ется,  потом  изчезает  -  есть первое  касание,  потом
второе, третье... Какое-то время  можно колебаться,  потом обступает со всех
сторон, и  выхода  нет -  или перестать расти,  или  впустить железо внутрь.
Обтечь  его,  сомкнуться за ним, изкорежиться,  прирасти к обстоятельствам и
долгам, к образу жизни и обязательствам.  Добавить к этому коктейлю совесть,
и срастись навсегда с тем, что чуждо, от чего гибнут клетки и ткани.
     Дальше - хуже. Отделение вначале болезненно, потом  похоже на  хирургию
без наркоза, потом невозможно. И  даже после смерти остаться висеть кусками,
обрубленными  со всех  сторон на том, что крепче - на металле обстоятельств,
который теперь означает одно: Дело Твоей Жизни.
     Страшная штука - привычка к повседневности, к делу, которое ненавидишь,
к людям, до которых нет дела.  Все это со временем въедается в плоть, входит
как  гарпун с  обратным зубом,  ты  искажаешься, меняешь  форму, как  арбуз,
выращенный кубом  в плексигласовом коробе. Этот арбуз прекрасно укладывается
в стопку себе подобных, но покатиться не сможет уже никогда.</i>

     Сквозь запыленное окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши
первого  корпуса  и огромная, как телебашня,  красная кирпичная  труба.  Над
верхушкой  трубы  слегка  мело желтым.  Пространство  справа от  трубы  было
свободно. Ни провода,  ни облака не нарушали ровного спокойствия, на котором
начал проступать силуэт звезды.
     Звезда  росла,  медленно  поворачиваясь  и  материализуясь  все  четче,
отбрасывая  блики  и  переливаясь. В какой-то момент он  увидел, где  должны
пройти разрезы. По ребрам  звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись
и  вот  уже  вся  она  стала  распадаться  на остроугольные  части,  обнажая
рубиновые грани, скрытые доселе.
     Грани скользили, как дамасская сталь по  бархату ножен. Части разошлись
в  пространстве, звезда  распалась на  шесть  одинаковых  обломков.  Обломки
начали медленно поворачиваться, как будто в поисках пути обратно.

     -- Не мешай, -- прошептал он глазастому божку, -- смотри лучше туда. Он
повернул божка к окну.
     За  окном  осколки  звезды  начали  медленно   сближаться,   неуверенно
покачиваясь, будто бы нащупывая путь, вот они уже коснулись друг друга...
     Назойливое жужжание  послышалось  откуда-то сзади, из-за книжных полок.
Осколки звезды потеряли форму, съежились и утонули в  сером, пасмурном небе.
Саша вылез  из-за  кульмана  и  подошел  к  вытяжному  шкафу.  Сквозь  воду,
начинающую закипать в большом цилиндрическом стакане, была видна капля воды,
отчаянно  бьющаяся в узком пространстве  между плиткой и  дном  стакана. Она
каталась  взад и вперед,  меняя  форму  как амеба, жужжа  и испуская  мелкие
пузыри.
     -- Чего ты там нашел-то, голубчик?
     -- А вот, посмотрите, Афанасий Лукьянович, обычная капля воды, такая же
точно, как эти неподвижные брызги на раковине, ведет себя, как живая.
     -- Чего-чего?
     -- Синергетический факт. Глядите, как она бьется, волнуется и рвется на
волю. Как Мцыри.
     -- Не пойму я тебя, Александр, что у тебя за ветер в  голове,  а? Делом
бы занялся, да, вот мой совет, говорю...
     -- Чем, чем?
     -- Делом, говорю, да. То-то же.
     --  С удовольствием,  Афанасий Лукьянович,  если бы знал, каким. Может,
поможете. Вот вы, например, каким делом заняты?
     -- Я,  --  запнулся тот,  --  в работах  участвую,  и еще  я  по  линии
профкома, и гражданская  оборона на мне, да всего и не упомнишь, да. А  тебя
я,  Александр,  не  пойму.  Глянь,  тебе  уж  под  тридцать,  а  все менеес,
диссертацию  не  пишешь,  все  каких-то  морских  ежей  рисуешь, да.  Ты  не
обижайся,  я тебе это  по-отечески  говорю. Будто тебя  ничего  не  волнует,
голубчик. Я просто так не скажу, да.
     --  Отчего  же,  Афанасий  Лукьянович,  кое-что  меня  крайне  волнует,
например, отчего черепахи не летают.
     -- Нет с тобою сладу, к тебе по серьезному, а ты скоморошить.
     -- Это очень  серьезно.  Ну ладно, не летают, но уж хоть  гарцевали бы,
как лани, так и того не могут.
     -- Кто?
     -- Черепахи.
     -- Кого ж это волнует-то?
     -- Каждого сознательного гражданина. И если бы вы, Афанасий Лукьянович,
отказались  от своего  негативизма,  и серьезно задумались, вас бы тоже этот
вопрос взволновал.
     -- Какой, к бесам, вопрос-то?
     -- Почему черепаха не может скакать галопом. Только не отвечайте сразу,
остыньте и подумайте.
     Афанасий  Лукьянович замолчал, судорожно соображая, стоит ли продолжать
дискуссию. Он уже неоднократно накалывался на насмешки. И каждый  раз не мог
сообразить,  как  и когда  серьезный разговор, начатый  им с  самыми лучшими
намерениями, переходил в какую-то комедию.
     -- Панцирь у них, да... -- ответил он с опаской,  как  будто вступая на
зыбучий песок.
     -- Верно! -- вскричал Саша, -- Девять баллов, девять десятых. В среднем
панцирь сухопутной черепахи  весит в два  раза больше,  чем сама черепаха. А
нахрен он ей сдался?
     -- Как это? Для защиты...
     --  Точно! Десять баллов,  ноль  десятых. На тот случай,  если коварный
беркут  неслышно  подкрадется сверху и нанесет  предательский  укус в спину.
Значит, на случай  неожиданного нападения, черепаха должна всю жизнь таскать
на  себе  приросшую  к ней тяжеленную  броню,  из-за которой она  не то  что
летать, а даже брюхо от земли оторвать не может. Все верно пока?
     -- Ну... вроде, да.
     -- А теперь еще вопрос из области мер и весов. Во сколько раз советская
армия весит больше советского народа?
     -- Это, голубчик, кощунство. Так я тебе скажу.
     -- Это, Афанасий Лукьянович, жизнь. А кощунство заключается в том,  что
народ, в отличие от черепахи, должен на свой  панцырь пахать  как проклятый.
Кормить,  поить  и одевать, и оружьем  снаряжать. И  в комод не  спячешь  до
момента необходимости.
     --  Ой, голубчик,  неправ  ты,  ой неправ.  Я,  между прочим,  -- гордо
выпрямился  Афанасий Лукьянович,  --  на  Даманском под огнем лежал,  жизнью
рисковал, да, а ты...
     -- А  я  думаю,  паны  дерутся, у хлопцев  чубы трещат.  Два  верховных
коммуниста поцапались,  а для  разборки  вас - на снег,  под обстрел.  А  не
обидно было, что враг - не мировой капитал, а свой, трудящийся китаец?
     Афанасий Лукьянович несколько раз открыл и закрыл рот.
     -- Стыдно, Александр, обижать слабых,
     -- сказала Ольга Андреевна.
     -- Это я, Ольга Андреевна, по молодости. Горяч и несдержан. Дайте срок,
угомонюсь. Но ведь, согласитесь, все  чистая правда. Знаете, во сколько  раз
кадровый офицер дороже мэнээса? Мэнээсу сунули сто десять в  зубы и - гуляй.
А офицера обуть надо, одеть, накормить, жилье обеспечить, да еще и семью его
пропитать. А
     вооружить его  сколько стоит? И ведь не сеет и не пашет, только кушает.
Я буквально ощущаю,  как он на  мне верхом сидит  со  всей своей челядью,  с
ракетами и пистолетами.
     -- Тебе, Александр, надо в живописцы,
     -- расхохоталась Ольга Андреевна, -- Я прямо вижу весь наш ученый совет
взнузданным под седлами. А впереди товарищ  генерал-майор с танком наголо на
лихом ученом секретаре. Ладно, ладно, идите чай пить, вскипел.
     Зазвонил телефон.
     -- Вас, Ольга Андреевна, -- прошептала Лисицина, -- Ложакин.
     Та взяла  трубку.  С  минуту она  слушала молча,  иногда, поморщившись,
отводя  трубку  от  уха. Тогда в комнате  становился  слышен голос  завлаба,
захлебывающегося от возбуждения.
     -- ... Накрылся твой композит... -- жужжал он, как попавший в спичечный
коробок шершень  -- ...  экономические данные... генеральный  недоволен, ...
секретность...
     -- Охолоди, -- наконец прервала она молчание, -- сейчас буду.
     Когда дверь за ней захлопнулась, Афанасий Лукьянович как-будто очнулся.
Все  в нем горело негодованием. Самые лучшие годы  его жизни прошли в Армии.
Армия кормила его и одевала, давала жилье и  спокойствие за завтрашний день.
Он почти  дослужился  до  военной пенсии и  готовился выйти на  покой, когда
произошло неожиданное. Его демобилизовали досрочно.
     И  вот,   вместо  вожделенного  заслуженного  ничегонеделанья,  он,  по
трудовому  распределению,  оказался  в  инженерах  научно исследовательского
института полимеризации пласмасс. В среде охальников и нигилистов.
     -- Так ты что же это такое хочешь сказать, -- начал  он -- что служащие
нашей Армии  - паразиты, да?  Так  что ли выходит по  твоему,  да? А мeнeес,
значит, не паразит, да, который тут штаны протирает, я тебя спрошу, да?
     -- Браво,  Афанасий  Лукьянович,  ваша  правда,  и  мэнээс  паразит. А,
кстати, вы представляете, во  что стране обходится прокормление генерального
директора?  -- ответил Саша, потом, перейдя на таинственный  шепот, добавил:
-- а генерального секретаря?

        35.
     <b>Из дневника Каменского</b>
     <i>Что позволяет человеку считать себя венцом творения? Если не  сбиваться
на банальности?  Развитые верхние  отделы  головного мозга?  Осознание себя?
Технологический прогресс? А может просто прямохождение?
     Живая  природа   целесообразна.  Все  в  ней  имеет  скрытый  смысл   и
назначение. Любой  зверок стремится вырыть  норку, запастись  едой и вывести
потомство.  Зверок  руководствуется  инкстинктами,  которые,  как программа,
ведут его по жизни, с одной единственной целью -  выжить. Зверку не приходит
в голову вопрос "А зачем?".
     Белки совершают довольно сложные манипуляции. Они собирают грибы летом,
нанизывают их на ветки, потом собирают сушеные и складывают в укромное место
на  зиму. Человек пашет, сеет,  жнет, льет  сталь, делает машины, помогающие
произвести товары,  которые можно  съесть  или  одеть  или каким</i>-<i>то  образом
использовать.  Так чем же  он отличается от белки? Тем, что летает в космос?
Или тем, что образует сложные политические структуры?
     Хотя, пожалуй, в  космических полетах есть что-то, выделяющее эту форму
активности  из  прочей  утилитарной деятельности.  Но только  если летишь  в
космос, чтобы просто  глянуть,  как там. Не  с  целью разведать  марсианские
ископаемые или  двинуть  род  человеческий на Луну,  а просто  из  интереса.
Интерес  к  чему-то,  не  имеющему  приложения,  не приносящему  пользы,  не
помогающему достигнуть плодов  или положения, как  раз и  отличает  людей от
двуногих прямоходящих.
     У миллионеров есть дурацкий обычай: заставить своих детей пройти  через
тяготы  жизни  под  необходимостью  заработка. Это  называется  воспитанием.
Втянуть ребенка  в  экономическую деятельность, заставить его  участвовать в
сложноорганизованных беличьих играх, называется воспитанием. Я бы это назвал
преступлением.   Этому  есть  оправдание  только   когда  нет  экономической
возможности обеспечить ребенку беззаботное существование.
     При полном достатке  человек встает  перед  необходимостью ответить  на
самый главный вопрос: что мне теперь делать, чтобы не было стыдно? Испытание
достатком -  самое  тяжкое испытание.  По  сути  дела это испытание на право
называться человеком. Ни одно Дело такого права не дает.
     Если  вся  деятельность человека  ограничивается  полезной  утилитарной
деятельностью,   то  такая   жизнь   практически   не  отличается  от  жизни
высокоорганизованного животного. С этой точки зрения  между сбором картофеля
и научными исследованиями разницы нет.</i>


     Вероника,   встрепенувшись,  спросонья  пробормотала:  --  В  правление
идешь...
     -- Нет, -- ответила Ольга Андреевна, -- на Голгофу.
     -- А... -- сказала Вероника, впадая в дрему.

