Это когда любишь тетеньку. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Это была безъядная змея (Хочет сказать "добрая") -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 3 года 9 месяцев Рома, поешь еще. Не хочу. Объедусь ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Наташа с Юлей разговаривают. Ромка сидит рядом и вертится. Замучили вы меня, бабы, своей болтовней ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 3 года 10 месяцев Ромка научился кататься на двухколесном велосипеде. Просто сел и просто поехал ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Мама, голова твоя садовая ! Ты почему забыла смазать мне горлышко керосином ? ( Наташа лечила его таким способом) -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Долго ищу его во дворе. Наконец появляется, видит мое сердитое лицо. Я показываю рукой на дверь подъезда: Вперед ! Это что, наказание такое ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Мама, выроди мне завтра братика ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 3 года 10 месяцев Рома, одень панамку ! Ладно, а то солнышко любит черные волосики, нагреет голову и мозги перестанут думать. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 3 года 11 месяцев Рома, пойдем почистим твой нос. Лопатой, что ли ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года Охотно ходит в булочную за хлебом - там продавщицы угощают его конфетами ( за смазливость). Как-то послали его за хлебом и дали 24 копейки. В этот день цену подняли до 36 копеек. Возвращается с пустыми руками. Рассказывает: Хлеб стал дорогой, весь народ возмущается, ни у кого таких денег нет ! Какой народ ? Ну, пацаны !... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года Не любит укладываться спать. Папа, зачем ты построил мою кровать в этой комнате ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Лежим с ним в обнимку. Теребит мои волосы. Ты что, на бигуди завился ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года Разговариваем с Наташей о методике расчета высотно-скоростных характеристик двигателя. Ромка сидит рядом, задумался. Рома, о чем думаешь ? Я о полиноме думаю. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Рейс Уфа - Одесса. Промежуточная посадка в Харькове. Ждем объявления о посадке в самолет.Вдруг заявляет: Надо дать маме таблетку, пусть она завтра выродит мне лошадку... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Ромка у Татьяны. Звоним ему. Рома, как дела, что делаешь ? Порядок убираю ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года 7 месяцев Заходит в ванную, мочит носовой платок. Что делаешь ? Хочу поставить Мишке компрессор. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Играет со мной. Я - "начальник", а он "едет в командировку" Прощается со мной: Ну пока, только жидко не какай ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Достал где-то распечатки моих расчетов. Водит по колонкам пальцем и спрашивает Наташу: Не понимаю, почему у тебя здесь такая ПИ-К-ВД ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Впервые увидел халву. Это что, жареная земля ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Наташе: Сейчас я принесу тебе уху Приносит халву. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Боится уколов. Начинает тянуть время, ищет повод, чтобы не делать укол. Находит такой: Но ведь ты же сделаешь мне дырку в попке ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года 8 месяцев Рома, тебе нравится, как я пою ? Немножко нравится, а на самом деле - нет... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года 8 месяцев В разговоре назвал солнце "она". Рома, солнце - "оно". А почему тогда кофе - "он" ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года 8 месяцев А ты, папа, куриный мастер. Как это ? Ну, много куришь. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года 10 месяцев Глажу брюки. Ромка сидит рядом. Папа, твои брюки можно пачкать ? Рома, на глупые вопросы я не отвечаю. Вот скажи, можно разбить твою голову ? Нет. Почему ? Потому, что я без нее умру. Правильно. А ты без брюк тоже умрешь ? (Я был недоволен собой - он учил меня быть корректнее) -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Папа, а у нас в садике есть захвост ! Оказывается - завхоз. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года 11 месяцев Мама, посмотри по программе, есть ли сейчас мультфильмы ? Наташа смотрит в программу ТВ. Нет, Рома. Почему ? Откуда я знаю ? Ведь не я составляю программу ! А, ты же говорила, что ты составляешь программы... (Наташа - программист) -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 4 года 11 месяцев Вернулся с прогулки растрепанный, грязный. Сидим за столом, поругиваем его. Да, Рома, скажи спасибо, что мы тебя не нашлепали. Спасибо ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- По телевизору показывают очередную серию "Шерлока Холмса". Звучит увертюра Дашкевича. Папа, они что, услыхали, как Юлька играет и сделали кино ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет Рассказываю ему, что в его годы у меня вообще никаких игрушек не было, а он свои не бережет. Папа, если бы я жил, когда ты был маленький, я бы тебе все свои игрушки отдал ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 2 месяца Рассказываю ему на ночь историю с продолжением. Это что, многосерийная история ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 2 месяца Одесса. Лежим на пляже, загораем. Папа, почему ты назвал меня Ромой ? А ты как хотел бы ? Ну, например, Женей Рабкиным ! ( Женя Рабкин - лучший друг в детском саду ) -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 3 месяца Мама, я тебя очень люблю ! Откуда ты это знаешь ? Я это сердцем чувствую ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 5 месяцев Идем из садика. У меня в животе жарко. Почему ? У меня шуба такая потельная ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 5 месяцев Лежу в ванной, моюсь. Заходит, трогает рукой мою голову. Папа, какой у тебя чубчик веселый ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 5 месяцев Папа, почему царями всегда стариков назначают ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 5 месяцев Папа, ты такой занимательный ! Что значит занимательный ? Занимаешься со мною... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 7 месяцев Сидим, обедаем. Я кончил есть, встаю, иду курить. Наталья шутливо припирает меня к стенке своим задом. Ромка замечает: Мама, ты сейчас сделала не как жена, а как враг ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Незнакомое слово - комичная ситуация. Ромка смотрит по телевизору "Трех мушкетеров". На экране Д'Артаньян - Боярский плачет над умирающей Констанцией - Алферовой и поет: Констанция, Констанция !.... Ромка не знает, что такое Констанция и поет за Боярским: Ах, станция ! Ах, станция !... Ведь не поет "Как станция", что ближе по звучанию, а поет "Ах, станция", что больше соответствует драматизму ситуации на экране. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 8 месяцев Почему детей рожают мамы, а не папы ? Видишь ли, у папы в животе мало места, там ребеночек не поместится.... А, я знаю, там навалено мяса, картошки, пельменей.... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 8 месяцев Рома, а кто такой "еврей" ? Ну, это такой нарушитель... ( Устами младенца...) -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 8 месяцев Выкатил на мостовую большой камень. Ты что же делаешь, остряк эдакий ? Папа, а ты что, тупик ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Надфарники ( Вместо - подфарники) -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Наташа держит Ромку у себя на коленях. Рома, а ты знаешь, что у тебя две макушки ? Чего же ты хочешь, ведь я еврей ... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 8 месяцев Утром - в садик. Встает нехотя, тяжело. Потом вдруг закрывает дверь в свою комнату. Рома, ты чего ? Я сейчас вас приятно удивлю ! Через некоторое время появляется одетый, в шубе, но не умытый. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Убедили его, что он родился потому, что Наташа съела специальную таблетку, которую купила в аптеке. А что, в аптеке были только еврейские таблетки ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Эх, папа, у меня с утра было такое хорошее настроение, а ты мне его испортил ... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 10 месяцев Утром в "черную" субботу: Разве можно так долго ходить в детский сад ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 11 месяцев Кто такой "мегабай" ? (Услыхал слово "мегабайт") -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 11 месяцев Кто главнее - Ленин или Горбачев ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 5 лет 11 месяцев Наташа: Рома, где ты взял такие глазки? Папа купил -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет Турбаза "Орбита". Мама, слушай, какие бывают глупые люди. ?! Мальчишка спрашивает меня, где Женя. Я говорю: пошла в туалет. А он спрашивает: "Зачем ?" -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Там же. Наташа с Ромкой и Женей встречают меня и Таню на берегу. Таня дает Ромке яблоко. Мы идем полем на базу. Ромка доел яблоко, держит огрызок в руке и спрашивает: Куда выбросить окурок ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Там же. Без меня Наташа водила его справлять нужду с собой в женский туалет. Когда я приехал их навестить, он повел меня в тот же туалет. Женщины очень всполошились. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- Там же . Держу его за руки, а он сидит на корточках над унитазом, какает. Папа, тебя не беспокоит воняние ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 3 месяца Ходит босиком по холодному полу. Рома, где твои тапочки ? Зачем тебе мои тапочки ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 3 месяца Когда все всех любят, то это очень хорошо ! -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 5 месяцев За ужином плохо ест. Я говорю ему, что когда-нибудь потом он вспомнит, что не съел эту куриную ножку и обругает себя дураком. Папа, а когда ты был маленьким, ты тоже был дураком ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 5 месяцев Идем из садика. Я пропускаю его вперед по узкой заснеженной дорожке и ласково похлопываю его по спине. Ты зачем меня похлопал ? Просто так, по-приятельски. От любви, что ли ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 5 месяцев После долгих приглашений наконец садится ужинать. Съедает тарелку борща и говорит: Ну, теперь, мамочка, я надеюсь, ты разрешишь мне позвать Женю Целоусова в гости ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 5 месяцев Идут с Наташей из садика. Ромка рассказывает какую-то историю. Вдруг останавливается и говорит: Да, я забыл сказать. Написал эту историю Рома Мирошник. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 7 месяцев Папа, а ты хочешь, чтобы я был президентом партии ? ? Ну, как Горбачев ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 9 месяцев Мама, а в письке кости есть ? Нет А у меня бывают. По утрам.... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 11 месяцев В голове у него - полный ералаш. В детском саду дали выучить стих "Румяной зарею покрылся восток..." Рома, а как ты понимаешь слова "румяная заря" ? Нормально понимаю. А что такое заря ? Это корабль такой, на подводных крыльях... