Слух о заварухе на нашей кафедре шел вширь и вглубь. Уже весь Минск говорил о скандале с Богдановой. Знали не только во всех институтах, но даже в техникумах и школах. Одни знали смутно, на уровне, что "какая-то Богданова все списала" и про то узнали в Москве с помощью мощных электронно-счетных машин "3-го поколения". Ну, если "третьего", говорили другие, тогда да, тут не скроешься. Поднаторевшие партайгеноссе про ЭВМ почти не говорили. Что это за зверь такой, тот ЭВМ, хрен его знает. Но вот что Богданова повела себя очень неосторожно -- говорили очень отчетливо. Прямо называли ее дурой. Только что защитила докторскую, сиди тихо. Не трогай никого. Жди, когда утвердят защиту. Как будто новичок, ей-богу. Не девочка, небось. Знает, сколько завистников и врагов вокруг. Начнут катать телеги в ВАК, срывать утверждение. Сорвать -- не сорвут, но затянуть на несколько лет могут легко. Нервы, понимаешь, мотать на кулак. Ясно же, что пишут ее враги. А кто враги? Что она там уже успела наломать? Да вот начала с того, что стала увольнять двух преподавателей. А-а-а-а, ну, тогда понятно, откуда ветер дует. Надо тех двоих скорее додавить. Да, надо бы, только к ним хорошее отношение в ректорате и парткоме. Не увольняют, понимаешь, продляют работу по приказу. Нет, не говори, дура эта Богданова -- так вляпаться с этим увольнением. Да и что они ей сделали? Протасеня просил? Да ну его на хрен. Она-- то свою голову должна иметь? Получи свои докторские корочки, а там и увольняй. А теперь что? Теперь ей нужно всех вычистить как клеветников. Трудно? Ну. Только другого выхода для нее нет. То была максимально верная, посконная партийная правда. Нам она тоже была понятна. Собрались на очередной военный совет. Командор Слава Степин в это время уже был доктором наук на кафедре философии Белорусского университета. У него свои заботы, формально к нам отношения не имеет. Но духом -- с нами. - Вводите в меня информацию, - как всегда, говорит он. Рассказываем последние новости. Зачитываем выводы комиссии горкома, установившего высокие научные достижения Богдановой. Воспроизводим крики Докторова и прочих клевретов, требующих разыскать и строго наказать клеветников. Вплоть до предания суду. - Однако, дело заворачивается не на шутку. И повторяет нашу популярную в то время прибаутку: "Ученая дама Богданова чем-то похожа на морскую свинку, которая и не морская, и не свинка. Хотя что-то общее есть -- тоже скотина. Мелкая такая скотинка". Вывод Славы нас не удивил, он был единственно возможным: искать личный выход на самый верх. Вариантов у нас было немного, собственно, один: Партизан. Только он может. И еще, правда, запасной второй вариант -- композитор Евгений Глебов. Но это уж на крайний случай, композитору-то не с руки в дела социологии соваться. Кроме них, больше -- никто. Немного о Партизане - Владимире Никифоровиче Семенькове, который сыграл ключевую роль в последующих событиях. Прозвище дал ему я. Он сразу после школы, в сентябре 1941 года, семнадцатилетним пацаном ушел в партизаны. Оказался в соединении Константина Заслонова вместе с Машеровым. И очень хорошо знал секретаря по идеологии ЦК Александра Трифоновича Кузьмина. У нас в институте был доцентом на кафедре "Научного коммунизма". Несмотря на название кафедры, был очень свободомыслящ. Не питал никаких иллюзий по поводу самого прогрессивного строя и перспектив строительства коммунизма. Имел огромную библиотеку, отлично подобранную. Часто бывая у него, я любил ходить вдоль стеллажей по периметру и проводить рукой по корешкам книг. Это у меня вообще была такая привычка. В незнакомом доме, если видел много книг, то, проводя ладонью по корешкам, традиционно шутил: "Вполне можно сажать". Никто не пугался, понимающе улыбались. Партизан первым в Белоруссии начал возрождать социологию. Написал две книги -- поразительно, но они до сих пор упоминаются в сети (их переиздавали): "Комплексный характер воспитания: проблемы методологии и практики" и "Формирование нового человека". Социологию он начал возрождать с Минского тракторного завода. Создал группу. Провел первое нормальное социологическое исследование через анкетирование. В анкете был такой вопрос: из каких источников вы получаете политическую информацию: телевидение, радио, газеты, политинформации, пересказ знакомых, иностранное радио. Последний пункт про иностранное радио в парткоме завода (он утверждал анкеты) хотели выкинуть: не нужно провоцировать людей. Партизан успокоил: имеется в виду радио стран народной демократии, ведущих вещание на русском языке на СССР. А-а-а, ну, тогда ладно. Анкета была анонимной, цифры удивили даже Семенькова: 60% опрошенных сообщили, что политические сведения они получают через иностранное радио. Говорите, так много слушают Варшаву и Бухарест? Все равно нехорошо. В парткоме института после цифры 6 ставят запятую и получают -- 6,0 процентов. В райкоме долго крутят головой: нас не похвалят в горкоме, узнав, что аж 6% рабочих крупнейшего в республике завода слушают иностранное радио. Говорите, это радио братских стран? Ну, все равно нехорошо. Перед цифрой 6 пишут ноль, отделяют его от шестерки запятой. В горкоме получают отчет о большой проделанной работе. Так, 0,6 процента слушают радио стран народной демократии. Неплохо. Хотя стоило бы поработать, чтобы слушали немного больше. Хотя бы 1 процент. Нам нужно укреплять дружбу с братскими народами, строящими социализм. Сидя у Партизана и выпивая, я слушал его горячие речи. Это его стиль - говорить горячо и как бы в агрессивной манере: "Ты думаешь, что коммунизм возможен? Так я тебе скажу: ни хрена он невозможен". Или: "По-твоему, Брежнев великий светоч мысли? Так я тебе скажу: ни хрена он не светоч". - Братыка ты мой (любимое его обращение), и ты хочешь, чтобы эти мудаки после такого отношения к данным социологических опросов знали, как управлять нашим обществом?! Я успокаивал его: "Этого я как раз не хочу. Скажу тебе больше, Володя: я бы не хотел, чтобы "эти мудаки" вообще управляли обществом. Даже с помощью твоей превосходной социологии". Сейчас Партизану 82 года. Одно время пытался стать белорусским националистом. В 2000 г. был у него в гостях. Вдруг, обращаясь ко мне, Партизан произнес яркий спич о злодействах москалей на многострадальной белорусской земле. Он никогда раньше не был никаким националистом, а тут -- на тебе. Дело, конечно, в характере - он прирожденный боец, которому всегда нужно с кем-то бороться, кого-то убеждать, кого-то поносить. Как бобру все время грызть дерево, а то зубы растут быстро и не дадут закрыться рту, так что он умрет с голоду. Я предложил ему все его "националистическое" написать для нашего альманаха. Но на это сил уже не хватило. Потерял он веру в прогресс. Укатали сивку. Но в то время -- огонь был, одно слово - Партизан! В самом начале нашего расследования я рассказал о своих первичных находках научных свершений мадам. Он принял повествование с энтузиазмом. - Братыка ты мой! Ты полагаешь, что такие партийные суки, как ваша Богданова, которые лезут в социологию, могут там что-то путное сделать? Ты думаешь, что она хотя бы баба? Ни хрена она не баба! Глянь, братыка ты мой, как она ходит! Точно как мастодонт, коряво, будто в лесу пни корчует. Партизан в ярости вскочил и показал, как она ходит. Весьма похоже. Я осознал большую правоту Эдика Лапотко, отказавшегося в свое время закружить ее в любовном вальсе. Я часто бывал дома у Партизана. Всегда с ужином, чаем, часто и с рюмкой. Это была классическая "кухня интеллигентов". Чему очень способствовала его очень милая жена Наташа. Только на той кухне была не просто болтовня, а всегда что-то дельное. Вот было в нем что-то притягательное. Эта его неуемная энергия. Нет, не ярость, а какое-то неукротимое восприятие событий. Пришел я опять - вот с этим решением горкома, о котором он, впрочем, уже знал. - Братыка ты мой, ты думаешь, ваша Богданова -- социолог? Ваша Богданова -- чудовищная скотина. Невообразимая. Я тут еще раз посмотрел ее хрень. Она же списывает только пустые слова. Банальности. Как что-нибудь поярче, так сразу же пропускает. Даже простые метафоры. Чуть какая идея -- все мимо. Только труха, как в старом матрасе. Боялась себя выдать. Да и не понимала. Нет, и не спорь -- скотина чудовищная. - Ты знаешь, Володя, я обычно с тобой спорю. Но в данном случае не буду. Ладно, давай действовать viribus unitis, так сказать, unam in armis salutem (объединенными усилиями, спасение лишь в борьбе). Я тогда увлекался латинскими присловьями, даже сочинил фразу для книги "100 крылатых латинских выражений": Одно русское выражение в полете покрывает 100 крылатых латинских. - Кончилось время обсуждений, нужны действия. Наше положение усугубилось тем, что в 1976 году наш ректор Ящерицын ушел в Академию наук на должность академика-секретаря Отделения физико-технических наук. Внешне, вроде, повышение, но реально нет. Говорили, его "ушли" за слишком самостоятельную кадровую политику. Взамен в ЦК не нашли никого лучше на должность ректора самого крупного ВУЗа республики, как молодого доктора наук некоего Ткачева, которому было тогда 38 лет -- дело неслыханное! Имел большую родственную лапу наверху. Начал сразу бороться с курением в туалетах, чем напоминал нынешнего мэра Нью-Йорка Блумберга, и вообще каким-то подметанием коридоров и сниманием шапок в фойе. Производил впечатление сельского дурачка. Но мужик оказался серьезный -- через год застрелился в гараже из двустволки. Чего-то с цекушной женой не поделил и так ей доказал свою правоту. Скандал с трудом замяли, похоронили без всякой помпы и почти без огласки. В общем, надеяться на поддержку такого ректора и до его "самоухода" не приходилось, а после -- тем более. - Так что, Партизан, будем делать? Только на тебя надежда. Доведи информацию о плагиате чудовищной скотины Богдановой до сведения Машерова. Или Кузьмина. - Эх, братыка ты мойЯ уж и сам о том думал. Вот как это сделать? Мы, конечно, с Петром Мироновичем - "лесные братья" (он часто так шутил), но ты же понимаешь разницу в нашем социальном положении сейчас? Хотя дело и не в этом. Нет, позвонить я могу. И он выслушает, и даже пригласит. Партизанское родство не стареет. Но там же давно царит строгая иерархия. Он через голову всяких этих комиссий, вот этой горкомовской, ничего не может сделать. Он снова пошлет материал на рассмотрение, вторая комиссия, пусть обкома, сделает тот же вывод, что и горкома. Что работа у этой чудовищной скотины высоконаучная, а за пропущенные кавычки она уже получила партийное взыскание. Ей указали. Ну, добавят еще -- поставят на вид. Что это нам дает? У тебя отец - генерал, так? Спроси у него, может ли он лично прийти на склад и приказать кладовщику выдать ему, ну, например, спальный мешок? Не может. Он даст приказ начальнику дивизии по хозяйственной части, тот -- начальнику склада, а уж тот -- кладовщику. У НИХ -- так же своя субординация. - Да я понимаю. Но случай-то уж очень вопиющий. И доказательства яркие. При том начальникам не нужно трудиться: все сделано и видно невооруженным глазом. Для этого даже не нужна никакая философская или там социологическая квалификация -- только умение читать. - Эх, братыка ты мойА, по-твоему, члены комиссии горкома не читали? Читали и все видели. А вывод -- вот он: никакого плагиата. Почему такой? Потому что у них корпоративная солидарность. Они все там мазаные, доценты с докторами хреновы. Каждого копни только. Вот они и возводят бастионы. Помнишь, как недавно было с Протасеней? Бюро ЦК волновало вовсе не то, какой он там ученый, этот мудак, а то, сколько против него выступает членов кафедры. И с этой партийной сукой Богдановой так же. Наверху смотрят, сколько всяких их же партийных функционеров выступает за нее и сколько -- против. Пока выходит, за нее выступают все. Даже на кафедре. Вот вы против нее выступали? Нет. Сидите тихо, как суслики, а всякая сволочь Докторов с Кудрявцевым разоряются да вам уже грозят. - Ну, Партизан, нам никак сейчас невозможно открыто выступать. Мы ведь как бы ничего о самом деле не знаем. Но теперь, после комиссии, хоть какая-то огласка, там имя Мангутова названо. Если не будет иного выхода, начнем. Скажем, что взяли книгу Мангутова и опус Богдановой (ради Партизана добавил - "этой чудовищной скотины") и дадим на кафедре бой. Только, наверное, проиграем. Новизны-то уже нет. Что вы нам тут суете свое клеветническое старье, завопит тот же Докторов. Все это разбирала комиссия горкома-обкома и никакого плагиата не нашла. А вас как антипартийную шайку очернителей нужно отдать под суд. Так что выручай, Партизан. Сгноят же ребят. Да и меня тоже. Партизан сжал кулаки: - Хрен им в рыло! Не сгноят. Из худших выбирались передряг! Вот пишут-пишут, что каждый четвертый белорус погиб в войне. А знаешь ли ты, братыка мой, что этот "каждый" погиб в основном не от немцев, а от своих же? Ни хрена ты не знаешь! Так я тебе скажу, братыка ты мой: почти во всех деревнях были отряды самообороны -- против партизан. Мы приходим в село за продуктами да одеждой, зима ведь, а по нам -- огонь, как против грабителей. Мы -- в ответ. А куда нам деться? Где жратву взять? Иногда только по немецким складам вдарим, а так - все у своих. Понимать надо было. А не самооборону устраивать. Считай, то была гражданская война. Вот где было трудно -- и морально тоже. У них ведь дети, всем надо кусок хлеба дать (Партизан в отряде вел дневник, он у него сохранился -- на тонких ученических тетрадях. - В.Л.). А тут... Гады они, эти "ученые". Все, Валера, разозлили они меня! Завтра звоню Машерову! Нам повезло -- Машеров был на месте. Выслушал Партизана внимательно. Особо - его просьбу не отправлять дело ни в какие партийные комиссии -- похоронят заживо. И сообщил Партизану, что через пару месяцев готовится идеологическое республиканское совещание, которое будет проводить секретарь ЦК по идеологии Александр Трифонович Кузьмин. - Вы ведь с ним хорошо знакомы? Ну вот -- обратись к нему с материалом о плагиате как с ярким примером для его доклада. Я ему скажу тоже. Пусть он сам посмотрит. Ух, у нас гора с плеч! Это уже забрезжило далекой, еще очень далекой победой. Как в декабре 1941 года под Москвой. Я к тому времени несколько раз встречался с Кузьминым в доме у своего друга народного артиста СССР, известного композитора Евгения Александровича Глебова. О нем тоже здесь скажу, потому что он был в курсе нашей борьбы, давал дельные советы и мог быть вторым, после Партизана, человеком, который готов был передать наши материалы напрямую Кузьмину. Замечательная личность. Когда-то в молодости его исключали за недостаточную почтительность к "старшим коллегам" из союза композиторов, за что В.Соловьев-Седой назвал его "исключительным". Членский билет Евгений не отдал, сказав: "Не вы мне выдавали его, а выдали в Москве, Кабалевский подписал. Вот пусть они и забирают". "Они" -- не забрали, и через пару лет Глебова тихой сапой восстановили в белорусском Союзе, в дальнейшем никак не упоминая об этом факте его биографии. Ну, ясно -- он оказался самым плодовитым и способным композитором из всех белорусских "мастероу". Темы для балетов и опер выбирал значительные: балет "Тиль Уленшпигель", писал по произведениям Сент-Экзюпери, Василя Быкова, многих хороших белорусских писателей. Очень хотел -- "Мастера и Маргариту", но так и не разрешили, Министерство культуры не подписало договор. И Машеров с Кузьминым не смогли пробить, хотя оба покровительствовали Глебову. Как мне передавал Евгений, по их словам, "при нашей жизни этого не произойдет". Дом у Глебовых всегда был - полная чаша. Прич?м, чаша в основном была полна армянским коньяком. Как-то я доставил ему из Еревана целый ящик благородного напитка, который, увы, был в дефиците. Но и закусь в том славном доме была что надо. И жена Лариса - его ангел хранитель, хлебосольна, весела и мила. К тому же -- умна. Так что гостить у него было сплошной радостью. Женя человеком слыл очень неординарным. И гордым. Уже в конце его жизни, когда батька Лука выпустил белорусские рубли (зайчики), на бумажке в один рубль поместили портрет Глебова. На купюрах большего достоинства разместили других корифеев. Евгений очень был раздосадован, требовал убрать, но так все и осталось. Был Глебов большим любителем джаза, своего рода белая ворона среди белорусских композиторов (я ему поставлял записи). Много читал. Цену себе знал. Как-то, когда я сидел у него, пошутил (потом, как видно, еще повторил свою шутку в разговоре с кинорежиссером Владимиром Орловым, передам шутку в его изложении). За обедом (Глебов) заметил: - А знаешь, в эти часы развитие белорусской музыки остановилось. - Это почему? - Вот считай: в нашем Союзе композиторов сегодня 41 человек. Из этих, так сказать, членов собственно композиторов - не музыкантов, не музыковедов! - 20. Из них пишущих музыку - есть ведь композиторы "разговорного жанра" - 10. Пишущих быстро, грамотно - 4. А из тех, кто пишет быстро, профессионально да еще и хорошо, я один. А мы вот с тобой сидим сейчас, коньячок потягиваем, я не работаю... Второй эпизод, тоже в изложении Орлова: Викторов, Марухин и Глебов около рояля в большом зале перезаписи звука курят, споря уже несколько часов подряд. Время от времени приходит пожарный и все более решительно запрещает им курение. В конце концов грозится вырубить свет. Тут Викторов -- инвалид-фронтовик! -- грохнул палкой и взбешенно закричал: - Я закончил консерваторию! Я играю на рояле! Я пишу сценарии и снимаю фильмы! Все моя жизнь тут, на студии! И что, я не имею права... И тут вступил Евгений Глебов. Спокойно погасив сигарету, он обратился к Викторову: - Вот ты, Ричард, перечислил многое из того, что можешь в жизни. А вот этот человек может только одно: запрещать курение. И ты хочешь лишить его этого! Это ж все равно, что тебя лишить возможности играть на рояле, писать сценарии и снимать кино. Нет, что ни говорите, а поколение, прошедшее войну, было не в пример нам цельным. Они, конечно, не были безрассудными, но правду матку рубили без особой оглядки. Могли и промеж рогов врезать. Вряд ли они стали заводить такую сложную интригу с плагиатом Богдановой. Что, мол, там писать в ВАК да ЦК. Сказать ей прямо на кафедре, кто она есть. Вот у него, у незабвенного Жени Глебова, я и виделся три раза с Кузьминым (все это задолго до дела Богдановой). На месте секретаря по идеологии он был совсем необычной фигурой. Во время войны - летчик-штурмовик, летал на легендарных ИЛ-2. Три ранения. Много наград. Вот так подобралось: первый секретарь -- командир партизанского отряда, герой Советского Союза Машеров. Третий -- летчик-штурмовик, тоже герой Кузьмин. Один раз беседа с Кузьминым в доме Глебова была о доносах. Я вспомнил дело Степина. - Это еще что... Мы в ЦК каждый день получаем пачки доносов деятелей культуры и науки друг на друга. Вы не представляете, какие гадости пишут. И у кого сколько любовниц, и кто сколько пьет, и кто у кого списал да украл. Готовы без соли друг друга сожрать. (Фраза -- дословная). Второй раз тема -- бережное отношение к творческой интеллигенции. Наверное, не к той, что писала друг на друга. Помню его слова: пройдут десятки, а то и сотни лет. Как нас будут вспоминать? По тракторному заводу? По камвольному комбинату? Нет, по музыке, по книгам, которые остались от нашего времени. "Рукописи не горят" -- произнес он тогда свою любимую фразу. Ну, если секретарь по идеологии цитирует Булгакова... - это нечто. Третья тема: о бесконечных переименованиях улиц и городов. Он это очень не одобрял. Как раз пытались переименовать старую улицу Немигу. До того уже переименовали улицу Долгобродскую в улицу Козлова - по случаю смерти Василия Ивановича Козлова, председателя Президиума Верховного Совета БССР (помню, что он погиб в автокатастрофе). В народе улицу Козлова, бывшую Долгобродскую, тут же стали называть "Козлобродская". - Не нужно примазываться к предкам, - часто говорил Кузьмин. - Будем строить свое -- вот и называть станем, - сказал в ту встречу бывший отчаянный фронтовой летчик ИЛ-2, а ныне секретарь по идеологии Александр Трифонович. Немигу он тогда в обиду не дал. Это были, так сказать, легальные темы. Когда всплывало что-то более "тонкое", Кузьмин показывал на потолок и стены, палец прикладывал к губам. Женя мне рассказывал, что иногда Кузьмин звонил ему, приглашал "прокатиться". Они выезжали в лесок или в парк, выходили из машины и только тогда могли говорить более-менее свободно. Нет, не подрывали устои. А обсуждали кадровые дела в Союзе композиторов, могли, конечно, обсудить и здоровье дорогого Леонида Ильича. Или помощь героическому народу Анголы. Да, Александр Трифонович производил самое благоприятное впечатление. Не был похож на партийного бонзу. Об этом пишут все деятели белорусской культуры, упоминавшие Кузьмина. Он помогал Василю Быкову, Евгению Глебову, Борису Райскому (дирижер республиканского эстрадно-симфонического оркестра), Алесю Адамовичу. Многим. Вот слова Василя Быкова из одного из его последних интервью (3 сентября 2002): "Кузьмин был человеком во всех отношениях хорошим. И, обладая большой властью, он поддерживал и Адамовича, и меня. Поддерживал в том числе и в трудные минуты, когда мы особенно нуждались в такой поддержке. Хотя надо сказать, что он, конечно, не мог идти