, носки,  туфли -- все промокло. Счетчик показывал
11 долларов: я забыл его выключить. Инвалид смылся под  шумок не  уплатив. А
может, он побоялся доставать из кармана деньги? Или сунул их в "кормушку"? Я
пошарил -- денег не было. Возможно, пацаны их украли...
     О деньгах, наверное, нужно сразу же сообщить диспетчеру; иначе,  сдавая
выручку  после смены, мне придется покрыть недостачу из  своего, и так более
чем скромного заработка.


       "НЕ УПУСКАЙТЕ ВОЗМОЖНОСТИ ЗАРАБОТАТЬ 600 ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ!"
     Вранье, приманка. За  три с лишним  месяца каторжного труда  я  отложил
чуть больше тысячи долларов.
     Впрочем,  звонить  диспетчеру  нужно  было  не только из-за  украденных
денег. Ведь я -- гаражный кэбби, которому хозяева  не доверяют  ни домкрата,
ни запасного колеса. Чтобы заменить поврежденный скат, гаражный кэбби должен
вызвать  техпомощь;  и  я поплелся  через  дорогу к  телефону,  оставляя  на
асфальте мокрые следы.
     -- Где ты находишься? -- спросил диспетчер.
     -- Угол Парк-авеню и... -- только теперь я осмотрелся как следует, -- и
Девяносто второй улицы.
     -- Жди! Не отходи от машины.
     Диспетчер повесил трубку; о деньгах я не успел сказать.
     Девяносто вторая улица! Добрых полмили проехал  я очумевшим, в машине с
болтающимися  дверцами...  Во  рту  чувствовался вкус крови.  Временный мост
сорвался с опор. Хорошо,  что я хоть не проглотил его... Вода попала в часы,
служившие  мне  много  лет верой-правдой,  и они  остановились, зафиксировав
время происшествия -- 7:43.


       "ТАКСИСТ САМ СЕБЕ ХОЗЯИН".
     Опять же вранье.  Каждый пассажир мне  хозяин.  Куда скажет, туда  я  и
поеду:  хоть в  Гарлем, хоть к  черту на  рога. Велел  мне  сейчас диспетчер
ждать, не отлучаясь от машины, и  я --  мокрый, продрогший, --  буду торчать
тут и ждать.
     Я снял  туфли  и  поставил их сушиться на  горячем  капоте, развесил на
дверце  пиджак. Как я покажусь в таком виде на  радиостанции? Явлюсь, словно
матрос  на  корабль  после  бурной  ночи.  И  кому  и  что объяснишь?  Я  не
рассказывал сотрудникам, что вожу  желтый кэб... И сколько еще предстоит мне
мучаться  в  этом  проклятом  такси?!  Полгода?  Год?..  Я  сидел на  бровке
тротуара, как  это  принято у таксистов:  улица -- наша  гостиная, наш  дом;
никто из прохожих не обращал на меня внимания... 6.
     Сверкающий, как новенький цент, желтый "форд",  кативший по Парк-авеню,
сбросил скорость и вильнул в мою сторону. Таксист лет тридцати пяти, похожий
на штангиста, так и дышавший отменным настроением, подошел ко мне:
     -- Эй, чего ты тут расселся?
     Я молча указал на сплющенный скат.
     -- Ждешь, пока приедут из гаража?
     Видать, этот  парень  был не первый год замужем. Только что-то уж очень
наглаженный, набриолиненный. Из хозяев. Эдакий кэбби-аристократ.
     -- Ха! Да ты весь мокрый?!
     Я рассказал, что случилось, и "аристократ" стал смеяться.
     -- Иди ты!.. -- послал я его, но он не ответил грубостью на грубость:
     --  Не  обижайся.  Ты легко отделался,  могло быть  гораздо  хуже... Ты
думаешь, им нужны были твои мокрые сигареты? Твои квитанции?
     -- Для чего же они их тащили?
     -- Они хотели, чтоб ты погнался за одним из пацанов.
     -- Зачем? -- спросил я, хотя, кажется, уже и сам смутно догадывался.
     -- Им  нужно было,  чтоб ты  --  вышел из  кэба. Они бросили  камень  в
машину, когда  поняли,  что тебя  оттуда все  равно не выманить. Если бы это
удалось,  ты  получил  бы  камнем  по  голове,  а  им  достались  бы  деньги
покрупнее...
     -- Среди бела дня?
     -- Ты дурак? Это же Гарлем. Понимаешь: Гарлем! Как ты туда попал?
     Этот трепач раздражал меня:
     -- А ты туда не попадешь?
     -- Никогда! Запомни: черного  пассажира не должно  быть  в твоем  кэбе,
иначе ты плохо кончишь... Заглянул в кабину:
     -- Работаешь пару месяцев?
     -- И откуда ты все знаешь?
     -- Я посмотрел на твои права...
     Мой  таксистский номер  320718 открыл ему, что  я  -- новичок в  желтом
кэбе. Веселый нахал не постеснялся взять зачем-то и мою путевку:
     -- Э, да ты совсем не умеешь работать!
     Как это --  "не  умею"?  Да я уже знаю  по  крайней  мере три  дороги в
"Кеннеди"!  Да я позавчера выполнил гаражную  норму. Да я могу  хоть  сейчас
прямо  на  асфальте  нарисовать  схему магистралей Центрального  парка и  не
сделаю ни единой ошибки! И это все не считается?..
     -- Ни  одного из твоих  сегодняшних  пассажиров,  --  вещал  между  тем
набриолиненный кэбби, -- нельзя было брать.
     -- А что же, по-твоему, я должен был делать?
     -- Взять других!
     Подобного бахвала мне еще не доводилось встречать:
     -- Первого  пассажира, --  отчитывал он меня, --  ты  подобрал  на углу
Второй  авеню и Пятьдесят восьмой  улицы. Значит, ты только  съехал  с моста
Квинсборо и даже не посмотрел, что делается у отелей "Ридженси" и "Пьер". Ты
был в  двух  шагах  от "Плазы". Сегодня  же пятница,  день  аэропортов,  все
разъезжаются. А  ты  повез  клиента на Шестую авеню за  1.55.  Это же глупо.
Дальше:  ты не  доехал два квартала  до "Хилтона"  -- опять глупость. Ты мог
получить "Кеннеди", а поехал в Вайтстоун.  В Вайтстоуне  тебе делать нечего.
Зачем ты туда поехал?
     -- Женщина села в машину...
     -- А почему ты ее впустил? Ты ездишь с незакрытыми дверцами?
     По "Правилам" дверцы пассажирского салона всегда  должны быть  открыты,
но кэбби-аристократ придерживался противоположного мнения по этому поводу:
     -- Все  четыре дверцы твоего  кэба  должны  быть постоянно  закрыты  на
замки!
     Минимум наполовину он был прав. Если бы хоть  передние дверцы в  чекере
были  защелкнуты, черные пацаны не забрались бы на переднее  сиденье,  и мне
было бы легче выбраться из передряги...
     -- А для чего во флашинге ты подобрал черного?
     -- Он был белый.
     -- Все равно, ты не должен ехать в "джунгли".
     -- Это был инвалид!
     -- Не  твое  дело.  Инвалид может с полным комфортом поехать в Гарлем в
"цыганском"  кэбе.  Если  тебе  так  уж  хотелось  быть  хорошим,  надо было
подъехать с закрытыми дверцами и спросить:
     "Куда вам, сэр, ехать?".
     --   Спрашивать  запрещено,  --   напомнил  я  прописную  истину  этому
всезнайке, но он отшвырнул  и этот мой  аргумент, словно пустую банку из-под
пива.
     --  Заруби  себе  на  носу:  чем  больше  ты  "будешь  бояться  Правил,
полицейских,  пассажиров,  тем меньше  ты  будешь зарабатывать денег.  Кэбби
должен думать  только об  одном:  как сделать деньги. Сто  долларов.  Каждый
день.
     Он наступил на  больную мозоль, я признался, что ни разу еще не дотянул
и  до семидесяти.  Нелегко признаваться  в подобных  вещах,  и нечаянный мой
учитель, наверное, понял это. С неожиданным для меня сочувствием он сказал:
     -- Утром деньги даются трудно. Почему ты выезжаешь в утреннюю смену?
     О преимуществах вечерней смены я и  сам давно догадывался, наблюдая изо
дня  в  день,  что  наплыв  пассажиров  возникает  через два-три  часа после
полудня, именно тогда, когда мне пора возвращаться в гараж. Но ведь я  жил в
Бруклине, а  гараж  находился  в  Квинсе.  Как же я  мог перейти на вечернюю
смену?
     -- Тебе часто приходится ездить в метро в три часа ночи? -- спросил я.
     -- Я вообще не езжу в метро, -- ответил таксист.
     -- Вот видишь!
     Ничему, пожалуй,  не  научился  я в  такси так здорово,  как  искусству
объяснять свои неудачи. Это  у меня  получалось до того  убедительно, что  и
жена,  и сын  всегда со  мной  соглашались... Однако этот вредный кэбби,  от
которого я  за десять минут  услышал  больше  неприятных  вещей,  чем за все
предыдущие три месяца,  рассуждал  как-то совсем по-другому. Его  логика  не
входила  в лабиринт  моих обстоятельств,  она  --  прорубала выход  в  самом
неожиданном месте.
     -- Тебе вообще незачем работать на гараж...
     -- А на кого мне работать?
     -- Возьми кэб в аренду.
     Есть  о  подобных  умниках  меткая  пословица: "Чужую  беду  --  руками
разведу".
     --  Как  же  я  могу  арендовать   кэб  и  платить  хозяину  шестьдесят
гарантированных долларов в день, да еще покупать  бензин, если я зарабатываю
-- меньше? Это  в  гараже, сколько ни привез  -- все  годится. Зачем же даже
советовать такое?!
     -- Не шуми!  -- осадил меня кэбби.  -- Это  тебе только кажется,  что в
гараже  ты  не  платишь  за  бензин.  На  самом деле с  тебя за все, за  все
удерживают. Если я включаю счетчик, я получаю  65 центов, а ты -- 40. Квотер
с каждой посадки у  тебя  забирает  профсоюз.  И за эту  дурацкую техпомощь,
которую ты уже час ждешь вместо того, чтобы  за пять минут поменять  колесо,
ты тоже  платишь.  А  зарплата  бухгалтеру, который  отнимает  у  тебя  твой
заработок, за чей идет счет? Аренда кэба действительно стоит дорого, и  тебе
придется больше "вламывать", но ты же сможешь начинать и кончать свой день в
самые  выгодные для себя часы.  Налогов  платить ты не будешь, отчислений на
пенсию  -- не будет, в отпуск  ты не пойдешь --  вот как  собирают деньги на
первый взнос...
     -- Какой еще "взнос"?
     -- За медальон!
     -- Но я  не  собираюсь  покупать  медальон.  Я  пошел в такси всего  на
несколько месяцев. Он покачал головой:
     --  Так  не  бывает. В  такси работают  либо две недели  и --  бросают,
либо... Я тоже, когда приехал, решил попробовать, а отбарабанил девять лет.
     -- Откуда ты приехал? -- спросил я, надевая мокрые туфли.
     -- Из Албании.
     Мне, конечно, из вежливости полагалось  бы  задать хоть  пару вопросов,
поинтересоваться,  скажем,  есть  ли  у  моего  нового знакомого семья... Но
слишком уж много вылил он на меня поучений.
     --  Извини,  --  сказал  я.  --  Мне  нужно  позвонить диспетчеру, а то
придется околачиваться здесь до вечера.
     Я даже  не просил его последить за  чекером,  хотя схлопотать штраф  за
оставленную  без  присмотра  на  Парк-авеню машину  можно в  два  счета. Мне
хотелось, чтоб он уехал... 7.
     -- К тебе  идет машина из Бруклина, -- услышал я в трубке раздраженный,
как обычно, голос диспетчера.
     --  Но  я уже  жду  больше  часу. Почему вы посылаете  машину сперва  в
Бруклин, а потом в Манхеттен?
     -- Слушай, 866, ты у меня не один. Тот вызов был сделан раньше...
     Теперь я был доволен, что албанец остался.  Все  равно нужно ждать, так
уж лучше вдвоем. Но, вернувшись, я все же спросил его:
     --  Ты  хоть знаешь,  сколько уже времени мы с  тобой болтаем?  Тебе не
нужно работать?
     -- Нет! -- он самодовольно  хмыкнул и вынул из бокового кармана  куртки
пачку  стодолларовых бумажек. -- Я  набит  деньгами! Теперь я буду  ездить в
такси только на заднем сиденье:
     на меня будут работать другие. Идем, посмотришь мою машину
     -- на спидометре сорок миль!
     Новенький  кэб  со  свежей  черной  надписью  на  дверце   TIRANA  TAXI
CORPORATION  и  вправду  был  великолепен.  "Бывший  таксист"  огладил  свою
красавицу:
     -- Я сдал бы ее тебе, но я  уже обещал одному парню, албанцу. Купил он,
оказывается, не один медальон, а  два -- корпорацию целиком! И заплатил  все
до цента наличными. Два медальона и две  машины должны были стоить тысяч под
девяносто. Откуда у таксиста -- такая сумма?
     -- Ты копил несколько лет?
     -- Девяносто тысяч в желтом кэбе и  за всю жизнь  не накопишь. Я сделал
их, -- он щелкнул пальцами: -- вот так!..
     -- Каким образом?
     -- Ты все равно не сможешь, даже если я скажу.
     Неужто он нашел в своем кэбе чемодан  или мешок с деньгами? -- вспомнил
я  предсказание  цыганки из моего первого  таксистского  дня.  Такие  случаи
бывают,  я  уже слышал и  в  газетах  читал, например, о таксисте, вернувшем
ювелиру портфель с образцами алмазов... Вероятно, и этот албанец тоже что-то
нашел -- и не вернул. Массивные  золотые часы на смуглой его руке показывали
9:15. Я мог опоздать на запись. Нужно было немедленно звонить: либо на радио
-- извиняться,  либо -- еще раз в гараж. Перебегая  через дорогу, я заметил,
что туфли мои уже не оставляют следов, подсохли.
     -- Я 866. Я жду вашу техпомощь уже полтора часа...
     -- Не  вздумай  бросить  машину!  -- рявкнул диспетчер. --  Иначе  тебе
придется искать другой гараж! Я повесил трубку.
     --  Чего  ты  такой  нервный? --  спросил  албанец.  В  противовес  его
богатству я  похвалился, что у меня есть другая работа и  что я должен  быть
там к десяти... Албанец снова принялся учить меня:
     -- Если ты работаешь один день в неделю и  получаешь 190 долларов, тебе
нечего  делать  в  такси.  Если  тебе не  хватает денег,  то  пойди на курсы
бухгалтеров,  программистов, научись чему-нибудь,  но забудь про желтый кэб.
Такси -- это только для тех, кто ничего не умеет и ни на что не годится. Это
грязная тупая работа, она  оглупляет: ты все время считаешь и считаешь чужие
деньги; но ты держишь  их в руках, и  тебе кажется, что они -- твои.  Водить
кэб  -- не профессия, а дурная привычка. Ты привыкаешь каждый  день получать
немножко  свежих  денег; это  засасывает,  как  наркотики,  и  потом  ты  не
уйдешь...
     Несчастного, промокшего, -- уговорить  меня было  нетрудно,  и  албанец
чувствовал это:
     -- Брось ключи в багажник и больше никогда в жизни не прикасайся к этой
гадости!
     Я вспомнил,  что  мне-  еще предстоит  объясняться в  гараже  по поводу
одиннадцати долларов...
     -- А как они отбуксируют чекер в гараж?
     -- Не твое дело!
     -- А как быть с выручкой?
     -- Никак!
     -- Ты тысячу раз прав, -- сказал я.
     Албанец все же  не  верил, что  у меня хватит духу оставить  машину  на
Парк-авеню, и пошел  к чекеру следом за мной.  Я швырнул в  багажник ключи и
захлопнул крышку...
     -- Молодец! -- одобрил албанец. -- Поехали! Я тебя отвезу. Мы уселись в
"форд", было без двадцати десять.
     -- Куда прикажете, сэр? -- спросил, сияя, один кэбби другого.  Я назвал
адрес радиостанции и прикрикнул:
     -- Эй, если хочешь получить на чай свой квотер, пошевеливайся. Я спешу!
     -- Слушаюсь, сэр! Большое спасибо, сэр! Вы самый щедрый на свете сэр! И
мы помчались... Я снова  был счастлив: игра  кончилась. Албанец тоже был  на
седьмом небе; мы оба распрощались с такси.  Я  --  через три  месяца, он  --
через девять лет.
     -- Никогда! -- сказал я. -- Не за тем я приехал в Америку, чтобы гонять
желтый кэб.
     --  Никогда!  -- повторил  албанец, как клятву.  И  если  бы кто-нибудь
сказал нам в ту минуту, что вскоре, еще до того, как выпадет первый снег, мы
снова встретимся --  ночью, на смрадной стоянке в  "Кеннеди", мы оба от всей
души рассмеялись бы!..