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 11 месяцев Папа, а ты кого больше любишь - меня или Горбачева ? -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 6 лет 11 месяцев Достали ему путевку в пионерлагерь "Алые паруса". Первый раз провожаем , слегка волнуемся, как там он будет... Рома, ты веди себя хорошо, дружи с ребятами... И вообще знай, что мы тебя очень любим. Это я знаю. Подумал и добавил: Очень даже хорошо знаю... -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 8 лет 6 месяцев Купили ему игру "Ну, погоди". Он очень быстро ее освоил и к январю сумел набрать 1600 очков. Говорит: У меня есть предложение, как усложнить программу. Надо, чтобы волк, когда корзина наполнится яйцами, успел ее перевернуть. Для этого надо сделать еще одну кнопочку. А если не успеешь перевернуть - тебе штрафное очко. Мы посоветовали ему написать об этом на завод. Он, не откладывая, написал довольно толковое письмо и очень четко изложил суть. Мы ничего не правили. Письмо ушло, и через неделю пришел ответ. Ромкино предложение отошлют разработчикам игры. -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- 10 лет. Одесса Бабушка Клара: Рома, а ты приглашаешь меня к себе в Уфу ? А приглашения и не надо, ведь мы не в Австралии живем ! Сидней - 1998 ВЗЛЕТНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ Когда я увидел его в первый раз, то был немало удивлен. Он очень отличался от уже привычного облика МиГ-21, и в воображении возник образ человека с мешком за спиной. Весь гаргрот от фонаря кабины летчика и до киля занимал неуклюжий, словно чужой, дополнительный топливный бак. Все объемы внутри самолета - в крыльях, в фюзеляже - уже были использованы так плотно, что для размещения еще 900 литров потребовалось вылезти за обводы фюзеляжа.Получить в полете дополнительно около 20% топлива было, конечно, заманчиво, но от былой элегантной стройности нашего МиГа не осталось ничего. В ЛИИ нам предстояло оценить летные характеристики этой новой модификации, проверить работу новых двигателей и дать рекомендации для начала войсковых испытаний на полигоне во Владимировке. По результатам испытаний в ЛИИ выяснилось, что из-за этого горба на гаргроте самолет немного потерял в своей устойчивости, но характеристики дальности улучшились, а время пребывания в воздушном бою увеличилось. И было решено направить его на войсковые испытания во Владимировку. Ох, эта Владимировка! Сколько людей со всего Союза побывало тут! Механики, инженеры, расчетчики, летчики, ведущие и Главные Конструкторы, генералы и офицеры - всех их собирала у тебя одна нужда - испытания. С твоего гладкого и огромного, как сама астраханская степь , аэродрома взлетали все боевые самолеты Советского Союза. Тут они получали право летать, право стрелять, право бомбить. И часто, слишком часто, чтобы добыть самолету это право, гибли летчики. Здоровые, красивые, сильные, находчивые, смелые, молодые... Для начинающего инженера работа во Владимировке была отличной школой. Из-за удаленности от всей цивилизации и длительности самого процесса испытаний командировки во Владимировку были долгими и частыми. В ОКБ такие командировки расценивались как ссылка. И если ты начинал туда ездить, то по мере освоения с делом твоя кандидатура на это место в глазах начальства становилась совершенно естественной, пока из-за разладов с женой, вызванных твоим долгим отсутствием дома, ты не объявлял начальству, что в очередной раз во Владимировку ты больше не поедешь. Кроме интересной работы во Владимировке не было ничего хорошего. Сам поселок был небольшой. Несколько улиц были застроены стандартными четырехэтажными зданиями, в которых жили семьи офицеров, работников ГКНИИ ВВС. Кинотеатр, дом офицеров с библиотекой, маленькое почтовое отделение, откуда дозвониться до Уфы было почти невозможно, а слышимость была такой плохой, что, закончив разговор, замечал, что охрип. Три большие гостиницы для командированных, где микояновцы занимали львиную долю мест, а нам выделяли один номер. Продуктовый магазин за углом, который все командированные называли "Военная мысль", и где можно было купить консервов на ужин, сигарет и выпивку. Озверелая мошка, которая плотной тучей покрывала все небо после разлива Ахтубы, кусала все непокрытые одеждой места и делала жизнь невыносимой. Густая желтая пыль, что висела в воздухе и кочевала от ветра по поселку, скрипя на зубах, забиваясь в легкие и быстро кончая запасы чистого белья, что ты привозил с собой из дома. Скука во время выходных дней, от которой охотно сбежал бы на работу. Вечера в гостинице, сами стены которой источали запах спирта, потребляемого звереющими мужиками в огромных количествах и с патологической регулярностью. Преферанс или шахматы с коллегами из Москвы или любых других городов. Женщин для вольного времяпровождения во Владимировке не было. Или почти не было. Откуда им было тут взяться? На каждую взрослую дочь офицера тут приходилось не менее 100 ухажеров, до ближайшего поселка было не меньше 50 км, а до Волгограда около двухсот. Не разгуляешься... Хороша была только рыбалка. В рукавах Ахтубинской поймы рыбы было навалом. Всякой. Судаки, как поросята, лещи, щуки, окуни... Но особенно ценились, конечно, осетровые - стерлядь, осетр. Летом в хорошую погоду на выходные дни все мужское население Владимировки садилось на машины, мотоциклы, в лодки, а то и пешком - и на рыбалку. С ночевкой, с выпивкой, с костром, с ухой, с анекдотами и авиационными байками... Проводили войсковые испытания горбатого МиГа военные из ГКНИИ ВВС. Это были их испытания, они сами разработали их программу, а полеты осуществляли их летчики. Микояновцы обслуживали самолет, наш техник - двигатель, а я был занят обработкой результатов испытаний. Мне предстояло определить в каждом полете набор характеристик двигателя , оценить его работу, следить за выполнением всех пунктов программы испытаний двигателя и сообщать в ОКБ состояние дел. А двигатель на горбатом МиГе стоял новый. Он был спроектирован специально для скоростного полета у земли, имел большую, чем его предшественник, тягу и новую форсажную камеру. Эта новая камера была предметом гордости наших форсажников. Им удалось сделать камеру, которая надежно работала при практически максимальной температуре газов перед соплом и при этом не имела вибрационного горения. Сколько раз я видел работающий на форсаже двигатель, сам иногда стоял за пультом управления на испытательном стенде, сколько раз я сидел на корточках под брюхом самолета, записывая показания приборов во время гонки двигателя на форсаже, но каждый раз, глядя на почти метровой толщины тугую струю чистого голубого пламени, с бешеной скоростью бьющую из реактивного сопла, я чувствовал пьянящий восторг. Рев этой струи бил по ушам, туманил разум, тряс внутренности в моем животе, словно полоскал белье, я физически чувствовал, что стою рядом с рукотворным чудом, сила которого на несколько порядков превышает мою, но управлять которой я научился... При работе на форсаже створки новой форсажной камеры становились ярко красными от высокой температуры. Это было красиво, но вызывало чувство настороженности, особенно поначалу, пока ты не привыкал к этому и уже не боялся, что с двигателем что-то случится. Тем не менее, контроль за уровнем коэффициента избытка воздуха оставался главным при определении летных характеристик двигателя. А чтобы до него добраться, надо было проделать чертову кучу работы. Это сейчас у всех полно компьютеров и калькуляторов, а тогда кроме логарифмической линейки в моем распоряжении не было ничего. Правда, это была полуметровая линейка, и я носился с нею, как скрипач со своим Страдивари. Все приходилось делать вручную. Из каждого полета прибористы вываливали тебе на стол три рулона фотографической бумаги, на которых бортовые осциллографы весь полет записывали около двадцати двигательных и столько же самолетных параметров. Тебе предстояло их просмотреть, выбрать участки с интересующими тебя режимами, например, разгоном на малой высоте, отметить временные точки - обычно штук двадцать - для обработки, затем с помощью линейки и тарировочных графиков перевести ординаты каждого параметра в его физическую величину. Это был предварительный, подготовительный этап. Затем начинался основной. По этим замеренным параметрам путем вычислений определялось множество комплексных параметров двигателя и самолета - расходные характеристики топливных насосов, коэффициента избытка воздуха, перепады давления на регулировочных мембранах и многое другое. Затем надо было все эти параметры привести расчетом к стандартным атмосферным условиям и построить их графики. Если без аврала и не отвлекаясь работать, то один полет можно обработать дня за два. Но беда была в том, что такого времени на обработку мне никто не давал. Программа войсковых испытаний горбатого МиГа была обширной и предполагала проведение более ста полетов на двух самолетах. На одном проводились испытания вооружения, а на втором определялись летные характеристики. Сроки проведения испытаний были сжатыми, и полеты проводились почти каждый день, если позволяла погода. С самого начала этих испытаний я был поставлен в условия, когда о нормальной обработке осциллограмм говорить не приходилось. Все, чему я научился в ЛИИ за несколько лет до этого, пришлось забыть. Мы были приучены к тому, что нельзя выпускать машину в новый полет, пока ты не убедился, что в предыдущем полете все системы самолета работали нормально, то есть, пока ты не обработаешь предыдущий полет полностью и не осмыслишь его результаты. Это было правило, написанное кровью многих летчиков-испытателей. В их работе так много риска, что добавлять к нему риск от твоей небрежности или легкомыслия было бы просто преступно. Когда ты увидишь десятки надгробных плит на могилах летчиков-испытателей в Быково, прочтешь даты их рождения и смерти и поймешь, что тут нашли покой люди из авангарда технического прогресса, цвет нации, то ты сделаешь все, чтобы не быть причастным к смерти их еще живых товарищей. Средняя продолжительность жизни летчика-испытателя в СССР 42 года. За тринадцать лет, в течение которых я занимался летными испытаниями, в ЛИИ погибли Гарнаев, Гудков, Подхалюзин, Рыбиков, Богородский, Покровский. Этих людей я знал, я обсуждал с ними полетные задания, выслушивал их мнения, прислушивался к их замечаниям. Их авторитет был непререкаемым, потому что в небе они могли делать все и знали самолеты лучше всех. Их берегли, с ними никогда не ругались техники, для которых не было человека, с которым они побоялись бы поспорить, их не отвлекали мелочными проблемами, им давали сосредоточиться на выполнении их тяжелой работы. У военных тоже берегли летчиков. Но там были и другие моменты. Информативная ценность результатов войсковых испытаний была всегда ниже, чем у промышленников. Информация, которую промышленники получали в трех полетах, военные снимали с десяти. Их программы поражали количеством полетов. И объяснялось это просто - деньги на испытания и премию их участникам выделяли по числу полетов, заложенному в программе. Ради завышения числа полетов военные закладывали дублирование полетных заданий, незначительные изменения высот или скоростей полета и шли на другие ухищрения. От числа полетов зависела добавка к зарплате у всех военных, занятых в этой программе - от командира части, ведущего инженера, летчиков до прибористов и техников самолетов. Нам, промышленникам, конечно, никто ничего не доплачивал. Но был в этой схеме один недостаток - сроки испытаний назначало более высокое начальство, спорить с которым было затруднительно или вообще невозможно. Поэтому максимальное число полетов имело хотя и большой, но все же предел, который выходил за разумный, но позволял при хорошей погоде и исправной технике с напряжением втиснуться в указанные сроки. А в сроки влезть надо было обязательно, иначе премии не давали... Мое рабочее место - это комната в бараке, который стоит в двухстах метрах от взлетной полосы. Днем тут работают жены офицеров - им нашли работу техников-расчетчиков. Они расписывают осциллограммы, расшифровывают их, ведут обработку летных характеристик и готовят материалы для сводного отчета по испытаниям. Иначе премии не получить. Самолеты еще летают, программа не выполнена и на двадцать процентов, но победный отчет уже пишется... Стены комнаты расчетчиков уставлены стеллажами с коробками. В каждой коробке - осциллограммы одного полета. На столах - альбомы, справочники, таблицы, графики характеристик, лекала, тарировки - все, что нужно для работы. А лучшее время для работы - после работы. Все женщины уходят домой, жара спадает, в надоевшую гостиницу итти не хочется, можно курить, размышляя над графиками, просматривать осциллограммы, вести расчеты. И только когда дежурный офицер, обходя все помещения и выключая в них свет, не скажет тебе, что уже пора, ты отрываешься от стола, выходишь через проходную в черную ночную степь и идешь пешком до своей гостиницы, светящиеся окна которой ведут тебя, как маяки. Я не успевал. Начав обработку по