наперекор, скажем, московскому ЦК, то есть ЦК КПСС, поскольку был подчинен ему и в том, что касалось цензуры. Тем не менее, если это было возможно, он всегда приходил на выручку и, по крайней мере, смягчал удары, следовавшие со Старой площади". А вот слова Алеся Адамовича о Кузьмине: "Он тоже рисковал, и даже больше, чем защищаемые им". После гибели Машерова в 1980 году первым секретарем стал некто Николай Слюньков, в прошлом -- "красный" директор тракторного завода, а во времена нашей борьбы с Богдановой как раз - первый секретарь Минского горкома. Именно он формировал ту комиссию, которая не нашла у нее плагиата. Во времена перестройки он пошел выше -- стал секретарем ЦК (по экономике), воротил дела и проводил "реформы" вместе с предсовмином Рыжковым. При Слюнькове Кузьмина все больше оттеснял новый идеологический прохиндей -- Иван Иванович Антонович, "доктор философских наук". И еще один монстр -- Владимир Севрук. Наступала реакция. Несколько позже Алесь Адамович Адамович назвал Минск "антиперестроечной Вандеей". Кузьмин ушел из ЦК. Если бы дело Богдановой возникло тогда, мы бы его полностью проиграли. А сейчас... На Восточном кладбище Минска навеки рядом упокоились Александр Кузьмин, Евгений Глебов, Василь Быков, Борис Райский, недалеко -- Петр Машеров... Но -- снова в прошлое, когда все были живы! Партизан звонит Кузьмину: Александр Трифонович, есть важный разговор. Встречаются. Партизан быстро вводит в курс дела. Кузьмин: - Крайне интересно. Эта неделя у меня расписана по минутам. Через час уезжаю по республике. Но после этого у нас идеологическое совещание в Москве. Приезжай и ты. Там будет время. Привози с собой наиболее показательный материал. Я буду готовить доклад для республиканского совещания по идеологии. Позвони по этому телефону в Москве. Оно и надежнее будет -- в Москве. Александр Трифонович посмотрел вокруг и повторил: - Да, так будет надежнее. Через неделю мы снаряжали Партизана в Москву. Вернувшись, он рассказал: - Ну, братыки моиДело в шляпе! Созвонился, прихожу к Александру Трифоновичу в гостиницу "Россия". С видом на Красную площадь. Закусили. Показывай, говорит, что у тебя. Я ему даю Мангутова, сам читаю книжонку Богдановой. Одна страница. Другая. Он: ну-ка, ну-ка. Давай поменяемся книгами. Я даю ему эту суку, сам читаю из Мангутова. Успел прочитать меньше страницы. Он резко захлопнул книжку. Бросил ее на стол: Хватит! Все, пиши мне текст. На одну страницу. Пора с подобным безобразием кончать. Давно пора! Подготовь мне материал с этим примером. Особенно отметь несовместимость и вред подобных "научных работ" для нашей идеологии. Так что, братыки вы мои, садитесь и пишите. Уложите все в одну страницу. Через неделю он вернется, я ему отнесу. Я написал. Точнее, дал первый набросок. Потом доработали в "штабе" с целью дать точные формулировки. Не забыть, что этот текст идет не от нашего имени, а от имени секретаря ЦК по идеологии. Нужно было написать так, чтобы и суть была ясна, и чтобы партийная принципиальность присутствовала. Чтобы даже старые партийные зубры сказали бы: не, ну это ни в какие ворота. Надо же и совесть иметь. Ведь Кузьмин своим выступлением шел против всей партийной машины, против решения горкома о "крупном ученом Т.П. Богдановой". Даже его большой власти было бы для этого недостаточно -- если бы не поддержка самого Машерова. Но и тот находился под контролем ЦК в Москве. Я не буду здесь полностью воспроизводить эту страницу о творчестве Богдановой -- весь сюжет читателю уже известен. Приведу только зачин и концовку. "Наряду с неоспоримыми успехами наших ученых-обществоведов, к большому сожалению, имеются и факты вопиющего пренебрежения всеми принципами научной работы и грубейшего игнорирования партийной этики. Речь идет о руководителе преподавательского и научного коллектива крупнейшей в республике кафедры философии Белорусского политехнического института Богдановой Тамаре Панкратовне. Рекомендуя ее на эту ответственную должность, ЦК рассчитывал на то, что она оздоровит и усилит идеологическую и научную работу кафедры. Увы, товарищ Богданова совершенно не оправдала наших надежд". Далее шло краткое описание методов научной работы Богдановой. И -- концовка: "Партия, ее ЦК вправе ждать от наших обществоведов реальной помощи в разработке научных и, вместе с тем, идеологически точных рекомендаций по дальнейшему совершенствованию управления нашим обществом, рекомендаций по совершенствованию методов воспитания строителей нашего социалистического общества. Пример, показанный Богдановой, служит обратным целям -- дискредитации принципов научного подхода в социологии, к извращению самого духа партийности в руководстве кафедрой общественных наук. Нам не нужно от ученых повторение наших собственных лозунгов, которые просто разбавлены общими рассуждениями, притом же еще и бессмысленно переписанными из разных книг. Это очевидный плагиат, что совершенно нетерпимо для ученого. Товарищ Богданова обманула не только научную общественность - она обманула партию, ЦК, которые доверили ей столь ответственную должность. Вот почему ЦК будет вынужден принять самые решительные меры для исправления сложившегося положения". После возвращения Кузьмина из Москвы Партизан доставил ему драгоценную страницу. Он прочитал, в целом одобрил. Сказал: "Будем готовить доклад". Теперь -- лишь бы ничего не случилось. Не заболел бы. Не ушел бы в отставку. Не...даже и думать страшно, что еще "не". Хотя бы и то, что через три года произошло с Машеровым. Никогда эфемерность и случайность нашего бытия не ощущаются так остро, как в таких вот ситуациях. На самом деле эта эфемерность с нами всегда. И когда мы едем на машине, и когда летим в самолете, и когда входим в свой подъезд. Просто мы о ней обычно не думаем. А в нашем случае слишком уж ясно было видно, что все наше дело зависит от одного человека - от Александра Трифоновича Кузьмина. От его здоровья. От отношения к нему "наверху". От самой его жизни. Прошло около двух месяцев, наступало время объявленного заранее республиканского совещания по идеологии. Опять весна, 1977 год, через два года после решительной битвы с Протасеней (когда мы не пропустили его в партбюро кафедры и потом заседания в парткоме института). Но сейчас ставки были выше. Вдруг -- звонок от Партизана: срочно приезжай! Я на машину -- и к нему. - Звонил Кузьмин. Вызывает к себе. - Что случилось? Отменяется? - Нет. В чем дело, точно не знаю. Но Кузьмин почему-то просил приехать прямо сейчас. Ты ведь на машине? Хорошо. А то пока я до гаража доберусь. Едем! Мы понеслись к зданию ЦК. Все близко, 10 минут. Остаюсь ждать в машине. Нервничаю, как редко когда. Зачем вызвал? Для чего? Что там такое произошло? Минут через 40 выходит Партизан. Улыбается во весь рот. У меня отлегло. Ну, рассказывай, рассказывай! - Не торопись, братыка ты мой. Что у меня тут в папке, как думаешь? - Откуда я знаю... Какое-нибудь задание получил? На социологическое исследование? - Почти угадал. Ладно, не буду томить, а то ты сам не свой. Да, получил задание. Охранять эту папку. В ней -- завтрашний доклад Кузьмина на совещании. Слушай, братыка ты мой, это невероятная история. Даже для нашей безумной страны. Кузьмин принял Партизана в своем кабинете. Рабочий день кончился. Далее передаю в изложении Партизана. Садись и слушай, говорит Трифонович. Даю я задание на подготовку доклада. Тезисы набросал. Доклад готовит группа из шести наших работников - инструкторы, лекторы ЦК, замзавотделом. Руководит группой Бабосов. Передаю ему тезисы, устно говорю, что и как, отдельно -- вашу страницу. Говорю -- эту страницу без изменений (я там кое-что сам немного поправил) поместить в доклад в раздел критики недостатков. Я лично проверял данные по этой странице. Через дней десять Бабосов зачитывает первый вариант доклада. О Богдановой в докладе - ни слова. Позвольте, Евгений Михайлович, а где раздел о Богдановой? Смотрит на меня голубыми кристальными глазами. Как, разве нет? Листает. Да, действительно. Машинистка пропустила, наверное. Проследите, чтобы во втором чтении все было восстановлено. Не беспокойтесь, все будет сделано. Еще несколько дней. Второе чтение с учетом сделанных замечаний. О Богдановой сказано вскользь, между прочим. Вроде того, что есть еще отдельные недостатки в работе некоторых заведующих, например, Богдановой, на что ей уже было указано в горкоме. Евгений Михайлович, говорю, я вам ясно сказал: вставить в доклад страницу, которую вам передал. Она есть у вас? Есть. Вот и вставьте. Хорошо, хорошо. Это, как видно, референт решил сократить текст, он у нас великоват получился. Ну и вот так неудачно сократил. Прошли еще 3-4 дня. Идет третье чтение. О Богдановой вроде бы и есть, но что-то не так. Смотрю сам. Ну, ясно. Все определенные выражения заменены на обтекаемые. Вроде: "...товарищу Богдановой нужно усилить научную составляющую работы, более критично относится к своим научным обязанностям". Нет ничего о выводах, которые сделает ЦК из наглого плагиата этого "ученого".Я почти что вспылил. Евгений Михайлович! Если во время четвертого, и надеюсь, последнего чтения доклада снова не будет той страницы о Богдановой, что я вам дал, - не вот этой манной каши, а именно той страницы, то мне придется разобраться с вашими мотивами. И принять жесткие меры. Бабосов изменился в лице -- заигрался парень. Извините, извините, я передоверил редакцию доклада референту, он, видно, решил, что так лучше. Я теперь сам прослежу, обязательно вставим вашу страницу. Действительно, вставил. С четвертого раза. И вот она здесь, именно ваша, с моими правками. Завтра утром доклад. Я не хочу оставлять доклад здесь. Все может случиться. Брать с собой тоже не хочу. Еще до совещания мне нужно заехать в несколько мест, не дай бог, могу где-то забыть. Значит, нужно нигде не выпускать из рук папку. Неудобно. А положишь... Может, и вообще папка пропадет. А могут и... да, могут вытащить эту страницу. Или заменить. На трибуне я потом могу просто упустить из вида, что этой Богдановой нет, - и все пойдет насмарку. А этот прохиндей снова на голубом глазу объяснит: наверное, пока вы ходили с папкой, где-то страничку выронили. В общем, вот тебе папка. Ты все равно завтра будешь на совещании. Прямо перед моим выходом на трибуну передай ее мне. Ну, вроде все. Ни пуха. Ни пера. До завтра. Да-аааа. Такого я не ожидал. Дома у Партизана просмотрели доклад. С особым вниманием -- "нашу" страницу. Все на месте. Уфф.. - Ты думаешь, - с обычным напором подступил ко мне Партизан, - завтра эта чудовищная скотина придет на совещание? Ни хрена она не придет. Ясен день, что Бабосня с ней в полном контакте. И вообще вся эта горкомовская шобла. Вон как ее пытались отмазать! И не боялся же Бабосов! На такой риск шел! Машеров бы его за такие штуки после третьего раза из ЦК выгнал. А Трифонович человек мягкий, вот он и пользуется. Сегодня она уже точно знает, что ее место в докладе есть. И не придет. Скажется больной. Богданова не пришла. Сказалась больной. И вообще больше не появлялась на кафедре. Клокоцкий и Карчевский прошли по конкурсу. Еще через полгода один знакомый нам рассказывал, как в приемную ВАКа выкатили отклоненные диссертации, чем-то похожие на трупы в морге, и на их опознание стали подходить авторы-диссертанты. Среди них была потухшая Богданова. Вытащила покойницу, прижала к груди и оплакала. Ничего плохого с ней не произошло -- работала доцентом на кафедре философии в Радиотехническом институте. Больше мы никогда не встречались. Два года назад в поисковых машинах еще были какие-то слабые следы ее пребывания на земле. Один раз мелькнуло название "Рядом с нами -- инженер". Сейчас нет ничего. Абсолютно ничего. Теперь несколько этических вопросов. В какой степени морально было писать письмо социологине Иконниковой с подписью "группа социологов"? Не было ли это своего рода анонимкой? Или звонить Протасене по поводу возможной для него угрозы? В какой степени вообще можно считать описанные события кафедральными склоками? Мне не казалось, что я описываю склоки. Во всяком случае, ни в какой степени не больше, чем в отличной повести И.Грековой (Вентцль) "Кафедра". Я описывал битвы, в которых мы отстаивали свою возможность жить нашими ценностями и право наших друзей быть самими собой. Через эти битвы просвечивает устройство именно того общества. Мы были на войне. И применяли и маскировку, и ложные атаки, и разведку боем, и дезинформацию противника. Все те тактические приемы, которые бывают в настоящих битвах. Читая о военных действиях, ну...например, "Звезду" Казакевича (отменная вещь, между прочим, хотя была написана еще в сталинское время) станете ли вы обвинять русских разведчиков за то, что они скрытно подходили к немецкому посту? Что они внезапно захватили "языка"? Что они его потом (о, ужас) зарезали, несмотря на его рабочую фамилию Миллер (каменщик)? Но мы никогда не писали идеологических доносов. Даже на своих врагов. И не делали подлостей, каковые беспрерывно производили наши враги. Мы выиграли свои битвы. Все. Почему? Потому что мы на всех этапах тактически переигрывали врагов. На войне как на войне. Нет, одну битву я проиграл. Этот когда меня отовсюду исключили и уволили (о чем -- ниже). И знаете, почему? Потому что тогда со мной не было ни одного из тех моих друзей. Одни из них уже скончались, другие жили в другом городе (я ведь переехал в Москву). Мне сорвали защиту докторской, разрушили все социальные связи, то была настоящая гражданская казнь. Но я все равно выжил. И сегодня пишу об этом. Мои заметки -- дань памяти моим друзьям, которые были лучше меня. МОСКОВСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ В августе 1977 года по приглашению Энгельса Матвеевича Чудинова, заведующего кафедрой философии Московского Физико-технического института, считавшегося в то время самым продвинутым и элитарным ВУЗом страны, я отбыл из Минска и переехал в Москву. Само внедрение в Физтех не было таким уж простым -- возникли какие-то идеологические препятствия, кто-то возражал на парткоме. Никаких явных претензий не было, но какое-то смутное противодействие ощущалось. Чудинов сказал, что если меня не проведут на Ученом совете, он сложит с себя обязанности заведующего. В итоге месяцев через пять я прошел по конкурсу. Занятия проходило живо, весело. У меня был полный контакт с аудиторией. Курс философии у нас в Физтехе был солидным -- 140 часов, такой же, как у МГУ на гуманитарных факультетах. Полгода давались только на историю философии. А кроме обязательных курсов были еще и спецкурсы. Я читал несколько спецкурсов, более других аудитории нравился "Особенности развития цивилизации на Востоке". Народу собиралось много -- набивалась целая Большая физическая аудитория (самая большая на Физтехе, шла амфитеатром), иной раз приходилось собираться даже в актовом зале. Результаты этих лекций (частично) потом остались в моих статьях по Китаю, Японии, Индии (буддизм) и пр. Кафедры научного коммунизма, истории партии, научного атеизма в МФТИ существовали отдельно и мы с ними не пересекались. В первый год после переезда в Москву я часто ездил в Минск, в редакцию "Науки и техники" -- там выходила моя книжка "Бесконечна ли Вселенная?". Выходила она, как почти и все последующее, с приключениями. Началось с того, что после завершения работы над рукописью, которую Марина перепечатала и разложила по экземплярам (всего - 3), я облегченно вытер лоб. На столе лежала груда отходов -- черновики, какие-то выписки и пр. Чтобы избавиться от груза прошлого, я взял всю эту охапку да и выбросил в мусоропровод. Пообедал и решил ехать в редакцию отвозить первый экземпляр. Глянь -- а его-то и нет. Только что лежал на столе -- и... пропал необъяснимым образом. У меня это бывает. То с очками, то с ключами. Все перерыли -- ящики письменного стола, книжные полки. Даже под тахту и в холодильник заглядывали -- нет. Это было наваждение и мистика. Вдруг Марина прозревает: - Ты выбросил рукопись в мусоропровод! - Быть не может! Она лежала в отдельной папке. А я выбрасывал груду бумаги. Но другого объяснения нет. Марина бежит к домоуправу, объясняет, что случайно выбросили важный документ, просит дать ключ от мусоросборника. Тот недоумевает, но ключ дает. Несемся вниз, открываем. К счастью, мусоровоз ещ? не приезжал, и среди картофельных очисток и сел?дочных голов -- вот она - лежит моя папка с рукописью! Это было только начало. Когда книжка уже прошла вторую сверку (Главлит -- само собой) и оставалось отдать ее в типографию, редакцию "Наука и техника" усилили новым главным редактором Н.М. Акаловичем. Ранее он был водителем троллейбуса. На сайте 1-го троллейбусного депо о нем говорится: "12 февраля 1952 года в город Энгельс за первой партией троллейбусов были направлены рабочие службы пути Н.М. Акалович и Н.А. Скорый". Потом пошел по общественной линии, закончил ВПШ (Высшую партшколу) и ждал назначения. Ему же не предлагали ничего выше, чем должность диспетчера троллейбусного парка. Тогда он заявил, что снова вернется на свой 2-й маршрут и на каждой остановке будет сообщать по микрофону пассажирам о том, что их везет выпускник ВПШ. Пусть иностранцы тоже слушают (а их в Минске было много). У него нашлись заступники -- и вот Акалович как представитель транспортного пролетариата получил назначение в главные редакторы. Первой же версткой книги, поступившей к нему на подпись для передачи в типографию, оказалась моя "Бесконечна ли Вселенная?" Он изумился и проявил свое новое редакторское рвение. Почему заглавие с вопросительным знаком? Выходит, автор не знает ответа на этот вопрос? Тогда зачем он пишет книгу? Если автор не знает, глубокомысленно развивал свою мысль троллейбусный редактор, то нужно отправить верстку на рецензию космонавтам. Они летали во Вселенную и знают, конечна она или бесконечна. Я, вот, например, когда водил троллейбус, всегда знал, где нахожусь. И объявлял: конечная остановка, дальше троллейбус не пойдет. Прошу всех покинуть салон. (Об этом ярком эпизоде почти дословно мне рассказывала редактор моей книжки Зинаида Константиновна Солонович, хороший профессионал и симпатичная женщина). Месяца на два все застопорилось. Но вот приходит ответ за подписью космонавта Владимира Александровича Джанибекова: "Мы летали только в самый ближний космос. Оттуда не видно, конечна или бесконечна Вселенная. Так что в этом вопросе мы полностью доверяем рассуждениям автора, книга которого нам показалась очень интересной". Акалович дал свое "добро". В этой редакции "Наука и техника" мне как-то в руки попала новая инструкция для редакторов издательств, озаглавленная "Перечень тем, запрещенных к опубликованию в открытой печати". Боже мой, чего там только не было - урожайность по районам, аварии и катастрофы, эпидемии, стихийные бедствия, само собой - производственные тайны, некорректные политические высказывания и пр. и т.