        Глава шестая. "ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ"...


        1.
     Высокий седой человек ждал  меня у входа в  студию, поглядывая на часы,
чтобы подчеркнуть,  как  он мной  недоволен.  Обычно я  приходил за  час  до
записи,  и этот час  мы  работали.  Сегодня  же,  изжеванный, взмыленный,  я
появился без двух минут десять и, поздоровавшись на ходу, прошмыгнул внутрь.
Но едва звуконепроницаемая дверь  затворилась за мной,  как все отлетело:  и
туман на шоссе, и растерзанный труп собаки, и струя -- в лицо, и неизвестным
способом разбогатевший албанец...
     Холодок  волнения пробежал  по  коже, вспыхнула красная лампочка, пошла
звуковая заставка:
     -- ГОВОРИТ "РАДИО СВОБОДА". Вступают мои девять с половиной минут.
     -- СЕЙЧАС ВЫ УСЛЫШИТЕ ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЕ ОБОЗРЕ-НИЕ "ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ".
     Девять с половиной минут -- истины!.. 2.
     "В НАРОДЕ ГОВОРЯТ: ХЛЕБ ВСЕМУ ГОЛОВА. ХЛЕБ  -- ПРЕКРАСНОЕ И ДРАГОЦЕННОЕ
ТВОРЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА И ПРИРОДЫ. ХЛЕБОМ МЫ ИЗМЕРЯЕМ БОГАТСТВО СТРАНЫ!".
     Хотя  эти слова принадлежат одному из  советских  вождей, бессменному в
последнюю  четверть  века  члену  Политбюро<SUP>41</sup>,  под  ними  охотно
подпишется   любой  западный   советолог:   и  либерального  направления,  и
антикоммунист. Да,  это  в  высшей степени  глубокая и точная  формулировка:
богатство  России  измеряется  хлебом.  Такова  уж национально-экономическая
особенность этой великой державы.
     А вот высказывание одного из лучших советских журналистов<SUP>42</sup>,
доклады которого заслушивала, случалось, и Академия Наук:


       "ПРИРОДА  ДАРОВАЛА НАМ БОГАТУЮ ЗЕМЛЮ. НИГДЕ В  МИРЕ НЕТ ТАКИХ ТУЧНЫХ,
МОЩНЫХ  И  ОГРОМНЫХ  ПО  ПЛОЩАДИ  ЧЕРНОЗЕМОВ, КАК У НАС.  НИГДЕ  В  МИРЕ НЕТ
ПШЕНИЧНОГО МОРЯ, РАЗЛИВШЕГОСЯ НА 70 МИЛЛИОНОВ ГЕКТАРОВ".
     В музеях  Киева,  в  знаменитой Печорской Лавре, выставлены под стеклом
тяжелые золотые блюда, чаши, кубки, поставцы... "Несметные сокровища эти, --
объясняют  экскурсоводы, -- были  добыты предками  руссинов не в  войнах, не
грабежом...  Этим  золотом  Древние  Афины и Древний  Рим  платили за  хлеб,
выращенный в степях Тавриды, Приазовья, Нижнего Днепра .."
     И это для  русского ума непостижимо: почему же теперь в  эти степи хлеб
везут  --  из  Америки?!..  Какие  же  воистину  нечеловеческие  нужно  было
приложить усилия,  чтобы  сломать  тысячелетиями сложившиеся здесь  традиции
хлебопашества и оставить без хлеба самую щедрую житницу Планеты -- Россию?..
     Именно об  этом: о нечеловеческих усилиях --  я и рассказываю в  каждой
своей программе... 3.
     Представьте себе  сонный город в  российской провинции, где к свадебным
застольям еще выносят окровавленную рубашку новобрачной; ще дети, здороваясь
по утрам  с родителями, целуют руку кормильца-отца...  Заплеванная семечками
набережная Волги, 1916 год...
     Представьте себе все это, уж как  сумеете, и прикиньте в уме: что может
быть скучнее лекций по "частному земледелию" на  сельскохозяйственных курсах
в  глухом  Саратове?..  Пожалуй,  лишь словоблудие  через край какого-нибудь
выскочки,  который  очаровывает местных девиц  сентенциями, например, о том,
что  Цивилизация  на нашей Планете началась  с того, что неведомый  гений из
наших  предков, собрав горсть зерен дикой пшеницы, не съел их, а -- бросил в
землю.
     -- Как вы думаете, -- спрашивал выскочка аудиторию, -- существуют ли на
свете белые васильки?
     Недоумение,  тишина:  каждый  ребенок  знает, что  белых  васильков  не
бывает. Они синие, их называют "синюхами".
     -- А красные ландыши?
     Студенты смеялись.
     -- Мало кто  их видел! Они редки, как многие цветные  камни,  но они --
существуют!
     Лектор,  читавший  "частное  земледелие",  был  прямо-таки  уверен, что
где-то  на земле белые васильки и красные ландыши обязательно  произрастают,
чтобы заполнить  пропущенные "цветовые клетки" в выдуманной им периодической
системе  растений. Несуразная  идея эта  была, впрочем,  по-своему  созвучна
эпохе:  бушевала революция, общепризнанные представления  по  любому  поводу
ниспровергались;  усики у  лектора  были  пресимпатичнейшие,  курсистки  его
обожали,  и  одна  из поклонниц  даже  напечатала в местном  листке заметку:
дескать,  у нас в  Саратове  живет  замечательный  энтузиаст, который  может
предсказывать  свойства неизвестных  науке, неоткрытых еще  растений.  Белые
васильки, Менделеев от ботаники...
     Если бы научные авторитеты  склоняли  свои  головы  перед каждым,  кого
славословят провинциальные листки! Именитые коллеги скептически спрашивали:
     --  Где,  однако, прикажете  искать  ваши  красные  ландыши?  Выскочка,
разумеется, этого не знал и отвечал -- туманно:
     -- Там, где они возникли. У них на родине...
     Статьи в  зарубежных журналах совсем вскружили голову бедняге, и у него
появился  новый  пунктик:  все  растительное  разнообразие  "извергнуто"  на
поверхность Планеты из одного "кратера"...
     Как вам это нравится? Из какого-такого "кратера"? Где расположенного?
     Молодой профессор толком не знал и этого, но был он, как ни странно это
звучит, фантазером практического склада.  Не васильки и не ландыши волновали
его  ум,  и  ни  в  одну  из  своих  аспиранток  (уже  ленинградских,  а  не
саратовских) не  влюблялся он так, как  с юности был влюблен в королеву пяти
континентов  -- Triticum<SUP>43</sup>... Он  задумал  отыскать на Планете ее
Родину! Смысл своей жизни он видел в этом предстоящем открытии. 4.
     Около двадцати тысяч видов пшеницы упоминают ботанические  справочники.
Исследуя  их, он описал Идеал, которого  не существовало и который он мечтал
создать. Не сам: он был теоретиком. Он понимал, что осуществление этой мечты
поглотит тысячи и тысячи  жизней  талантливых  рыцарей науки. Свою м ссию он
видел в том, чтобы указать им путь...
     Родина  пшеницы в его  понимании  представляла собой "кладовую  генов".
Каждый ген -- это признак: крупность  зерна,  озерненность колоса, упругость
удерживающих зерно колосковых чешуек, неполегаемость стебля, несущего колос;
мощность  корневой системы,  которая поит и кормит растение... Из пятидесяти
желанных признаков разных пшениц он хотел синтезировать -- Идеал. Но пока не
найдена  "кладовая  генов",  пока  на  Земном  шаре  не   будет  установлено
месторасположение "кратера", из которого на поверхность планеты "извергнуто"
ее нынешнее растительное многообразие, все успехи  и  неудачи селекционеров,
"конструкторов растений" -- набор случайностей.
     Руководитель  крупнейшего  исследовательского   центра,  он   заставлял
боготворивших  его  молодых   ботаников  изучать  корни  мертвых  языков.  К
старинным фолиантам и орудиям  древних землевладельцев: к  мотыгам,  серпам,
жерновам;   к  надписям  на  глиняных  табличках   и  коллекциям  нумизматов
обращались  его  ученики в  поисках родины  злаков и срисовывали изображения
колосьев с полуистертых монет... Не хранит ли ассирийская летопись наряду  с
повестью о военных  походах полузабытые строки о загадочном прошлом пшеницы?
Не откроет ли расшифрованная  клинопись тайну ржи? Не назовут ли  наскальные
рисунки родину овса?..
     --  Где  же  все-таки  находится ваш  пресловутый  центр  происхождения
растений? -- спрашивали его министры. Он не знал.
     -- Вы истратили миллионы. Вы ищете уже десять  лет. Назовите конкретный
срок!
     Он  не  мог; он  отвечал, что избранный  им метод поиска,  к сожалению,
оказался ошибочным:
     -- Мы собрали тысячи фактов, но все они зыбки и недостоверны...
     Однако же всесильные хозяева  страны,  перед которыми  ему  приходилось
держать ответ,  не принимали  подобных  объяснений, ибо  они, хозяева, знали
туго, что советская наука не ошибается -- НИКОГДА!
     Впрочем, несколько  лет спустя этот опальный  в  своем отечестве ученый
снискал  всемирную славу:  сидя в своих гербариях  он  указывал на глобусе с
точностью  до  ста  километров,  откуда  ведут  свое  происхождение  десятки
культурных  растений.  Это  было  почти  фантастично.  Он  указал  на  карте
Западного  полушария  точку  и  заявил,  что  именно  здесь находится родина
кукурузы.  Снарядил экспедицию, послал за  океан одного из своих учеников, и
через  пару  лет  будущий  академик  Букасов привез  в  Ленинград  1183 вида
кукурузы. Многие из них не были прежде известны.
     Брошенной  им  походя мысли  было  подчас  достаточно,  чтобы  в  науке
возникло новое направление.  Мир, Планета --  иными масштабами он не мыслил.
Его   любимым   выражением   было   --   "стоять   на   глобусе"!   Но   его
непоследовательность -- шокировала, его поведение не укладывалось ни в какие
рамки. Если бы только любовные истории!
     Нелегкая вечно носила его то по  Африке,  то  по Австралии.  Караванным
путем,  на лошади, через барханы, через горы, по оврингам он странствовал по
пятидесяти двум странам и вел переписку на двадцати  языках, когда у него на
родине за одно письмишко двоюродной тете в Румынию или Польшу сплошь и рядом
давали  по десять лет  тюрьмы! Он  принимал  на  ответственные  должности не
просто  еврейчиков, а выискивал самых злокачественных: изучавших иврит, -- и
посылал их обследовать поля Палестины.
     Его нельзя было  впускать в  кабинет: он  постоянно выпрашивал  деньги!
Совсем немного: для экспедиции в Тибет и Монголию. Там, в пустыне Гоби,  где
снег  от  зимней засухи  испаряется,  не  успев  растаять,  где  летом трупы
животных иссыхают,  а не  разлагаются,  должна  произрастать  дикая пшеница,
корни  которой  уходят  на  десятки  метров  вглубь!  Если передать этот ген
культурным злакам, Россия забудет о засухах, мир -- о голоде.
     Денег не дали, но он был оптимистом: "Как-нибудь выкрутимся. Для начала
загоним мои золотые часы..."
     Зачем ему  золотые  часы, если  в хранилищах его  института  постепенно
сосредоточивается  самое драгоценное  сокровище  Планеты -- ее "растительный
капитал "...
     Ленинград.  В  старинном аристократическом  особняке,  где  разместился
головной  из  его институтов,  вдоль скрипучей  деревянной  галереи  тянутся
многоэтажные стеллажи, составленные из  тысяч и тысяч  ящичков, на каждом из
которых  помечено:  "Голландия",  "Горный  Китай", "Месопотамия",  "Польша",
"Перу",  "Борнео", "Япония". В каждом ящичке  --  зерно.  Живое  зерно  всех
произрастающих на Земном шаре колосьев. Это --  одно из чудес света; мировая
коллекция  злаков.  Многие,  многие  из  них  были  впервые  обнаружены  его
учениками или им самим.
     Triticum Yakubtzinner... Triticum Zhukovski... Triticum Vavilovi...
     Он умер  от голода  в  саратовской  тюрьме;  в  том самом  городе,  где
когда-то, еще совсем молодым,  написал  свою  первую,  ставшую классической,
работу -- о законе гомологических рядов...


