ониманию? Вот какое кино... Все - из точки, Мгновенно. И может быть, опять в точку? Тоже - мгновенно? Вот как в мысли? Сколько чего в секунду? Нет, лучше машины - туда-сюда и вон куда. Машина так не сможет. Если гора даже странная и с трубопроводом по ней. Ха-ха! - Никогда не замечал. Или это - Тавиль - Дара - стоит высокая гора на берегу Сурхоба. Вот такое кино: он сам попросился у шефа поехать с бригадой проверки в это заведение для душевнобольных: интересно же, какие они в самом деле, если исключить анекдоты. Он видел иногда людей, которых либо начинало вести, либо с пунктиком. Он бы никому не сказал, что пунктик был и у него. Но как узнать - это стабильно или впереди - дурдом? Под крылом самолета не море тайги, а цепи гор. Лучше гор могут быть только горы. Никто не нарисует такой панорамы вздыбившейся земли. Глаз не оторвать. Тогда у него и родилась мысль пройтись по горам. Он знает куда - вверх на Гиссарский хребет, до Магианской экспедиции. Оттуда - на магине в Пенджикент и через Самарканд назад самолетом. В отпуске. А пока на мосту через Сурхоб охрана проверяла их документы - все впервые прибыли сюда - от главного специалиста минздрава до него, Сергея. Их всего - четверо. Сторож позвонил, вызвал машину. "Да, не очень близко. Нет, отсюда сбежать невозможно. Через эту реку невозможно перебраться. Никакой сумашедший не полезет. Бегут? - Конечно. Но бегут в другую сторону - знают, что по прямой дороге - пост. Но не знают, что горная дорога вокруг приводит только сюда. Сделают круг вокруг вот этой громады - это, километров десять, и появляются здесь. А мы уже их ждем... Они все никак понять не могут, как это они, миновав охрану ТАМ натыкаются на нас". Сергей думал о несчастных, на всю жизнь упрятанных за эту огромную гору и понимал, что его отлучение от кино - ну детская шалость. Посмотрим. За горой не слышно было шума ревущей реки. Было чисто и тихо. Здесь даже летом выпадали дожди и все деревья - орехи, алча, тутовник, яблоки были свежезелеными, листья не были изъедены разными вредителями. Полезный воздух. Но помогает ли он этим несчастным? Или - место выбрано для спокойствия персоналу? Здесь у всех врачей было жилье, правда, не на территории этого спецучреждения, а на выходные почти все уезжали в город. Всего ничего - двести км. Уезжали в пятницу пораньше и ночью были уже дома. Вечером в воскресенье возвращались. Свой автобус. Но зимой, как он узнал, иногда не выезжают месяцами - дорога опасна и надо ехать целый день. Но это не главное, что рассказала ему Александра Ильинична. Он принял ее за сотрудницу дома. Она сидела на лавочке и читала книжку. На ней была не полосатая одежда и даже не очень старая. Он поздоровался с ней, она ответила и спросила: вас давно привезли? Он ответил, что приехал с группой из минздрава. Женщина улыбнулась: "Очередная проверка... Но у нас здесь нормально. Впрочем, вы в этом сами убедитесь". Сергей ответил: "Да, внешне у вас здесь - почти идиллия. Жаль, больные не могут рассказать о том, каково им здесь". - "Почему же? Я вот больная и живу здесь уже целых шесть лет. Так что могу судить, что и как". Сергей не поверил ее словам: перед ним была интеллигентная и вполне трезво рассуждающая женщина. Она уловила его смущение и сказала: "Да вы не удивляйтесь: у меня очень странная форма помешательства: иногда я чувствую себя совсем нормальной. А потом - вдруг накатывает. Не бойтесь - это происходит не сразу. Я даже успеваю дойти до корпуса сама и попросить сделать мне успокаивающий укол". Сергей попросил разрешения присесть. Может, он узнает что-то и о себе? Ему же сказала врач на скорой: "У вас - синдром". Добавила какое-то слово, но он забыл. А вернуться потом в поликлинику было не удобно. Но его ведь не положили в клинику к Гулямову. Значит, не так страшно. А может, врач в поликлинике ошибается? Сам он лучше других знает свое состояние. Почему он иногда впадал в угрюмую задумчивость? Почему боялся заснуть без света? Почему так назойливы стали мысли об отце, когда тот умер? Ему все казалось, что отец вот-вот выйдет из другой комнаты, или окажется на кухне, или в ванной. Он прислушивался к шорохам в ночной квартире - днем этих проявлений не было пытался себя успокоить, что совсем рядом, за тонкой бетонной перегородкой пытался себя успокоить, что совсем рядом, за тонкой бетонной перегородкой находятся люди, и, странно, когда он слышал их голоса, этого непонятного страха не было. Даже когда он лежал в постели и пока за стеной скрипела кровать и неявственно были слышны любовные вздохи, он чувствовал себя нормально, даже улыбался и все хотел подсказать этим чудакам, чтобы поставили свою кровать любви к стене, которая не разделяет их с соседями. Ему даже казалось, что он - уснет - настолько был спокоен. Но тишина и темнота словно пропитывали тревогой, сон, если даже хотелось спать, улетучивался, появлялась тревожная бодрость, и, стыдно сказать, - он не выключал ночника - темнота чувство тревоги переводила в страх. Повертевшись, поприслушивавшись - иногда в доме вдруг издаст звук сервант или шифоньер. Умом он понимал, что при таких перепадах температуры ничего странного в этом нет, но иногда подходил, открывал шифоньер и потом долго ругал себя: идиот! кретин! - ясно же, если бы в шифоньере кто-то прятался, то ясно - мокрушник, и даже ему вот переть в наглую на шифоньер, в котором этот мокрушник сидит - нелепо: не успеешь открыть дверцы, как он воткнет в тебя нож. А еще хуже, если у него - пистолет. Бах! - и - крышка. Его он открывал шифоньер раз за разом, и потом, когда пошли волной эти публикации и показы по телеку про барабашек, он думал, не барабашка ли у него завелась. Днем эти ночные нелепости угнетали его - он понимал; что у него не все нормально с психикой, и сейчас рассказ незнакомки про то, как на нее накатывает, его встревожил, так как у него самого более менее спокойные периоды чередовались с чередой тревожных. Он засыпал к утру и то при помощи элениума, и нередко, когда усталость уже изматывала его, он звонил какой-нибудь безотказной подруге - предупреждал, что на ночь, и, отдав ей что положено, спал часов шесть-семь. Иногда девки улавливали, что с ним - что-то не так. Некоторые относили это на свой счет, некоторые - на его усталость и начинали нежить, массировать плечи, нежно мыть в ванной ну и так далее - по полной программе. Он пробовал состояние тревоги погасить бутылкой вина. Но сухого приходилось выпивать бутылки три - на это уходило время, так что водка была лучше. Стакан на грудь - и он вырубался. Только вот тяжело просыпался на внеурочный звонок и утром было заметно. А однажды он сквозь пьяный сон услышал страшный грохот в квартире. У него мурашки пошли по телу, когда он увидел на полу большую железную чашку. Но вдруг в вентиляционный люк услыхал - в ночной тиши очень четко - голос соседа: Люся! Посмотри! - Наш Пуфик кость принес! Вот ворюга! И Сергей сразу успокоился: он жарил себе вечером мясо, и кость, с кусочками мяса, положил в чашку, чтобы утром отдать дворовому псу Женьке. Значит, Пуфик, который иногда и днем забирался к нему в лоджию по винограднику, нанес визит вежливости, и, чтобы не беспокоить хозяина, сам себя угостил. Хорошо, что не спали его хозяева - неожиданно успокоили. Теперь он хотел узнать у Александры Ильиничны что-нибудь важное о своей болезни, - а что это болезнь, он не сомневался ни на минуту. И не ждет ли его этот дурдом. Он принял ее дружелюбное предположение присесть рядом и пообщаться: "У меня здесь есть друзья и среди врачей, и среди другого персонала. Но знаете... Вся моя дружба с ними - словно с видимым концом: они все знают, что мое заболевание - неизлечимо. И знаете, Сергей Егорович. Самое страшное - год от года время между приступами становится все короче, приступы - сильнее. Сейчас я часто не могу даже вспомнить, что делала и говорила во время приступа. Я с вами так откровенна не по причине болезни. То есть не из-за слабоумия. Просто устанавливать короткие контакты, когда возможно откровение - нет времени. Вы завтра уедете? Не так ли? А общение здесь - ограничено". Сергей понял, что его собеседница - человек образованный. Он хотел спросить ее о прежней работе, но не стал этого делать: вдруг заболевание связано с конфликтом или драмой той работы и он усугубит положение своей собеседницы. Но сам он ничего скрывать не стал. "Это хорошо, что вы занимаетесь творческой работой. Здесь, между прочим, есть один кинорежиссер. Я знаю от врачей - судьба занесла его сюда случайно. Вы даже пред ставить не можете он сидел в тюрьме, правда, недолго, и оттуда попал сюда. Он - не местный. Может, вам скажет, откуда он. Да, русский. Я вас познакомлю. Он - не буйный. И много чего рассказывает просто любопытного. Познакомить?". Сергею было интересно. Кто он? Чарли Чаплин, Эйзенштейн или более новая звезда - Бергман. Или Феллини. Японцем он вряд ли может быть, скажем, Куросавой. Он сказал Александре Ильиничне, что познакомится с удовольствием. Договорились, что вечером - когда у больных будет вечерняя прогулка. Александра Ильинична мягко и с юмором вводила его в мир этой лечебницы. "Вы, наверное, наслышались анекдотов о врачах, которые сами - ку-ку? Не верьте. Очень много неординарных и тонких людей. Они пытаются постичь тайны этой болезни. У меня самой, например, впечатление, что где-то в голове обмотка на нервных проводах подтачивается. И когда они "коротят", я - больной человек. И, как я думаю, обмотка приходит во все большую негодность, а потому и приступы - чаще и сильнее. А сопреет совсем - мне - конец: все функции - дыхания, ритма сердца и так далее перепутаются и стоп машина". Сергея удивила такая диагностика. Он сказал: "Может, дело не в обмотке? А просто перевозбуждаются какие-то центры? И тогда - все не так мрачно: могут в любой момент появиться лекарства, блокирующие эти возбуждения. "Ну да, ну да", - согласилась Александра Ильинична. - Если только в этих центрах - не физиологические процессы. Какого-нибудь распада". Сергей решил говорить на равных: "Ну вот лично я часто боюсь быть дома один. Засыпаю либо после стакана водки, либо двух таблеток элениума". Он рассказал ей о свих симптомах. "И работаю - нормально. Одну премию получил в журналистике, одну - в кино. Правда, республиканские, но все же..." Александра Ильинична улыбнулась и тронула его ладонь: "Премии - это хорошо. Водка - плохо. Дайте мне слово, что больше таким способом вы не будете снимать напряжение. И элениумом не злоупотребляйте. Попробуйте, еще до сна, либо выпить настойку валерьянки, либо молоко с медом. И не выключайте свет - не провоцируйте себя. Когда психика уже вздыблена, ее успокоить гораздо сложнее. У вас, дружок, уж поверьте моему горькому опыту - обычная фобия - боязнь темноты и замкнутого пространства. Попробуйте в этом состоянии выйти погулять на улицу - вы убедитесь, что страх тут же пройдет". Но Сергею и не нужно было проводить такой эксперимент: много раз он возвращался от какой-нибудь подруги в такой час и ходил по таким закоулкам - страха никогда не было. Только если вдруг навстречу кто-то шел, тем более не один, он внимательно следил за их действиями - важно было, чтобы не ударили ножом - от кулака любителя он не упадет, да и успеет уйти от удара. Он помнит, как шел с хлопушки через железнодорожные линии и его с матом остановил, надо думать, местный авторитет. Авторитет был не очень пьян, но понял, что чужак приходил сюда до бабы, хотя на этот раз все было совсем не так: не очень красивую девушку не нашлось провожатого из компании и он вовремя сориентировался, предложил Вере проводить ее. И - только. Она была студенткой филфака и жила с мамой - папой и можно было точно сказать, что еще не знала мужчин. И вот этот амбал. Сергею не хотелось повторять обычные в таких случаях слова: амбал из десяти слов только одно: ТЫ сказал на русском языке, остальное был блатной жаргон. Он схватил Сергея за ворот куртки, примериваясь (поугрожав предварительно) куда бы врезать. Сергей точно ударил его в подбородок и авторитет лег между рельсами. Сергей пошел по шпалам, но потом вернулся: вдруг не очнется до поезда? Поднял амбал, оттащил в сторону: "Будь осторожен амбал уже начинал открывать глаза (тут ходят поезда. "И, усадив на венок шпал между путями, пошагал домой. Будет урок дураку. Александра Ильинична спросила его просто: "Вы - не женаты?". Он ответил, что