д., заканчивая предупреждением, что и сам этот перечень есть строгий секрет и запрещен для публикации. Но самое пикантное: этот документ государственного глубокомыслия содержал фразу о том, что редактор должен особенно тщательно следить за аллюзиями и немедленно вымарывать их. Заодно пояснялось, что аллюзии - это неконтролируемые ассоциации. То есть автор вроде бы пишет о гитлеризме, но так, что могут у редактора, а значит, и у читателя, возникнуть параллели со страной Советов. В таком случае эту статью или книгу о гитлеровской Германии ни в коем случае нельзя допускать к публикации. Стало понятным, почему в СССР нет ни одной приличной работы о технологии и конструкции власти Германии 30-х годов. И стало понятным, почему одно из лучших исследований на эту тему - два тома Ширера "Взлет и падение Третьего рейха" (там ничего об СССР - только о Германии) изымают на таможне и приравнивают к антисоветской литературе. Тем более изымают на таможне (и на обысках) философские книги Бердяева, например, "Русскую идею", или "Смысл истории" хотя там не было ничего "антисоветского", ибо он писал в них об эволюции российского национального самосознания и именно о смысле истории, и не касался проблем СССР (даже не упоминал в них большевистский режим). Вот я и решил заняться устным творчеством и рассказывать в весьма просвещенной научной аудитории уже не о Германии и Китае, а о нашей России. И если у кого-то возникали аллюзии по поводу Ивана Грозного и Сталина, или становилось очевидным, как далеко Россия откатилась во времена большевиков назад по сравнению с состоянием при Александре II с его реформами суда, высшего образования и земства, то, казалось, это его личное дело. Казалось - да, а оказалось - не личное. Ибо в каждой группе студентов и аспирантов и в каждой аудитории Дома ученых всегда присутствовали информаторы-осведомители. Я даже сейчас несколько удивляюсь, сколь долго мне удавалось "аллюзировать" да иронизировать - не менее 15 лет! Наверное, режим, действительно загнивал, и его важнейшие службы работали все хуже и хуже. Я тогда много выступал с разными темами по домам ученых во всех научных центрах Москвы и Подмосковья. Особенно начиная с 1980 года. Вел беседы и лекции на не слишком в то время афишируемые темы российской истории. Это было время жесткого контроля над публикациями, и пробиться на страницы печати с рассуждениями на исторические и даже в какой-то мере философские темы, касающейся такой ревниво охраняемой материи, как смысл существования России, ее реформы, ее метания и коллизии, да еще не профессиональному историку, было в принципе невозможно. Конечно, если писать в духе официоза и рассматривать историю России в рамках пяти казенно-учебных формаций, обосновывая то, что именно Россия под руководством коммунистической партии первой в мире пришла к пятой, самой совершенной формации - коммунизму, а весь мир пойдет вслед за нею... Но нет, и в этом случае не напечатают -- писать про это, и притом писать так, чтобы прошло, было слишком много охотников и они давно заняли всю экологическую нишу и никого со стороны туда не пускали. Да и язык не поворачивался писать так. А история очень интересовала. И меня, и массу других людей. Я быстро уловил, что физиков и математиков не так уж волнуют философские проблемы их собственных наук. Эти темы даже вызывали некоторую досаду: дескать, мы сами знаем про историю и философию физики, а вот чего нам хотелось бы послушать - так это про историю вообще, а особенно - про историю России. Изучение российской истории наряду с интересом к ее методологии, то есть, как и какими способами она познается и пишется, привело к тому, что я сменил тему и стал рассказывать об исторических проблемах. Это имело большой успех. А для меня -- в недалеком будущем -- обернулось такими неприятности, что их и неприятностями назвать нельзя. В злосчастном 1980 году (введение в Афганистан ограниченного контингента советских войск, бойкот многими странами Московской олимпиады, смерть Высоцкого, а во Франции -- Джо Дассена), нашу кафедру тоже поразило несчастье -- 3 июля скоропостижно умер наш заведующий и мой близкий товарищ Энгельс Матвеевич Чудинов (какая-то мгновенная опухоль мозга). Только у меня из всех кафедралов была машина, и мне поручили улаживать хлопоты по получению места на Долгопрудненском кладбище. Так я познакомился с работой кладбищенского подотдела Мосгорсовета. А потом -- с дирекцией кладбища. И уж на самом конце цепочки -- с бригадиром могильщиков татариным Али. Мы с ним выбирали участок, потом ездили по кое-каким административным делам. По дороге, чтобы отвлечься от скорбных мыслей, я рассказывал ему разные шутки своего производства из загробной жизни. Вроде такой: "Трупы в крематорий поступают в порядке живой очереди". Али жизнерадостно, вопреки роду занятий, смеялся. Спросил, что я делаю на кафедре. Да вот, говорю, доцент. Преподаю историю философии и философию естествознания. И еще разные спецкурсы. - Плюнь, - говорит Али. - Нам такие люди нужны. Иди к нам в бригаду. Вот ты ездишь на сраных жигулях первой модели, а через год у тебя будет Волга. Видел возле дирекции машины? Ни одного жигуля. И сверху будешь смотреть на доцентов, профессоров и академиков. Сверху. Только землицу им подсыпать. - Спасибо, Али, за доверие. Я подумаю. Не подумал. А зря. Заведующим кафедрой назначили Юрия Ивановича Семенова, превосходную книгу которого "Как возникло человечество" я знал еще со времен своей аспирантуры. Осенью 1982 года ректор Физтеха тов. Белоцерковский созвал преподавателей общественных кафедр на установочный инструктаж. Много говорил об эпохальном решении ЦК и политбюро по введению Продовольственной программы. Цитировал исторический документ. Потом сделал маленькую паузу, как бы набирая воздух перед глубоким нырянием, и провозгласил: - Наш институт берет на себя почин по всемерному участию в этом величественном проекте. Мы обязуемся на всех кафедрах организовать подсобные хозяйства сельскохозяйственного производства. Мы будем на участках выращивать зерновые, бобовые, пасленовые, помидоры и картофель. Это было нечто невероятное. Какие участки? Дачные, что ли? Так дачи у нас мало кто имел. И какие зерновые-бобовые на шести сотках? И это Физтех -- элитарный, головной ВУЗ страны! Я наклонился и сказал сидящему рядом доценту нашей кафедры Сергею Половинкину: - Наш ректор совсем спятил. На физтехе - пасленовый картофель, а? Такого даже Лысенко не изобретал. Вот что значит носить контрреволюционную фамилию -- Белоцерковский. Всю жизнь приходиться отмываться. Увы, я сидел недалеко от ректора с его реакционной и антисоветской фамилией. Он услышал в реплике иронию (не дословно, конечно, да и смысл ее не уловил), но, главное, увидел мою усмешку. - Вот вы, да-да, вы. Чему вы там радуетесь? Встаньте. Как ваша фамилия? Я встал, назвался. Ситуация была паршивая. В отличие от Иешуа Га-Ноцри, не мог сказать правду, как бы то не было легко и приятно. Нужно было на ходу придумать что-то правдоподобное. И, по возможности, безопасное. Ибо "правда" меня сразу же поставила бы вне закона. Это был бы не только выпад против линии партии, но и лично против ректора. И если от партии я тогда еще мог отбиться, доказывая, что инициатива ректора есть не более чем махровая глупость и дискредитация важнейшей политической кампании, то уж от ректора -- точно нет. Выручила моя склонность к шуткам, которые я не раз говорил в "общественных местах" как бы на полном серьезе. - Я радуюсь, Олег Михайлович, тому, что наш институт внесет такой существенный вклад в обеспечение народа продовольствием. Народ "прыснул в кулак". Ректор минуту простоял в нерешительной задумчивости. Он явно не знал, как отреагировать на это патриотическое заявление, хотя подвох, видимо, чувствовал. Да и реакция зала подсказывала: тут что-то не чисто. Наконец, милостиво повелеть соизволил: - Ладно, садитесь. И продолжал нести чушь несусветную. Почему Белоцерковский понес вздор об участии Физтеха в продовольственной программе? Потому что боялся. Боялся, что его недостаточная активность может отразиться на его карьере. Почему мне пришлось на ходу сочинить с серьезной миной фразу, будто мой смех вызван радостью за его инициативу? Да все по той же причине. Почему уже при перестройке и гласности по всей стране прокатилось безумие с битьем посуды и закрытием бутылочных заводов, вырубкой виноградников, массовыми увольнениями "за пьянку на работе"? Потому что всякий начальник боялся, что если он не станет лезть из кожи, его самого уволят. Так что "главное звено" действовало всю историю коммунистического правления. Страх стал окончательно спадать только в последние года два "перестройки". Осатанение партийного руководства достигало пределов и переходило их. Это все ощущали, шутили и иронизировали на эту тему. Лучше всего чувства выразились в анекдоте того времени: может ли змея сломать себе хребет? Может, если попытается ползти по линии партии. Вторая моя книжка "Научные принципы и современные мифы", выходящая в издательстве "Знание", вообще столкнулась с оккультными силами. Она вдруг была остановлена на стадии сигнального экземпляра, то есть, когда я уже имел на руках ее пробный оттиск. На лето уехал на озеро Нароч (в Белоруссии), звоню оттуда в редакцию (как чувствовал): - Валерий Петрович, срочно приезжайте, нужно спасать вашу книжку. Да и наши планы. Вы ведь знаете, что это подписная серия и она уже была проанонсирована для подписчиков. Приезжаю. Узнаю, в чем дело. Хотя говорят об этом как-то боязливо. Смутно. Как будто редакцию посетил представитель того света и взял с них зарок не разглашать. Пишу заявление:

      ПРЕДСЕДАТЕЛЮ КОМИССИИ ПАРТИЙНОГО КОНТРОЛЯ ПРИ ЦК КПСС

      КОПИЯ ЗАВЕДУЮЩЕМУ ОТДЕЛОМ НАУКИ ЦК КПСС

    от доцента физико-технического института Лебедева Валерия Петровича.

      ЗАЯВЛЕНИЕ

    В I980 году я заключил договор с издательством "Знание" на издание книжки в серии "Философия" под названием "Научные принципы и современные мифы, в которой с научных методологических позиций анализируется имеющие широкое хождение рассказы об эстрасенсорном восприятии, о неопознанных летающих объектах, трактуемых в качестве разведывательных кораблей внеземных цивилизаций, о лох-несском чудовище. Весь год я вместе с редакцией работал над материалом, написав три варианта текста. На рукопись имеется четыре положительных рецензии двух докторов наук и двух член-корреспондентов АН СССР - М.В.Волькенштейна и И.С.Шкловского. Последний вариант обсуждался и был одобрен на совещании при участии главного редактор тов. Маринова, отраслевого редактора редакции философии Каримовой, редакции физики, старшего редактора Кравцовой и автора. Работа пошла в производство и на 24 июля 1981 года прошла стадии верстки, сверки, внутренней сверки, Главлит и была подписана в печать. По плану 29 июля должен был выйти сигнальный экземпляру, а 4 августа должен был быть готов тираж для высылки подписчикам. Однако вместо этого произошло следующее. Некто Орфеев, выдав себя за корреспондента "Литературной газеты" взял в редакции якобы для написания рецензии, верстку моей работы и дал е? В.И. Сафонову. Сафонов - пенсионер, о котором неоднократно упоминалось в газетах как об экстрасенсе, очень кратко (менее, чем на одной стр.) упоминался и в моей работе по результату беседы с ним. 23 июля Сафонов устроил в редакции скандал, требуя снять фамилию и вообще, весь эпизод с ним. Редакция не возражала, я также не возражал. Фамилия была снята, эпизод изменен, на эти изменения получено разрешение Главлита. Однако Сафонова это не устроило, он угрожал, называя несколько известных имен, которые, дескать, сделают вс?, что он попросит. И действительно, 24 июля началась серия звонков в редакцию от тов. Романова, ответственного за сохранение государственных тайн в печати. Результатом этих звонков явилась приостановка производства книжки, поскольку легко получив требуемое, кто-то, видимо, хочет вообще не допустить выхода книги в свет. 27 июля редакция решила, под давлением звонка, опустить целый кусок текста и вновь отправить всю работу в Главлит, как если бы она там вообще не была. Нужно сказать, что тема, анализируемая в моей работе и материал, используемый в ней, не имеет никакого отношения к. государственным тайнам. Эта тема достаточно широко обсуждается у нас в прессе, причем наряду с апологетическими статьями в адрес экстрасенсов, печатаемых в некоторых газетах, имеется не меньшее количество критических выступлений (иногда- весьма резких) в таких журналах как "Химия и жизнь", "Наука и жизнь" и др. - в частности статьи акад. Мигдала, доктора физ.-мат. наук Китайгородского и других. Единственной тайной, однако, отнюдь не государственной, является связь между нежеланием видеть в печати критическую работу со стороны одного человека и телефонным звонком, имеющим почему-то силу государственного постановления. Ясно, что в таких условиях никакая научная дискуссия невозможна. Кстати сказать, моя работа выдержанна в корректном духе уважения к моим возможным оппонентам, что отмечалось еще работниками редакции. Отнюдь не все из утверждений противоположной стороны отрицаются в моей работе, я вовсе не сторонник каких-либо запрещений и, тем более, научных публикаций авторов, точку зрения которых я не разделяю - и об этом прямо сказано в моей брошюре. Я обращаюсь в высокие партийные инстанции с просьбой помочь устранить воздействия и влияния, которые не имеют никакого отношения к сути научной дискуссии и которые явно выходят за рамки принятых норм подготовки работ к публикации. Лебедев В. Ответ на заявление гласил, что вопросы издания -- полностью прерогатива редакции и ни ЦК, ни кто иной в эти дела не вмешиваются. Предыстория этого дела такая. Летом 1980 года кто-то зазвал меня в дом к "выдающемся экстрасенсу" Владимиру Ивановичу Сафонову (в то время, как и теперь, любой экстрасенс -- выдающийся). Ранее он был инженером домоуправления, а при выходе на пенсию открыл в себе недюженный талант. У себя дома перед гостями он расцвел всеми красками радуги, показывал фотографии своих пациентов, по которым он их всех до единого излечил, а некоторых даже воскресил. Заодно поведал, как он по ним же находил пропавшие ценности и трупы (видимо тех, кого не успел воскресить). Вскоре я писал договорную работу "Научные принципы и околонаучные мифы" и там, в разделе "Тайны экстрасенсорики" несколько иронично припомнил этот визит. Вот эти-то строки и послужили причиной большого волнения среди очень высокого начальства. То было время расцвета всякого подпольного оккультизма. Позже это время затмилось только во времена перестройки, когда шарлатанство вышло на широкий простор в лице прохиндея Кашпировского с его "установками" по телевидению и зарядкой воды психо-целебной энергией безумным Чумаком. А в начале 80-х годов официально бормотали о гранитной базе материализма, на которой стоит советская идеология, но в подполье у каждого партийного бонзы был свой тайный целитель. В народные низы проникали слухи о том, что даже дорогого Леонида Ильича пользует ассирийка, наследница вавилонских и персидских магов знойная Джуна Давиташвили. Она добралась, толковали, и до Райкина, продляет ему творческое долголетие. А Брежневу обещает и вовсе бессмертие. "Мой" Владимир Иванович Сафонов (умер недавно, в марте 2004 года) тоже пользовал высокое лицо -- то был уже названный выше П.К. Романов, начальник Главлита страны. Иначе - главный цензор. Слово цензор в СССР не применялось. Все цензоры именовались "старшими редакторами", процедура прохождения через Главлит рукописей называлась экспертизой на предмет сохранения государственных тайн, в своем же кругу имела кличку "залитовать". Полное официальное название должности Романова - Начальник Главного управления по охране военных и государственных тайн в печати при Совете Министров СССР. Романов фигура очень примечательная. Родился он в 1913 году, в год 300-летия дома своих однофамильцев -- Романовых. И затем поставил своего рода рекорд - с августа 1957 г. по 1986 г., возглавлял советскую цензуру. 30 лет в строю. Или, как шутили о книге царского, а потом советского военного дипломата генерала А.А. Игнатьева - "50 лет в струю". "Мой" Романов не только был цензором. Он, как пишет архивный источник, создал для ЦК параллельную КГБ систему аналитики и информирования вождей о подспудных течениях и брожениях мысли в советском обществе. Оно и понятно: ведь через его обширный цензурный комитет проходило множество рукописей, в том числе крамольного содержания. Сиди да анализируй. Вот что пишет этот архивный источник: "Главлит приобрел особую значимость, которую не утратил до последних дней своего существования. Анализ информационных справок для ЦК КПСС, которые стали практически основным направлением деятельности многочисленного аппарата Главлита и отличались особой информативностью и исчерпываемостью, свидетельствует о том, что именно в этот период Главлит превратился из заурядного "министерства контроля за..." в аналитический центр, конечным результатом которого было создание объемной картины, хотя и искаженной идеологическими догмами, общественной и интеллектуальной жизни страны. Таким образом, ЦК КПСС получав, наряду с информацией КГБ, весьма точное представление о происходящем в среде интеллигенции (в стране и за рубежом), имея возможность вовремя реагировать на происходящее и принимать решения, которые в свою очередь, приходилось реализовывать тому же Главлиту. И в этом решающую роль играл П.К.Романов, создавший особый стиль и требования в подготовке этих документов, которые можно смело назвать уникальным источником о культурной и духовной жизни "эпохи застоя"!" Вот к какому высокому лицу обратился обиженный мною Сафонов! Я потом получил точные сведения, что бывший инженер ЖЭКа, а ныне спаситель вождей Сафонов говорил главному цензору: "Павел Кириллович, наш инструмент -- это наше состояние духа. Там таятся все мои целебные свойства. Этот Лебедев глумится над моими уникальными способностями целителя. Если вы не остановите вредную публикацию, я не могу гарантировать вашего здоровья. И даже, вы меня извините, ...вашей жизни". Романов мог гарантировать Сафонову сохранение величия его духа. И, таким образом, сохранение своего здоровья и даже жизни. Романов снял трубку и приказал главному редактору А.А. Маринову: остановить книжонку производством! Но, робко возражали ему, текст рукописи одобрили в двух отделах ЦК, вторую верстку читал, делал пометки и одобрил лично зав. лекторской группой ЦК тов. Головко, на нее было шесть положительных рецензий, включая рецензии от академиков, личное добро академиков, лауреатов Нобелевской премии Басова и Прохорова, предисловие член-корр. АН CССР И.С. Шкловского. Книжка идет в серии подписных изданий, срывается план издательства. - Ничего не знаю, - рыкнул главный цензор. - Мне здоровье дороже. Остановить! Вся редакция стояла на ушах. До конца года оставалось четыре месяца и заменить выпуск было нечем. Стало быть, срыв плана. Выговоры. Лишений премий. И ничем не объяснить: звонок Романова к делу не пришьешь. Понадобились усилия всего издательства, чтобы хоть в ущербном виде, без главы об экстрасенсорных явлениях (мне пришлось заменить ее на не совсем подходящую для моей темы главу о черных дырах), и с опозданием на четыре месяца издать книгу. И напрасно искать в документах издательства объяснения происшедшему - телефонные звонки не сохраняются. Впрочем, как я потом узнал, кое-какие следы остались. Отраслевой редатор З.М. Каримова написала докладную записку на имя главного редактора Маринова, а тот отправил ее в ЦК. Она ее написала для того, чтобы объяснить, почему подписная книжка, которая была анонсирована для читателей августом 1981 года вышла в самом конце года, в декабре. В докладной записке были такие строки (сидя в ее кабинете я, с ее согласия, их переписал): "Когда рукопись т. Лебедева была сдана в типографию после подписания в печать, в Главную редакцию поступила рекомендация директивных органов о нецелесообразности публикации в научно-популярном издании материалов об экстрасенсорном восприятии. К сожалению, распоряжения о том, как и в какой мере можно было бы сохранить и опубликовать остальной материал, содержащийся в издании, было выдано редакции спустя почти полтора месяца". Среди редакционных работников эта история получила широкое хождение. В ходу была фраза "распутинщина". К тому же вскоре умер Брежнев. А до него Суслов. Застрелился зампредседателя КГБ Цвигун. Народ разболтался и рассказывал антисоветские анекдоты. И вот тогда-то, при новом генсеке Андропове, было решено: хватит. Пора навести дисциплину, пора прижучить шатающихся и болтающих, особенно среди "идеологических работников". Асфальтовый каток тронулся с места. Кто не спрятался, я не виноват. НАКАНУНЕ Каждый новый генсек, приходя к власти, с ужасом убеждался в том, что страна находится в тупике. Нет самых необходимых продуктов, зато есть чудовищная коррупция. Худо с экологией. Экономика дико отстает, в ней нет инноваций, а те, что есть, -- разворовываются. Одним словом, заплутали. Конечно, прямо об этом никогда не говорилось, но проявлялось в том, что новый руководитель начинал "критиковать" прежнего и проводил тотальную чистку. Андропов не был исключением. В докладе нового генсека, посвященного 100-летию со дня смерти Маркса (14 марта 1983г.), имелись поразительные места. Он пошел на немыслимую ревизию советской идеологической доктрины - отказался от принятого и затверженного термина "развитой социализм", введенного Брежневым. Выяснилось, что СССР еще в самом начале пути к настоящему социализму. Да, оказалось, что СССР только что вошел в длительный исторический период совершенствования социализма. Это чрезвычайно озадачило всех, кто имел маломальскую память и мог анализировать основные установки партии. Ведь получалось, что в 1961 году страна вступила в фазу "развернутого строительства коммунизма", а эта фаза уже выше всякого социализма и начинается после его построения. Но скоро, в 1966 году, новый генсек Брежнев, заменивший строителя коммунизма Хрущева, сообщил о достижении стадии развитого социализма. И вот теперь, спустя 17 лет, советский народ вдруг узнает, что страна только-только приступила к совершенствованию того, что уже и так вполне развито и, стало быть, совершенно, а еще раньше было уже полностью построено и превзойдено второй ступенью (коммунизмом). Получалось, что время как бы двинулось вспять. По логике вещей, спустя какое-то время нужно было бы строить капитализм. Так оно на самом деле и случилось, но разве этого хотел бывший шеф КГБ, а в данный момент (в 1983г.) главный зодчий совершенствующегося социализма? Такое открытие мог сделать только неофит, только генсек с незамутненным разными теориями сознанием. И то правда: его официальная биография загадочна и совсем не проясняет вопроса о его образовании. Я пытался вникнуть еще тогда, сразу после его кончины, и выяснил следующее: Слушал курс Рыбинского водного техникума, позже поступив в него и еще раньше закончив, одновременно учился в Петрозаводском университете, в то же время плавая по Волге на двух судах: на одном - капитаном, на другом - помощником штурвального матроса. Тогда же окончил Высшую партшколу в Москве. А затем и позже всюду - успешно справлялся, работал над собой и рос над другими. Наши руководители имеют только два состояния - либо отличное здоровье, либо никакого, о чем и свидетельствует некролог. До этого здоровье генсека -- особо охраняемая государственная тайна. Как, впрочем, и все, что связано с его личностью. Говорю об этом потому, что мне, в числе прочего, вменялся в вину интерес к генеральному секретарю Андропову. Только