       ЗАЧЕМ ОНИ ЕГО УБИЛИ?
     Трудно задать вопрос более бессмысленный.
     Зачем горели печи Освенцима<SUP>44</sup>? 5.
     Пока  я  говорю в  микрофон,  пока  крутятся  бобины  звукозаписывающей
установки,  я неотрывно  слежу за выражением лица  высокого седого человека.
Если его лицо напряжено, если глаза блестят, это значит, что все в  порядке:
в мои интонации не вкралась патетика, а сказанное не оставляет  равнодушным,
по крайней мере этого слушателя...
     Если бы вы вместе со мной взглянули сквозь  стеклянную перегородку, то,
возможно, узнали бы  того, о  ком  я  сейчас  рассказываю.  Это американский
киноактер Ник С., который время от  времени снимается  то в эпизодах,  то  в
рекламных  роликах  и  который, с  тех пор  как существует  "Радио Свобода",
заведует  отделом звукозаписи  в нью-йоркском  филиале.  Еще  ребенком,  лет
пятьдесят  назад, родители привезли  его из России,  но он навсегда  остался
частицей той страны. Он до сих пор живет русской жизнью.
     Никита Николаевич (так  по-русски звучит его имя) знает названия улиц и
площадей в  Москве,  в  Ярославле,  в  Рязани.  Он  помнит,  какая  премьера
состоялась в  прошлом  месяце  в Большом, а какая -- в Кировском театре... В
американских  фильмах  Ник  Ник  играет  задушевных  епископов,  обаятельных
генералов, добряков-бизнесменов, но все это не больше, чем кинофокус, обман.
Бог  ты мой, с  каким тяжелым человеком свела  меня судьба; на записи это --
деспот! Он прерывает меня чуть ли не на каждом слове:
     -- Чем больше пафоса в  голосе у комментатора, тем меньше я  верю в его
искренность. Чем  страшнее факты, о которых вы рассказываете, тем  спокойнее
должен звучать ваш голос.
     Я очень доверяю этому человеку. Я многим  ему  обязан. Я его люблю. Над
каждой передачей мы  работаем  до  седьмого пота: он  учит  меня  говорить в
микрофон естественно, без котурн. А это -- самое трудное:
     -- Стоп! Что за злобный демагог  там завывает?  У меня нет ни малейшего
желания  его  слушать!  Давайте еще  раз, от  слов: "Его арестовали прямо  в
поле..." 6.
     Четвертый  год я говорил  и говорил -- в микрофон. Но если бы вы только
знали, как  это трудно: месяц  за  месяцем  говорить --  в  пустоту, в вату,
никогда  не  получать ни  единого отклика от тех,  для  кого ты работаешь...
Впрочем  один отклик на мою программу все-таки был: они стали  доискиваться,
кто  скрывается под псевдонимом "Лобас". До меня доходили  известия, что они
опрашивают моих прежних соседей по дому; я боялся за отца. Но вдруг они дали
маху...
     Офицер госбезопасности,  проводивший  расследование, ошибся.  Вероятно,
его сбил с толку недобросовестный осведомитель.
     Просматривая какой-то номер "Вечерней  Москвы", я натолкнулся на статью
об "идеологических диверсантах", о  "РАДИО СВОБОДА", в которой было сказано,
что под псевдонимом "Лобас" на Советский Союз клевещет предатель и отщепенец
-- Александр Кац...
     Алик Кац, лицо вполне реальное: актер,  поэт, художник и драматург,  не
состоявшийся ни в одном из этих качеств по обе стороны океана. Эмигрировав в
США, он  прислал мне из Лос-Анджелеса возмущенное  письмо: с какой стати КГБ
путает меня  с ним? Что я  мог ему  ответить? Что эта путаница обидна  и для
меня?..
     К сожалению, с редактором, моим непосредственным начальником, у меня не
сложились   такие  же  отношения,  как  с  Никитой.  Хотя  это  тоже  вполне
интеллигентный человек,  и его  воспитанность  не  позволяет ему,  например,
скривиться,   когда  я  вхожу  в  сумрачный  кабинетик,  глядящий  окном  во
двор-колодец... Редактор галантно встает мне  навстречу, но  всякий раз  при
моем  появлении  на его  лицо ложится печать такой  гнетущей тоски,  что  он
считает  необходимым  высказать  вслух хоть  какое-то  приличное  объяснение
этому:
     -- Ужасно! -- восклицает редактор. -- Совершенно ужасно, знаете ли, это
смешение дневного и электрического света. И для зрения крайне вредно...
     Сказав это,  он  выключает  настольную лампу.  Проходит минута,  мы оба
молчим. Я пришел сюда не по своей воле, но и мой начальник вызвал меня вовсе
не потому, что ему захотелось со мной повидаться...
     С чуть заметным  недоумением  поглядывает редактор на мой  потрепанный,
советский  еще  костюмчик.  Он  легко  и  охотно  мог  бы  избавить  меня от
продолжения "эпопеи такси", положил бы мне тысчонок в двадцать оклад, дал бы
медицинскую страховку, переселил бы мою семью из бруклинского "рая бедняков"
--  в особнячок где-нибудь в зеленом пригороде Нью-Йорка или Мюнхена; но его
ли вина, что передачи мои тенденциозны, а ведь у нас -- детант...
     Говорить нам  вроде бы не о чем; но  редактору было  ведено еще раз  со
мной  побеседовать.  Неприятное поручение  это  вынуждает  его  начать;  как
всегда, чуть загадочно:
     --  На днях  один влиятельный американец взял  на  отзыв вашу последнюю
программу...
     И  поскольку мы оба догадываемся, что ничего хорошего "один влиятельный
американец" сказать о моей программе не  может, редактор заранее журит  меня
смесью  сочувствия и досады: "Ну,  зачем  во все время пишете одно  и то же:
хлеб,  хлеб, хлеб...  Все  у вас мрачно, все в  черных  красках;  и, в конце
концов, -- ну кому это интересно?!.."
     Швырнув ключи в  багажник  гаражного кэба, я утратил свою только-только
обретенную независимость, и теперь, выслушав советы редактора, уж постарался
бы,  наверное, перестроить свое  обозрение  о советском сельском хозяйстве с
тем,  чтобы  потрафить начальству. Но как это сделать, мне так и  не удается
узнать: в тесную каморку врывается смерч, тайфун... 7.
     --   Простите,  что  я   так  врываюсь!  --  шумит   тайфун,  сбрасывая
редакторскую шляпу с приютившейся у входа вешалки.
     Это заведующий  отделом  новостей Кукин, профессор  политических наук и
самый  энергичный  ветеран  радиостанции  "Свобода".  Он  тут  же  бросается
поднимать шляпу  и  опрокидывает  настольную  лампу.  Однако редактор  успел
изготовиться:  ловко подхватывает  лампу  и  тянется отобрать  свой головной
убор.
     -- Тысяча извинений! -- буянит Кукин, не выпуская редакторской шляпы из
рук. -- Позвольте мне срочно похитить нашего уважаемого автора!
     И мы, все трое, рады. Профессор -- тому, что разыскал меня, редактор --
тому, что от меня избавился. Я же  доволен еще больше, чем они оба: Кукину я
мог понадобиться только для одной цели -- "сделать новость".
     "Сделать новость" -- это значит перевести на русский язык информацию из
"Нью-Йорк  Тайме" и начитать ее в микрофон. Работы часа на  два, заплатят за
нее хорошо; а я уже привык зарабатывать немножко "живых" денег в промежутках
между двумя чеками по 190 долларов.
     -- Сегодня я вас порадую!  --  кричит на меня Кукин.  Властно обвив мою
талию, он увлекает меня по коридору, и я неожиданно замечаю, что мы не идем,
а бежим...
     -- Сегодня я дам вам ДВЕ! информации, а вы С А М И!  выберете, какая из
них подойдет, -- с этими словами Кукин протягивает мне две газетные вырезки:
"На  международный  рынок  выброшены  крупные  партии  советского золота"  и
"Перуано-боливийский конфликт по поводу прибрежной рыболовной зоны".
     -- Интересная  заметка, --  говорю  я.  -- Им  опять  нужна  валюта для
закупок зерна.
     Кукин в восторге:
     -- Так я и знал, -- говорит он, -- что вы захотите сделать про  золото!
Вот видите: вы работаете у  нас всего три  года,  а  уже решили, что  можете
самостоятельно отбирать материалы для передач...
     Оказывается, профессор хотел проверить, насколько я вырос как работник.
Надежд его я не оправдал, но он этим доволен.
     -- Не все  приходит сразу, --  утешает меня Кукин. -- Поработаете с мое
-- научитесь. А пока попрошу вас срочно подготовить "Рыболовную зону".
     "Да это же настоящая сенсация для наших  слушателей! -- думаю я. -- Они
же  буквально  ночами  не спят над своими  транзисторами, чтобы не  упустить
сквозь вой глушилок: какую сегодня ноту направило Перу -- Боливии?".
     Не  так уж давно я сам, бывало, часами просиживал над своей "Спидолой",
пытаясь  поймать  хоть  какую-нибудь  западную  станцию,  а  потом,  услышав
подобный бред, неделю не прикасался к приемнику.
     Но Кукин  заплатит за "Рыболовную зону" пятьдесят долларов, и я покорно
иду за ним -- в отдел новостей.