     Новый    представитель   минобороны   был   наголову   ниже   покойного
генерал-майора.  Ни  стати в  нем не было, ни молодцеватого разворота  плеч.
Больше всего напоминал он штабного писаря. В довершение  картины одет он был
в штатское, в отличие  от предпочитавшего мундир  Лосося,  и в  руках держал
блокнот и шариковую ручку.
     -- Ольга Андреевна, -- обратился он к ней, -- не могли бы вы подсказать
нам цену вашей антипирогенной композиции МЗСП-014Б? Из расчета на килограмм?
     Она посмотрела  на темного, как  туча,  генерального, перевела глаза на
ерзающего на стуле Ложакина и ответила:
     -- Шестнадцать рублей, семь копеек.
     -- А обычного промышленного полиэтилена?
     -- Три рубля... с чем-то, не помню точно.
     --  Если  я   не  ошибаюсь,   противопожарные  свойства  обеспечиваются
порошкообразной   антипирогенной  присадкой.  Не   подскажете,  сколько  она
привносит в цену? Опять-таки, на килограмм?
     -- Четыре копейки.
     --  Значит,  за три с  чем-то мы можем получить  тот же противопожарный
эффект, что за шестнадцать ноль семь?
     -- Да.
     --  Именно  такие  данные  и  были  представленны  Киевским объединеним
Пластгипромаш.
     --  Верно-то  верно,   --   всунулся  Ложакин,  --   но   мы  теряем  в
морозостойкости. Андревна, скажи! А антифрикционные свойства?
     -- Константин  Семенович, -- обратился военпред  к  Волопасу  -- вы,  я
надеюсь,  понимаете,  что  для  предполагаемого  применения  антифрикционные
свойства, равно как  и  морозостойкость, значения не имеют. Мне  будет очень
трудно объяснить в Москве причины, по которым руководство  одного из ведущих
научно-промышленных  объединений  пыталось   всучить  министерству   обороны
необосновано  дорогой  продукт.  Некомпетентность будет,  пожалуй,  наиболее
безболезненной.
     Волопас прокашлялся и просипел:
     --  Не беспокойтесь, товарищ представитель минобороны, виновные понесут
суровое наказание.
     -- Ну,  это  ваши внутренние  дела. А  я  пока  подготовлю докладную  о
перечислении фондов в Пластгипромаш.
     Он вышел. С минуту было тихо. Было  слышно как тарахтит пишущая машинка
в приемной. Первым не выдержал Ложакин.
     -- Мы ж как лучше  хотели! Верно,  Андревна? Композит запатентован, все
бы получили! Мы ж думали...
     -- Не  мыкай, Геннадий, -- ровно сказала  Ольга  Андреевна,  -- Ты меня
вообще хоть о чем-нибудь спросил?
     -- Дак, это ж ясно! Композит наш! Константин Семеныч! Ты ж сам...
     -- Помолчи. -- властно оборвал его Волопас, -- я важный вопрос решаю.
     -- Какой вопрос-то, Константин Семеныч? Какой вопрос-то?
     --  Сейчас  тебе  ноги  из  гнезд  повыдергать,  или подождать, пока  с
нарушением режима секретности закончим.

        36.
     Интересно,  что  бы  делали  муравьи поодиночке? Без  муравейника,  без
матки,  без  подразделения на  рабочих,  солдат  и  трутней.  Мучались бы  и
тосковали  скорее   всего.   Муравей  должен   следовать   высшему  порядку,
установленному не им  и  впечатанному ему в  гены навечно.  Даже если ему не
ясен смысл его  собственных  действий.  Даже если его действия  повлекут его
собственную гибель. Если, конечно, вообще можно говорить о том,  что муравей
что-то понимает.
     Еще   интереснее   наблюдать,   как  муравьи   преодолевают   вторжения
обстоятельств. Если бросить в муравейник осколок речной раковины с останками
моллюска  на  ней.  Какой  начнется  переполох!  Нахоженные  пути следования
изменятся, вокруг  инородного  тела возникнет водоворот лапок и челюстей. Но
придите  туда  назавтра.  Привычный  порядок  восстановлен.  Все,  что  было
съедобного, съедено,  и цепочки  муравьев целеустремленно движутся по  новым
тропкам, в обход препятствия, без всякого к нему  интереса. Как будто бы  не
было  вторжения,  как  будто  ракушечный  осколок  лежал  там  с  зарождения
мирозданья.
     Примерно раз в два месяца машинистка экструзионного пресса Феоктистова,
матерясь,  поднимала  с пола  две,  съехавшие  в проход, толстые  полимерные
плиты.  Плиты были скользкие и тяжеленные, как мраморные надгробья. Никто не
знал,  зачем они  здесь,  чьи они и что с ними делать. В отличие от  прочего
бесхозного  барахла, валявшегося  в цеху годами,  эти  плиты никак  не могли
найти себе места.
     Поставленные к стене вертикально, они  норовили обрушиться в  проход  в
середине  дня,  пугнув  зазевавшегося химика. Прислоненные  под углом, плиты
начинали  медленно  ползти  по   скользкому   от  мазута  цементному   полу,
подгоняемые  вибрацией  бойлера,  и в  конце концов неизменно  оказывались в
проходе,  сдвинутые как полуснятая колода карт.  Сегодня  Феоктистова  вдруг
заметила, что от одной из плит отрезан угол.
     -- И кому только надо, -- проворчала она.

        37.
     Высокие, тяжелые  двери центральной библиотеки  имени Салтыкова-Щедрина
неслышно  сомкнулись за спиной.  Саша зажмурился  от  яркого солнца, постоял
несколько  секунд  с  закрытыми глазами.  Книга  Веннинджера была  настоящим
откровением. Теперь совершенно ясно, что звездчатый  кубооктаэдр это  тупик,
вторая звездная форма пентадодекаэдра, пожалуй,  тоже. А вот третья звездная
форма ромбического додекаэдра выводит к свету.
     Веселое  апрельское  солнце  играло   на  истекающих   весенним   соком
сосульках. Капель  бодро  барабанила  по  крышкам помойных бачков.  Саша шел
проходным двором, настроение было беспричинно хорошим. Навстречу  из-за угла
показался  человек в  форме  капитана  милиции. Поравнявшись с помойкой,  он
тихо, но четко, по военному, произнес:
     -- Лицом к бачкам, руки на голову!
     -- Простите, что вы сказали? -- удивился Саша.
     -- Молчать! Руки на бак! -- рявкнул милиционер, -- проверка документов.
     -- У  меня с  собой  только  удостоверение  ударника  коммунистического
труда,  в  левом  кармане,  --  брызги  капели  с  крышки бачка  кололи лицо
микроскопическими иголками, -- а что случилось то?
     --  Разговариваешь  много, Александр Ильич,  -- ответил милиционер,  --
Свободен.
     Саша убрал удостоверение, с интересом  глядя на широкую спину капитана,
который неспешным шагом удалялся, оправляя фуражку.

        38.
     Таисию трясло  от всего  этого.  Никогда, ни в школе, где по литературе
она  получала только высшие  баллы,  ни  на факультете  журналистики, где ей
грезились   турне   по   европейским   столицам   и   рауты   вперемежку   с
интервьюированием знаменитостей, не могла она предположить, что  произойдет.
Распределили  ее  в  многотиражную  газету  "Трудовые  знамена"  объединения
Полимерпласт.
     Редакция была впихнута под лестницу,  ведущую  в  макетную  мастерскую.
Вероятно, считалось,  что  литтворчество  на благо родины  в чем-то созвучно
макетированию полимерперерабатывающего оборудования.  Самое смешное, что так
оно и было. На лестнице постоянно толклись макетчики, смоля беломор и шипку,
доносились незлобливые матюки и громкий лошадиный смех.
     Таисия старалась  находиться в редакции как можно меньше. Когда не было
интервью, она гуляла по округе, сидела в  приемной директора, сосредоточенно
изучая  большие цветные слайды  фирмы "Монсанто", развешанные по стенам, или
курила  длинные  сигареты  у  Максакова   в  международном,  практикуясь  на
английском. Максаков  тоже заглядывал к ним под лестницу.  Однажды они вышли
из редакции, продолжая  по  инерции  болтать о последнем Каннском фестивале.
Макетная  курилка  враз замолкла,  уставившись  на них недобро. Они  тут  же
перешли на русский,  но впечатление было создано.  С  тех  пор макетчики при
виде ее всегда замолкали и провожали
     тяжелыми взглядами.
     Главный, он же единственный редактор, Игорь Царев, исполнял в  редакции
все  роли, вплоть до корректора, сам писал передовицы, придумывал заголовки,
вычитывал  гранки и получал  тумаки от парткома и  комитета комсомола. Шансы
издать  трехлистовую  еженедельную  газету   и  не   пропустить  чего-нибудь
нестерильного  были  практически  равны  нулю. Особенно в ходе  перестройки,
когда было уже все можно, но еще ничего нельзя.
     Сегодня утром, когда  она собиралась к походу в  ЦЗЛ  брать  интервью у
одноосного завсектором  Полстернака, Царев  вычитывал статью, которую принес
Сашка.  Сашку, похоже,  то ли выпирали, то ли он сам уходил. Царев сидел  на
столе в клубах папиросного дыма, ерзая и матерясь:
     -- За это мне точно мошонку взрежут! Гляди, чего понахуярил:
     <i>Автор берет на себя сме-
     лость утверждать, что в на-
     шем общественном сознании
     существует целый ряд уста-
     новок, рожденных в темные
     годы и живущих до сих пор.
     Они выглядят достаточно
     гладко внешне, но при этом
     глубоко порочны по сути.
     В короткой статье коснусь
     только одной. "Слава Труду".</i>
     -- Странный парень этот Сашка.  -- сказала Таисия, покусывая фильтр, --
Недоделаный какой-то.
     Царев продолжил:
     <i>"Труд сделал из обезьяны
     человека". Какая чушь. Те
     бедные обезьяны, которые
     в это поверили, до сих пор
     скачут по веткам, хватая
     бананы четырьмя руками.
     Что заставило ту первую
     обезьяну взять в руки палку
     и сбить кокос, вместо того,
     чтобы влезть на пальму?
     Желание НЕ трудиться. Имен-
     но это желание - первопри-
     чина прогрессирующего раз-
     вития головного мозга.</i>
     -- У него просто суицидальные наклонности. -- она погасила сигарету. --
Помнишь,  что он про  защиту генерального сказал?  Советую  тебе  на учсовет
сходить. Повеселишься. Есть такие, знаешь... Любят зверюгу за ус подергать.
     -- Нет, ты дальше послушай:
     <i>Прежде, чем сделать шаг впе-
     ред, нужно освободиться от
     власти догм военного времени.
     Чтобы скорее сбросить шлейф
     тяжелого наследия, чтобы
     никогда не смогло вернуться
     Время Чрезвычайных Мер.</i>
     -- Ты читай, читай, а я пошла, --  сказала Таисия,  повязывая шарф,  --
мошонку береги.