нет. Она не стала уточнять, по какой причине он не женат - здоровье ли или другая причина) ну, тут уж дудки: даже душевнобольной он ни слова не скажет о Земме, не скажет, как иные прелестницы согласны были ноги мыть и пить воду, но он даже представить не мог ни одну из них в роли своей жены, хотя некоторые, на его глазах, выходили замуж, рожали детей и, судя по всему, были неплохими женами. Собеседница сказала: "Двух советов для одного человека - уже много. Но все же: если можете - женитесь. Живой человек в доме заставить вас забыть о своей фобии. А иначе... Кто знает, чем все это может обернуться...". Вечером она познакомила его с вежливым и обходительным Павлом Анатольевичем. Он вежливо склонил голову при рукопожатии - словно царский гвардейский офицер при знакомстве, и, после того, как села Александра Ильинична, предложил Сергею, указывая рукой на скамейку (только по белой перчатки в руке не хватает, отметил Сергей) "Прошу Вас". Александра Ильинична с интересом слушала их разговор. Павел Анатольевич рассуждал вполне здраво и Сергей не сразу скумекал, в чем эта сдвинутость проявляется? Все вопросы - здравые. Ответы - логичные. Говорил Павел Анатольевич как настоящий мэтр - раздумчиво и не торопясь (сколько ему? - пятьдесят пять или больше? Тут - свежий воздух, мешки таскать не надо. Так что вид - выставочный). Он говорил основательно: "На вашей студии кроме Бориса никого не знаю). Это - Кимягаров - догадался Сергей. У него самого с ним были только: здравствуйте - досвиданья": он же - не Дорман. И Бенсон Ариевичу - ребята быстро перевели ему на русский его Бориса Алексеевича - Сергей был совершенно не нужен. У них была своя шайка по грабежу великого Фирдоуси. Сергей был уверен, что студент первого курса ВГИКа снимает вполне сносный фильм по любому достану великого поэта. Если даже не будет никакого действия, а актеры в костюмах будут читать упругие от мысли эпические строки. Ну что ж: в стае пираний тоже нужно знать свой маневр). Потом коснулись проблем московского кино. Сергей решил подыгрывать настолько, насколько можно. Андрей хотел на главную роль в "Ивановом детстве" взять другого актера. Мы смотрели пробы и я сказал ему: Андрюша! Лучше Коли Бурляева эту роль никто не исполнит! И - молодец - послушался. "А Андрон думал, что балерина не справится с драматической ролью, что будут пересуды. А Наташа оказалась такой талантливой драматической актрисой!". И продолжал: "Вы, наверное, не знаете, молодой человек, что Сеня Долгидзе сначала хотел в главной роли в фильме "Ватима" снимать обще5признанного красавца Отара Коберидзе. Но я уговорил его снять в главной роли другого Отара Мегвинетухуцеси. Сеня не хотел его брать - Мегвинетухуцеси еще нигде ни разу не снимался. Но я сказал: "Семен! Мой Отар на восемь лет моложе. Поверь - сам Коста Хетагуров был бы за этот выбор! Коберидзе уже далеко за тридцать - зритель не поверит в то, что это - молодой влюбленный! Конечно, помогло мне убедить его и то, что тогда в прессе впервые осмелились критиковать актрис, в шестьдесят пять, игравших Нину Заречную. Но потом враги взяли свое. Отар не снимался в кино более десяти лет, пока на одной вечеринке я не сказал Абуладзе: "Тенгиз! Ты же - смелый человек! Грузинское и советское кино много теряет, что такой актер как Мегвинетухуцеси не снимается в кино. И он послушал меня - взял его в картину "Мольба". И что же? - сразу приз Всесоюзного кинофестиваля! А как я уговаривал Эмиля взять на картину "Красные поляны" совсем юную девочку - Свету Фомичеву. Это теперь она известная как Светлана Тома. Сколько наград она принесла - и, поверьте, еще принесет, - Эмилю!" Сергей поинтересовался, не удавалось ли его собеседнику повлиять на рождение звезд мирового кино. К своему удивлению, Павел Анатольевич легко уловил иронию и сказал: "Вот вы иронизируете, молодой человек! Но что было - то было! Когда Хрущев снял железный занавес и мы, советские кинематографисты, получили возможность выезжать за рубеж, у нас в Париже была встреча с Роже Вадимом. Я на приеме сразу заприметил чудную девушку - фигурка - богини. Но главное даже не в фигурке. Я сказал Вадиму, что готов выставить ящик коньяка, что эта девушка в первой же роли покорит мир. Мы заспорили. И что же? Только ради принципа он взял эту девушку на роль в свой фильм "И бог создал женщину...". Как она сыграла, как она сыграла! Потом Вадим брал ее на другие роли". - И, наклонившись к Сергею, сказал загаорщецки: "Он даже на ней потом женился! "Вы не догадались, о ком я говорю? - Конечно, мой друг! - Это - Брижит Бардо!". - "А как же ящик коньяка? - спросил Сергей". За Вадимом, мой друг, за Вадимом. Вот поеду в Париж - там и погуляем. Кстати, у вас нет возможности вырваться в Париж? Могли бы согласовать график. Нет, не думайте - я все понимаю - мне нужно чуточку подлечиться - и все дороги открыты. У меня друзей в мире кино - огромное количество, и многие мне лично даже очень обязаны. Тот же Ермаш без меня не смог бы сделать своей карьеры. Но это так, к слову". Сергей не был специалистом по психам, но его этот мир и тревожил, и притягивал: он все старался разобраться в самом себе: как это могло быть, что он, не верящий ни в черта, ни в бога, ни в птичий грай. Испытывал по ночам жуткую тревогу, казалось, что как только он уснет, явится кто-то из умерших, утонувший еще в третьем классе Петька или неожиданно (в двадцать семь лет!) умерший от инфаркта талантливый математик Руслан. А несколько лет назад, когда неожиданно от сердечного приступа умер в горах в командировке их сотрудник Веня, он в день похорон вообще пошел ночевать к Роберту - сказал, что дома ему сегодня очень тоскливо. Роберт и его жена Полина тактично и без разных расспросов разместили его, а утром, когда он умывался, Полина заботливо бросила ему, чтобы он слышал через двери: "Сергей Георгиевич! Твое полотенце -с желтой полоской. А зубная щетка - зеленая. Это - китайская. Очень хорошая!". Он было, пытался отбрыкаться от щетки, но Полина сказала, что она купила их в свое время целый блок - и самим хватит на сто лет, и для гостей, если кто заночует. "Я отдала тогда за них - не поверишь - целых восемнадцать рублей - в коробке было тридцать штук. Так что не переживай - их еще надолго хватит". Но щетки мелькнули - как птицы в облаках. А его, зеленая, пронзила тучи и вдруг превратилась в стреловидное тело суперистребителя - "И-165", разрывающего грозу, тучи и самого рождавшего гром. У американцев таких машин пока не было. А Александра Ильинична сказала Сергею: "Вот видите, какие странные формы помешательства могут быть. Ведь все говорит логично. Он тут мне рассказывал, кто что любит из братьев Шенгелая, что Эльдар, мол, любит бывать на пленэре что Шукшин очень волнуется на съемках собственных фильмов, что один лауреат-разлауреат поменял постаревшую жену на молодую парикмахершу ну и так далее. Все - убедительно. Как понимаете, один человек не может бывать и там и сям, дружить сразу и с Толомушем Океевым и Мехелайтисом, и, главное, всем им помогать и всех направлять. Если бы не эта география с биографией, вряд ли сразу и сообразишь, что перед тобой - маньяк. Да, да! - маньяк! Но вот что его сорвало в этот штопор? Что? О себе я знаю почти все. А вот его понять не могу. Врачи такой информацией с больными не делятся. Может, вам удастся открыть секрет?". Сергей уже серьезно относился к советам Александры Ильиничны. Тем более, что за обедом главврач казал: "Видите? - Некоторых больных до приступа можно считать вполне нормальными людьми. Вот та же Александра Ильинична. Абсолютна нормальна до приступа. С ней можно говорить на любые темы". Сергей поинтересовался, кем была Александра Ильинична до болезни. Главврач ответил: "Вы не поверите, но она - тоже врач. Только весьма узкой специализации: эпидемиолог". - "Но что послужило причиной ее заболевания?". - "Это для нас и не понятно. У нее - очень хорошая семья. По линии отца и матери - никто не страдал душевными расстройствами. Муж, он кстати, тоже врач -эпидемиолог, работает на кафедре в мединституте, навещает ее не реже одного раза в месяц. Он, между прочим, выдвинул неслыханную в наших кругах гипотезу ее заболевания: укус какого-то вида клеща. И объясняет, что яд этого клеща имеет период полураспада что-то наподобие стронция. Он даже вывел график выброса очередных доз в мозг. И знаете - его расчеты находят практическое подтверждение. Можно было бы принять на веру, если бы точно такие же характеристики не носили другие подобные заболевания". Сергей поинтересовался, как долго живут такие больные. Главврач улыбнулся улыбкой философа: "Не переживайте - до ста лет никто не живет. Нарушение деятельности центральной нервной системы - слишком серьезное дело...". - "И даже те, кто находится все время как бы в стабильном состоянии? Ну как наш Павел Анатольевич. Так сказать, состояние ремиссии". Сергей поинтересовался, что привело сюда Павла Анатольевича, откуда у него эти познания из мира кинематографа. Главврача вдруг ошарашил Сергей: "Как вам ни покажется странным, многих кинодеятелей он действительно знает. Ну, естественно, что-то домысливает. Но - заметьте: с папой Римским он про кино не говорил и не подсказывал, кто из епископов годится на ту или иную роль. Понимает. Вы хотите знать, как он к нам попал? Это очень просто. Павел Анатольевич работал в Госкино СССР. В издательской группе. Младшим редактором. Это - сто сорок рублей. По московским меркам - крохи. Я смотрел его дело. У него - кинотехникум после неполной средней школы. Ситуация - тупиковая. Его взяли в Госкино как лучшего пропагандиста кино. Вот он там и сидел - с пятьдесят третьего года. Ни назад, ни вперед. Вот и развился у него синдром маленького человека. Ведь на службе он был одним из Акакий Акакиевичей. Сколько раз его шпыняли, унижали, не замечали, отталкивали в сторону как просто не нужный предмет... Сергей спросил: "Вы думаете, это и вызвало его болезнь?". - "Не думаю, а знаю точно. Его мания - своеобразное отрицание униженности в жизни. Жаль, конечно, человека. Но дело - не в Павле Анатольевиче... Посмотрим шире. Есть ли у цивилизации пути снятия напряжения у людей, задвинутых не в нишу, нет, - в узкую щель бытия. Изо дня в день - автобус (троллейбус, трамвай или метро - какая разница!) - контора - опять транспорт, дом, бедность. И - никаких перспектив. На работе для любого он - предмет для выражения презрения. Даже уборщица - выше. Чуть что - бросит, уйдет. Этим - уходить некуда. Павел Анатольевич жил у жены, в однокомнатной квартире. Развелись. Он оказался на квартире. Вот тут его сопротивления не выдержали. Лежал в Кащенко. Потом вроде наступила длительная ремиссия. Уехал к сестре сюда. Маленькая пенсия. Безделье. Обострение. И вот - он у нас... Вот так...". Сергей понял, что хотя главный ни слова не сказал о социализме и пути решения противоречий в нем, было понятно, что такие противоречия будут ликвидированы ой как не скоро. И Сергей подумал: вот если бы он попал сюда в те времена, когда работал в молодежной газете. Уж если вокруг статьи "Дом шофера - кабина" было столько явного и тайного, но напиши ни о том, что приводит человека в иное состояние, вряд ли кто решил бы дать такой материал. А ведь такому, как Павел Анатольевич, очень хотелось быть человеком. Значимым. Но в эту значимость пути у него не было. Оставался мир фантазии. Потом он стал его реальностью. Сергей на мгновение задумался и даже увидел заголовок этой небывало смелой статьи: "Хочется быть человеком". Можно было бы дописать - а не Акакием Акакиевичем, но кто же допустит параллели между проклятым царизмом и сияющим социализмом? Но все же.. Только желание статьи человеком увело Павла Анатольевича в другой мир? Почему его мир все время пересекается только с именами знаменитостей? Неужели понятие человек связано только с известностью? Так сказать, с воспарением над другими? Неужели в сути драмы этого небольшого редактора из Госкино лежит все то же тщеславие? Неужели оно главный двигатель человеческой инициативы? Тогда - грош цена этому прогрессу, всей этой мишуре, всем званиям и лауреатствам. Они - только способ возвыситься над другими? Возможность показать свою необычность? Точнее, свою небыдлость. А остальные, выходит - быдло? И как интересно закукливаются в сою псевдозначимость и подразумеваемую гениальность, на худой конец - талантливость все его