        Глава седьмая. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ


        1.
     Даже в самых  искренних наших порывах,  даже в самых  решительных наших
поступках непременно присутствует элемент позы...  Да, я изрядно намучался с
тех пор как дантист "бесплатно" вставил мне временные  протезы: укушу яблоко
или хлебную  корку --  больно, каждая  ложка  горячего  супа  -- боль... Да,
действительно: для того, чтобы снова ощутить себя полноценным человеком, мне
необходимы  были  деньги.  Но разве  я погибал? С  первых  же дней работы  в
гаражном  кэбе  стало  ясно, что  я избрал  неподходящий,  какой-то чересчур
"драматический"  способ оплатить  счет  зубного  врача.  А уж возвращаться в
такси теперь, когда на  моем счете в банке собралось  свыше тысячи долларов,
--  и  вовсе  не  было  никакой  необходимости. Брайтон Бич буквально  кишел
дантистами-эмигрантами, которые, как и мой знакомый Доктор, не  осилили пока
американский экзамен  и  были бы  рады вставить мне зубы не за четыре тысячи
долларов,  а за две, и  притом охотно согласились бы  получить свой скромный
гонорар и в рассрочку. Мы с женой  не  раз обсуждали  этот вариант.  Русский
"подпольщик", безусловно, выполнит работу  хуже; но разве наш жизненный опыт
приучил  нас пользоваться  вещами или услугами непременно высшего класса?  И
тем не менее я не спешил расстаться  с  деньгами, которые достались мне  так
тяжело... 2.
     Как блудный сын  к  отцовскому  очагу, вернулся я на русский "пятачок".
Пока я работал в гараже, у меня не было ни времени, ни сил фланировать после
захода солнца  по деревянной  набережной в толпе эмигрантов.  Теперь  старые
знакомства  восстанавливались. Будущий миллионер  Миша по-прежнему  продавал
сосиски,  но  уже  поостыл, не  рвался  штамповать  золотые  медали. Он стал
человеком серьезным: подыскивал рыбный магазин.
     --  Он  сам не  знает, что он  ищет. Над ним  же все смеются! -- Мишину
супругу душила зависть. -- Скажите, Володя, я говорю неправду?
     -- Кто смеется?
     -- Наша жидовня! Пока он хлопает глазами, люди -- торгуют!
     Недели две назад на  Брайтоне  с большой помпой открылся  магазин "Дары
океана", где за стеклом витрины-аквариума  плавали ленивые карпы,  и с этого
дня Мишина жизнь превратилась в сплошной кошмар...
     --  Ничтожество! -- свербела Роза. -- Я его, Володя, теперь иначе и  не
называю: "Мое ничтожество!"
     Миша смотрел на жену, сосредоточенно размышляя: дать ей по морде сейчас
или -- потом? Разумница Роза однако не стала дожидаться решения, и ее словно
ветром сдуло...
     Полоса прибоя, шурша  о песок, подкрадывалась к набережной; мы остались
на лавочке вдвоем.
     --  Она еще прибежит  и  скажет:  "Ой, знаешь, ты-таки  был  прав:  они
сгорели!" -- пророчествовал Миша, гладя вслед удалявшейся супруге.
     -- О чем это ты? Кто сгорит?
     -- "Дары океана". Как они его открыли, так они его и закроют...
     Тихо плеснула в темноте невидимая волна.
     -- Рыбный магазин, чтоб ты знал, Володя, нужно брать в черном районе...
     -- Почему непременно в черном?
     -- Негры покупают много дешевой рыбы. Губы Миши дрогнули:
     -- Я нашел магазин!
     Но в голосе слышалось не торжество, а страдание.
     -- Дорого просят?
     -- Не в этом дело. Хозяин хочет двадцать тысяч -- "под столом".
     -- Этому человеку можно доверять?
     -- Человеку?  Разве это  человек? Это форменный Гитлер! Обобрал родного
брата, которому восемьдесят лет, снял со старика последнюю рубашку...
     -- Как же можно давать ему двадцать тысяч под честное слово?
     Миша запрокинул голову и поглядел в небо:
     -- Вот это  самое  говорит и мой адвокат... Над нами горели бруклинские
звезды.
     -- Но я  дам ему деньги, Володя!  Пусть она кричит,  что я сумасшедший.
Слушай: а вдруг это -- мое? Понимаешь: мое счастье!..
     На русском "пятачке"  я чувствовал себя, как выброшенная на песок рыба.
Я  тосковал  о желтом  кэбе.  Так  заключенные,  выйдя на волю,  тоскуют  по
лагерю... 3.
     В  нашем сложном мире порой случается, что события,  которые происходят
вдали от  тех  мест  и даже от  той части  света,  где мы живем,  события, в
которых  мы ни прямого,  ни косвенного участия не принимали, вдруг оказывают
на  наши  судьбы  куда  более  действенное  влияние,  чем  все   наши  самые
старательные потуги чего-то добиться в  жизни или хоть как-то  пристроиться.
Отдаленной волной именно таких, то есть никакого отношения ко мне не имевших
событий -- толкнуло в конце концов с тропинки, по которой я шел, и меня... И
случилось это, наверное, года через два после того, как однажды в Москве, на
квартиру  к  бывшему  генералу,  давно лишенному  советским правительством и
генеральского звания, и боевых орденов, и пенсии, -- к известному диссиденту
явился незнакомый посетитель.
     -- Я украинский  писатель  из  Киева, -- представился он и назвал свое,
ничего не говорившее хозяевам дома имя. -- Никаких рекомендаций у  меня нет.
О  вас обоих (то есть, о генерале и его  жене) я  слышал  и читал то, что вы
написали...  Я  подумал,  что  если  приду  к вам сам  по  себе,  вы меня не
прогоните...
     "В этих словах,  -- вспоминали  впоследствии  диссидент и его жена,  --
было столько обаяния  и простоты, что  мы  сразу же  прониклись к незнакомцу
доверием. Долго сидели и разговаривали..."
     Гость  вручил  подарок  --  рукопись своей  книги.  Однако  подарком не
обошлось, была у гостя и просьба: хозяева насторожились...
     Писатель  из Киева был ясноглаз  и  русоволос, просьбу свою -- устроить
ему встречу с иностранными корреспондентами,  с которыми он намерен говорить
о  политическом  положении  в  стране,  -- излагал  настойчиво, и у  старого
генерала, который когда-то гнал в атаки, на смерть, тысячи и тысячи таких же
ясноглазых, русоволосых,  --  дрогнуло  что-то  внутри,  и  он  сказал,  что
содействовать не станет:
     --  Последствия  такого   поступка  непредсказуемы...  Так  выговаривал
искателю приключений человек, который уже прошел и аресты, и тюрьмы, и годы,
годы  истязаний в  психушках, где  врачи  "лечили" его разлагающими сознание
инъекциями.
     -- Вернитесь в  Киев, --  посоветовала, смягчая отказ, жена диссидента.
--  Постарайтесь  еще раз  обдумать  свое  решение,  посоветуйтесь с людьми,
которым доверяете. Как знать, может, со временем вы будете благодарны за то,
что получили сегодня такой ответ.
     С тем гость и ушел, а рукопись -- осталась... 4.
     Грубый генерал-каторжанин,  в  облике которого  и Академия Генерального
Штаба не  вытравила в свое время примет мужицкого сына, читал подаренный ему
экземпляр и все ниже опускал своевольную, обритую наголо голову.
     "Не  сразу  решился  я  передать  рукопись  этой  книги для  издания за
границей. Существовало  два варианта. Первый: выехать на Запад  самому (есть
такая возможность)  и, уже находясь там,  издать книжку. Второй: остаться на
родине и передать рукопись за рубеж.
     Я  понимал:  если  останусь,  то --  по  всем  данным,  исходя из опыта
поведения властей моей отчизны, -- буду арестован и осужден...
     Но  я  выбираю  второй  вариант: остаюсь.  Прошу тебя,  читатель, когда
услышишь, что меня  судят, не интересуйся слишком дополнительной информацией
через  слухи...  а  знай заранее,  что  я сказал на суде то,  что ты  сейчас
прочитаешь...
     А "сказал" -- скажу! -- я на суде так:
     -- Граждане  судьи!.. Я переслал  на Запад рукопись своего произведения
потому, что когда  литератор  напишет вещь, он хочет (и должен) выстраданный
труд свой держать в руках книжечкой, изданной многими  экземплярами, которые
дошли бы до многих читателей. У  себя на родине  я этого не мог -- издать  и
держать в руках книжечку. А я ее писал и считал нужной людям...
     Так бы я сказал на суде...
     Но, возможно,  до суда и не  дойдет.  Даже и до закрытого.  Просто меня
заберут, и я исчезну..."
     Жена  генерала тоже читала эти строки  и,  позволю себе  такой домысел,
плакала.  Умным своим  сердцем, которому довелось выстрадать много горя, она
угадывала, что писатель из  Киева -- вернется,  и тогда ей с  мужем придется
исполнить  то,  чего он  от  них  добивался:  помочь  ему погубить  себя  --
окончательно, бесповоротно!
     И он вернулся... 5.
     Тот  год, когда  происходили  события, о  которых  идет речь  советские
газеты обозвали "Годом Конституции",  поскольку на исходе этого года  должен
был вступить в  силу новый свод основных брежневских законов.  В течение уже
нескольких месяцев телевидение  и печать рассказывали о небывалом энтузиазме
трудящихся, которые вовсе и думать забыли о временных трудностях: о том, что
в магазинах по-прежнему нет ни  муки, ни картошки, а только радовались,  что
мудрая партия придумала для них новую Конституцию!.. И потому, когда генерал
и его  жена,  уже  не  пытаясь  отговаривать вновь приехавшего к  ним автора
изданной  за  рубежом  книги,  оповестили  западных  корреспондентов, что  в
такой-то день,  в  такое-то время у них на  квартире  некий гражданин  СССР,
писатель, намерен  в порядке обсуждения высказать свои критические замечания
по поводу Конституции, то, рискуя быть  высланными из страны,  на  созванную
без  ведома  властей   пресс-конференцию   помчались   двадцать   зарубежных
репортеров!
     ...Потом, возвратясь через месяцы или  через годы домой, --  в кабинете
ли редактора,  за столиком ли в Клубе журналистов,  в собственной ли спальне
будут они рассказывать, сколько  мужества требовалось иной раз, чтобы просто
войти  в   подъезд  обыкновенного   московского  дома,  и  будут  с  горечью
чувствовать,  что рассказ неуклюж и что  им -- не верят... Потому что -- ну,
как это высказать? --  не в том же заключалось самое-самое, что могли набить
морду, отнять магнитофон, растоптать  фотокамеру. Чем  отличалась московская
жизнь  от привычной? Среди бела  дня на  улице прекрасного города тебя вдруг
окутывала атмосфера ужаса от сознания того, что в любой момент с тобой может
случиться неизвестно что  и  все что  угодно...  Кирпич с крыши?.. Нападение
"хулиганов"?.. Арест по обвинению в шпионаже?..
     В диссидентскую квартиру входили взволнованные, с чувством исполненного
журналистского долга. Мужчина лет пятидесяти, тот самый, суждениями которого
их  собирались  угостить  (имя,  отчество,  фамилию  записывали  в блокнотах
печатными  буквами, чтобы не перепутать: Gely Ivanovich Sneqirey), в прошлом
--  член  коммунистической  партии, член  Союза советских  писателей и Союза
кинематографистов поднялся со стула и прочел  вслух  заранее  приготовленный
текст:
     "Настоящим  заявлением я отказываюсь от  советского  гражданства. Такое
решение я  принял в  те дни, когда  правительство проводит  обсуждение новой
Конституции.  Газеты,  радио,  митинги  кричат  о  единодушном  восторженном
одобрении.  В ближайшее  время  проект  станет законом под  всеобщее громкое
"Ура!"...
     Ваша Конституция -- ложь от начала до конца. Ложь, что ваше государство
выражает волю  и интересы народа... Ложь и позор ваша избирательная система,
над  которой  потешается весь народ,  ложь  и позор  ваш  герб, колосья  для
которого вы импортируете из Соединенных Штатов..."
     Умолк...
     В комнате было тихо.
     Даже  иностранцы  поняли,  что  произошло:  этот  человек,  несомненно,
отдававший себе  отчет  в своих  действиях,  вполне  сознательно  переступил
роковую черту, будто шагнул -- в зону жесткого облучения.
     Ни вспышки, ни звука. Голова,  руки, ноги --  все  на месте. Но человек
обречен. И нельзя предугадать, что с ним случится: может, завтра его задавит
автомобиль?.. Может, его вышвырнут на ходу из поезда "грабители"? Может, его
объявят душевнобольным?.. 6.
     О  событиях  этих, происходивших за  тридевять  земель от Нью-Йорка, я,
разумеется, и слыхом не слыхал до тех пор, пока из Мюнхена, из штаб-квартиры
"Радио Свободы" в  наш нью-йоркский филиал не переслали "Заявление об отказе
от  советского  гражданства"  и   пока   аккуратная  сотрудница  библиотеки,
размножив  документ на копировальной  машине, не  положила  на всякий случай
одну из копий в ящичек с надписью "Lobas" -- для внештатного обозревателя.
     Так  в мою  убогую  жизнь  вошли совершенно особые  пятницы. Теперь  из
студии записи я  выходил окрыленным, и  все предупреждения  редактора о том,
что своевольничество неминуемо  приведет  к  потере работы, казались мне  не
заслуживающей внимания ерундой... Завтра в длинных и злых очередях к  пустым
прилавкам продовольственных  магазинов  будут люди шепотком повторять  лихую
концовку моей программы!


