имею
привычку, наверное, дурную, судить о душевных качествах местного населения по
тому, как часто передо мной, путником, останавливаются проезжающие машины. Ведь
я не голосую, и если водитель притормаживает - он добрый, отзывчивый человек. И
в этом меня никто не переубедит. В Плавском районе, судя по первым дорожным
часам, много хороших людей.
     Две бабочки-капустницы весело порхают впереди меня. Одна догоняет другую. Они то
взмывают вверх, то подлетают почти к самой земле. На меня они не обращают
никакого внимания. Сейчас я и впрямь верю, что миром правит Любовь. О ней
говорил Христос, о ней сейчас кричали всему миру два этих крошечных существа.
Они ликовали, кружась в каком-то немыслимом вихре. Их любовь продлится
мгновение, но не покажется ли оно им вечностью? Не миг ли - наша земная жизнь в
бесконечном потоке мироздания?
     Молоковоз с шумом промчался мимо меня, оставляя за собой легкое облачко пыли.
Когда пыль рассеялась, на асфальте лежала одна из бабочек. Лежала на боку,
сложив крылышки. Они два раза встрепенулись и затихли. Теперь ими будет играть
только ветер. Вторая бабочка подлетела к первой, покружила подле нее, не рискуя
присесть на асфальт, затем резко взлетела и исчезла в бело-голубой вышине.
Молоковоз был уже далеко. И ни он, ни тот, кто был за его рулем, так никогда и
не узнают, что только что они совершили великое преступление. Они убили живое
существо. А с ним умерла любовь. Я взял на руки мертвую бабочку. Только что она
переживала апофеоз жизни, сейчас в моих руках - безжизненный светло-зеленый
листок. Я перенес ее с асфальта в придорожную траву. Пора было идти дальше. На
ум пришли строки из Бальмонта:
     Если умру я,
и спросят меня:
     "В чем твое доброе дело?"
Молвлю я:
     "Мысль моя майского дня
Бабочке зла не хотела".
     Упорно всматриваюсь вдаль, но Плавка все не видно. Вскоре становится ясно,
почему. Город лежит в низине, на берегу реки Плавы. Отсюда его название. Хотя до
семнадцатого года все, кто ехал на юг, на Харьков, Симферополь из Москвы
проезжали большое торговое село Сергиевское. До сих пор сохранились старые
торговые ряды. Несколько поколений краеведов бьются за их сохранение. И
несколько поколений местных властей равнодушно наблюдают за медленной гибелью
торговых рядов, которые и в существующем состоянии - украшение города. Написал -
равнодушно, хотя ни с кем из власть предержащих не общался. Но если гибнет что-
то дорогое, близкое, равнодушию откуда взяться? Еще был знаменит Плавск в
старину своими певчими. О них уважительно отзывался Тургенев. И сейчас город,
как и сто лет назад, пересекает шоссе Москва-Харьков. Сотни машин снуют взад и
вперед, делая зной просто нестерпимым. Если добавить сюда низинное положение
города... Я вообще сочувствую городам, чьи кварталы пересекаются
автомагистралями. Я шел по обочине, то есть городскому тротуару одной из них и
уже с трудом верил, что два часа назад я шел по пустынной дороге вслед двум
порхающим капустницам. Но сейчас я спешил на встречу с моими друзьями. А если
точнее, на встречу с моей юностью. И все было замечательно. И все было хорошо.
Они уезжали, у них оставалось несколько часов, и как здорово, что я успел
вовремя.
     Только странное чувство после встречи. Как после празднования Нового года. Ждешь
праздника, встречаешь его, веселишься с друзьями у елки. Хрустит снег под
ногами, на фоне темного неба еще праздничные огни. Наступает рассвет. Серый,
холодный. И одинокий. И как-то безнадежно пуста душа. И думаешь о том, как это
хорошо, что следующий Новый год придет только через год.

     29 июня. Дом у дороги окнами в поле.

     Сегодня мне предстоит повторение первого пути. Вновь пойду по железной дороге.
Если все будет нормально,к вечеру приду вЛазарево - большой поселок на железной
дороге. От Лазарева уже рукой подать до моего родного Киреевского района.В
поселке живет еще одна сокурсницамоей сестренки - Наташа. Есть люди, к которым
тебя тянет. И не только тебя.У них какой-то магнит и невозможно ему
противостоять. Наташа к тому же очень похожа на мою маму в молодости. Мне
кажется, что у нее такой же характер, как был у моей матери, какой осталсяи
сейчас. Почему-то верю, что дом Наташи окажет мне гостеприимство. Если честно,
то мне уже хочется хотя бы проснуться в нормальной семейной обстановке, смыть
грязь и пыль дороги. А там можно будет идти дальше.
Иду не торопясь. Доедаю на ходу соломку, купленную еще в Белеве. Куда
торопиться? До Лазарева всего двадцать километров. Ох уж это мое мажорное
утреннее настроение. Но проходит час, другой, третий, и ты уже с тоской смотришь
в левую сторону : ну когда же очередной километровый столбик?
Вроде бы выполняю все заветы мудрых людей: съедена посыпанная солью краюха
хлеба, стараюсь пить воду только по утрам и вечерам, но все равно от пота нет
спасения. Вот моя кепка. Когда-то она была бело-коричневая.Несколько раз вытер
ею лицо.Теперь о том, что фуражка имела белый цвет, можно только догадываться.
Вдруг слышу: плач.Сначала подумал, что показалось. Но нет.Детский плач. Он все
слышнее. Сидит в стороне полотна мальчишка лет десяти-двенадцати. На плечах
небольшойрюкзачок. Синие шорты. Маечка с каким-то "маусом". Увидел меня,
перестал на мгновение всхлипывать.
     - Дяденька, я заблудился!
     - Веселая история.
     - Веселая ... - опять заревел.
     - Да ты уж большой, чтоб так белугой реветь.
     - Я уже их час ищу. Они, наверное, меня. Что мне делать?
Оказалось, что их человек десять. Туристы. Юные. Вышли из Тулы. Идут вдоль
полотна. Шли три дня. Сегодня четвертый. Как обычно, пошли искать, где встать
лагерем.Он приотстал сСерегой. Все делал , как надо. Слышал их голоса. Сам
кричал. Зачем отстал? Земляника попалась, целая полянка. А потом кричал, а никто
не откликался.
     Все ясно. А парень смотрит на меня со все крепнущей надеждой в глазах.
Лихорадочно соображаю, что делать.Конечный их пункт - станция Агролес. Это назад
километра три. Только что я был там и никого там не видел. Впереди Сумароково,
но они его уже проходили. На месте их руководителя что бы сделал
я?Вернулся в Сумароково, оно недалеко. Пожалуй так.
     - Слушай, - говорю притихшему мальчугану. - Тебя, кстати, как зовут?
     - Вовка, Вова.
     - Слушай, Вовка. Мне кажется, я знаю, что делать. Только ты мне скажи: неужели
ты их час ищешь?
     - Может, поменьше.
     - Громадного леса здесь нет, верно?
     -Верно.
     - Ты и сам сообразил, не стал по рощамбегать, а вышел на железку. Сейчас пойдем
на Сумароково. Оттуда опять в Арголес. И не может быть, чтобы мы ихне нашли.
Только чур: больше не хлюпать. Мы идем в Сумароково.
     - Вон туда мы пошли, - показал Вова на едва приметную тропинку, уходящую в
кусты.
     Ясно. Парень кружил на одном месте, боясь далеко от него отойти, инстинктивно
чувствуя, что это последняя ниточка, связывающая его сушедшими.Вероятно, если бы
парень не запаниковал, он бы их быстро нашел. А так забегал, засуетился и вот -
результат.
     В Сумароково у колодца сидело двое ребят одного возраста с моим спутником. Тот
вырвался из моей руки.
     - Серега! Витька!
Те увидели его, обрадовались не меньше, но чувство незаслуженно перенесенного
переживаниябыстро пересилило:
     - Козел! - заорали оба дуэтом. - Где ты шляешься, козел!Мы тебя знаешь сколько
ищем? Наши обе стороны прочесывают. Козел, вот ты кто!
Мой новый друг не оправдывался. Мне вообще показалось, что более счастливого
"козла" яне встречал.
     Мне нужно было идти дальше. Я оставил их выяснять отношения,
искреннерадуясьтакому благополучному и быстрому исходу. Через минуту я услышал
голос за спиной:
     - Дяденька! Дяденька, постойте! - Вовка мчался ко мне во весь опор.- Спасибо!-
Произнес он отдышавшись. Затем взял мою руку и что-то вложил в нее. - Это вам.
И помчался назад, к своимсердитым друзьям. У меня в руке лежалмаленький значок.
На красном фоне золотой самовар. И надпись: "Тула". Спасибо тебе, Вовка.
Кто ехал на юг или в Москву по этойветке, вряд ли обращал внимание на Лазарево,
а тем более на подстанцию на самой окраине поселка. Меньше минуты - и состав
умчится дальше. Но не всегда скорость, быстрота, торопливость- это благо.Домику
подстанции стоит того, чтобы о нем рассказать.Сегодня у Владимира Ивановича и
Ларисы Васильевны Аксеновых праздник - съехались все дети, внуки, прочая родня.
А праздников сколько! Сегодня крестили внучку, дочь Наташа сдала последний
экзамен. Я боялся стать гостем на чужом пиру.Но боялся зря.Удивительная семья. У
меня сразу возникло такое чувство, что самый желанный здесь гость - я,человек,
которогоони видели первый раз и которого больше вряд ли увидят. Традиционные
вопросы. Присматриваюсь.Старший сын - копия мамы.Наташа - вылитый отец. Они меня
ведут на подстанцию. Принимаю душ. Затем хожу по залам, полными какой-то
аппаратуры. В технике я полнейший профан, понимаю, что все это и сложно и
опасно. Куда ни глянь - кругом сплошное напряжение.
Здесь работают супруги Аксеновы. Работа не простая, ответственная, случись что -
все движение на дороге станет. Многое из того, что мне показалось верхом
технического совершенства -работает на честном слове, да еще на энтузиазме таких
людей. Они из того поколения, чье детство пришлось на военное лихолетье. А
поэтому без работы жить не могут. Вот и тянут воз, как говорит их дочь. А воз и
впрямь большой. По штатному расписанию здесь должно трудиться не менее
четырнадцати человек. Не менее. Работают двое. Казалось бы , справляются, так
платите им не их буквально нищенскую зарплату, а что полагалось платить если не
десятерым, так хотя бы шестерым. Но ведь у нас всегда так: кто тянет на себе,
пусть тянет дальше. А премия за экономию зарплаты -так вон сколько народу в
управлении сидит...
     - До пенсии доработаю и все. Устал, - говорит мне хозяин. -Если рассказать , как
работаю, как вертеться приходится, не поверите.
Я верю. Да и как не поверишь, если это реалии нашей жизни. Одни работают на
постоянной угрозе инфаркта, другие плотно забивают конторы и правления, находя
время и для чая, и для кроссвордов. И те и другие говорят, что работать трудно -
нет в стране хозяина.
     Возвращаемся в дом. Шумный вечер в гостеприимном доме проходит незаметно. Пора
спать. Завтра всем рано вставать. Кроме двухлетней Машеньки. Она весь вечер в
центре внимания и потому в конце концов раскапризничалась. Ложусь в постель и
беру наугад книгу из шкафа. Роковая моя ошибка. Это книга об удалом молодце
стрельце Леонида Филатова. И я забыл обо всем. Когда закрыл последнюю страницу,
за окном уже начиналось новое утро. Запел петух. И я уснул, как мертвый.

     30 июня. Возвращение домой.