классической схеме ЛИИ, я тратил на каждый полет меньше двух дней, но через месяц обнаружил, что еще необработанных полетов было в три раза больше, и количество коробок со свежими необработанными полетами только увеличивается. Вначале я решил, что обрабатывать все полеты подряд нерационально. Я стал выбирать по полетным заданиям те из полетов, которые не повторяли предыдущие, и могли сказать мне что-то новое о двигателе . Но это помогло слабо. Я не мог сказать самому себе, в каком состоянии находится наш двигатель на момент последнего полета. Я чувствовал, что теряю контроль над ситуацией. К тому времени у меня уже был достаточный опыт, чтобы по одному виду осциллограмм сказать, нормальным ли был полет. Я решил сделать так. Получив осциллограммы последнего полета, я просматривал их от начала до конца и, убедившись, что ничего настораживающего в них нет, возвращался к нормальной обработке полета, который был совершен много дней назад. Я еще пытался работать по классической системе, уже догадываясь, что когда мы имеем дело с нашими военными о классике можно забыть навсегда. Жаловаться было некому. Передо мной была машина, которая не внимала никаким разумным доводам. Связь в Уфой была ненадежной и мое начальство ничем помочь мне не могло. Я плыл по течению с ощущением, что впереди могут быть пороги... В этот вечер я взял коробки с осциллограммами трех последних полетов. Накануне испортилась погода, пошел дождь, низкие облака затянули все небо, полеты на завтра отменили. Мне это было наруку. Я решил поковыряться ... Последний полет. Высота - один километр. Три разгона до скорости 1100 км/час. Медленно кручу рулон. Смотрю на замысловатое переплетение шлейфов. Замечаю что-то непривычное, что-то не так должно быть. А, так это шлейф диаметра сопла скачком ушел на больший диаметр. Небольшой скачок, как клевок, ступенька, почти незаметная. Кручу дальше. В следующем разгоне - опять клевок, и опять в сторону увеличения диаметра сопла. Странно и пока непонятно. Диаметр должен быть постоянным. Просмотрел всю пленку до конца. В этом полете только два скачка. Когда же это началось? Смотрю предыдущий полет. Высота - три километра. Есть один скачок. Судя по ординате шлейфа - миллиметра на два прыгнул. Ни фига себе! А что же творится с альфой - коэффициентом избытка воздуха? Проверяю все полеты подряд, идя назад, от последнего. Нет, больше клевков нет. Ладно, значит , это случилось только вчера. Теперь надо думать, что делать. Система регулирования двигателя устроена так, что на форсаже подача топлива увеличивается, если увеличивается диаметр сопла. Можно так "раскрыть" сопло, что регулятор просто зальет камеру керосином, увеличенная подача топлива сожжет все внутренности камеры или створки сопла. За диаметром сопла следят строго. Другое дело, что выпущенный с завода двигатель должен "держать" свой диаметр весь ресурс, иначе будет считаться некондиционным. Как же быть? Если не проверить сопло и не установить нужный диаметр, то это грозит поломкой двигателя, а может быть, и самолета. Если сделать регулировку, то в отчете по испытаниям этот факт найдет отражение и нашему ОКБ укажут на недоработку. И так , и так плохо. Тогда надо выбирать из двух зол. Завтра полетов не будет. Я успею сосчитать альфу, проверить, как велики размеры бедствия. В ЛИИ в подобной ситуации даже вопроса бы не возникло - тут же поставили бы самолет на прикол и начали искать причину неполадки, а после этого нашли бы способ ее устранить. В нашем случае о подобном можно было и не мечтать, но попробовать надо было - ведь дело могло зайти далеко. Я жил в одном номере с нашим механиком Василием Малаховичем Самсоненко. Это был пожилой белорус, относящийся к своему делу с большой ответственностью. Мы обсудили ситуацию и решили сделать регулировку сопла, но постараться сделать ее так, чтобы военные об этом не знали. Весь следующий день, дождливый и ветренный, я сидел, как проклятый и считал альфу в последнем полете. К вечеру у меня появились цифры 1.02...1.05. Это было плохо. По техническим условиям эта цифра должна быть не менее 1.05. А у меня несколько точек были с 1.00, то есть, вообще ни молекулы свободного воздуха не оставалось! Весь сгорел! Во всех предыдущих полетах, которые я успел обработать, альфа была в норме. А если диаметр будет увеличиваться и дальше, то ничего хорошего для форсажной камеры это не предвещает... Малахович ждал меня. Мы были заговорщиками. Нам нужен был вечер, когда все разойдутся по домам. Самолет загнали в ангар по непогоде. У ангара стоял часовой, с которым Малахович нашел общий язык. Он наболтал ему с три короба, и тот пропустил нас вовнутрь. Мы взяли с собой тяжеленное пневматическое приспособление "паук", подсоединили его к воздушной сети и проверили диаметры сопла на всех режимах. Они отличались от формулярных. Мы привели их в норму. С помощью фонаря мы внимательно осмотрели внутренние поверхности форсажной камеры. Все было на месте, никаких прогаров или короблений мы не обнаружили. Это было все, что мы могли сделать. Мы понимали, что боремся со следствием. Какая-то неизвестная причина заставляла силовые цилиндры сопла менять диаметры. По всем правилам надо было остановить испытания и устранить неисправность. Для этого на первом этапе нужно было разрешение ведущего инженера по испытаниям. А ведущим инженером на этих испытаниях был подполковник Качалкин. Почти легендарная личность. Кандидат технических наук, неплохой инженер, но обладатель совершенно невыносимого характера. До встречи с ним я был наслышан о нем от Юры Алексеева, начальника бригады форсажных камер и реактивных сопел нашего ОКБ. У него был давний и богатый опыт общения с Качалкиным. Они были своего рода коллегами - Качалкин специализировался на вибрационном горении в форсажных камерах и Алексеев, кажется, писал отзыв на его кандидатскую диссертацию. У Качалкина было хобби - ему доставляло какое-то садистское удовольствие находить дефекты в форсажных камерах всех отечественных двигателей. За время нашего общения на испытаниях он рассказывал мне множество историй о том, как он ловко и умело заваливал промышленников с их "идиотскими конструкциями". При этом его лицо ощеривалось в гнусной ухмылке, он шумно потирал руки, а его большой и без того тонкий нос еще больше истончался и ноздри нервно дергались. У меня вообще было много случаев узнать о Качалкине подробнее из его собственных рассказов о себе. Пользуясь разницей в нашем возрасте, он считал уместным поучать меня во всем - от того, как надо считать высотно-скоростные характеристики до того, как надо вести себя с женой и начальством. Мне запомнилось, как он рассказывал, что однажды, поругавшись с женой из-за места в комнате, где должен был стоять только что купленный телевизор и не сумев настоять на своем, он в ярости схватил несчастный телевизор и выбросил его в окно на улицу. Ладно, что никого не убил ... Вибрационное сгорание топлива в форсажных камерах - это была тема, о которой Качалкин мог говорить бесконечно. Ему не нужен был собеседник, ему нужен был слушатель. Он вещал, как глухарь на току. У него все делали все не так, как это надо было делать. И все это происходит только потому, что не слушают его, Качалкина, рекомендаций. Наш новый двигатель был для Качалкина свежей пищей и объектом его предполагаемой критики. Поскольку он считал себя большим специалистом в форсажных делах, он с порога заявил мне, что обязательно найдет в нашей форсажной камере конструктивный дефект. Но как назло, двигатель вел себя пока нормально и не давал Качалкину повода для злорадства. На результаты моих расчетов Качалкин смотрел недоверчиво. Узнав от меня, что двигатель работает на альфе 1.02, Качалкин просто не мог в это поверить. Он проверил мои расчеты и не нашел в них ошибки. Он внимательно осмотрел все детали форсажной камеры на самолете и не нашел ни одного прогара или трещины. Ему просто не было к чему придраться. От этого у него портилось настроение. Когда я рассказал Качалкину о замеченном странном поведении шлейфа диаметра сопла, его реакция поначалу была нормальной и адекватной. Он спросил меня, что я предполагаю делать. Но когда я сказал, что надо остановиться, вызвать из Уфы наших специалистов - форсажников, автоматчиков и электриков - и начать искать и устранять причину дефекта, наш ведущий разволновался: Ты соображаешь, что ты предлагаешь? Через три недели нам надо положить на стол начальству отчет об испытаниях, а нам еще около тридцати полетов надо сделать! Видишь, какая погода стоит? А надо успеть! Когда твои спецы из Уфы смогут приехать? Они, небось сейчас все в отпусках, на пляжах жарятся, поди выковыряй их оттуда! И сколько времени я могу их ждать? А сколько времени они провозятся с этим диаметром? Нет, я так не могу... Анатолий Иваныч! Ты же понимаешь, чем это может кончиться - прогорит камера или сопло. А сейчас твоя камера цела? Пока цела, но случиться это может в любом полете. Вот и будем летать, пока не сгорит! Я его понимал. С одной стороны, ему было важно закончить испытания в срок, чтобы все, и он сам, получили премию, и он записал бы на свой баланс еще одно проведенное сложное испытание. С другой, ему хотелось, как он обещал, найти в нашем движке какой-нибудь дефект, но такой, который не помешал бы успешному завершению этих испытаний. Прогар камеры или коробление створок сопла были из этого разряда. У меня больше не было аргументов. Я не мог утверждать, что безобидные на взгляд клевки шлейфа обязательно приведут к аварии. Мне даже не была ясна причина их возникновения. Поднимать шум и настаивать на остановке испытаний у меня не было достаточных оснований. Да, были опасения, но была и надежда, что все не так страшно, что новая камера хорошо "держит" богатую топливную смесь и что все обойдется. Нам оставалось только ждать, как будут развиваться события. Мы с Малаховичем решили тщательно следить за форсажной камерой и при каждом удобном случае вводить диаметр сопла в норму. Из-за непогоды полетов не было несколько дней. Программа испытаний была под угрозой срыва. А как только погода установилась, началась такая чехарда, что на летные испытания стало совершенно не похоже. Скорее на эстафету 30х100 метров. Все было подчинено только одной цели - любой ценой совершить запланированное число полетов. Чисто полетное время колебалось от 20 до 45 минут в зависимости от высоты полета. Снятие осциллографов, установка новых с чистыми лентами и заправка топливом - это еще минут 20. Осмотр двигателя после полета Малахович успевал делать в процессе заправки. Только топливозаправщик успевает отъехать от самолета, как подкатывает автобус с очередным летчиком. Он уже не осматривает самолет, как это положено по инструкции. Летчик бросает взгляд на техника, тот молча кивает головой, мол, все в порядке. Летчик расписывается в журнале приемки самолета, взбирается по стремянке в кабину, техник помогает ему устроиться поудобнее, застегнуть привязные ремни, вынимает предохранительную чеку с рукоятки катапульты, оба они запускают еще не остывший после предыдущего полета двигатель, техник сползает со стремянки, убирает стремянку от самолета, летчик закрывает фонарь кабины, запрашивает по радио разрешение на рулежку и наш горбун, как сдерживающий свою силу атлет, медленно подбирается к стартовой черте на взлетной полосе. Через две минуты он пулей проносится по бетонке и уносится в голубую даль. И так - по нескольку раз в день. Бывали дни, когда наш самолет делал по шесть полетов в день! Шесть полетов в день на экспериментальном самолете - такое могли себе позволить только наши военные! Осциллографная пленка, эта фотобумажная лента, имеет стандартную длину 50 метров. После полета ее надо проявить и высушить. Каждый полет - это 3 рулона пленки, 150 метров. После проявления в проявочной машине пленка развешивается, как сохнущее белье. Комнаты прибористов были не маленькие, но вскоре они стали напоминать гарнизонную прачечную, где сохло нижнее белье кавалерийского полка в его банный день. Чтобы как-то выйти из этого положения прибористы решили использовать одну заправку пленки на два полета. Это было возможно, когда по полетному заданию шли полеты на малых высотах, и время пребывания в воздухе было небольшим. Но когда стали летать по шесть