        39.
     --  Вадим, хочешь я тебе чертеж настоящего кубика принесу, из  патента,
что ты  Америку открываешь, --  сказал  Митя,  глядя  как  Вадим прослабляет
шпиндель токарного станка.
     -- Я вам говорил уже, Дмитрий, сам допру, и допер же.
     Крупные кубические куски текстолита со звоном посыпались в щели станины
станка. Вадим полез подниз и начал выковыривать их из стружечного мочала.
     -- Упорливый он, -- прокомментировал сквозь  табачно-желтую седину усов
сидящий на табуретке Палыч, -- до всего сам  допирает, пора уже его в химики
продвигать.
     --  А  что  они  у  тебя  такие  огромные?  -- Митя взял  в  руку  один
текстолитовый куб. Куб был  увесистый  и  теплый от  резца. По  одной из его
грязнозеленых граней проходил  глубокий дугообразный  паз.  --  Если на одну
сторону   таких   три  нужно,   то  собранный  кубик   будет  аж  пятнадцать
сантиментров. Это какие же руки надо иметь, чтобы с ним играть?
     Один из кубов отличался от  прочих  цветом и качеством  поверхности. На
светлобежевых гранях его  были уже накернены лунки под  болты. Этот куб  был
особый,  любимый  больше  других.  Это  на  него  откромсал  Вадим кусок  от
валявшейся в  проходе бронеплиты. Материал был  матовый, теплый  на  ощупь и
податливый. Болты шли в него саморезом, как в масло.
     Дверь в слесарку с шумом распахнулась и помещение мгновенно заполнилось
бородой  и  басом  завсектором  одноосного  упрочнения  Бориса Вениаминовича
Полстернака.
     -- Что наш  Кулибин там  тачает? --  Полстернак  протиснулся к шпинделю
станка, --  Изумительно, изумительно...  и  размер  подходящий,  и  колер...
Только  вот  поздно,  батюшка,  Ёрне  Рубик  побежден  совместными  усилиями
советской науки и техники, сметен  с лица Земли, повержен оземь... Кааак, вы
не знали?! Вы не знали, что в  Новосибирском отделении Академии Наук создан,
наконец, первый отечественный конандрум?!
     -- Никак нет!! -- вскочил Палыч.
     --  Внимайте!  --  Бориса  Вениаминовича несло, -- В  отличии от  ихней
неуклюжей,   угловатой  и   неработоспособной  конструкции,  нашему  детищу,
выполненному, кстати, из цельного  куска металла, придана рациональная форма
шара!
     Вадим часто моргал, глядя на вещающего Бориса Вениаминовича.
     -- А название?! Что это такое - Кубик-Рубик? Что это,  я вас спрашиваю?
--  продолжал тот с напором, усаживая  Палыча  обратно на табуретку -- То ли
дело у нас, у нас все, как всегда, на высоте, наш  продукт назван кратко, но
лаконично:  Шарик-Хуярик.  Чувствуете  разительность  отличия?  То-то  же...
Методика  игры,  конечно, тоже  изменена. Кубик-Рубик,  если  присутствующие
помнят,  надо крутить, зато Шарик-Хуярик - глааадить... Как сопло? --  вдруг
спросил он без перехода.
     Вадим икнул: -- Продвигается.
     -- Ну и славно,  -- бормоча под нос,  Полстернак  двинул к  выходу.  По
дороге он заглянул в гальваническую ванну, где, по его разумению, полагалось
находиться  никелирующимся деталям сопла. Как он и ожидал,  никаких  деталей
там не было, а висело на проволоках несколько обоюдоострых лезвий.
     -- Ну и славно, ну и славно...

        40.
     <i>... если человек говорит о  себе во множественном числе: мы  - русские,
или мы  - татары, или  мы  - немцы,  так и знай -  дрянной это  человечишко,
пустой и никчемный.  Свое  ничтожество  прикрывает достоинствами всей нации.
Человек стоящий всегда говорит: я - такой то и  называет себя по имени, а не
по  национальности.  А  раз говорит  - мы, значит за спину  нации  прячется.
Подальше держись от такого.</i>

     Массивная,  окованная металлом  дверь  была  заперта. Саша  постучал  в
маленькое окошечко в стене:
     -- Меня вызывали. На два тридцать, -- начал он.
     --  Положите ваше удостоверение, --  вслед за голосом из стены,  как из
спичечного коробка, выдвинулся фанерный ящик.
     -- Вы имеете в виду удостоверение ударника коммунистического труда?
     --  Шутки  приберегите для  бани,  а  здесь  -  первый  отдел.  Пропуск
положите!
     Саша положил, ящик втянулся в стену.

     -- Пройдите, -- щелкнул замок, и дверь приотворилась.
     Начальник первого  отдела  оказался  ровно таким,  каким  и  ожидалось:
абсолютно незапоминающееся  лицо, обрамленное реденькими серыми  волосиками.
Он  не был лыс,  просто  по всей  поверхности головы  равномерно просвечивал
череп.
     -- Присаживайтесь, Александр Ильич,
     -- сказал он без выражения. -- Ну, так что же нам с вами делать?
     Саша сел.
     -- А какие у нас с вами дела?
     --  Только  не надо  прикидываться  казанской  простотой,  вы прекрасно
знаете,  зачем вы приглашены. Вами  был  посещен объект  высшей  секретности
министерства обороны без надлежащего допуска. Собственно говоря, вообще безо
всякого допуска.
     -- Извините  меня, пожалуйста,  --  сказал Саша,  опустив голову,  -- я
больше не буду.
     -- Вы получили доступ к передовым рубежам технологии страны.
     -- Я это  сделал помимо  воли. Я был принужден.  Я  их  предупреждал. А
кстати,  вы уверены, что это  была самая-пресамая передовая технология?  Что
передовее уже нет?
     -- Вы, наверное, не отдаете себе отчета в содеянном, лет тридцать назад
вы  бы уже не в этом кожаном кресле сидели, если бы у вас вообще еще было на
чем сидеть.
     -- А теперь?
     -- Что теперь?
     --  Ну,  теперь  что, не  тридцать лет тому  назад,  а сейчас, в  эпоху
зарождения свобод? Когда прорабы перестройки уже взялись за кирки?
     --  А  теперь  у  нас  остается  один  выход,  а  именно  оформить  вам
секретность. Тогда информация, обладателем которой вы стали, будет сохранена
так же, как если бы вы уже имели допуск к моменту посещения.
     -- Так за чем же дело стало?
     -- А дело стало за неопределенностью вашей национальной принадлежности.
Обьект,  на  территорию  которого  вы  тайно  проникли, требует высшей формы
секретности,  нулевой.  Эта  форма дается только членам высшего управляющего
звена.
     --  Он  сделал внушительную паузу. --  а у вас непорядок  с  анкетой. В
графе  национальность  у  вас записано  русский.  Однако,  не  могли  бы  вы
произнести вслух ваше  имя и отчество, точно как записано в свидетельстве  о
рождении?
     -- Могу, там записано Самуил Элевич.
     -- Так как же это вы, Самуил Элевич, оказались русским?
     -- А так,  что бабушка моя была и есть чистокровная  славянка. Да вы же
это все прекрасно знаете.
     -- Конечно, знаем, но нам важно, кем вы сами себя считаете, в  душе.  Я
думаю,  мне  не надо  вам  рассказывать  о пятой  колонне.  Так  кто  вы  по
национальности, если честно?
     -- Я, если честно, по национальности Интеллигент.
     -- Очень хорошо, тогда вы уж нам позвольте решать, за кого вас считать.
     -- А  вот  это уже  позвольте вам не позво...  -- Саша вдруг осекся  на
полуслове.  Он как-то  всем существом почувствовал громадную  усталость.  Не
было  больше  сил  шутить и  улыбаться. Он  вдруг  зримо ощутил, как  внутри
поднимается неотвратимо темная волна.

     Такое с ним было один раз  в  жизни,  когда  пацаны вытащили из подвала
дикого, безумно верещащего, драного кота. Мурло держал кота за хвост на весу
и методично стукал головой о скамейку. Кот  затихал  на мгновенье, но тут же
начинал извиваться еще ожесточеннее.
     -- Счас  мы  ему  апендицит удалим, -- сказал Мурло, широко улыбаясь, и
вынул бритву.  Мурло был старше  и  сильнее  остальных. Следующим,  что Саша
помнил, были две красные сопли, свисающие у того с подбородка.
     -- "Я тебе зенки повыколю", -- шипел Мурло, пуская розовые пузыри. Кота
нигде не было.

     ... -- Не тебе, слизь, за меня решать, -- Саша поднялся с кресла, -- ты
у себя в огороде курей  считай. Что у меня в  душе вам важно? По мне лучше в
полях под Курском сгинуть, чем такую мразь к душе подпустить.
     И вдруг он понял, что человек по другую сторону стола испуган. Простой,
животный страх застыл в его бесцветных зрачках, в  приподнятых вдоль пробора
волосиках. Откуда-то сзади слева раздались ленивые, редкие хлопки в ладоши.
     -- Браво!  Браво, давненько я не встречал такой  искренности  выражения
чувств.
     Саша оглянулся.  В проеме  приоткрытой  боковой  двери  стоял невысокий
человек средних лет в отлично пошитом костюме-тройке. Коротко остриженные, с
легкой проседью, волосы стояли ежиком. И весь он был какой-то по спортивному
ладный, пышуший уверенностью и здоровьем.
     -- Оставьте нас пожалуйста на  семьнадцать мгновений, -- обратился он к
человеку за столом. Тот немедленно вышел.
     -- Для начала, разрешите  представиться, зовут  меня, для примера, Олег
Олегович. Как мне позволите вас называть?
     -- Зовите меня просто, Ляксандр, как учит мой уважаемый руководитель.
     --  Что  ж, я  ценю  ваше  чувство  юмора.  К  сожалению  вы  не вполне
понимаете, в какие игры начинаете играть. Заметьте, играть, не зная правил и
даже не видя прочих игроков.
     --  Олег Олегович, у меня возникает ощущение  дешевого  водевиля.  Меня
постоянно кто-то пытается закружить в вальсе без спросу.
     --  Вы знаете, Александр  Элевич,  в чем ваша  проблема?  Вы хотите  не
принимать  участия.  А это  невозможно...  Нельзя  жить  в  обществе  и быть
свободным от общества.
     -- И что же общество хочет от меня на этот раз?
     -- Правды.
     --  Ух ты,  вот  это  да!  До сих  пор  пор общество  требовало от меня
следовать генлиниям, невзирая ни на что. А теперь, значит, просто правды?
     --  Да,  --  скромно сказал  Олег Олегович,  --  всего  ничего,  просто
запишите все, что вы здесь говорили, и подпишитесь. Только и всего.
     Саша замолк в замешательстве. Ничего особенного он вроде не сказал.
     --  Неужели,  вы мне  хотите  пришить оскорбление  должностного лица  в
процессе исполнения обязянностей?
     -- Ну что вы,  что вы -- рассмеялся  Олег  Олегович, -- я, если честно,
где-то даже с вами согласен. Нет, возьмите бумагу, пишите, а  я вам напомню,
я тут ваши речи застенографировал слегка.
     Он достал из кармана блокнот.
     -- Пишите, "Я это  сделал помимо воли",  "Я  был  принужден", написали,
хорошо, теперь дальше, "Я их предупреждал". Что же вы не пишите?
     Саша  молча  смотрел   на   бумагу.  Перед  ним  всплыл   образ  Матвея
Игнатьевича. Тот  смотрел  на  него  не  мигая,  мусоля  в  руке  фантик  от
"Белочки".
     -- Коробьев то вам чем не пришелся? -- с трудом проговорил он сипло.
     --  Коробьев сам  по себе значения  не  имеет.  Однако, вы  не ребенок,
должны понимать, министерство обороны это не единый монолитный кулак. В нем,
как и в любой организации, происходят внутренние катаклизмы.
     -- И Коробьев оказался на пути, верно?
     -- В общем, верно, стоит в проходе, и ни туда, ни сюда.
     -- Я не смогу этого написать.
     --  Так это же ваши  собственные  слова! Вот вы уже половину  написали.
Подумайте  хорошенько,  проникновение  на  территорию  военного  объекта это
серьезное государственное преступление.
     -- А попустительство в проникновении, вероятно, не менее серьезное?
     --  Верно,  верно,  как  вы  хорошо  схватываете!  Из  вас  бы  хороший
заведующий  лабораторией вышел. Да и к Ложакину у вас, как я успел заметить,
душа не лежит.
     --  Ёлки-палки, как же я сразу не  догадался! Конечно, это ведь он меня
туда без допуска отослал, верно?... Верно?
     --  Это я в  качестве примера  привел. Но ведь  факт, что вы  в младших
научных сотрудниках засиделись, ведь факт?
     --  Олег Олегович,  почему  вам непременно  нужно,  чтоб мы кого-нибудь
предавали?  Даже  если в  этом нет никакого смысла? Даже  если предательство
ничего не изменит. Ни для вас, ни для нас. И  почему вы, кстати, решили, что
моя мечта - это вертикальная карьера?
     В глазах Олега Олеговича впервые мелькнуло раздражение.
     --  Ладно,  Самуил Ильич, мы  друг друга поняли.  Идите  и  пораскиньте
мозгами на досуге. Учтите, что от результата будет зависеть ваше будущее.
     -- Неужели в случае отказа вы меня расстреляете?
     -- Ну  что  вы,  что  вы,  вы меня даже напугали,  --  рассмеялся  Олег
Олегович, потом посерьезнел, -- но про науку можете смело забыть.
     У двери Саша обернулся:
     -- Один последний вопрос: А зачем вам вообще нужен весь этот фарс? Ведь
вы же можете подделать все, что угодно?
     На лице Олега Олеговича расплылась довольная улыбка:
     --  Я   знал,  что   вы  спросите.  Если   хотите,  это   подтверждение
профессионализма. Подлинные документы  приносят настоящее удовлетворение. Но
поняли вы правильно, с вами или без вас, Коробьев уже отработанный материал.