     Маленькая тропинка, уходя от гостеприимного дома Аксеновых, пряталась в
желтеющей ниве, поднималась на косогор, откуда открывались неоглядные дали,
перебегала асфальтовую дорогу, петляла между колхозных хозяйственных построек.
Подчиняясь ее ритму и графике, я благополучно дошел до деревни Ржаво. Видимо,
когда-то живописная, ныне Ржаво поражала обилием недостроенных коровников,
толстым слоем пыли и огромными лужами, которые умудрились даже остаться после
недели очень жаркой погоды. Я решил здесь не задерживаться, благо еще пути
предстояло много, но на самой окраине меня привлек маленький зеленый оазис -
старые липы явно скрашивали этот пейзаж. Калитка в заборе открылась и передо
мною предстал сухощавый невысокого роста мужчина, лет так под пятьдесят, с
внимательными и очень серьезными глазами. А вскоре я вовсе не без опаски заходил
во владения Николая Ивановича, пасечника и поэта. Пишу это без иронии, ибо поэт
     - это не тот, который живет на деньги, полученные от продажи своих стихов, а кто
жить не мог бы, если бы на свете не было бы стихов. Чужих и своих. А еще Николай
Иванович - философ. Я вообще замечаю, что большинство встреченных мною
пасечников - немного философы. То ли одиночество на фоне природы располагает к
этому, то ли что еще. Мой новый знакомый явно обрадовался случайно заглянувшему
в его безлюдные владения путнику. Предложил попить чайку. Я с удовольствием
согласился, наизусть зная ту церемонию, которая за этим последует. Ибо и здесь
российские пасечники между собой схожи. Закоптелый чайник, янтарные ломти
свежего сотового меда, душистый настой зверобоя, прохладная постройка,
защищающая от солнца и пчел. Как говаривал герой детской сказки: это просто
праздник какой-то. И как приятен неспешный разговор за таким чаепитием, с каким
удовольствием вы не спешите высказаться, а слушаете своего собеседника. Ни
суеты, ни спешки. Ни доли самолюбования, хвастовства. Чувствуешь себя седым
аксакалом, которого уважают, и который уважает другого, напротив сидящего
человека. Мы важно говорим о том, как полезны травы, отдаем дань меду, оцениваем
виды на урожай. Сетуем, что в городах люди лишены всего этого. Постепенно
переходим к более философским вопросам. Говорим о Боге. Душе, бессмертии, добре,
зле. И чем больше совпадают наши мысли, тем радостнее от этого нам обоим.
     - Мне говорят, что души нет, - голос Николая Ивановича тих и чуть глуховат, но
как говорят французы: "Голоса всегда хватит, чтобы быть услышанным". - Я раньше
верил этому, как и многому другому. Но, поверьте. Сама жизнь доказывала мне
обратное. Позвольте, я несколько слов о себе скажу, чтобы понятнее стало. Нас у
матери десять детей было. Я восьмой, родился в сорок третьем. Понимаете, ну, в
общем... Отцом моим немец был. Когда отец моих братьев и сестер с войны пришел,
а ему, конечно же, все успели сказать. Он первым делом меня на руки взял, уже
двухлетнего. Поверите, поцеловал и сказал: "Ты тоже мой, Колюха". Умер он,
правда, через два года, и самым близким человеком для меня, кроме матери. Стал
старший брат. Он и отцом мне был, и братом. И другом. Мы все разлетелись, когда
выросли, кто куда, а он в деревне остался. И вот однажды ночью, часов в
двенадцать, просыпаюсь почему-то. Сердце лупит, болит и как-то нехорошо, как
будто кошки по груди скребут. И чудится мне, будто Иван, брат мой, зовет,
прощается. Так и стоит перед глазами. Еле утра дождался. Сразу в деревню поехал.
А Ваня уже мертвый. Умер, мне сказали, в полночь. Вот скажите, как я мог смерть
его почувствовать, если между нами пятьсот верст расстояния? Какой материализм
это все объяснит, какой рефлекс? Душа его меня звала. Прощалась душа.
Он замолкает, видимо, заново прокручивая недавнюю утрату. Его искренность
трогает меня, хочется отплатить ему тем же. И в моей жизни случались события,
рассказ о которых я с полным правом мог закончить: душа. Говорим о снах.
Удивляясь себе, рассказываю Николаю Ивановичу то, что не сказал близким людям.
Как когда-то дал обет совершить пешее путешествие от могилы дедушки, маминого
отца. У него было много внучек, а внук, то бишь я, - один. Он болел тогда, и,
прислоняясь колючей щекой к моей, просил: "Хоть к моим ногам холодным приезжай".
"Что ты, дед, мы еще с тобой дадим маху", - отвечал я бодро. Дедушка Миша умер,
а я больше десяти лет даже не удосужился съездить на его могилку. И вот в
прошлом году я и дал обет: пройти от тихого сельского кладбища в самой глухомани
Тамбовской области до Москвы. За месяц до путешествия я разболелся в очередной
раз. Замучили перебои в сердце. Я был в отчаянии. В больницу идти не хотелось -
знал, что положат надолго. И сниться мне ночью сон. Идем мы с дедушкой Мишей по
деревенской улице, он показывает мне дома, рассказывает, кто там жил, кто чем
был известен. Вдруг перед нами вырастает кирпичная стена. Он легко "переплывает"
через нее. Зовет меня. Пытаюсь перелезть. Срываюсь. Сердце бешено стучит,
захлебываясь от перебоев.
     - Не могу, дед. Сердце.
     - Что сердце?
     - Его же оперировали.
     - Держись, - он протягивает руку.
     Я хватаюсь за руку и легко перемахиваю через высокую стену. Он прощается со
мной, показывая на дорогу: "Вот твой путь. Иди". Обычно я забываю сны, этот же
запомнился до мельчайшей подробности. Утром перебоев не было. Сердце работало
спокойно и уверенно. Только щемило что-то...
Жаль, но пора уходить. Путь не близкий. Мы прощаемся. От меда отказываюсь: куда
я его в такую жару дену? И вскоре только верхушки вековых деревьев можно было
разглядеть за спиной.
     Часа через два подошел к Уперте. За рекой мой родной Киреевский район. Но туда
надо еще попасть. Ищу брод. А зной становится даже не злым, - беспощадным. Знаю,
что брод есть, но где? Под ногами - болотце, сверху жжет. Нет силы поднять
голову. Плетусь понуро, время от времени с надеждой бросая взгляд на манящие
речные струи. Где же ты, брод? После часа отчаянных поисков, когда уже я
отчаялся перейти этот Рубикон, кусты расступились, и я вышел на каменистый
берег. Переношу рюкзак на другую сторону, раздеваюсь догола и бросаюсь в
прохладу реки. Неизъяснимое блаженство! Раскинуты руки и ноги. Животом почти
касаюсь дна. Не сопротивляюсь, только побольше набираю воздуха. Течение несет
меня сквозь валуны, плывущие листья ивы, блики, радужные соцветия. Вот уже дно
все дальше, вода все холоднее. Полет. Невесомость. Пытаюсь встать на ноги и
доплыть до первоначального места. Яростно гребу руками, а река относит меня
дальше и дальше. Приходится идти. Струи ударяют в грудь, живот. Кажется, будто
река шумит мне: плывем, плывем, не сопротивляйся, глупый. Дохожу до места и все
повторяю с начала. Полет, невесомость, бездна, мрак. Опять солнце, опять мрак.
Стрекозы, небо, солнце. Боже, как прекрасен мир! Да здравствует зной, - как бы я
узнал, что так прекрасна прохлада реки. Да здравствует путь - утомительный и
трудный - разве бы я почувствовал, какое это наслаждение - просто лежать, без
мыслей, без желаний. Да здравствуют странствия, - мог бы я узнать, какое это
счастье, возвращаться в родной дом. Завтра я приду в город, где родился.
Пройдусь по его тихим улочкам, улыбнусь каждому дереву, поздороваюсь с каждым
домом - они меня помнят и любят, как помню и люблю их я. Затем уйду за город, в
ближайшее село, где стоит домик у озера, где я прожил свои лучшие десять лет и
где живут сейчас мои отец и мать...
     А почему завтра? По крайней мере, до Киреевска я могу добраться сегодня.
Набегает тогда верст около сорока. Ну и что? Дойду! И столько силы я чувствовал
в себе, что был в этом уверен: родная земля, она ведь силы дает.
Сразу от реки - двухкилометровый подъем до деревни Уткино. Его я одолел одним
махом. Крутицы, Луневка, Майское... Когда-то я работал в районной газете, и
судьба частенько заносила меня в эти края. Вряд ли кто помнит. Но странно. Один
кивнул головой, второй. А третий: "Что-то давно статей ваших не видно". "Да уже
с пять лет, как я уехал из Киреевска". "А будто вчера с Сан Санычем Асановым к
нам приезжали. Как он, здоров?". "Надеюсь, что да". Но я спешу, спешу. Незаметно
село солнце. В деревнях опустели улицы. До Киреевска десять километров, время
без четверти полночь. Ноги уже идут как-то сами, автоматически. Все. Больше ни
шагу сделать не могу. Отчаянье. Прошу у Него: "Господи, я, глупый, обещал всю
дорогу идти только пешком. Теперь я понял: нельзя ничего обещать, даже себе. Не
будет ничего страшного, если я хоть немного проеду? Сделай так, Господи, чтобы я
сегодня ночевал в родном доме, а не умер на дороге"... А клапан мой
искусственный все сильнее бьет по грудной клетке...
Ночь. Тишина. Поднимаюсь. Не сидеть же на голой земле. Надо идти дальше, хоть
ползком. Откуда в такую пору здесь транспорт? Вдруг яркий свет прорезал
бездонную темень. Незамеченная мною, остановившаяся легковая машина.
     - Припозднились вы, однако, - молодой парень распахивает дверцу...
Вышел я в километре от города. Немножко досадно было, что не выдержал, но когда
увидел двухэтажный дом, старый вяз под окнами - и обо всем забыл. Я шел по
родной улочке, только бродячая собака встречала меня. Подошла, виляя хвостом.
Достаю горбушку хлеба, она понюхала и разочарованно подняла на меня голову.
     - Прости, больше ничего нет.
     Она пристально посмотрела на меня: не вру? Вздохнула: что, мол, с тобой, брат,
делать - взяла в зубы хлеб и легла на место.
Деревянные ступени скрипят. Дверь, как всегда, открывается с трудом. Моих никого
нет, все на даче. Кладу рюкзак, снимаю кроссовки. Больше я ничего не помню.

     1 июля. Покровская гора.

     Проснулся я в полдень. Оказалось, что лежу на белом покрывале в полной амуниции.
От носков на полу след - песок, земля и ещ? невесть что. У соседей внизу плачет
реб?нок, у соседей справа играет музыка. Вс? как всегда. Солнце, ещ? вчера
грозившее сжечь меня, ласково улыбается сквозь оконные шторы. Смотрит в окно
груша. Теперь окончательно вижу - я в родном доме. Но сегодня в н?м никого нет,
а радость которую не с кем разделить - не радость. Пора идти. Через час я приду
туда, где меня ждут. Положа руку на сердце: разве много таких мест на земле?
Чего же я дрыхну?
     О Киреевске могу говорить бесконечно: каждое окно, каждый дом для меня - готовая
история. Я уже не говорю о его жителях - близких и дорогих мне людях. Но спорить
не буду: Киреевск - город в общем-то заурядный. До войны это маленький рабочий
пос?лок, насел?нный в основном шахт?рами. В пятидесятые пос?лок стал быстро
расти. Открывались новые шахты. Работать на них, добровольно или по принуждению,
приезжали украинцы с Донбасса, крымские татары, поволжские немцы. Тихий, зел?ный
и уютный, он стал добрым домом для приехавших сюда их детей и внуков. Киреевску
повезло и в том отношении, что в отличие от своих соседей, Новомосковска, Щ?кино
     - он был обдел?н вниманием большой химии. И хотя промышленных предприятий
появилось с тех пор немало, воздух ещ? чист, чего, к сожалению, не скажешь о
реке Олень, протекающей по городу.
     Гораздо интереснее судьба села Дедилово, расположенного в часе ходьбы от
райцентра, судьба, в которой было вс? - взл?ты и падения, слава и забвение. И
пусть впервые упоминается город Дедославль одновременно с Москвой, судя по
названию - его рождение скрыто в непроглядной тьме веков. Древний город стоял на
Покровской горе, окруж?нный могучими дубовыми лесами. Это был родовой центр
могучего племени вятичей. В тринадцатом веке Дедославль постигла судьба многих
древнерусских городов - его разорили и сожгли татары. Позднее город Дедилов -
наряду с Тулой, - важнейшая крепость на южных рубежах Московии. Сколько раз
горели его деревянные стены, сколько раз уводили в полон его жителей, и сколько
раз город восставал из пепла, из небытия! В те героические годы воеводами в
Дедилове были предки Тургенева и Пушкина, отсюда пош?л род Голициных. Но когда
границы русского государства отодвинулись на юг, город утратил сво? оборонное
значение. Открытие в окрестностях Дедилова залежей железной руды способствовало
новому расцвету города. Тульские оружейные заводы работали на дедиловской руде.
Славились и местные мастеровые. Когда П?тр занялся постройкой российского флота,
он своим указом повелел переселить из Дедилова в Воронеж четыреста семей. Но шло
время. В стороне от этих мест пролегли железные дороги, выработалась руда, и
город Дедилов стал обыкновенным, русским селом. Большим, - одних домов больше
тысячи, на вс?-таки селом. Сюда забросила меня судьба одиннадцать лет назад,
учителем истории в местную школу. Я считал себя тогда хозяином своей судьбы и
был уверен, что как ни нравится мне здесь, как ни прикипел я к своим мальчишкам
и девчонкам, через три года ноги моей не будет в этой деревне. Дедилово
протянулось вдоль трассы на восемь километров, и когда автобус в?з меня на
работу, как раздражал этот длинный, временами казалось - бесконечный ряд домов,
особенно когда дорога раскисала от дождя. Так вот, я действительно уш?л с работы
     - через два года, предварительно оставшись в этом селе жить. И чтобы случилось
такое, потребовалось однажды сойти с дороги и уйти в сторону. И здесь я впервые
в своей жизни, тогда ещ? очень атеистической, встретился в необъяснимым.
Вначале был сон. Мне снилось, что я иду мимо большого карьера. Тропинка вед?т
меня лесом, приводит к двум домикам. Я не останавливаясь, продолжаю путь. Передо
мной горка, или большой холм. Поднимаюсь. Озеро. Небольшие дома вокруг него.
Кусты сирени... Признаюсь, на сон я не обратил тогда внимания. Но где-то через
полгода, в один из майских дней, когда в мо?м расписании оказалось "окно", а
сидеть два часа в школе в такую погоду не хотелось, я решил немного пройтись.
Когда ш?л мимо большого песчаного карьера, ещ? ни о ч?м не вспомнил. Но вот луг,
два домика у ст?жки. Мне уже стало интересно. Тропинка повела наверх.Покровская
гора - свидетельница стольких событий, - в тот памятный день е? покой нарушал
только отчаянно ревущий бычок, пасущийся на майской траве. А вот и озеро. Шесть-
семь домиков на его берегах. Я остановился в нерешительности. Кто-то окликнул
меня, и я узнал своего ученика. Поинтересовался, почему он не в школе.
Оказалось, умерла бабушка и они перевозят оставшиеся от не? вещи. Дом будут
продавать. Рядом с крыльцом буйно цвела сирень...
Домик я купил. Он был совсем маленький, с крохотными оконцами, как-то уютно
смотревшими на окружающий мир, с немного покосившимися стенами. Прошло немного
времени, и дом стал для меня родным. Именно тогда я понял, как это замечательно
     - жить в сво?м доме. Сажать липы, жасмин, черемуху, ухаживать за цветами.
Вечером уходить к озеру, туда, где на самом высоком месте стояла когда-то
церковь, а теперь одиноко высились развалины, сидеть там и смотреть на бездомное
зв?здное небо над головой, слушать, как шелестят травы под древними могильниками
и почти физически ощущать исходившую от каждого метра Покровской горы непонятную
мне энергию, вселявшую не бодрость, а покой и силу.
Прошли годы. На Покровке вс? оста?тся по-прежнему. Разве что озеро почти совсем
пересохло. И всегда, когда уходят силы, когда одолевают заботы или несчастья, я
спешу сюда, не мою гору... Пусть даже с мыслях.
Незаметно для себя я вош?л в село. До Покровской горы было ещ? далеко, но я уже
видел е?, возвышающуюся над окрестным миром. Видел свой дом, свой сад. Мимо с
шумом мчались машины, автобусы, мотоциклы. Мир был полон бесчисленным
количеством самых разных звуков. И тем прекраснее, тем чудодейственнее оказалась
для меня покровская тишина. Стою, пытаясь отдышаться. На меня удивл?нно смотрит
жереб?нок, совсем ещ? крохотный. У него одного хватает сил в такую жару гоняться
по лужайке. Все остальные - его мама, три тел?нка и белая коза легли, понуро
пож?вывая траву. Я протянул руку. Малыш отпрыгнул, но не убежал. На душе стало
так хорошо, что я невольно засмеялся. Играй, малыш! Вот и мой дом. Открываю
калитку. Меня убеждали.