бывшие, совсем недавние коллеги по кино. Здесь это было куда более явно, чем в молодежной газете, где проявление гениальности или суперталантливости было отложено на потом, на время работы в большой газете, в издании книг, и, конечно, романа - газета же дает такое знание жизни! Почти каждый помнил совет классика не задерживаться долго в газете, а то, мол, язык станет серым заштампованным. Читал ли этот классик того же Хемингуэя, где расписные красоты русской прозы прошлого века просто неведомы? От классиков прозы его стремительно рвануло в мир поэзии, мелькнула фраза "как делать стихи", отозвалась болью, непонятной ошибкой, заблуждением, вообще непостижимостью - нужно ли ЭТО в вообще кому-нибудь? Поэзия умирает - эта строка, или рассуждение известного поэта не успокаивали: может, она и умирает в том смысле, как собирался творить он, как писал его кумир. Как писал тот же Липкинд. Но песни, песни! Разве творцы народных песен мечтали о славе, о гонорарах, о званиях и премиях, виллах в Перелкино или на берегу Черного моря? Наверное, поэзия существует сама по себе, и счастлив тот, кто зафиксирует ее из ничего, из эфира - в нужные строчки и придаст ей нужную мелодию. Существует ли точно так же кино? Плывет вот такой образный кусок параллельной действительности, пока какой-нибудь Бергман или Феллини не увидит его, не возьмет и не зафиксирует. Но в этом случает вряд ли это делается бескорыстно. Правда, есть случаи, когда человек, это чувство, нет, дар, из неорганизованной материи вытащить что-то, считает божественным, не принадлежащим тебе и не берет за это деньги. Ну та же американская певица Джоан Боэз. Миллионы могла бы иметь. А поет - бесплатно. Говорит, за песни грех брать деньги. И Мириам Макеба? Какие деньги сулили ей в штатах! - нет, говорит, буду петь для родного народа, пусть и без денег. Как любое творчество стало товаром? Как переломало души людей? А как те, от кого зависит положение ЭТИХ, около искусства, ведут себя жестко и просто по хамски. Словно этим желанием поломать, унизить каждого устанавливают селекционную решетку при пути - наверх - к деньгам и славе. Он помнит просто поразившую его картину в Госкино, куда они приехали с шефом решать вопросы поставки в республику разного кинооборудования. Он стоял в коридоре и курил, как и несколько клерков - до туалета отлучаться, по правилам здешних игр, видимо, было нельзя. В подавляющем человека высотой и длиной коридоре время от времени появлялись человеки с бумаги или без оных, открывали неторопливо - в солидной конторе все должно делаться солидно! - неимоверной величины двери, каких у них, в провинции не было даже в совмине, и входили в них - нет не осторожно, не трусливо, а аккуратно, и Сергей понял, что такой стиль хождения по коридорам (здесь никто не побежит и не пойдет вразвалочку: у бюрократии есть свой ритм и стиль. И вдруг он увидел - в комитете по кино - настоящее кино! - откуда-то сбоку из дверей вышли два могущественных зубра. Сергей успел заметить, что они совершенно не смотрели по сторонам - их не интересовало, идет ли кто навстречу, или нет. Близко кто стоит к стене, торопливо гася сигарету или нет, Сергей заметил только, что словно кто-то неведомой рукой придал всему необходимый порядок в этом коридоре при этих двух зубрах. Уже никто не шел по коридору, никто не курил, не дымил) наверное, голыми пальцами затушили сигарету. Но самое главное - все замерли подоль этой китайской стены конторы и приветливо, с нескрываемым самоунижением смотрели на так же ни тихо, ни быстро, ни демонстративно и не напоказ шествовали эти двое. Они шествовали, как творцы идеологи империи, и смерть грозила маленьким клеркам, кто не смотрел бы на них вежливо и самоуничиженно. Теперь Сергей представил в этой среде Павла Анатольевича, м-а-аленького редактора, чья служебная комната находилась, конечно, совсем на другом этаже и обязательно в каком-нибудь закутке и Павел Анатольевич выходил время от времени из своей комнаты в тот закуток или там апендикс (такие апендиксы есть во всех огромных конторах, где находятся комнаты Акаиев Акакиевичей), ходил в свой туалет и вряд ли знал, какие туалеты на правящем этаже, где сидят все эти председатели, замы председателей, члены коллегии и прочие главные редакторы. Хотя, Сергей давно знал, что у самых больших начальников есть аппартаменты для отдыха - даже у его председателя они были - и там есть не только туалет, но и ванная комната, и диваны, и холодильник и музыка. Он понял, что его Акакий Акакиевич и на "Мосфильме", или студии имени Горького, куда его могли послать решать вопрос вместе с микроскопом (потому что больший вопрос, который можно рассмотреть без микроскопа, чиновнику такого ранга не доверят), боялся коридоров и кабинетов, боялся, как бы не попасться на глаза какому-нибудь Ермашу или там Сизову, не говоря о Павленке, как дрожал и переживал, потому что даже уже хорошо усвоенная манера правильно стоять у стены и правильно смотреть - не спасала от дрожи, от пропасти, от понимания, что никто и не заметит тебя и не оценит, а вот если будешь вести себя не так, ну там громко разговаривать, когда будет шествовать бог, мигом наведут справки и дадут всего один вопрос: - "Что это за хама вы нам прислали?" - и прощай, служба, великий и волшебный мир кино, возможность иногда попасть на просмотр закрытого фильма в Дом кино, увидеть там и Феллини с Бергманом, и Фонду, и Фэй Дануэй в какой-нибудь "Телесети" (ой, что там показывают - ни за что у нас не увидишь. Даже сильнее, чем сцены в кабаре из фильма "Труп моего врага". А на "Мосфильме" сколько встретишь - нечаянно-знаменитых артистов и режиссеров! А сколько народа бывает у них на Пятницкой! Нет, вести себя надо правильно! Теперь у Сергея словно появилось новое зрение. Он начал вспоминать разных маленьких человечков здесь, в провинции, и теперь он понимал, что усмешка, или даже насмешка над ними были проявлением их всеобщего безразличия к судьбам людей. Он вспоминал, как на одном худсовете, ассистент режиссера Гулямов, случайно попавший на столь высокий маджиис, хотел, чтобы и его голос был услышан, а главное, чтобы был замечен он, маленький и щупленький Гулямов, который на всю жизнь останется ассистентом - и ничего более. Его и на худсовет допустили только потому, что обсуждался их филь а Гулямов служил на студии еще, со времен до образования республики - к нему привыкли, как к раритету, иначе попросили бы долго до худсовета оговорено или молча предрешено, кто и что будет говорить - это только непосвященному могло показаться, что тут шла творческая дискуссия - она шла, но по заранее назначенному плану и искренность выступающих давно была отрепетирована, не перед зеркалом, правда, но пираньям этого и не нужно было. А бедный Гулямов ничего этого не знал. Это его незнание и непонимание гарантировали ему до самой смети стабильную должность ассистента режиссера, его маленькие сто пятьдесят рублей, и лишь иногда - какой-нибудь гонорар и тогда у Гулямова был праздник и светилась надежда, что, возможно, его пошлют на высшие сценарные курсы, а потом... Он забывал, что у него не было ни мощного рода, контролирующего ЦК (или хотя бы совмин), ни других, иногда экзотических связей с миром распределителей денег, должностей, званий и прочего. И потому, когда уже закончилось рассуждение, и директор студии с улыбкой льва начал поворачивать свою царскую голову с вопросом: "Ну, я думаю уже все высказались", несчастный Гулямов сказал: "Муаллим, можно, я скажу?". Царская голова устремила на Гулямова взгляд, в котором звучало нечто вроде вопроса: "Тебя, кретин, кто спрашивает?" - и Гулямов сразу осел под этим взглядом - импульсом и махнув ручонкой, выдохнул: "Я с ВАМИ абсолютно согласен!..". Они, кто смыслил в кино - играх и кинохудсоветах, потом часто рассказывали по разным поводам ту историю смеялись. Хотя - чего смешного было в этом? На их глазах было продемонстрировано, что одни - настоящие люди, а другие - гнет. Ну просто ничтожества. Плакать бы надо, вспоминая этот случай, а они - потешались. Художники хреновые. Мастера постижения человеческих тайн. Такое и кино снимали, как могли сопереживать настоящему маленькому человеку. Это теперь Сергей понимал весь ужас этого рукотворного жестокого мира, из которого, похоже, выхода не было. Да, плакать надо было бы, а не смеяться. Но - видимо, будем смеяться. Пока не рассыпимся, не погибнем, сами не понимая, от чего. Сергею не хотелось уличать Павла Анатольевича в том, что он выдумал свой мир. Но какой смысл? - Ему ведь объяснили причину этого бзика. Открыть для себя какие6-то тайны? Зачем? Хотя... Если подумать - просто слушать Павла Анатольевича - станет очень быстро скучно. Может, попытаться вжиться в его ситуацию или представить параллельный сюжет с рассказанным его кинематографическим товарищем? Или задать ему другие вопросы? Не о знаменитостях. А совсем о другом. Вечером Сергей извинился перед Александрой Ильиничной, сказал, что он хочет побродить по парку с Павлом Анатольевичем и поговорить с ним. Павел Анатольевич с воодушевление рассказывал ему, как снимался "Сорок первый", как Чухрай спрашивал его, правильно ли он сделал, что на главную роль пригласил Извицкую, или рассказывал, как снималась знаменитая сцена в фильме "На семи ветрах с Ларисой Лужиной, и как он ушел со съемочной площадки, чтобы не смущать Лорочку. Сергей слушал и ждал случая, как перевести разговор на другое". Павел Анатольевич! А вот те, кто управляет кино (он не мог же его выдать, что главврач рассказал ему всю историю великого деятеля мирового кинематографа) - они ведь наверняка бывали на съемочных площадках - как они себя ведут?". Павел Анатольевич, не меняя интонации, продолжал: "Ну да, ну да! Очень часто. Вот иду один раз я по коридору (наверное, забрел туда, где был я - подумал Сергей), и вижу начальника отдела производства. Ну, думаю, сейчас спросит, приготовил ли я - тут Павел Анатольевич на мгновение задумался - новая роль требовала другого объяснения - предложения об оплате зарубежных артистов в картине Бондарчука. Я бросился к себе за бумагами... Знаете - нужные не всегда под руками...". Потом Павел Анатольевич рассказывал что-то о бумагах - правдивый вымышленный рассказ. Сергей сразу представил себе всю картину - словно на широкоформатном экране: вот испуганный Павел Анатольевич метнулся в свой аппендикс - не оглядываясь, не останавливаясь, почти зажмурясь - не узнал ли его начальник управления, как, мобилизовав все свои душевные силенки, вошел как ни в чем не бывало в свою комнату, где сидели еще три или четыре клерка его уровня, или чуть выше, или - чуть ниже - какая вобщем разница! Сергей уже не слышал вершителя судеб современного кинематографа, а уже был им, уже садился за стол и начал перекладывать с места на место различные буклеты, разные журналы - "Советский экран", польский "Фильм", "Искусство кино", но поскольку страх еще не отпустил его, он не мог заниматься бумагами, а рассматривал картинки, и вот уже он говорит с Беатрис Тышкевич (или Барбарой Брыльской? - но, в принципе, какая разница - обе что надо!), вот он уже советует Эльдару в задуманный им фильм взять лучше Барбару, поскольку ее красота не столь царственна, как у Беатрис, и Эльдар благодарит, говорит, что подумает, и, вероятнее всего, когда сценарий будет утвержден, он пошлет приглашение именно Барбаре. Сергей чувствовал, что картинки в журнале отвлекают его от встречи с кумиром, пусть и не на бронзовом коне, но налитым бюрократической мощью государства и что смять его - т-фу! - плевое дело! А как надо держаться с начальством, если тебе нужна квартира и ты стоишь на очереди! Вылетел с работы - на новом месте новая очередь на пятнадцать лет. А это уже за пределами пенсионного возраста! Сергей даже передернулся от этих мыслей, подумал, каково человечку все время жить в таком напряге, если он только за эту, сжатую в сотые доли секунды ситуацию, пережил и страх, и унижение, и безысходность. И как от этого спастись? Бедный Гулямов! Вот почему он с любым на этом "Шашлыкфильме" здоровался первым прижимал руку к сердцу и спрашивал,как здоровье, семья и все прочее. Ему, никогда раньше не работавшему в местном или смешанном коллективе все это было в диковинку, но сейчас диковинка открывала свой иной, зловещий смысл. Сергей вылез из шкуры Павла Анатольевича и задал тому вопрос как раз по