     <b>Из дневника Каменского</b>
     <i>Анатомия Выбора страшна.  И жуть ее  в том, что приняв решение, теряешь
альтернативу безвозвратно. Настоящий Выбор это выбор из равных. Если одно из
подсовываемых  тебе решений явно лучше другого, тогда и выбора-то собственно
нет.  Просто  откидываешь несущественный вариант, и - вперед. Выбор разевает
смрадную   пасть  тогда,  когда  заранее  невозможно  определить,  какой  из
вариантов лучше, а точнее - хуже, когда возможности примерно равнозначны,  и
что самое главное, значимость их велика.
     Жизнь  - честь,  успех ценой  предательства, вот примеры  экстремальных
ситуаций, которые до дыр заезжены в книгах и фильмах. Как правило, герои так
или  иначе  справляются  с подсунутой  им дилеммой  и нам показывают картину
падения, или шествие под фанфары. Скучно и неинтересно, такой подход не дает
добраться до сути самого понятия Выбор.
     А суть его до слез проста. Выбор из равных, по каким бы критериям он ни
происходил,  означает  одно  -  проигрыш.  Избранный  вариант  будет  всегда
казаться  хуже  упущенного,  а вернуться назад  и сравнить уже нельзя, поезд
ушел.  Та птица, что в руках,  всегда  ворона, а та, что в небе -  жарптица,
даже если до ловли они были близнецами. Выбор  тождественно равен проигрышу.
Человек, вставший перед выбором, проигрывает в момент его совершения.
     Блестяще обыграно  это в  "Восхождении" Ларисы Шепитько. Главный  герой
его,  Рыбак,  встает перед классической дилеммой:  предать  своих  или  быть
повешенным.   Сотников   неинтересен,   он   просто  демонстрирует   вариант
"повешенье".  Рыбак избирает предательство, и оказывется  смолотым мельницей
Выбора - жить  после этого он все равно не может. Фильм бьет в корень, маски
сорваны, показана гнусная личина Выбора, оба выхода из которого - поражения.
     Человек  проигрывает всегда, а выигрывает только судьба. Выбор поражает
без промаха, сражаться с ним, решая его, бесполезно. Будучи преодоленным, он
все равно победит, отравит ядом сомнений.
     Так что же  - выхода нет? Есть, и очень  простой. Не идти  у Выбора  на
поводу. Свернуть ему  шею.  Не  дать ему подчинить тебя  себе.  Найти в себе
силы,  сквозь подсовываемые  судьбой сценарии  увидеть  сердце  Выбора,  его
потроха, и вышибить из него дух. Даже у Рыбака была эта возможность - побег.
Шанс  не  велик,  но  все  же  шанс  избегнуть провешенных  Выбором  троп  к
жертвеннику. Он им не воспользовался.</i>

        41.
     Таисия  шла  по  центральному  коридору  ЦЗЛ,  с  брезгливым  интересом
поглядывая  по сторонам. Сквозь прозрачные, по требованию пожарников,  двери
виднелись  приборы и  баллоны, воняло этиленом. Бродили люди в белых и синих
халатах. Все  это почему-то напоминало  ей  остров доктора Моро.  Не хватало
только выскакивающих из бочек с песком кадавров.
     Дверь в сектор одноосного упрочнения тоже была застекленной,  но сквозь
стекло виднелась мелкоячеистая толстопроволочная решетка. Таисия постучала.
     -- Открыто, -- прогудел могучий бас откуда-то из недр, она вошла.
     Обширное  помещение напоминало зимовье хищников в центральном зоопарке.
Все оно было поделено на секции, забранные такими же мощными решетками,  как
и дверь.  Внутри  секций стояли, тускло поблескивая,  массивные, приземистые
агрегаты.
     --  Что, не  похоже? -- обладатель баса, Борис  Вениаминович Полстернак
вышел  из  загона, вытирая  большие  волосатые  руки  ветошью.  Ветошь  была
подозрительно орошена красным.
     -- Не похоже на что?  --  спросила Таисия, ища глазами хоть что нибудь,
не колющее глаз холодным металлом.
     -- На лежбище гов... -- он запнулся, -- Вы что заканчивали?
     -- Литературный, -- ответила она в недоумении.
     -- Зеер гут, тогда с терминологией знакомы, что, не похож мой танкодром
на лежбище
     говномера-фундаменталиста?
     -- Вы знаете, до таких глубин мое образование не дотянуло.
     --   А...   говномер-фундаменталист,    это    ученый,   работающий   в
фундаментальной области, от которой не ждут немедленной отдачи... или вообще
отдачи. -- Полстернак закончил утираться, скатал ветошь в шар и метнул его в
сторону бочки с надписью "использованое", -- Э, черт, промазал, да, так  вот
он просто удовлетворяет свое любопытство за чужой счет.
     --  Откровенно  говоря,  не  похож,  -- ответила  она,  вспоминая  свои
студенческие мечтания об интервью с нобелевскими лауреатами.
     --  А  мы тут - просто  говномеры, или  ученые-прикладники.  Мы  тут не
только прикладываемся к бутылке, но еще и наши исследования прикладываются к
пользе дела, приносят отдачу, значит.
     --  Ну что  ж,  за  этим  я  и  приехала, перейдем,  пожалуй,  к  вашим
исследованиям.
     -- Отлично, надпись на двери видели?  Низкотемпературная гидроэкструзия
полимеров. Небось думали, мы тут струи пускаем?
     -- Нет, но вы продолжайте, продолжайте.
     --  Да, так у нас тут  твердыни  текут как  воды. Твердое ведь  чем  от
жидкого отличается, если по Бехтереву? Тем, что форму держит.  Так?  Так, да
не так! От  давлений все  зависит. Когда давления больше критического, связи
молекул трещат и все течет, все изменяется.
     -- Это  как-то  очень  отвлеченно, Борис  Вениаминович,  что  если  нам
поближе к реальности?
     -- А если  ближе к  телу, то берем  болванку, -- он подхватил  со стола
толстый белый полиэтиленовый цилиндр, --  вонзаем ее в камеру  сверхвысокого
давления, подаем тормозную  жидкость  и этим самым  давлением жмем в сторону
сопла.  Болванка  подается вперед,  течет,  как пластилин,  и  выталкивается
наружу  через отверстие  в сопле  тонким прутом с  неузнаваемыми свойствами.
Отдаленно, что-то вроде холодного волочения проволоки. Гляньте.
     Он протянул ей нечто, похожее на здоровенный стеклянный гвоздь. Тонкий,
прозрачный стержень плавно переходил в круглую белую шляпку.
     -- Вы постучите об стол, постучите, не бойтесь.
     Она постучала, зажав в кулачке теплую шляпку. Прозрачный стержень запел
как камертон. Так  поет хрустальный бокал, если тихонько провести пальцем по
краю.
     -- Ну,  можно поверить,  что это тот  же самый  полиэтилен? -- вскричал
Полстернак, --  Никогда! В процессе  гидроэкструдации  молекулы укладываются
параллельно  и уплотняются до  теоретического предела! Твердость полиэтилена
приближается  к чугуну,  он  становится  жестким и прозрачным.  Но отнюдь не
хрупким, как чугун. Сломать этот образчик невозможно.
     --  А шляпка зачем? --  спросила она,  внимательно разлядывая образчик.
Переход  от  хрустального стержня к  белому диску завораживал  взгляд  своей
плавностью.
     -- А, это по ихнему сайд эффект. Мы не можем допустить, чтобы  болванка
прошла насквозь. Давления во много сотен  раз  больше,  чем в канале  ствола
артиллерийского орудия. То, что вы называете шляпкой - это остаток болванки,
не  прошедший  через  сопло.  Профиль  входной  зоны  сопла  имеет  решающее
значение. Глядите, это же само совершенство:
     Полстернак грохнул на стол запасное сопло и развернул его входной зоной
к Таисии. Он  огладил пальцами полированый хром  внутренней  гиперболической
поверхности, рука скользнула ближе к отверстию, безымянный  и средний пальцы
прошли насквозь и показались с другой стороны... Таисию вдруг бросило в жар.
Она почувствовала  легкую дрожь  в  позвоночнике и холодок у первого шейного
позвонка.
     --  Что-то  отверстие  великовато, --  с трудом произнесла она  осевшим
голосом, -- по сравнению с образчиком.
     --  А,  так это  ж лабораторный образчик, -- внимательно глядя на  нее,
ответил Борис Вениаминович, -- а сопло от Большой Берты. Вам не плохо?
     Но она уже взяла себя в руки.
     --  Что  же,  Борис  Вениаминович, расскажите,  как  ваши  исследования
прикладываются к пользе дела, приносят отдачу, значит.
     --  Расскажу,  расскажу,  -- начал  он,  сдвигая  в  сторону  массивную
зарешеченную  дверь самого  большого  загона,  --  в  процессе  подготовки к
прогону.
     Он  вошел внутрь. В середине загона стоял массивный агрегат, на  первый
взгляд напоминавший батискаф сверхглубокого  погружения. Каждая деталь в нем
дышала  мощью. Двадцатисантиметрового  сечения бурты и фланцы давали понять,
какой толщины сталь пошла на его изготовление.
     -- К какому прогону? -- спросила Таисия, опасливо двигаясь следом.
     -- К прогону установки ПУПОГТ-3, она же Большая Берта. А вы как думали,
-- продолжил Полстернак, ловя свисающий с потолка пульт управления талью, --
что я вас так просто и отпущу, не дав насладиться?
     -- Насладиться чем?
     -- Гидроэкструзией в действии. Это же величественный процесс, достойный
кисти  мастеров, --  он зацепил  крюком массивное кольцо, -- Да,  так насчет
прикладывания.  С  этим  пока  туго.  Вроде, наклевывается  договор о замене
фибергласа в лыжных палках.
     Запела таль. Трос, хлестнув, натянулся упруго, мотор взвыл натужно.
     -- Есть еще одно применение, неожиданное, веревку видите на  столе, так
это  не веревка, а раздробленный  каландром образчик.  Продольная ориентация
молекул  девяносто   восемь  процентов.  Поперек  работает  только   дальнее
взаимодействие, как известно, слабое. Образчик  легко  мочалится на волокна.
Одна  проблема,  максимальная   длина   пока   два  метра   двадцать  восемь
сантиметров.
     Таисия опять почувствовала  головокружение.  Как завороженная,  следила
она  за медленным подъемом  массивной крышки агрегата. Такие толщины металла
она  видела  раньше только  в  кино про вскрытие  сейфа  центрального  банка
Атланты. Сквозь вой тали доносился гипнотизирующий голос:
     -- ...Ведем разработку гидроэкструдера непрерывного действия. Патентное
бюро, правда ставит палки в колеса, но ничего, пробьемся...
     "Надо  хоть  что-нибудь  записать", -  подумала  она  и  крикнула в тот
момент, когда он выключил таль:
     --  Так это все? --  голос ее неожиданно громко прозвенел в наступившей
тишине.
     -- Что - все?
     Она понизила тон:
     -- Это  и  все  прикладывание?  Лыжные  палки,  веревки...  хомутов  не
производите,  случайно?   Как  вам   удается   фонды  выбивать,   не  будучи
говномером-фундаменталистом?
     -- Хомутов  - нет, но... -- Он неожиданно надвинулся,  пристально гляда
изподлобья, -- тайны хранить умеете?
     -- Зачем? -- нашлась она.
     -- Затем, что то, что вы сейчас услышите, разглашению не подлежит.
     Она молча кивнула.
     --  Ориентированый  полиэтилен  обладает   колоссальным   коэффициентом
внутреннего   светоудержания.   В   сочетании   с   высочайшей    продольной
прозрачностью это позволяет использовать его в качестве материала оптических
сердечников в лазерах дальнего боя для звездных войн. Наш лучевой меч против
рейгановского  космического  щита. При этом размер практически не ограничен,
как с рубиновыми сердечниками.
     Таисия мелко моргала.
     --  Вы  конечно  спросите,  какого  размера  оборудование  и  заготовки
понадобятся для  производства лазеров, -- поднатужившись, Полстернак вытащил
из угла увесистую полиэтиленовую колоду, -- если даже для наших опытов нужны
такие массы.
     Таисия молчала.
     -- Вы  спросите, а я  отвечу, титанических,  --  продолжал он,  досылая
колоду в затворную полость агрегата, -- у нас таких мощностей, конечно, нет.
     Он включил таль на спуск, и сквозь вой  мотора  добавил --  У  нас нет,
зато по соседству - есть.
     Крышка затвора  села  на место, лязгнули  баянеты, повернулись  запоры,
Борис Вениаминович закрыл решетчатую дверь.
     -- Где это - по соседству? -- спросила Таисия.
     Не ответив, он протянул ей большие защитные очки и наушники-глушители.
     -- Оденьте это на всякий случай.
     -- На какой случай?
     -- На  случай прорыва болванки. Техника хоть и  отработана, но чем черт
не шутит, -- он подошел к пульту и взялся за большой красный рубильник, -- а
по соседству - это на подземном танковом заводе.
     Он рванул  кверху рычаг.  Из сопла  пульсирующими толчками пошла кровь,
быстро наполняя квадратный резиновый поддон.
     -- Тормозная жидкость сифонит,  пока  заготовка по соплу не уплотнится,
-- крикнул он сквозь рев высоконапорных насосов.
     Красный ручей  как отрезало, насосы  взревели, стрелка  манометра резко
пошла вверх. Таисия вдруг заметила, что по периметру манометра были наклеены
полоски бумаги. Стрелка  быстро проскочила  первую полоску,  с  надписью  "в
стволе противотанкового орудия",  через несколько секунд преодолела  вторую,
вещавшую  "на дне  Тускарорской  впадины".  Следующая надпись,  на некотором
отдалении, гласила "магма  в  центре Земли".  Стрелка бодро  приближалась  к
пугающей черте. Таисия  вдруг услышала ритмичные удары. С трудом поняла она,
что это отдается в наушниках ее собственный пульс.
     Тон насосов внезапно изменился,  стрелка замерла,  недотянув до "центра
Земли".  Из чрева агрегата, выдавленный безумным давлением,  вдруг показался
толстый,  с  два пальца,  прозрачный  стержень  и  быстро  пополз по  валкам
рольганга.  Стену  у  окончания  рольганга  закрывал большой  кусок толстого
листового  железа. Этот  лист был установлен  после  знаменитого  пиратского
налета  на штаб  гражданской обороны. Таисия вдруг заметила, что семнадцатый
валок  окрашен  ярко оранжевым.  Как  только  стержень  дополз до оранжевого
рубежа, Полстернак резко опустил рычаг рубильника.
     Ничего не изменилось. Насосы пели, стрелка манометра продолжала  стоять
как   вкопаная,   стержень   бодро   полз   вперед.   Восемнадцатый   валок,
девятнадцатый... Эксперимент явно шел не так, как предполагалось...