раз в день, это уже не помогало и наших прибористов хватил кондрат. Они впали в невменяемость и просто перестали проявлять пленки. Заряжать их они еще продолжали. Мы летали "вслепую". Километры нерасписанных и не готовых к обработке пленок лежали внавал, их девственная чистота сводила с ума, разобраться в этом бардаке не было никакой возможности. А потом произошло следующее... Полковник Рябий, летчик-испытатель 1-го класса, круглолицый симпатичный здоровяк, внушающий расположение с первого взгляда, вырулил на старт, выпустил закрылки, выровнял горбатого по взлетному курсу и запросил по радио разрешение на взлет у руководителя полетов. Получив его, он перевел сектор газа на полный форсаж, отпустил тормоза, и горбатый резво пошел в разгон. У летчика на взлете работы хватает. В начале разгона, пока скорость еще мала и воздушные рули работают плохо, он удерживает самолет на взлетном курсе, подтормаживая то левое, то правое колесо основных стоек шасси, и его взгляд устремлен на взлетную полосу. Но еще он посматривает на приборную доску - все ли в порядке с двигателем, в нужном ли темпе растет скорость. Для меня до сих пор загадка, как он смог определить, что горбатый вот-вот взорвется. Может быть, он успел посмотреть в зеркало заднего вида, которое было укреплено у него над головой на наружной стороне фонаря и заметить дым или пламя в реактивной струе - не знаю, но в моей памяти он остался обладателем удивительной реакции, спасительной сообразительности и редкого везения. Самолет уже оторвал от земли носовое колесо и скорость превышала 300 км/час, когда руководитель полетов услыхал спокойный голос Рябия: Катапультируюсь! У него не было времени сказать больше, и РП это понимал. На горбатом МиГе сидение пилота было приспособлено для катапультирования с земли, и Рябия выбросило из кабины метров на 20 вверх. В то же мгновение самолет разнесло на куски от мощного взрыва. Четыре тонны нерастраченного топлива огненной лавиной растеклись по бетонной полосе. Облако черно-желтого пламени рванулось вверх. Когда парашют раскрылся, Рябий понял, что он опускается в бушующий огонь. Купол его парашюта сгорел, и на землю Рябий упал, словно спрыгнул с крыши. Возможно, он еще в воздухе сориентировался и решил, как он будет вести себя в пламени. И хотя он обгорел, но сумел выбраться из огня. Как ему это удалось - один бог знает. Пожарные нашли его лежащим в нескольких метрах от огня. Его тут же отправили в госпиталь, где он пролежал несколько недель и его даже не вызывали свидетельствовать в комиссию по расследованию причин этой аварии. Больше я его не встречал, но слышал, что врачи разрешили ему летать. Дай бог ему всего лучшего! После этого случая программу испытаний закрыли. Расследование военные проводили сами. Мы с Малаховичем уехали домой и нас даже не привлекли к участию в комиссии. Очевидно, Качалкин ничего не сказал про этот чертов шлейф. Иначе ему могло здорово влететь. Как ведущий инженер по испытаниям он нес ответственность за безопасность полетов. Если бы Рябию не удалось остаться в живых, то последствия этой аварии могли быть гораздо серьезнее. Дело могло дойти до понижения в должности или более того. На этот раз Качалкину просто врезали выговор. Премия накрылась. А я долго пытался понять, почему произошел взрыв. Взорвалось топливо. Значит, был его контакт с открытым пламенем. Пламя могло быть только в двигателе, в его камерах сгорания - основной и форсажной. Но из основной камеры с ее сравнительно низкой температурой и хорошей защитой в виде жаровых труб и корпуса, где много холодного воздуха, огню вырваться тяжело. А в форсажной камере, где температурная напряженность очень высока и случаи прогаров не так уж редки, язык пламени мог вырваться и гулять по мотоотсеку в непосредственной близости от топливных баков. Но даже перед этим последним взлетом при осмотре мы не заметили прогаров. Значит, все случилось в течение этих 10 секунд на взлете - кинжал пламени добрался до топливного бака... Горбатый МиГ в серию не пошел. Впоследствии дополнительный топливный бак уменьшили до 600 литров, горб почти пропал. Такой МиГ летал еще долго. ---------------------------------------- Песня инженеров-испытателей (На мотив "Кожанные куртки, брошенные в угол...") Манит нас с тобою Небо голубое Счетною линейкой Скорость, самолеты Натерты мозоли Гордые красавцы Грохот форсажа Графиков навалом Наши самолеты Северные вьюги Даже под столом Мощью элегантной Полигон на юге Чтобы через годы Дышит ваша стать Трудная работа И о нас с тобою Грешны инженеры Ночи в поездах Люди за штурвалом Зависть сердце гложет Вспомнили добром До чего же сильно Хочется летать Кончим испытанья Кончится дорога Сядут самолеты Станут поезда Встретят нас с тобою Жены на пороге Влажные налеты В ласковых глазах ------------------------------------- ПРОФЕССОР РАХМАНОВИЧ Курс теории реактивных двигателей нам читал профессор Рахманович. Он был самой загадочной фигурой преподавательского состава нашего авиационного института. Сам о себе он никогда ничего не рассказывал, но за время учебы по отрывочным, эпизодическим высказываниям других преподавателей мы смогли составить о нем представление. Позже это представление пополнилось рассказами старших коллег на работе и друзей, работавших с ним в институте. Он оказался в нашем городе не по своей воле. До войны он жил в Москве и работал в ЦИАМе - научном центре советского авиадвигателестроения. Уже тогда он был классным специалистом - недаром его вкючили в состав советской делегации, которая вела в Америке переговоры о поставках в СССР американской боевой техники по ленд-лизу. Спустя много лет я встречал в ЦИАМе людей, которые помнили нашего профессора. После войны он продолжал работать в ЦИАМе. Но в 1948 году в Москву приехала Голда Меир. Видимо, она знала нашего профессора с еще довоенных времен. Она предложила ему какой-то высокий пост в только что образованном Израиле. Я не знаю, что ответил ей Рахманович. Думаю, что согласился, иначе трудно объяснить то, что последовало за этим. Его уволили с работы и отправили в Уфу. Там ему дали кафедру теории двигателей в нашем итституте. Ему еще сравнительно повезло - могли ведь и на Колыму заслать. Профессору дали квартиру, но его семья к нему не приехала. Жена и дети по каким-то причинам остались в Москве. С тех пор он безвыездно жил в Уфе. Возможно, что он был под наблюдением у КГБ. Он вел жизнь отшельника. Очевидно, он встретил в жизни много зла и несправедливости. Его собственная жизнь была исковеркана, планы разрушены, семья разбита... Свой протест он выражал по-своему. Он перестал вести научную работу, не принимал участия в научных семинарах и конференциях, не интересовался общественной жизнью института. Но он не мог себе позволить отстать от мировой технической мысли. Секретарь его кафедры, преданная ему Валя, говорила нам, что он тратит много денег на разнообразную техническую литературу. Даже во время экзаменов у него на столе лежала стопка авиационных журналов, которые он просматривал, пока мы готовили свои ответы. Я не знаю, как он справлялся с домашними проблемами, как он стирал, готовил еду, убирался в квартире. Все знали, что женщины у него не было. Значит, как-то справлялся сам. У него была внешность технического интеллигента старых времен, седые вьющиеся волосы и небольшая аккуратная лысина, которая не портила его внешности. Одет он был всегда безукоризненно - хорошо пошитый и отглаженный костюм, ослепительно белая рубаха и непременный галстук, без которого мы не видели его ни разу. Его манеры были манерами человека из прошлого, которые в наше время выглядели старомодными, но симпатичными. Он приподнимал шляпу и слегка кланялся, приветствуя на улице знакомого. К девчонкам, нашим одгокурсницам, он относился как к взрослым женщинам и был с ними хоть и холодным, но кавалером. Мы чувствовали, что эти манеры у него в крови, если не в генах. Свои лекции он читал увлекательно. У него не было их конспектов. В руке он держал небольшую записную книжку, в которую изредка посматривал сквозь очки - очевидно, там были тезисы и цифровые данные. Он рассказывал увлеченно, часто забывая об аудитории, подчиняясь логике доказательств, рисовал мелом на доске схемы, выводил уравнения и увлекал нас за собой. От него мы узнали, что на свете слишком мало простых вещей. Он показывал нам на множестве примеров, что техническое решение - это всегда компромисс между множеством возможных вариантов, каждый из которых по-своему хорош и так же по-своему плох. Он учил нас учитывать их все. Долгое время он был единственным профессором в нашем институте. И незаменимым. Его авторитет был безоговорочным. Никто - ни декан факультета, ни студенческий профсоюз, ни директор института - не мог изменить его мнения. Постепенно он всех приучил к мысли, что его точка зрения окончательная. Он приходил в институт только на свои лекции, после которых некоторое время проводил с работниками своей кафедры. Никогда не пользовался городским транспортом и ходил пешком. Мы часто видели, как он идет своей дорогой домой, не торопясь, заложив руки за спину и о чем-то размышляя. Он не завел себе друзей, хотя многие достойные преподаватели нашего института были не прочь стать его друзьями. Со всеми коллегами он держался одинаково корректно, не выделяя никого, никогда его имя не фигурировало в институтских сплетнях и интригах. Обиженный судьбой, он не ожидал от людей, его окружавших, ничего хорошего, но никогда не был агрессивным. Он никогда не заигрывал с аудиторией, мол, я - ваш, ребята, чем грешили некоторые наши преподаватели. Он провел между собой и всеми остальными невидимую черту, переступить которую не позволил никому. Его остроты, вызванные нашим поведением, и доходящие до сарказма, запоминались надолго. Однажды на его экзамен наша однокурсница принесла свои конспекты. После того, как все разобрали свои билеты, сели за столы и стали готовить ответы, он заметил, что она сидит на своих конспектах. Желая поймать ее с поличным, он долго ходил по аудитории, кося глазами в ее сторону, но та все не решалась воспользоваться своими конспектами и что-то писала в своих бумагах на столе. Наконец, Рахманович не выдержал и сказал: - Одного я никак понять не могу - как это у вас оттуда все в голову переходит? Студенту, вещавшему прописную истину, он сказал: - Ну, голубчик, вот если бы вы сказали это раньше Галлилея... Видя, как студент судорожно ищет нужную шпаргалку во внутреннем кармане своего пиджака, он обратился к аудитории: - Смотрите, как он возится со своим сюртуком! Его шутки никогда не были оскорбительны, но попасть на его острый язык не хотел никто. Иногда он выдавал афоризмы, которые нам казались или спорными, или заумными, но спустя много лет ты вспоминал о них и понимал, что они - истина. Так, однажды он сказал: - Запомните, нет двигателей плохих или хороших! Есть двигатели уместные и неуместные! И верно сказал. Все знали, что он играет на скрипке. Однажды на полу институтского коридора мы нашли его записную книжку, испещренную нотами. Возможно, он и сочинял музыку. Зачем было переписывать ноты известных мелодий? Он был объективен и беспристрастен. Альфису Садыкову, парню из глухой башкирской деревни без электричества, который в школе не учил иностранный язык, потому что не было в деревне учителя, попавшему в наш институт по льготной квоте национальных кадров, не имевшему теоретических шансов получить диплом, но обладавшему ломоносовской жаждой знаний, наш профессор поставил "отлично" на последней экзаменационной сессии. На выпускные вечера Рахманович не ходил, но на наш выпускной вечер он почему-то явился. После раздачи дипломов все прошли в спортзал,где были расставлены столы с угощеньем. Нам было разрешено принести с собой по бутылке крепленного вина на брата. Профессор скромно сидел у дальней стены зала под баскетбольным щитом. Он сидел среди других преподавателей, но когда вино было разлито по бокалам и произнесен первый тост, в очередь чокнуться с профессором Рахмановичем выстроился весь наш курс. Он, бедняга, стоял минут десять с бокалом в поднятой руке и говорил каждому из нас: - Здоровья и успехов! И каждый из нас, глядя в его мудрые голубые глаза, увидел в них море доброты, которому так и не суждено было выплеснуться