теме, о которой только что рассуждал его спутник. "Павел Анатольевич! А вот с иностранных съемок трудно вам было получить, ну, скажем, те же доллары?". - "Да зачем советскому человеку доллары?". - "Как, зачем? В той же "Березке" такие товары можно отхватить. Джинсы, например". (Сергей повеселел внутри: хорош будет этот в джинсах!), но Павел Анатольевич не уловил ничего плохого и ответил просто: "Что вы, Сергей Егорович! В Комитете не принято ходить в джинсах. А валюта... Даже Бондарчуку за фильм "Ватерлоо" ее не дали: сказали: разве вам не хватает на жизнь? Или вы, советский режиссер, хотите стать миллионером? Это же против нашей морали!". - "Не знаю, не знаю, - решил подначить идеолога кино Сергей. - С долларами такую красотку можно снять у метрополя!". - "Да зачем же Бондарчуку красотки - у него жена - лучше любой красотки!". И Сергей подумал: "Несчастный человек, давший советы несметному числу актеров и режиссеров, можно сказать, двигавший мировой кинопроцесс, даже не подумал, что красотку можно снять и ему, а не только Бондарчуку. Но какая там красотка - жены не было у Павла Анатольевича. Может, и была на ранней советско-романтической юности, да потом ушла от тупика, однообразия, бесперспективности. Вот так. Гармоничное общество - не за горами. В отличие от коммунизма на армянский манер. Сергей на второй день, пока комиссия копалась в документах - ему никто не предлагал этой работы по двум причинам: он мало что понимал в такой специфической области медицины, а потом должность помощника самого министра не позволяла кому бы то ни было давать ему поручения (и он, найдя удочки у работников больницы, пошел к реке ловить форель. До ворот было не так уж и близко. Дорога огибала вздыбленную массу земли со скалами, называемою здесь горой, потом, за кустами, вдруг появлялся шлагбаум. Был он установлен в таком месте, что обойти его было нельзя: с одной стороны крутая гора, с другой - сама река. Правда, по берегу, если идти в окружную, можно прийти в больницу. Но больные вряд ли знали эти топографические тонкости. У шлагбаума два дежурных внимательно всматривались в него до тех пор, пока он не сказал: "Не бойтесь, я - не псих. Я - из комиссии. Скажите лучше, где тут приличный клев. Он расположился на берегу реки, там, где уже не было никакой дороги, однако та, что идет вокруг горы из больницы, была выше по течению. Он не помнит, сколько времени он просидел у реки - клевало размеренно, втягивая и затягивая процесс. И вдруг он услышал шум. Оглянулся. По речной дороге к шлагбауму подходили двое больных, и, к изумлению Сергея, одним из них была Александра Ильинична. Очень быстро подъехала из больницы машина и санитары стали их сажать в просторный фургон - не было никаких смирительных халатов, сопротивления или какого-то насилия со стороны санитаров. Больные словно понимали свою вину и свою безысходность. Уже почти скрывшись в дверях, Александра Ильинична увидела Сергея и вдруг крикнула ему: "Не смотрите! Не смотрите сюда! - Я не хочу, чтобы Вы видали меня такую!". Сергей понял крик к человечности и отвернулся, спустился на пару шагов к реке, чтобы не видеть, как "уазик" увезет жаждавших свободы". Как ни крути, - подумал Сергей, - но у безумных, хоть по кругу, хоть напрямую конец пути упирается в шлагбаум. Эта поездка в лечебницу для душевнобольных подвигла Сергея на несколько совершенно конкретных шагов. Самое первое - он решил, по совету Александры Ильиничны, испытать себя ночью в полном одиночестве, но не в городе, а в горах - ведь в городе смутный настрой души может сбить проезжающий автомобиль, от которого веет спокойствием нормальной жизни, одинокий прохожий, зажегшейся свет в окне и силуэт в нем, особенно женский, как правило, в такое время суток теплый и домашний, лай собаки или еще какой-нибудь городской звук. Он подготовил свое ружье, всю правую часть патронташа заполнил картечью, левую - крупной дробью. Он не раз бывал в горах с компаниями, но сегодня решил идти один. Собственно начиналось в конце недели. Как часто бывает, шеф улетел в Москву, оставив ему доработать кое-какие бумаги. Сергей забрал их домой и в три дня все подготовил для машинки. Утром в четверг он отдал секретарше бумаги и уехал на вертолетную площадку санавиации возле республиканской больницы. Он уже бывал здесь и сделал шефу ряд ценных предложений, чем явно обрадовал министра. Знал бы тот, что для Сергея авиация - близкое и родное дело, и что простой врач в жизни не заметит, Сергей ухватил сразу и отразил в справке. Теперь он сидел в диспетчерской и ждал, когда будет вызов в нужном ему направлении. Наконец, рация подала сигналы: "Анзоб, Анзоб! Срочный вылет! На руднике - авария, есть пострадавшие!". Уже через пять минут вертолет шел над Варзобским ущельем, а Сергей прикидывал, как он выйдет в Анзобе, пройдет по хребту до вечера в направлении Магианской экспедиции, проведет где-нибудь у снеговой линии ночь, всю пятницу будет идти вниз по Гиссарскому хребту. Немного тяжело дышать в вертолете. И потом, в горах. И когда он шел вверх, и когда вниз, а может - стоял на месте. Где-то отмечалось, что дыхание - несвободное. Раньше никогда не было... Как быстро проплыл противоположный склон хребта! Наверное, он прошел от Анзоба километров восемь. Может, десять? Уже кончался редкий лес, вдоль ручья то там, то сям толпились небольшими группами кустарники. Вдоль по тропе он увидел, наверное, последний орешник на пути наверх. Под ним, расстелив румол, старый таджик совершал намаз. Сергей помнит, как он сел на камень, ружье специально опустил рядом - вроде и не его. Он знал, что старик-горец боковым зрением увидел его, а может, и услышал. Может, услышал, когда он еще выходил из Анзоба. Или даже из вертолета. Сергей шутил над собой и стариком, зная, что встреча с настоящим горцем, старым человеком, ничего кроме доброго впечатления, не принесет: верующий человек не скажет другому недоброго слова, тем более - не совершит дурного поступка. Горец, худощавый и выбеленный чистыми верами и ясным солнцем, встал, свернул румол. Умылся. Посидел еще минут пять глядя на воду, на кусты, на горы. Сергей подошел к нему и поздоровался, как того требовал обычай: "Ассалом-алейкум!". - "Ва алейкум ассалом!" - приветливо отвели старик. Сергей не знал, говорит ли старик по-русски и потому спросил "Додо! Шумо забони руси фамеди?" - Фамедам", - ответил старик. - Я ведь служил в армии и на фронте три года был. Даже по-немецки немножко знаю". Сергей улыбнулся: "Куда вы идете, додо. Рядом кишлаков нет. Вы, наверное, из Барфи?". Старик удивился, чир Сергей знает их маленький кишлак в пазухе гор - Снежный. Зимой у них насыпало снегу - несколько метров. Но если была тихая погода, вертолет прилетал спокойно - площадка была большая и жители вытаптывали круг для взлета и посадки. Старик ответил: "В Душанбе". Сергея удивил ответ: у старика, кроме румола, в котором, наверное, была небольшая сумма денег и палки, ничего не было. Идти просто так в город - отсюда, а точнее от его кишлака - верных сто километров по горам и не везти на осле, скажем, орехи для продажи или фисташки... Может, старику надо попасть к врачам? Тогда было бы замечательно, если бы они встретились несколько часов назад в Анзобе. Сергей посадил бы его в вертолет. Написал бы записку главврачу республиканской больницы. Но ответ старика просто поразил его: "Тамошо". Вот они два странных странника: один идет в город просто посмотреть мир, другой идет в горы, чтобы найти полное одиночество. А старик сказал: "Вы не обижайтесь, что я молился. Извините". Сергей успокоил старика: "Да что вы! У меня дома и дедушки, и бабушки, и даже мама - верующие. Я их даже на пасху в церковь вожу. Ну, чтобы хулиганы не обидели или еще что..." - а сам подумал, какая странность, что старик-таджик просит у него прощения, что молился. Что это - обычная деликатность или подспудное уважение силы народа, установившего здесь новую власть, у которой другие кумиры, другие ценности? И Сергей добавил: "Я потому и остановился вдали, чтобы дать вам закончить намаз". Старик кивнул головой: понимаю, мол, и благодарю. А Сергей, чтобы скрасить разговор, спросил его: "Где вы воевали, додо?". Старик махнул рукой: "Много где! Санчала - Сталинград. Там меня ранило. В Куйбишев три месяс госпитал лежим. Потом - Второй Беларусский фронт. Еще один раз ранит - на нога. Госпитал лежим всего два неделя. Потом - Первый украинский фронт. До Берлин ходи. Больше ранит не будет". - "У вас есть награды, - спросил он старика. "Четыреста грамм". Сергей не понял: "Чего - четыреста?". - "Все медаль и орден. Даже немножко больше. Гиря нету". Сергей знал, что те, кто на передовой, наград получали мало. Разве что летчики. А тут - четыреста граммов. "Кем вы воевали, додо?". - "Противотанковой ружье". - "И много танков подбили?". - "Ну, точно считать трудно. Дургие тоже стрелять будет. Но одиннадцать уштук - точно моя". Сергей понял, цену четыремстам граммов орденов и медалей. Сергей спросил: "Есть ли поблизости звери - волки, медведи, дикообразы, барсы, наконец. "Барс - очень далеко. Один-два ходит туда-сюда с Помир". Сергей прикинул: "выходил путь в триста-четыреста километров. Старик продолжал: "Медведь - мало. Волк - мало. Лиса мало. Все - стреляй люди. Раньше много все был. Теперь нету". Поблагодарив старика за беседу, Сергей пошел вверх по реке - до ночлега еще надо пройти километров десять. Он выбрал место на исходе леса- тот остался внизу метрах в ста. Под скалой нависшей карнизом над поляной и полукружьем обнимавшем ее, он решил переночевать. Видно было, что этим местом часто пользовались чабаны: камни убраны, место утоптано. Отара - вся на виду. Со стороны леса ее всегда перекрывают собаки. И хотя старик успокоил его насчет зверья, он не бросал ружья в свих походах за сушняком. Ему повезло: он заметил давно упавшее дерево арчи. Ветки этого могучего дерева уже легко ломались. Он наносил целый ворох и в последний раз приволок две толстых ветки, которые сами по себе могли гореть долго. Он разгрузил рюкзак, достал спальник, термос с чаем. Устроился и осмотрел окрестности. Усмехнулся: по всем банальным описаниям ночь в горах должна была буквально свалиться на голову, но смеркалось так же, как и в долине. Или это жители равнин замечали разницу? А величина природы? Сергей спокойно смотрел на выдавленные когда-то из земли эти каменные породы, на редкие леса, которые появились здесь, наверное, миллионы и миллионы лет спустя после катаклизмов. Бездушные творения природы по случайным чертежам не трогали его. Он еще раз отметил, как люди привыкли жить в привычных и зачастую ложных представлениях. Он давно заметил, что бегущие по небу облака никак не привлекают его внимания. Это не то, что в детстве - когда часами не отрываешь глаз от удивительных картин на небе, особенно красивых в весенних кучевых облаках, когда из драконов вдруг появлялись верблюды, из верблюдов - сказочные богатыри, диковинные птицы и много чего еще. Сто лет он не рассматривал тени от домов и машин, и, бывая в горах, уже не выбирал со дна камушки, сверкавшие под водой удивительными цветами. Может, все, чем мы живем, только отзвук детства, его впечатлений? И те, кто торжественно говорит что-то о красотах природы - только претворяется, что эти впечатления его - сегодняшние, а не тех времен, когда он еще либо ездил верхом на папиных плечах, либо только слез с низ? Он продумал все на предстоящую ночь: удобно расположил ветки, чтобы не вставая поддерживать костер, а внизу оставили несколько очень толстых веток - гореть будут часа по два и столько же еще держать жар - можно будет часа четыре спать спокойно: через костер не пройдет ни одна тварь. Отроги хребтов наливались чернотой, принимая все более условный ге6ометрический рисунок. Из леса внизу доносились звуки разных птиц, и потом, когда они угомонились, запел соловей. Скажи кому-нибудь, что здесь, на Гиссарском хребте, есть соловьи, не поверят. Знают, что в Курске они есть. Ну ладно - еще один из наших мифов, в огромном лоне которых мы несемся по бытию. Костерок то скрывал совсем очертания гор, то, унявшись, открывал, Сергей курил, глядя на огонь. В нем не гнездился тот страх, который по ночам одолевал дома, когда казалось, что кто-то есть на кухне, в шифоньере, или, что смешнее всего - под кроватью - он нередко даже поднимал руку, хотя знал, что там - никого