     Она оглянулась на  Бориса Вениаминовича. Тот что-то орал с  выпученными
глазами.  "Голову береги..." - успела она  разобрать по губам, прежде чем он
прыгнул  на   нее,  охватил,  как  медведь,  своими  огромными  лапищами,  и
повернулся спиной к сбесившемуся агрегату. Скорее всем телом, чем ушами, она
ощутила громовой удар  прорвавшихся тормозных  вод, красным конусом обдавших
ползагона и ответный колокольный звон листового железа.
     Когда она  приоткрыла  глаза, в  загоне бесновалось нечто  живое. Нечто
извивающееся,  как  бешеный  удав,  носилось  по  загону  зигзагами,  тяжело
ударяясь о решетку и  оставляя  глубокие  щербины в стенах.  Было невозможно
уследить  за резкими изменениями  траектории. Хлестнув по кожуху породившего
его аппарата, уже теряя силы, новорожденный образчик взлетел в последний раз
под потолок,  нанеся  двойной удар  по загудевшему в ответ воздухопроводу, и
упал на пол, все еще мелко подрагивая концами.
     Таисия закрыла глаза и бессильно повисла на руках Полстернака.

        42.
     Ночь  перед защитой прошла  тяжело. Константин  Семенович  долго не мог
заснуть.  Все  было  расписано  по  нотам.  Вопросы   из  зала,  выступления
оппонентов, завершающая речь председателя  ученого  совета.  И все  же  было
нервно.
     Снилась   Константину  Семеновичу  в  эту  ночь  дрянь  совершеннейшая.
Здоровенные мохнатые пауки мяукали, катаясь в пыли, и кричали:

     -- Парку поддай, парку!
     Он  осторожно ступал между  ними, стараясь  не задеть, а те, извиваясь,
норовили уцепиться баграми  за штанины. Под сапогами поскрипывал полированый
дуб  большого  стола в мраморном кабинете  Академии  Наук. Ученый совет  был
поголовно одет в розовые изолирующие противогазы.
     Вдруг самый крупный паук, сорвав противогаз, рявкнул в ухо:
     -- Подсекай!
     Константин Семенович подсек, леса пошла тяжело, натянулась, как струна.
Из под воды медленно вытянулась блесна, зацепившая за бороду толстого мужика
в  нелепом поварском колпаке  и белой, заляпанной  кровью робе. В руке мужик
держал огромный эллиптический мясницкий тесак с налипшими  крошками костей и
хряща.
     -- Ты  это  чего же это мне  тут,  -- сказал он, с трудом протискиваясь
через лунку, -- Я тебя сейчас зарублю.

        43.
     -- А, Саша, заходи, дорогой!  --  Ганичев поднял голову и глянул поверх
очков, -- как жизнь молодая?
     -- Хочу вас за помощь поблагодарить, Юрий Сергеевич, -- сказал Саша, --
Вчера получил авторское на "Королевскую змею".
     -- Ну, поздравляю.
     -- И  еще два положительных  решения пришло,  на  "Стеллу-октангулу"  и
"Кристаллы".
     -- Так  это  же отметить надо!  Сейчас чайку заварим!  Да  ты  не стой,
садись. Расскажи, над чем работаешь?
     -- Пытаюсь построить звезду-оборотень.
     -- Это что за чудо такое?
     -- Это многоликая звезда, когда из одних и тех же деталей можно собрать
разные формы. Существенно разные.
     -- Что ж, помощь нужна, по патентной линии?
     -- Наверное уже  нет, -- сказал Саша, вынимая лист бумаги, -- вот разве
что обходной подписать.
     -- Что такое, -- опешил Ганичев, -- ты что, другое место нашел?
     -- Совсем наоборот, другого не нашел, зато это теряю.
     -- Как же так?
     -- Да так, очень  смешная петрушка получилась. Предложили мне выбирать.
Прямо  как перед  тем камнем  на дороге.  Знаете, налево  пойдешь -  кобылу,
направо пойдешь - башку.
     Саша замолк.
     Ганичев снял очки,  протер их  зачем-то,  откашлялся, потом  неуверенно
произнес:
     -- Саша, может я  чем то могу помочь? Я хоть и полулиповый, но  все  же
зампарторга.
     -- Спасибо  вам, Юрий  Сергеевич,  большое,  но  дело в том, что я  сам
ухожу. Противник не рассчитал  соотношения ценностей. Они думали, я мучиться
буду, ночи не спать. Одного не учли, что пребывание в так называемой научной
среде большой ценности не представляет.
     -- Можешь поделиться?
     --  Я лучше  вам  аллегорическую версию  изложу. Представьте,  что вы -
подросток,  играете  во дворе  с пацанами. А  игра называется "Торжественное
повешение кота  перед  строем".  И вам предлагают  дернуть  за  веревку  или
подвергнуться  остракизму.  Тонкость  заключается в  том,  что  судьба  кота
предрешена, его все равно удавят.
     -- Я бы наверное покинул группу, не дожидаясь бойкота.
     -- Точно! Что я и делаю. Смешно только,  что пацаны считают  членство в
их группе безусловным завоеванием. Прямо по Гарднеру, неявное предположение:
"Быть  изгнанным  равносильно  социальной смерти".  Им  даже  не  приходит в
голову,  что  кто-то  может  уйти  без  сожаления.  Мельчают  времена!  Даже
солидного  выбора  подбросить  не  могут.  То  ли  дело  раньше. Можно  было
подбочениться и гордо произнести: "А все-таки она вертится!"
     -- Так ты уже нашел куда уйти?
     -- Нет еще. Найду  чего-нибудь.  Для моих занятий  форма  прикрытия  не
важна. В крайнем случае пойду поденщиком на овощебазу.
     -- Занятиями ты изобретательство называешь?
     -- И это  тоже.  Кстати,  может мы  Полстернака зря осмеивали? Движение
против законов природы может иногда быть результативным.
     -- Это ты о законе сохранения энергии?
     -- И о законе неуменьшения энтропии. Но я не совсем это имел в виду. Не
физические законы.
     -- А что?
     --  Меня  иногда безумно тянет ввязaться  в борьбу  с  главным  законом
исторического развития Хомы Сапиенсовича. С самым могучим и несокрушимым.
     -- С каким же это?
     -- С неотвратимостью всплытия говна.

     -- Ну, дай бог. Давай обходной.

        44.
     <b>Из дневника Каменского</b>
     <i>Любое  явление -  многомерно, любое суждение  о  нем - плоское сечение.
Сколько мне приходилось слышать утверждений, в  корне  отличных от моих,  но
принципиально  верных! Слова  безумно  многозначны. Расхожие  суждения,  как
правило,  кажутся  мне не столько неверными, сколько далекими от сути. Когда
слышишь чью-нибудь оценку  конкретного человека, так и хочется крикнуть: "Не
то!".  Не  "Не  верно",  а  именно  "Не  то",  мимо.  Самые  многозначные  и
всеобъемлющие  слова - "хорошо" и "плохо",  они же самые  бессмысленные.  За
ними стройными рядами следуют целые армии слов-перевертышей, придуманных для
упрощения суждений, которые ничего не упрощают.
     Особенно  верно это  по  отношению к людям. "Подлец","добряк",  "свой в
доску","негодяй"  и  целые сонмища  им  подобных  слов  используются  не  по
назначению. Не потому, что они не годны,  а  потому, что  с их помощью можно
сделать лишь поверхностные сечения, а  зачастую - касательные. Даже  умный и
дурак легко меняются местами.
     И  все  же, мне кажется, есть несколько фундаментальных черт  личности,
которые определяют если  не лицо ее, то хотя  бы ее положение среди  других.
Первая  и главная  -  авторитарность,  или  способность подавить собеседника
психологически.  Ничего  сильнее "Песни  о  купце  Калашникове  и  опричнике
Кирибеевиче" человечество, пожалуй, уже не напишет.</i>

     -- В  заседание  идешь, -- заговорщицки подмигнув,  спросила  Вероника,
дергая рычаг управления главным турникетом.
     -- В него, -- соучаственно прищурившись, ответил Саша.