       "ЛОЖЬ И  ПОЗОР ВАШ ГЕРБ,  КОЛОСЬЯ  ДЛЯ  КОТОРОГО  ВЫ  ИМПОРТИРУЕТЕ ИЗ
СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ".
     Во, какая  у меня сегодня концовка! Эти  слова  я  помню  наизусть; они
жгут: это мои слова, это мои мысли!.. Разве еще задолго до того, как уехать,
не примерялся я в душе тысячу раз сказать именно это, именно так -- открыто!
-- но не  смел.  И оправдывал  себя  тем, что миллионы других людей, которые
копошились вместе со  мной в той, советской, жизни, порывались сказать то же
самое и тоже -- не смели.
     Даже  здесь, в тихой заводи, живя в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Мюнхене,
многие из  нас, сотрудников вещавших  на  Союз станций,  вели  передачи  под
псевдонимом,  как и я. Осторожность  в отношениях с  КГБ всегда  разумна. Но
этот  человек, швырнувший им: НЕ ХОЧУ  БЫТЬ ГРАЖДАНИНОМ СССР! -- этот автор,
которого  я  цитировал, находился по ту  сторону стены  и за псевдонимом  не
прятался. Свое открытое  письмо советскому правительству он подписал  полным
именем и указал адрес:
     "Киев, улица Тарасовская, 8, кв.6". Он преодолел страх...
     Политический отдел "Радио Свобода", запрещавший своим сотрудникам любое
антисоветское  высказывание, пропускал  в эфир публицистику Гелия Снегирева.
Джентльмены  детанта  все-таки  уважали  чужую храбрость,  они понимали, что
этого автора ждет. И тем сильнее завидовал я -- ему, что не в острословии мы
с ним состязались. Суть вещей,  по-видимому, заключалась  в  том, что он и я
были  сделаны из разного человеческого материала.  Ибо я не  чувствовал себя
свободным  --  здесь, а он был беспредельно свободен  --  там !.. И еще: для
меня его имя не звучало  неким абстрактным символом, как имена Сахарова  или
генерала  Григоренко,  которых я  никогда не видел.  Его, Снегирева, я знал,
помнил. Мы с ним много лет копошились рядом.  И  называть его я привык не по
фамилии, и  уж никак не  Гелием Ивановичем,  а  по  кличке, распространенной
среди его приятелей -- "Гаврилой"... 7.
     Я не  был его другом.  Мы были знакомы постольку, поскольку Гелий  тоже
был  киношником:  сценаристом,  режиссером,  а  одно  время  ходил   даже  в
киноначальниках. Он жил в  центре  города, в лучшей,  чем  я, квартире: имел
такие, что мне и не снились, связи и вообще был одним из тех, о ком говорят:
ну чего еще ему не хватает?..
     Однажды он всех удивил: олимпийский, недосягаемый для посредственностей
"Новый мир"  напечатал его рассказ.  Вещичку взяли у Гелия небольшую, но это
была настоящая проза и, прочитав, я больше не хмыкал  про себя, дескать, как
профессионал,  как  кинематографист, он куда слабее  меня... Он  был  слабее
потому,  что был  непутевым.  Голова  его была  постоянно забита чем угодно,
только   не   сценарными   ходами,  не  поводами  для   кинонаблюдения,   не
спровоцированными ситуациями... Как-то по  пьянке, уж и  не помню, у кого из
общих знакомых пили, Гаврила отвел меня в сторону:
     -- Сделай одну вещь...
     Я удивился: у Гаврилы было достаточно близких приятелей, которых он мог
бы попросить об одолжении.
     -- Вкатили паразиты четвертую группу...
     Я  рассмеялся. Каждому советскому фильму специальная оценочная комиссия
присуждает группу качества.  Оплата режиссерской работы производится по этой
оценке. Только за самую  откровенную халтуру можно было в те годы схлопотать
четвертую группу,  и тогда  режиссеру не  платили ни копейки, что, по-моему,
правильно: в кино работают по призванию, халтурить в кино -- стыдно.
     По  советским,  однако, нормам поведения  не  полагалось  взвешивать --
справедлива ли дружеская просьба? Правило действовало одно: можешь помочь --
помоги... У Гелия, как всегда, был роман.  На  этот раз -- с высоченной, как
баскетболистка, студенткой... Я спросил, что нужно сделать?
     -- Написать статью...
     -- О чем?
     Прямые волосы свисали на взмокший лоб, пьяные глаза смеялись:
     -- О праве режиссера на поиск...
     До  меня  дошло:  бегая  за своей  "баскетболисткой", Гаврила сварганил
картину  левой  ногой (что  и  прежде с ним  случалось), но, если  в  печати
промелькнет,  что  фильм  был  задуман  как-то  там особенно,  а  режиссера,
"ищущего  в своем  творчестве новых  путей", постигла неудача, то  разве  не
следует  рассматривать  ее как своего рода "почетное  поражение"?  Оценочная
комиссия не может, как правило, игнорировать мнение прессы, и после рецензии
группу качества, скорее  всего,  переправят с  четвертой на третью,  и  хоть
половину постановочных Гаврила получит...
     Я позвонил  номенклатурному приятелю,  члену  редколлегии, рассказал, в
чем дело: хороший парень, любовь -- по большому счету, а денег, как у всех у
нас, -- нет...
     -- Ай-яй-яй! -- сказал член редколлегии.
     -- Надо сделать, -- неискренне канючил я:  мне так не хотелось писать о
каком-то страхолюдном фильме, которого я не смотрел.
     --  Папа! -- сказал газетчик, который всех своих знакомых мужского пола
называл  "папами",  -- ответь  честно: пусть уж не фильм, но по крайней мере
бабу этого режиссера ты видел? Баба наших усилий стоит?
     -- Стоит, -- "объективно" сказал я. -- Блондинка, студенточка. --  И не
упустил позлословить: -- Это,  несомненно, лучшее, что ему удалось в кино! В
трубке послышался хохоток:
     --  Папа,  такие  режиссеры --  безусловно!  -- имеют право на поиски и
ошибки. Да, да, да! Именно такие ошибки и делают нашу жизнь прекрасной! Твоя
статья уже запланирована на понедельник. Обнимаю! -- он бросил трубку.
     После выступления, партийной газеты оценку повысили, знакомые смеялись,
мы славно пропили  мой  газетный  гонорар, но  Гелия  я с тех пор  так и  не
видел...
     Мы  не  были настолько  близки,  что  я  должен  был  разыскать  его  и
попрощаться -- перед отъездом. Я вообще забыл о нем, и лишь прожив несколько
лет  в Нью-Йорке,  сняв  как-то с полки очередной  номер "Континента", вдруг
увидел знакомое  лицо. Я решил, что обознался, так нет же! Рядом с портретом
был напечатан текст:
     "Зреет во мне ощущение, рождается надежда, что мне суждено стать первой
ласточкой.  Той,  которая  возвестит  весну   свободы   моей  Родины.  Гелий
Снегирев".
     Я остолбенел:  это тот  Гелий?  "Гаврила"? шумный выпивоха?  член Союза
писателей? член партии?..
     Я начинял  свои передачи  отрывками  из его открытых  писем, очерков  и
рассказов, которые шли и шли на Запад неведомыми путями, и все переспрашивал
самого себя: так это тот самый Гелий?..
     Еще  вчера  он  был нуль, простой  советский  человек,  которого  можно
сгноить в лагере  или  уничтожить в  "психушке" --  кто  там хватится?!.. Но
Гелий как-то сразу  чересчур широко шагнул. Изо дня в день его имя повторяли
и "Би-Би-Си", и "Немецкая волна", и "Голос Америки", и "Свободная Европа".
     "Ваша  конституция -- ложь от начала  и до  конца"! -- кто решался  так
разговаривать с ними...
     Это было  невероятно, непостижимо: Гелий ходил на свободе. Они  явно не
знали, что с ним  делать.  Я иной раз думал: может,  они  и  не  станут  его
сажать? Может, они  объявят  его  евреем?..  Гелия  Ивановича  ?..  Но разве
отчество для них --  помеха?  Скажут -- "Исакович" -- и вышвырнут в Израиль.
8.
     Может, так и  случилось бы, но он перешел последнюю грань. Новое письмо
было адресовано  Генеральному  Секретарю, лично.  "Вы  политический  деятель
образца тридцать седьмого года..." Тех, кто затронул генсека, не выбрасывают
в Израиль.
     У нас, на "Радио Свобода", где за мою бытность они и пальцем не тронули
ни одного сотрудника, появился  -- в качестве  гостя -- болгарский  писатель
Георгий  Марков, политический  эмигрант, постоянно работавший в Лондоне, для
"Би-Би-Си". Главной  мишенью  радиопередач Георгия Маркова был Тодор Живков.
Вскоре после возвращения  в Лондон  -- 7 сентября 1978 года (в день рождения
болгарского фюрера и, видимо, в подарок ему -- от любящей госбезопасности) в
сутолоке  на  мосту  Ватерлоо  "случайный прохожий"  задел  Георгия  Маркова
зонтиком. Охнул Марков: что-то кольнуло в бедре...
     Он  скончался  на четвертые сутки. При  вскрытии из верхней части бедра
была извлечена  крошечная  --  1,7 миллиметра в  диаметре  --  металлическая
ампула с ядом "рицин".
     И  другой  корреспондент  "Свободной  Европы",  Владимир  Костов,  тоже
писавший  о  своем генсеке,  прогуливаясь как-то  по Елисейским полям, вдруг
почувствовал  укол в  спину.  Костова, однако, удалось  спасти.  Желатиновая
"пробка",  закупоривавшая  металлическую  ампулу  с рицином, --  извлеченную
хирургом и показанную на телеэкранах доброй дюжины демократических стран, --
оказалась дефектной. Она не растаяла полностью при температуре человеческого
тела, как  это  должно было произойти (и произошло при убийстве  Маркова), а
только  подтаяла,ив организм Костова  попала лишь  незначительная доза  яда,
содержавшегося в микроампуле.
     Я  читал  письмо,  посвященное  Брежневу:  "Ваша  карьерАа  возникла на
крови... Ваши руки в  крови..." -- и хотелось кричать: нельзя! Гелий,  этого
писать нельзя!..
     Но  разве я  жил неотступной  мыслью о  Гелии?.. Я  жил  своей  жизнью,
заботами и  дрязгами.  Орал  на  сына  из-за тройки  по химии: "Ты живешь  в
эмигрантской семье и обязан учиться блестяще! Такси захотелось водить?!.."
     Когда пришла  весть о том, что Гелий арестован,  я воспринял ее, как мы
обычно  воспринимаем  новость о  том,  например,  что  кто-нибудь  из  наших
знакомых,  будучи  неизлечимо  больным,  попал  в клинику, из  которой  ему,
наверно, уже не выбраться... Жаль, конечно. Но ведь иначе и быть не могло...
9.
     Недооценивая  нашей  госбезопасности,  я думал, что на  допросах  Гелия
будут бить. Но кроме того, что он  арестован, мы ничего не знали. Не знали о
том,  что  в его камере  сверкает паркетный пол,  что его сытно кормят,  что
тюремщики исключительно вежливы  с арестантом, а  за состоянием его здоровья
следит специальная медицинская бригада...
     Не знали мы  и такой  подробности: с десятого по двадцать  седьмой день
голодовки заключенного искусственно не кормили, а когда наконец накормили по
всем правилам -- с  выламыванием рук, наручниками и хрустом крошащихся зубов
-- он  почувствовал в  шее -- иглу --  и потом, уже мечась на койке в бреду,
кричал: "Шприц!.. Январь!.. Японский укол!.." -- а по ногам, вверх от носков
медленно полз паралич...
     Радиостанции передавали последнее открытое письмо Гелия:
     "Леонид Ильич, вы старый человек. Смерть уже задевает вас своим крылом,
от  вас не отходят врачи... Всю свою жизнь вы прожили ложью. Не в мелочах --
соседу  и жене  вы лгали. Лгали  народам -- своему  и всего мира. Неужели вы
так, во лжи, и умрете?.."
     Но Брежнев в тот год еще не собирался умирать, а Бог не принимал молитв
Гелия, который уже просил смерти...
     Всего этого мы не знали. 10.
     Очередную программу  "Хлеб наш насущный", уже  записанную на пленку, не
пропустили  в   эфир.   События,  как  это  иногда  бывает,   опередили  мой
комментарий,  и  теперь  в  него необходимо  было внести  поправки. Телетайп
отстукивал экстренное сообщение из Мюнхена:
     "В газете "Литературная Украина" напечатана за подписью Гелия Снегирева
статья  "Стыжусь и осуждаю", в  которой, в частности, говорится: "В процессе
следствия   у  меня  была  возможность  всесторонне  проанализировать   свою
преступную  деятельность,  которая,  как я теперь глубоко  осознал,  нанесла
серьезный ущерб моей стране...  Из  отдельных, связанных с темпами  развития
нашего общества недостатков, я сделал неправильный вывод о несостоятельности
советской системы..."
     "Учитывая чистосердечное  раскаяние  Г.Снегирева, -- продолжал строчить
телетайп, -- следствие  по его делу  прекращено  и заключенный из-под стражи
освобожден, так как не является более социально опасным..."
     Амбициозному баловню захотелось "стать первой  ласточкой, той,  которая
возвестит  свободу"...  Слава  Богу,   легко  отделался.  Раньше   они  ведь
действительно  убивали  за  такое.  Но  времена  меняются,  помягчел  режим.
Понемногу  и  они  втягиваются   в  детант.  Вот,   пожалуйста:  обезоружили
противника и отпустили с миром...
     С такими мыслями я отправляюсь в библиотеку.
     --  Ага,  вот  ты  где! Давай  три  доллара... Передо мной  хорошенькая
кокетливая москвичка. Здесь работает дикторшей.
     --  А  почему  это ты  даже не  спрашиваешь, для чего я  требую у  тебя
деньги?
     -- А с какой стати я должен спрашивать? Захочешь -- скажешь.
     -- Нет, серьезно. Разве ты не слыхал?
     -- Что такое?
     -- Никиту уволили...
     Она закончила  в  Москве  театральный  институт,  год или два играла на
московской  сцене, но  ее  литературное  русское  произношение, как  и  мое,
шлифовал -- Никита.
     Конечно, увольнение  для него не трагедия. Он будет  получать приличную
пенсию;  да  и "ушли  его" в  общем-то по объективной  причине: радиостанции
опять срезали бюджет; ведь у нас -- детант...
     --  Здесь  нечем дышать  из-за  этих  "объективных причин"! --  говорит
актриса, и только теперь я замечаю, что она выглядит как-то не так, что в ее
почти юном лице зловеще проглядывает старуха: ее мать? ее бабка? или, может,
то была уже поджидавшая ее за углом кокаиновая американская смерть?
     -- Уходи из этого болота, -- советует мне актриса.
     -- Куда?
     -- Думаешь,  я  -- не знаю? Тебя видели. Я так  обрадовалась, когда мне
сказали...
     -- Чему? Грязная, унизительная работа.
     -- А эта -- не унизительная?
     По  длинному  коридору,  приближаясь  к  нам,  идет  "один  влиятельный
американец . Это наш босс, мистер Т. Я гляжу на него  и думаю, что, хотя это
нехорошо, неприлично и вообще "так нельзя", у меня не  хватит душевных  сил,
чтобы с ним поздороваться.


        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     <NOimg src="Часть  третья.jpg">


        Глава восьмая. УТРО С КИТАЙЦЕМ. 7:00 -- 10:00


        1.

     Для водителя такси, у которого в банке лежит тысяча долларов, снять кэб
в аренду так же просто, как для безденежного кэбби -- устроиться на работу в
гараж. Наперебой, со всех  сторон мне делались  заманчивые  предложения, но,
почувствовав, что нужен сразу многим, я стал переборчив.
     Восьмицилиндровым   "фордам"   я   отказывал  как   неэкономичным.  Оба
предлагавшихся  "шевроле"  не имели  перегородок,  а я  понимал,  что теперь
далеко  не всегда  предстоит мне  возвращаться  домой засветло: мало  ли кто
сядет ночью в мой кэб...
     Настойчивому  "доджу"  я высказал  напрямик, что он не подходит мне  по
возрасту:   слишком  стар,  и  перспектива  таскаться  с  ним  по  ремонтным
мастерским меня не привлекает.
     Отказав  всем, я выписал чек на пять долларов и  послал в  эмигрантскую
газету  объявление, правдивое в такой же степени, как то,  которым я  в свое
время соблазнился.