нет. Было ведь - было! - он заглядывал под кровать, когда выдавались совершенно тревожные ночи. Нет, он не мог сказать, что был абсолютно спокоен. Настороженность, которая неизбежна в горах, жила в нем. Но это было не чувство страха. Наверное, вот так же охотник в тайге идет без страха, но весь - собранный, готовый пустить в дело оружие. Удивительно, как успокаивает ружье рядом, заряженное каречью. Патронташ он положил в рюкзак: появись даже медведь - после первого же выстрела зверь удерет - уже все живое знает про доброту и беспощадность человека. Да, в детстве, когда они жгли на улицах костры, или большие, в пионерском лагере, он любил смотреть во внутрь жара - там вспыхивали огненные чертоги, раскалялись до светло-малинового цвета стены и троны, вспыхивали и гасли невиданные фейерверки. Очерствели. Сергей не хотел додумывать, в каком мире теперь живет человек, и он лично, что и где сломалось, виной ли тому искусственный мир цивилизации, электричество, радио, телевидение, кино, поезда и самолеты, танки и атомное оружие, швейные машинки и парфюмерные фабрики. И все проявления - не привычные, а каждое таит загадку, особенность и, если разобраться - ведет в тупик. Ну вот только эти последние десять дней. Дурдом - совсем не такой, как в анекдотах, и сознание врачей не сплетено в единый поток с сознанием их пациентов, как представляется в анекдотах. И больные - какой мир! Ну почему ту же Александру Ильиничну не держать дома, и не делать ей укол, когда наплывает ЭТО. Она даже чувствует переходный период. Вот, уже полусоображая пошла "на волю", не понимая, что выхода нет. Но сознание еще сумело сохранить понимание меду нормой и не нормой, иначе она не крикнула бы ему: "Я не хочу, чтобы вы видели меня такой!". А старик в наградами? Почему после всех военных походов, подбитых танков, госпиталей он вдруг вернулся к богу? Казалось бы, жестокий мир должен был поколебать саму мысль о наличии бога. Ведь Хайям еще тысячу лет назад воскликнул: "Мы - твои созданья. И коль мы хороши, ломаешь нас зачем?". И почему старика нет обычной гордости за награды: мол, две Гвардии, один - Отечественной войны, один - Боевого Красного Знамени, медали за Сталинград, за Вену, за Берлин, за победу... У него какой-то свой взгляд на ценность награду? И их вес - настоящий вес - в количествах граммов? Ведь действительно: легко представить, как увесиста эта горсть орденов и медалей в руках, если в ней более четырехсот граммов! Может, человек, сталкиваясь с этими новыми явлениями для него, плывет? Психика не выдерживает непонятных взаимосвязей? Наверное, это так. Хотя, видимо, не только это... Но если загонят тебя, как Глуямова или Павла Анатольевича на всю жизнь в клеточку из ста двадцати-стасорока рублей, да еще вечной униженностью перед шишками... Нет, точно мы построим светлое будущее. И контуры его - вон они - совсем недалеки. С дурдомами. Бутылкой. Петлей. Или пачкой седуксена - не все ли равно. Дымки от костра вдруг стали белыми, превратились в плотный белый цвет, потом вдруг отступили и уже повисли над ним плотной завесой. "Как потолок" - мелькнуло у него. И ведь странно, что мы иногда и не догадываемся, что догадки - они и есть реальность... Потом белое рассеялось и костерок оказался совсем без дыма - только жар под легким ветерком сиял ярко, и он понял, что пора положить толстые ветки - из-за хребта, словно обломав об острые его края свой бок, появилась наполовину стертая луна. Сергей положил поудобней тяжелые ветки, прикинул - не будет ли ему жарко от костра, если займутся все ветки, нет, вроде не должно, и, увидев, что ветки загораются, заснул. Рассвет заставил его повернуться в спальнике - солнце светило в глаза, но до того, как поспать еще пару часов, он сложил края длинных веток на середину костра - пусть погорят - спокойнее спать, и уснул еще. В восемь утра он встал и не удивился, что выспался: он знал по опыту, что сон в горах, на чистом воздухе - это не в городе и не в квартире - хватает шести часов, чтобы выспаться. Все, отметил он. Ночь прошла без страха, без дивов и виев, на душе было спокойно, а не муторно, как бывало дома в ночи тревог. Он допил чай - кипятить новый будет у реки - для этого у него есть специальная кружка с проволокой, чтобы прикрепить над костром, - зальет термос, если пойдет выше, по самому хребту - наиболее удобный путь. В Барфи он заходить не будет - для этого ему пришлось бы спускаться в ущелье и потом подниматься вверх в кишлак. Но что ему там делать? Будут угощать. Надо будет ночевать. А у него было еще время и он надеялся, что еще поохотится, чем, сам отчетливо не осознавая, смягчал результат экспериментов над самим собой. Нет, покоя теперь нет нигде, даже высоко в горах. Вот внизу по ущелью пополз в какой-то кишлак "АН-2". Все-таки интересно без мотора идти выше самолета. А вот прямо над ним пошел на Москву "ИЛ-18". Утренний рейс. Кажется 695. Но потом было долгое одиночество - только птицы кружили над ущельем - орлы, наверное, и шелестел ветер, пробуя на крепость угловатые камни на скальных выступах. Ему не хотелось проводить еще одну ночь в горах, но думалось, что может быть там, выше, ему удастся кого-нибудь подстрелить, и он шел вверх, пока не дошел до вершины, с которой словно рваная накидка из карбаса, стекала неровными краями наледь, из под нее струилась вода и было странно, что прямо под снег уходила нежная и густая, словно газонная травка. Он обошел эту вершину (наверное, под три тысячи с хвостиком - снеговая линия здесь где-то около четырех с лишним - этот снег до июля растет и будет зеленеть до сентября, когда на вершину может лечь новый снег. Или до октября. Но чтобы рассчитывать на какой-то успех в охоте, надо было спуститься ниже, к тропам, воде, деревьям, кореньям, и, возможно, редким орехам под деревьями. Он так и сделал. И совсем недалеко от снежной вершины, чья снежная шапка уже истончалась, уже готовилась из белой стать зеленой, он нашел добротную стоянку чабанов. Они еще не дошли сюда из долины, но почти сложенный из камней закуток у скалы был просторным, удобным. Сергей снова заготовил дров, попутно осмотрев тропы. Но трудно было отличить чисто звериные от тех, что оставили овцы и козы из отар. Он отдыхал, думал. И вторая ночь прошла куда спокойней, чем первая. Он уснул намного раньше и проснулся, когда костер совсем прогорел. Итак, все ясно - с ружьем на просторе не было того чувства тревоги и даже страха, что посещали его дома, хотя это же самое ружье и висело чуть ли не на виду - на гвозде, вбитом в верхнюю боковую стенку шифоньера. Он пошел вниз, туда, откуда пришел позавчера, было все же одиноко и почти тихо, если не считать птичьи крики от недалеко начинающейся полосы леса. Да в небе кружили орлы, а, возможно, и коршуны - до долины отсюда по небу не так и далеко, и он решил выстрелить один раз, чтобы не было ощущения абсолютно пустого похода. Так купальщик на пляже иногда приехав с компанией хоть ноги помочит в воде, если боится бурного и холодного потока, или гость на даче хоть два раза, да копнет лопатой - а то вроде и неудобно. Он перезарядил ружье и выстрелил по группе кружащих над ним птиц - до них, он прикинул, было не менее ста метров. Птицы поняли выстрел и пошл в разные стороны, а один (орел?) даже дернул крыльями - то ли дробь попала в него, то ли прошла сквозь оперение, но птица не снизила полета и лишь быстрее пошла над ущельем. "Чтобы враг не видел, не торжествовал. Сергей помнил, как Яшин весной шестидесятого появился у них в редакции. Сергей все хотел уловить, как отразились на человеке все эти статьи за его рассказ в альманахе "Москва". Видимо, отразились. Но потом, спустя годы, но узнал, как его дети пытались покончить с собой. Ушли? Все было странно. Отец после этой травли написал эти, совсем неплохие стихи про орла. Но - дети. Зачем? Что они узнали? Даже путь до верха, конечно, на их, областном уровне отцу не было равно-бессмысленный, не решает проблем? Каких? Сергей не заметил, как полетел. Это что, он попал на вертолет? Но почему лопасти крутятся так медленно и бесшумно? Но все равно - он высоко. Горы и хребты, ледовые поля и крутые снежные склоны совсем не страшны с высоты. И речки между хребтов или их отрогов - весенние ручейки - перепрыгнуть можно. Если бы он не знал гор! Иногда приходилось идти чуть ли не целый день, чтобы найти более-менее спокойное место для переправы вроде совсем безобидной речушки, какой-нибудь Ханакинки. А Ягнобская стена с высоты - совсем и не стена. Пять тысяч. Он столько раз пролетал над ней на самолете - она была внизу километра на три и было странно, что у нее подножья не верилось, что самолет может летать выше ее. Но вот он и знаменитый ледник. Здесь, на хребте, выше пика нет. Они пошли сюда, как и он, на два дня - подъем и спуск. Он знал и девчонок, и трех парней. Они дошли до вершины. Чуть за пять. А на обратном пути их накрыла лавина. Итак, что имеем? Достигли вершины. Самой высокой. И - тут же конец. Может, вершины не надо достигать? Умный в гору не пойдет. Нет ли в этой поговорке другого, не банального и не насмешливого смысла? Когда он со спасателями достиг места, куда лавина, сорвавшись, ухнула своей тысячетонной массой, они думали, что никого не найдут. Но не дошли и до середины завала, как он увидел край курти. Вытащили быстро одну из девушек. Чуть выше в связке было еще трое. И лишь одну девушку искали целых три дня. Вот так: достигли своей вершины. Зов смерти. Зачем лезть черт те куда, если до такой высоты поднимается даже современный вертолет? Все можно снять и изучить. Сесть, в конце концов, на поляну радом. Или в жизни у них это единственный вариант что-то доказать самим себе? Ну а те чудаки, что погибли на Памире? Там такие ученые были! Это было потом? Ну, конечно, очень потом: он от министерства вылетал со службой спасения. Каждый год - новые трупы. Самые мудрые самоубийцы были те, кто на парашютах решил спрыгнуть на пик Коммунизма. Один на стропах висел два года, пока до него добрались. Зачем человек сам лезет в смерть? Не верит, что ЭТО может произойти с ним, хотя нет ни одного сезона, чтобы в горах не погибло несколько человек. Или это - подсознательная надежда погибнуть в расцвете лет, нечаянно и вроде неожиданно, не ожидая времени болезней, потерь и, возможно, полной беспомощности? Эти ведь немецкие чудаки-революционеры взяли и открыли газ в семьдесят. Чтобы не агонизировать потом. Правильно сделали - в горы в их возрасте не залезешь, даже в их карликовые Альпы. Нет, есть какая-то тайна бытия с твоим личным, никому неведомым ожиданием неизбежного конца. Молодцы каскадеры - прыгают и прыгают, ломают и ломают руки-ноги с ребрами - все верят, что обойдется. А какой-нибудь прыжок - и будь здоров! - артисту несли на могилу цветы. Хотя - какие они артисты? Одно хорошо - привыкают к риску и не знают, когда - прыжок (кувырок или что там еще) - последний. Сергей уже не видел винта самолета, а тела они укрыли брезентом, и ему все не давала покоя маленькая прядь волос одной из девушек, видных из-под брезента. Он сидел так, что вынужден был все время смотреть на тела - в кабине он был один - спасатели остались на завале искать последнюю девушку, и хотя он не боялся покойников (как-то в споре с одним товарищем, когда речь зашла о том, что их коллеге надо помочь забрать из морга тело отца и тот начал говорить, что боится морга, боится покойников, Сергей бросил: пустое. "Как пустое? - удивился коллега. Мертвый же!". И Сергей, когда хотел осадить, сам не зная откуда, брал острые и беспощадные слова: "Консервы все это... Для червей... "Коллега смутился и замолк, а Сергей поехал еще с двумя сотрудниками и безо всяких проблем решили дело с покойным, тем более, что около морга, как выяснилось, кормилось немало народу и за червонец тело могли хоть домой отнести), но сейчас он знал, что ночью эта прядь будет все время маячить перед ним, что не уснет, не поможет ни элениум, ни бутылка вина. Он еще с работы созвонился с Ольгой - знал, что при случае она выручит, приедет - с ней он не раз коротал тяжкие вечера, а чтобы она ни о чем не догадывалась, они прилично врезали, слушали музыку и он вовсю пытался острить. Но Ольга понимала, что у него что-то случилось, тихонечко шутила и ласково трепала что попадется под руки. Она ночевала у него целых три дня, пока он не уехал в командировку, а, вернувшись, сменил