в новые времена стало известно, что многие годы агентура КГБ внедряла в массовое сознание образ Андропова-интеллектуала (это делалось больше для Запада): вот какой неординарный человек нынче нами руководитАнглийский и немецкий знает, джазом увлекается. Даже пишет стихи! На самом деле он не окончил даже начальную школу и среди членов Политбюро имел самый низкий образовательный уровень -- по достоверным сведениям, два класса. О его аскетическом образе жизни тоже слагали легенды. Не пил, не курил, не флиртовал, терпеть не мог в фильмах даже намеков на сексуальные сцены, никто не слышал от него анекдотов, он их тоже не терпел -- почти как секс. Причитавшуюся ему надбавку к жалованию за звание генерала армии полностью отдавал детским домам. В общем, любил детей, как Ленин. Но еще больше он любил идеалы социализма. Готов был отдать за них жизнь. Не только здоровье и образование, но даже происхождение Андропова было государственной тайной. Сергей Семанов, историк, автор исследования "Андропов" (1995), пишет: "Помню, всех поразило тогда: его национальность никак не была обозначена. Никак. Это было неожиданно, ибо не только партийные верхи, но и космонавты без этой анкетной приметы перед народом еще не выступали. Ясно и то, что без ведома самого новоиспеченного Генсека такое было бы невозможно. С тех пор болтают разное, причисляют его и к грекам, и к евреям, и к северокавказцам, но это пока одни сплетни. Только узнав о его родителях и родне, можно будет что-то определенное установить. Но это - не сегодня и вряд ли даже завтра". Это "завтра" наступило. Страшная тайна раскрыта. Андропов -- этнический еврей по отцу (Владимир Либерман) и матери (Евгения Финкельштейн). Папа после революции сменил фамилию на Андропов, как будто предвидел последующий карьерный взлет сына. Сам Андропов так говорил своему доверенному врачу, главному кардиологу страны Евгению Чазову: "Они пытаются найти хоть что-нибудь дискредитирующее меня. Копаются в моем прошлом. Недавно мои люди вышли в Ростове на одного человека, который ездил по Северному Кавказу - местам, где я родился и где жили мои родители, и собирал о них сведения. Мою мать, сироту, младенцем взял к себе в дом богатый купец, еврей. Так даже на этом хотели эти люди сыграть, распространяя слухи, что я скрываю свое истинное происхождение. Идет борьба, и вы должны спокойно относиться к разговорам. Но я постараюсь, чтобы эти ненужные сплетни прекратились". Вот странно: почему папа-мама стали "чем-то дискредитирующим"? Вполне мог бы присоединиться к сонму революционеров-соплеменников. А еще лучше -- нажимать на интернационализм, дескать, несть ни эллина, ни иудея. А он -- "я постараюсь, чтобы эти ненужные сплетни прекратились". Уже в этом видно очень сильное загнивание "той" революционной идеи. Эта полная тупиковость советской истории и ее идеологии привела к любопытному феномену, который, как мне кажется, до сих пор не замечался. Десятилетия длилось сотворение невероятного культа Ленина, превращение любого его высказывания, любого тактического и технического письма, любой полемической заметки в некую вершину человеческой мысли, да что там -- в божественное откровение, и оно, это сотворение, сыграло с последующими вождями дурную шутку. Сами-то они были неграмотными (даже Ельцин с Горбачевым не слишком), а ведь так про Ленина пишут не кто-нибудь, а -- ученые! Доктора наук! Академики! Причем всех направлений. Не только философы да историки -- этим то можно было и не слишком верить. Но -- физики! Математики! Не говоря уж об экономистах. Все, все пишут с искренним восхищением: такого-де гения еще мир не видел. Посему всякий новый генсек, учинив разгром своих предшественников, тут же припадал к чистому роднику бессмертных ленинских идей. Получались забавные лакуны: Ленин, -- а потом сразу Хрущев. Мимо Сталина, который извратил ленинизм и наломал дров. Потом сразу верный ленинец Брежнев, а Хрущев с его волюнтаризмом сразу в беспросветной лакуне. Да и Сталина ведь не восстановили. Андропов также похерил Брежнева (и прочих). Он начал делать это еще при жизни Брежнева, снимая глушение с западных радиопередач, которые в это время разоблачали брежневскую семейку или читали сатиру Виктора Голявкина "Юбилейная речь" из "Авроры" за декабрь 1981 года. Последним таким новатором, ведущим прямое родство от Ленина, стал Горбачев. Все они равно коленопреклоненно припадали к живительным ленинским истокам. Восстанавливали ленинские нормы. Продолжали славные традиции Октября. Пели: "Есть у революции начало, нет у революции конца". Именно оттуда, от первого верстового столба, мы пойдем верной дорогой. И снова шли в какую-то совершенно неведомую им чащобу. Это бродяжничество продолжалось 70 лет, почти в два раза дольше, чем у Моисея. Пока не просветлело в умах самих высших партайгеноссе и они как бы внутренне воскликнули: а вдруг этот Ленин никакой не гений? А просто властолюбивый революционер? Да и его крестный отец Маркс -- вдруг и он вовсе не пророк и провидец будущего, а фанатик своей идефикс? Вот тогда и рухнул СССР. Но вернемся к временам Андропова. Евгений Чазов цитирует его откровения: "Главное, мы должны быть сильными. А это во многом зависит от состояния экономики. А она, в свою очередь, определяется людьми. К сожалению, человеческое сознание более инертно, чем прогресс общества. Мышление человека не доросло до сознания, что нужно трудиться для всех. Мы создали собственность для всех, а каждый хочет получить из этой собственности только свою выгоду и прибыль. Вы не понимаете, что расшатать любой строй, особенно там, где полно скрытых пружин для недовольства, когда тлеет национализм, очень легко. Диссиденты - это враги нашего строя, только прикрывающиеся демагогией. Печатное слово - это ведь оружие, причем сильное оружие, которое может разрушать. И нам надо защищаться". Я нередко слышал от него эту фразу, добавляет Чазов: "Революция, которая не может защищаться, погибнет". И он сознательно боролся с диссидентским движением". Первый этап возвращения к ленинским нормам прошел успешно. Андропов провел крупнейшую с 30-х годов ротацию партийных кадров и учинил показательное избиение на верхах коммунистической власти - в аппарате ЦК и в Совете министров: он бросил на низовку больше трети высокопоставленных чиновников, 18 союзных министров, а из 150 областных партийных бонз уволил 47, то есть, тоже треть. Потом Пленум вывел из ЦК КПСС бывшего министра МВД Николая Щелокова и первого секретаря Краснодарского крайкома Сергея Медунова "за допущенные ошибки в работе". Щелокова выгнали из партии и лишили всех наград. Осенью 1984 года он вместе с женой застрелился. Был отстранен от должности зять Брежнева Чурбанов, покончили с собой министр МВД Узбекистана Эргашев и его заместитель Давыдов (двумя выстрелами в висок, а?), уже произвели обыск у бывшего секретаря Президиума Верховного Совета Георгадзе. Добрались даже до кормушки - был расстрелян директор Елисеевского гастронома Соколов, поставлявший продукты "с черного крыльца" всяким партийным бонзам, неприятных Андропову. Народ ликовал: вот так-то, будут знать эти начальнички. Но быстро добрались и до народа. Уже лежа в клинике, Андропов написал большое как бы философское стихотворение, в котором читаем такие строки: Да будь ты хоть стократ Сократ, Чтоб думать, надо сесть на зад. Вот автор бессмертных строк, сидя на заду, а потом и лежа, будучи подключенным к искусственной почке, придумал хватать всех праздношатающихся по баням, магазинам и кино в рабочее время и применять к ним административные меры, чтобы они на рабочем месте "длительно совершенствовали социализм". Это было его первым крупным общественным свершением. Мы тогда каждую неделю ходили в Кадашевские бани -- там у нас был своего рода клуб. Два часа в отличных условиях, несколько помещений, холодильник, телевизор, спорткомната, бассейн, телефон. И это всего по 2 рубля с участника. Народ подобрался отменный: известный философ Лев Баженов, доктор физ-мат наук и лучший знаток русской философии начала ХХ века Сергей Хоружий (он был переводчиком и автором комментариев к "Улиссу" Джойса"), владелец самой крупной в Москве философской библиотеки Сергей Половинкин, редактор журнала "Московская патриархия" Женя Полищук, геофизик Саша Земцов. Приходили внук Флоренского Павел, композитор Вячеслав Артемов, миллионер из Германии, владелец фабрики сканирующих устройств Курт Миттельфельнер...- сейчас всех не упомнишь. Я там был своего рода политическим комментатором и информатором. В 10 утра, по прибытии, все сидели в простынях, как в тогах в римском сенате. "Так, Валерий, сообщай, что нового в мире и к чему все это клонится?" Во время одного из таких заседаний к нам ввалились милиционеры. Почему в рабочее время в бане? Так у всех же нет жесткого расписания. Сейчас нет занятий. Или свободный (так называемый библиотечный) день. Показываем свои пропуска, удостоверения личности. "А-а-- а-а... Ну, ваше счастье". Да, а вот многим начальничкам от таких набегов не поздоровилось. Вторым свершением Андропова стало такое: для укрепления идеологических основ социализма он решил провести ряд политических процессов над теми, кто должен был бы по долгу службы крепить идейные ряды, а вместо этого умничал. Готовились именно показательные процессы. Они уже начались -- для начала с диссидентов. Крупных-то уже не было -- Солженицына, Галича, Буковского давно выслали, Сахарова сослали в Горький, генерала Григоренко засадили в сумасшедший дом, Чалидзе, Жорес Медведев, Турчин и еще несколько диссидентов эмигрировали. Впрочем, эмиграция была мечтой и основной целью большинства правозащитников-отказников. Да и поменьше рангом посадили -- Щаранского, Шихановича, Кронида Любарского, Великанову (троих последних -- за "Хронику текущих событий"), ну еще Сергея Ковалева, еще скольких-то. Вся эта вакханалия глупости, которую проводил Андропов еще будучи главой КГБ, говорит о его недалеком государственном уме. Он не мог сообразить, что все диссиденты, вместе взятые, не составляют и миллиардной доли опасности для режима по сравнению с ее нелепым экономическим устройством, с ее фатальным членением по национальным республикам и амбициями местных "первых парней", разорвавших страну на 15 частей, по сравнению с тратами всех сил на "оборону" и помощь "социалистическим" странам Африки, Азии и Латинской Америки. Опасность диссидентов была пренебрежимо малой даже по сравнению с работой западных радиостанций. Да и что это за такая деятельность этих диссидентов? Выпуск "Хроники текущих событий", в которых просто перечислялись имена посаженных, фамилии следователей и судей? А вы не сажайте, вот и материал для "Хроники" исчезнет. Да и кто ту "Хронику" не только что читал, а видел? Только сами диссиденты. Читать-то ее было примерно то же, что читать телефонный справочник. А ведь ликвидация этой несчастной "Хроники" была чуть ли не главным делом и свершением 5-го управления КГБ. Сотни обалдуев-сотрудников много лет только и занимались слежкой да обысками по 24-му делу -- выискиванию этой "Хроники". А уж его "реформы"... Впрочем, их и не было. Андропов и к Косыгину с его более чем скромными реформами относился с отвращением. Федор Бурлацкий, спичрайтер при многих генсеках: "Меня часто спрашивали, стал ли бы Андропов, если бы ему довелось прожить дольше, реформатором и провозвестником нового мышления? Трудно ответить на этот вопрос. Но одно очевидно: всей своей биографией, складом ума, системой ценностей он мало был подготовлен для этой роли". Владимир Крючков, последующий глава КГБ: "Страна хотя и медленно, но верно катилась под гору. Не все, надо сказать, делалось так уж плохо, но, тем не менее, самая верхняя часть государственной пирамиды была парализована". Член политбюро, первый секретарь Московского горкома В.В. Гришин: "Восстановлена система "активистов", "информаторов", а проще, доносчиков в коллективах предприятий, учреждений, по месту жительства. Опять началось прослушивание телефонных разговоров, как местных, так и междугородних. Прослушивались не только телефоны. С помощью техники КГБ знал все, что говорилось на квартирах и дачах членов руководства партии и правительства. Как-то в личном разговоре Ю.В. Андропов сказал: "У меня на прослушивании телефонных и просто разговоров сидят молодые девчата. Им очень трудно иногда слушать то, о чем говорят и что делается в домах людей. Ведь прослушивание ведется круглосуточно...". Общее мнение всех, кто сам тогда вершил политику или был близок к вождям: никакой программы экономических реформ у Андропова не было. Ну, разве что... Андропов не скрывал своего намерения вернуться к "позитивным идеям" Сталина. В ЦК готовили постановление о реабилитации "вождя народов", предполагалось, в частности, переименовать Волгоград в Сталинград. Казенные юристы начинали поговаривать о введении уголовной ответственности за прогулы и даже за опоздание на работу. Ну, а дальше -- тоже испытанный способ поднятия экономики и уровня жизни трудящихся -- ГУЛАГ. В общем, не случайно Андропов остался в народной памяти в таких анекдотах: "Умер Брежнев. На Политбюро обсуждается новая кандидатура на пост великого вождя всех народов. Предлагается кандидатура Андропова. Входит Андропов. С автоматом. Руки вверх. Одну опустить. Единогласно". Убедившись, что нелепые преследования не оздоровили ни экономику, ни идеологию, Андропов пришел к выводу о широком охвате трудящихся. И был дан приказ о тралении по всему фронту. Меня это коснулось так. Где-то в 1982 году заехал к сестре Тане, а там небольшой сбор. Оказалось -- Владимир Альбрехт рассказывает, как себя вести на допросах. То был собранный им коллективный опыт. Я краем уха послушал, да и пошел на кухню. Эти рассказы были изданы в виде маленькой брошюрки в парижском издательстве "А-Я". Больше всего мне там понравился эпиграф: "Следователь: Откуда у вас Евангелие? - От Матфея". Потом Альбрехт вдруг мне позвонил (номер у кого-то взял) и спросил, нет ли у меня эпоксидного клея. Есть. Приехал -- на другой конец Москвы. Обозрел мою библиотеку. Отбыл с клеем. Говорю об этом потому, что (по его словам) ему на допросах предлагали дать на меня показания (какие книги, мол, видел), но он как партизан ничего не сказал. Так ли, нет -- я лично не знаю. Через примерно полгода услышал, что он арестован (зимой 1982 или весной 1983 года)-- за вот такие лекции, как быть свидетелем. Через еще пару месяцев я получаю повестку к следователю Воробьеву. Зачем -- не сказано. Получил я ее по почте, без расписки, стало быть, мог и не получить. Не иду. Вторая повестка. Не иду. Потом настало затишье. Летом 1983 года один мой знакомый, Алексей Ковалев, который в то время был начальником телеателье, сказал, что меня хотела бы видеть Вера Телефонникова -- вот такая у нее была редкая фамилия, и заведовала она Тушинским телефонным узлом. То есть, как раз в соответствии с фамилией. Я не так давно ставил телефон, отблагодарил ее за скорость натурой (конфеты, косметика, коньяк, в общем - пустяки). Но больше, может быть, она расположилась из-за того, что ей тогда куда-то нужно было срочно, в разные места, я ее повозил. Вышли в коридор. "Валерий, - говорит она тихо, - ваш телефон "на красных". Больше ничего сказать не могу, извините". Знающие люди объяснили: поставлен на прослушивание. Ну, не страшно. Я всегда исходил из этого, так что ничего не изменилось. Потом -- как ни приду домой, так у подъезда стоит газик-козел, а в нем четыре обалдуя. С утра до ночи. Недели две стоял. Сразу после получения "на красных" вывез весь самиздат из дома. Очень вовремя. Еще через пару дней, вернувшись с дачи, мы обнаружили, что дома был негласный (тайный) обыск (это когда дома никого нет и без всяких протоколов). Какие-то вещи переставлены, какие-то -- сдвинуты. Мой сосед по площадке Анатолий тоже изумлялся. Говорит, все дома немного не так. Особенно среди носильных вещей. Подушки не так лежат. И ничего не пропало. Долго он недоумевал. Я спрашиваю: - За границу не собираешься? (Он был певцом, тенор - солист Ансамбля песни-пляски Московского военного округа). - Да, - отвечает, - часть ансамбля премируют гастрольной поездкой в Афганистан. (Платили сертификатами для отоваривания в "Березке"). - Ну, тогда понятно. С обыском тебя, Толик! - Не может быть!! - Ну как же, очень даже может. Проверяли, нет ли незаконной валюты, наркотиков и вообще... книги там всякие. В Афганистане война, сам понимаешь, туда нельзя посылать кого попало. Он мгновенно успокоился. Счастливо заулыбался: - А, тогда пусть. У меня ничего такого нет. Вот так, в знак повышения производительности, нам и сделали досмотр напару. То ли ему под моей маркой, то ли мне. Чтобы два раза не ездить. В августе 1983 (без телефонного звонка) вдруг приезжает жена нашего знакомого Михаила Филиппова - Галя, красавица, умница, литературная барышня. Миша тоже молодой, отлично воспитанный, общительный и симпатичный, был армейским капитаном, хотя и закончил нечто гражданское электронное. Обоим не было и 30-ти. История нашего знакомства такова. Летом 1980 мы вступили в жилищно-строительный кооператив в Чертаново, я был там секретар?м правления, а Марине предложили поработать бухгалтером. Пока дом строился, через год удалось получить квартиру в другом, уже готовом, ближе к друзьям и родителям - в Строгино. Миша Филиппов заменил меня на посту секретаря кооператива. Марина продолжала работать бухгалтером. Миша был "бесквартирным офицером" и поэтому приезжал к нам домой по разным кооперативным делам. В армии он служил на ЭВМ, да не где-нибудь, а в штабе противовоздушной обороны в Перхушково. И вот Галя рассказывает, плача, что Мишу вызывали на Лубянку и там заставили подписать бумагу, что он брал у нас такие-то и такие книги. Просила его простить, ему угрожали Сибирью и вообще обещали стереть в лагерную пыль, если не подпишет. На следующий день (по ее словам) поехал опять в органы и отказался от своих показаний. Как водится, у Миши взяли "подписку о неразглашении", но они вс?-таки решили нас предупредить. Мы ее успокаивали, как могли. Тогда я сильно недооценил опасность. Да и не знал, что Марина давала какие-то книги. Я -- к ней: какие? Такие-то (Авторханов "Технология власти", Солженицын "Ленин в Цюрихе", Аллилуева "20 писем другу", Валентинов "Мои встречи с Лениным", Фишер "Жизнь Ленина", и еще один сборник "Минувшее"). Они -- все на месте, он быстро вернул. Ну, думаю, раз книги на месте, то у них нет никаких доказательств. Кто мог тогда знать, что доказательств и не надо. Достаточно показаний Миши. Хотя какие-то следы у Миши нашли: в его столе лежал экземпляр ксерокопии "там-издатской" книги Лидии Чуковской "Записки об Анне Ахматовой". Было и еще кое-что из "моих" книг. Ксерокопия! Да это ж тогда было чудо, сам аппарат ксерокс мало кто видел и даже мало кто о нем слышал. То была большая государственная тайна. Сергей Половинкин тогда пошутил: филоксера - это любитель ксеры. Кто делал копии? - рыкают на него. А чего спрашивать -- дело очевидное: Мишин брат-близнец заведовал в том самом штабе множительной техникой. С ним сразу обошлись круто: свой ведь, первую форму допуска имеет, а таким гадом оказался. Так взяли в оборот, что парень повесился. Мы тогда не знали об этой трагедии: Галя просила не звонить ради их безопасности. Больше мы не встречались. Позже через третьих лиц узнали: "органам" стало известно о поезке Гали к нам, Мишу разжаловали и сослали в какой-то среднеазиатский гарнизон, Галя поехала с ним... Через пару дней мне предложили горящую путевку в Железноводск, куда я через день и отбыл. Вернулся: кто-нибудь звонил? Нет. Никуда не вызывали? Нет. Начались занятия, текучка буден. Вдруг, думаю, забыли? Или отказ Миши от показаний сработал. Или пустяком им показалось. Андропов с его революционными идеями обновления общества к этому времени умер. Не до нас. Но нет, очень даже оказалось до нас. Правда, в сильно ослабленном виде. Да, идея Андропова провести ряд показательных процессов и завершить идеологическую чистку путем крупных посадок была остановлена. Пришел ему на смену нежилец эмфиземный Констанин Устинович Черненко, подписывавший бумаги К.У. Чер. Отсюда его прозвище -- "кучер". Посему это слово вдруг стали изымать из публикаций и телепередач, заменяя на "извозчик", "ямщик", одним словом, "водитель кобылы". Этот вернулся к брежневскому застойному "бережному отношению к партийным кадрам". Больше никаких увольнений и бросков на низовку. Не для того, понимаешь, боролись за власть. Но я-то к таковым не относился. Материал был собран, ему нужно было дать ход. Не до суда, как планировалось при Андропове, а так, для острастки. Впрочем, все будет зависеть от того, как поведет себя этот доцент. Полезет в бутылку - можно и посадить. В начале марта 1984 года меня вызвали в партком, и там парторг д. ф. н. Красников довольно буднично и без всякого напряжения в голосе сказал, что к ним "из компетентных органов" (из каких -- не сообщил) поступил запрос взять у меня объяснение о моих контактах с неким Михаилом Филипповым. Я, конечно, сразу понял, в чем дело. Сел, сочинил, стараясь подать Мишу как совершенно далекого от всякой политики, да и от моих интересов человека, и вообще всячески отводил тему от "там-издата". Принес бумагу в партком. Привожу это объяснение.