       "СДАЙТЕ  СВОЙ  КЭБ  В  НАДЕЖНЫЕ  РУКИ!  ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ   ТАКСИСТ  С
МНОГОЛЕТНИМ ОПЫТОМ  РАБОТЫ  В НЬЮ-ЙОРКЕ  ВОЗЬМЕТ В  АРЕНДУ  НОВУЮ  МАШИНУ  С
ПЕРЕГОРОДКОЙ" 2.
     О  том,  что объявление  напечатано, меня  оповестил  ранний телефонный
звонок.  Неуместно  томный  женский голос мурлыкал в трубке:  "А сколько вам
лет?.. Вы женаты?.. У вас есть дети?.."
     Выслушав мои ответы, незнакомка сказала, что, по-видимому, мы  подойдем
друг  другу и предложила встретиться на  Брайтоне  у  входа  в кафе "Мечта".
Никакого недоразумения,  однако,  не  произошло,  и вопросы  мне были заданы
исключительно   деловые.   Суть  в  том,  что  молодые  холостяки  --  самый
перспективный контингент бракопосреднических бюро -- крайне низко котируются
на  таксистской бирже труда:  это  люди непредсказуемых  поступков. Долго ли
холостяку загулять,  надраться, а, надравшись,  -- разбить  машину?  Унылый,
обремененный семьей тип вроде меня  -- самый желанный вариант  для владельца
желтого  кэба. Такой, хоть и наврет,  что всю жизнь водил такси, зато пьяным
за руль не сядет.
     Мы встретились. Пожилая, с алыми губами  на жухлом лице, хозяйка чекера
с перегородкой прежде всего дала мне понять,  что мы -- "люди разного круга"
(я  далеко  не  сразу понял, почему  это для  нее  так важно); что ее муж --
"столичный архитектор", что она -- москвичка и театралка, и  потому название
корпорации, написанное на дверце кэба -- столь необычно.
     Название  это  "TAGANKA  TAXI  CORPORATION" я видел  прежде  на  дверце
машины, на  которой ездил Ежик, но  я не стал говорить хозяйке, что  знаю ее
мужа.
     На  спидометре предлагавшегося мне  чекера  было меньше  тридцати тысяч
миль, и нам оставалось  лишь  договориться о  цене да уточнить, где  я  буду
передавать  кэб напарнику,  но  прежде  мне  пришлось  выслушать  следующее:
хозяйка не хочет сдавать машину  двум водителям, которые за год превратят ее
в развалюху; и не соглашусь ли я арендовать кэб по сходное цене, по дешевке:
375 долларов -- на полную неделю?..
     Такой вариант не входил в мои планы;  ведь  я и не думал бросать работу
на радио. Однако же за половину недели --  если арендовать  такси через день
или посменно, -- полагалось платить "всего" на 125 долларов меньше. Разница,
казалось  мне,  была  не  так уж  велика,  а я получал машину  в полное свое
распоряжение. Если не  будет напарника,  то не будет и дрязг: кто  поцарапал
крыло? чья очередь  менять масло? Работай, когда хочешь, сколько хочешь. Это
и  была  именно та таксистская свобода, которую  только сулил, но не дал мне
гараж... 3.
     Мы с хозяйкой "ударили по рукам",  и за 125 долларов купил я себе целый
ворох благ и  поблажек.  Отныне  мне не приходится вскакивать в  четыре часа
ночи, с гудящей, чугунной головой. Теперь я безмятежно сплю, пока на далеком
острове Манхеттен  не кончится -- будь она трижды  проклята! -- выматывающая
нервы  предутренняя гонка. И  таскаться через весь город в метро на работу в
гараж и после работы -- домой мне тоже не нужно, и жена моя не должна ходить
за  продуктами  с  коляской. По субботам я  устраиваю  себе выходной, и мы с
женой чинно, как все остальные таксистские  супружеские пары из нашего дома,
отправляемся в "своем" чекере -- за покупками.
     К сожалению, аренда  кэба имеет не  только  положительные стороны.  Моя
беда  --  это моя стопроцентная ответственность  за  все,  что  случается  с
машиной.
     Однажды  ночью  кто-то разбил  в чекере боковое стекло. Хулиган даже не
открыл  дверцу,  не  полюбопытствовал  заглянуть  внутрь: он  нашел  бы  под
сиденьем  мою монетницу, в  которой всегда долларов  на  десять мелочи, блок
сигарет, изящную авторучку, которую подарил мне сын, но все это было  ему не
нужно. Он разбил окно "просто так"...
     --  Мне  досадно, что такое случилось, но я  ни  в чем  не виноват,  --
сказал я  хозяйке,  имея в  виду,  что не должен,  по-видимому,  платить  за
стекло, и услышал в ответ:
     -- Я тоже не виновата...
     Хозяйка подразумевала, что платить придется  все-таки  мне. Компромисс:
разделить нечаянный убыток пополам она тоже  отвергла. В  денежных  вопросах
столичная театралка была совершенно бескомпромиссна. Стекло обошлось  мне  в
пятьдесят долларов.
     --  Неужели вам не совестно  так поступать с человеком, который на  вас
работает? -- спросил я свою соотечественницу.
     -- Ведь ваш муж тоже водит такси, и вы знаете, какой это труд.
     -- Именно поэтому я так и поступаю, -- отвечала хозяйка.
     --  Если  бы  я сбросила  вам двадцать  или сколько  там  долларов,  их
пришлось бы отрабатывать  моему  мужу. А его,  извините, я жалею больше, чем
вас... 4.
     С  тех  пор,  после  памятного  этого  случая,  я   каждое  утро,  едва
проснувшись, первым  делом  выглядываю  в  окно.  Мы не  оговаривали с женой
Ежика, вернет ли она  мне залог, мою тысячу долларов, -- если чекер  угонят;
но  лучше, чтоб до  спора на эту  тему дело не дошло... Лишь убедившись, что
кэб, украшенный  яркой "пилоткой" рекламы  стоит на месте,  я направляюсь  в
ванную. Однако  и  умываясь, и глотая горячий  кофе, я  всей  душой --  там,
внизу, с  хозяйкиным  чекером: не случилось ли с ним что-нибудь  за ночь? Не
свинчено  ли  боковое  зеркальце?  Не  сняты ли колеса? Таких подробностей с
девятнадцатого этажа не разглядишь. Поэтому окончательно я успокаиваюсь, уже
спустившись к машине и внимательно осмотрев ее. Так было и утром того дня, о
котором я собираюсь рассказать поподробнее.
     К чекеру никто не прикасался, все  было в полном порядке, и свой первый
доллар я получил, как обычно, еще до того, как завел мотор: когда подметал в
машине, вытряхивал окурки из пепельниц и протирал стекла. Подняв по привычке
заднее сиденье,  я извлек  из  пыльного ящика россыпь оброненных пассажирами
пятаков,  двадцатипятицентовую  монету  и сабвейный  жетон...  Думал  ли  я,
проделывая  все  это, о  китайце? Едва ли... Если я  вообще был  способен  о
чем-нибудь  думать  после  вчерашнего,  пятнадцатичасового рабочего дня, то,
наверное, -- о деньгах... О том, что, когда оторвал голову от подушки, я был
уже должен хозяйке  17 долларов 84 цента. Ну, и, конечно, о том, что, пока я
спустился  к машине,  прошел  еще  час, и, стало быть,  мой долг  возрос  до
20.07... Что за арифметика?.. Очень даже простая.
     Люди, которым не приходилось арендовать желтый  кэб, редко задумываются
над такой очевидной истиной, что в неделе -- 168 часов. Если разделить сумму
моей арендной платы -- 375 долларов -- на 168 часов, получается, что я плачу
хозяйке  2.23 в  час.  Каждый  час. И  когда  сплю.  И  когда  ем.  И  когда
отправляюсь с женой за продуктами. И сейчас, когда порожняком жму по шоссе в
Манхеттен.
     Аренда кэба  -- жестокая штука. Да, я  свободен и могу выехать из дому,
когда мне  вздумается.  Могу  совсем  не поехать на  работу. Никто  меня  не
понукает. Но  не в моих силах остановить тот, второй, счетчик  -- в кошельке
хозяйки,  который неумолимо, по четыре  цента  в минуту, по  2.23 в  час все
наращивает и  наращивает мой долг. И пока этот долг не будет перекрыт,  пока
не  оплачена стоимость  сожженного  за  день  бензина  --  имею ли  я  право
вернуться домой? Мою жизнь: соотношение часов отдыха и труда -- контролирует
доллар.
     Чекер бежит  по шоссе.  Хозяйкин счетчик тикает, а свой -- когда я  еще
включу?..
     Почему  я   еду  порожняком?  В  Бруклине  пассажира   в  город  искать
бесполезно. Первое  время я  делал  по  утрам небольшой  круг и  проезжал по
Брайтон  Бич  авеню в поисках клиента. И случалось, меня останавливали. Но с
той поры как  я  вернулся в такси,  все четыре  дверцы  моего кэба постоянно
защелкнуты  замками,  и прежде чем открыть их, я спрашиваю человека, который
меня остановил: куда вам ехать?
     Люди  сердятся,  и,  честное  слово,  я  их  понимаю,  и  мне  не  надо
напоминать,  что  по  правилам  Комиссии такси и лимузинов  за  этот  вопрос
полагается... Но жизнь  упрямо твердит и твердит свое: чем строже  соблюдает
кэбби  установленные  для  таксистов правила, чем  больше боится  он  жалоб,
полиции, инспекторов, тем меньше он привозит домой денег.
     В Манхеттене пассажиры на короткое расстояние -- это твердый заработок,
их много: один выходит,  другой  садится.  Пассажир на короткое расстояние в
любом  другом районе -- это потеря времени.  Жители Брайтона редко позволяют
себе истратить  на  такси больше пятерки. В кэбе они обычно добираются  в те
уголки  Бруклина, куда не ходят автобусы. Подобные поездки  лишь уводят меня
от шоссе.
     Утренний  клиент  с  Брайтона  в город  мне не  попадался  ни  разу,  и
единственное, что запомнил я после всех бесполезных заездов на Брайтон, была
зловещая  картина  уничтоженного  ночным пожаром  магазина  "Дары океана"...
Каким   образом  мой  приятель   сумел  предсказать  и  финансовый  крах,  и
последующий ход неудачливых предпринимателей?
     О  чем еще я думал в  то утро? Казалось бы, уж теперь-то, приближаясь с
каждой минутой к Манхеттену, не мог же я не вспомнить о китайце?
     Сложный  вопрос. Вероятнее  всего, было так:  где-то  краешком сознания
видел я и китайца, но думало деньгах... 5.
     В первую пробку я попадаю перед въездом на Бруклинский мост. Река машин
остановилась  над  Гудзоном, за  которым  открывается  классический  вид  на
Уолл-стрит, знакомый даже  тем, кто  не  бывал  в Нью-Йорке: по открыткам  и
фотографиям. В темной воде колышутся светлые громады небоскребов...
     Однако  из  всех   таксистов,  застрявших  сейчас  вместе   со  мной  у
Бруклинского моста, лишь меня одного радовала эта картина, а на других кэбби
вы и смотреть не стали  бы, отвернулись: ну, мол, и морды!.. Вот, в соседнем
ряду, тоже  в чекере,  остервенело колотит кулаками по рулю жирный, заросший
щетиной араб; в Манхеттен он рвется, а мы -- еле ползем...
     А вот пожилой итальянец с искаженным от злобы  лицом давит  и давит  на
гудок,  и  его желтый "форд"  с  черной зияющей  дырой вместо передней  фары
ревет, как раненый зверь... Зачем и кому он сигналит? Неужто от его гудка --
рассосется пробка?..
     А  вот русский,  сосед мой,  наши "тачки" часто ночуют рядышком, -- что
вытворяет! Едва  справа  ли, слева ли от  него  тронется ряд машин,  как  он
тотчас же пытается в этот ряд вскочить! Разве можно так? Покалечит ведь кэб,
придется чинить, платить... Нет, невтерпеж ему -- в Манхеттен, в Манхеттен.
     Понять их, конечно,  можно:  каждый таксист помнит о ненавистном втором
счетчике -- банка, ссудной  кассы, ростовщика. Оттого-то,  застряв в пробке,
они и не находят себе места...
     "Они"? А ты исхитрился хозяйкин счетчик выключить?
     Как тут исхитришься? К тому времени, когда я застрял  у моста, мой долг
уже превысил 21 доллар.  Просто  я  не позволял  себе так  распускаться,  и,
наблюдая  за другими кэбби,  испытывал даже  некоторое чувство превосходства
над ними, поскольку никто из них не мог знать, как сложится у  него нынешнее
утро, а у меня был китаец...
     Как нелепо выглядит  поведение таксиста  со стороны --  поднимала  меня
волна разыгравшегося  самомнения. Ну, для чего, если трезво рассуждать, прут
они сейчас в  город? Ведь одновременно с нами по двенадцати мостам и четырем
туннелям туда,  на  остров  Манхеттен,  вливаются сотни  тысяч  машин. Попав
наконец в  центр,  все эти  кэбби  опять  окажутся в  заторах, и им  тут  же
захочется во что бы то ни стало -- вырваться из Манхеттена!..
     Куда? Само собой -- в "Кеннеди".
     Честные  кэбби, вроде меня, целыми днями рыщут по городу, как  голодные
волки.  Мы не  гнушаемся  любой добычей. В лавах  улиц,  в  штреках авеню мы
добываем свои гривенники и пятаки, но при этом всегда, всегда ищем блудливым
взглядом -- аэропорт!
     Каким образом выискивает кэбби в уличной  толпе пассажира, спешащего  к
самолету? Никакой мистики  в этом нет, и чтением мыслей мы не  занимаемся. В
глазах человека,  поднявшего руку,  я  не пытаюсь подметить  взволнованность
перед дальней  дорогой. Но если, сворачивая с улицы на  авеню,  кэбби  видит
сразу,  скажем, пятерых  "голосующих" клиентов  и  слышит  одновременно пять
окриков "Такси!", он  ни за что не сделает ошибки. Если только кто-нибудь из
этих людей едет  в аэропорт,  я возьму именно  его! Даже  при  условии,  что
выгодный пассажир вовсе  и не пытается меня остановить, а прощается с кем-то
по телефону...
     Меня будут  звать со всех сторон, но я  подъеду к  телефонной  будке и,
опустив стекло, буду смиренно ждать, пока клиент, еще продолжая разговор, не
встретится со  мной взглядом. И тогда  --  взглядом! --  я спрошу его:  "Вам
нужен кэб?".  И клиент благодарно  кивнет в ответ и,  прикрыв  трубку рукой,
спросит:
     -- Отвезете меня в "Кеннеди"?
     -- Конечно,  сэр,  --  безразлично-вежливым  тоном отвечу  я,  прожогом
выскакивая из машины и лихорадочно: скорей! скорей!  -- запихивая в багажник
--  что?.. Разумеется --  чемодан! Разве  я остановился бы возле  телефонной
будки, если бы рядом с нею на тротуаре не стоял чемодан?.. 6.
     На несколько кварталов вперед вдоль правой и левой бровки простреливает
перспективу  авеню  мой  натренированный  глаз,  реагируя  исключительно  на
багажную   кладь.   Оклеенные   дерматином,  похожие   на  чемоданы  футляры
звукодинамиков, музыкальных инструментов и всякой электронной аппаратуры  не
сбивают меня с толку. Я быстро научился их распознавать. Плохо то, что самые
настоящие  чемоданы  сплошь  и  рядом  оказываются блесной, на которую сдуру
бросается желтый хищник. Схватишь такой чемодан и -- не вырвешься...
     Вот брызнул дождик, и мертвая для таксиста улица мгновенно превратилась
в  лес поднятых рук. Полчаса  перед  этим никто не останавливал  мой кэб. Но
едва первые  капли упали на асфальт, как все сразу вспомнили обо мне. Теперь
мой  кэб нарасхват!  Прехорошенькие  девчушки стучатся ко мне во все окошки,
гранд-дамы  заискивающе  мне  улыбаются, недоступнейшие  господа  фамильярно
подмигивают, сулят мне по  два и  даже по три доллара сверх  счетчика. Как в
данной  ситуации должен я, по-вашему,  поступить? Кого из них  -- впустить в
кэб?
     "Эй,  чекер,  какой-то  неподобающий, непристойный,  прямо  скажем,  ты
задаешь вопрос, --  скажет  строгий читатель,  из  тех, что не раз совестили
меня за поездки  в  аэропорт  через мост  Трайборо.  --  Кто  дал тебе право
выбирать клиентов? Ты обязан обслуживать всех подряд и уж будь любезен..."
     --  Фигу  вам с маком! Как только  начинается дождь,  я одновременно  с
"дворниками" включаю сигнал "НЕ РАБОТАЮ". Теперь яникого не беру!