     <b>Из книг</b>
     <i>Наскок Дон Кихота на ветряную мельницу был одним
     из наиболее результативных деяний человечества.</i>

     Защита  шла  как по маслу. Оппоненты  выскакивали из своих  норок,  как
китайские болванчики,  Волопас обстоятельно  выдавал  вызубренные  на  зубок
ответы,  прохаживаясь  вдоль  развешанных  на стене  листов  с  формулами  и
графиками, и периодически тыкал в листы указкой.
     "Хорошо, что защиту устроил открытую", - думал он - "На закрытой сидело
бы  пять  человек, потом  болтовня  бы  пошла.  А  так  все  здесь,  и  даже
представитель  Академии Наук.  Не скажут потом, что директор  их  соломенный
кандидат".
     Зал действительно был полон. У дверей даже стояли в проходах. Последний
оппонент оттарабанил свое:
     -- ...но несмотря  на  все  указанные недочеты,  представленный сегодня
научный труд безусловно заслуживает и несомненно внесет.
     Председатель  научного совета  встал и  начал: --  Ну что же, уважаемые
коллеги,  если  больше  нет желающих высказаться, позвольте  мне  перейти  к
завершающей фазе нашего сегодняшнего форума, позвольте предоставить слово...
     -- Есть вопрос, -- вдруг  раздалось из зала.  Аудитория разом повернула
головы  влево. В  девятом ряду поднялся неопрятного вида волосатый человек в
майке   с  надписью  "Harvard".   Председатель  научного  совета  беспомощно
оглянулся по сторонам. Президиум остекленел. Волопас размеренными движениями
сдвигал и раздвигал  телескопическую указку. В глазах представителя Академии
Наук блеснул вдруг интерес к происходящему, а этот уже начал.
     -- Константин Семенович, -- сказал он,
     -- если я правильно  понял,  для аппроксимации экспериментальных данных
вами применена комплексная  форма ряда  Фурье. В результате получена главная
кривая  на  листе номер шесть. В таблице  на листе номер  три, где  помещены
исходные   данные,  я  вижу  четыре  значения  переменной.   Я  думаю,  всем
присутствующим  известно,  что для  корректного использования  рядов  Фурье,
особенно  в   свете   теоремы   Вейерштрасса   о   равномерном   приближении
тригонометрическими и  алгебраическими многочленами,  необходимо как минимум
пять точек. Не могли бы вы обосновать допустимость привлечения рядов Фурье в
вашем случае?
     Головы  повернулись к лобному месту. Над залом зависла  тишина. Волопас
откашлялся и громко и четко произнес:
     -- Ты  что, не понял? Забыл,  что в  отдельных,  исключительных случаях
теория допускает  применение рядов Лурье  с целью аппроксимации  данных даже
при недостачточном их количестве? -- По залу прошел облегченный шелест,
     -- Мы же только вчера это обсуждали, сядь.
     Но тот продолжал стоять.
     "Зарубят защиту", - подумал Волопас, - "Такую тщательно разработанную и
почти завершенную операцию".
     И вдруг он вспомнил,  где он  видел этого чистоплюя.  В памяти  всплыли
вопли  начальника  отделения  и  вкус  горького  миндаля  в  горле.  Волопас
почувствовал,  что   начинает  терять  самообладание.  Сквозь  поднимающуюся
откуда-то из-под печени волну ярости, он услышал:
     --  диссертант  представил  несколько  интересных   путей  изготовления
изделий  без усадки и короблений толщиной до одного сантиметра и  достаточно
убедительно  доказал  невозможность  получения  больших  толщин.   Я  думаю,
аудитории будет интересно услышать, что в министерстве обороны разработана и
давно  и  успешно применяется  технология изготовления  полиолефиновых  плит
неограниченной толщины. Я сам присутствовал при  формовании блока тринадцати
сантиметров толщиной. У нас в экспериментальном цехе лежат пятисантиметровые
образцы. Разрешите принести?
     Не разбирая дороги и царапая  ногтями шею под галстуком, Волопас шел по
коридору.
     -- Какой-то щенок, -- бормотал он -- Какой-то щенок.
     Сзади подбежал Гольденбаум:
     -- Константин Семенович, Константин Семенович, поздравляю.
     Волопас  остановился,  упершись в стену.  На  стене висела  газета  под
названием <i>"все Об АСУ</i>".
     -- Поздравляю, Константин Семенович, единогласно, только что закончили,
вы представляете, ни одного черного шара, Константин Семенович, ни одного...
     Волопас   как   будто   не    слышал,   на   сетчатке   глаз   медленно
выкристаллизовывалось двустишие из стенгазеты:

     <i>Броня стойка и таньки наши быстры,
     И козлоборцы мужеством полны.</i>

     Тонкий хриплый свист вырвался из горла  генерального, когда  информация
от сетчатки, пройдя по возбужденным нейронам  добралась наконец до головного
мозга. Свист перешел в низкий, утробный рев:
     -- Гаaничева ко мне...
     Неожиданно успокоившись, он добавил:
     -- А тебя, Гольденбаум, удавить мало. Вместе с Лурье.

        45.
     Вадим   стоял,  как   вкопанный.   Сзади  напирала  вываливающаяся   из
троллейбуса толпа...

     Как  любой  советский  человек Вадим верил в Черту. Даже не  то что  бы
верил,  ведь  не скажешь  же,  что  веришь  в  солнце или  в небо. Или там в
тарифную  сетку.  Черта  просто была. Была, как  земля под  ногами  или снег
зимой. Все, кого знал Вадим, были до Черты. Палыч,  Евдокия,  он сам  и даже
Генеральный директор объединения, товарищ Константин  Семенович Волопас. Те,
кто  до  Черты,  были  обыкновенными людьми во  плоти,  умными или  глупыми,
простыми или сановитыми, все они были здесь, в пределах его мира.
     За  Чертой  начиналась  страна небожителей.  Там  обитали  космонавты и
Людмила  Гурченко, Генеральный Секретарь  Коммунистической Партии Советского
Союза товарищ Михаил Сергеевич Горбачев и подлые южноафриканские наемники. У
Черты  было  судьбоносное  свойство  отделять  мир  живых  людей от  царства
привидений.  Привидения  приходили  в  жизнь  бестелесно,  из  телевизора  и
журналов. Со страниц газет или голосами из радио.
     --  Почем  ты знаешь,  Палыч,  -- говорил Борька, -- а может  их и  нет
вовсе?
     -- Кого нет? -- спрашивал Палыч.
     -- Космонавтов.
     -- Как нет, --  огорошенно замирал Палыч, забыв закусить, -- а это кто?
-- он тыкал заскорузлым пальцем в промокшую селедкой газету.

     -- Лось в манто, -- отвечал Борька, -- может их тебе нарисовали?
     -- Так не нарисуешь!
     -- Дуб ты, Палыч, -- продолжал Борька наставительно, - ты картину видел
"Прибытие Леонида Ильча Брежнева на  Новую  Землю"? То-то!  Живьем-то ты  их
видал хоть раз? Когда увидишь, тогда пизди.
     Палыч квохтал в усы, дожевывая селедку.
     Вадим не верил Борьке, он знал,  что люди за Чертой существуют на самом
деле. Просто жизнь у них не  такая, особенная у них  жизнь, как в  кино. Что
было  правдой,  впрочем, это то, что пересечений Черты не наблюдалось. Герои
зачертовья вели  свою чудную  жизнь,  а  люди дочертовья  доканчивали сейчас
последний в слесарке технический спирт.
     -- Вот Вадька,  -- продолжал Борька, -- как свой кубон домастрячит, так
его рожу  везде  и  выставют.  Лысину  отмоют  и  пропечатают. Напишут, мол,
простой труженик допек мозгой венгерского умельца. А до того моменту, Палыч,
жуй селедку.
     -- Да чего там, -- стесненно пыхтел Вадим, -- я не за этим.
     А сам не знал,  куда деваться. Потому как врезал Борька в самое скрытое
и заветное, в  то, чему он сам  себе не признавался. Что кубом своим мог  он
как-то к зачертовью присоседиться, ну хоть как-то, хоть бочком.
     -- За этим, за этим, -- покровительственно хлопал его Борька по лысине,
     -- за чем же еще? Кто ж тебе за это техничского нальет? Ищи мудаков.

     ...  Вадим  стоял,  как  вкопанный. Сзади  напирала  вываливающаяся  из
троллейбуса  толпа. Ему  больно  наступили на  ногу,  дохнули в ухо --  Чего
уперся?!, -- пихнули в спину.
     Он сделал невольно  несколько  шагов  к газетному  стенду. Тому самому,
который несколько секунд  назад  ввел его в состояние комы. Да, сомнений  не
было, со  второй страницы газеты "Смена" на него  смотрел Александр Ильич. В
руке он держал звезду. Вадим, не чуя ног, побрел к проходной.
     --  Похмеляться  что ль  идешь?  -- пристально глядя на него,  спросила
Вероника.
     Вадим  не ответил. Когда Дмитрий принес бутылку, он отвел его в сторону
и тихо спросил: -- А чего Саня не заходит?
     -- Так он уволился, -- ответил тот.
     -- А, -- сказал Вадим меланхолично и отошел. Все сходилось.
     Александр Ильич перешел в зачертовье. И исчез из мира людей.

        46.
     Больше всего  это напоминало гнездовье марсиан.  Более неприемлимое для
гуманоида окружение вообразить было бы чрезвычайно затруднительно. Огромное,
неопределенной формы  помещение  было разделено параллельными металлическими
сетчатыми перегородками на узкие, высокие, до потолка проходы. В перегородки
были  натолканы  электронные блоки.  Никакой  системы или, по-крайней  мере,
переодичности в их расположении не было. Блоки были разного цвета, размера и
формы. Некоторые оживленно перемигивались лампочками. Кое-где зияли пустоты,
там, сквозь кружево дюралюминиевых профилей виднелись блоки следующего слоя.
И провода.
     Провода  были  везде,  тонкие и толстые,  всех  цветов радуги.  Подобно
виноградным  лозам, змеились  они по  потолку  и  полу,  взбегали  вверх  по
перегородкам,  сплетаясь  в  толстые,  как  анаконды,  жгуты  или,  брызнув,
разбегались веерами по тыловым крышкам блоков, чтобы впиться в них мерцающей
медью  контактов. Больше  в  помещении  не  было ничего. Ничего,  привычного
глазу.
     -- Похоже на нутро ЭПИКАКА, -- пробормотал Саша, стараясь не отстать от
крейсирующего впереди Александра Ивановича Евстифеева.
     -- Что-что?  --  переспросил тот,  приостановившись  и  оглянувшись  на
мгновение.
     --  Это  из  Азимова,  кажется,  --  сказал  Саша,  -- тогда  так  себе
представляли внутренность  вычислительных  машин.  Как огромные  залы-шкафы,
набитые проводами и триггерами.
     -- Не знаю, не читал, --  отозвался Евстифеев, снова набирая ход, -- но
зрелище,  действительно,  впечатляющее,  согласитесь?  Можно  поверить,  что
здесь,  прямо за  стеной, Дворцовая площадь? Они двигались сейчас по проходу
вдоль боковой стены  главного  коммутаторного помещения первой ленинградской
телефонной станции.
     -- Да,  да, конечно, -- уныло  сказал Саша, скользя глазами по кабелям,
покрытым вековыми слоями пыли, свисающей кое-где бархотными бахромами.
     Впереди, в  тусклом  свете,  показалась поперечная бетонная стена.  Они
свернули.  Здесь  проход был  пошире. От первого слоя проводов до стены было
метра  полтора.  Шагах  в  двадцати  от  поворота,  прямо  в проходе,  стоял
письменный стол, заваленный бумагами и папками. Сверху на всем этом возлежал
огромный телефон, провод от которого нырял в гущу кабелей.
     --  Вот  и   пришли,  --  сказал  председатель  кооператива  "Телефонд"
Александр Иванович Евстифеев. -- А вы как думали?
     Он  присел на  стул.  Внешность  Александра  Ивановича не  оставляла ни
минуты сомнений, что последние лет  двадцать он был монтером пятого разряда.
Отдышавшись, он продолжил:
     -- Со временем и кабинет будет, и  мебель дубовая. А пока главное, счет
есть в  банке. И на счету кое-что. Вы думаете, как мы начинались? Из ничего,
из воздуха.
     -- Это как? -- заинтересовался Саша.
     --  Да так, вы конечно знаете,  что уличные будки принадлежат подрядным
организациям?
     -- Ну конечно, кто ж не знает! Но уверен не был.
     -- А обновляются они из центральных фондов Гостелефонстроя?
     -- Ага!
     --  Так  вот,  наш  кооператив  умело  занял промежуточную позицию.  Мы
покупаем у Гостелефонстроя, а  продаем  подрядчикам.  Конечно, связи  решают
все. Сложнее всего  было с первой массовой партией. У нас тут не Уолл стрит,
капиталу  взять  негде.  Мне  удалось  так все  организовать, что  деньги от
подрядчиков пришли на счет раньше, чем нам пришлось платить за будки.

     -- Александр  Иванович, -- сказал Саша, приседая на  край  стола,  -- я
только не вполне понимаю, какое это все имеет отношение к моим головоломкам?
Где у вас тут можно начать производство?
     --  Осторожно,  осторожно,  провод  не  заденьте!  --   вскричал   тот,
встрепенувшись,  -- сейчас объясню. Вы еще не понимаете силы денег и связей.
Оборудование,  говорите? Да, тьфу  на него!  Когда есть  чем платить и  есть
выход   на  нужных  людей,  нет  никаких  преград.  Производство  организуем
молниеносно!
     Саша вздрогнул, услышав знакомое слово. А Евстифеев продолжал:
     -- Когда у нас появились деньги, мы сразу начали их вкладывать. В банке
ведь как? Сегодня  праздник, а завтра  выйдет постановление, и пиши-пропало.
Мы  начали с видеокассет, но  вмешалась кавказская мафия. Пришлось  отойти с
потерями. Тут-то мне и попалась ваша  фотография в  "Смене". Я  сказал себе:
Довольно спекуляций,  будем  создавать культурные  ценности.  Тем более  что
схема  предварительной  оплаты  продолжает  работать  безотказно, не  требуя
никаких вложений. Деньги сыпятся прямо из воздуха.
     -- Мне бы  ваши  заботы,  --  сказал  Саша, ощущая сосущую  пустоту под
ложечкой.  Он  с   утра   ничего   не  ел,  --  Изобретательская  сторона  к
торжественной церемонии внедрения готова!
     --  Отлично, отлично, сейчас  подпишем договорчик, -- Евстифеев вытянул
из  под бумаг два машинописных листка, -- вот здесь и здесь пожалуйста.  Вам
десяти процентов хватит? Ну и хорошо. А сейчас не желаете отобедать? За счет
кооператива?
     -- Желаю!
     Они двинули к выходу по казематно бетонному проходу.
     -- Все-таки жаль,  что  Дали  не  жил в Советском  Союзе, --  задумчиво
произнес Саша, оглядываясь на  ребристое  стекло тусклого фонаря,  забранное
толстыми металлическими прутьями, -- такой пленэр!
     -- Как вы сказали? -- переспросил Александр Иванович.
     -- Я говорю, как насчет аванса? --  повысил  голос Саша, --  Поделитесь
струйкой из вашей финансовой Ниагары?
     -- Завтра.