      В ПАРТИЙНУЮ КОМИССИЮ МФТИ

    Михаил Филиппов стал приходить к нам домой, начиная с весны 1981 г. До этого момента я был секретарем кооператива "Рига", но затем перешел в другой кооператив, который раньше заселялся, а Филиппов был избран на мое место секретарем. Моя жена Марина продолжала работать в прежнем кооперативе "Рига" главным бухгалтером. По роду деятельности Филиппов иногда нуждался в деловых контактах с бухгалтером по поводу оформления многочисленных бумаг "Риги". У меня не было ни малейшей психологической или интеллектуальной потребности в общении с Филипповым. Между нами лежал большой возрастной барьер примерно в двадцать лет, тем более что круг его интересов, как я это понял по отдельным репликам, мне был совершенно не интересен - он увлекался карате, упражнениями системы йога, экстрасенсами. Те краткие беседы с ним, что имели место, как раз носили характер ответа, почему я не считаю деятельность экстрасенсов научной. По словам своей жены, я узнал, что их контакты несколько вышли за пределы чисто деловых, и Филиппов иногда просил почитать книги из нашей библиотеки - на тему об индийской философии и русской истории. Я был не очень доволен этим, так бывает, что мои тщательно подобранные книги мне иногда внезапно требуются для получения той или иной справки для проведения лекции или научной работы, однако, получив заверения от жены, что он очень аккуратно книги возвращает, я все же не запретил этого. Позже жена Филиппова сказала, что ее мужа вызывали в какой-то особый отдел и под нажимом потребовали подтвердить, что он взял у меня книгу воспоминаний о Ленине. Я сначала не очень понял, о чем идет речь. Дело в том, что у меня имеется несколько книг, изданных в СССР в 20-30 годах, которые сейчас являются библиографической редкостью, в том числе произведения В. И. Ленина, изданные в начале 30-х годов и воспоминания о нем, - в частности, "Три покушения на В.И. Ленина" Бонч-Бруевича, изд. "Федерация" 1930 г. Однако книга эта оказалась на месте, да и вообще из нашего разговора выяснилось, что речь идет о книге, изданной за рубежом. Далее из ее сбивчивого рассказа я понял, что у Филиппова этой книги не было, а что он только говорил о ней, а кто-то об этом написал, и вот теперь его начальство расследует, так ли это. Затем она сказала, что Михаил пришел домой в большом расстройстве, а на следующий день пошел туда, куда его вызывали, и отказался от своих показаний. После этого, извиняясь за доставленное беспокойство, она ушла. Я буквально на следующий день уехал в санаторий, попросив Марину выяснять у Филиппова об этой истории. Вернувшись из отпуска, я узнал, что ни Филиппов, ни его жена больше не звонили, что их, видимо, не было в Москве, затем тут же уехал на школу молодых ученых в Красновидово. Никакие официальные власти меня никуда не вызывали, я себя ни в чем виновным не чувствовал и вообще забыл об этой истории. И вот теперь, спустя семь месяцев, она всплывает вновь уже как "факт" в материалах, присланных его военной организацией как "доказательство, будто я "разлагал офицера". Любопытно, что, как мне официально сообщили, этот материал сначала был послан в МИФИ -- такова степень их осведомленности. 2 марта 1984 г. Андропов умер 9 февраля 1984 года при подключении аппарата искусственной почки. Но судеб к тому времени им было поломано не меряно. Кое-кого зацепило и в моем окружении. Был исключен из партии Саня Огурцов -- большой умница и знаток философии науки (он сейчас в Институте философии). В райкоме в их внутреннем киоске накупил кучу дефицитных книг и журналы "Америка" и "Англия". Так с пачкой подмышкой и вошел на бюро. - Ответьте, почему вы грубо нарушали партийную этику? - Как я ее нарушал? - Вы обсуждали болезнь Андропова (он к тому времени еще был жив) и рассуждали на тему, кто его мог бы заменить. -В этом нет никакого нарушения. - Ну, знаете ли! Мы вам вынуждены отказать в вашей апелляции. - Идите вы на хер! (Не верят своим ушам) - Как!? Что вы сказали!? Повторите!! - ИДИТЕ ВЫ ВСЕ НА ХЕР!!! И вышел, хлопнув дверью. Уж не знаю, как его не посадили за хулиганство. Вид у него был всегда...ну, как у Василия Блаженного. Какой-то отрешенный и как бы неземной. Волосы растрепаны, борода всклокочена, взор горний. Прозвучавшее было настолько невероятным, что, видимо, решили, будто он сошел с ума. Саня тогда работал в Институте истории естествознания и техники, так его даже не уволили. Юлия Шрейдера (ныне покойного), кандидата физматнаук и доктора философии, видного специалиста по информатике, тоже исключили -- за то, что он принял католичество. Это особенно бесило: надо же, еврей, да еще и католик! Ладно бы иудаист или православный, а то -- еврей-католик! Выкинули без разговоров. Он и апелляцию не подавал. Понимал -- бесполезно. Но главное -- с работы (в ВИНИТИ) не уволили, только сняли с заведования сектором. Стал он с течением короткого времени главой московской католической общины, в этом качестве был принят папой Иоанном Павлом Вторым, пытался припасть к туфле, но тот не дал, ограничившись целованием руки. В последние годы (он умер в 1998 г.) был профессором Католического колледжа им. Фомы Аквинского. А тогда, как мне казалось, не слишком огорчался. Помню, на одной конференции в Болшево за ужином стал читать стихи Пушкина (любил он это дело и сам их писал), Но вдруг на каком-то месте забыл. Неловкая пауза. Я выручаю: - Юлий, дальше давай своими словами. Под общий смех он проскочил застрявшую строчку и лихо закончил: Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел И ничего во всей природе Благословить он не хотел. С ними было проще: они не преподавали. Стало быть, не разлагали молодежь, не сеяли ядовитые зерна неверия в прогрессивность самого лучшего в мире строя. А эти семена давно дали всходы, которые колосились везде. Раз в месяц нас собирали на лекции по повышению квалификации в здании ВПШ. Там, для пущего привлечения, всегда продавали журналы "Америка" и "Англия". Картина: на трибуне лектор ЦК, долдонящий о преимуществах социализма и о том, как весь мир все шире переходит в его лагерь, а все 400 человек склонились над журналами и читают их. Особенно красив был пейзаж с балкона. Как-то сидим на этих "политзанятиях", докладывает известный экономист и эколог (впрочем, этого слова тогда не употребляли) Анучин В.А., автор книги "Основы природопользования". Вот это был перформансПервый и последний раз. Он говорил очень эмоционально. - Понастроили гидростанций на Волге. Каскад, видите ли! А ведь произошло затопление огромных площадей -- половина Франции. Разве можно строить плотины на равнинных реках? Это же преступление! Красная рыба не может пройти из Каспия на нерест, наши потери (цифры). Шахты в подмосковных угольных бассейнах и даже Донбассе стали затапливаться (цифры потерь). Так что эта якобы самая дешевая и бесплатная электроэнергия обходится нам дороже самой дорогой (цифры). Мы потеряли половину заливных лугов! Наши потери в животноводстве (цифры и цифры). Коровы снизили удои. Буренка -- она же политически неграмотная. Она не читает постановления партии и правительства про заботу о крупном рогатом скоте и повышение своей удойности. Ну, неблагодарная скотина, что с нее возьмешь! Председательствовал какой-то партийный чин из горкома (кажется, завотделом науки) по фамилии Малофеев. Он сделал вид, что у него схватило живот, и быстро вышел. Анучин проводил его ухмылкой. - Не бойтесь. Я веду занятия в ЦК и в Совмине. Я там еще и не такое им говорю. Не знаю, чем закончилось для Анучина это выступление. А надо мной сгущались тучи. В партком вызвали нашего преподавателя Куфтырева: "Дайте показания на Лебедева". Он: Ничего, кроме хорошего, написать не могу. Пишите. Написал. Потом -- Сергея Половинкина. Тот же результат. Требование не разглашать сам факт вызова. Они мне ВСЕ тут же сообщили. В общем, многих вызывали. Инициатором всего действа был не партком. Он сам получал указания из Мытищинского горкома (наш институт формально был по партийной линии приписан к нему). Впрочем, один вызванный таки дал "нужные показания". То был N. (его хорошо знают в философском мире, посему не буду называть имени - не хочу, чтобы он как-то пострадал, хотя бы потому, что писал он не добровольно, а под диктовку "органистов"). У нас на кафедре служил на полставки. Вот он своей рукой написал: "Лебедев чернил советскую действительность, обсуждал, кто будет генсеком в случае смерти Андропова, обменивался какими-то книгами с завкафедрой Юрием Ивановичем Семеновым. Мне они не доверяли, поэтому книги не показывали. Одобрял вторжение американцев на Гренаду в 1983 году". Закавычиваю, потому что это выписка из моего личного дела. Забавно, что врал ведь. Или, как он потом оправдывался, писал то, что ему диктовали. Ни про Гренаду не говорили, ни Андропова мы с ним не обсуждали. Тем более, со студентами. Даже действительность не чернил, такую действительность можно было только обелить. Книгами обменивались вполне легальными (но не с ним), а когда "там-сам-издатскими" -- того никто не видел. В 1990 году в КГБ и в ЦК вдруг настала какая-то слабина: официально сообщили, что каждый может ознакомиться с материалами, каковые имеются на него в архивах ЦК. Я тут же пошел, и мне дали мою толстую папку. Только в этой комнате. Фотографировать было нельзя, только делать выписки. Я и сделал. Вот там я и прочитал показания Делокарова, которого мой товарищ Мурад Ахундов назвал "Делокаров из отдела кадров". Хотя мне еще раньше его фамилию рассекретили в ЦК. Уж не знаю почему. Может быть, потому, что он не сам прибежал с доносом, а ждал вызова. Тогда же, в 1990 году, я встретил этого Делокарова в Институте философии и дал ему "при народе" по физиономии. Он тут же уволился, а директор В.С. Степин его не удерживал. Стал этот Делокаров профессором Академии общественных наук при ЦК КПСС, а сейчас он кто? О! Он - зам. зав. по научно-- исследовательской работе кафедры философии Российской академии управления.. Стало быть, философское просвещение государственной службы в надежных руках. Кстати сказать, около двух месяцев назад я сделал запрос в Мосархив, куда перемещены все документы ЦК. Вот главное из моего письма: Date: Wed, 27 Jul 2005 08:13:55 Директору Центрального архива общественно-политической истории Москвы Никаноровой В.В. Уважаемая Валентина Вячеславовна, Мое имя -- Валерий Петрович Лебедев. Я издатель и редактор альманаха "Лебедь". Сейчас я пишу работу, в которой будет часть, связанная с моей биографией. В частности, краткая история исключения из КПСС и лишения профессиональной работы философа в апреле 1984 года и дальнейшего прохождения дела. Оно, как мне кажется, представляет интерес. Мне хотелось бы иметь доступ к моему "персональному делу". Я видел и читал его в 1990 году, когда появилось разрешение знакомиться с такого рода документами . Есть ли возможность поработать с делом у вас в библиотеке архива в течение одного дня (и что для этого нужно)? Если есть необходимость, я могу вам позвонить по указанному на вашем сайте тел. 678-12-87.Прилагаю любопытный документ, который, возможно, поможет определить нахождение папки с делом. С уважением -- В. Лебедев Так вот -- не только не было разрешения, но не было никакого ответа вообще. Судите сами о продвижении всяческих прав и свобод. Да и трудно ожидать иного, если научной работой на кафедре управления ведает Делокаров. В марте 1984 года меня вызвали в горком. В кабинете сидели двое. Один назвался именем-отчеством, - (скорее всего вымышленным), чем-то вроде Станислава Борисовича -- ни фамилии, ни должности. Второй вообще не представился. Первый, как потом выяснилось, был начальником КГБ Мытищ. Второй, как видно, -- за компанию. На мой вопрос о фамилиях "собеседников" "Станислав Борисович" ответствовал, что это не имеет никакого отношения к делу, а имеет исключительно лишь то, откуда я взял книги, о которых сообщил "компетентным органом" капитан Михаил Филиппов. Я уже продумывал, что и как отвечать на этот вопрос. Тогда в ходу была расхожая версия: дал почитать такой-то. А этот "такой-то" уже умер. Или -- эмигрировал. Выходило хорошо: вроде и искренен, на вопросы отвечаешь и никого не закладываешь. Уловка эта давно была известна "органам". Не только это меня останавливало. Были просто технические трудности: нужно было подыскать такого фигуранта, которые бы умер или эмигрировал в зазоре между августом 1983 года и мартом 1984 (в эти годы эмиграция, фактически, прекратилась). У меня таких знакомых не было. Но не это главное. Главное: - ссылка на "кого-то" не была выходом из положения. Ладно, "такой-то" уехал. Или, не дай Бог, умер. А книги где? Тогда же и отдали "такому-то"? Ладно, кому еще давали читать, кроме Филиппова? Больше никому? Тэк-с. Хватит и одного. Тут вот ведь какая шутка: по его показаниям, книги давала читать ваша жена. Стало быть, вот вам и распространение антисоветской литературы. Статья 190, три года лагерей. Не угодно ли? И вам столько же за хранение. Получалось, признание в получении этих книг делало ситуацию гораздо хуже: не только я мог бы пострадать, но и Марина. Причем -- весьма сильно. Посему я принял решение согласно старой зэковской русской традиции: полная несознанка. Никаких "этих книг" у меня не было. Что-то где-то о некоторых из них слышал. Где -- не помню. Кажется, случайно по радио. Крутил ручку приемника, искал станции -- вдруг говорят. Неинтересно. Пропустил мимо ушей. Самое-то главное: книги у Филиппова не изъяты. Стало быть -- улик нет. Потом я прикидывал, были ли лучшие способы защиты? Вот мог быть такой, красивый. "Да, я читал книги. А как вы полагаете, философ не должен читать и быть в курсе событий? Ладно, судите за чтение книг. Где брал? Вопрос неэтичный, отвечать на него не буду". Да, романтично. Но -- сразу же останавливало все то же соображение: Марину тоже привлекут. И могут дать даже больше - за создание антисоветской организации (двое ведь) -- это уже 70-я статья, 7 лет лагерей и 5 по рогам. А у нас дочь, которой нет и двух лет. Старые родители. Нет, лучше не умничать. По народному, по старинному: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Вот в таком духе и повел разговор. "Станислав Борисович" все про одно: откуда у вас эти книги? - Никаких "этих книг" у меня не было. - А показания Филиппова? - Не знаю, откуда он это придумал, может быть, на него оказывали давление? К тому же показаний одного свидетеля мало. Нужно хотя бы двоих. - Это вы, товарищ Лебедев, не беспокойтесь. Если понадобится, мы вам хоть десятерых свидетелей представим (это было сказано дословно). - Ну, если так, то тогда любые мои слова бесполезны. Десять ваших свидетелей всегда могут мои слова опровергнуть. - Верно понимаете свое положение. Скажите-ка нам, почему у вас столько сомнительных знакомых? - Каких это? - Да вот (смотрит в свою папку) -- некий Альбрехт, арестованный за распространение антисоветских измышлений. - Я его не знаю. Видел один раз случайно. - Где? - В какой-то компании, не помню уж какой. - А он говорит, что вас знает. Дома у вас был. - Вполне возможно. Не помню. Меня знают многие тысячи людей -- я же четверть века веду занятия и читаю лекции в домах ученых. - У вас часто бывал Филиппов. Вы при нем не раз заводили антисоветские разговоры. - Филиппов бывал совсем не часто. За все время, может быть, раза три-четыре. И всегда только по делам кооператива. Никаких антисоветских разговоров я с ним не заводил. И вообще я хотел бы увидеть его показания. - А я вам зачитаю. Слушайте: "Бывая в доме у Лебедева, я убедился, что он отрицательно относится к советской власти. Лебедев не одобряет политику партии. Он глумится над решениями партийных органов. Когда его жена Марина давала мне книги, он всегда меня предупреждал: если кто увидит книги, скажи, нашел в парке на скамеечке". Так что у нас есть достаточно оснований привлечь вас к уголовной ответственности. Кстати, почему вы не являлись на допросы по повесткам, как раз по делу этого Альбрехта? - Никаких повесток не получал. А что касается показаний Филиппова. Вы же смотрите: он говорит, что книги давала моя жена, а наставление про скамеечку почему-то давал я. Наверное, я бы при этом мог сам и книги давать. А то как-то странно получается: жена выдает книги, а я стою рядом и инструктирую. Никто таких книг не давал, так как у нас их никогда не было. (Забегая вперед, скажу, что вот эта формула "он всегда меня предупреждал: если кто увидит, скажи, нашел в парке на скамеечке" потом кочевала во всех официальных справках -- от справки для нашего парткома до справки для ЦК за подписью начальника КГБ по Москве и Московской области Алидина). - Что это у вас за знакомый -- Виктор Лифшиц, арестованный за валюту и антисоветские фильмы (Сын генерала, большой любитель джаза, сейчас у него своя торговля чаем, очень состоятельный человек)? - Знаю его только по бане, он иногда приходил туда. Никаких общих дел у меня с ним не было. - Так, не было. А с Михаилом Середой, тоже арестованным? - Никаких дел, кроме ремонтных. Он хорошо знал и разбирался в электронике. Несколько раз смотрел мой магнитофон. (Книги у него тоже водились, были у него контакты с какой-то диссидентской группой христиан из Обнинска, а взяли его формально за то, что, будучи начальником электронной лаборатории, часть работы делал дома, для чего приносил с работы какие-то приборы. Вот "за хищение" и посадили. Это при том, что он всегда делал записи в журнале, что такой-то прибор взял для продолжения работы). - А Алексей Ковалев? Его тоже арестовали. Это тот самый "правозащитник"? Вон какие мерзкие стишки сочинял (смотрит в папку): Отошел он с тоской от в решетках оконца, И проклял свою жизнь в этом городе Солнца. Или вот -- "ненароком наркома поставили раком". Что это за стихи такие?! Это же антисоветский бред. Откуда у вас такие знакомые? - Не знаю, про какого правозащитника вы говорите. Алексей Ковалев никакой не правозащитник, я его узнал как заведующего телеателье, когда приносил в ремонт телевизор. (Эта путаница между диссидентом Сергеем Ковалевым и Алексеем Ковалевым продолжалась долго -- вплоть до комиссии ЦК). Насчет наркома, - если и правда это строчка Ковалева, -- мне показалось, что Ковалеву просто стало жалко наркома. Таких знакомых и у вас, Станислав Борисович, наберется много. Например, вы едете по эскалатору, а навстречу вам поток пассажиров. Вы их видите, они -- вас. Можно считать вас знакомыми. - Вы, товарищ Лебедев, не умничайте. Мы доложим на бюро о вашей неискренности перед партией. Тогда же, весной 1984 года, в институт прислали комиссию по проверке работы кафедры. В ней были преподаватели разных ВУЗов. Среди них -- моя старая знакомая и друг Света Клишина (наш автор с первых выпусков альманаха "Лебедь"). Посему я довольно много знал. Например, то, что комиссия создана только ради того, чтобы дать мне отрицательную оценку как преподавателю. Какой-то политес хотелось соблюсти. Он даже в показательных сталинских процессах соблюдался, вплоть до того, что в судах у подсудимых были адвокаты. Правда, в тройках и ОСО обходились и без них. У меня тоже его не было. Не считать же за такового все время молчащего и дрожащего парторга института Ю. Г. Красникова. Да, напомню, что эти самые аттестации на райкомах-горкомах тоже были введены Андроповым. Партия уже не доверяла конкурсам в институтах. Тем более, что они проходили раз в пять лет, а реагировать нужно гораздо быстрее. У меня так совпало, что я и конкурс, и вот эту горкомовскую комиссию на этом бюро Мытищинского горкома прошел менее года назад. Прошел без всяких замечаний. К тому же, по результатам внутринститутского социологического опроса был признан лучшим преподавателем. А тут нужно принимать такие меры.... Вот и пошли на создание целой комиссии из человек десяти. Света Клишина сказала, что для проформы все члены комиссии могут сами выбирать, на какие лекции им ходить с проверками. Кроме моих. Для меня был выделен специальный человек -- Шмельков. Удивительно ограниченный, непрезентабельный мужичонка из ВПШ. Сидел у меня на лекции хмурый, что-то все время чиркал в блокноте. После лекции начал "разбор": вы не раскрыли тему партийного руководства, не отразили