кадру. ... Мягкое и женское... Вот так, это кажется, облако коснулось его, почти неслышно приподняло бок (зачем? - он же уже прилетел и не собирается больше парить над горами!), потом сразу перенесло его в гости к Залатовым. Он редко бывал у них в гостях, но бывал. Тоже из околокультурного мира семья - сам хозяин работал на студии инженером, а его жена (?) была балериной второго плана в театре оперы и балета. Лиля сменила другую жену у Залатова - заслуженную артистку республики Марьям, Сергей плохо знал причины разрыва Залатова с первой (?) женой, но догадывался, что у Марьям было много скелетов в шкафах, иные из них оживали, приходили на спектакли с цветами, а в силу почти всеобщего своего вхождения в мир богемы, имели свободный доступ к гримерным и даже банкетам после премьер. Сергей не знал, что ли Марьям слишком часто ставила ему рожки, то ли старалась оградить Залатова от своего театрального окружения, но пару раз, когда он бывал в гостях у Залатова (давай зайдем к нему - может, там сегодня есть новые кадры, предлагал иногда тот же Роберт. Кадры иногда попадались - балерины из кордебалета легко шли на контакты с режиссерами и журналистами, писателями и драматургами. Ха-ха! - какие титулы, - отметил про себя Сергей). Роберт таскался с одной довольно долго - по понятиям театральной среды его пассия была неотразима, но Роберт, бросив ее, сказал Сергею: "Ну ее на...! Сухая, как вобла. Разве это баба - в сорок три килограмма?". В тот вечер у Залатовых в гостях были две подруги Марьям - они не изменили дому после развода (?) с Залатовым, и та же Лиля бывала здесь вместе с ними и как бы естественно заменила исчезнувшую Марьям. Сергей знал обеих девушек: такие же калибровочки из кордебалета, какую себе выдернул в свое время Роберт. Ну, может, на сто пятьдесят грамм тяжелее или легче. Отбор. От Залатовых он ушел с Надей - двадцатилетней очаровашкой, ему было искренне весело от многих наивных представлений о мире и жизни Нади (ну что с нее возьмешь - все образование - несколько лет в хореографической школе при театре под руководством властной и надменной первой народной артистки СССР, получившей звание, наверное, за то, что в сороковом не упала с пуантов на глазах грозного и доброго Политбюро. Он смеялся, спрашивая ее по дороге: "Нет, Надя, честно? - Земля держится на трех китах или трех слонах?". Она смеялась и отвечала, что так далеко от дома не отходила - жалкая провинциалка - она еще не знает даже, что до Москвы - всего пять часов лету! "А куда мы идем?" - поинтересовалась Надя. "Мы никуда не идем. Мы сейчас поедем". Он остановил такси и легко сломил ее сопротивление, сказав, что они должны побывать еще в одних гостях. Уже у дверей его квартиры Надя начала догадываться, то они идут к нему, занервничала и сказала: "Я не пойду! Что вы! Нельзя!". Он легонько прижал ее к себе и сказал: "Не шуми! - Соседи выйдут. А от тебя мне нужна маленькая помощь. Ты - моя маленькая большая Надежда. Большая. Поняла?". Они вошли в дом и уже через минуту на столе сияла бутылка Мусаласа - Надя с удивлением посмотрела на незнакомую бутылку (Сергею недавно презентовал один из друзей, побывавших в Ташкенте). Сергей сказал: "Вот видишь - у вас, мадемуазель, неподдельный интерес. У меня, надо сказать, тоже. Но сей напиток мне неизвестен. Хочу попробовать". - "Я не буду пить". - Надя знала, зачем пьют в компании с мужчиной". Да что вы, синьора! У меня и в мыслях нет предлагать Вам незнакомый продукт! Просто сегодня истек контрольный срок хранения в доме этой бутылки, а я боюсь один продегустировать ее - мне нужен свидетель, который бы констатировать смерть, вызвал "Скорую" и вообще обрядил меня в погребальные одежды". С этими словами он ткрыл бутылку, налил себе в фужер вина и чуть меньше - ей. "Я же сказала - пить не буду". - "Пусть стоит", - он улыбнулся фразе находчивого Валико из повести Фазилия Искандера, - и был уверен, что она не устоит, попробует, и не только попробует, а допробует до конца - Муссалас, он знал, настоящее женское вино - приятное и сладкое, не Хванчкара, конечно, но Хванчкару даже он всего один раз пил в Тбилиси на каком-то там комсомольском семинаре. Поднимая бокал, улыбнулся ей: "Я просто не могу не выпить за свою очаровательную спутницу (ну что скрывать - Надя была настолько отшлифована годами репетиций, что никакая похвальба не была бы лишней. И притягательна юной свежестью и незатасканностью. Не то, что Марьям - прошедшая и Рим, и Крым. И даже родившая от одного из сожителей, на что послав ее ухода горько указывал по пьяни Залатов: "Да я же ее, суку, с ребенком взял!" - в смысле - не оценила героического поступка, когда в кордебалете штук сорок бездетных и моложе. "Но все пить не буду - это непристойно. Вы простите меня? За глоток. В Вашу честь? "Она улыбнулась, он отпил глоток вина и сказал: "Если это яд - я согласен от него умереть! Но Вам - не советую. Давайте я лучше вам заварю кофе". Она пришла с ним на кухню и была удивлена, как аккуратно и чисто у него - знала бы, что он терпеть не мог даже вкось положенной на столе ложки. "Это она еще не видала спальни" - отметил Сергей. - Сколько он помнит, бабы балдели от белоснежных простыней, пуховых одеял (достали ребята по блату, ковра на полу) из всех искусств - самое доходное - кино, (радиоприемнику с дистанционным управлением, бра над изголовьем) сколько ночей оно горело, когда его нервы шалили и не удавалось их успокоить даже двойной дозой элениума. Женщины, конечно, знали, зачем они идут к Сергею, но некоторые, при виде этой спальни вели себя настолько необычно, что Сергей потом стал даже наблюдать как какая из них реагирует на уют и чистоту. Одна, кажется, это была Галка, когда он ввел ее в спальню, ахнула: "Дай я сама разберу постель!". Лицо ее сияло, она попросила, чтобы он отвернулся, быстро разделась, нырнула под одеяло и позвала сама: "Ну, давай скорей!". А Наргис, чудная мулатка, все сопротивлялась, он почти внес ее в спальню, опустил на пол, и та, увидев все вокруг себя, сразу обмякла - словно сама спальня, любовное ложе - все такое чистое и уютное, словно передавали ей свыше приказ, что вот такая обстановка требует от женщины соглашаться сразу - лучше не бывает. Уже потом. После первой серии, некоторые спрашивали, кто это ему так чисто стирает? Он ответил: "Да в микрорайоне прачечная!". - "Ну да, - ответила ему одна из подруг. - В прачечных так не стирают. И тем более - не крахмалят". Сергей ответил: "Секрет фирмы". Хотя весь секрет был в том, что он отдавал знакомой в прачечной белье и рубашки без квитанций - платил ей наличными - ну на пару рублей дороже, а когда получал гонорар, покупал хороший шоколад или даже торт. Игра стоила свеч - все бывало постирано и выглажено в тот же день. И даже больше: иногда он знал, что задержится - оставлял Нине ключ и та даже перестилала ему постель. Нина была намного старше его, он только ограничился тем, что поцеловал ее в щечку и купил ей в тот день (точнее, на следующий) духи "Фиджи", чем привел ее в восторг - она потом долго не хотела брать денег за стирку, но он объяснил ей - что это подарок к ее дню рождения, и на деловые отношения это не распространяется. Не мог же он объяснить ей и порыва благодарности, и что этот порыв в те дни был подкреплен двумя сумасшедшими суммами - тысячью и тысячью шестисот рублей за дикторский текст и сценарий для местного гения. Надя пила кофе, а он, как старый и опытный солдат, потихонечку цедил вино - нельзя было пугать крошку желанием опустошить бутылку. Потом он сказал ей: "Вот столечко - он показал, сколько капель он отхлебнул - попробуй. Узнаешь вкус". Она попробовала - чего боятся нескольких капель! (Валико уговаривал своего собеседника выпить всего стакан вина. Но тут - была девушка, а не корреспондент из Тбилиси). Сергей и не заметил, как Надя еще раз попробовала Мусолас. "Нравится? От него не запьянеешь. Это же - десертное вино. Всего - одиннадцать градусов. Даже пиво бывает крепче "Надя тихонько цедила Муссалас, он включил музыку, предложил ей потанцевать "Я - не умею", - смеясь ответила она ион понял, что Надя почти "созрела" что от спальни их отделяет не так много времени. Он ответил ей шутливо: "Ну, я - опытный балетмейстер. Чему-чему, а танго обучить могу". Они начали танцевать, и Надя шепнула ему на ухо: "Не обольщайтесь - я видела "опытных" балетмейстеров...". Он глянул на нее сверху - щечки ее горели, талия почти не чувствовалась в руке. Он прижал ее к себе плотнее и почувствовал, что она - очень женственна, несмотря на свою худобу. Роберту, видимо, одна худоба и доставалась. Надя чуточку отстранилась от него, и он тут же продолжил ее жест: "Давайте по капельке Мусаласса выпьем". Она отказалась от Масуаласса, он предложил ей кофе, шутя спросил, не много ли ей кофе, но она не знала анекдота про незадачливого мужа и не среагировала. Что же делать дальше? Схватить ее и унести на постель? Еще потанцевать? Судя по всему, пить она больше не будет и вряд ли разогреется до нужной кондиции. Но решение подсказала сама Надя: "Мне пора. Можно вызвать такси? Отсюда мне ехать неудобно - нужно пересаживаться. А сейчас автобусы уже вряд ли ходят". Он сказал, что можно остаться и у него, что он ляжет на диване, но Надя отвергла эту идею почти со страхом: "Что вы! Мама меня убьет! Я никогда не ночевала в чужих домах. Даже у подруг". Сергей понял, что отказ ее - не игра. Но, может, она клюнет на спальню? Он предложил ей совершить экскурсию по квартире. Но она уже все видела - кроме ванной и спальни. Она удивилась никелю и импортной плитке в ванной, но наотрез отказалась идти в спальню, словно чувствуя подвох. Тогда он сказал ей (успокоить ее - я не подлец и не заманиваю в спальню: что делать - пришлось прибегать к такому приему, раз сорвалось привычное: "Я тебя оставлю одну - мне надо вынести ведро, а то вдруг утром просплю - а там - кажурки от арбуза. Ты сама здесь похозяйничай". Он ушел и вернувшись, по ее глазам хотел определить, была ли она в спальне. Нет, не была. И на его вопрос, ответила, что нет манеры без хозяев шастать по комнатам. В такси он понял, что приглашать ее к себе в гости больше не имеет смысла - повторять сценарий - глупо, с вином она крайне осторожна: наверное, тоже боится мамы. А сегодняшние два глотка Мусаласса наверняка перебиты крепким кофе. Пока машина стояла и ожидала его, он успел запомнить ее номер телефона и дня через два предложил ей поехать за город на озеро. В понедельник день отдохновения от станка и спектаклей в театре, он по благовидным предлогом вышел в три часа из конторы и скоро они катили на маршрутке прямо до озера. Там было тихо и пустынно. Те, кто приедет после работы, еще довыполняли свои проценты. Было всего несколько небольших групп пацанов довольно далеко друг от друга. Надя была хороша, ну прямо Дюймовочка. И держалась просто. И своей фигурой он не поразил ее: балеруны ребята что надо - у многих фигуры - хоть на выставку. Он баловался с нею вводе, ей было приятно, что он плавает не как топор (замечательная штука в спорте ОФП - бассейн был обязательной частью сборников, и он прилично выучился плавать и вольным стилем и брасом. Не поддавался только этот хитроумный дельфин. Да он и не нужен был ему). Они лежали на чистом речном песке - его подвозили от реки, чей горный шум был еще уловим здесь, и он, глядя ей в лицо, сказал: "Надя! Если ты с трех раз не угадаешь, что я сейчас задумал (он достал из куртки ручку и написал в блокноте задуманное), то мы - поженимся". Она не удивилась шутке, но и не приняла это как нечто нереальное. Все три ее варианта: покататься на лодке, поесть шашлык в ресторане и пойти завтра в гости к Залатовым - провалились. Он открыл записку. Там было написано: давай поженимся. Она рассмеялась, как ловко он надурил ее, но Сергей сказал, что он - не шутит. Надя улыбнулась: "Но так же не бывает...". - "А как бывает?". - Вздохи на скамейке, походы в кино, поцелуи у подъезда..." - он убивал ее смелым вскрытием банальностей и стереотипов. "Но нужна любовь...". Сергей тут же хотел сказать ей: "Лили, посмотрите, какие у меня красивые глаза. Я вам нравлюсь, м-м?", но понял, что говорить об этом не следует и к тому же сразу возникло это ущелье, что совсем недалеко отсюда, Земма, ее тепло, ему на мгновение стало совсем не по себе, он знал: еще секунды Земмы в нем - и он встанет, оденется и, ничего не объясняя