4 июля. В гостях у дядюшки Тао.

Только на четвертый день достало мне сил идти дальше. Но это не означает, что
уходил я с легким сердцем. Веселых расставаний не бывает. А когда видишь, как за
зеленью деревьев поблескивает только верх крыши твоего дома, словно камень
опускается на грудь. Приветный летний день, легкомысленная тропинка, то
безрассудно ныряющая в овраг, то упрямо карабкающаяся по склону, разноголосица
невидимых мне существ в луговом разнотравии - ничто не радует и не может отвлечь
от грустных мыслей. А людей я встретить и не чаял, поскольку пошел самыми
короткими путями, через поля и рощи. Однако я ошибался. Вскоре я увидел пожилую
женщину. Старушка собирала лекарственные травы, у ног ее крутилась маленькая
собачонка, которая и оповестила свою хозяйку, что кто-то идет. Мне трудно было
на вид определить, сколько лет собирательнице трав: деревенский люд, как
правило, выглядит старше своего возраста. Морщинистое лицо, морщинистые руки. Но
передвигается легко, даже быстро для своих лет. Мы поздоровались. Я уже
собирался идти дальше, но, видимо, мне суждено было оставить в своей памяти
женщину. А, точнее, ее рассказ, который услышал от нее. Сейчас мне уже и не
вспомнить, что она спросила у меня, что я ей ответил, как так получилось, что мы
заговорили о Святителе Николае Угоднике, как называют в наших деревнях одного из
самых почитаемых православных святых. Моя новая знакомая вдруг произнесла фразу,
которая заставила меня забыть, куда я шел.
     - Да если бы не он, меня давно уже не было на свете.
     - Кто это - он?
     - Знамо, Николай Угодник, кто же еще? Я бы рассказала, только вот не знаю,
поверишь ли ты мне, милый? Молодые ведь в это не верят.
     - Так вы расскажите. В жизни каких только чудес не бывает, почему же я не
поверю?
     Женщина неспеша отложила в сторону пук травы, отерла о передник руки, будто
собиралась взять у почтальона письмо, и начала рассказ.
     - После войны муж мой пришел домой живой, но весь израненный. Года три
промучился да и помер. И оставил он мне четверых ребятишек мал мала меньше.
Похоронила я его, отплакала свое и что мне делать - не знаю. В доме не то что
хлебушка - картофелины нет. Чем мне ораву мою кормить? А тут от слез или еще от
чего, только отнялись у меня руки и ноги. Лежу и прошу у Господа, чтобы он
прибрал меня к себе. Сколько же можно мучиться? Всю войну в колхозе заместо
лошади на себе пахала, а теперь и рада пахать, да не могу. Даже воды себе
принести не в силах. Лежу я, думаю о смерти, что бы она скорее приходила, вдруг
дверь открывается и заходит старичок. Какой-то весь легкий, светленький. Бородка
у него такая беленькая была, а волосики не голове реденькие. Это уже я после его
внешность вспомнила, а тогда он только вошел, перекрестился и сразу с порога мне
говорит:
     - Здравствуй, хозяюшка. Водички испить не дашь? Уж больно долго иду я. - Голос у
него ласковый такой, смотрит приветливо.
     - Ох, мил человек, - отвечаю, - возьми там, в ведре. Я не могу тебе подать воды,
уж прости меня.
     - Али заболела? - участливо так спросил, и я ему все рассказала. Рассказываю, а
сама слезами обливаюсь. А он мне тихо-тихо:
     - Поплачь, поплачь, милая. Слезы в души скорбь снимают. Вот увидишь. Господь не
оставит тебя, все будет хорошо. И ноженьки твои отойдут, и рученьки, детишек не
ноги поставишь, не сомневайся.
     Потом он попил воды, поблагодарил и как-то быстро ушел, что я не успела
спросить, кто он, откуда. А только ушел, меня как пронзило всю: догадалась, кто
приходил ко мне. Почти сразу ко мне соседка пришла, спрашиваю ее, видела, мол,
кто ко мне заходил? Она никого не видела и во всей деревне никто его не видел.
Если б это обыкновенный странник был, разве он незамеченным по деревне прошел? А
уже к вечеру стало мне сначала одну руку покалывать, затем другую. Утром слышу,
телега ко двору подъезжает. Заходит председатель наш, Ефим Иваныч, хороший такой
был мужчина. Ты, говорит, Петровна, не волнуйся. Мы тебя с ребятишками в беде не
бросим. И что же ты думаешь? Два мешка хлеба привез. От колхоза. Вот так милый.
А ты говоришь.
     Но я ничего не говорил. Я слушал и верил. Тем более, что мне и раньше
встречались люди, пережившие подобное. В самый трудный час приходил к ним легкий
старичок с белой бородкой, с добрым взглядом и ласковой речью. Приходил, и
отступала беда.
     Петровна вдруг спохватилась:
     - Заболталась я. Мне же еще скотину поить надо.
Мы попрощались. Она пожелала мне легкой дороги. И дорога на самом деле оказалась
легкой. Через часа три я передохнул в маленькой посадке. Очень хотелось, чтобы
повстречался мне вот здесь, в поле старичок с котомкой за плечами и светлой
бородкой. Он, наверное, появился бы, словно из-под земли. Что-нибудь спросил:
под неспешные мысли я уснул. Когда проснулся, от утренней грусти осталось
маленькое облачко. Дорога звала вперед. Но солнце пекло, время в запасе еще
было, и я открыл книгу. Чтение для меня - одно из самых больших удовольствий в
жизни. Помню, что отец научил меня читать очень рано, и я с удовольствием читал
своим товарищам по детскому саду "Мойдодыра". Когда в восемь лет я очень тяжело
заболел, и меня на целый год отвезли от родного дома в огромный город, столицу,
в больнице я больше всего скучал по родителям, друзьям, дворовому псу Цыгану и
своим детским книгам. Мария Иосифовна, профессор, буквально вытащившая меня с
того света, стала опекать меня. Жила она одна, детей у нее не было, книги.
Которые она мне стала приносить, были совсем не детскими; представляю, как было
забавно наблюдать восьмилетнего мальчика, читающего Геродота. Но мне нравилось и
за год я прочитал уйму книг.
     С тех далеких пор чтение превратилось у меня в своеобразный ритуал. Я вначале
стараюсь, все, что возможно, узнать об авторе. Хорошо представить не только его
самого, но и его дом, в котором он жил, окружающую местность, близких людей.
Перед чтением стараюсь минут на десять отключиться от всего, и мысленно
переношусь в дом к автору книги. Он предлагает мне кресло, стул или циновку,
заваривает чай или травы. Я начинаю слушать. Не обязательно я соглашаюсь с тем,
что он мне говорит. Но я стараюсь не спорить, - ведь я в гостях. Тем более, что
даже в заблуждении много мудрости.
     Пусть сегодняшний день не будет исключением. Достаю маленькую книжечку и я уже
не в средней полосе России конца двадцатого века, а в Китае четвертого века
нашей эры. Маленький домик, пять ив, склонившихся под кровлей, журчание ручья
под горою, кругом холмы, покрытые сливовыми садами. Здесь живет Тао Юаньмин,
один из самых великих китайских поэтов. Живет в бедности, почти нищете. Ведь за
достаток, богатство надо платить. И страшно, когда плата эта - жить так, как не
хочешь, как не велит тебе совесть. Поэтому он бросил чиновничью службу в столице
и живет в деревне. Обрабатывает землю, растит сыновей, пишет стихи, читая их,
вернее, напевая всем тем, кто заходит под его кровлю.
Сегодня постучусь я. И вот мы сидим с хозяином, в стене поет сверчок. Теплый
летний вечер черным пологом закрыл от на соседнюю гору, видом которой мы только
что любовались. Звучат стихи. Я закрываю глаза и вслушиваюсь в негромкий голос:
Я поставил свой дом
     в самой гуще людских жилищ,
Но минует его
     стук повозок и топот коней.
Вы хотите узнать,
     отчего это может быть?
Вдаль умчишься душой,
     и земля отойдет сама.
Хризантему сорвал
     под восточной оградой в саду,
И мой взор в вышине
     встретил склоны Южной горы.
Очертанья горы
     так прекрасны в закатный час,
Когда птицы над ней
     чередою летят домой!
В этом всем для меня
     заключен настоящий смысл...
Я хочу рассказать,
     и уже я забыл слова...
Современники дали Тао Юаньмину посмертное имя Цзинцзе, что означает "спокойный и
чистый". Не без сожаления прощаюсь с Цзинцзе: мне пора идти дальше. У нас в
России тоже сейчас вечереет.
     Вскоре вхожу я в большое село. Это Новоселебное. Вечер принес прохладу. В пруду
ребятишек смешили загорелые и пропыленные взрослые. За каждым забором движенье,
хлопоты, предвечерняя суета. Еще тридцать минут ходьбы, и меня встречает поселок
Шварневский. Маленький, опрятный, зеленый. На улицах только мамы с колясками да
стайки подростков. Тихо. Покойно. И хорошо.

     5 июля. На Голгофе.