        47.
     ...По дороге к выходу  Полстернак заглянул в гальваническую  ванну, где
теперь-то наверняка должно было  никелироваться сопло. К великому сожалению,
сопла там по-прежнему не было, зато среди висящих на проволоках обоюдоострых
лезвий, появилось еще одно, огромное, как спартанский меч.
     Возле  ванны крутился слесарь  Борька,  пальцами поправляя проволоки. У
него была  налаженная линия  по производству ножей и финок.  Ножи  он сбывал
наверх в науку в обмен на технический спирт, финки уходили
     шпане на  рынок, которая расплачивалась фирменными бутылками. Последний
раз Борьке перепал фугас под названием "Long  John", отведав которого, Палыч
отер усы и степенно заметил: -- На перцовый первач похожа, ядрена стерва!
     -- Кому ж ты ятаган такой  готовишь? -- вопросил  Полстернак, глядя  на
исполинский клинок.
     -- Не ятаган, а кинжал, -- с достоинством ответил Борька, -- в процессе
изготовления  иcпользована   троллейбусная   рессора,   а  вот   ты,   Борис
Вениаминович, лучше скажи, ты, по правде, еврей?
     --  По  правде  - да, --  ответил  тот,  --  но  подруга жизни  у  меня
адвентистка седьмого дня, и я вскорости окреститься намерен, а что такое?
     -- А я, по твоему - еврей?
     -- По моему - нет, -- ответил Полстернак.
     -- А почему тогда мы с тобою тезки, а?
     --  Борька  замолк  в  ехидном  любопытстве.  Любил  он  людей  впросак
загонять.
     -- А это ты у мамы своей спроси, -- Борис Вениаминович шагнул за дверь.
Раздался звонкий удар в гонг.
     -- Ядрена вошь! -- донесся  до Борьки раздраженный бас, -- доколе ж эти
плиты будут тут валяться?
     Борька  высунулся  за дверь.  Полстернак  стоял  над  лежащими  поперек
прохода бронеплитами, потирая лоб.
     --  Мало того,  что  я  о трасформаторный ящик звезданулся,  так похоже
ещеееебедренную кость надломил.
     -- Кому ж теперь до  них дело есть,  -- сказал  Борька, -- как  товарищ
военпред к рыбам отправился, так они тут и валяются...
     -- А может мне дело есть!
     -- А тогда забирай!
     -- А и заберу!
     -- А и забирай!


     <b>Из дневника Каменского</b>
     <i>Фолкнер раньше вгонял меня в какое-то ватное, полуобморочное состояние,
тяжелое, до головной боли.  Позже я обнаружил свою ошибку: я пытался следить
за героями, выделить  главного,  отслеживать линии сюжета.  Герои  изчезали,
появлялись  новые,  линии  пересекались, обрывались, оставался металлический
привкус.
     Как  прозрение:  а ведь героев  то  нет,  тем  более главных,  сюжет  -
постольку поскольку.
     Главное Действующее Лицо - само Время, объемное, осязаемое, заполняющее
все пространство романа, вязкое и тягучее,  как мед. И в нем,  как в сладком
болоте, копошатся люди, лошади, звери и автомобили.
     В  моем  бараке висела липучка для мух. Чего только на нее ни попадало:
мошкара и  огромные  ночные бабочки, мухи  и гиганские  комары. Мелкие мошки
кончались  тут  же,  да  и  мухи  покрупнее  тоже, особенно  если  прилипали
крыльями. Бабочки бились долго,  отчаянно, но  сдвинуться с  места не могли.
Сильнее всех оказались огромные комары, может быть потому, что они прилипали
только лапками.  Этим удавалось  даже сдвинутся, они  ползли, таща за  собой
липкие нити. Они наверное думали, что доползут, но я то знал, это агония.
     Так и фолкнеровские персонажи - будто распиханные в ячейках гигантского
сыра - желе,  те,  что  послабже,  лишь слегка  шевелятся,  почти не искажая
поверхности. Сильные и активные создают волны покрупнее, амплитуда колебаний
у  них поболее,  некоторым даже удается слегка переместиться... Но  в  конце
концов затихают, и  Время медленно и спокойно  затягивает царапины на  своем
теле. Шрамов не остается.
     Более дурацкого  предисловия,  чем к "Осквернителю Праха", я в жизни не
встречал. Что-то там такое мямлили  насчет прав  чернокожих,  о суде линча и
прочей шелухе. Это же все физическая механика для младших классов.
     Главное же  - поток Сознания, для которого нет физических границ. Это -
самое  важное.  Это  -  в точку. В  то время, как оболочки копошатся в своих
норках,  тщетно  пытаясь  пробиться  друг к  другу, только Сознание свободно
растекается над  Временем,  проникает  в него,  растворяет  его,  становится
вровень и сливается неразличимо.
     И плывет спокойно и равноправно из бесконечности в бесконечность.</i>

        48.
     <i>И проснется чудище зловонное страшное
     И пройдет по лесам и весям играючи
     И людей сгубит тысяч тысячи
     И покроет землю пометом мертвенным</i>

     "Это я рукой" -  было накорябано под левой картиной. В центре ее желтел
отпечаток руки. Краски художник не пожалел. Краска была густая, каждый палец
оставил  рельефный  след.  Кляксы  и потеки  вокруг  тоже  были  выпуклые  и
отбрасывали  косые  тени.  Саша  стоял  против   большого   фанерного  щита,
грунтованного  белилами.  Наверху,   крупно,  было  написано:  "Я.  ТРИПТИХ.
Андромед Комарьев".
     Завернуть сюда заставила его небольшая афиша  на стене дворца молодежи.
Афиша гласила "Советское авангардное искусство". Саша зашел.
     Возвышающийся среди  прочих  загадочных предметов,  триптих являл собой
три черных квадрата полметра на полметра каждый, размещенные по  горизонтали
на  белой фанере. Надпись под правым  квадратом вещала:  "Это я велосипедной
шиной".  Краски на шину тоже ушло более чем достаточно.  Примерно  в  центре
полотна велосипед явно пошел юзом, нарушив четкий шинный след.
     "Почему, как  только ослабевают оковы,  на  свет вылезает  маразм?",  -
подумал Саша, глядя на центральное полотно триптиха. Изображенные на нем два
смачных  овальных  отпечатка  не оставляли  сомнений  в том,  чем  они  были
сделаны.  Подпись под ним - "Это я собой" - давала случайному посетителю все
основания считать полотно автопортретом.
     Из соседнего зала раздался смех. Оттуда давно уже доносился шум и лился
неестественно  яркий свет,  отбрасывая  резкие тени. Заинтересованный,  Саша
двинул на шум, переступая через тянущиеся с лестницы многочисленные кабели.
     В соседнем зале шло  интервью  телевизионной программы "Монитор".  Было
людно,  меркурианский  жар   шел  от   шести  могучих  юпитеров,  освещающих
голубоватым светом капли пота  на лысине режиссера.  Вокруг сновали какие-то
люди, слонялись зеваки. В ярком круге света стоял, потупившись, Гребенщиков.
Интервьюер остервенело жевал большой квадратный микрофон:
     --  Дорогой Борис Борисович, наши  зрители  крайне  заинтригованы вашим
сдвигом из  области  песенного  творчества в  сторону  живописи.  Есть  даже
опасения, что это может отразиться на количестве и  качестве вашей, если так
можно  выразиться,  музыкальной  продукции. Что вы  можете сказать  по этому
поводу?
     -- Ничего, -- ответил Гребенщиков, понурившись.
     -- Не могли бы вы, по крайней мере, объяснить нашим зрителям, почему на
всех ваших картинах изображено небо. Здесь выставлено шесть ваших полотен, и
на всех - только небо и больше ничего?
     -- Просто я небо люблю, -- сказал Гребенщиков устало.
     Сквозь лес юпитерных штативов Саша вдруг зацепил взгядом в дальнем углу
какую-то  до  боли  знакомую  форму. Извиняясь  и  спотыкаясь  о кабели,  он
протиснулся  сквозь  толпу к  вывеске  "ОБЪЕКТЫ".  Под  ней, между  гипсовым
монстром  с гиганской, расползающейся по полу челюстью, и сложной решетчатой
конструкцией из  костылей, на  невысоких постаментах возлежали  экструдерные
сбросы. Те  самые полурастекшиеся,  шишковатые пластмассовые  шматы,  родные
братья  которых  безвестно  коротали  свой  век  на  земляном  полу  в  углу
щигринской трапезной.
     Эти  же,  прорвавшиеся   к  свету   и   славе,   в  отличие  от   своих
тусклокоричневых  родственников,  радовали  глаз  яркими  цветами,  красным,
желтым и  небесно  голубым.  Никаких  следов  руки  человеческой  на  них не
обнаруживалось.
     Рядом на стене висела скромная табличка: "ПОМЁТ ДРАКОНИЙ".

     ...  -- А  не  потому  ли  вы  только  небо  рисуете,  спрашивают  наши
телезрители, что больше  ничего не умеете? -- донесся до Саши голос из круга
света.
     -- Не потому. -- тихо ответил бард.

        49.
     <b>Вести с фронтов</b>
     Первым же залпом Большой
     Берты полипропиленовая,
     повышенной ударной вязкости,
     морозостойкая бронеплита,
     установленная Борисом
     Вениаминовичем поверх
     листового железа с целью
     амортизации, была
     разнесена вдребезги.