Наде, уйдет, будет тупо сидеть сначала в маршрутке, потом - троллейбусе, потом думать, где бы сегодня врезать как следует, кого из старых кадров дернуть к себе домой на ночь - одному после самим же вызванных воспоминаний о Земме лучше было не оставаться. Но оказалась умницей Надя - он потом часто тепло и искренне нежно благодарил ее за эти минуты - то иногда приголубит, то купит цветы, то просто поносит на руках по комнате. Она сказала, касаясь его пальцев своей крохотной ручкой: "Не подумайте, Сережа, что я - тупица. Я ведь понимаю, что я вам - нравлюсь. Но так приятно, что женщине говорят, что любят ее, когда предлагают жениться. Но раз так легло... Я согласна. Только при условии: до загса вы мне скажите эти слова... Хоп?". Он удивился ее такту - она давала ему время на подготовку, возможно, на репетицию. Он встал, легко поднял ее с земли, прижался к ее щеке и нежно шепнул на ушко: "Я люблю тебя, моя умница!" - и поцеловал еще раз. Она повернула к нему лицо и так нежно коснулась его губ своими, что рассыпала все представления о жарких поцелуях в засос при объяснении в любви и принятии судьбоносных решений. Он потом еще не раз убедится, как не банально и не театрально она буде поступать в разных ситуациях, как смело будет решать непростые вопросы. Собственно, с этого и началось. Она спросила: "А как с родителями?". Ему пришлось объяснить, что с родителями, по самым разным причинам, он не поддерживает горячих отношений, что они разведены уже четверть века, о когда они поженятся, он поставит их в известность. "А - мои?". Это тоже была непростая задача: разница в возрасте была приличной - чуть ли не десять лет и мало ли как могли среагировать родители. Хотя Сергей не выглядел и на тридцать. Он предложил ей простое решение: "Давай зарегистрируемся, а потом им все сообщим". - "А - свадьба?". - Надя глянула на него с испугом. Но мы до свадьбы вот так и останемся добрыми друзьями. А свадьба... Ты знаешь, мне все эти пьяные "горькие", застолья кажутся дикостью. Кого и сколько приглашать... Кордебалет? Вес театр? Всех одноклассников?.. По-моему, хватит самых близких родственников и самых близких друзей. (А Роберта - нет. Придется на близких выбирать). Сохранить тайну регистрации оказалось непросто. Ясно было - любая подруга из театра может не удержаться и разнести радостную весть в пят минут по всем этажам. Но они сумели разрешить ту проблему: Надя нашла двух ребят - одноклассников, бывших ее друзей, а он буквально накануне регистрации подбил за бутылку одного бывшего журналиста из молодежки, промышляя всего теперь на вольных хлебах и одного из немногих оставшихся у него в редакции знакомых. Они приехали к нему домой вместе со свидетелями, распили несколько бутылок шампанского, поголдели и разъехались довольно поздно. Весь вечер Надя держалась молодцом, смеялась, что он до самого последнего момента не говори ей заветных слов - те, там, на пляже, были уже вроде не в счет, а сказал ей в тот момент, когда они обменялись кольцами. И когда гости ушли, она сказала: "Теперь- наше время?" - и сама увлекла его в спальню. Для него этот момент был скрашен ее радостью, нежностью и каким-то таниством, которого не было в интимных отношениях с другими женщинами. Она чутко прислушивалась к тому, что он делает с ней. А Сергей не хотел быть грубым, тем более, что он обнаружил, что этот воробышек - очень теплый, нежный и уютный, несмотря на свою миниатюрность. Сергей не мог бы точно сказать, какая по счету девственница досталась ему, но что ни одна не вела себя как Надя - это точно. Она только чуть вздрогнула в самый важный момент и выдохнула: "Ну вот - теперь я женщина!" - и почти никак не реагировала на его дальнейшие действия, да он и понимал, что ее отвлекает пусть не сильная - боль. Но в финале она крепко-крепко прижала его к себе и осыпала поцелуями, словно венчая тот высший миг, что дала природа людям. Потом они полежали немного, он гладил ее лицо и голову, временами думая (вполне трезво для мужчины, лежавшего рядом не с одной и не с двумя...), что при всем при том - хоть это и совсем недавно придумано, а регистрация брака налагает особую ответственность перед человеком. Как и венчание. Но не идти же ему в церковь - атеисту и комсомольцу, как, видимо, и ей. Но она вдруг сказала: "А я бы была не против, если бы мы еще и обвинялись". Он засмеялся и сказал: "Тогда поедем в другой город. Здесь нас засекут с далеко идущими последствиями". Он отвез ее домой - родители ведь ничего не знали, и решили, что утром, в воскресенье, он приедет к ним и они все объявят родителям. У нее не было спектакля в воскресенье (это был день оперного спектакля), потом - законный выходной, так что они решили даже не брать положенные три дня отгула на работе по случаю такого события. Когда они объявили, что зарегистрировались, родители Нади повели себя по-разному. Теща не выразила никакой радости, и, улучшив минуту, когда Надя убежал в дом (они сидели под виноградником в доме, что находился среди сотен других - летчикам после войны выдали здесь участки, и хотя нынешний тесть уже давно отлетал, работал в аэропорту в технической службе, и тесть мыл под краном огромный арбуз, теща сказала: "А как же, Сережа, с прежней семьей? Не пытайтесь убедить меня, что вы - не женаты. Вам ведь не двадцать лет. И даже - не тридцать". Сергей сказал, что он не был женат и готов предъявить паспорт, но теща только кивнула сокрушенно головой: "Нагулялись". - она ведь понимала что на мужика с такими данными клюнет практически любая. Сергей ответил: "Да вот все никак не мог выбрать. Сами знаете - какая Надя". Он подыгрывал материнским чувствам - редко какая мать не любит свою дочь, но в данном случае не видел другого способа смикшировать ситуацию. Потом решали - как быть со свадьбой. И тут Надя опять оказалась молодцом: "Мама! Пригласить десять человек - не удастся. Тут одних папиных друзей - человек тридцать наберется. Да родственники. Да мои подруги. Самое мало - сто человек надо собирать. Давайте всех поставим в известность, что я вышла замуж в Ташкенте, что там уже все прошло. Мы с Сережей слетаем к его родителям. А потом здесь соберем только самых близких родственников - человек десять". Так им удалось избежать шумной свадьбы и огромных застолий, в огромном доме им выделили большую комнату, но по существу у них оказалось две дома - ее и его. Теща была удивлена, что у него в доме приличная обстановка и очень чисто. Она даже подумала, что это Надя приложила свои руки и совсем потеплела, когда Надя сказала ей, что Сергей сам следит за порядком в доме. Надя, как он понял, забеременела после их первой близости. Сергей удивлялся сам себе, что в нем появилось теплое чувство. Жили они почти все время у Надиных родителей - мать ни за что не хотела отпускать дочь из дому, да и отец, как понял Сергей, не меньше тещи любил дочь. Квартира стояла закрытой, и он ни разу не позвонил себе привести туда хоть одну девицу, хотя проблем с этим не было. А когда родился сын, они с Надей стали часто приезжать на его квартиру, и чем старше становился сын, тем больше времени он проводил с бабушкой - полной сил и энергии: той не было еще и пятидесяти. Надя давно вышла на работу - говорила, что без театра - ей скучно, а Сергей подтрунивал над ней: мол, считаешь аплодисменты, адресованные солистке, твоими? Надя сопротивлялась и говорила, что есть в балетах номера, когда себя показывает кордебалет и называла сцены из "Жизели" и "Лебединого озера", он, отталкиваясь от своих явных и неявных открытий, подкалывал: "В зале иногда - всего сто человек. А вас на сцене - пятьдесят. Значит, на каждую - два хлопальщика? Не маловато?". Она возражала: что, мол, их не пятьдесят, а гораздо меньше, и тогда он начинал хохотать: три хлопуна - это смысл жизни? - Просто приятно, - оборонялась она, не зная, что он хочет сказать. Сергей не зря пытал Надю: после того, как они поженились, он стал чаще бывать вместе с нею у некоторых ее подруг, и тем более - у Залатова. Он всегда держал себя в руках, чтобы не врезать как следует, потому что знал - после этого может пойти в разнос, выдать кому-нибудь на полную катушку. Он, например, не раз видел, как изменилась Томка. Здесь же, у Залатовых она подцепила красавца Мурика - осетинского красавца, хотя сама ничего особенно из себя не представляла, даже на европейский вкус нос ее был излишне велик и горбат, что Мурику, наверное было совсем безразлично - на Кавказе носатых куда больше, чем аккуратноносых по европейским понятиям. Сергей с самого начала знал, что этот гражданский брак ни к чему не приведет: Мурик наверняка имел и переимел таких Томок, но она, то ли по дури, то ли по наивной расчетливости, решила его привязать и родила ему сына, назвав его, по тупому, ТАМЕРЛАНОМ, не понимая, что ТАМЕРЛАН - это искаженное от Тимура, Тимур - сленг - хромоногий. Но учить грамоте балерин, после азиатской школы прошедших только дрессировку у мастерицы не падать с пуантов (Сергей всегда поражался, как она похожа на старуху из фильма "Ариши-Мал алан", рубя и самодовольную). Все бои за своего Мурика Томка проиграла, кроме одного: ей удалось убедить деда своего сына, что Тамерлан - сын Мурика. Но - и только. Она пожила какое-то время у Мурика, которому семья заранее купила дом, и Мурик, будучи не пальцем делан, знал, что Томка через короткое время сможет аннексировать большую часть дома - когда докажет, что прожила здесь больше года. Мурик уходил к родителям на недели, запирал дом и Томка почти все время жила у себя дома, тем более, что весь подъезд состоял из работников театра (власти, ничего не понимавшие в балете, в разорванном дне - с утра обычные репетиции, потом - перерыв до спектакля - смыть грим, принять душ (дома есть горячая вода или нет - бабушка надвое сказала), потом добираться до этого, самого отдаленного микрорайона. Иногда, если спектакль был большим, директор выделял служебный автобус. Но отцам города (и выше) эти проблемы были неведомы. И Томка просила кого-нибудь из соседей посмотреть за Тамерланчиком, что обычно те и делали: тут многие делали обязанности и помогали прыгающим и орущим в театре чадам следить за детьми. Но зато в выходные Томка уже ничего не могла сделать - лимит на услуги бывал давно исчерпан. И когда они расстались с Муриком, мальчику было уже три года. Ни дома не оставить, ни с собой взять. Подругам Томка объясняла, что сама ушла от Мурика, так как все деньги он тратил на друзей, что все субботы и выходные дом был полон гостей и она должна была не отходить от плиты - все готовить и готовить, бегать по базарам и магазинам. "А на сына ему - совсем наплевать", - говорила она. - Даже вечер с ним посидеть не может. Ну да, посидит, - усмехался Сергей - в двадцать шесть и при своей восточной красоте, силе и росте. Не Бимболат Ватаев, конечно, но стройнее. Хотя б Имболат, которого Сергей видел на киностудии во время съемок фильмов по Фирдоуси казался ему правнуком того батыра, что сразился насмерть с Пересветом на Куликовом поле. Но Томка злилась на ребенка, иногда называя его самыми оскорбительными словами - мстила ему, что привязал ее к своей руке, к дому, что не пойдешь куда-то на ночь, не останешься на банкет и потом не разулишь к кому-нибудь. Один раз он встретил Томку в главном гастрономе с сыном, которому было уже года четыре. Он перекинулся с ней парой слов и увидел, как красив мальчик - перещеголяет, видимо, отца - модель вышла усовершенствованная. От Мурика в мальчике было процентов восемьдесят, еще двадцать - красоты от бога и ничего- от матери. Он сказал: "Растет?", - и не успела улыбка сойти с лица Сергея, как он услыхал злобное от матери: "Лучше бы он сдох! Говорили дуре - сделай аборт. Так нет, родила на свою голову". Сергей быстро с ней расстался - он понимал, что злоба к ребенку исходит не из того, что он мешает ее творчеству (какое там творчество у рядовой кордебалета без перспектив), а от того, что мешает жить в свою сласть, трахаться, когда захочет и там далее. Он был поражен ее звериному инстинкту - жажды наслаждений, необремененности, и понимал, что то положение, где она была поставлена в строй - пусть не солдатский, пусть не в камуфляже и кирзах, а в пачках и на пуантах - все равно же это строй! Да и пачки - чем не камуфляж! Хотя Томка - единственная, кому мешали эти самые цветы любви? Он знал среди своих знакомых таких, кто, родив