наружу... С тех пор я встречал его изредка, лишь тогда, когда консультируемые мною студенты защищали свои дипломные проекты, а он сидел в комиссии и задавал им вопросы. За несколько лет до смерти у него появились признаки мании преследования. Мои товарищи, работавшие с ним в институте, рассказывали, что он стал подозрительным и мнительным. Он мог прервать разговор с собеседником и спросить, нет ли у него портативного магнитофона и не записывает ли он их разговор. Он стал неряшливым и мог не притти на свою лекцию. Он никогда не жаловался на свое здоровье и никому не досаждал своими болячками. А они наверняка у него были. Его смерть была такой же загадочной, как и вся его жизнь. Он умер в своей квартире, но об этом долго никто не знал. Через несколько дней после его смерти, когда трупный запах стал разноситься по всему дому, соседи взломали его двери... Хоронил его институт. Никого из родственников на похоронах не было. Много лет прошло, и я вспоминаю нашего профессора. Вспоминаю с запоздалой благодарностью. Он с достоинством прошел свой путь, не согнулся , не сломался, не пошел против себя. Он остался цельной натурой. Спасибо вам, Анисим Наумович, за то, что вы укрепили во мне любовь к небу и крыльям! Пусть земля будет вам пухом! Светлой памяти моей бабушки Зельды Абрамовны Подвысоцкой ШАЛЬНАЯ ПУЛЯ Это случилось в Одессе в 1946 году. Мы вернулись из эвакуации летом сорок пятого. Я хорошо помню развалины железнодорожного вокзала, к которым вплотную подошел наш поезд, и множество людей, вернувшихся в родной город после долгой разлуки. Они стояли на разбитом перроне и изумленно оглядывались, не узнавая свою Одессу... Я помню, что меня посадили сверху на наши жалкие пожитки, которые наемный рикша положил на свою двухколесную телегу, и мы двинулись через Куликовое поле и Пироговскую к нашему дому в Госпитальном переулке, где мне довелось родиться за два года до начала войны. Мои мама и бабушка шли, держась за телегу, и плакали. Сейчас я понимаю, что в этом плаче было много всего - и ужас от картины разрушенного города, и боль от лишений военного времени, и скорбь от потерь близких, и надежда на то, что всему этому приходит конец. Мне, шестилетнему несмышленышу, у которого мозги умели только фиксировать увиденное, были непонятны причины их плача, но я чувствовал, что происходит что-то важное и тревожное. И это было моим первым сильным чувством, которое я запомнил на всю жизнь. Мы подъехали к нашему дому в переулке. Рикша снял с телеги наши вещи и уехал, а мои женщины начали разговор с жильцами дома. Оказалось, что в нашей квартире живет какая-то семья, и что нам места в ней нет. Постепенно разговор перешел на высокие тона, затем на крик, а кончилось все тем, что мои женщины опять расплакались. И мы были вынуждены некоторое время жить у брата моего погибшего на фронте отца - дяди Изи. Его квартира в большом доме на Кирова угол Белинского стала нашим приютом на несколько месяцев. Спустя некоторое время моей маме, которой тогда было двадцать пять лет, как вдове погибшего красноармейца, дали комнату в коммунальной квартире на Пироговской, 5. С этим домом связаны мои самые дорогие воспоминания и самые сильные впечатления. Наш квартал был самым первым к Пролетарскому бульвару и в нем было всего три, но огромных дома. Построенные из мягкого одесского ракушечника лет сто назад, они с фасада были украшены лепными украшениями и когда-то выглядели вполне прилично. Другое дело - внутри. В один из флигелей нашего дома попала бомба, и он превратился в развалины, которые были излюбленным местом детворы всех возрастов.Квартиры в этих домах были , как правило, коммунальными и жили в них по три-четыре семьи. Влажные стены, разбитые полы, мыши на кухнях, протекающие краны, шум примусов, темные коридоры, пыльные стекла на окнах общих помещений, загаженные кошками черные ходы - все это запомнилось надолго. В длину дом занимал целый квартал, в нем было больше ста квартир, во дворе всегда бегали пацаны и я даже не со всеми был знаком. Кому-кому, а мальчишкам в таком дворе весело. Много лет спустя, бывая в Одессе в отпуске, я непременно заходил во двор своего дома, где проходило мое голодное, но веселое детство и окунался в воспоминания. Уже никого из моих сверстников я не встретил. Алик Рутман, Юра Прошко, Любомир Онищенко, Валя Юсим, Витя Рубцов, Женя Жуковский - где вы, мои первые приятели? Время разметало нас, и вряд ли мы еще встретимся... Я стоял в центре двора у фонтана, в котором никогда не было воды, под акациями, которым тоже под сто лет и на которые я когда-то ловко взбирался, курил и оглядывался. Мой флигель развалился от старости, несуразные подпорки и растяжки поддерживали его старческие стены, он был в аварийном состоянии и всех его жильцов выселили. Было жалко и грустно. Умирал символ моего детства, умирал на моих глазах, и помочь ему я был не в силах.... Маму взяли на работу в воинскую часть, которая располагалась на 5-ой станции Большого Фонтана, а бабушка, которой тогда было чуть больше пятидесяти, осталась на хозяйстве дома. Она вполне могла еще работать, но смотреть за внуком ей казалось важнее. Она возилась со мной всю войну, заботилась, беспокоилась обо мне и любила. Маме досталась забота о нашем финансовом благополучии. Послевоенная Одесса - этого не забудешь никогда... Голод и нищета доминировали. Добавляли свое бандитизм, ночная стрельба на улицах, кражи, продовольственные карточки, безотцовщиа. Среди моих товарищей по двору только у трех отцы вернулись с войны и остальные им завидовали. У нас не было никаких игрушек, мы целыми днями гоняли во дворе, на развалках, обыскивали санаторские сады в поисках фруктов, знали все шелковичные деревья до Аркадии, лазали по мрачным катакомбам, ловили руками под камнями морских бычков и креветок и, конечно же , купались в Отраде. Главное, что приносило нам радость, а взрослым огорчение, это обилие боеприпасов, которые мы находили в обвалившихся окопах, подвалах, катакомбах, развалинах домов и в других, иногда самых неожиданных , местах. Поиском и подрывом боеприпасов занимались все мальчишки от пяти лет и старше. Почти каждый день в нашей округе взрывались то патроны, то гранаты, а то и орудийные снаряды. К ужасу родителей, иногда это кончалось трагически. В нашем дворе двое близнецов решили разбирать лимонку в своей квартире. Оба погибли... Снаряды взрывали у моря, в Отраде. В те времена это было безлюдное, пустынное место. На красной без растительности земле среди окопов, рвов и валов черной железной грудой вылелялся подбитый фашистский танк. В нем пацаны устроили туалет - все хотели выразить свое отношение к поверженному врагу. Техгология взрыва была простой. Собирали дрова для костра, на них укладывали снаряд и поджигали дрова. Все прятались за ближайшими земляными валами или в окопах и ждали, когда рванет. Если дров было достаточно и костер горел хорошо, то ждать приходилось недолго - минуты через три-четыре земля содрогалась, по ушам била какая-то бешенная сила, осколки снаряда с ужасным свистом пролетали над нашими головами, на месте костра оставалась дымящаяся яма, а всех нас охватывал сладкий ужас. Младшие пацаны вроде меня радовались больше всех, хотя наше участие было минимальным. Мы собирали дрова для костра, и в благодарность за это старшие разрешали нам быть зрителями и делить с ними радости запрещенного плода. О своей безопасности мы должны были заботиться сами. На старших, которым было по 14-17 лет, лежали все остальные заботы - раздобыть снаряд, спрятать его в укромном месте, незаметно для взрослых перенести его к морю и обеспечить тайну замысла. Но рвать снаряды - дело не будничное, а довольно редкое и очень опасное. Участковые милиционеры тоже были не дураки, и многие старшие пацаны от них натерпелись. Нас, шести-семилетних, никто всерьез не принимал. Другое дело - патроны. Особенно везло, когда находили пулеметные ленты с десятками заправленных патронов. Тут же, в развалинах разбитого флигеля разводили костер, бросали в него пулеметную ленту, быстро прятались за массивными стенами из ракушечника и в сладком предчувствии ожидали начала канонады. Вы не поймете чувства, которое наполняет душу шестилетнего идиота, в упоительном восторге глядящего, как у него над головой пуля с глухим стуком впивается в стену, осыпая под ноги желтую ракушечную пыль. В костре пулеметная лента лежала свернутой в клубок, и пули вылетали из костра по всем направлениям, наводя ужас на дворовых бабушек, вызывая гнев у мужиков и крики отчаяния у мамаш. Но никто ничего не мог делать до тех пор, пока последняя пуля не вылетит из костра в неизвестном направлении и костер не потухнет совсем. Все прятались по своим квартирам, как на войне под обстрелом, в бессильной злобе на малолетних хулиганов переживая этот кошмар. Зато после того, как костер догорал и стрельба заканчивалась, все выходили во двор и начинались поиски виновников. Но нас уже давно не было на месте преступления! Тот злосчастный день начался как обычно. С утра мама ушла на работу, а бабушка собралась на Привоз купить какой-нибудь еды. Было лето, последнее лето перед школой - в сентябре мне предстояло пойти в первый класс. На завтрак бабушка сделала мне бутерброд. Это был кусок черного хлеба, намазанный тонким слоем плавленного сыра. Сыр находился в консервной банке, которую мама принесла накануне с работы. Это был продуктовый паек, который выдавали иногда ей на работе. Я до сих пор помню эти темно-зеленые американские консервные банки с тушенкой или плавленным сыром. И белые алюминиевые ключики к ним, в которых была щель. В эту щель ты вставлял кончик металлической ленты на банке и , поворачивая ключ, наворачивал на него ленту. Когда лента вся наматывалась на ключ, верхняя часть банки отделялась от нижней и обнажалось ее содержимое. Это был захватывающий процесс. Банки были без наклеек, и никто не знал, что в банке - тушенка или сыр. Тушенка ценилась выше. Каждый раз, открывая банку, ты, затая дыхание ждал, что же внутри - тушенка или сыр. На этот раз нам повезло меньше - банка была с сыром. До следующего пайка надо было ждать несколько недель, и бабушка экономила, как могла. Даже ее любовь ко мне, ее тогда единственному внуку, не позволила ей быть щедрой. Сквозь слой сыра, которым она смазала хлеб, было видно все! Этот слой обтекал все неровности хлебного среза и был так тонок, как пленка бензина на поверхности лужи. Но как вкусно он пах! Бабушка протянула мне бутерброд, я схватил его и выбежал во двор. Первый кусок я откусил еще в подъезде, когда за мней захлопнулась тяжелая высокая дверь нашей квартиры, и с наслаждением размазывал по небу хлебно-сырную смесь. И тут я увидел Кольку-Психа. Его глаза были устремлены на мой бутерброд. На мнея он не смотрел - я был ему не интересен. Его рука вынула из кармана и явила мне на открытой ладони блестящее чудо. Это был винтовочный патрон. До этого я видел уже много разных патронов, в основном это были патроны, пролежавшие в земле и под дождем, со следами времени, в пятнах и царапинах. Этот был совершенно новый. Большой, тяжелый, с остроконечной пулей, золотистым манящим блеском и формой, напоминающей миниатюрную статуэтку. Это было произведение искусства. Спустя много лет, став взрослым и получив интересную профессию, я работал в опытно-конструкторских бюро военизированного министерства и знал, в отличие от многих непосвященных, что, например, самолет, способный достичь высоты 37 километров, где небо уже не синее, а черное - это произведение искусства. Что подводная лодка, способная погрузиться на километровую глубину - это произведение искусства. Что ракета, запущенная с расстояния во много сотен километров и поражающая цель с точностью до нескольких метров - это тоже произведение искусства. Поначалу я с удовольствием служил этому искусству. Задачи, которые оно ставило передо мной, бросали вызов моему самолюбию, заставляли напрягать мозги и совершенствоваться. Однако, со временем я стал понимать, что у моего искусства есть очень неприятное название - искусство убивать людей. И хотя я не проектировал снаряды, не точил оружейные стволы и не синтезировал пороха, я все равно служил богу войны, потому что улучшал системы доставки оружия - двигатели боевых самолетов. Поняв это, я охладел