     "То есть, как это -- "никого"?  Неужто совесть позволит тебе  не взять,
скажем,  эту  барышню-"стрекозу", очутившуюся  под плачущим небом -- в одном
платьице?!.."
     --  А  вы  случайно  не  помните,  чему  учил  князь  Талейран  молодых
дипломатов?
     "Погоди, кэбби! При чем тут князь  Талейран? Речь идет  о  твоем самого
скверного пошиба хамстве".
     --  Нет  уж,  если  забыли,  то  позвольте напомнить. Этот  французский
министр, надоумивший  своего  короля продавать Америке  оружие для  войны  с
Британской короной,  этот величайший из дипломатов, воспитывая  молодых,  не
уставал повторять: "Никогда  не  поступайте  согласно первому движению души,
ибо оно -- самое благородное..."
     "Фу! -- скажет интеллигентный  читатель. -- Вот  уж, действительно: так
завраться может только нью-йоркский кэбби! До чего же противный народец; что
за исторические параллели
     -- по  такому  ничтожному поводу..." --  И явственно  вижу: пухлый  мой
томик скользит по поверхности журнального столика и -- падает на пол...
     Ну и плевать!
     Но что  это:  и кроткая секретарша, дважды опоздавшая по моей  вине,  и
"забытый папа", поразивший меня  своей выдержанностью, и морячок с  девушкой
из моего первого таксистского дня,  и бескорыстный профессор Стенли, который
учил меня водить машину -- все американцы, к которым я проникся неподдельной
симпатией, хмурятся и осуждающе качают головами:
     "Как  же ты можешь так поступать?  Неужто ты проедешь мимо этой бабули?
Глянь:  злой  ветер спицами наружу  вывернул ее зонт.  Старушка  промокла до
нитки. Нет, парень, зря, выходит, говорили мы тебе дружеские слова. Скверным
на поверку ты оказался  фруктом. Не удивимся мы, если ты скажешь, что тебе и
на всех нас плевать..."
     Нет,  друзья мои. Хоть вы и отрекаетесь от меня, такого я вам не скажу.
Иные для вас найду я слова: "Сытый голодного не разумеет"... Думаете, мне не
хочется  быть добрым?  Думаете, мне  приятно оставлять  людей под дождем? Но
если я сейчас пожалею "бабулю", кто потом пожалеет меня?
     Кончится  дождь, и опять мой  кэб никому не будет нужен.  И  снова буду
колесить я по полчаса в поисках двухдолларового пассажира.
     Промелькнет длинный  день, на землю опустится ночь, уснет Нью-Йорк, и я
останусь  один  на безлюдных улицах.  Как я  могу вернуться домой,  пока  не
отработаю 62.50 -- ежедневную стоимость аренды желтого кэба? А бензин? А для
себя как минимум тридцать-сорок долларов должен я  сделать или не  должен? А
чтобы заработать  такие деньги (при тарифе 70 центов за милю), таксисту надо
накрутить на спидометр примерно 140 платных миль. Далеко не всегда успеваю я
сделать их и за 15 часов...
     Расхватанные  такси,  лес поднятых  рук -- это  мой  единственный  шанс
выловить  из  уличной толпы  пассажира  в аэропорт,  сделать двадцатку одним
могучим ударом!
     --  Но  разве  все  кэбби  так  поступают?  --  спросит  мистер Форман,
справедливый таксистский начальник, и его не обманешь: он-то знает...
     Нет, мистер Форман, не все.
     Ага! Значит, ты был еще хуже, чем остальные таксисты!
     Я был хуже многих, и -- лучше многих... 7.
     Слово  "кэб",  -- если  покопаться в  словарях,  если  кроме "Вэбстера"
заглянуть  еще  и в  "Оксфордский", -- имеет  в  английском  языке целый ряд
значений, помимо главного: "наемный  автомобиль". "Cab" --  это и перевод по
подстрочнику, и обман экзаменатора -- шпаргалка, а глагол "to cab" -- совсем
уж блатной, жаргонный смысл которого -- "заниматься  карманными  кражами"...
Ну, а я -- простаков  не грабил; иностранцам не заявлял, что сумму,  выбитую
счетчиком,  должен  оплатить каждый из  пассажиров в  отдельности; не взимал
незаконных поборов  за пользование  багажником;  но в аэропорты,  был  грех,
избегал ездить  самым коротким из центра  маршрутом -- по мосту Квинсборо, а
все норовил  махнуть  на  мост  Трайборо  с тем,  чтобы  газануть  потом  по
широкому, стремительному Гранд-шоссе, превращавшему  каждый  рейс в праздник
(хотя этот, мой, праздник  обходился  клиенту в  лишние два-три доллара); да
еще иной раз баловался я и сигналом "НЕ РАБОТАЮ", когда все остальные желтые
кэбы, находившиеся в моем поле зрения, оказывались занятыми, и я был уверен,
что первый же чемодан достанется мне!..
     Еще минутка терпения, уколов совести,  еще парочка злопыхателей запишет
мой номер, и я -- уйду в "Кеннеди"!
     Есть! Вот он -- долгожданный, желанный! Сопровождающий чемодан старичок
даже  не надеется,  что попадет в такси  под  усилившимся ливнем. Прижался к
газетному киоску спиной, и во всей его фигуре обреченность. Он, миляга, и не
догадывается,  что единственный свободный  кэб  под  сигналом  "НЕ  РАБОТАЮ"
продирается по запруженной авеню к нему, и только к нему!  Что я углядел его
чемодан!..
     Я останавливаю  чекер  у газетного киоска таким  образом, чтобы никакой
случайный  пассажир  не смог  бы  сесть  в  кэб,  и  только  тогда  открываю
автоматический замок. Чемодан погружен, счетчик включен, машина тронулась, и
тут коварный старикашка вонзает в мою доверчиво подставленную спину нож:
     -- Челси!
     Я  проглотил  блесну...  Мало  того, что  поездка --  трехдолларовая, в
скоплении машин она отнимет  уйму времени. Чемодан, сыгравший  со мной такую
неуместную шутку, ездил, как теперь выясняется, в мастерскую:  ручка, видите
ли, у него оторвалась... 8.
     Как улыбка женщины,  многообещающи и обманчивы чемоданы.  По утрам  они
чуть ли не через одного сопровождают своих владельцев  в офисы с  тем, чтобы
отправиться  в  аэропорт  во  второй  половине  дня...  Так  что  со   всеми
ухищрениями  и натренированным  взглядом  не  каждую  неделю  удавалось  мне
попасть в "Кеннеди"...
     --  Что  ж, --  скажет тут самый  взыскательный и самый  дорогой  моему
сердцу  читатель. Тот,  который все понимает. Тот, который сам  не  один год
прожил за баранкой такси. -- Значит, ты покамест не стал настоящим кэбби...
     Значит, не стал.
     --  Ну, а почему  же  ты  не  договаривался  с хозяевами едущих  в офис
чемоданов, что подберешь их во второй половине дня и отвезешь в аэропорт? --
спросит иной прыткий знаток желтого бизнеса. Но это уже несерьезно.  Как это
-- "не  договаривался"? А  откуда  же  взялся  китаец? С  неба он,  что  ли,
свалился?..
     Китаец оказался в моем чекере накануне, под  вечер,  когда, потеряв уже
всякую  надежду  попасть  в аэропорт (после шести это редкость), я решил еще
разок прочесать Парк-авеню и  включил сигнал "НЕ РАБОТАЮ". Час "пик" вот-вот
должен был утихнуть,  но десятки рук все же ко мне тянулись,  а я не замечал
даже самых отчаянных,  что  чуть не бросались под  колеса, как вдруг на углу
Шестьдесят  первой  улицы заметил  на  противоположной стороне  --  чемодан!
Воровато оглянувшись:  ни полиции,  ни встречных  машин  не  было --  сделал
разворот  против  стрелки  одностороннего  движения,  выскочил из  чекера  и
схватил поклажу...
     Узкоглазый владелец  чемодана  благодарно кланялся; но когда я  включил
счетчик, звезданул меня по затылку:
     -- Тат!
     Было  ясно, что дело мое  плохо,  но надежда  в  душе  еще  шевелилась.
Таксисты  любят   непонятные   слова:  за   ними  кроются   неведомые   дали
малоизвестных городков в Нью-Джерси, в Вест-честере, двойная плата...
     -- "Тат" -- это город в Лонг-Айленде? -- спросил я наудачу.
     -- Но лон-айлен. Тел Тат...
     Поняли вы  что-нибудь? А  я, как  ни  тягостно было,  понял.  Фибровому
китайскому  чемодану оказался не по  карману  дорогой отель "Ридженси", и он
эвакуировался с Парк-авеню на  Седьмую, в гостиницу подешевле -- в "Тафт". Я
был  удручен, но тем  не менее строжайше  допросил  китайца.  Прилетел  он в
Нью-Йорк, как было установлено, всего на один  день, и завтра черти  понесут
его  куда-то  дальше. Из какого аэропорта?  Простите, но это детский вопрос.
Разве, застряв в пробке у Бруклинского моста, стал бы я смотреть свысока  на
всех остальных кэбби, если бы мой китаец собирался в "Ла-Гвардию"?..
     Когда дознание было закончено, оставалось только  внушить клиенту,  что
не  он  мне, а я ему нужен позарез.  Но  это для кэбби  -- сущие  пустяки. Я
наплел  китайцу,  что завтра в Америке праздник  -- день рождения президента
Форда, и потому ни автобусы, ни такси не работают. Однако поскольку я  лично
китайцев очень уважаю, потому что они хорошие люди (опять улыбки), то так уж
и  быть,  отвезу  его утречком  в "Кеннеди", чтоб он не  опоздал к самолету,
причем, заеду за ним бесплатно (опять поклоны), но он должен дать мне -- тут
китаец не на  шутку  испугался и успокоился лишь тогда, когда до него дошло,
что требую я не денег, не задаток, а всего-навсего -- визитную карточку...
     Карточку бизнесмен с Тайваня мне дал, и теперь, перевалив наконец через
Бруклинский мост,  я  вертел ее в  руках и  поглядывал на  часы.  К половине
девятого мой кэб оказался на углу Хаустон-стрит. Китайца я  должен подобрать
в  девять,  а  излишек  времени  лучше всего истратить на то,  чтобы  вымыть
машину. 9.
     Я свернул к мойке, и пока  мыльная пена и острые струи смывали с чекера
недельную грязь, подсчитал, что к девяти часам, когда китаец сядет в машину,
мой долг хозяйке достигнет 22 долларов 30 центов. Но это не беда. Китайца  я
поволоку через мост Трайборо, и вместе с чаевыми требуемая сумма наберется.
     Пока я проделывал  эти вычисления, трое  мексиканцев  вытирали тряпками
чекер.  Без  сочувствия глядеть на них было  нельзя. Всегда на ветру, всегда
мокрые... Любой из  этих, нелегальных иммигрантов был  бы рад. поменяться со
мной  местами: стать водителем желтого  кэба.  Я бросил монету в  лейку,  на
которой было  написано "Спасибо", и, устыдившись  своей скаредности, добавил
еще одну... За все заплатит китаец. Я пообещал, что заеду за ним  бесплатно,
но возить бесплатно свой фибровый чемодан он будет у себя на Тайване. На сей
раз за чемодан  в счет  будет поставлен доллар.  Не имею права?  Ничего. Чем
меньше кэбби рассуждает о мировой справедливости, тем больше он зарабатывает
денег...
     По Пятьдесят первой улице  я выехал на Седьмую  авеню, поставил чекер у
входа в отель  "Тафт",  впереди двух дожидавшихся  работы  такси,  и показал
визитную карточку негру-швейцару.
     Швейцар кивнул, ему,  мол, все равно. Куда важней для  меня было сейчас
то, как поведет  тебя  таксист, чья  очередь была первой.  Ведь  именно  ему
предстояло  отдать  выгодного пассажира водителю, который специально за этим
пассажиром  приехал.  Рослый  голубоглазый американец  вполне мог предъявить
претензии на моего китайца, если и не по праву, то -- силой. Но таксист этот
не стал  нахальничать, а вот стоявший за ним дед с торчавшим из уха слуховым
аппаратом зашкандыбал ко мне -- выяснять отношения:
     -- Почему ты тут стал?
     Молча показываю визитную карточку.
     -- По договоренности, -- сообразил старик. -- Куда поедешь?
     -- В "Кеннеди", папаша, в "Кеннеди", -- покровительственно отвечал я.
     Дед вздохнул, завидуя чужому счастью, и поплелся обратно.
     -- Такси! -- из дверей отеля выпорхнули две черные девчонки.
     -- Я не работаю, -- сказал водитель-американец.
     Черный  швейцар достал  из кармана  свисток; он  состоял  в  преступном
сговоре с голубоглазым янки.
     Мимо  катили пустые  кэбы. Белые водители,  черные  водители  не хотели
брать  черных девчонок. От  обиды  у них вытянулись лица. Но доллар, который
черный швейцар намылился  получить  с белого кэбби, дожидавшегося клиента  в
аэропорт, был сильнее расовой солидарности...
     Мне случалось  видеть  драки  таксистов и,  бывало, жесткие.  Но такого
зрелища  я  еще не видал:  с глухим  рыком  ссохшийся  старичок  ринулся  на
голубоглазого,  по  сравнению  с  ним  --  великана!  И --  кулачонком  его,
кулачонком: "Работать не хочешь!" -- кричит старичок и дерется...
     Рослый  кэбби не знал,  куда  деваться. Ответить  он боялся.  Стоит ему
ненароком задеть  старичка  -- тот рассыплется. Он  уворачивался,  убегал, а
старик наседал!.. У отеля  собрался народ,  все  смеются. Таксист сообразил,
наконец, спрятаться  в  своем  кэбе, закрылся изнутри, а старик тарабанит по
крыше:
     -- Убирайся отсюда!
     Откуда-то из-за спин зевак  возник полисмен. Белый. Понимающе глянул на
черных девчонок, и  тяжелая  дубинка  коснулась  дверцы кэба...  Стало тихо,
таксист опустил стекло.
     --  Ты возьмешь  работу? -- спросил полисмен.  -- Предупреждаю: если ты
скажешь хоть слово...
     Лязгнул,  открываясь, автоматический замок,  швейцар поспешно распахнул
дверцу.
     --  Мы  не  поедем  с  ним!  -- негодовали девчонки.  Дубинка коснулась
капота:
     -- Убирайся! -- и кэб исчез...
     -- Возьми работу! -- повернулся полисмен к старику, но дед, скандалист,
уперся руками в бока:
     --  А ты со  мной так не разговаривай! Я тебя не боюсь.  Я  в  тридцать
первом году, бывало, дрался с тремя такими, как ты, --  старик стал считать,
загибая пальцы. -- С  полисменом. С  диспетчером. С менеджером. Когда  кэбби
возвращались в гараж, они каждый вечер поджидали нас,  чтоб отобрать деньги.
Но если после целого дня работы у  меня  в кармане был всего  один доллар, я
его им  не отдавал:  меня дома  ждали голодные  дети!.. -- Старик  кивнул  в
сторону  съежившихся  девчонок. -- Конечно, я их  возьму. Но  не потому, что
испугался твоей дубинки, а потому, что я никогда не выбираю работу!
     Старик указал на меня:
     -- Вот еще один  "артист"  дожидается  "Кеннеди". Только в  Кеннеди  он
поедет. А я -- всех беру!
     Словно лужа бензина, в которую бросили спичку, вспыхнула аплодисментами
толпа.
     Девчонки  уселись  в  машину, полицейский шагнул  ко мне.  Я  предъявил
визитную карточку китайца.
     --  Сейчас проверим! --  заюлил  швейцар.  Теперь  он выхватил  у  меня
карточку и скрылся в вестибюле.
     Было четверть десятого. Ну, китаец,  держись!  Чрезвычайный Таксистский
Трибунал, совещаясь на  месте, определил: за опоздание, за  разгильдяйство и
нервотрепку приговорить тебя к высшей мере  наказания -- к Кольцевой дороге!
Ты, голубчик, теперь поедешь по Западному шоссе; мы нырнем в туннель Баттери
и  почешем по берегу океана вокруг  всего Бруклина. 26 долларов на  счетчике
гарантированы! Подсудимый, вам приговор понятен?..
     -- Он уехал, -- прервал швейцар бесстыдные мои фантазии.
     -- Не может быть! -- взвился я.
     -- Выписался в шесть утра и уехал...
     Вот тебе  и "договоренность"... Вот тебе утренний "Кеннеди",  Кольцевая
дорога  --  еще  один   мыльный  пузырь...  Только  долг  хозяйке  оставался
объективной реальностью.
     Солнечные блики лежали на тротуарах, час "пик" кончился. В десять часов
я отвалил  от "Тафта" --  пустым.