величие эпохи строительства социализма. Обошли стороной успехи нынешнего этапа. Мало, да что там мало, крайне недостаточно цитировали руководящие документы пленума ЦК КПСС и доклады лично товарища Черненко. Я слушал молча. Раз только возразил, сказав, что никакая моя лекция его бы не удовлетворила, даже если бы сплошь состояла из сплошного цитирования руководящих документов, раскрывающих величие нынешнего этапа формирования развитого социализма. Как он тут взвился! - Вы сказали -- формирование социализма! Вы даже не знаете, что формация называется коммунистической! А социализм -- это только первая ступень коммунистической формации! Социализм -- это не формация! Это первая ступень коммунистической формации! (Он повторил это, как мантру, раз пять). - Хорошо, хорошо, не нервничайте. Ладно, я скажу так: "раскрывающих величие нынешнего этапа формирования социализма как первой ступени коммунистической формации". Правда, товарищ Андропов недавно сказал, что мы пока не знаем, что такое социализм. Даже как первая ступень. Но вы, в отличие от генерального секретаря, знаете. - Я напишу справку, что у вас, товарищ Лебедев, крайне низкий теоретический и идеологический уровень подготовки. - Конечно, напишете. С этими словами я встал и ушел. Где-то во второй половине апреля 1984 года секретарь парткома Физтеха доктор физико-математических наук Юрий Георгиевич Красников сказал мне: "Товарищ Лебедев, на 25 апреля вы вызываетесь на бюро Мытищинского горкома. Мне поручено сопровождать вас. Вы должны в обязательном порядке прибыть на заседание. Даже если у вас будет температура 40 градусов. В любом случае. Хоть на носилках. Если вы не придете... Будет очень плохо". С апреля официальные лица института перестали обращаться ко мне по имени-отчеству. Только так - "товарищ Лебедев". Но все-таки еще не "гражданин Лебедев". Красников был приличным человеком. По точному определению Салтыкова-Щедрина: "тот, кто делает подлости без удовольствия". Удовольствия Красников не испытывал, это было видно. - Вы меня поймите правильно, - продолжал он почти участливо. - Вам грозит исключение. Этого не избежать. Но если не придете.... Вы меня понимаете? Настолько дело серьезно, что нам не разрешили рассмотреть ваш вопрос в парткоме. И делать какие-либо коллективные заявления в вашу защиту. Это я уже знал и от заведующего кафедрой Юрия Ивановича Семенова, с которым мы были в хороших товарищеских и даже, можно сказать, дружеских отношениях. Он мне сообщил, что в горкоме его предупредили, что в случае любых коллективных писем в мою защиту кафедра будет расформирована, а сам заведующий -- исключен из партии. Я очень хорошо все понимал. В принципе, Красников не имел права говорить, что мне грозит. И что может грозить еще. Но -- сказал. Так что он был даже более чем приличным "щедринским" человеком. Исходя из того, что может грозить "еще", я попросил сопровождать меня Володю Калиниченко, аспиранта Мераба Мамардашвили, в то время -- моего родственника. Мы поехали в горком на моей машине. - Если через два часа после начала заседания я не выйду, сообщи нашим, что, стало быть, арестован. Меня вызвали. Вошел, сел за общий стол, с краю. "Нет, пересядьте вот туда. За отдельный столик. Дайте свой партбилет". Так, стол подсудимых. Мне не назвали ни одного имени судей. Какое-то анонимное кафкианское действо. "Процесс". Начальник КГБ по Мытищам и окрестностям (он по должности был членом бюро горкома), который и тут не назвался, прочитал вывод "комиссии" из двух человек -- из него следовало, что я не разоружился перед партией, не назвал, кто именно мне давал книги. Ссылался на показания капитана Филиппова, который брал книги в моем доме. Мое окружение по его словам -- сплошные антисоветчики, одни из которых уже осуждены советским судом, а другие арестованы. Впервые прозвучали слова: "Лебедев чернил советскую действительность, обсуждал, кто будет генсеком в случае смерти Андропова, обменивался какими-то книгами с завкафедрой Юрием Ивановичем Семеновым. Мне они не доверяли, поэтому книги не показывали. Одобрял вторжение американцев на Гренаду в 1983 году". Фамилия "свидетеля" прозвучала совершенно невнятно. Я попросил еще раз назвать фамилию. "Это неважно", -- был ответ. Тогда я еще не знал, что это показания N. Это мне сообщила только на комиссии в ЦК помощница Соломенцева, П.Г. Макеева (а потом я и сам прочитал его показания в своем личном деле). Упомянул и мою сестру Таню, которая с мужем Андреем давно хотят уехать из СССР. В конце справки безымянный начальник мытищинского КГБ и член его бюро зачитал еще и выводы Шмелькова о моей безнадежной отсталости в области идеологии, поданные как мнение всей комиссии. Затем для создания "обстановки обсуждения" выступили еще несколько членов бюро, из коих ни один не назвался. Их выступления носили однообразных характер завываний о том, что партия не потерпит в своих рядах отщепенцев и что поэтому мне не место в их славных рядах. Во время этих камланий меня подмывало последовать примеру Сани Огурцова -- послать все бюро на хер и уйти, хлопнув дверью. Но что-то подсказывало мне, что дальше коридора я не уйду. Может, и хлопнул бы, но как на грех незадолго до этого прочитал самиздатскую работу Анатолия Марченко "Мои показания". О жизни в новых советских лагерях после исправления всех перегибов и извращений социалистической законности. Впечатление было жутким (Марченко погиб в лагерях в 1986 году). От "многого знания -- многия печали". Не рискнул. Для проформы в конце дали слово мне. У меня сохранились тезисы моего "последнего слова". Вот самое главное: "Почему мое дело, в нарушение собственного устава партии, не разбиралось в первичной партийной организации? Свидетельства неизвестных мне лиц. Только с одним -- шапочное знакомство. С какой стати я стал бы раскрываться перед малознакомым мне человеком, да еще и давать ему запрещенные книги? Одно показание -- это не факт. Остальные показания только повторяют это одно, притом в тех же словах. Почему за предыдущие 23 года моей работы таких сведений не было? Почему следует верить выводу неизвестного мне Шмелькова, а не выводам многих комиссий, решению конкурсной комиссии о следующем пятилетнем сроке моей работы? Вашей собственной переаттестации? Утверждению меня зав. кафедрой вечернего университета марксизма-ленинизма в Дубне? Многим официальным письмам от ведущих научных учреждений о моих лекциях, которые я вам представил. Выводам социологических опросов, проводимых доцентом Емельяновым? Почему нужно создавать впечатление, будто мое окружение -- сплошь осужденные или арестованные люди, которых я не знаю? У меня много друзей и товарищей - достойных членов нашего общества". Все говоримое было названо "демагогией", какой-то ответ был дан только на вопрос: "Почему мое дело, в нарушение собственного устава партии, не разбиралось в первичной партийной организации"? Зато он был исчерпывающим: партия сама решает, какие законы и правила ей устанавливать. Например, было сказано мне, ЦК принял Юрия Гагарина в партию сразу, без всякой первичной партийной организации и без кандидатского стажа. Я поблагодарил бюро за такое лестное сравнение. Добавил, что я не так знаменит, как первый космонавт, и вполне мог бы удовольствоваться общими правилами, записанными в Уставе КПСС. Раздался негодующий шум возмущения, мне сообщили, что я исключен, что еще должен сказать спасибо и могу быть свободен. Последнее слово не могло не обрадовать. Я вышел до истечения двухчасового контрольного срока. С чувством большого облечения. Вообще с этими антисоветскими книгами была большая юридическая загадка. Во времена инквизиции существовал индекс запрещенных книг. Из них каждый верующий мог узнать, какие книги ему запрещается читать. В советское время никаких индексов и списков не было. Все происходило ситуативно. Например, во времена Ленина "Десять дней, которые потрясли мир" Джона Рида считалась лучшей книгой иностранца о революции (по словами Ленина). Во времена Сталина она же- преступной, за которую можно было получить по году за каждый день. А уж о книгах Троцкого - страшно сказать. Эмигрировал кто-то или высылали -- его книги циркуляром изымались из библиотек. Обычный читатель об этом и не знал. Но при обыске ему могли бы их очень даже вменить в вину. "Один день Ивана Денисовича" в 1962 году выдвигали на Ленинскую премию, а к 1983 году она давно считалась антисоветской. Совершенно, на первый взгляд, непонятно, почему книгу социалиста Люиса Фишера "Жизнь Ленина" следовало признавать антисоветской. Она написана с полным уважением к вождю, содержит марксистский анализ его взглядов. И вообще -- серьезный, даже капитальный труд. Но там были детали по определению происхождения Ленина или история его мумификации. В обозреваемое мною время это считалось невозможным. Нужно было каким-то особым чутьем отличать запрещенные книги от разрешенных. Надо сказать, советские люди таким чутьем обладали. Опережали в этом деле овчарок и ищеек. Сразу же после исключения я был отстранен от занятий. По институту поползли слухи -- эту историю помнят до сих пор. Конечно, в обрамлении легенд. Мне приходилось слышать, что я якобы создал в институте антисоветскую организацию из студентов, распространял среди них опасные книги и чуть ли не готовил государственный переворот. Дело-то и впрямь было шумным. Заведующего сняли и дали ему строгий выговор с занесением, парторгу кафедры Светлане Котиной -- строгий выговор. За потерю бдительности. Еще двум преподавателям предложили уволиться по собственному желанию -- Куфтыреву и Половинкину. Со мной вышла заминка: от занятий освободили, а уволить боятся. Вернее, не знают, по какой статье. Ведь существует КЗОТ, а там нет статьи "за исключение из партии". Понимая тяжелое положение не только свое, но и нашего руководства, я предлагаю подать заявление по собственному желанию. Не решаются. Мнутся. Красников говорит, что ждут мнения горкома. А там тоже не хотят рисковать. Проще всего им было бы уволить меня по статье 254 п.3 "за моральные проступки, как не соответствующего высокому званию советского преподавателя" (у нее и теперь такая же формулировка: "трудовой договор ... может быть прекращен в случаях: совершения работником, выполняющим воспитательные функции, аморального проступка, несовместимого с продолжением данной работы"). Но тоже, как там потом повернется, неизвестно. Я ведь имел право обжаловать такое увольнение в суде. А там пришлось бы сказать, в чем заключаются эти самые "аморальные проступки". Обычно под ними понимаются пьянка или амурные шашни. А тут -- я не пью и с шашнями примерно на том же уровне. Оно конечно, судья человек подневольный и проштамповал бы решение об увольнении, но огласка могла быть. Суд-- то по идее открытый, родственников в любом случае должны были пускать. А у меня сестра четвертый год в отказе на эмиграцию, знакома со многими иностранными корреспондентами в Москве. Наконец, "наверху" приняли решение: разрешить мне уволиться по собственному желанию. Подали это, между прочим, как особую милость. Выдали характеристику, фактически -- волчий билет и лишение права на профессию (там было сказано об исключении, а это значит -- вне закона) и - на вольные хлеба. Вообще при написании этой характеристики руководство столкнулось с большой проблемой. Напишешь положительную - дадут по шапке: как можно давать хорошую "такому"? Напишешь отрицательную -- тоже дадут: зачем же вы держали "такого" столько лет? Месяц - уже после увольнения - думали да согласовывали. Наконец, написали так: "Занятия Лебедев В.П. проводил на достаточном теоретическом уровне, постоянно совершенствовал свою квалификацию. Лебедев В.П активно занимался научной работой" (идет перечисление некоторых публикаций). А в конце как бы не от себя руководство извещает: "Проявил политическую незрелость, совершил несовместимые со званием члена КПСС поступки. ...за нарушение Устава КПСС Лебедев В.П. исключен из рядов КПСС. Характеристика составлена на основе решения парткома МФТИ от 15 июня 1984 года". Так я оказался "на вольных хлебах". Не такие уж они были вольные. Изоляция оказалась невероятной. Как в пустыне. Все публикации остановлены. Все запланированные поездки на конференции отменены. Ни одного звонка от бывших коллег с кафедры. Винить ли их? Нет, пожалуй. Ведь после моего исключения над ними произвели настоящую экзекуцию. Аутодафе. На заседании кафедры в присутствии секретаря горкома каждый -- именно каждый - должен был встать и произнести заранее заготовленную ритуальную формулу: "Я полностью согласен с решением горкома об исключении Лебедева из партии и резко осуждаю его поведение". Все как один встали и произнесли. Мне передавали объяснения и оправдания многих: "мы не могли иначе. Лебедеву что -- у него, помимо философского, есть еще и техническое образование. Он всегда выкрутится. А нам что делать с нашим философским или историческим? Пропадем ведь". Ну, в каком-то смысле оказались правы. Выкрутился. А звонить после публичной взаимной унтер-офицерской порки -- как-то неудобно. В эти дни очень выручал меня Саша Петров, человек во многих отношениях замечательный (я уже писал о н?м в главе о разоблачении плагиата Богдановой). Мы тогда жили на соседних улицах. Почти каждый день он ходил со мной на прогулки вдоль Москва реки. Шутил: "Как два социал-демократа на берегу Женевского озера". И еще -- философы Лев Баженов и Мурад Ахундов, оба из Института философии (Лев Борисович Баженов-Малкиель скончался 29 мая 2005 года). Мы давно были знакомы, но встречались редко. А здесь они, не в пример моим боязливым коллегам с кафедры, стали часто звонить, приглашать в гости. Я тогда много ездил к Мураду и его веселой и очень гостеприимной жене Люсе. И еще зазывал уволенный Сергей Половинкин. Ему скоро удалось устроиться на кафедру в Историко-архивный институт -- там кто-то пустил слух, что якобы он знаком с Горбачевым, а Сергей не стал никого разубеждать. А так бы не взяли -- слухи о том, что он каким-то образом причастен к "разным книгам", тоже ходили. Нужно было искать работу. Вот когда я пожалел, что в свое время серьезно не подумал о предложении могильщика Али. Пошел двумя путями. Писание в разные партийные инстанции и личный поиск. Все казенные писания завершались одинаково: мне предлагали пойти по такому-то адресу. Это всегда было какие-нибудь городское или районное бюро по трудоустройству. Пустой номер. Настоящий капкан. Мало-мальски квалифицированная работа требовала разрешения райкома. Невозможно было скрыть мой государственно-партийный порок. Даже если попытаться не показывать характеристику. В трудовой книжке записано, что уволился незадолго до окончания учебного года. Из Физтеха! Да туда попасть -- мечта, а тут -- уволился по собственному желанию. Явно, что-то не так -- это чуял любой начальник отдела кадров. Райком разрешения не давал. А если куда-то в грузчики, то там легко можно обойтись без райкома, но опять подводила трудовая книжка: из нее следовало наличие высшего образования, а закон запрещал брать на такие работы людей с высшим образованием. Время шло, наступал опасный период безработицы, который УК уже квалифицировал как тунеядство. Тут уже все, чистое дело, никакой политики. Не работаете больше трех месяцев? Стало быть, тунеядец. А это -- уголовная статья. Я узнал, что скрыться от напасти можно, оформившись литературным секретарем члена Союза писателей. Особых связей в этом мире у меня не было. Родители хорошо знали Евгения Евтушенко: после поэмы "Братская ГЭС" его сослали на Кавказ -- призвали на трехмесячные военные сборы. И он попал к отцу в армию, в Ереван. А там мать и отец устроили ему почти санаторную жизнь. Он стал у них в доме своим человеком. До сих пор с большой теплотой вспоминает Петра Сергеевича и Софью Стефановну. Я с ним тоже несколько раз встречался. Звоню. Встречаемся на улице. Рассказываю суть дела. Он страшно заинтересован, какие именно книги мне "вменяли". Перечисляю. Так, это я читал, это читал, это тоже. А вот эту нетВалерий, не могли бы мне дать ее (речь шла о "Жизнь Ленина" Фишера). Говорю ему: Евгений, сейчас ни одной книги под рукой нет. Все вывез, раздал, кое-что продать пришлось -- все-таки три месяца без работы. Позже достану. А сейчас просьба: не оформите ли вы меня секретарем? Он сразу поскучнел. Забормотал, что он уже двоих оформил, что за ним все время присматривают. Прослушивают. Отслеживают. Что сам Андропов обвинял его в антисоветской деятельности. Ну -- никак не может. Звоню Жванецкому. С тем же разговором. Говорю, что могу быть помощником не формально, а по существу. У меня есть пара пишущих машинок, печатаю неплохо, могу редактировать, сам пишу юморески (он их знал и дал хорошее предисловие). Есть машина, так что мобилен -- для разных деловых связей. Тот охотно соглашается. А дня через два: вы знаете, Валерий, это же надо, чтобы вы фактически у меня жили. Полностью вошли в мою жизнь. Это и вас, наверное, не очень устроит. А меня... Это ж больше, чем взять жену. Вы же видите, что я до сих пор холост (да это и верно -- Михал Михалыч еще долго, лет 10 после этого был холостым). Рассказываю о своей незадаче у нас в бане. Вдруг Саня Огурцов (тот, который послал бюро райкома на хер) говорит: а зачем тебе какие-то писатели? Секретаря имеет право оформить любой кандидат наук. Давай я тебя оформлю. Пишу заявление, несу в профсоюз работников коммунального хозяйства (все секретари, наряду с личными шоферами, садовниками, поварами и пр., оформлялись там) - и готово: я научный секретарь с зарплатой 70 руб. в месяц (ну, это формально, естественно, никто их не платил) и с налогом с нее 13 %. 10 месяцев пробыл на этой должности. Это была отсрочка. Наступало время моего похода в ЦК к самому товарищу Михаилу Сергеевичу Соломенцеву. Поначалу я писал просьбы о восстановлении на работе, и если это непременно связано с членством в КПСС -- то и "восстановление" в партии. Потом про партию уже ничего не писал, только про работу. Так как при исключении был грубо нарушен устав (напомню: был исключен сразу на горкоме, минуя первичную организацию, что по уставу совершенно невозможно), то я подал жалобу на действия бюро горкома. Вот по такой-то жалобе именно как стандартной процедуре был приглашен к председателю Комитета партийного контроля Соломенцеву (8 октября 1984 г.) Аудиенции, думаю, был удостоен из-за необычности своего дела. Мало кому из простых коммунистов и даже из очень непростых удавалось получить прием у фактически третьего лица в государстве. Да еще говорить с ним час. У меня потом многие опытные люди расспрашивали, что да как там проходило. Расскажу это не своим текстом, а выдержкой из статьи Светланы Самоделовой Последний из Политбюро из Московского Комсомольца за 6 ноября 2003 г. Это -- интервью с Соломенцевым по случаю его 90-летия, пришедшегося на 7 ноября 2003 года. Он и сейчас жив, в ноябре 2007 года ему стукнет 94. В связи со скандальным, мошенническим приобретением бывшим премьером Касьяновым огромной дачи Сосновка-1 в Троице-Лыково (11 гектаров), бывшей служебной дачи Соломенцева, его имя снова на слуху. Перед походом к зубру партийного дела интервьюер Светлана Самоделова ознакомилась с кое-какими архивными данными о моем пребывании в высоком кабинете. Цитирую: "В 84-м могущественный член Политбюро и председатель Комитета партийного контроля вызвал к себе на Старую площадь преподавателя философии и истории Московского физико-технического института Валерия Лебедева. Преподаватель на лекциях показывал экономическую глупость и политический анахронизм коммунистического режима. Лебедев взял с собой диктофон и записал часовой разговор с Юрием Соломенцевым. Вот небольшой отрывок из него. -- Почему вы сообщали на лекциях сведения, выходящие за пределы учебного курса? -- Иначе меня не стали бы слушать! -- Вы солдат партии и боец идеологического фронта и потому должны пропагандировать текущие установки, а не интересоваться тем, что было раньше или будет потом. -- Но в этом случае невозможно быть философом! -- Вот вы им и не будете. После этого разговора с философской кафедры Лебедева уволили. Он устроился рабочим на завод "Динамо", где 12 человек из бригады имели высшее образование, из них четверо (ошибка -- трое -- В.