к своей работе. Но тогда в послевоенной Одессе, голодной и полуразрушенной, у меня, дошкольника, в голове было пусто, высоким материям там делать было нечего, и только природное причастие к мужскому началу с его страстью к авантюрам и тягой к неизвестному влекло меня со всей своей коварной силой. Глаза Кольки не отрывались от моего хлеба. Он подбрасывал свой патрон и ловил его, стараясь зародить во мне желание стать его обладателем. Он мог не делать этого, если бы знал, что рыбка давно в его сетях. Кличку Псих Колька получил за бешенный нрав, который более всего проявлялся в драках. Дпаки были обычным делом не только в нашем дворе. Колька мог схватить камень и швырнуть его тебе в голову, а угомонить его не было никакой возможности. При этом он грязно ругался, а губы его покрывались белой слюной или пеной. Кольке было лет десять, он был гораздо сильнее меня и ему ничего не стоило просто отнять у меня хлеб, но мы стояли у моего подъезда, дело было днем, во дворе были люди, и Колька не хотел шума, а громко кричать я умел хорошо, да и бабушка была еще дома. В общем, мы поняли друг друга. - Махнемся? - спросил Колька. - Настоящий? - задал я дурацкий вопрос. - Ты что, идиот? На капсюль посмотри! Он торопился, чтобы не дать мне время откусить еще кусок. И, протянув мне свое сокровище, он другой рукой вырвал мой бутерброд, который я уже подносил к раскрытому рту. Весь мир вокруг меня изменился, как только патрон оказался в моей руке. Я перестал замечать все, что меня окружало, меня охватили новые, неизведанные чувства. Все мальчишки во дворе занимались подрывом боеприпасов, слухи о том, что кто-то раздобыл патрон или гранату, расходились моментально, от желающих принять участие в подрыве не было отбоя, и в этом ничего нового не было. Но на этот раз я решил сделать все сам, без чьей-либо помощи, в одиночку, чтобы не делиться ни с кем запрещенной радостью. Я знал, что подобные занятия кончаются плохо. Не в том смысле, что осколок или пуля могут лишить тебя жизни - тут у меня по малолетству не было никаких сомнений, что ко мне это не относится и что я буду жить вечно. Реальной угрозой было другое - разглашение коварного замысла. Если он становился известнем взрослым - все, готовь задницу для расправы. И тогда все во дворе будут слышать твои вопли, перемежаемые родительскими назиданиями в такт со свистом ремня по твоему костлявому заду. Поэтому я зажал патрон в кулаке и держал руку в кармане своих штанов, подальше от чужих глаз. Я еще не знал, что я буду с ним делать, но мне очень хотелось пообщаться с ним теснее, и чтобы этому общению никто не помешал. Разводить костер ради того, чтобы услышать один выстрел, мне показалось хлопотным занятием. Надо было придумать что-то другое. Я бродил по двору, присматривая место, где можно было спокойно заняться моим гнусным делом. Более всего для этого подходил задний двор нашего флигеля, у развалки. Это был непроходной двор с забором из ракушечника и одиноким абрикосовым деревом. В то время в Одессе каждый пацан, которого родители выпускали гулять одного, уже знал, что если пробить капсюль патрона, то получится взрыв. Я начал строить примитивную систему подрыва патрона. Для начала надо было зафиксировать патрон в положении капсюлем вверх. Лучшего фиксатора, чем земля, я придумать не мог. Надо было выковырять в этой голой окаменелой земле лунку, куда бы патрон вошел по самый капсюль. Никакого инструмента у меня не было. Я выбрал место у забора под абрикосовым деревом, где земля была помягче, и какой-то щепкой стал ковырять землю. И провозился с этой затеей долго, пока не понял, что без железа тут не обойтись. Я подошел к развалинам флигеля. Еще недавно здесь работали пленные немцы. Их привозили каждый день и они заканчивали то, что наделали - убирали обрушенные балки, перекрытия, разбирали завалы, грузили мусор в машины и делали это под надзором вооруженных солдат. Солдаты охраняли немцев. С одной стороны, чтобы не убежали, а с другой - от пацанов, которые не упускали случая запустить в немцев камень. Кормили немцев плохо. Я, правда, не знаю, кто в то время в Одессе ел хорошо. Моя бабушка, у которой война забрала сына, а у ее дочери - моей мамы - мужа, к немцам относилась плохо. Но когда она стояла у нашего черного хода и смотрела на работающих немцев, ее губы шептали какие-то еврейские слова, глаза были влажными, а лицо становилось печальным. Однажды я видел, как молодой немец в грязной темно-серой форме, озираясь на стоящего поодаль охранника, подошел к бабушке и что-то сказал, поднося руку к своему рту. Бабушка принесла ему из нашей кухни вареную картофелину и луковицу. Хлеба у нас тогда было мало, его давали по карточкам и впроголодь. Что могло заставить уже немолодую еврейку, которой фашисты принесли столько горя, поделиться с пленным немцем частью нашего скудного семейного рациона? Наверное, это было чисто женское сострадание, которое не делит горе на немецкое или еврейское. Бабушка не рисковала, как та молодая черкешенка в толстовском "Кавказском пленнике", помогая Жилину и Костылину, но налицо было то же женское сострадание. Бабушка была настоящей женщиной. На следующий день этот немец опять подошел к бабушке и протянул ей маленькую деревянную коробочку, которую, очевидно, пронес через всю войну. Это был простой, но хорошо сделанный ларчик, в котором держат мелкие вещи. Так он благодарил бабушку. Тот ларчик еще долго жил в нашей семье. Бабушка держала в нем свой нехитрый скарб и дорожила ларцом. Побродив по развалке, я нашел, наконец, железнодорожный костыль и кусок железной трубы. Откуда там быть железнодорожному костылю я и сам не знаю, но мне он пригодился. Я поставил его острым концом на землю, а трубу использовал как молоток. Сколько раз при этом я бил себя по руке я говорить не буду. Рука ныла, но мне надо было закончить задуманное. Когда костыль вошел в землю, появилась другая проблема - как его оттуда вытащить. Сдуру я забил его по самую головку, и он сидел в земле как гвоздь в доске. Когда я той же трубой стал бить по головке костыля в разные стороны, он прослабился и мне удалось его вытащить. Образовавшаяся лунка была похожа скорее на небольшую ямку, чем на отверстие, и мой патрон болтался в ней, как детская нога в отцовском сапоге. Но это казалось мне неважным. Я положил патрон в лунку пулей вниз, а зазоры засыпал песком и пылью и примял пальцами. Капсюль аккуратно торчал из земли и блестел на солнце. Теперь нужен был гвоздь. В подъезде черного хода их было полно. Они торчали во всех деревянных рамах, дверях, косяках, я цеплялся за них много раз. Один такой я вырвал из дверного косяка, что тоже было непросто. Меня охватил азарт. Дело двигалось, и предчувствие удачи рождало во мне изобретательность. Гвоздь надо было поставить на капсюль острым концом и стукнуть по его шляпке чем-нибудь тяжелым. Но гвоздь сам не стоял, его надо было как-то удержать в вертикальном положении. Я сгреб с земли пыль, песок и прочий мусор вокруг, сделал из всего этого небольшой холмик над капсюлем и осторожно воткнул в него гвоздь. У меня хватило ума сообразить, что если я буду бить по шляпке гвоздя куском трубы, то в момент выстрела мое лицо окажется слишком близко к пуле и это может быть опасно. Я нашел кусок битого кирпича и стал примериваться. После несколькиз пробных прицеливаний я бросил кирпич на холмик с гвоздем. Ожидая выстрела, я повернулся к патрону спиной и согнулся. Но не произошло ровным счетом ничего! Кирпич разметал мусорный холм с гвоздем, но капсюль был цел. Я начал новую попытку. Трудность заключалась в том, что , собрав холм, я не был уверен, что острие гвоздя касается капсюля. Неудачей кончились и несколько других попыток. Наконец я сообразил, что вначале надо одной рукой держать гвоздь острием на капсюле, а другой собирать холм. Когда я поступил таким образом и в очередной раз замахнулся кирпичем, я был абсолютно уверен в успехе. Каково было мое разочарование, когда опять ничего не произошло! Я не помню, сколько раз я собирал этот мусорный холм, сколько раз замахивался кирпичем, сколько раз ожидал выстрела и сколько раз разочаровывался - время как понятие для меня не существовало. Для себя я сделал вывод, что Колька подсунул мне плохой, испорченный патрон, и мне стало жаль моего бутерброда с сыром... Я вытащил патрон из земли. Мое отношение к нему изменилось коренным образом. Он потерял в моих глазах всю свою привлекательность. Теперь это был хотя и блестящий, но уже совершенно бесполезный предмет, из которого было невозможно извлечь ни капли удовольствия. Мне захотелось уйти с задного двора. Делать тут было больше нечего. Теперь патрон можно было не прятать. Я стал бросать его, как камешек, в стену дома, в забор, поднимал и снова бросал, и в каждом броске была злость на себя, дурака, давшего себя обмануть. Обойдя флигель, я вошел в наш парадный подъезд. В подъезде были мраморные полы с уветным орнаментом и мраморные лестницы, ступени которых были сточены множеством ног, их попиравших. Я с силой бросил патрон себе под ноги И тут патрон взорвался! Это было полной неожиданностью. Грохот выстрела, усиленный эхом подъезда, был настолько силен, что меня оглушило. Но уже приобретенный за год жизни в Одессе инстинкт приказал - беги! Потому как иначе врежут по заднице. И я побежал. Но побежал не во двор, где можно было легко спрятаться, а вверх по лестнице, на четвертый этаж. Ничего разумного в этом не было, но я не думаю что в подобной ситуации семилетние пацаны руководствуются разумом. Два первых лестничных марша я пролетел пулей. На третьем я почувствовал, что по моей левой ноге течет что-то теплое. Я еще подумал, что наверное это я уписался от испуга. Но тут же ощутил, что левая нога как-то странно не слушается меня и слегка волочится. Я посмотрел вниз и заметил, что моя левая штанина мокрая, а за мною по лестнице тянется кровавый след. Тут странная, неиспытанная доселе слабость подкосила меня, и я опустился на узорчатый пол лестничной площадки между вторым и третьим этажом. Я точно помню, что не испытывал абсолютно никакой боли, и мне было интересно, почему из меня течет кровь, а боли никакой нет. Я закатал штанину выше колена и на левом бедре у колена, у самого сгиба увидел нечто странное. В мякоти под костью была дыра шириной чуть уже моей ладони. Из нее хлестала кровь. Кровь заливала ногу, штаны, растекалась по грязному полу и была горячая. Но еще из дыры вывалился комок каких-то жил, сосудов и какой-то требухи, и эта кровавая гроздь неуклюже свисала под костью и была вызывающе несовместима с моим представлением о человеческом теле. Я огляделся вокруг и увидел на полу рядом с собой обгорелую спичку, которую бросил кто-то, закуривая на ходу. Слабеющей рукой я поднял спичку и стал ковырять ею в этом кровавом месиве, пытаясь понять, откуда оно вывалилось и нельзя ли поставить его на место. Я понимал, что выстрел и кровь связаны, но сознание мое мутилось и я перестал что-либо соображать. Помню звуки хлопающих дверей, голоса соседей по подъезду, кто-то суетился вокруг меня, кто-то поднял меня на руки и отнес в нашу квартиру. Я лежал в незнакомой комнате на чужой постели, а надо мной склонилось озабоченное лицо нашей соседки по квартире тети Нади Русиной. Остальное я знаю уже из рассказов других. Ничего не подозревающая бабушка вернулась с Привоза и вошла в наш двор. Из самых лучших побуждений мои приятели наперегонки побежали ей навстречу, желая поскорее сообщить важную новость. Лучше бы они этого не делали! - Ваш Дима застрелился! - кричали они хором. Я готов повторить за Марком Твеном, что слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными. Но бедная моя бабушка! Она в обмороке упала на землю и возиться с нею пришлось чуть меньше, чем со мной... Мама вернулась с работы, и опять мои женщины плакали. Они плакали и гладили меня по голове, по рукам. Если бы они знали, сколько еще раз им придется из-за меня плакать! Ведь это было только начало! Мама созвонилась с медиками из своей воинской части. За мной приехала машина, меня увезли в военный госпиталь, вытащили застрявшую в мякоти ноги пулю, продезинфицировали рану и зашили ее.