        Глава  девятая.  КЛАД ПОСРЕДИ  ПАРК-АВЕНЮ. 10:00 -- 17:00


        1.
     Наконец-то докопались мы до правды.  А то слишком уж я расхвастался.  И
прибаутки у  меня таксистские,  и психология, и замашки --  все  это пыль  в
глаза. До настоящего кэбби мне было пока далеко...
     Работы  на  улицах нет. И еще  часа два-три не  будет. Об отрицательном
балансе лучше не вспоминать. Дайте мне Бронкс, Гарлем,  Бруклин  -- я поеду,
куда  угодно!...  Минут  двадцать  пришлось   мне  отстоять   в  очереди   у
Пенсильванского вокзала, прежде чем получить первого в этот день пассажира:
     -- Отель "Доралл".
     Уже  не  новичок, я  помнил, что  пока "загорал"  у  "Тафта", на остров
Манхеттен  влилось  не менее  миллиона  машин.  Самое  сильное скопление  их
поджидает  меня в улицах  --  от Сорок  второй  и выше. Поэтому я выехал  на
Парк-авеню  по  Тридцатой  и  юркнул  в  туннель,  проложенный  под  зданием
"Пан-Ам".
     Это была  простая работа, но и выполнил я ее безупречно: обошел пробки,
выиграл минут десять и  тем самым сберег своему  клиенту полтинник. На  углу
Пятидесятой улицы я остановился:
     -- Отсюда вам лучше пройти пешком. Всего один квартал.
     -- Нет, вы уж пожалуйста ...
     -- Там затор, мы потеряем четверть часа.
     -- Сэр!
     Черт  с  тобой. Поворачиваю направо  и  немедленно  застреваю.  Счетчик
тикает, мы стоим...
     Сказать по совести, предложил я  своему клиенту прогуляться не  потому,
что  его  деньги для  меня  --  святыня.  Квартал  Пятидесятой  улицы  между
Парк-Авеню и  Лексингтон  --  уникальное  для таксиста место. В этот квартал
нужно   въезжать   пустым.   Здесь   расположен   грузовой   подъезд   отеля
"Вальдорф-Астория", предназначенный  исключительно для постояльцев с багажом
--  приезжающих или уезжающих, -- чтобы груды  чемоданов  не  портили  вид у
центрального входа знаменитой гостиницы. И хотя таксистам не разрешается тут
стоять, хотя их вечно гоняет  полиция,  проходя или проезжая по  Пятидесятой
улице, вы всегда увидите несколько  желтых машин: они поджидают пассажиров в
аэропорт...
     Не доехав метров  десять до грузового  подъезда, стоя в заторе, я видел
три желтых кэба: среди них не  было чекера!.. А что, если в эту самую минуту
там, в старомодном лифте  с  литыми  медными ручками, спускается компания из
пятерых бизнесменов, спешащих в "Кеннеди"?.. Ни в одном из кэбов, караулящих
у подъезда, разместиться они не смогут...
     Счетчик  тикает,  мы  стоим.  2.45.  На  светофоре на  Лексингтон-авеню
загорелся зеленый свет, но мы не движемся. 2.55.
     Из подъезда доносится свист, и в мое сердце входит тупая игла.
     -- Сэр,  зачем вы напрасно, -- говорю я, -- теряете деньги  и время? До
гостиницы "Доралл" полминуты ходьбы...
     2.65.  В зеркале заднего обзора -- молодое, искривленное ухмылкой лицо.
Мой пассажир не  из  тех, кто позволит  какому-то кэбби  командовать.  Свист
повторяется, но ни одна из желтых машин  не трогается  с места, и я понимаю,
что это значит...
     Это  значит, что, не  выпуская  свистка изо  рта, швейцар широко развел
руки --  нужен "большой кэб"! Я не вижу швейцара, не  вижу  его  жеста, но я
знаю, что происходит внутри грузового подъезда...
     -- Сэр, вы же слышите: там зовут чекер. Люди опаздывают на самолет...
     Машины  тронулись,  мы  проезжаем  мимо...  Это  последний  мой шанс! Я
нажимаю  на тормоз и оборачиваюсь. Я смотрю на своего клиента  в упор. 2.75.
Он ведь все равно не дотянет  до своей гостиницы.  Он ассигновал  на поездку
три доллара, и  сейчас нарочно, назло мне тянет время, пока счетчик не съест
мои чаевые: брать сдачу ему все же неловко... 2.85. Сзади сигналят машины, и
я вынужден проехать еще несколько метров, освободившихся в моем ряду...
     -- Чекер! --  кричит швейцар,  но -- поздно. Даже  если мой  пассажир и
отпустит меня  теперь,  я  уже  не  смогу подать  назад и попасть в подъезд.
Машина позади уперлась своим бампером -- в мой, я заперт...
     2.95. В  кормушке  шуршат деньги. Иронический молодой  человек  заранее
приготовил три бумажки по доллару, а у меня в кулаке уже  зажаты  пять монет
по одному центу:
     -- Эй, ты забыл взять сдачу! -- кричу я и швыряю медяки на асфальт...
     Зеленый свет, нужно трогать.
     -- Чекер! -- орет швейцар. Ну и денек... 2.
     Все  жестче и жестче  скопление машин  на улицах. Даже  при  включенном
счетчике ездить по городу со  скоростью пять миль в  час -- не удовольствие,
еще  тяжелей  пробираться  сквозь толпы  обтекающих кэб пешеходов, но совсем
невыносимо  торчать  в заторах пустым. К полудню заработал я долларов  18, а
сил уже не было никаких.
     Двигаясь на север по Парк-Авеню, по направлению к Центральному вокзалу,
я включил "НЕ РАБОТАЮ". Это было глупо, потому что никто не покушался на мой
чекер, но я твердо решил добраться до  какой-нибудь "обжорки", выпить кофе и
передохнуть.  Я  уже  собирался свернуть  на  Сорок вторую  улицу, как вдруг
кто-то постучался в окно... Ну что тебе от моей души нужно?
     Пожилой  бруклинский еврей. Такие обожают беседовать с кэбби. О чем мне
с  тобой говорить?.. Нет, открой ему  окно! Да  еще  -- правое, до  которого
дотянуться невозможно. Мне пришлось лечь на сиденье, чтобы покрутить ручку и
опустить стекло.
     -- Что надо? -- лежа спрашиваю я.
     -- Хотите поехать в "Кеннеди"?
     Только теперь я --  болван! -- заметил, что он держит в руках портплед.
Ох, моя профессиональная интуиция!..
     -- Конечно, СЭР !
     -- Я потому спрашиваю, что у вас включен сигнал "НЕ РАБОТАЮ".
     -- Спасибо,  что  напомнили:  я  просто  забыл... Хитрая, всепонимающая
улыбочка:
     -- Я так и подумал...
     А  портплед-то уже  на переднем сиденье! Только почему свет  моих глаз,
нечаянное мое спасенье в потрепанных брюках с мешками на коленях, не садится
в кэб? Тревожно мне от этого:
     ну, как передумает?..
     -- Станьте за углом и подождите  меня пару минут: я предпочитаю платить
в складчину...
     -- В складчину -- с кем?
     -- С попутчиками...
     Свихнулся ты, что ли, дорогуша?
     -- Где же вы их возьмете?
     -- Здесь.
     Хотя клиент  плел какую-то несуразицу, я послушно отъехал и остановился
за углом. Не знаю, может, вы способны постигнуть полет этой  мысли? Стоят на
улицах орды  спешащих к самолетам путешественников и ждут-не  дождутся, пока
явится  некий  предприимчивый  тип  в  неглаженных  брюках  и  пригласит  их
составить ему компанию, чтоб  добраться на  такси в аэропорт за полцены? Так
это понимать?
     Но  с какой стати я должен что-то понимать,  если портплед -- у меня? И
время работает на меня. Пусть прогуляется по улице, поспрашивает. Самолет-то
не  будет ждать, пока этот обалдуй найдет попутчиков. Никого он, разумеется,
не найдет, вернется и -- поедем... 3.
     Однако, хотите  --  верьте, хотите  --  не верьте,  предприимчивый  тип
вернулся с двумя! пассажирами... Если бы он вынул из своего портпледа живого
верблюда, это не  произвело бы на меня  равносильного впечатления. Обратился
же ко мне этот  организатор групповой  поездки так, словно ничего необычного
не произошло. Джентльмены поедут в "Ла-Гвардию" и заплатят по пять долларов.
Он заплатит еще десять. О'кэй?
     Я не ответил. Жестом велел им всем садиться в кэб, и мы поехали...
     Какой дорогой?
     Разумеется, по мосту Квинсборо.
     Через сто светофоров?
     А за каким лешим потащился бы я на Трайборо -- накручивать  на  счетчик
лишние полтора доллара, зная заранее, что мне их  все равно не оплатят? Если
за рейс назначена твердая цена, кэбби всегда поедет самой короткой дорогой.
     Но  ведь ты же  сам какие слова говорил  про маршрут  по Гранд-шоссе --
"любимый", "стремительный", "праздник"...
     Все так. Только эти мои слова наполняются содержанием лишь при условии,
что "любимый", "стремительный" приносит парочку лишних долларов. От них и на
душе -- праздник...
     Так что же, ты ехал молча? Не сказал пассажирам приветливого слова?
     Нет, не сказал.
     И ни о чем не спросил сидевшего рядом с тобой волшебника? Каким образом
нашел он двух попутчиков?
     Нет,  не  спросил. Спугнуть  боялся. Выжидал. Кто знает: может,  он при
посторонних не захочет сказать. Да и  не  очень-то верилось в  чудо. Мало ли
какие бывают  совпадения?.. Однако, когда в "Ла-Гвардию" те  двое, что ехали
на заднем  сиденье,  выйдя из  чекера,  кивнули  на прощанье  друг  другу  и
разошлись  в разные стороны  -- я почувствовал,  что мне нечем дышать.  Меня
било, как в лихорадке...
     Мой пассажир,  оказывается, не случайно набрел на этих двух попутчиков,
а нашел каждого  из них поодиночке. Таких  совпадений не бывает! Но, если по
какой-то неизвестной причине  туда, на юго-восточный угол Парк-авеню и Сорок
второй   улицы,  действительно,  стекаются   пассажиры,   направляющиеся   в
аэропорты, -- тогда  вся моя таксистская жизнь  изменится! Тогда выискивание
чемоданов, черные пятнадцатичасовые рабочие дни -- все это немедленно станет
прошлым!.. 4.
     Я вытер выступивший  на  лбу пот  и  игриво подтолкнул локтем сидевшего
рядом пригорюнившегося еврея:
     -- Ну-ка, признавайтесь!
     -- В чем?
     -- Каким образом вы нашли этих двух "ла-гвардейцев"?
     -- А что тут особенного? Я всегда так делаю...
     Понимаете: тысячи таксистов изо дня в день, с  утра до вечера  рыщут по
Нью-Йорку в  поисках пассажира в аэропорт  и ведь  не  всегда  находят, а он
"всегда так делает" и -- "что тут особенного"?
     -- Вы считаете меня дураком?! -- еле сдерживая злобу, брякнул я, а этот
вытаращился на меня честными глазами:
     -- Я не понимаю, о чем ты спрашиваешь... Скользкий тип!
     -- Почему эти двое там оказались?
     -- Откуда мне знать. Я вообще  живу  не в Нью-Йорке,  а в Олбани. Здесь
бываю проездом... Темнит, выкручивается...
     -- Допустим.  Но сами-то вы,  что  делали  на  углу  Парк-авеню и Сорок
второй улицы?
     -- Покупал билет.
     -- Какой билет?
     -- На самолет, в Израиль...
     Осторожненько, словно ловя бабочку редчайшей красоты и  боясь повредить
ее нежные крылышки, я прикоснулся к тайне.
     -- А те двое тоже покупали билеты на самолет?
     -- Там все покупают билеты...
     Дивная бабочка затрепыхалась  в  сомкнутых  ладонях... Эврика!  Значит,
где-то  там, на углу Парк-авеню и  Сорок второй улицы расположены  городские
АВИАКАССЫ!...
     Пассажир мой тоже смекнул, что сообщил мне нечто исключительно важное и
растревожился:
     -- А почему тебя все это так интересует?
     Сказать ему, что  теперь я буду работать, как все нормальные  люди,  по
9-10  часов?  Что  вставлю, наконец, зубы?..  Вообразите себе эту  сценочку:
таксер, мурло, со слезами на глазах благодарит клиента:
     вы, дескать, сэр, не  догадываетесь,  что сейчас  для меня сделали!.. А
"сэр",   расчувствовавшийся  от   того,   что   облагодетельствовал  беднягу
(сэкономив одновременно десяточку на поездке в "Кеннеди"), похлопывает кэбби
по  плечу  и  при этом нравоучительствует: люди,  мол, должны помогать  друг
другу... Черта лысого я ему откроюсь!
     --  Извините, мистер, но мне в общем-то все равно, кто  и в какой кассе
покупает  билеты. Я просто  так спросил, чтобы вас развлечь... Расскажите-ка
лучше, если не секрет, зачем вы летите в Израиль?
     Не очень-то он мне поверил, но приосанился и сказал:
     -- Я часто там бываю. Я оказываю государству Израиль помощь...
     Последние слова он произнес с таким важным видом, что я рассмеялся. Это
было, конечно, нехорошо, но и поставлен на место я был  чересчур уж спесивым
тоном:
     -- Вам смешно при  мысли,  что  есть  на свете люди, которые занимаются
подобной ерундой?
     -- Вы неправильно меня поняли. Помощь Израилю -- вовсе не ерунда. Но мы
ужасно смешные люди...
     -- Кто это -- "мы"?!
     -- Евреи.
     -- Почему  же  евреи  "смешные"? --  Он  так  обиделся,  что  не  желал
признавать во мне соплеменника.
     -- Потому что мы -- хвастуны.
     -- Гм!.. -- только и выдавил он из себя, а я уж задал ему перцу:
     -- Ну, неужели нельзя сказать,  что вы собрались повидать родственников
или что-то купить-продать?.. Нет, у вас -- особая миссия! Я не стыжусь своей
бедности: вы видите, кто я. Но какую помощь Израилю можете оказать вы,  если
жизнь заставляет вас  беречь каждый доллар: искать  попутчиков  на  такси до
аэропорта?
     Тут пассажир мой совсем уж ударился в амбицию:
     -- Я инженер! Я оказываю государству Израиль техническую помощь.
     Опять: не заводу, не проектному бюро, не какой-то фирме -- государству.
Только на таком уровне!
     --  Охотно верю, что  вы инженер. Что  вы хороший инженер. Но почему бы
вам не сказать, что вы едете поработать, продвинуть техническую новинку?..
     Затоптал  я, высмеял  сделавшего  мне  добро  человека, а сам  оказался
фанфароном  похлеще  его...  Мало мне было  мечтать, как,  едва вернувшись в
город, начну я  разрабатывать "золотоносную жилу". Мало мне было грез, как я
стану сколачивать партии пассажиров в "Кеннеди"... Я не собирался ни драть с
них втридорога, ни запихивать по шесть  клиентов в свой чекер, как сардины в
банку.  Пусть  едут  с комфортом, по  пятеро. Пусть  платят всего  по  шесть
долларов. Пусть их! Тридцать долларов  за ходочку -- не вкусно?..  Но  всего
этого  мне было мало!  Хотелось еще и  возвыс