     У меня есть добрый знакомый, мой земляк, уехавший из родных мест лет двадцать
тому назад. Как уехал он из родной деревни с мешком за плечами и связкой книг по
физике, так больше в отчие края ни разу и не попал. Теперь он преуспевающий
человек, правда, относительно большинства своих сограждан, не более того.
Вечерами, отдыхая от трудов праведных, после второй или третьей рюмочки, очень
он любит вспомнить родную деревню.
     - Вот ведь красота где, - горячится он, будто с ним кто-то спорит, - Сама
деревня на холме. Дома стоят вокруг старого пруда. Рядом церковь, сад старинный:
Затем он вспоминает своих друзей, подруг, родственников, знакомых, говорит о
том, как хорошо бы выбраться на землю предков, искупаться в пруду, походить по
родным полям, надышаться чистым воздухом, сбросить с себя всю эту городскую
пыль, суету и прочую мерзость.
     О знакомом вспомнил я совсем не случайно. Деревня, о которой он так любовно
рассказывал, находилась в десяти верстах от Шварца, и я решил зайти туда. Все
будет приятно другу, если передам поклоны от его знакомых.
Утром, простившись с тихим и уютным Шварцем, отправился в путь. Только выйдя из
поселка, дорожка сразу же повела в рощу. День обещал быть погожим, птицы
встречали его начало дружным хором, не смолкавшим ни на минуту. Под столь
чудесное звуковое сопровождение я и дошел доближайшей деревни. Однако это была
не Ивровка, куда я шел, а Петрово. Деревенька, почти нежилая, мирно дремала под
солнцем, глядясь в мутные воды маленькой речушки, на берегах которой стояла. Мне
объяснили, что до Ивровки добраться очень даже просто, только путь будет все на
гору и на гору. Ивровка действительно располагалась на возвышенности. Правда,
уже с первых шагов я почувствовал, что это то единственное, что соответствовало
описаниям моего приятеля. Пруда уже давно не было. Редкие дома поражали своим
беспризорным видом и бедностью. Все кругом буквально по колено в грязи, по уши в
лебеде, крапиве, лопухах. Повсюду валяется брошенная сельхозтехника. Вернее то,
что раньше было ею. И ни одного человека вокруг.
А вот и церковь. Продираюсь сквозь заросли травы и груды металлолома. Церковь
используется как склад. Двери на огромном амбарном замке. Пытаюсь посмотреть,
что внутри. Какие-то весы, старая рухлядь. Из окошка тоненькой полоской
пробивается луч. Постепенно начинаю привыкать к темноте. Я ошибался. Это даже не
склад, просто бросили сюда все, что не нужно, закрыли, а ключ, наверное, бросили
куда-нибудь в ближайшие заросли, чтоб не дай Бог, кто-нибудь не вошел в церковь.
А есть кому приходить сюда? Деревня если еще не умерла, то при смерти, и надежды
на спасение не осталось. Как и в заброшенной церкви под Козельском, здесь тоже
сохранились остатки росписи. Могу разглядеть совсем немного. Христос несет
крест. Голгофа близка. Вокруг люди. Насмешливые, равнодушные, жестокие,
смеющиеся лица. "И неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-
еврейски Голгофа. Там распяли Его"/Иоан. 19, 17-18/. И горечью обожгло почтим
физическое ощущение того, о чем знал и думал раньше. Ивровка - это Россия.
Распятая на кресте, который она несла. Воскреснешь, Родина моя, или так и не
сойдешь с Лобного места?
     Я не скажу своему знакомому, что заходил в его деревню. Он ведь все равно
никогда не соберется сюда. Пусть тешит свою ностальгию воспоминаниями о красивой
деревеньке вокруг старинного пруда. А может быть, сказать? Дом умирает не тогда,
когда рушатся его стены, а когда в нем некому жить. Пусть и его погложет
совесть: Погложет ли? Он ругает московский воздух, суету и прочую городскую
мерзость, но в душе очень доволен, что все так в его жизни получилось. Что можно
придти вечером и, после трудов праведных, опрокинуть две-три рюмочки и вспомнить
родную деревню. А еще лучше спеть:
     К тебе мое сердце по-прежнему просится,
А я все не еду: дела и дела...
     Давно осталась позади Ивровка, а боль в сердце не проходила. Уже исчезли за
горизонтом пятиэтажки Красного Яра, центральной усадьбы большого совхоза,
скрылось за лесом Романово. Вечерело. Дорога поднималась на горку, я еще не
видел, что там, на ее вершине, но уже слышал собачий лай, петушиное пение. И я
понял, куда привела меня дорога. На самой границе Киреевского района, неподалеку
от старой деревеньки Шувайка, лет десять назад выросло новое село. Большие
добротные дома, красивый водоем, лес. Серебряные ключи - так назвали новое место
жительства люди, приехавшие с оренбургских степей. Это были немцы. Окрестные
русские встретили их без неприязни, а когда увидели, как любят трудиться их
новые соседи, как ловко и споро наладили они жизнь на новом месте, немцев
зауважали. Но было это десять лет назад. Давно уже нет первых жителей Ключей -
все уехали в Германию. Из тех же степей приехали новые немцы, но теперь в
поселке жили и армяне, и русские, короче, настоящий интернационал. Как я смог
убедиться, жили вполне мирно и дружно. Но как мне рассказали, немцы потихоньку
продолжают уезжать в Германию. Мне, с детства жившему с немцами, это было горько
слышать. С тех пор, как их предки оказались в России, они много друг для друга
сделали хорошего. Россия для немцев и немцы для России...
Помог мне найти дорогу в ближайшую деревню паренек лет шестнадцати. Немец. Я
спросил его, а собирается ли он в далекие края. К моему удивлению, парень
ответил так:
     - Вы думаете, что все немцы уедут? Наверное, большинство - да. Но не все. Я
уезжать не собираюсь.
     Ну дай-то Бог, дай-то Бог. Но пришла пора оглядеться. Начинался Веневский район,
начинался лес. Места, где не ходят. На моей карте к веневской деревне Ананское
вела небольшая дорога. Но бабушка в Грецово, своеобразном <пограничном> селении,
огорошила сразу:
     Милай, да что ты?! Какая дорога? На Октябрьской есть дорога, а на Ананское...
Лет десять там никто не ходит, поди все заросло. Да если бы и ходили, там в лесу
даже местные плутают. Ночуй, милай, а завтра иди на Октябрьский.
Мы еще поговорили о житье - бытье. Она поведала мне грустную историю своей
деревни: за последние тридцать лет Грецово передавалось то одному, то второму,
то третьему району, затем все начиналось сызнова. И так до десяти раз. И до сих
пор не нужны никому. Сама бабушка зимой живет в Туле у дочерей, а летом здесь, в
маленьком вагончике, поскольку дом ее "подожгли лет пять назад злые люди".
И все же идти завтра в Венев через Октябрьский - это еще тот крюк. Да и после
сегодняшнего дня хотелось побыть одному. А потому я поблагодарил бабушку, и пока
еще тьма не покрыла землю, поспешил в сторону леса. Когда я вошел под его своды
стало ясно: идти дальше уже нельзя. Я уже не мог разглядеть своей вытянутой
руки.
     В ночном лесу страшновато первые минуты, когда самые запоздалые сумеречные тени
сменяет сплошная кромешная мгла. Не зря в старину говорили, что ночью миром
начинают править совсем иные силы, - силы зла. Суеверия? Не знаю, но в это легко
поверить, когда над твоей головой вдруг что-то охнет, вскрикнет, где-то
раздастся короткий, как выстрел, стук, и ты гадаешь, то ли ветер прошумел в
кронах деревьев, то ли сыч полетел за добычей. А может быть, это старина леший
разминает кости после дневного отдыха?
     Расстилаю на земле спальный мешок, кладу под голову рюкзак. Стараюсь делать все
как можно тише: я должен отойти ко сну также спокойно и незаметно, как лесные
обитатели. Те из них, для кого активная жизнь начинается ночью, наверняка
заметили меня, но чем быстрее сон смежит мне веки, тем быстрее промчится
короткая летняя ночь, тем спокойнее будет всем нам. И я не буду гадать, чья
серая тень на секунду закрыла мутный лунный диск. Над миром опустилась ночь.

     6 июля. Лунный город.

     А ведь я действительно заблудился. Долгие часы послушно шел я за тропинкой, то и
дело становясь перед выбором, когда маленькая лесная дорожка делилась на двое и
убегала в разные стороны. Но я не отчаивался; голубое небо над головой словно
успокаивало: скоро лес кончится, и ты выйдешь на простор. Так оно и получилось.
Правда, к тому времени солнце показывало, что на дворе давно полдень. Да и не в
Ананское я вышел, а совсем к другой деревне. А до Венева идти и идти.
Таким этому дню и суждено было остаться в моей памяти. Карта спрятана далеко,
иду напрямик, спрашивая дорогу у случайных прохожих. Одна чудесная картина
украсила этот самый обычный день. У деревни Теребуш, только очередной лесок
отпустил меня из своих объятий, выхожу на освещенное солнцем открытое место. И
вижу бескрайнее "снежное" поле, причем "снег" будто мартовский - в нем уже нет
январской ослепительной белизны. Это цвела гречиха. В воздухе ровный, спокойный
гул тысяч и тысяч пчел. И вдруг все это, весь этот гул словно по чьей-то
команде, стихает. Из-за далекого горизонта, закрывая собою все небо, медленно
движется черно- синяя туча. Движется, вроде бы не спеша, но с каждым новым
мгновением солнечная часть гречишного поля становилась все меньше и меньше. В
лицо подул налетевший ветерок. Секунду- другую я стоял на рубеже двух миров:
темного, грозного и яркого, сияющего. Оглядываюсь назад. Синева кажется мне
такой родной и близкой, что почти физически чувствую тоску по уходящему солнцу.
Но все это длилось не меньше двух моих выдохов. Затем дыхание перехватило: стена
воды обрушилась на меня, на гречиху, пчел,землю, так долго не оплодотворявшуюся
дождем. Всего второй дождь во время моего странствия. Но как он отличен от того,
первого, так испортившего мне встречу с Белевым! Этот налетел неожиданно как
счастье. Капли весело отскакивали от перегретой земли, от пыльной травы. Божий
мир пил небесную воду, укрывался. Из ближайшего дома кто-то кричал мне весело:
     - Бегите скорее, бегите, а то сухой нитки не останется!
Уж какая там сухая нитка, я чувствовал, как вода добираетсядо моей святая святых
     - середины рюкзака, где лежат мои книги. И вот я стою на маленьком, неказистом
крылечке. Хозяйка несколько раз торопливо крестится.
Слава тебе, Господи! Послал дождичек. Глядишь, зимой с картошкой будем: на час
дождь не меньше. И сильный какой!
     А впереди на краю неба уже блеснула лазурь. Пока робко, будто ненароком. Но
через час я действительно сошел с крылечка в умытый, словно заново рожденный
мир.
     В Венев я входил поздно вечером. Так поздно, что на улице не было ни одного
человека. Венев - совсем маленький город, пусть не такой древний, как Козельск
или Дедилово, но его четыре с лишним века вызывают уважение гостя, входящего или
въезжающего со стороны Тулы, Венев встречает микрорайоном однотипных панельных
пятиэтажек. Как я понял,основное население города живет именно здесь. Все
административные и культурные учреждения находятся в старой части. Вот об этом
Веневе мне хочется написать несколько слов. И дело не в том, что тихие пустынные
улочки, дома начала века, колокольня, освещенная луной, луна, придающая всему
какой-то фантастический вид, гулкие шаги редкого прохожего, - как-то незаметно и
сразу очаровали мое сердце. Венев подтвердил две мои недавние догадки, причем
подтвердил так убедительно, что я теперь абсолютно убежден в следующем: можно
посетить десятки, сотни городов, обходить все их музеи, улицы памятные места,
однако, город все равно "пойдет" мимо вас. И чтобы этого не случилось,
желательно приезжать (приходить) в город поздно вечером, когда суета, толкотня,
посторонние шумы и прочие приметы дня покинут город до следующего утра; когда
только редкие прохожие, чаще влюбленные или наоборот, очень одинокие люди
повстречаются вам на пути. Тогда никто и ничтоне отвлечет вас от домов,
мостовых, деревьев, всего того, что зовется собственно городом. Поверьте мне,
любой дом может так много рассказать, и рассказ этот пройдет через вашу душу, в
подсознание, неся такой поток информации, какой не может дать ни один
справочник. И чем старше дом, чем больше таланта и сердца вложили в него
создатели, тем интереснее будет рассказ. Но это еще не все. Очень важно входить
в город с мыслью, что это ваш родной город, просто вы очень долго находились в
отсутствии, так долго, что многое кажется незнакомым. Входите в город так, как
путник возвращается в родной дом. И случится чудо. Вы действительно почувствуете
себя здесь как дома.
     Так вошел я в Венев, - маленький, неприметный на первый взгляд городок на
северо-западе Тульской области. И он подарил мне несколько сказочных часов. Я
знал, что завтра днем город будет другим, но это не страшило меня: теперь я знаю
его таким, какой он есть.
     Время близилось к полуночи. После того, как из раскрытых окон донесся знакомый
голос известного артиста, мне стало ясно, что на улицах города остались только
двое: я и еще луна, светившая мне там, где фонари на окнах не горели. И мне
стало отчего-то жаль веневцев. Так и захотелось крикнуть: "Люди дорогие! Да ведь
сегодня купальская ночь, неужели вам не надоело сидеть у своих телевизоров?" Но,
боюсь, это бы был глас "вопиющего в пустыне". Незаметно для себя я оказался за
речкой, в поле. Искать папоротник, как велит древний обычай, не входило в мои
планы, да и прыгать через костер охоты не было. Я всего-навсего сорвал березовый
листок и бросил его в воду. Но утонул ли он или поплыл дальше, я так и не узнал:
в тот момент луна скрылась в облаках.

7 июля. В гостях у артельщиков.

Как я и предполагал, утром передо мной предстал совсем другой город. Центральная
улица, примыкавшая к рынку, шумела, пела, хлопала дверьми. Пахло хлебом и
соленой рыбой. Судя по всему, все взрослое население района приехало или пришло
на рынок, в местные ларьки и магазинчики. Но уже совсем скоро, перейдя знакомый
мостик, я бодро шагал по пустынному в этот воскресный день шоссе. Придорожный
указатель любезно сообщил, что до Серебряных прудов 33 километра. Но не прошел я
из них и четырех, как меня заставило остановиться большое бурое пятно на
асфальте. Если вспомнить, что вчера днем прошел сильный дождь, то можно сделать
вывод, что кровь свежая. А в том, что это кровь, я не сомневался. Перекресток
буквально давил тишиной и безлюдьем, но вскоре я заметил приближающегося из-за
посадки человека. Он оказался местным жителем, от него я и услыхал о трагедии,
произошедшей прошлой ночью.
     Трое молодых людей , два парня и девушка стояли поздно вечером у обочины дороги.
Мимо проезжал "КАМАЗ". Все трое остались лежать на асфальте. "КАМАЗ" развернулся
и умчался. У одного из парней, добавил прохожий, в прошлом месяце умер отец.
Каково будет его матери?
     Человек ушел, и вновь над перекрестком опустилась тишина. И сразу же как-то
померк этот солнечный день, одиночеством повеяло от серой ленты шоссе. Одна
секунда - и уходят из жизни три совсем юных человека. Уходят в тот момент, когда
на их родной город легла тихая летняя ночь. Никто не узнает, на каком слове
оборвался разговор, о чем подумалось каждому из них, когда грузовик вынырнул из
темноты...
     Из грустных мыслей меня вывела моя старая знакомая. Трясогузка сидела на ветке
придорожного куста и бодро покачивала хвостиком, словно приветствуя меня.
Впрочем, я написал "словно" только из-за боязни оказаться смешным в чьих-то
глазах. Сам же был уверен, что она действительно приветствует меня, что это она
разделили со мной 357 жарких, трудных и счастливых километров.
Как обычно, птичка проводила меня, пролетев от куста к кусту метров двести, а
затем так же незаметно, как и появилась, исчезла. Но я уже шел приободренный. Не
знаю. Телепатия то или нет, но она мне прошептала: "Не горюй, странник. То, что
случилось, страшно, но это жизнь. Никто не знает свой последний день, час,
мгновенье. Никому не дано знать, когда придет Ангел смерти и перережет нить,
связывающую душу человека с его телом. У каждого своя судьба. Твой час еще не
настал. Но идти тебе предстоит еще немало. Так не медли. Иди с Богом".
Переночевать я думал в деревне Александровка, находящейся на самой границе
Тульской и Московской областей. Маленькая и опрятная деревенька, но до вечера
было еще далеко, и я пошел дальше. Пока в конце концов не оказался в Шеметове,
центральной усадьбе большого совхоза. В местном общежитии, кирпичном одноэтажном
строении, жили семь или восемь человек шабашников. Мне повезло, поскольку
сегодняшняя ночевка была для них последней, общежитие завтра закрывалось.
Шабашники, а так они величали себя сами, считали, что их обманули в этом
совхозе, и как люди вольные, в мыслях находились уже в другом хозяйстве. Как я
понял, очень многого мужики не просили, требовали всего двух вещей: постоянной
работы и выполнения дирекцией взятых на себя обязательств. Встретили меня очень
дружелюбно. Посетовали, что я не успел к ужину, но пообещали что-нибудь
"сварганить". Отказываться было бесполезно и скоро мы уже сидели на кухоньке, на
столе картошка, квашеная капуста, молоко. Послеужина, далеко за полночь,
продолжается разговор. Ребята, как оказывается, в основном с Украины. Насколько
успеваю заметить, старший среди них Женя, он же и самый молодой. Говорит
рассудительно, тщательно обдумывая слова. Так же и слушает. В его землянке Леше
не трудно определить человека, не понаслышке знакомого с "зоной". Выдает и речь,
и внешность. Я встречал многих таких людей, и всех их роднил какой-то общий для
всех отпечаток, наложенный годами, проведенными за колючей проволокой. Авот что
у всех очень индивидуально, так это глаза. У Алексея оказались очень живые и
добрые глаза. Впрочем, когда познакомишься с человеком, а через несколько часов
прощаешься с ним навсегда, в душу стучаться не очень удобно. Но то ли им уже
поднадоело общество друг друга, то ли грядущий переездвзбудоражил, но мои
гостеприимные хозяева оказались прекрасными собеседниками. Изнаете, я немножечко
по-другому поглядел на шабашников, о которых с юных лет имел стойкое
представление, не очень лестное для них. Они не скрывали, что их цель -
заработать деньги, много денег, но они согласны были работать, много работать.
Эти мужики умели почти все: класть кирпичи, плотничать, крыть крыши,
прокладывать дороги. Мне вспомнилось, что в приснопамятные времена ходили по
России артельщики. Степенные, уважающие себя люди. Вся Русь с уважением говорили
о ярославских иконописцах, владимирских плотниках, тверских сапожниках. У нас
само понятие шабашник стало олицетворяться со словом "рвач". Пришли, урвали
деньгу и дальше пошли. Неужто никто не хотел замечать, что трудятся шабашники с
раннего утра до позднего вечера; разве их вина, что в нашей стране каждый
получал не по способностям или по потребностям, а сколько положено. Язнавал
прекрасного станочника, делавшего сложнейшие детали, и причем, удивительно
быстро. Но стахановцем, как я замечал, он становиться не стремился. "Ради чего?
Если б я от этого что имел. А то пересмотрят расценки и только и добьюсь, что
буду получать на десятку поболе напарника своего Васи, который особливо на
работе не потеет".
     Во втором часу ночи кто-то вспомнил, что завтра рано вставать. Мне показали мою
кровать. Скоро я уже мог услышать похрапывание моих соседей. Перед сном успел
подумать, что "артельщик" все-таки звучит куда лучше, чем "шабашник".