Почему-то всего этого я совершенно не помню. Странно. Пуля не нанесла мне никаких физических повреждений, все обошлось без всяких последствий, если не считать шрама, с которым я живу более полувека. А тогда моя глупость преподнесла мне сюрприз - мой имидж в глазах сверстников вырос, а мои женщины, вопреки ожиданиям, не только не били меня по заднице, но даже стали относиться ко мне с трогательным вниманием. Есть, оказывается, и у глупости свои прелести! ШАПКА ПО КРУГУ Прошло всего несколько месяцев, как мы приехали в Австралию. Еще сильны первые впечатления, еще все внове и в диковину, еще ничего не понимаешь, еще толком не знаешь, как влиться в этот новый мир. Ситуация, знакомая каждому новому иммигранту. Живем на пособии, снимаем квартиру, ходим на курсы английского. Как все. Денег в обрез. Экономим на всем. Самая тяжелая экономия - на куреве. Курсы английского - на Мэри-стрит. Каждый день хожу пешком с Куджи в Сити и обратно. С одной стороны, это интересно - глазеть вокруг на все новое, непривычное. А с другой - экономлю на автобусе, чтобы купить сигареты. Занятия на курсах начались в феврале. Жара и зной. Каждый день прохожу мимо нескольких баров, из которых несет пивным духом и кондиционерной прохладой. Хочется пива, но жалко денег - лучше купить курева. Наконец, решаюсь. В кармане - заветные три доллара. Захожу и озираюсь. Обстановка разительно не похожа на советские пивные. Большинство посетителей бара по-одиночке сидит за высокими столиками, медленно потягивает пиво из высоких стеклянных бокалов, раздумчиво курит. На стенах - работающие телевизоры. Я заказал бармену скуну пива. Она стоила $2.60. Положив 40 центов сдачи в кошелек, я выбрал пустой столик у стены, закурил сигарету и жадно отхлебнул три глотка. Добившись вожделенной цели, я стал растягивать удовольствие, сдерживая неукротимое желание выпить все одним махом. На экране телевизора возник диктор, начавший что-то говорить. В то время для меня английская речь являла собой неразделимый на отдельные слова сплошной поток симпатичных, но малопонятных звуков. Я услышал, что несколько раз диктор произнес слово Руанда. Я заметил, что все повернули головы к телевизору и внимательно слушают диктора. На экране появились кадры репортажа из Руанды. По лесной грунтовой дороге медленно текла река из тысяч черных людей. Они несли свой жалкий скарб, сложенный в матерчатые узлы, которые держали на головах. Эти узлы колыхались в такт их шагам, словно рыбачьи поплавки над людской рекой и были символами беды. На спинах многих женщин были примитивные тряпочные ленты, которыми были обмотаны почти грудные дети. Полчища мух облепили лица этих несчастных. Их глаза не были глазами младенцев - страдания превратили их в глаза мудрых старцев. На экране возник номер какого-то телефона. Через некоторое время его сменили цифры со знаком доллара. Я понял, что объявлен сбор пожертвований в помощь беженцам из Руанды. Я почти допил свое пиво, когда обратил внимание на просто одетого посетителя, который подошел к бармену и что-то сказал ему, кивая на экран телевизора. Отвечая ему, бармен кивнул головой и рассмеялся. Посетитель снял с головы рабочую кепку с длинным козырьком и что-то громко сказал, обращаясь к посетителям бара. Все молча потянулись к своим кошелькам. Человек с кепкой начал обход столиков. Каждый бросал в его кепку деньги. Я заметил, что это были бумажные деньги. Значит, не менее пяти долларов. Меня охватило стыдливое чувство неловкости. Мои 40 центов могли показаться издевательством. Еще хуже было уйти, не положив в кепку ничего. Мне можно было не позавидовать. Когда сборщик подошел ко мне с протянутой кепкой, я вынул свой кошелек, открыл его и перевернул. В мою ладонь упали 40 центов. - Sorry, I have no more money... - промямлил я и, перевернув ладонь, отправил несчастные 40 центов в его кепку. - It's o'key, no worries! - ответил он и улыбнулся. Он снял с меня клеймо неполноценности. Обойдя всех, сборщик подошел к бармену и вывалил на стойку содержимое своей кепки. Бармен пересчитал деньги, подошел к телефону, набрал номер и что-то сказал в трубку. Закончив разговор, он повернулся к сборщику и кивнул ему. Сборщик вернулся к своему пиву. Все смотрели на экран телевизора. Немного погодя на экране снова появился тот же диктор и что-то сказал. Появилась новая цифра собранных денег. Все посетители бара зааплодировали и оживленно заговорили. Я понял, что наши деньги из кепки приняты и замечены. Я допил свое пиво и вышел на улицу. Что я знал об Австралии? Что она на далекой окраине цивилизованного мира, что ее колонизировала Англия, что там живут экзотические кенгуру, плавают самые большие акулы и самые длинные крокодилы... Но еще в далекой юности я прочел сборник Генри Лоусона под названием "Австралийские рассказы" и до сих пор помню свои впечатления от прочитанного. Происшедшее в баре так напоминало то, о чем писал Лоусон в своей "Шапке по кругу", что уже не холодным рассудком, а теплым и добрым чувством, шедшим из груди, я понял, что действительно нахожусь в Австралии. И стало мне хорошо... СЛАД Борис встал с постели, подошел к столу, вынул из пачки сигарету, закурил. Сделав две глубоких затяжки, он вернулся, сел на постель и посмотрел Светлане в глаза. Она улыбалась. - Надо же... Я даже пошевелиться не могу... Ты что же делаешь с одинокой женщиной, разбойник? - в ее голосе не слышалось укора. - Конечно, больше года без мужчины, так и разучиться можно, но ты все же молодец... - Ладно, полежи, отдохни. Закрой глаза - я на тебя смотреть буду... - Наклонись, я тебя поцеловать хочу.. Приятно услышать такое. Борис был доволен. Это была их первая постель. Она согласилась притти в его квартиру и, хотя они не говорили об этом прямо, оба понимали, что начинается новый этап их отношений. И вот он смотрит на нее, лежащую обнаженной в его постели, прекрасную, жаркую, утоленную, доверчивую. Ее длинные волосы, спутанные в недавнем любовном ристалище, разметены в живописном беспорядке, голова устало приникла к подушке пылающей щекой, она еще дышит шумно и глубоко, ее веки непроизвольно закрываются, а на губах застыла улыбка... Ему очень хотелось гладить, ласкать ее, но он не решился, чтобы не помешать ей притти в себя. Да, она похожа на женщин с полотен Рубенса, но те все же тучные, а Светлана просто полная, просто в теле... - Ну, и как я тебе нравлюсь? - спросила вдруг она, не открывая глаз - Знаешь, - Борис не удивился - если откровенно, то очень нравишься. Он затушил сигарету. - Спасибо. Мне как-то легко стало ... Должна сделать ответный комплимент - это было чудесно... Я еще никогда в жизни не испы... Прости за пошлость... - Я был рад стараться. Мне очень хотелось тебе угодить. - Угодил, угодил, да еще как... А почему тебе этого хотелось? - она похлопала ладонью по простыне, приглашая его лечь рядом - Мне не хотелось, чтобы ты ушла от меня разочарованная. Он осторожно улегся рядом с нею. Она отодвинулась, давая ему место. - Почему? - Потому, что я коварен - я хочу, чтобы это продолжалось... Не один только раз. Она замолчала. Ее рука медленно скользила по его телу - она изучала его. Борис лежал на спине, заложив руки за голову. Он чувствовал себя котом, которого хозяин ласково поглаживает, держа на коленях. - А ты все же худой. Жилистый. Сухой. ... Кол торчит... Не сказала бы, правда, что он худой... Борис усмехнулся. - Со мной в институте учился мой школьный товарищ. Это от него начались мои сексуальные похождения. Так он тоже был худой. Но говорил об этом так: "Хороший петух толстым не бывает". Это очень раздражало толстяков... А торчит то, чему торчать положено. Не хочет ли мадам убедиться ? - Боюсь, что меня просто не хватит и тебе придется вызывать скорую. Я еще не совсем пришла в себя...Слишком много - тоже плохо. Но если тебе это нужно, то я возражать не буду...сильно... Борис обнял ее голову, поцеловал, прислонил к своей груди. - Нет, я не настаиваю. Не хочу портить впечатления.. - А кровать тебе придется сменить. Подозреваю, что не я первая тут кувыркалась, но боюсь, что в следующий раз она просто не выдержит наших прыжков... - Это верное замечание. Я исправлюсь. Давно пора купить новую.А насчет следующего раза у меня предложение. Давай сейчас встанем, примем душ и сядем за стол. Поедим и за разговорами решим все наши проблемы - нам есть о чем рассказать друг другу... ................................................................................... Они прошли на кухню, с еще влажными после душа волосами, оба в банных халатах, которые Борис заблаговременно приготовил еще с утра. Он понимал, как много значат для женщины любые проявления внимания и заботы, как раздражает отсутствие простых, но так необходимых ей мелочей. Он ушел с работы, отпросившись у начальника, чтобы достойно встретить Светлану. Закупил продуктов и выбрал большой букет красных роз. Сейчас он мысленно пытался проверить себя, все ли он сделал, не упустил ли чего. Ему действительно не хотелось, чтобы Светлана чувствовала себя неуютно. Но она вела себя раскованно, непринужденно, естественно, и Борис успокоился. Светлана наклонилась к цветам, окунула лицо в букет, обнюхала его, улыбнулась и спросила: - Это в мою честь? Спасибо! Как юная девушка она шаловливо вытянула губы трубочкой и чмокнула его в щеку. - Ну, давай поедим. Я тут приготовил кое-что... Ты помоги мне - расставь приборы. Они в серванте. - Что, сам готовил? - А что тебя так удивляет? Поживешь один - многому научишься. - И что это будет? - Венгерский гуляш, мадам! - О-о! Интересно... - Сейчас, только разогрею... Я не совсем рассчитал, хотел к твоему приходу, а ты слегка запоздала... - Извини, мама не могла Дениску из яслей забрать, мне пришлось... - Ладно, ведь это я сам виноват - сразу утащил тебя в постель...Только не говори, что тебе надо через двадцать минут домой бежать. Этого я тебе не прощу... - Нет-нет, я весь вечер свободна... - Проблемы есть? - Никаких! - Как пахнет? - У-ух! Как настоящий! - Сейчас попробуешь и скажешь... Пюре бери.. Так. Давай нальем - есть повод! - Пожалуй, да, есть! - За что пьем? - Ты что-то серьезным стал. За что ты хочешь выпить? - Станешь серьезным... Слушай, я понял, что ты мне нравишься...Очень.. И хотел бы выпить за... Но не знаю, что ты думаешь обо мне. Без этого тост не получится. - Не бойся, получится... Мы, кажется, работаем в одной фазе. Ты мне тоже нравишься. - Тогда давай выпьем за то, чтобы перестать прятаться. За то, чтобы мы могли честно смотреть в глаза всем. Протокол о намерениях...О честных намерениях... - Везде? - Конечно, везде! Вперед? - Вперед! Под глухой звон полных бокалов они выпили и заработали вилками. - М-м-м, действительно вкусно! - Спасибо, мадам! - Боря, ты сказал, что мы должны перестать прятаться... - Угу - ... выйти из подполья... - Да. - ...и показать всем, что мы - любовники? - Да. - И на работе? - А что тебя смущает? - Есть нюансы. А если у нас ничего не получится? Ты - мужчина, тебе проще, тебя все поймут. А я? Мать-одиночка, с маленьким пацаном захотела выйти замуж, огрести мужика, да не вышло! Видно, не сахар баба-то... А на работе как быть? Встречаясь, глаза отводить, делать вид, что ничего не было, а за спиной всякие сплетни... - Ну, зачем же так мрачно? Послушать тебя, так всю жизнь надо на месте просидеть и не сметь ничего делать - как бы чего не вышло. Скажи, а как люди вообще женятся? Кто может им сказать, что все будет хорошо? Но они любят, их тянет друг к другу, они не могут жить без этого. Пока есть любовь, есть гарантия. А вот как она кончается, так и жди разного...А человеку свойственно верить в хорошее, быть оптимистом. Без этого плохо, вся жизнь кажется серой. Да ты это и сама знаешь! - Хочешь сказать, что ты оптимист? Борис улыбнулся. - Ты своим вопросом напомнила мне об одной гипотезе. Я на нее давно вышел, успел уже забыть... - И что это за гипотеза? - Давай выпьем еще. Для лучшего понимания... - Что, такая сложная? - Да нет, скорее наоборот, простая. К науке отношения не имеет, просто несколько...неожиданная. - О, да ты еще и интриган! - Мадам! Я - целый кладезь достоинств! - И интригантство в их числе? - Это не интриганство. Это - способность быть интересным, привлечь к себе внимание. Важное для мужчины, между прочим... - Согласна, для мужчины важное. А для женщины - опасное. - Только тогда, когда цели не праведные. Во всех других случаях - достоинство. - Ладно, уговорил. Так о чем гипотеза? - О природе мужского оптимизма. Автор - Борис Ильин. - Ну-ну...