ребенка, сплавлялся их молодым дедушкам и бабушкам (хорошо, что дедушкам и бабушкам - а не в дом малютки, или, еще лучше - в полиэтиленовой мешок и на свалку). О, этот расцвет жизни! - теперь в городе было уже четыре дома малютки, в которых почти сплошь были сироты при живых родителя. Однако живем! Он думал, что в восточных семьях, из которых практически не было детей в этих разных домах ребенка, каждого холят и пестуют. Но как-то их познакомили со справкой: первое место в стране по детской смертности. Один знакомый, местный, говорил ему: бог дал зубы - даст пищу. В кишлаке он видел толпу детей у одного бригадира - прямо детский сад. Он спросил бригадира, как зовут малыша, который подбежал к ним, когда они вели беседу. Орденоносец и передовик все никак не мог вспомнить имя одного из сыновей и обратился к жене. Та объяснила: этот - Дилшод. Всего в семье оказалось девять мальчиков и четыре девочки. Вот такая любовь. Его с детских лет мучила и не давала покоя одна мысль: раз мать - значит, святое. Все книги, все фильмы об этом. Но в жизни многое было не так. И в его жизни было не так. Потом, уже в университете, он однажды прочитал в "За рубежом" потрясающий материал, как в США воспитывают детей. Исполнилось шестнадцать - давай, милый(ая) катись на все четыре стороны! Где же эта глубинная привязанность? Он знал по себе, что эта самая привязанность может быть, а может и не быть. Как знал и то, что подвергать сомнению эту триаду - мать - отец - дети - никто не позволит. Разве что в Африке. Прочитал в том же "За рубежом", как при рождении сына (если дома у главы семьи был уже один от многочисленных жен), того тут же бросали в реку на съедение крокодилам. Вот тебе и отцовская любовь: важнее не делить клочка земли, который имеет право наследовать только один сын. Так что наши, советские мужья, чей адрес не дом и не улица, просто гуманисты, - не бросают своих сыновей в реку, а просто сбегают и не платят алиментов. Чего Томке надо от Мурика? Сын и ему помеха, как и ей. Впрочем, прошло не так много времени, чтобы он убедился, что и его Надя как совсем собой разумеющееся воспринимала то, что сын большей частью был у бабашки. Та и сама их баловала, говорила: пока молодые - погуляйте! Кто что понимает под этим словом. Он видел, как не состыковывается его жизнь и уклад с Надиным. Пока он был на работе, она то уезжала на репетицию, то возвращалась. Он приезжал домой - она была в театре. Хорошо еще, что они жили не за сто верст от театра и ее по пути то подвозил театральный автобус, то папа на своей машине - он никогда не отказывал дочери подбросить ее после спектакля домой, тем более, что вместе с Надей в машину садилось еще человек пять точеных штучек - автомобиль сразу превращался в подобие парфюмерного базара, тестю нравилось общество этих воздушных созданий, уж что-то, а надрочочники наверняка начинали функционировать что надо. И командировки. То с концертами к хлопкоробам, то с строителям БАМа, то Нурека, то на Урал, то в Сибирь. Они его тяготили только в той мере, что приходилось оставаться одному и прибегать к помощи элениума. Но он быстро сообразил, что можно ночевать у тестя с тещей - там был сын и Сергей чувствовал, что он может пойти по стопам своего отца, во всю старался, чтобы сын чаще бывал с ним и помнил и любил отца, чтобы они оба любили друг друга. А в некоторые вечера - нет худа без добра - о нем вспоминали старые кадры и он убедился, как сладостно с женщиной, если ты ей нравишься и не был с ней в постели года полтора. И его командировки отрывали от дома. Одну он запомнил на всю жизнь. Республика получила места на смотр по оздоровлению детей в Крым. Министр, понимая, что помощнику редко может выпасть лафа с разными поездками, включил его в группу и сказал добродушно: считайте - у вас - японские каникулы: за неделю покупаетесь, позагораете. Стол и кров вам обеспечены, а чтобы не вызывать пересудов - пару раз вместе со всеми посмотрите там разные оздоровительные комплексы. Сергей и не предполагал, что вместе со всеми другими объектами им придется осмотреть и санаторий для полиэмилитных детей. Ничто не обрадовало его в нем: ни простор палат и корпусов, ни белизна и заботливость персонала о своих пациентах. Самое худшее он увидел утром: из окрестных домов, разными тропками несли к морю на своих спинах, чаще женских, своих беспомощных детей к воде родители. Он видел, как тяжело нести тяжелобольного ребенка женщине, ребенка, который не может сгруппироваться, прильнуть удобнее, отчего тяжесть от скрюченного тельца была еще большей, и он видел, как матери, пересиливая эту перекошенную тяжесть, несли и несли свое дитя к воде, словно морская вода могла восстановить порушенные нервные связи, разогнуть деформированные руки и ноги, тельца... Он сосредоточено курил сигарету, глядя на это человеческое безысходное страдание, думал о Томке, о других, кто просто отказывался от здоровых детей или даже убивал их, выбрасывая на свалку. Пожилая врач сама заговорила с ним: "Тяжело смотреть? Тут каждой матери можно давать звание героини". - "Откуда они?" - спросил Сергей. "Они лечат детей по курсовкам или если курсовку достать не могут - просто дикарями привозят детей на море. Мы всех их знаем. Как правило, первый раз они попадают к нам по путевке. Но больных детей много, путевок на всех не хватает. Покупают курсовки. Мы их лечим, а все остальное - проживание, питание - за счет семьи... Вон та женщина - видите, ее дочь сейчас пытается с помощью мамы сделать несколько шажков - уже двенадцать лет возит свою Дашеньку к нам. Трижды была по путевке. Остальное - курсовка. Раза три с ними был и отец... Дашеньке уже пятнадцать...". Сергей только мотнул головой от этой странной, почти сюрреалистической картины и подумал, что с ними вот это все документально Феллини - точно ведь подумают, что это - инсценировка - такого, мол, быть не может. Да, много быть не может, чего мы не видели и не знаем. Следующим утром он решил не выходить к этому месту на пляже, и вообще не выходить до обеда - детей ведь понесут назад, кормить, и решил выйти прогуляться к вечеру, когда солнце уже почти коснулось турецкой стороны. И - вздрогнул: под шорох небольшой волны родители несли с пляжа домой - потрясающе! - своих довольных детей, с некоторыми из них, что были поменьше и их было не так тяжело нести, матери (с улыбкой!) разговаривали, ожидая нечленораздельной реакции детей. Привычка к мужеству? Привычка вообще? Что будет с этими несчастными детьми, если что-то случится с родителями? Закрытый санаторий на всю жизнь, как тот, где живут другие обреченные? Вечером он пошел к медсестре и попросил какой-нибудь транквилизатор, сказал: "От увиденного у вас - свихнешься". Медсестра вытащила какую-то таблетку и предупредила: "Сразу в постель. А то уснете на дороге". И действительно: таблетка вырубила его до обеда следующего дня и он не сумел спросить медсестру, что за таблетку она ему дала - она сменилась и ее смена была только через три дня и они послезавтра ехали посмотреть Артек и потом - домой через Симферополь. Он потом долго размышлял: что, вот если взять и еще раз поехать в Крым, в отпуск. Дикарем. Пообщаться с этими женщинами и хотя бы с одним мужчиной (мужики лучше оформляют мысль, могут четко сформулировать, что ими движет), потом написать хотя бы один глубокий рассказ об этой своей ноше - не кресте, нет - ноше. И не Сизифов это труд - там - просто наказание пустым, а здесь - свое, родное, беспомощное. Почти беспомощное. А если пойти глубже и подробнее по тайникам души, то можно написать и повесть о героизме родительской души. Только Сергей чувствовал - это никому не надо. Человек ведь почти автоматом считает: горя и своего хватает. А искусство должно быть красивым. Вот тот же балет - квинтэссенция этой заповеди. Ни безруких, ни, тем более - одноногих. Даже кривых. И кордебалет комиссия отбирает- девочки - чуть ли не дети одной матери получаются. Значит, искусство - только красота? А сострадание в нем - это сострадание к неразделенной любви или к прочей чепухе. А где подлинная трагедия - этого нам не надо? Что же тогда этот катарсис? Где этот мудрый грек - он бы спросил у него о границах тем, дозволенных искусству. Или у них таких драм? Или сбрасывали со скалы ущербных детей? Так это в Спарте. Великий грек сам же считал, что поэзия - низший вид искусства по сравнению с трагедией. А там герой - только тот, кто сталкивается с интересами государства? Привез бы он сюда этого мудрого, и пусть бы он решил, предмет ли это для искусства и можно ли высечь катарсис из многовариантности судеб детей и родителей. Еще раз мелькнуло, что в жизни много сложного и труднообъяснимого, что не случайно разные там мудрецы сидят десятками лет в своих монастырях и снегах, скитах и кельях, бочках и черт знает где еще, пытаясь постичь высшую мудрость. Наверное, постигали. Но где же среди них великие поэты и писатели? Литература - молчаливый сговор между творцом и читателем? Это - нам нужно, а это - нет? И всякие измы пытаются взломать этот сговор? Может, всех этих модернистов надо поддерживать, а не крыть? Может, они найдут другой язык, другую правду? А сейчас, если постиг мудрость, можно только безысходностью рассуждений отразить вот этот безумный-безумный мир? И ему в стихах не хватало тяжести мысли и Липкинд это легко уловил? Впрочем, с этим давно выяснено. Он все чаще задумывался над тем, что с их сыном, вполне здоровым ребенком, Надя занимается без особого желания. И первое слово "мама" было адресовано не Наде, а теще. И когда сын уже прилично разговаривал, мама так и была для него Надей, и много позже, когда уже все рухнуло, и сын уже ходил в школу, он называл родную мать Надей, и это, как он понял по случайно пойманному отношению к этому уже бывшей жены, ей это было приятно, и удобно. Но объяснять все это ему было не нужно. Становление жены в женщину шло стремительно: от что-то слышавшей девочки об отношениях мужчины и женщины она быстро прошла путь до опытной женщины. Причем, Сергей удивлялся, что хотя он мало чему ему ее учил (а научить мог чему - в его прошлом колонна прелестниц - от шестнадцати и старше, застенчивых и не очень, и совсем не застенчивых, оттягивающих миг близости и торопивших его, от тех, кто стеснялся даже поцелуев с ним до тех, кто осыпал ласками, в просторечье которые можно назвать бесстыдными), жена быстро осваивала все тонкости интимных отношений, не стыдилась никаких ласк и ему казалось, что она хочет даже чего-то большего, но не уверена, знает ли ЭТО он? Наверное, кто-то дал ей прочесть "Камасутру", ходившую в фотокопиях по различным городским компашкам. Он сам целый день читал ее в редакцию, отброс в правку очередной маматы и удивлялся изобретательности в любви индусов, хотя сам вроде знал немало. У него нет никакой уверенности, как бы он повел себя в возникшей в дальнейшем ситуации, если бы во время гастролей жены он не познакомился на новом поприще сразу с несколькими женщинами. "Ангелы в белых халатах" называл он их про себя. С одной, Людмилой, контакт установился в один день и оказался самым полезным. Он приехал на ЦАС с запиской получить знакомым липазу и среди беленьких халатов самый ладный оказался на Лиде. Она словно сразу признала в нем своего мужчину, разговаривала с ним по-свойски и с чуть заметной улыбкой. Надя была на гастролях и дома должна была появиться не раньше чем через неделю. А потом он задал Люде простой вопрос: "Не кажется ли вам, что тут, в рабочее время, нам просто не хватит времени поговорить? Что, если после работы я встречу вас и мы прогуляемся?". Лида согласилась, но попросила прогулку перенести назавтра. Он позвонил ей в конце дня и когда уже смеркалось, встретил ее возле своего дома (ей было удобно подъехать именно сюда троллейбусом). Она знала правила конспирации и прошла за ним в дом, чтобы соседи не засекли их вдвоем. Оглядевшись, отметила вкус, уют и чистоту. "Это все богатство - лично твое?". Он ответил: "Ну, вообще-то я живу не один. Половина - в длительной командировке. Но все здесь, за исключением некоторых мелочей, куплено мною лично. А шкура медведя - не мой трофей. Убил один знакомый. Я ему за это поставил только пузырь". - "Кстати, о пузыре. Возьми на столе завернутую бутылку. Я не знала, что у тебя будет, но я вина не пью. "Сергей развернул бутылку - это был медицинский спирт". Не пугайс