     8 июля. Человек под дождем.

     Когда же проснулся, в общежитии уже никого не было. На тумбочке лежала записка,
в которой Женя сообщал, что они решили не будить меня в такую рань, что завтрак
на кухне и что с ключом нужно поступить так-то и так. В самом конце приписка: "
По дороге в Пруды сверните в деревню Курбатово. Там живет Владимир Васильевич
Кулагин, очень интересный человек. Вам с ним будет интересно поговорить. Онс
самим Павловым из зоны бежал. Мы с ним утром увидимся и расскажем о вас".
Как я понял, "интересный человек" Владимир Васильевич уже меня ждет. Надо идти.
Но кто такой Павлов? Среди Павловых, о которых я что-то слыхал, былиученый,
герой Сталинграда и премьер-министр, теперь уже бывший. Но вроде никто из них на
зоне не сидел. Впрочем, нет. Память подсказала мне, где я еще встречался с этой
фамилией. Один мой знакомый , человек с солидным уголовным прошлым, рассказывал,
что во время этапа ему попадались надписи такого содержания: "Помним Павлова".
Может быть, это тот самый Павлов?
     Деревушка Курбатово притулилась у огромного карьера. Домик Кулагина я нашел
очень быстро. Он действительно уже ждал меня, причем ждал с полной папкой своих
статей, стихов и фельетонов. Уже через несколько минут я убедился, что новый мой
знакомый - действительно очень интересный человек. Весь словно пропитанный
энергией, он каким-то чудодейственным образом избежал суетливости, свойственной
таким "заводным" людям. В детские годы он лишился кисти на одной руке и трех
пальцев на другой. И вот этими двумя пальцами Кулагин не только построил себе
дом, не только умудряется держать пчел, ухаживать за огородом, но и писать
стихи, отправлять письма в ООН и лично президенту Бушу. К нему у Владимира
Васильевича особая симпатия. У меня сложилось впечатление, этому неугомонному
человеку до всего в мире есть дело. И весь мир для него умещается в его
маленьком доме. А может быть, весь мир - его дом?
Он переживает, когда идет война в Ираке, и когда в Серебряных Прудах, на его
взгляд, плохо промышленность готовится к грядущему рынку. Но ему мало
волноваться, негодовать. Кулагин обязан сделать так, чтобы его услышали другие.
Неважно, кто это будет: читатели местной районки или мировое сообщество. Самое
главное, и Владимир Васильевич глубоко в этом убежден, наш мир губят равнодушные
люди. А потому -от них все беды.
     - Вы представляете... - И Кулагин начинает рассказывать очередной случай, как он
приходит к человеку, занимающему высокий пост, говорит ему о проблеме, не своей,
разумеется, а общественной, а тот отвечает, что проблема для него не новость, и
добавляет: - "А вам-то до этого какое дело?"
Когда бюрократа ничем не прошибешь, Владимир Васильевич прибегает к своему
главному оружию - сатире. Он мне с гордостью показывает свои стихотворные
творения - басни, эпиграммы, стихи на политические темы. Надо честно сказать,
что графоман Кулагин - преизрядный.
     Время от времени пытаюсь увести наш разговор от животрепещущих событий
современности к дням юности Владимира Васильевича, к Павлову, но мой новый
знакомый ловко уходит в сторону. Уже и чаю с медом попили, и все стихи мне
хозяин прочитал, и с внучкой познакомил. И вдруг резко поднялся, будто что-то
окончательно решил.
     - Пойдемте, я провожу вас. В Пруды есть дорожка живописная, да и короче немного
той, что вы шли. Родничок заветный свой покажу.
Ну что ж, проводить, так проводить. А дорога действительно живописная. Узенькая
тропка ведет нас вдоль Осетра, пожалуй, самой чистой реки в центральной России.
Мой спутник рассказывает:
     - Здесь в старину осетр из Оки нереститься ходил. Ругаем прошлое, а люди тогда
не в пример нам были. Хозяева. Когда осетр шел, батюшка в церкви нашей, как
старички мне говорили, в эти дни в колокола запрещал звонить. Вот как природу
берегли.
     Вдруг он неожиданно замолчал. Часть дороги шли молча. Откуда-то снизу раздалось
тихое журчание. В пяти шагах от реки из-под корней старых пробивался родник.
     - Дальше я не пойду, - Кулагин сел на придорожный валун и рукой пригласил меня
сделать то же самое, - а вот водички этой испить советую. А если фляжка какая
есть, налейте, прекрасная вода.
     Он закурил. По всему чувствовалось, что во Владимире Васильевиче шла внутренняя
борьба.
     - Ну да ладно, - видимо, решившись, после длительного молчания заговорил мой
спутник. - Не люблю, правда, о себе рассказывать. Но раз вы специально ради
этого заходили... Расскажу, а вы уж хотите верьте, хотите нет. Обратили внимание
на мои руки? У нас в деревне во время войны бои приличные были. Соответственно и
железок осталось. Одна такая штука в моих руках и рванула. Говорили, что легко
отделался. Но жизнь моя с тех пор пошла совсем не так, как у большинства моих
сверстников. В конце сороковых меня, совсем тогда еще пацана, посадили. За
стихотворение. По нашим временам совсем обычное. А по тем... Осторожности во мне
и сейчас нет, а тогда и в помине не было. У знакомых почитал стихи, те попросили
им переписать, а через три дня за мной пришли. Осудили быстро, я даже не успел
понять, что со мной произошло. Так я оказался на берегах Камы, в Услаге. Вы,
наверное, много уже читали о сталинских лагерях. Сейчас об этом много пишут,
поэтому чего-нибудь нового добавить вряд ли удастся. Хреново, одним словом,
было... Лучше расскажу о самом побеге.
     Где-то год я уже в лагере пробыл, когда Павлов, а с ним я в одном отряде был,
предложил всем бежать, все согласились: все равно в этих комариных болотах
погибать. А на работу нас водили в лес. Павлов план разработал, говорил, что все
берет на себя. Он ведь в разведке воевал, до майора дослужился. Его в самом
конце войны в Венгрии арестовали. За что я, честно говоря, особо не вникал. Да и
он не из разговорчивых был. Так вот, во время работы Павлов скомандовал:
"Ложись!" и мы, как условились, бросились на землю: По-моему, никто еще не успел
ничего сообразить, а Павлов уже повалил охранника, разоружил его и приказал всем
остальным поднять руки. Я даже немного разочарован был: все произошло как-то
буднично, что ли. Уже после, присмотревшись к Павлову, я понял, что он все делал
так - спокойно, четко, без эффекта, но результат всегда был стопроцентный.
Тогда, на лесоповале,он спросил нас: "Кто со мной?" И еще вчера все готовые к
побегу, сегодня стояли, понурив головы. Только два человека присоединились к
нему, оба совсем еще зеленые юнцы. Мне кажется сейчас, что согласились только из
понятий юношеского романтического кодекса чести: ведь мы же обещали: Один из
двух тех юнцов перед вами, а второго звали Валера. Насколько помню, его отец
работал одно время вторым секретарем обкома или крайкома на Дальнем Востоке.
Тихо журчал родник, неспешно вел свой рассказ Владимир Васильевич. Признаюсь,
вначале меня охватило очень сильное скептическое чувство. Урезониваю себя: ну
какое ты имеешь право не верить человеку? Но вскоре я забыл не только о своих
сомнениях, настолько увлекательным был его рассказ. И вот уже я сам с беглецами
бреду по болотистой тайге северного Урала. Словно кто-то невидимый показывает
мне кинокартину, и я не только слышу, но и вижу. Вижу погоню, многодневную,
упорную, вижу, как беглецы вопреки всякой логике выбирают самый гибельный путь,
избегая дорог. Им везло: на складе лесоматериалов они находят оставленные кем-то
комбинезоны, пропитанные живицей. Но погибает Валерка. Владимир Васильевич
помнит только сухой выстрел, и как почти одновременно с ним неловко опрокинулся
на бок их товарищ. Но взять Павлова ни живым, ни мертвым, так и не удалось.
Погоня же потеряла трех человек.
     А они, после долгих недель блуждания, оказались в Ленинграде. Павлов и там,
казалось, предусмотрел все. В Швецию везли оборудование. Вместе с оборудованием
поплыл на корабле и ВасилийИванович Павлов. Поплыл один, без товарища, который
на все уговоры ответил одно: "Что я буду там, за границей, делать?" Через
некоторое время его взяли. По иронии судьбы досиживал Владимир Васильевич в том
лагере, откуда бежал. Правда, могло все кончится хуже, но на суде, в ответ на
вопрос, стрелял ли он в своих преследователей, беглец чистосердечно показал свои
руки: чем стрелять-то?
     Сомнения пришли ко мне опять, когда я подходил к Серебряным. Уже больше часа
прошло, как я попрощался с Кулагиным. Он пожелал мне доброй дороги, просил при
случае наведываться к нему. Но по всей вероятности, мы вряд ли еще раз увидимся.
Не знаю, как он, я же вынес из этой короткой встречи самые добрые впечатления.
Может быть, когда-нибудь поподробнее узнаю о легендарном человеке Василии
Ивановиче Павлове. А пока я запишу и забуду эту историю: негоже обижать
недоверием человека, который отнесся к тебе с доверием. А Серебряные Пруды
помогли мне сделать это гораздо быстрее. Весь остаток дня я ходил по улицам
этого большого поселка. Достопримечательностей немного. Памятник маршалу В.И.
Чуйкову, уроженцу здешних мест, да развалины церкви. Между прочим, это самый
далекий район в Московской области. Он располагается клином между Тульской и
Рязанской областями. Даже бросив беглый взгляд на карту, видишь, что ему гораздо
сподручнее относиться к одной из этих двух территориальных единиц. Но по словам
местных жителей: "Земля вокруг нас богатая, вот нас Москва к себе присоединила".
Неподалеку от гостиницы - уютный стадиончик. Вечер. В воздухе душно:
приближается гроза. Хотел лечь пораньше, но с улицы услышал крики, звон мяча,
такой знакомый и волнующий, и вот я уже на стадионе. Группа людей самого разного
возраста увлеченно гоняет мяч. Но это не совсем обычный поединок. Мне сразу
вспомнилось детство. Знакомая игра, мы называли ее "жопки". Одна команда,
человека три-четыре, становится в ворота, соперники поочередно бьют по воротам.
Затем роли меняются. Нужно забить больше голов. Проигравшие опять становятся в
ворота, но уже не лицом к соперникам. Победители должны, как это ни сурово, тем
же мячом бить в те же ворота, но не с целью забить гол, а попасть в проигравших.
Отсюда и название игры. Проигравшим остается рассчитывать только на промах или
великодушие победителей. Но какое тут великодушие: полчаса назад ты самбыл
победителем. Сколько лет прошло, а до сих пор помню это ощущение, когда,тесно
прижавшись друг к другу, мы вслушивались в разбег. Мяч сырой, тяжелый, таким
мячом быков убивать. Удар! Кожаное ядро со свистом пролетает над нашими спинами.
Вздох облегчения: пронесло! Сколько там ударов осталось? Все это припомнилось
мгновенно, буквально в секунду. Но "насладиться" зрелищем не удалось. Ко мне
подсел молодой человек. Пьян он был весьма. Видимо, для полного счастья ему не
хватало общения. К сожалению, такое общество интересно, когда ты сам находишься
в подобном состоянии. Если же нет... Он очень вежливо попросил разрешения
подсесть... Поскольку я не умею, разговаривая с человеком, смотреть в другую
сторону, то финала поединка на поле не увидел. Слышны были только радостные
вопли болельщиков и бьющих, когда мяч попадал в кого-то из проигравших. А я
никогда не думал, что человек может так надоесть через пять минут. Через десять
я уже хотел бежать, но меня попросили не обижать и пойти в гости "распить
бутылочку". Еще через десять минут меня выручил дождь. Под аккомпанемент грозы
он стеной обрушился на поле. Все бросились бежать. Их примеру последовал и я.
Мой новый "друг" попробовал догнать меня, но это ему было трудно сделать. Он
остановился, развел руками, словно сетуя на что-то, а потом понуро поплелся по
беговой дорожке. Порой его заносило в сторону, но он вновь возвращался на
дорожку и словно одинокий марафонец брел к финишу. Я остановился. Возникло
желание вернуться к человеку и пригласить его к себе в номер. Но желание так же
быстро погасло, стоило только вспомнить двадцать минут нашего общения. Больше я
вряд ли выдержу. Да к тому же еще немного и на мне сухой нитки не останется. Так
оправдав себя, я открыл двери гостиницы. А человек все брел по кругу. Одинокий
человек под дождем.
     Придя в номер, в дневник я записал только одну фразу: "В маленьком городе
одиночество в сто крат страшнее, чем в большом. 8 июля 1991 года. Серебряные
Пруды".