Л.) -- кандидатскую степень... Напрасно я расспрашивала Михаила Сергеевича о закулисной жизни Кремля. Юбиляр за свою долгую партийную жизнь четко уяснил, о чем стоит рассказать прессе, а о чем стоит умолчать... О Суслове бывший председатель Комитета партийного контроля нашел сказать только то, что это интеллигентный, образованный, своеобразный человек, об Андропове -- что он политически подкованный, принципиальный, требовательный коммунист, который всегда внимательно выслушает. В 88-м в ходе сентябрьского пленума ЦК в числе многих других ветеранов партии Михаил Сергеевич Соломенцев был отправлен на пенсию. Ныне он пишет мемуары и скорбит о духовной нищете окружающей жизни. На вопрос, как он будет праздновать свой девяностый день рождения, Михаил Сергеевич, наверное, впервые за весь разговор растерялся: "Мы привыкли отмечать праздники какими-то видными событиями". Еще 13 лет назад таким событием была очередная годовщина Великой Октябрьской революции; впрочем, для Соломенцева этот день -- 7 ноября -- так и остался особенным: двойной день рождения -- его и канувшей в вечность Страны Советов". Весь разговор и вся обстановка разговора с Соломенцевым (там и его помощники присутствовали) мне напоминала какую-то сцену. Какую? Да, пожалуй, сцену сбора глав гангстерских кланов в "Крестном отце" Марио Пьюзо. Ну, чисто бандит. Сидит в казенном костюме, при галстуке, морда лощеная. Говорит: - Вот вы (заглядывает в свой блокнот), Валерий Петрович, коллекционируете недостатки. Вы думаете, мы о них не знаем? Знаем гораздо больше вас. Вы думаете, через сто лет недостатков не будет? Будут -- еще и больше, чем сейчас. Радостно засмеялся. И начал рассказывать о своей недавней поездке на Дальний Восток с проверкой, по итогам которой (там были дикие хищения) таких-то исключили, таких-то сняли, а еще нескольких даже посадили. Все это с похахатыванием и причмокиванием. Потом вдруг затуманился. Говорит: - Партия не ставит крест на своих оступившихся членах. Упорной работой и исправлением своих ошибок можно завоевать доверие партии и получить прощение. Вот Молотова восстановили в партии недавно, в мае. У него были большие заслуги перед партией, но и большие прегрешения. Сейчас ему 95 лет, но видите, - заслужил. Я ответил, что знаю об этом, его восстановление произошло на следующий день после моего увольнения. Как бы на освободившееся место. Молотов гораздо лучше меня зарекомендовал себя как честный партиец. Мне тогда было 46 лет, я сказал, что во всем буду брать пример с Вячеслава Михайловича и до девяносто пяти лет постараюсь исправиться. "Но я ведь прошу вас, Михаил Сергеевич, - продолжал я, - обратить внимание на грубое нарушение устава. Я ведь об этом писал в своем заявлении на ваше имя". На это Соломенцев вальяжно ответил стандартной формулой, что любая вышестоящая партийная инстанция имеет те же права, что нижестоящая. Плюс к ним те, которых нижестоящая не имеет. - Почему же о том, что вышестоящая инстанция имеет право исключать из партии без разбора персонального дела в первичной организации, не написано в уставе? - Нет, как раз написано. Вот в этом положении о том, что вышестоящая партийная инстанция имеет те же права, что нижестоящая. Этого тоже прямо не написано, но это само собой разумеется. Устав нужно уметь читать. А разбор вашего дела был. Вот у нас справка за подписью начальника КГБ по Москве и Московской области генерала Виктора Ивановича Алидина. Написано, что вы давали... этому капитану читать антисоветские книги. (Скажу, что более омерзительного типа, чем этот Алидин, даже внешне трудно представить. Из его биографии: "Генерал-полковник. Русский. В 1925 году вступил в комсомол. В 1927 году окончил трудовую школу 2-й ступени, получив среднее образование. В начале 1937 года после демобилизации работал секретарем партийной организации Научно-исследовательского института ортопедии и травматологии... С января 1971 по январь 1986 года -- начальник Управления КГБ СССР по Москве и Московской области. Был членом коллегии КГБ СССР. Награжден тремя орденами Ленина.) - Так ведь это только и известно от капитана. Больше никто не подтверждает. - Достаточно. Да и не только это у вас. Вот тут ваше окружение, ваши разговоры. Мы верим нашим работникам государственной безопасности. Мы не можем не доверять нашим проверенным кадрам, не так ли? Ну, раз разговор пошел так, я решил рискнуть: была не была. Накануне написал одну юмореску, текст лежал в кармане (потом ее исполнял со сцены известный эстрадник Владимир Ляховицкий, один из любимых партн?ров Аркадия Райкина, первый исполнитель миниатюры Жванецкого "Авас" и многих других (вместе с родным братом Аркадия Райкина, выступавшего под псевдонимом Максим Максимов). Вытаскиваю листик, прошу разрешения прочитать в качестве ответа генералу Алидину очень короткую шутку. Милостиво кивает: прочтите. ПРИЗНАНИЕ -- Почему Вы не были на собрании? -- Я был на собрании. -- Нас не интересует, были ли Вы на собрании, нас интересует, почему Вы не были там. -- Но я там был. Был! -- Нам все равно, где Вы были, нам важно выяснить причину Вашего отсутствия на собрании. -- Да никакой причины отсутствия не было! -- Так. Значит, Вы отсутствовали без уважительной причины? -- Это не так. Вообще без всяких причин, просто присутствовал и все. -- Нет, не все так просто. Разве Вам не понятно, что нам нужно от Вас только одно: узнать причину, почему Вас не было на собрании. -- Я не мог не быть на собрании, когда я там был! -- Значит, когда Вы не были на собрании, а были там, это и есть причина, почему Вы не были на нем? -- Если бы я не был на нем, а был там, то как бы я мог быть не на собрании? -- Это Вам лучше знать. Скажите, когда Вы были там, а на собрании не были, то Вам ясно, что Вы и не могли быть одновременно там и на нем? -- Где, где я не был там на нем? -- Вот именно. Значит, Вы признаете, что не были на собрании, потому что были там, где-то. Где именно? -- Я был не где-то, а именно там, где я не мог не быть. -- Хорош! Как же Вы дошли до жизни такой, что даже не помните, где были, вместо того, чтобы быть там, где все -- на собрании? - - Я там, где все...всегда...да...я пришел...был...дошел... -- Ну-ну! Где как все? -- На нем...пришел...был...дошел до жизни такой...на нем. Там. -- На ком дошел?!! -- Был...Там, где все...был...всегда как все...в последний раз прошу простить. -- Ну, что ж. На первый раз, учитывая чистосердечное признание, ограничимся строгим выговором. -- Спабоси. -- Что? -- Спабоси. -- Еще раз! -- Спизопа! -- Все ясно. Это очень хорошо, что Вас не было на нашем собрании. Соломенцев изволил улыбнуться. - Ну, Валерий Петрович, это вы преувеличиваете. - Конечно. Это же шутка. А если серьезно, то как быть с моей работой? Я же не могу ничего найти, никуда не берут. Помогите. - Это не по нашей части. Отменить решение горкома о вашем исключении мы пока не можем. Нет оснований. Поработайте, покажите, что вы полностью переоценили свои взгляды, и тогда будем снова рассматривать ваше дело. До свидания. Я вышел в приемную. Сел на стул - у меня вдруг началась почечная колика. Такое и раньше иногда случалось. И вот -- опять. Наверное, сказалось еще и нервное напряжение. Секретари донесли начальству: не дай Бог, потом скажут, что в ЦК затравили насмерть. Надо сказать, что там в те времена все были очень вежливы - даже при исключении. Вызвали бригаду врачей (мужчину и женщину), те сразу прибыли и сделали мне укол сильного болеутоляющего - баралгина. Тут на меня напал неудержимый смех - оказывается, это возможное побочное действия этого самого баралгина, но для меня оно оказалось главным. Под руки врачи вывели меня из здания и на выходе, глядя на хихикающего исключенного и уволенного, охрана решила, что мол, готов, в Кащенко повезли. И потому расслабилась и не взяла у меня пропуск. Вечером при закрытии ЦК там началась паника: количество выданных и количество сданных пропусков должно совпадать. Всю ночь искали по всем закоулкам злоумышленника - не сдавший пропуск, видать, где-то засел с намерением. Утром мне позвонил полковник, начальник смены охраны, и почти что с рыданием спросил, не остался ли, часом, пропуск у меня. Посмотрел: точно, у меня (я и не знал, что его надо сдавать, и вообще не до того было). - Я сейчас приеду, это так важно, вы не представляете. - Да не надо, я как раз еду в эти места и занесу вам. Когда отдавал пропуск, полковник благодарил несказанно. Ведь (по его словам) уволили бы без выходного пособия, а тут дети, жена... А так отделался выговором. Наклонившись, он тихо сказал, что все понимает, что лишать философа профессии за чтение книг нельзя, и добавил, что долго так продолжаться не может. Да и врачи в машине уже знали, в чем дело, и всячески выражали сочувствие (меня довезли до самого дома). Так что и тогда народ был нормальный - притом почти во всех инстанциях. Вообще было много и даже, по нынешним временам, поразительной, как бы это сказать, беззаботности. При входе в ЦК в здание на Старой площади не проверяли на металлоискателе наличие каких-то предметов. И вообще не досматривали. Меня, по правде сказать, это удивило. Может быть, потому что тогда еще не было никакого терроризма. Хотя кто бы мог поручиться, что какой-нибудь изобиженный партиец не зарежет или не застрелит дорогого Михаила Сергеевича, как Николаев Кирова? Не осматривали и не обыскивали ни при выходе, ни при выходе. Может быть, портфель бы и осмотрели - не знаю. Но я шел без него. Мне было разрешено делать записи всего происходящего, и форма записи не оговаривалась. Посему я спокойно включил диктофон, правда, лежал он незаметно в нагрудном кармане. От руки тоже кое-что записывал. После всех моих увольнений я оказался в луче внимания неких специалистов по диссертациям. Они решили, что я - подходящая кандидатура для написания заказных научных трудов. Один из них, сам доктор наук, был координатором обширных проектов. От него я получал темы диссертаций и сроки исполнения заказов. Ему же сдавал написанный материал и получал оплату. С 1984 по 1990 год я написал 5 диссертаций и одну монографию. Из них -- две докторских. Кандидатская шла за 3 тыс., докторская за 6. Темы -- самые разные. Были по философии, по социологии, по экономике, по географии. Ко мне обращалась также одна дама, которая имела свои заказы, но не все разделы темы могла исполнить. Она мне передавала эти разделы. Я отвозил ей исполненное и получал от нее гонорар. Я не знал заказчиков. Только предполагал, что они "люди Востока". Не "Большой Восточной Ложи", а просто -- среднего Востока. Очень среднего. Поэтому посредники просили меня "не выходить за рамки понимания клиента". Не слишком умничать. Что ж, это только облегчало задачу. Стало быть, сколько меня не спрашивай, сколько не пытай -- я бы ничего ответить не мог. В свою очередь, заказчики ничего не знали об исполнителе. То есть, обо мне. Заказчиков мог знать посредник. Но и это не факт. Посиживая с посредником за пиршественным столом с выпивоном и закусоном по случаю сдачи очередного проекта под ключ, я как бы краем уха улавливал, что и он не знает, так как дальше засел еще один посредник. Посему я, между прочим, поинтересовался, а во сколько обходится заказчику неукротимое желание стать доктором наук? "Мой" посредник усмехнулся: в три и более раз больше, чем платят тебе. - А не много ли с них берут? -- с классовым беспокойством осведомился я. - Вот уж это не наша забота, - наливая отменный коньяк ОС армянского коньячного завода, ухмыльнулся посредник. - Платят, -- продолжал посредник, закусывая, - значит, имеет смысл. И еще какой смысл. Став доктором, он будет как минимум заведующим кафедрой. Но скорее, еще выше - деканом. Ректором института. Заведующим отделом в республиканской Академии наук. Ученым секретарем отделения философии республиканской АН. Знаешь, какие это деньги там, на Востоке? Я не знал: - Какие же? - Такие, что нам и не снились. В годы после исключения писать приходилось много. Вернее - печатать на машинке. Все это время, кроме диссертаций, я писал заявления в разные партийные инстанции. Они были однотипными, только шапки менялись. Приведу одно из них (отмечу, что это уже были времена горбачевской перестройки). Сегодня оно может показаться странным, даже нелепым, но у меня не было тогда иной формы защиты, кроме как писать, что я не имел взысканий и всегда положительно характеризовался. XIX-й ПАРТИЙНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ ОТ ДОЦЕНТА, КАНДИДАТА ФИЛОСОФСКИХ НАУК ЛЕБЕДЕВА ВАЛЕРИЯ ПЕТРОВИЧА прожив. 123181 МОСКВА, ул. Неманский проезд д. 1, кор. 1, кв. 410. тел. 944-21-65

      ЗАЯВЛЕНИЕ

    25 апреля 1984 г. я был исключен из партии на бюро Мытищинского горкома КПСС. Последующие апелляции в обком и КПК, а также апелляция на имя ХХVII съезда остались без удовлетворения. Мое исключение производилось без обсуждения в первичной организации Московского физико-технического института, доцентом кафедры философии которого я был в течении семи лет. На это обстоятельство как на нарушение Устава КПСС я указывал во всех апелляциях. Формулировка исключения, которую мне даже не сообщили на Мытищинском горкоме, а сказали только в обкоме, гласила, что я исключен за распространение антисоветских книг. Я с изумлением отметил, что во всех справках комиссий из одной в другую кочует одна и та же фраза, взятая из показаний Филиппова: мол, если у тебя кто увидит книги (которые я ему якобы давал), скажи, что нашел их в парке на скамеечке. Единственный человек, которого я действительно хорошо знал по совместной работе, - доктор философских наук N., чье заявление с нелепыми обвинениями в мой адрес также имеется в деле ("чернил действительность, обсуждал, кто будет генсеком в случае смерти Андропова, одобрял вторжение американцев на Гренаду, обменивался какими-то книгами с зав. кафедрой Юрием Ивановичем Семеновым т.д.) не только не был ни разу вызван, но сама eго фамилия была мне заявлена только на весьма позднем этапе моего дела и, как выразилась ведущая дело в КПК тов. П.Г. Макеева, "это его заявление лежит на его партийной совести". Моя апелляция на имя ХХVII съезда, которая, казалось по всему ходу рассмотрения, должна была быть удовлетворена на уровне МГК, вдруг также была отклонена. Само мое дело явилось результатом представления органов КГБ и основывалось на показаниях всего одного малознакомого мне человека. Не помню сейчас всех названий пяти или шести книг, фигурирующих в деле, но часть из них уже опубликована в советской прессе. Кроме этого, на заседании Мытищинского горкома мне также предъявили обвинения в том, что на одной из лекций я недостаточно подчеркивал преимущества развитого социализма и мало цитировал К.У. Черненко. Когда на разборе моей апелляции на имя ХХVII съезда я спросил у ведущего мое дело моего однофамильца, члена КПК Лебедева, можно ли по таким основаниям лишать меня любимой профессии и работы, то получил ответ, что "у нас суровая партия, мы не останавливались перед миллионами жертв, что нам один человек". После исключения я около года был без работы, сейчас работою, фактически, не по специальности (прорабом участка наладки в РСУ-17 на заводе "Динамо"), да и эта работа, в связи с различными неувязками в планах, под большим вопросом. Вся моя предыдущая философско-преподавательская работа ранее никогда не получала какой-либо отрицательной оценки, все отзывы на лекции, все многочисленные проверки получали положительную оценку, это же относится к рецензиям на мои книжки. Помимо обязательных лекций и курсов, я проводил множество лекций в Домах Ученых, в НИИ, по обществу "Знание" и т.д. Вот уже пятый год, как я отлучен от преподавания и от работы по профессии. Конечно, я не перестал быть философом - это мое призвание, и мне даже иногда удается печататься. Однако отсутствие профессиональной работы тяжело отзывается на моральном и материальном положении. Мне сейчас 50 лет; я имею 28-летний трудовой стаж, из них 23 года был преподавателем. За все время не имел ни одного взыскания, одни благодарности, мои работы неоднократно получали премии на конкурсах. О том, как я преподавал философию, можно выяснить у бывших завкафедрами МФТИ и МГУ, а также у аспирантов и студентов из моих бывших групп. За несколько месяцев до исключения /и потери работы/ без единого замечания прошел аттестацию на Ученом Совете МФТИ и на Мытищинском горкоме. Даже в характеристике, данной при вынужденном увольнении, сказано, что я читал лекции на высоком теоретическом уровне и проводил большую научную работу. Отзывы на мою работу имеются в деле. Думаю, что многочисленные негативные процессы, имевшие место в прошлом, о чем сейчас много пишут, я был обязан как профессиональный философ анализировать и до того, как о них разрешили говорить всем. Учитывая большие позитивные изменения, происходящие в нашем обществе, прошу заново рассмотреть мое дело и дать мне возможность своей профессиональной работой приносить стране пользу. 19 июня 1988г. Никакого результата все эти писания не дали. А осенью того же 1988 года меня вдруг взяли на кафедру философии ГИТИСа (театральный институт) - место, куда хотели бы попасть многие. То есть, какие-то сдвиги к этому времени уже начались. Не знаю, получал ли ректор разрешение в горкоме на мою работу или партии уже стало не до того и она, наконец, отстала от мелочной опеки и проверки всех назначений выше дворника. То, что "лед тронулся", я точно увидел в октябре 1988 года, когда на заседании нашего клуба "Свободное слово" сделал доклад на тему о марксизме-ленинизме, о терроре, на котором держалась экономика, и пр. (в ряде ранних статей альманаха я воспроизвел тот доклад). Председатель клуба Валентин Толстых ежился, но он тоже кое-что знал и чувствовал, к тому же на время "вышел в туалет". Все ждали: ну, что теперь со мной будет? А -- ничего не было. Значит -- можно! Впрочем, я ведь тогда был вне рядов, что уж тут сделают? Группы в ГИТИСе были замечательные. Не такие, как в ФИЗТЕХе, но замечательные по-другому. У тех - рациональность, логика, ирония. У этих -- полная открытость, общительность, эмоциональность. Входишь в аудиторию -- выскакивает студент и движениями испанского гранда-кабальеро как бы срывает с себя шляпу с пером и, в низком поклоне смахивая пером пыль с пола, восклицает: ваши подданные рады приветствовать вас, Ваше Величество. Следующий раз: подбегает студентка, обнимает, целует, говорит голосом чеховской героини: "Валерий Петрович, мы вас очень любим!". Все это с неподражаемым артистизмом. Я часто ходил на их занятия по сценическому движению, речи, танцам. Ах, какие талантливые были ребята! И - какие бедные. Я вот написал: "я ведь тогда был вне рядов, что уж тут сделают?". Не точно. В начале перестройки еще многое могли сделать. Еще как могли. В мае 1986 году у нас дома просто произвели обыск. Приехали пять человек и начали шарить. Формальный повод -- открытие уголовного дела на Марину. Две ревизии е? бухгалтерии не обнаружили ничего. Тогда прислали третью проверяющую из органов, она просто сфабриковала дело. Первым делом приехавшие стали смотреть книги. - Что у вас в этой папке? - Мои небольшие юморески. - А-а-а.., у вас есть смешные. Мы знаем. Руководитель обыскивающей группы доверительно сообщил мне: вы уже наказаны за то дело с книгами, а ваша жена еще нет. Теперь -- ее очередь. Забрали прямо из кармана мою тощую сберкнижку. Пусть теперь жена готовит вам обед без нее. Спрашиваю: а моя-то книжка причем? Она-то уж точно не антисоветская. А у вас общее хозяйство. Если на вашу жену сделают начет, то вот она и понадобится. И выйдет ей наказание. Это уж не лезло ни в какие ворота. Я пошел к начальнику следственного отела района, сберкнижку вернули. Сфабрикованое дело явно не годилось для передачи в суд, поэтому Марине предложили написать заявление об амнистии (объявленной к 40-летию Победы). Это означало признать себя виновной. Марина отказалась. 1 сентября 1986 г. состоялся суд, дело рассыпалось в первый же день. Прокурор (!) (даму перед первым заседанием, видно, забыли предупредить) после допроса обвиняемой с явной симпатией к Марине прямо в зал заявила, что не понимает, чем они здесь занимаются - дело чисто административное. На второй день она уже этого не говорила, и с каменным лицом отправила дело на доследование. В следующий раз Марину вызвали к 9 утра 6 ноября. Допрос ш?