Да мы с претензиями! - Если мадам даст автору возможность.. - Пардон-пардон, я внимательно слушаю. - Гипотеза основана на личных наблюдениях автора. И гласит, что пока у мужика все в порядке с потенцией, он - оптимист. Еще есть следствие: если мужик пессимист, то у него нелады с потенцией. Вот и вся гипотеза, мадам! И как она вам? Светлана задумчиво крутила ножку пустого бокала. - Знаешь, это действительно интересно. Ты подсказал мне, как может выглядеть вариант гипотезы о женском оптимизме. - Ну-ка, давай! - Пока женщина в состоянии родить ребенка, она - оптимист. По-крайней мере, я знаю, что все бесплодные женщины - откровенные пессимистки. - Слушай, это же здорово! Если мы правы, то я знаю, как поднять тонус у всего человечества. Надо заказать медикам средства для продления потентности мужчин и фертильности женщин! Идея - класс! Беру тебя в соавторы. Может, запатентуем? - Идея, может быть, и хороша, но только сейчас меня волнует не она и даже не все человечество. Я смотрю на тебя и вижу, что твой...оптимизм выпирает так, что удержаться просто невозможно... Борис подхватил ее на руки с легкостью, которую было трудно подозревать в худом человеке, и осторожно уложил на постель, которая тихо скрипнула в предчувствии предстоящего ей испытания. - Боря, только давай обойдемся без скорой помощи, ладно?... ........................................................ Она сидела на нем верхом, упираясь руками в его грудь. Он смотрел на нее, лежа на спине, снизу. Его руки гладили ее бедра, от них шло тепло. - Великолепный вид! Но... толстоваты ваши бедра на мой вкус, мадам. - Как, ведь ты говорил, что тебе все нравится! - в ее голосе звучало искреннее возмущение. - Надо же найти у тебя хоть какой-нибудь недостаток! Чтобы не сильно много о себе возомнила... - Скажи еще, что и грудь тяжеловата... - Нет, не скажу. Это - бесспорное достоинство... - Тогда умри, лицемер! - она бросилась на него, накрыв собой его лицо, как на амбразуру. Он обнял ее и затих в упоении... ......................................................... Вечерняя темень уже царила в комнате, они почти не видели друг друга. Борис протянул руку к выключателю. На стене у изголовья зажегся мягкий свет. - А что мы будем делать завтра? - поглаживая ее плечо, спросил Борис. Ее кожа была цветом похожа на ореховое ядро. Даже укусить хотелось, проверить, действительно ли орех... - Завтра рабочий день. С утра - вкалывать... - Нет, я о вечере. О чем будем говорить? Что делать? Светлана ответила, помедлив: - Сначала надо решить, будет ли у нас с тобой завтра... - Я не вижу логики в твоих словах. Сказавши "А", надо сказать и "Б". Правда, если вам это "А" не понравилось... - Нет, ты меня не понял. "А" мне понравилось, я уже говорила. Завтра - это наши отношения, перспектива, так сказать... - Перспектива? Самая радужная! И не может быть иначе, если мы нравимся друг другу. - И опять ты прав! Ладно, иди ко мне, старый развратник, быстро! - Поднять паруса! Все по местам! Пушку к бою!... ......................................................................... И опять, после очередного утоления, они вели разговоры... - А почему ты не женишься? Ведь тебе уже тридцать пять... - О, это старая болячка. - А все же? - Причин достаточно...Я тебе уже говорил как-то, что в юности вел довольно беспутную жизнь. Это все Сережка Тархов меня подбивал. За это увлечение он получил кличку "Трахов". Да и сам я во вкус вошел... Мы же с ним даже соревнования устроили, кто больше женщин перетрахает. Проиграл я ему, однако.. - Бессовестные! - Ну, это можно оспаривать. Мы никого не обманывали. Все было на добровольной основе. У нас было правило - с девственницами не связываться. Знаешь, можно довольно быстро понять, что женщина непрочь этим заняться, надо только облечь все в приличную форму. Собственно, она психологически готова к этому. Твоя задача убедить ее в том, что ты именно тот, кому можно довериться и который принесет ей удовольствие от запретного плода. Это - самый простой случай. Легкий. Тут работы мало. - Мне интересно. Это что же, женщины классифицируются? - Конечно! Вот в эту легкую группу попадают женщины двух типов... - Ого! Структура ветвистого типа? - ...предласположенные и развратные или порочные. Это - первый тип. Самый неинтересный. А другой - с разными семейными проблемами. Они в целом несчастны, и ты для них как временное лекарство. Их не так интересует секс - им надо высказаться, облегчить душу, их надо внимательно выслушать, принять участие, может быть, даже дать искренний совет. А секс для них - только приятное дополнение. - О-о! Даже элементы психологии!... - Не элементы, а полный курс. Есть женщины, которые не пойдут на это ни под каким видом. И это видно сразу! Это - третья группа. - А где же вторая? - Вторая группа - самая сложная. Это женщины, которые еще сами себя хорошо не знают. Им кажется, что они верные супруги, и что такое с ними несовместимо. Но вот ты начинаешь свои атаки, и ее представление о себе начинает меняться. Твоя задача - найти ее "болевые точки", вскрыть ее проблемы. Если ты довольно искусен, то ты переводишь ее из второй группы в первую во второй тип. И тоже добиваешься своего.Со временем это превратилось в искусство - завоевать женщину. Это не так просто. Но очень увлекательно. - Да уж, развлечение. И что же, ни одна из этих женщин не сожалела о содеянном, ни одна не разочаровалась? - Ты знаешь, можешь мне не поверить, но почти все они после первой ...ночи искали встречи для продолжения. - Так ты - настоящий Дон Жуан? - Можно назвать и так. Но сам я считаю себя утешителем женских сердец. - Борис засмеялся, как бы признавая несерьезность своих слов. - А к какой группе ты относишь меня? - Вообще-то, моя классификация относится только к замужним женщинам. Одинокие женщины всех групп ищут себе спутника жизни - это естественно. Но я уверен, что, замужняя, ты - это третья группа. - Понятно. Я слыхала на работе о твоих похождениях... - Сам я никогда ничего никому не рассказывал. Но, видать, шила в мешке не утаишь. Когда я понял, что женщины болтливы и ревнивы, я стал проделывать это только в командировках. Кстати, заметил одну особенность - репутация Дон Жуана действует на женщин притягательно! Как удав на кролика. Странно... - Хорошо, это я поняла. Но почему ты все же не женился? - Вот пообщаешься с разными женщинами, наслушаешься их историй и поймешь, что в семье всяких проблем до чертовой матери. Меня поначалу это так удивило, что я долго был уверен, что вообще никогда не женюсь. - Испугали проблемы? - Не то, чтобы испугали, но мне, тогда молодому, они были ни к чему. Тогда мне от женщины было надо немного... - Ну да, по-твоему, постель - это немного, мелочь? - Зачем ты так? Я ведь не только брал. Они от меня тоже кое-что получали. И не раскаивались... - Ну, давай, давай, вываливай все! Мне надо знать размеры бедствия, что меня ждут. - Никакие бедствия тебя не ждут! Успокойся. - Почему ты так говоришь? - Да потому, что уже надоело мне это. Столько лет одно и тоже! Когда по одному виду, взгляду на женщину уже можно почти угадать, что у нее за проблемы, начинаешь спрашивать себя - а зачем тебе это нужно? Так и настоящим циником стать можно. Пора и остепениться. Все друзья уже давно...Но вот что еще заставило меня думать иначе, так это то, что захотелось мне ребенка заиметь. - Ты что, серьезно? - Я думаю, что это основная причина, из-за которой мужики жениться должны. Да вот не встретил я такую, которая бы возбудила во мне такое желание. Хотя ... сегодня эту квартиру посетило одно создание, которое впервые возбудило во мне... Ладно, оно много чего во мне возбудило, но одно из этих возбуждений я скрыть не в силах и предлагаю мадам провести определенную совместную работу. Кажется, четвертую... - Ну, положим, не четвертую, а пятую, но кто же вам считает... ................................................................................. - Сколько ты весишь? - спросила Светлана. Она стояла перед зеркалом, укладывая свои длинные волосы в тугой узел на затылке. Борис стоял за ее спиной, обняв за талию, глядел на ее отражение и любовался ею. - Что, тяжело достается? Раньше жалоб не поступало...Килограммов семьдесят пять, наверное, будет. А ты? - Не скажу... Борис внезапно присел, и не успела она охнуть, как он подхватил ее на руки. - Так, килограммов около семидесяти двух. - Больше - семьдесят четыре. - она стыдливо уткнула свою голову в его плечо. - Тебе не надо стыдиться. Ты выглядишь идеально. Очень мне нравишься. - А разве ты не видел, как выглядят все фотомодели? - Видел. Я не знаю, может быть у кого-то эти модели вызывают какие-то сексуальные отзвуки, но только не у меня. Женщина, по-моему разумению, должна вызывать в мужчине желание обладать ею. И все женщины отлично это знают и всячески стараются стать сексуально привлекательными. Ты же видишь, как они одеваются. Ни одному мужчине не придет в голову появиться на вечере в декольте, с обнаженной спиной, голыми руками, голыми ногами, в платье в обтяжку... - Да уж, могу себе представить. Волосатые кривые ноги, заросшая грудь... Зрелище не для слабых... - Как мужчина - протестую! Мы бываем очень даже ничего...Между прочим, я видел женцин и с усами, и с бородой, и с волосатыми ногами, и даже одну с волосатой грудью. Про кривоногих я уже не говорю... - Что, серьезно? С волосатой грудью? - На полном серьезе. Умная, между прочим, была баба... - Но ты начал про фотомодели. - У меня они вызывают желание их покормить. Какой уж тут секс... Об нее можно уколоться или порезаться. Мои вкусы просты, как у ямщика. На женщине не должно быть никаких впуклостей и плоскостей! Приветствуются только выпуклости! И ты, стоит мне только взглянуть на тебя, вызываешь во мне ... короче, мне все время тебя хочется... .................................................................................. Они сидели на кухне и доедали огромную яичницу прямо со сковороды. Борис нацепил на вилку кусочек хлеба и водил им по сковороде, смазывая на него остатки масла. - Знаешь, мне пришла в голову мысль... - Не такой уж редкий случай... - Спасибо, мадам! А мысль такая - у еды и секса есть нечто общее. - Вот как? - Да. И того, и другого всегда хочется! - Ну, я думаю, что это чисто мужской взгляд. Мне часто не хочется есть, да и сексом не всегда хочется заниматься, но почему-то сейчас я с удовольствием поела, ну а секс был бы неплохим дополнением...на десcерт... - Мадам, я с удовольствием констатирую полное совпадение наших намерений и предлагаю немедленно подкрепить их нашими активными действиями... - Мадам принимает ваше предложение, но активных действий ожидает лишь от месье... ...................................................................................... Он склонился над нею, его рука легла на ее грудь. На его лице появилась улыбка, и он пропел: - "Кто сказал, что у Жаннеты Грудь немножечко пышна? Пустяки! В ладони этой Вся поместится она!" - Издеваешься, да? - Светлана шутливо прищурила глаза - Что ты! И не думаю! Мне нравится, что она не помещается... - Ты знаешь, когда я родила Дениса, молока у меня было - залейся. Со всего родильного отделения сбегались ко мне немолочные роженицы, я уставала сцеживать молоко, руки болели, а надо было. - Зачем? - Можно мастит заработать, болезнь такая. Но главное - просили меня эти мамаши безмолочные, плакали. Жалко ведь детишек...Так, представляешь, до чего доходило - они меня как корову доили, сами, не было сил у меня... А дома вся посуда была моим молоком заполнена, подруги по палате приходили, забирали для своих малышей. Я, можно сказать, еще троих своей грудью вскормила. Грудь была такой большой, что ни один бюстгальтер на нее не налезал, да она и без него стояла, как каменная. Весь дом молоком пропах. Знаешь, какой приятный запах? Самой нравилось.. Утром просыпаюсь - в постели лужа молочная. Мне так этот год и запомнился - сижу как доярка и свою грудь выжимаю, а из нее - струи молока... Руки долго еще болели... - Света! Оставайся у меня до утра! Взгляд Бориса был умоляющим. Светлана задумалась. - Я предупредила маму, что наверное приду поздно, но чтобы до утра... - Позвони ей, предупреди, чтобы не волновалась. Телефон в коридоре...