9 июля. Журналист из "Правды".

Сколько ни живи человек на земле, а не привыкнуть ему к красоте восхода. Лазурью
сияли небеса. Изумрудными россыпями сверкали росы на стеблях травы. Даже грязные
лужи, в которых отражались высокие облака, потеряли свою обычную унылость. Что
говорить тогда о больших прудах, которые тянулись слева от меня длинной
серебряной лентой. Это они дали название поселку. Я был бы не прочь подойти к
ним поближе, но тропинка упорно уводила меня в сторону. А быть внимательным
просто необходимо: граница областей, бездорожье. Почти не останавливаюсь в
небольших деревнях, смотрю в карту и спрашиваю встречных прохожих, как дойти до
следующей деревни. Но вот пройдена последняя деревня. Поле. Холмистое,
бескрайнее. Маленькая речушка. Мостик. Неуверенно перехожу его. Куда идти
дальше? Где-то впереди рязанская деревня Студенец, но какая из трех дорожек
ведет туда. Ошибешься, считай, весь день потеряешь.
И, как назло, ни одного прохожего. Озираюсь по сторонам: пусто. Единственный,
кто видит меня, так это жаворонок; высоко в небе звенит его голос. Решаюсь
делать то, что делал всегда в этом походе. Молюсь. Тихо, сосредоточенно. Прошу
помощи. Сразу вспоминается дом в Оптиной, та волна, что охватила меня, когда
припал к раке с мощами Преподобного. То чувство защищенности, уверенности, покоя
не покидало меня с той поры ни на миг. Вот и сейчас, стою в этом бескрайнем
поле, но нет ощущения беззащитности, одиночества. Откуда-то из-за кустов ивняка
вышел человек. Я даже вздрогнул от неожиданности: почему я его раньше не видел?
Брезентовый плащ, кепка, кирзовые сапоги. А лица почему-то не разглядел.
     - Что стоишь, мил человек? Заблудился?
     - В Студенец направляюсь, а дороги не знаю.
     - В Студенец? Видишь, впереди несколько деревьев? Да не там, правее. А от них по
телеграфным столбам.
     Благодарю его. Мы прощаемся. Минуты через две оглядываюсь. Что за чудеса!
Безлюдное поле, жаворонок звенит в вышине. Никого.
В Студенец мы пришли одновременно, - большая черная туча и я. Бегу к первому
попавшемуся дому. Старенькая терраска, за столом играют в карты пожилая женщина
и две совсем еще юные девушки. Играют в самую популярную русскую карточную игру
     - в "дурака". Судя по всему, играют не первый час. Все ясно, приехали из города.
Хорошо, конечно, молочка у бабули попить, да скучновато.
     - Четвертым не будете? - после приветствия обращается ко мне женщина. Девушки с
интересом рассматривают нежданного гостя, но молчат. Включаюсь в игру. Говорит
женщина, мы молчим. Особого азарта нет, хотя вроде бы нам с партнершей везет. Но
дождь не утихает. Наконец, женщина тоже устает рассказывать о том, какая это
дыра - Захаровский район, как трудно даже до райцентра добраться, до Прудов в
три раза ближе, но зато бездорожье... Эх! Опять проиграла! Успокаиваю ее,
обещая, что по приметам, кому не везет в картах, повезет в любви.
Кратковременное оживление на лицах девушек - и опять сосредоточенное молчание.
Будто не в подкидного играем, а в шахматы.
     Но всему приходит конец. Ушли в сторону юга тучи. С сочувствием смотрю на
девушек: сколько партий им еще предстоит сыграть? Стоило ради этого ехать из
Москвы?
     В Коровино, большую, хаотично застроенную деревню я пришел поздно вечером.
Переночевать решил в местном общежитии. На мой стук открыл дверь чернявый
мужчина средних лет, очень пьяный. За его спиной виден другой, повыше,
рыжеволосый. Тоже пьяный. В комнате дым коромыслом. Пытаюсь объяснить, кто я и
зачем пришел сюда. Говорю, а сам заранее чувствую, что мне скажет этот человек.
К сожалению, типаж очень распространенный. До него каким-то образом все же
доходит, что я прошусь на ночлег. На лице появляется выражение собственной
значимости, в глазах почти презрение.
     - А почему я тебе, собственно, должен верить? Ты мне документы свои покажи,
паспорт или удостоверение какое. Посмотрю, может, и пущу.
"Пущу" было произнесено просто замечательно. В нем так и слышалось
основательное, хозяйское. Правда, внешность человека никак не соответствовала
важности тона: майка, выпущенная из-под брюк, босой, в руках самокрутка.
Все ясно. Поворачиваюсь, чтобы уйти. Но тут из-за спины чернявого вырывается его
друг.
     - Мишка, кончай хреновину пороть. Вечно не поймешь, кого из себя строишь.
Парень, не слушай его, проходи. Койка у нас свободная есть, переночуешь. Мы вот
пьем. Может, и ты с нами сообразишь? Да не бойся, проходи. - Все это он
проговорил почти без пауз. - Меня Андрюхой зовут, а это Мишка. Сидим здесь без
толку, вот и пьем.
     Так я познакомился с двумя рязанцами, приехавшими помогать подшефному колхозу.
Как я мог понять, они готовили к уборке свои комбайны, но нужных запчастей не
было, и большей частью им приходилось сидеть без дела.
     - Представляешь, парень, - Андрюха завелся, - приходится друг у друга из
комбайнов детали таскать! А что прикажешь делать? И к председателю ходили, и к
начальнику мастерских, а толку никакого. Говорят.... - он вдруг осекся, в глазах
мелькнула мысль. При мне они одолели еще одну бутылку. Миша сидел на кровати,
время от времени протягивая мне руку: "Паспорт покажи". "Иди ты", - говорил ему
Андрей и пристально смотрел на улицу, что-то соображая. Так повторилось
несколько раз, но Андрей, что-то обдумывая, забыл о нас. Я грыз сухарь и в ответ
на протянутую Мишкину руку отвечал: "Иди ты", он тупо смотрел и соглашался: "Ну
ладно, оставайся".
     - Послушай, парень, - вдруг заговорил Андрей, а у тебя есть документы, что ты в
газете работаешь?
     - В журнале. Есть.
     - Ты мне должен помочь. Ну нельзя мне без запчастей, понимаешь?
     - Понимаю. А как могу помочь?
     - Я все придумал. Завтра пойдем на планерку. Представишься, скажешь, что ты мой
двоюродный брат, работаешь в "Правде", и так, будто ненароком, спросишь: "А как
у вас дела с запчастями?"
     - Прости, а почему из "Правды"?
     - Ну хоть откуда. "Правда" же главная газета.
     - "Труд" еще есть, - с кровати подал голос Михаил.
     - Неважно. Главное, из Москвы. А наши только Москвы и боятся.
     - Хорошо, я спрашиваю про запчасти. Дальше что?
     - Как что? Сдрейфит, как пить дать. И будем мы с Мишкой при запчастях.
Я вначале пытался было отговорить Андрея от такой авантюры. Но чем более
приводил доводов против, тем сильней распалялся Андрей.
     - Увидишь, парень, все пройдет, как по маслу. Ты только помоги. Поможешь?
Что оставалось делать? Я согласился. Радостный Андрей умчался куда-то, и вскоре
с улицы я услышал его возбужденный голос:
     - Я завтра ему покажу. Я завтра корреспондента из "Правды" приведу.
     - Откуда?
     - Из "Правды".
     - А что он здесь делает?
     - Брательник мой. Двоюродный. В "Труде" работает. Завтра посмотрим, как
председатель вертеться будет.
     Время подходило к двум часам ночи. Я не без улыбки представил завтрашнюю
планерку. Может быть, встать пораньше и уйти, пока мои соседи будут спать?
Стыдно. Обещал все-таки. Рядом бормотал что-то спящий Мишка. Я прислушался: "А
почему я должен верить, что ты журналист?.. Паспорт покажи..."
     - Иди ты! - сказал я как можно громче и погрузился в туман сна.

     10 июля. День добрых встреч.