л 5 часов. В итоге, предложение было прежнее: пишите заявление об амнистии. - Все ваши обвинения - липовые. Я готова снова "выйти в суд" (это их жаргон). - В суде вас вс? равно признают виновной и применят амнистию уже без всякой просьбы, но за вами будет числиться судимость. - В суде я расскажу, "откуда растут ноги" у этого дела. В кабинет заш?л начальник следственного отдела Ворошиловского РУВД: - Дело это мы обязаны довести до конца. У вас мера пресечения - подписка о невыезде. А я вот возьму сейчас и изменю е? на арест. Это не важно, что незаконно (реб?нок то у вас маленький). Адвокат бумагу напишет, прокурор опротестует, и будете на свободе, если повез?т, на четв?ртые сутки. Потому что сегодня у нас (он посмотрел на часы) - конец рабочего дня, и впереди 3 дня праздников. Я понятия не имею, что с вами может произойти за это время в нашем обезьяннике. Так что, барышня, не валяйте дурака и пишите заявление. В заявлении Марина написала, что виновной себя не призна?т, потому что дело полностью сфабриковано, и просит применить амнистию, чтобы оградить себя от преследований. Это было не совсем то, что требовалось, но все страшно торопились к праздничному столу в соседнем кабинете. Дело на том и закончилось. Хотя решение об амнистии и снятие подписки о невыезде состоялось только в марте 1987 г. Тогда же был произведен обыск у моего друга физика Володи Федорова под смехотворным предлогом какого-то дела в Джезказгане, о существовании которого (города) Володя только и узнал из ордера на обыск. Сложили в мешок штук 150 видеокассет с американскими фильмами, с чем и отбыли. Торопились посмотреть. Открыли дело о "порнографии". За какие же фильмы? Да вот -- за "Однажды в Америке" (Once upon a time in America) Серджио Леоне с Робертом де Ниро и "Крестного отца" (Godfather) Фрэнсиса Копполы. Ко мне приехал майор и пригласил на допрос. Говорит, если можете - поедем сейчас.Ну, думаю, чем потом самому ехать да искать, поеду сейчас. Там все то же - вот, мол, вы порнофильмы вместе смотрели? Значит - распространение. Смотрели, но это не порнофильмы, а мировая классика. А вот ваш дружок, этот Федоров, он же проходимец. Нет, он очень талантливый человек, актер театра и кино. Снимался в десятках фильмов. К тому же великий электронщик. Вот-вот! Он за деньги чинит технику. Ему еще нетрудовые доходы надо припаять. Нет, не за деньги. Чинит знакомым и друзьям. Если кто и сделает в знак благодарности подарок, то, может, коробку конфет, потому как Федоров не пьет. Ну-у-у-у, - протянул майор. Как это не пьет? Быть такого не может. Вот мы ему влепим за порнографию.... И вот так - битый час. Вышел, как из помойки вылез. Сели с Володей на машину и к Никите Михалкову (Володя его хорошо знал, они оба снимались в некоторых фильмах). Михалков разъярен -- "они что, с ума там сошли? Это же классика! Де Ниро приедет на Московский кинофестиваль. Скандал!" Садится и тут же пишет (на машинке) на своем именном бланке гневное письмо: "Сообщаю, что те, кто измыслили глупость - дело о порнографии выдающихся произведений искусства - фильмов "Однажды в Америке" и "Крестный отец", являются невеждами и провокаторами. Рекомендую немедленно прекратить это безобразие, во избежание крупных неприятностей". Мы с этой бумагой -- к начальнику следственного отдела Ворошиловского района (потом его переименовали в Хорошевский, а называли долго "Хорошиловский"). Тот обещал разобраться. Разбирался целый год -- пока весь отдел и все их знакомые не посмотрели "кино". Только тогда отдали (я с Володей их и забирал), но с явной неохотой -- видеокассеты с американскими фильмами стоили дорого. Такую добычу упустили. - За просмотр хоть плату взимали? -- спросил на прощание Володя. - У нас вход свободный. - Зато выход под конвоем. Шли, шли перестроечные новации. Свежие веяния. Обратился к сыну главного мотора гласности Александру Николаевичу Яковлеву Анатолию работавшему в то время редактором в "Вопросах философии". Не может ли его отец посодействовать возвращению к профессиональной работе? Тот поговорил. Ответ обескураживал: в моем деле замешан КГБ, и он, член политбюро А.Н. Яковлев, - ничего поделать не может. Шел 1986 год, вроде бы перестройка была в соку. Ладно, я величина маленькая. Но вот что пишет Бурлацкий: "Яковлев - это умелый и хитроумный игрок в политический покер. Его эволюция в период перестройки, как и его политические перебежки, - одна из самых характерных страниц этого противоречивого периода. Он был первым, к кому я обратился еще в начале 1986 году с просьбой о том, чтобы восстановить в партии Карпинского и дать ему хоть какую-нибудь работу. Яковлев охотно принял меня. Посмотрел все документы, долго сокрушался о трудных временах застоя. Поддержал меня, когда я предложил незамедлительно вернуть Андрея Сахарова из ссылки и изменить отношение к диссидентам. Я ушел от него окрыленный. Но потом я звонил ему целый год и его секретарь даже не соединял меня с ним. Карпинского реабилитировали только после моего похода к Лигачеву. Странно. До сих пор не понимаю, чем это объяснялось". (Русские государи, М.,1996, с.200). Маленькое пояснение: Лен Карпинский был сотрудником газеты "Правда", исключен в 1967 г. из КПСС за статью против цензуры, причем документы об исключении тогда готовил как раз А.Н. Яковлев -- один из ортодоксов агитпропа. Впоследствии Карпинский -- главный редактор "Московских новостей". Или вот еще эпизод. Шла перестройка с ее антиалкогольной борьбой не на жизнь, а на смерть Зеленого Змия (Змий выиграл нокаутом), с еще более дикой борьбой с нетрудовыми доходами. Продолжалась вовсю борьба в Афганистане. Очередной раз приехал в Дом ученых Пущино в сентябре 1988 г. Тема - необходимость научного понимания исторического процесса для принятия верных политических решений. В конце, как всегда, вопросы. - Как вы расцениваете войну в Афганистане? Вы лично. Только кратко. Зал затаился в ожидании ответа. Тяжелый случай. Сказать, что осуждаю - уеду в сопровождении. Сказать, одобряю - значит потерять лицо. Говорить: с одной стороны, с другой стороны, вдаваться в историю с отстранением советскими происками от власти дружественного СССР короля Захир Шаха, а затем убийства его родственника Дауда "апрельскими революционерами", офицерами, подготовленными в СССР, и о прочих свершениях "славной апрельской революции" Тараки и его убийства Амином, что и привело к черной дыре Афганистана - не будет кратко. Я сказал так: Война в Афганистане доказывает тезис марксизма-ленинизма о том, что никакой народ победить нельзя. Жду продолжения. Если некто скажет, что, мол, вы имеете в виду? Какой это народ победить нельзя?! - ответ уже готов: разумеется, советский. А вы что, полагаете, что в афганской войне мог бы быть побежден советский народ? Но вопросов больше не было, все закончилось аплодисментами облегчения. Помню, Борис Рева, в то время биохимик и пущинский активист, а ныне ученый в Америке, сказал мне, что пару минут после вопроса он находился в ужасном смятении. Боялся, что я сорвусь и что-нибудь ляпну эдакое. Вдруг в 1990 году меня приглашают на контрольно-ревизионную комиссию Московского горкома КПСС. Небольшое пояснение: мне ни разу не дали письменной формулировки моего исключения. Я неоднократно просил, даже требовал выдать официальную справку. Нет -- и все. Почему? Отвечают: в партийных инстанциях сложилась традиция, по которой наказанных по партийной линии извещают только устно. Вам сказали? Сказали. Вот и хватит. Нет, не хватит. Даже заключенному после освобождения выдают справку с указанием статьи, за которую сидел. А у меня нет ничего. Каждый может выдумывать, за что меня исключили. Может мне припишут какую-нибудь растрату или коллективное изнасилование. Что же я, хуже простого советского заключенного? Поэтому я прошу дать мне официальную справку с формулировкой исключения. За распространение антисоветской литературы -- так и напишите. Это и было моим главным требованием в бумаге на имя XXVIII съезда. О работе я уже не писал, так как она у меня к тому времени была. Положение партийных чиновников оказалось сложным. Среди вмененных мне книг числились, например, (напомню) "Архипелаг ГУЛАГ" или "20 писем другу" Аллилуевой, а они были к тому времени опубликованы в советской печати! Так что как тут быть? За что исключили? Прихожу на комиссию. Сообщают радостную весть: то решение о моем исключении пересмотрено, отменено и я могу получить свой партбилет обратно. - Спасибо, не надо - Как!? Объясните свою позицию. Я выдал речь. В общем, довольно резкую. Но -- не стоит преувеличивать смелость. Напомню, что после публикации избранных глав "Архипелага ГУЛАГ" в "Новом мире" (8-й номер за 1989 г.) уже ничего более опасного сказать о том режиме было нельзя. Партийные функционеры ходили как пришибленные. Их мир рушился на глазах. У меня сохранились тезисы этого выступления. Главный был таким: Необходимым условием сохранения партийного аппарата как системы организованной власти является отказ от коммунистической идеологии, от названия КПСС, от программных целей. То есть -- роспуск партии и образование вместо нее других партий. Если этого не сделать, то вместе с партией как несущей конструкцией управления обществом и экономикой произойдет и развал государства. То есть, вместе с партией исчезнет СССР. Члены комиссии ахнули. Один за другим стали выступать. Да, было много ошибок. Но мы работаем над их устранением. Мы осудили культ личности. Вы знаете, надрывно говорила одна дама, что у нас ненормированный рабочий день? Мы с утра до вечера. Без выходных. У нас нет личной жизни. Мы... Теперь мы должны все вместе... А вы -- отказываетесь. - Я отказываюсь идти в противоположном направлении. Чем больше вы работаете, тем хуже. Это как если бы некто шел не в ту сторону, и шел бы ненормированный день. 20 часов в сутки. Значит, он все дальше уходил бы от цели. Лучше бы он сидел на месте. Его скорее бы спасли. На том мы и расстались. А жизнь -- продолжалась. Мы по-прежнему ходили в свой банный клуб. Собирались на заседания клуба "Свободное слово". Меня включили в члены жюри Всесоюзных фестивалей неигрового кино. Ох, и поездил я тогда! И насмотрелся документальных и научно-популярных фильмов (их было много просто превосходных -- жанр, который потом в России умер). Вообще ездил тогда очень много, так как стал еще членом правления объединения любительского кино -- там тоже свои конкурсы. Проводились даже на Сахалине. Потом -- активно стал ездить по организационно-деятельностным играм. А это тоже сплошные поездки. Так много, что я ушел из ГИТИСа -- никак было невозможно совместить все. Не могу удержаться от одного любопытного воспоминания, связанного с организационно-деятельностными играми (ОДИ). В феврале 1989 года в Иркутске, в большом дореволюционном здании Городской Думы, шла игра с депутатами Верховного Совета, областного Совета и всякими высшими партийными руководителями области. Руководил игрой Сергей Попов, в прошлом мой студент, а потом аспирант, ставший лучший продолжателем дела Георгия Щедровицкого. Мороз 30 градусов, незамерзающая Ангара дымится белым паром. До водораздельного августа того же года, когда в "Новом мире" были напечатаны избранные главы "Архипелага ГУЛАГ", еще 7 месяцев. Никто еще не отменял (и даже не помышлял об этом) 6-ю главу брежневской Конституции от 1977, повествующей о направляющей и руководящей роли КПСС в советском обществе. Игра с самого начала снимает идеологические и политические опасения. И ограничения. То, за что можно положить на стол билет в реальной жизни, здесь разрешается. На что это похоже? Да хотя бы на военные и штабные игры. Там ведь тоже одни воюют за красных, а другие -- за синих. И победившие синие не считались же антисоветчиками, можно сказать -- белыми. На игре вводится такой элемент как брейн-сторминг -- мозговой штурм. Это ситуация, когда для решения проблемы разрешается предлагать любые, даже самые, на первый взгляд, экстравагантные или даже безумные идеи. Функции критики, фильтров и всякой рефлексии на этом этапе снимаются и не разрешаются. Просто фиксируются все поступающие идеи, составляется их реестр. Например, для разрешения некоторой экономической ситуации, для того, чтобы ускорить процесс кооперации и успеть опередить в конкурентной борьбе некоего условного соперника для завоевания места на мировом рынке можно выдвинуть нелепую идею о введении частной собственности на средства производства. На партхозактиве подобное немыслимо. Исключение, увольнение, а то и отсидка. А на игре -- можно. В игровой ситуации в групповой работе тот, кто пользовался моделью частного предпринимательства, оказывался впереди тех, кто увязывал свои порывы и новации через Госплан, Госкомцен, министерства и управления. В игре это было можно. Хотя и приводило психологически (да и идеологически) к весьма нежелательным для коммунистических устоев последствиям. Но тогда, в конце 80-х годов, опасность подобных игрищ еще не просматривалась. Наоборот, считалось, что они содействуют перестройке, новому мышлению, возвращению к ленинским истокам НЭПа, кооперативному мышлению и развязыванию массовой инициативы населения на местах. Примерно такую игровую установку дал на самом первом общем заседании руководитель игры Сергей Попов. В ее рамках я и сделал трехчасовую культурологическую лекцию по истории России. Были там и малоизвестные в то время (но ключевые) эпизоды вроде того, что Иван Калита получил ярлык на великое Владимирское княжение от хана Узбека за подавление антиордынского восстания Александра Тверского и стал старостой русского улуса. Именно это малопатриотическое обстоятельство и лежало в основе появления Московской Руси. Или о том, что Мамай вовсе не чингизид, он был лишь темником (командующим туменом - 10-тысяч воинов), зарезал своего тестя, "служившего" ханом в западной орде, и заодно 12 его братьев. Зарезал Мамай их собственноручно, как видно, памятуя, что такое серьезное дело нельзя поручать никому. Таким образом, Мамай захватил власть в одной части орды - в западной орде. На общемонгольском курултае он был проклят монголами-чингизидами, назван предателем, изменником, преступником и заочно приговорен к смерти. Это еще до Куликового побоища. И именно за побиение Мамая Дмитрий Донской получил прощение прошлых недоимок от Тохтамыша. Особое внимание привлекали, конечно, не эти древности, а, например, анализ оценки России (вполне русофобские) Марксом (я цитировал совсем уж малоизвестные строки из его писаний по Крымской войне в "Нью-Йорк Геральд Трибюн" и "Фри Пресс"). Ну, а уж когда подошел к революции... Зал, что называется, затих. А до того он периодически взрывался смехом. Наблюдалось также неоднократное "оживление в зале". Я вкрапливал в говорение эпизоды из Всемирной истории в издании Сатирикона, анекдоты и всякие шутки. Вспомнил я и теорему Эрроу, за которую он получил Нобелевскую премию. Это для того, чтобы пояснить, почему в обстановке разрухи конца 1917 года понадобился приход к власти большевиков. Эта теорема относится к самоорганизующимся системам и утверждает, что когда в системе наступает дефицит, скажем, в энергоснабжении, то в ней появляются как бы самостоятельные участки (кластеры), которые начинают бороться за энергию с другими кластерами, переключать ее на себя, обесточивая соседей. При дальнейшем усилении дефицита такая тактика кластеров приводит к тому, что часть обесточенных участков перестает функционировать (гибнет), и таким образом из строя может выйти вся система. Чтобы не погибнуть, она находит новую стратегию: в ней выделяется один центр по распределению энергии, а все кластеры стоят за энергией как бы в очереди. И тогда система может выжить на самом минимуме энергии. Так как все теоремы самоорганизующихся систем относятся и к обществу, то легко можно сделать вывод о том, что в обществе, в котором падает производство (в том числе - энергии) волей-неволей должен возникнуть некий центр по распределению. В политическом отношении это и означает установление авторитарного режима, а на уровне психологическом эта же теорема проявляется как желание порядка и сильной руки. В общем, закончил я тем, что в истории России каждая эпоха отрицает предыдущую и начинает историю с себя. Россия чем-то напоминает рака. Напрягается внутри, набычивается (рак - набычивается?) -- трах: панцирь лопается, пока новый покров затвердеет, рак немного подрастет. До следующей хитиновой революции. Прошлое отменяется, и зримым выражением этого является тотальное уничтожение знамений проклятого прошлого вроде Храма Христа Спасителя. В следующую эпоху открывают настоящую и подлинную правду о том, что прошлая эпоха была проклятой, а вот настоящая -- это то, к чему мы всегда стремились, да вот только сейчас удалось. В связи с этим взрыв Храма Христа Спасителя следует считать его восстановлением. Увы, сказал я, сброс нынешнего хитина, даже столь любимых нами Советов депутатов трудящихся, куда ныне стремятся присутствующие здесь кандидаты в депутаты, неизбежен. Более того, столь же неизбежен распад и всего Союза Советов. Слишком много накопилось напряжений, для снятия которых в истории России не наработано иного механизма, кроме сбрасывания всей оболочки. Вот тут-то и настала мертвая тишина. Если бы летела муха, то было бы слышно. Но откуда зимой в Иркутске мухи? Посему тишина была полной. Через минуту встала решительная дама, по виду партийная функционерка, но из продвинутых. Она сказала так: - Мы думали, что Лебедев - достойный человек, он тут раньше делал дельные или остроумные добавления. Но после этого доклада, после того, что мы сейчас услышали, мы видим, кто он на самом деле. Только огромное терпение и дружелюбие иркутян позволят ему выйти живым из зала. (Это - цитата, ибо весь ход игры всегда записывался устроителями на магнитофон для целей отчета). Встал довольно бледный Попов и стал ее урезонивать, говоря, что ныне перестройка и гласность, речь шла об истории и методологии, а не о программе политической и революционной борьбы, и вообще все говорится только в рамках игры, а не реальности. В процессе игры вы еще и не такие фантазии услышите, - как бы успокоил он зал. В общем, обошлось. Все-таки это было хоть и начало, но 1989 года, а не конец 1952. Та лекция, пожалуй, была лучшей за всю мою жизнь. По накалу, по чрезвычайно острой экзистенциальности переживания исторического времени. Что-то вроде конкретного времени, слившегося с чистой длительностью, "в которой непрерывно действующее прошлое без конца набухает абсолютно новым настоящим" (Бергсон).

      x x x

    Так получилось, что история моих злоключений попала в американскую печать (с подачи сестры Тани, которая уже уехала с США), и в 1989 году мне дали статус политического беженца. В те времена этот статус не имел срока давности, и я не спешил. Да и вообще не очень-то планировал уезжать. Но 9 сентября 1992 года в Москве в онкологическом центре мне сделали операцию по удалению гнуснейшей опухоли на шее. Хирург, которая сделала операцию, Рива Моисеевна Пропп, золотые руки, доктор наук, сказала: "Хотите жить - найдите возможность уехать. У нас медицина разваливается, и мы вам потом помочь не сможем". А вскоре после операции, 3 ноября 1992 года, можно сказать, умертвили мою маму, фантастически замечательного человека. Положили в больницу на расширение сосудов на ноге и поставили капельницу с никотиновой кислотой без предварительной проверки на реакцию организма. Сердце остановилось. В палате никого не было, даже сестры. От нас скрывали более суток. А для меня это был как бы сигнал: надо ехать. Без мамы никогда бы не поехал. А она - без отца. Отец же - ни в какую: "Я - русский и никуда не поеду". Моя жизнь в Америке... Нет, конечно, той полноты жизни, какая была в Москве. Зато здесь больше пишу. О том, что было. Мне остается объяснить, почему я назвал книгу "Пятое время года". Пятое время года -- это безвременье. Вот почему.

    Популярность: 33, Last-modified: Mon, 24 Sep 2007 04:35:45 GMT