     К моему огромному удивлению, встав утром, Андрей упорно прятал от меня глаза. Я
все понял. Он был трезв. Сегодня парень вернулся к обычной жизни. А это значит,
что ничего-то всесильному "преду" не покажет. Но попрощались мы тепло. Андрей
был рад, что я не заговариваю про вчерашнее. А Михаил даже охотно объяснил, как
быстро добраться до большака на Рыбное.
     А минут через двадцать я уже проходил мимо местной школы. Место, кстати, было на
удивление живописное. По всей видимости, раньше здесь находилась помещичья
усадьба. Старые сосны, следы старых построек, старый человек, косивший траву, -
все это как-то умиротворяюще подействовало на меня. Я не заметил, как вышел на
асфальт. На указателе была написана цифра 44. Столько километров мне предстоит
идти до Рыбного.
     Асфальт был плохонький, пейзаж довольно однообразный: поля, с кусочками леса,
деревеньки на обочине дороги. Движения на шоссе почти не было. Короче, ничто не
отвлекало от мыслей. Я так задумался, что чуть было не наступил на что-то
лежащее на дороге. Еж. Задавили его ночью. Сколько встречаю на дороге
раздавленных ежиков, а всегда до слез жалко. Жалко этих удивительных зверьков.
Пыхтящие, вечно сердитые, с каким удовольствием они сворачиваются в клубок,
выставляя вперед спасательные колючки! А на самом деле добрейшие существа.
Приручить их очень легко, нужно только немного терпения. И когда у вас это
получится, вы вдосталь налюбуетесь их острыми мордочками со смышлеными глазками,
поразитесь их ловкости, смелости, сообразительности. Очень люблю ежей.
Представляю, как ночью он перебегает асфальтовую серую ленту дороги, навстречу
мчит что-то ревущее, слепящее глаза. Ежик не убегает, он сворачивается в клубок,
выставляет иголки и с бешено стучащим сердечком ждет неожиданную опасность. Ему
бы сделать несколько шагов, а он ждет приближения машины... Машина промчится
дальше, а он так и останется лежать на асфальте, добрый ежик с колючим
характером.
     В деревне Токарево я вспомнил, что вроде бы и пообедать пора. На мое счастье, в
доме, который мне приглянулся (может быть, оттого, что в палисаднике росли
красивые цветы, а сам палисадник был аккуратный, уютный), жила тетя Нюра, очень
добрая женщина.
     - Ох, и устал ты небось, родименький, - запричитала она и дала мне на дорогу не
только молока, но и огурцов, сала, хлеба. Долго пытался сунуть ей в руку
пятерку, но у меня так ничего и не получилось.
Обедал я в этот день просто великолепно. В следующей деревне, в Ходяйнове прямо
к дороге подходил роскошный сад. Деревья в саду были уже почтенного возраста,
поэтому под грушей мне с избытком хватило места. Не только мне, но и невесть
откуда взявшейся кошечке, кузнечикам, то и дело запрыгивающим на спальник.
Сквозь темно-зеленую листву солнце просачивалось "дождем". Было светло и тихо -
в саду и у меня на душе. Я долго ждал этого часа. С каждым днем я приближался к
нему и вот, наконец, только на двадцатый день пути я вошел в это состояние. И
дело было не в молоке, сале, уютном саде.
     Что бы я ни говорил себе, что бы ни внушал, но только сейчас скопившаяся за год
суета покинула меня. Двадцать дней я словно очищался и вот теперь, умытый
солнечным дождем, я смотрю за игрой кошки с кузнечиками, трогаю узловатый ствол
груши, затем откидываюсь на спину и лежу. Не знаю, миг прошел или вечность.
Временами налетает ветерок, затрепещут листья. И опять тишина. И опять облака
высоко в небе. И с какой-то блаженной улыбкой через несколько часов я легко иду
по вечерней дороге, не думая о том, сколько мне еще идти, где я заночую. Мне
ничего не надо. Я живу. И мне хорошо от одной мысли об этом.
В деревне Пальные мне повстречался старик. Я только успел поприветствовать его,
как он заговорил со мной. Так бывает, когда у тебя радость на душе, а поделиться
ею не с кем. Случайный прохожий, просто незнакомец, проходящий мимо, - какая
разница. Ведь радость, которой нельзя поделиться - не радость.
     - Все. Сегодня здесь последнюю ночь ночую, - обратился он ко мне.
В голове сразу пронеслось: "ночь ночую", разве можно так говорить? Но раз он
сказал...
     - А это хорошо или плохо, что последнюю?
     - Конечно, хорошо. Завтра в Михайлов меня отвезут, в богадельню. Будет где перед
смертью голову приклонить.
     Внимательно смотрю на старика. Лет ему много, но он высокий, стройный, весь
какой-то поджарый. Со спины посмотреть - мужчина в расцвете сил.
     - По-моему, вам рановато о смерти говорить...
     - О ней никогда не рано говорить, молодой человек. А когда столько лет за
горбом, как у меня, то тем более.
     Из раскрытого ворота рубахи виднелась татуировка. Руки тоже были разрисованы.
     - Да и хлебнуть, наверное, пришлось? - спрашиваю, будто невзначай.
     - С чего вы взяли? - поймав мой взгляд и холодно сверкнув глазами из-под кепки,
в свою очередь задал мне вопрос старик.
     - Я всегда думал, что дом для престарелых - это не то место, которому люди
радуются.
     - На моем месте и ему будешь рад, коли живешь, как пес. - Было видно, что на
минуту покинувшее благодушие вернулось к нему снова.
Так я познакомился с дедом Алексеем. Он действительно хлебнул в своей жизни
горюшка. Сидел столько лет, что сам не помнит. Где-то живет дочь... Но где, не
знает. Зачем он ей?.
     Однажды дед пришел в Пальные. В крохотном общежитии - терраска, чулан, кухня и
две комнаты с печкой - ему отвели место. В прихожей. Зимой живет один, летом
приезжают механизаторы из Рязани. Те, что живут сейчас - славные люди, не
обижают. Но все равно, что за жизнь в чулане? Правда, насчет еды нормально было.
Пусть пенсия крохотная, зато здоровьем Бог не обидел. Да и руки подходящие. Дед
Алексей даже посокрушался.
     - Я ведь и колодец выкопать могу, и траву покосить. А хозяйки жалеют, старый,
говорят.
     Наконец он вспомнил обо мне.
     - Я бы с удовольствием приютил, но я не хозяин. Надо у постояльцев спрашивать. А
они на рыбалке, когда придут, не знаю.
     Только он это проговорил, как из-за ближайшего поворота показались двое парней и
девушка. Честно говоря, сегодня я не волновался о ночлеге. В душе были такие
покой и радость, что и земля показалась бы мне пухом. Если нет места, зачем
проситься к людям, стеснять их? Однако, глядя на лица подошедших, я не
сомневался, что отказа не будет. Но все за меня сказал дед Алексей.
     - О чем речь, - произнес старший из ребят. - У нас сегодня товарищ уехал, койка
освободилась. Заодно рыбки свежей отведаете.
Так я познакомился с Сашей, Юрой и Наташей. Хороший был день, и вечер выдался
замечательный. Мы ели жареную щуку, сидя на траве под открытым небом. А какие
светили звезды! Глядя на них, хотелось говорить о чем-то высоком, хорошем. У
каждого человека, чем бы он в жизни ни занимался, - ковырялся ли в железках,
чистил ли навоз на ферме, - бывают минуты, когда хочется смотреть на небо. И я
полюбил своих случайных знакомых. И не только за их доброту, внимательность. Мы
все вместе ощутили нечто схожее. Временами кто-то по привычке ронял матерное
слово. В другой раз он бы и не заметил этого. А сейчас он извинялся перед всеми,
и это никому не было смешно. И даже зашедшие на огонек соседские ребята, причем
зашедшие не с пустыми руками, а с бутылкой самогона, как-то странно присмирели.
Видимо, общее настроение передалось и им. А потом мы замолчали. Каждый думал о
своем. Звезды отражались в молодых глазах. Только было слышно, как на лежанке
храпел дед Алексей. Что случилось с нами в этот вечер? Почему каждый из нас
именно сейчас, в эту минуту хотел стать лучше, чище?
Засыпая, я все думал об этом. Думал о том, почему это вдруг мы друг другу
выплеснули свои сокровенные, хранившиеся в самой глубине души помыслы? Ответ мог
быть только один: в эту летнюю ночь со мной и моими новыми друзьями говорил Бог.
С каждым в отдельности и со всеми вместе. А может быть, я преувеличиваю? Просто
пролетел Ангел и коснулся нас своим крылом.

     11 июля. Загадочное женское сердце.

     Летнее деревенское утро. Где-то скрипнула калитка, запел петух, и вот уже
наполнилась звуками еще секунду назад мирно спавшая улица. В русской деревне
встают рано, а в июле, когда день, согласно древней народной мудрости, год
кормит особенно.
     Прощаюсь с теми, кто пригрел меня на ночь. Они зовут меня задержаться на денек:
оказывается, в этих местах хорошо ловятся раки. Я же вчера неосторожно
посетовал, что уже забыл, каковы они на вкус. Уговаривают ребята искусно: вы,
мол, отдохните, ведь не выспались, а мы и пивка достанем. Где вы в наше время
еще отведаете раков с пивом?
     Но я заложник. Заложник дороги. Вот она лежит передо мной. Я вижу, как она
поворачивает влево, поднимается на противоположный берег реки и уже совсем
тонкой ленточкой исчезает у горизонта. Дорога ведет в Рыбное, и сегодня я должен
быть там.
     Через полчаса оборачиваюсь назад. Большая деревня с сотнями жителей, среди
которых теперь есть у меня друзья, превратилась в маленький зеленый островок в
бескрайней степи.
     Две фактически бессонные ночи сказались. Шел я тяжело. И дело было совсем не в
жаре - к ней я привык. Это, наверное, особенности организма. Могу спокойно идти
несколько дней с сухой коркой хлеба и полупустой фляжкой, но когда не
высплюсь... К полудню чувство разбитости стало почти нестерпимым. Ищу места, где
можно было бы передохнуть, но по сторонам шла длинная улица очередной деревни
или унылая пыльная посадка тополей вдоль дороги. А отдыхать среди тополей -
последнее дело. Они, как никакие другие деревья, забирают у человека энергию.
И только километров за шесть до Рыбного я увидел маленький лесок, почти вплотную
подходивший к дороге...
     Когда проснулся, солнце уже вовсю двигалось в объятия запада. Через час я входил
в город. И чем дольше шел, тем больше он мне нравился. Железная дорога делила
город на две части. Новые дома в основном в южной части. Северная половина
города - это и административный центр и частный сектор. Небольшие деревянные
дома с маленькими вишневыми садиками под окнами. Правда, под ногами было
грязновато, но как мне объяснили немного задетые моим замечанием местные жители,
а все мы патриоты того места, где родились - "вообще-то в Рыбном не так грязно.
Просто весь город перекопали, когда прокладывали коммуникации".
И все равно, входя в Рыбное из степи, не замечаешь однообразных новых домов,
грязи под ногами, толкотни на вокзале. По уютным вишневым улочкам неспешно
добрел я до гостиницы. Называлась она "Вожа". Это интересная особенность
гостиниц в районных городках России. В большинстве своем они носят имена рек,
речушек, протекающих в данной местности. Но роднит их не только это. Уже
открывая двери, у тебя возникает ощущение, что ты здесь когда-то был. Никогда не
вызовет энтузиазма номер, в котором на голых стенах радиоточка, графин со
стаканом на столе, сосед - командировочный, думающий о том, как бы поскорее
сделать все дела и уехать отсюда. Но все это ждет тебя, когда дежурная выдаст
ключ от номера. В "Воже" симпатичная, бойкая хозяйка сочувственно произнесла: "У
нас мест нет". Около нее доваривалась картошка, вымыты свежие помидорчики и
огурчики, порезано сало. А сало с чесноком, а картошка белая, рассыпчатая.
     - Совсем нет? - без надежды, просто чтобы подольше повдыхать эти божественные
запахи, спрашиваю у дежурной.
     - Самое смешное, что у меня целая комната свободна. Но оттуда сегодня утром
человека с дизентерией в больницу увезли.
     У меня появилась надежда.
     - Так поселите меня туда, - предлагаю ей с самым невинным видом.
     - Да вы что?! Заболеть захотели?
     - Так врачи, наверное, все обработали. А я уйду завтра утром, и ваша совесть
будет в любом случае чиста, ведь вы же меня больше не увидите.
А картошка уже булькала в кастрюле. В дверь заглянула какая-то женщина:
"Подруга, ну ты что копаешься?"
     Понимаю, что просить бесполезно. Я уже поворачиваюсь к выходу. Но это загадочное
женское сердце...
     - Что же вы будете делать? - вопрос мне в спину.
     - Искать где-нибудь приюта. Вечер на дворе.
     - Послушай, Маша, - это она обращается к нетерпеливой женщине, а ведь у
кооператора в номере еще одно место есть.
     - Так он недоволен будет.
     - А мне какое дело? Что ж, человеку на улице ночевать?
Вот так я нашел приют в Рыбном. Остается добавить, что когда я готовил свою
скромную трапезу - замачивал геркулес - в дверь постучали. Вошла дежурная и
принесла картошки, сала, огурцов и помидоров.
     - Зачем вы беспокоитесь, я совсем не голоден...
     - Ешьте, пожалуйста. Находились за день. Ешьте и отдыхайте. А тарелки я завтра
заберу.
     Это загадочное женское сердце.

     12 июля. В монастыре.

     Сегодня праздник. День первоверховных апостолов Петра и Павла. Праздник высокого
летнего неба, зреющих нив, теплых рос. В Рыбном нет церкви, буду же считать, что
отмечу его под куполом небес, в поле. Отчего-то в тех местах, где я родился, из
названия праздника ушло имя апостола Павла. Из-за краткости? Петров день -
сказать так вроде бы проще. Тогда почему на Руси было необыкновенно популярно
имя Петр, а имя Павел встречалось куда реже? Разумеется, я говорю о бытовом
уровне. В Православной Церкви уважение к апостолу Павлу, больше всех сделавшему
для распространению христианства на земле, огромно. И, стоя в церкви, люди
русские с трепетом слушали великие Павловы слова, лучше которых вряд ли что было
написано смертными: <Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви
не имею, то я медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и
знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы
переставлять, а любви не имею - то я ничто. И если раздам все имение мое и отдам
тело мое на сожжение, а любви не имею - нет в том никакой пользы. Любовь
долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не
гордится. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Не
радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает, всему верит, всему
надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества
прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится (1 Кор.13, 1-8).Я читаю эти
божественные строки, сидя на обочине дороги, ведущей в Константиново. Движение
редкое, безлюдно. От Рыбного пройдено чуть больше десяти километров, но
размышления заставили остановиться. Может, я действительно не прав, и все дело в
удобстве произносимости? Тогда почему самое красивое созвездие нашего звездного
неба - Орион- в народе назвали Петров крест? Читаю, и, мне кажется, начинаю
понимать. И Петр, и Павел приняли мученическую смерть за веру в Христа - и здесь
они оказались равновеликими. Но Павел все-таки остался в большей степени
учителем. Но всегда на расстоянии, он всегда выше тебя, как бы близко он к тебе
ни приближался. А кто был Петр? Простой рыбак, бросивший дом, семью, и ушедший в
неизвестность по первому слову проходившего мимо Странника. Бедный рыбак,
деливший с Ним все тяготы Его земной жизни. Судя по Евангелию, - простодушный и
немного наивный, весь, с ног до головы, земной. Такой же, как большинство из
тех, кто жил, жив и будет жить на земле. С такими же слабостями. Поклявшийся не
бросать Господа и трижды предавший его. Мне трудно без волнения читать вот это
место из Евангелия от Луки: "Тогда Господь, обратившись, глянул на Петра; и Петр
вспомнил слово Господа, как он сказал ему: прежде нежели пропоет петух,
отречешься от меня трижды. И вышед вон, горько заплакал". (Лук. 22, 61-62).
И раскаялся Петр, искренно, чистосердечно, и прощен был Иисусом. Но кто знает,
сколько раз виделся ему Господь, уводимый солдатами, оборачивающийся к нему на
прощание. И самое непостижимое для нас, грешных: не было в прощальном взгляде
Иисуса осуждения или презрения, даже укора легкого не было. Любовь - да,
сочувствие: вот видишь, Петр, получилось совсем не так, как ты говорил.
Благодаря скромному галилейскому рыбаку для всех нас, грешных, ближе становится
Господь. Строгий и Милосердный. И уже легче жить с надеждой, что и нас Он
простит когда-то...
     Ближе к полудню я стоял на развилке. От основной дороги вправо уходила другая.
Вела она в Пощупово, в Свято Иоанно-Богословский монастырь. Как быть? Мне и в
Константиново к Есенину хотелось попасть, но надо было выбирать. Долго взвешиваю
все "за" и "против". Очень люблю поэзию Сергея Есенина, тем не менее,
утверждаюсь в мысли, что мне следует повернуть направо. И дело совсем не в
каких-то приоритетах. Во-первых, оставалась надежда, что встреча с родиной
Есенина, пусть позже, но состоится. Во-вторых, разве сейчас я шел не по родным
есенинским перелескам, разве Пощупово находится не на Оке, разве не этими
дорогами ходил он в Солотчу, Спас-Клепики, куда предстоит идти и мне, разве дух
поэта - конкретное место, дом макет, имитирующий оригинал, а не эти березы, эти
поля, васильки во ржи? И, все-таки, я все стою в нерешительности, словно ожидая
знака свыше. Хотите верьте, хотите нет, но то, что случилось в тульской степи,
повторилось опять. Правда, вначале мимо меня в сторону Константинова проехал
большой желтый "Икарус", набитый пассажирами, а в сторону Пощупова пролетела над
самой землей маленькая пичужка. Побегала по пыльной обочине, пострекотала что-то
и исчезла так же стремительно.
     В здешних местах деревни, лежащие на Оке, - основательные, просторные. Их правый
берег высокий, крутой, вид с него открывается славный. Левый же берег - зеленая
окская кайма, ровная, насколько хватает глаз. И только виднеющаяся в дымке
Солотча уже карабкается наверх, но она стоит на правом берегу уже другой реки.
Первое, что я увидел в Пощупове, была колонка. Я бодро устремился к ней, но,
увы, воды не было. И так на каждой улице. "У нас такое случается", - услыхал я
после пятой или шестой попытки набрать воды. А вот и монастырь. Влево от него
шла тропка, резко уводящая вниз. Вижу несколько человек, спешащих по тропке, у
всех в руках посуда.
     - Куда он? - спрашиваю проходившую мимо девочку.
     - А вы разве не знаете? К святому колодцу.
Она и проводила меня до места, где было можно испить святой водицы. Шли мы
быстро, по пути обогнав старика с ведром, группку туристов в шортах. Все шли к
колодцу. На нем стояла икона. Вода струйкой текла к деревянному домику по
искусно сделанному желобку и, к моему удивлению, исчезала в этом строении.
     - А что это? - спрашиваю я, с наслаждением замирая от ломоты в зубах.
Подоспел старик с ведром. Он и объяснил мне, что домик - купальня. Купаются в
ней и стар и млад, больные и здоровые. Никому вреда от нее не было и не будет.
Это насчет того, что кто-то боится заболеть. Совсем наоборот. Вся хворь с Божьей
помощью выйдет. А ежели вам еще далекоидти, - и он окинул меня взглядом, - то
после купания здесь дойдете куда захотите. Вода-то не простая.
Оставляю рюкзак на улице и отчего-то несмело открываю двери купальни. Там
одеваются несколько монахов. Одеваются неспешно. Здороваюсь и сажусь в свободный
угол. На полу предбанника грязновато, видимо, от следов обуви. Но в купальню
идет чистая полоска. Раздеваюсь и иду по ней. В купальне на стене иконы. Очень
чисто. Деревянные ступеньки исчезают в темной глубине. Повеяло холодом и
сыростью. Монахи уходят, я слышу как стучит дверь. Голос высокого молодого
монаха, обращенного к кому-то на улице: "Подождите, сестры, там мужчина. Выйдет,
пойдете вы". Следовательно, мужчине следует спешить. Перекрестился, и вперед. На
третьей ступеньке мне показалось, что сердце мое уже не стучит. Чего тянуть? Я
прыгнул в глубину. Скажу откровенно, какое-то мгновение я не понимал, жив ли я
или умер. Выпрыгивая, пытаюсь хватануть воздуха, но не могу. Но уже спустя
мгновение слышу радостный стук сердца. Мне захотелось еще раз окунуться в эту
темную воду...
     Одеваясь, каждой клеточкой ощущаю, как вместе с теплом приходит какая-то
неведомая сила. Словно и не было длинного пути, усталости. Но у меня нет времени
вслушиваться в себя, надо торопиться. Женщин на улице все больше и больше.
В монастырь я пришел, когда в его дневной жизни наступило короткое время
затишья. Монахи разбрелись по кельям, не видно и паломников. Есть время
осмотреться.
     Монастырь очень древний. Сейчас он напоминает большую стройку. Действительно,
работы здесь непочатый край. Что поделаешь, время безжалостно. Даже монастырские
строения, когда-то сделанные на совесть, добротно, не выдержали. И надо
восстанавливать. Монахов немного. Человек пятнадцать. В основном это молодые
люди. В восстановлении им помогают паломники. Здесь рады каждому и каждому
найдется место.
     Вижу молодого человека, на вид совсем еще мальчика. Очень тихий голос, что-то у
него с шеей: голова не поворачивается. Смотря на что-то или на кого-то, в данном
случае на меня, поворачивается всем телом.
     - Вы подождите немного. Должен пройти отец Иосиф, если он даст благословение, то
можете остаться. Вы ведь паломник?
     - В какой-то мере, да, но мне нужно завтра идти дальше.
     - Подождите все равно. Хотя... Вы, наверное. Голодны? Вон в том сарайчике кухня,
еще не должны были все убрать.
     Благодарю Андрея, так зовут привратника, и иду на кухню. Несколько женщин,
молодых и старых, убирали со столов, мыли посуду. Работали споро, молча. Я
ничего не объяснял. Только присел на скамью, появились две тарелки - с вареной
картошкой, огурцами, стакан компота и много хлеба.
Впрочем, стоит ли описывать каждую минуту пребывания в монастыре? Это для меня
они драгоценны и неповторимы, как знать, насколько это интересно другим. Время
будто остановилось. Я оставил рюкзак, а сам отправился бродить по монастырю, от
храма к храму, от строения к строению. Нежданно-негаданно летний зной сменился
потоками воды с небес. Они словно послужили сигналом - монастырь ожил, появилось
много людей. Все были чем-то заняты, один я зачарованно стоял и смотрел на
купола. Их омывал дождь. Капли стекали вниз, а на старых деревьях по-весеннему
заблестела листва. Но так же неожиданно все стихло. Показалось солнце и
засверкало на куполах, листве, нагрудных крестах у монахов. Одного из них узнал.
Высокий, худой, - тот, кто был в купальне. Он куда-то спешил. Вскоре я понял,
куда и зачем. Над монастырем, над окрестностями, над миром раздался высокий и
чистый колокольный звон. И замер. Затем второй, третий. Все увереннее и
увереннее. Раскрылись двери храма. Началась служба.
Ее начала ждал невысокий пожилой человек, одетый так, как одевались в России лет
пятьдесят назад. Высокие сапоги, косоворотка. Лицо крестьянское, умное, движения
основательные, неспешные. Он охотно рассказал мне о том, что служба будет
праздничной, потому что завтра Собор 12 апостолов. А как известно, апостолом был
и Иоанн Богослов, имя которого носит монастырь. Родом человек оказался из Уфы,
там и проживал, по делам своей церкви приезжал в Москву, но никак не мог не
приехать сюда.
     - Монастырь этот славный, здесь праведников всегда было много. Народ
рассказывает, что еще при Орде здесь немало чудес совершалось. Тогда еще он
заступником за русскую землю был. Как же ему не подняться, как же не
возродиться?
     Действительно, и я вдруг вспомнил одну из легенд, слышанных мною, напрямую
относящуюся к Иоанно-Богословскому монастырю. Говорят, жил в окрестностях
монастыря пастушок, обычный крестьянский мальчик. Была у него заветная мечта,
очень он хотел стать иконописцем. Но его не брали мастера в ученики, говорили,
что бесталанен. Целыми днями молился пастушок, прося у Бога помощи. И однажды,
когда в слезах сидел мальчуган у монастырских ворот, он и не заметил, как уснул.
И во сне явился ему Иоанн Богослов и утешил его, и сказал, что будет он
иконописцем. Так и получилось. И уже скоро слава о молодом иконописце достигла
Рязани, и захотел князь рязанский пригласить к себе работать вчерашнего
пастушка. Но возревновал княжеский придворный иконописец, и порешил тогда князь
устроить между ними соревнование. И нарисовал наш герой сокола, да так искусно,
что ахнули все: птица была как живая. А сокол вдруг встрепенулся, расправил
крылья и исчез в высоком небе. Стало ясно, кто выиграл спор.
Служба завершилась поздно вечером. Я давно так не уставал и давно так не было
чисто и светло на душе. Старший среди паломников, Александр, взял надо мной
опеку. Мы поужинали, и он проводил меня к двухэтажному кирпичному дому, бывшему
когда-то спортшколой, а еще раньше монастырской гостиницей.
     - Да тут все окрестные поля принадлежали монастырю, - рассказывает мне Александр
по дороге. - А теперь сами видите, какой разор кругом. Но ничего, - и он
произнес те же слова, что и человек из Уфы, - монастырь поднимется, обязательно
поднимется.
     Год назад в газете Александр прочитал объявление о том, что нужны помощники в
деле восстановления монастыря. Взял отпуск и приехал сюда. Понравилось? Не то
слово. Почувствовал, что это - его место. Сейчас живет здесь, как послушник.
Всерьез подумывает о том, чтобы стать монахом. Служить Богу - что может быть
лучше этого?
     - Послушников и паломников немного, но они работают на совесть, не за страх, не
за деньги, как в миру. Большая радость - общение с монахами, особенно с
настоятелем, отцом Авелем. А вообще-то выбирайте время и приезжайте сюда хотя бы
на недельку...
     Так за разговорами мы пришли в бывшую спортшколу. Мужчины ночевали в большой
комнате на первом этаже, женщины на втором. Мне сразу посоветовали понадежнее
спрятать вещи в рюкзак, даже кроссовки. Крысы. У одного парня они половину кеда
отгрызли. В комнате порядок. Народ постепенно подходит. Свет выключается
относительно рано, но ведь и вставать надо засветло. Александр настоящий
командир. Перед тем, как он выключил свет, я успел хорошо осмотреть комнату.
Много маленьких икон, репродукций с картин и фотографий, на которых изображены
апостолы, святые мученики, последний русский царь Николай Александрович.
Особенно много изображений преподобных Сергия Радонежского и Серафима
Саровского. Молимся. Уже в потемках, как в далеком детстве, возникает разговор.
Люди разные. Мне кажутся наивными некоторые рассуждения, вопросы, но и этой
наивности столько веры, искренности, чистоты, что я стыжусь своих мыслей.
Начинаю рассказывать об Оптиной. Чувствую, что никто не спит. Сначала Александр
ворчит со своего места: "Завтра всех в пять подниму, вот увидите", но вскоре и
сам увлеченно подключается к разговору. Мы говорим о чудесах, о святых людях
Руси, о будущем России. Я слышу голос Андрея, старика из Уфы, тех, с кем
познакомился недавно, точнее, только что. Лишь к полуночи над нашей комнатой
воцарилась тишина. Хотя, нет. С кровати уфимца раздался мощный храп, но я уже
его не слышал.

13 июля. Мещора.

Шесть часов утра. Александр уже помолился, но остальных пока не будил. Видимо,
жалел. Его зычный голос раздался только тогда, когда спящих оказалось три -
четыре человека. Остальные были уже на ногах.
Наступающее утро приносило свои заботы. Поймал себя на горькой мысли: только я,
грешный и праздный, без дела хожу по земле. Сколько людей, самых разных,
встретилось мне на пути. Но в одном все они были схожи. Новый день означал для
них и новые труды. Я уходил в дорогу, унося с собой самые добрые чувства об этих
людях. А что они думали обо мне, глядя мне вслед?
Подошли Андрей и Александр. Объяснили мне, как дойти до парома через Оку, ребята
прощаются. Андрей говорит мне слова, которых никто и никогда в жизни мне не
говорил: "Пусть ваш ангел-хранитель будет всегда рядом". "Храни вас Господь", -
добавляет Александр.
     Честно говоря, я так расчувствовался, что не заметил, как добрел до парома.
Паромщик только что причалил к берегу. На нашу сторону он переправил небольшой
табун лошадей и двух подростков-погонщиков. На другой охотников ехать было всего
два человека - я, да невысокий мужичок в брезентовом плаще и кирзовых сапогах.
Когда я спросил паромщика, как мне дойти по этой луговине до Солотчи, он,
почему-то рассмеявшись, показал на мужичка: "А он туда идет. С ним и дойдете".
Точно так же мой Харон рассмеялся, когда я протянул ему медяки: "Спрячьте и не
смешите меня". И вот уже мы шагаем очень скоро по мокрой от росы траве. Я так и
не узнаю никогда, как звали моего попутчика. Одно бесспорно: если бы не он, не
скоро я дошел бы до Солотчи. Он выбирал тропинки, которые, по всем моим
понятиям, вели в обратную сторону. Но вскоре оказывалось, что мы обходили
очередную протоку. А якобы удобные тропы упирались в непроходимые водоемы.
Вскоре я уже понял, что шагающий рядом со мной человек относится к тому типу
людей, о которых у нас в России говорят предельно просто: "Чудаки". Чудачества
их, мелкие и большие, видны во всем, что бы они ни делали. Через каждую минуту,
после длительного бормотания под нос, мой попутчик вдруг выпаливал: "Жизни и
делу жизни я несомненно соответствую". Как я смог понять, в данный момент жизни
основной его заботой являлось поскорее отремонтировать доставшуюся ему от матери
в наследство половину дома. Он с любовью и в подробностях описал его раза три
или четыре. За таким веселым разговором километры преодолевались быстро. А тут
он меня добил совсем. Не помню точно,о чем пошла речь. Мужик неожиданно сделал
свирепое лицо, как-то весь подался вперед, и на одном дыхании выдал цитату то ли
из энциклопедии, то ли из популярной брошюры, касающуюся нашего разговора. Я так
и подпрыгнул от удивления. Однако, все оказалось просто. Мой новый знакомый
обладал великолепной памятью, а поскольку из-за отсутствия курева он, как и
многие его односельчане , стал использовать махорку, понадобилась бумага. В дело
пошли старые газеты, брошюры. А поскольку курил он много, то где-то часа два в
день у него уходило на чтение тех обрывков, из которых сворачивались трубки.
Спектр его знаний был необычайно велик: от агропромышленных вопросов до
социалистического реализма. Слабость же его заключалась в обрывочности этих же
самых знаний. В буквальном смысле слова. Цитата зачастую обрывалась на
полуслове. "Дальше было порвано", - чистосердечно объяснял он мне.
Уже в Солотче мой странный попутчик неожиданно свернул в ближайший переулок, не
сказав ни слова. Я не успел поблагодарить его и расспросить, куда мне идти
дальше. Впрочем. В этом не было надобности. Солотча - поселок небольшой,
одноэтажный. Настоящее