        50.
     Евстифеев   не  врал.  Точнее  не  совсем.  Никакого  крупномасштабного
производства он, конечно, развернуть не мог. Все, что он  сумел, это найти и
заинтересовать небольшой  полиграфический кооператив  "детпечать".  Основная
продукция их  была  книжки-раскраски и картонные  макеты  самолетов  "сделай
сам".
     --  Это очень  хорошее  начало,  -- кричал  он в трубку, объясняя  Саше
подробности, --  конечно не красное дерево, но  лиха беда.  Вам надо сделать
бумажные макеты.
     -- Что ж, хоть шерсти клок, -- ответил тот.
     -- Что вы  сказали? -- переспросил предкооператива "телефонд", -- я вас
очень плохо слышу!
     -- Я говорю, златорунной овце  в зубья  не смотрят, --  проорал Саша  в
трубку, -- нарисуем, коль партия приказывает.
     --  Очень хорошо, очень  хорошо, --  продолжал  Евстифеев, --  они  уже
предоставили художника-оформителя обложки, зовут Феликс, пишите адрес...
     Феликс жил и творил в мастерской, представлявшей взору вошедшего  дикое
смешение  антиквариата,  лавки художественных  принадлежностей  и  ночлежки.
Мастерская   была   перегорожена   случайным   образом  заляпаными   краской
занавесками, там  и сям  встречались короткие  лесенки, ведущие то вверх, на
дощатые помосты, то вниз,  в какие-то обнижения пола,  если здесь вообще был
пол. Справа виднелась тахта, беспорядочно забранная разноцветными лоскутами.
Там,  похоже,  кто-то  спал.Если  бы  Сашу  попросили  набросать план  этого
гнездилища живописца, результат был бы плачевным.
     Невдалеке от входа  на  станке  стояло  крупное  произведение.  На фоне
растворяющегося  в белесом небе жнивья  была изображена  невесомая, почти не
касающаяся  пыльной  грунтовой  дороги,  фигура   в  легком,  полупрозрачном
пеньюаре, удаляющаяся от зрителя  вдаль  с большим цинковым ведром  в  руке.
Фигура была излишне наклонена вперед,  что еще  больше усиливало впечатление
невесомости. Все в картине было нечетко,  зыбко, не было точных контуров, ни
одна  форма  не  была  пролеплена  ясно,  кроме  ведра.  Ведро  же  поражало
фотографической достоверностью,  видна была каждая  заклепка и  даже  легкий
рисунок молотковой краски на боках.
     --  Как впечатление неподготовленного зрителя?  --  спросил вынырнувший
откуда-то хозяин.
     Феликс  не  был похож  на художника.  Точнее,  на  тот  образ,  который
всплывает  в  сознании  при слове  "художник".  Он был  аккуратно пострижен,
гладко выбрит и одет в обычный костюм с рубашкой и галстуком.
     --  Интересно  написано, а  это  означает  что-то, или  так,  свободное
излияние? -- спросил Саша.
     --  Ха!  -- ответил Феликс, -- еще как  означает! Это полотно писано на
заказ для фойе дома культуры. Да Винчи можешь ты не быть, но пищу потреблять
обязан. Называется "Доярка, направляющаяся на утреннюю дойку".
     --   Дом  культуры  где  расположен?  --  осведомился  неподготовленный
зритель.
     -- За углом.
     -- Тогда  может и  пройдет. Если,  конечно,  доярки  туда  случайно  не
заглянут. Боюсь, что они свою  не признают.  Хотя подойник очень реалистично
подан.
     --  Я  тебе  говорила,  четче рисуй. -- раздался  голос  с  тахты.  Там
чиркнули спичкой, и поднялся сизый клуб сигаретного  дыма.  -- Зарубят,  как
пить дать!
     -- Спи, родная, -- отозвался Феликс, -- есть пределы, до которых мастер
может терять лицо. Верно, молодой человек?
     -- Глобально верно. Не понятно  только, почему  реалистичность означает
потерю лица?
     -- А зачем она? Зачем? Вы, вероятно Шишкина любите, или там Левитана?
     -- Да, и Дали, -- отозвался Саша, -- и Лактионова, кстати.
     -- Застывшие формы, старье!
     -- А импрессионисты?
     -- Кое-что, но, впрочем, тоже мертво.
     --  А вы не могли бы мне что-нибуть показать, где  нет потерь лица?  --
спросил Саша, -- писаное без ориентации на заказчика?
     -- А вот, например, -- Феликс махнул рукой в сторону небольшого холста.
     На холсте мел снег. Косо, крупными хлопъями. Сквозь метель проглядывали
силуэты домов, написаные  в  обратной перспективе, искаженные  и нереальные.
Кисть  скользила по  холсту  горизонтально,  вторя буранным трассам. Окно на
шестом этаже  самого  близкого  дома было открыто настеж. В проеме, опершись
локтями  передних конечностей на подоконник, стояло нечто. Саша приблизился,
пристально вглядываясь. На голове у существа высились кривые выросты.
     -- Рога, что ли? -- спросил он.
     -- А ты отойди подальше.
     Саша отошел. Стали видны глаза и свисавшие с подоконника копыта.
     -- Да это же корова!
     -- Верно, корова.
     Саша  стоял молча.  Написано  было  здорово. Картина завораживала,  как
завораживает кусок непогоды, вырезаный из слякотной сырости аркой проходного
двора.
     -- Знаете, Феликс, мне нравится. Без дураков. -- сказал он
     -- Ну и хорошо, пойдем проведаем наших баранов.
     В  дальнем углу, под пятирожковой  старинной люстрой,  на столе,  среди
разноцветных обрезков бумаги, были разбросаны части обложки.
     -- Так, смотри, -- сказал Феликс, укладывая  части друг к другу, -- это
тыл, это отворот с текстом, а вот и фасад. Здесь, так, косо  и нервно пойдет
название. А это сама звезда.
     -- Где ж звезда то?
     По  обложке,  как  выпрямленные  щупальца  актинии,  высовываясь  из-за
правого края, беспорядочно торчали разноцветные граненые острия.
     -- В  неуравновешенной  композиции,  --  буркнул  Феликс,  --  эпицентр
объекта задвигаем за рамку. При этом звезда  как бы вваливается в зрительное
пространство. Создается эффект движения, динамики. Видишь динамику?
     -- Динамику вижу...  -- неуверенно  сказал Саша, --  звезды не вижу. А,
впрочем, пожалуй неплохо. Привлекательно. Переливчато.
     --  Это  ведь  я ваял  по  косвенным показаниям  свидетелей.  -- сказал
Феликс, -- я натуры-то не видел.
     -- Не хотите на объект глянуть? -- спросил Саша, вынимая звезду. Феликс
покрутил головоломку в руках, повернул к свету.
     -- Хорошо сработано. -- сказал он, -- Точно. Не в моем стиле.
     -- Просто  у  нас задачи  разные. Художник  создает неповторимое. Я  же
скорее  открываю   существующее.  Как  бы  вытаскиваю  объект  из  аморфного
пространства, где он сидит скрытно, невидимо.
     --  Ну,  это  не  ново,  еще   Микеланджело  сказал,  насчет  отсечения
лишнего...
     -- Так то лишнее в сознании скульптора. Мои объекты существуют реально,
неважно, достану я их или нет.
     -- А зачем? Пусть бы сидели, где сидят ...
     -- Затем же, зачем вы корову на шестой этаж отправили.  За эстетическим
удовлетворением.
     Феликс тем  временем  нашел сечения,  нажал,  и звезда медленно  начала
расползаться на части, скользящие друг по другу, все еще не теряя цельности.
     -- Знатно сработано, -- начал он, -- Эх, развалилась!
     Детали звезды расцепились одновременно и рассыпались по столу.
     -- Ты, парень, конструктор-механик грамотный,  -- продолжил Феликс,  --
тебе надо космические корабли проектировать.
     -- Скучно, а главное не проходит по  главному критерию - бесполезности.
Не хочу участвовать в круговороте жидкости  в природе. Хочется делать  нечто
самоценное, неутилизируемое.
     -- Да ты философ, -- сказал Феликс, пытаясь  сложить звезду обратно, --
а куски-то все одинаковые, да?
     --  Да,  в этом  вся суть.  Я  стараюсь  заставить  геометрию  работать
напрямую. Чтобы наружние формы были  одновременно рабочими  поверхностями. И
вы  знаете,  что  интересно?  Чем ближе  удается приблизиться  к  правильным
фигурам, тем изящнее выглядит и лучше работает.
     -- Не хочешь ли ты сказать, -- с  неодобрением произнес Феликс,  -- что
гармония заложена в пространстве изначально? Это мы уже слыхали много раз.
     -- В общем, да. Можно  ведь взять предмет и распилить его как попало, и
заставить  другого собрать.  -- он  медленно составил детали звезды  вместе,
нашел правильное  положение и  одним  движением сложил  головоломку,  -- Это
неинтересно.  Не приближает никуда.  Типа, знаете, разрезных картинок "сложи
зайчика".
     -- По твоему, "сложи звездочку" лучше?
     --  Это же совсем другое.  Я,  наверное, плохо  объяснил. Разве  вы  не
чувствуете?
     -- Чувствую, чувствую, --  рассмеялся Феликс,  -- не  обижайся. Однакож
чегож ты с "детпечатью" связался?
     -- Однакож тогож, что пищу потреблять обязан.
     -- Поддел,  поддел...  A насчет бесполезности, тебе надо  с  Андромедом
погутарить. Он у нас певец невмешательства.
     -- Постойте,  это вы  не Комарьева имеете  в виду?  Я его  творения  на
выставке видел. Исполненное собой.
     --  Он,   он  родимый.  Он  теперь   негативную  скульптуру  осваивает.
Отпечатает себя в гипсе, и - готово произведение.

        51.
     Становилось  по-настоящему страшно. Красные кирпичные стены приземистых
корпусов были все на одно лицо. Ни души вокруг. Длинная цилиндрическая торба
с надписью "Adidas" била по коленям, мешая идти. Капитолина
     Андреевна была в отчаянии.
     -- Батюшки святы, -- причитала она -- где ж это я? Батюшки святы!
     Она сделала  все, как золовка наказала.  Сразу  на Финдляндском села на
тридцать  седьмой автобус, ехала, пока не увидала  впереди надпись "Гигант",
подождала, пока автобус завернет, и слезла. Прошла пустырем  до стены, нашла
пролом. Рынком здесь и  не  пахло. Вместо пестрой  говорливой  толпы, вместо
мотков мохера и аквариумов с  диковинными рыбинами вокруг были то ли склады,
то ли гаражи, слепо глядевшие на нее запыленными мелкорешетчатыми оконцами и
коваными дверьми.
     Завернув за очередной  угол,  Капитолина  Андреевна вдруг наткнулась на
двоих,  по  виду рабочих, в одинаковых спецовках и ботинках. Один,  молодой,
втолковывал что-то второму, приземистому и седоусому. Увидев ее, он замолчал
неодобрительно.
     -- Ребятушки,  помогите! -- начала она с  надеждой,  --  рядов не найду
никак.
     -- Каких тебе рядов, мамаша? -- спросил пожилой.
     -- Шерстяных, каких-же еще, -- затараторила  она,  -- я  верблюжку везу
торговать, на автобусе ехала, дыру в заборе нашла, да видно не туда...
     --  Фамилия!  --  вдруг  оборвал  ее  молодой.   Прозрачные  глаза  его
засветились недобрым.
     -- Никифорова я... -- почти прошептала Капитолина Андреевна, опешив.
     -- Имя отчество!
     -- Капитолина Андреевна я, да я ничего, да мне только ряды, да я...
     --   Гражданка   Никифорова   Капитолина    Андреевна!    --   произнес
стеклянноглазый,  чеканя  каждое  слово,  --  вы  находитесь  на  территории
оборонного  объекта  повышенной  секретности.  Вам  надлежит немедленно,  не
оглядываясь, проследовать к выходу и забыть обо всем, что вы здесь видели.
     -- Чего ж я видела то, --  запричитала  она  -- чего ж тут увидишь  то,
амбары одни глухие.
     -- И запомните, по сторонам не оглядываться и следовать прямо к выходу.
От направления движения не отклоняться, возможны минные заграждения.
     Тут Капитолина Андреевна  опустила глаза и увидела, что в  руке молодой
держит   огромный  нож,   похожий  на  кухонный.  Напуганная  донельзя,  она
попятилась,  и вдруг под  левой  ногой  что-то  резко  щелкнуло,  ударив  по
каблуку.
     -- Бааатюшки! -- почти без  памяти бросилась  она  к  выходу,  не слыша
несущегося вслед гогота.
     -- Уел ты ее, Борька, -- квохтал Палыч в усы, -- Уел, так твою растуда!
     В проходной  вахтерша Вероника ласково  проводила  Капитолину Андреевну
словами: -- В перерыв идешь...
     Борька  для порядка подпрыгнул еще  пару раз над стелющимся по асфальту
пупырчатым  полотном, тянущимся  из пролома в  стене  контейнера с  надписью
"Dupont". Полиэтиленовые пузыри весело булькали, как елочные хлопушки.
     -- Ты, Палыч, задачу уяснил? -- Борька прыгнул на асфальт, -- У овечьих
шапок найдешь Ахмета, передашь заказ и получишь, что было договорено.

        52.
     <b>Монолог участника экстренного заседания совета обороны,</b>
     <b>кандидата технических наук, кавалера ордена Трудовая</b>
     <b>Слава второй степени, Генерального Директора объединения</b>
     <b>"Полимерпласт" Константина Семеновича Волопаса,</b>
     <b>произнесенный им по месту работы в связи с возвращением</b>
     <b>из министерства.</b>

     Товарищи ученые! Коллеги!
     Всегда!
     Всегда  проблема  нехватки  сырьевых  ресурсов и  электроэнергии  остро
стояла перед страной!
     Всегда  рачительное   отношение   к  сырью   и  материалам  приковывало
неослабеваемое внимание.
     Но сегодня!
     Сегодня  бережливость  и  экономное   использование  полимерного  сырья
всемерно  заострило  свое значение  в  использовании.  Сегодня, как  никогда
ранее,  партия  и  правительство  обращают  особое,  неусыпное  внимание  на
нехватку.
     Взгляните!
     Как нерачительно,  не  по-хозяйски  используется  наша  с вами сырьевая
полимерная  база!  Сколько  отходов  терпит  страна  из-за  неэргономичности
инжекционного  и  литьевого  оборудования  благодаря ошибкам  конструкторов.
Какое  количество  полимеров и  простоев теряет отечество из-за  недоработок
суспензионных процессов, приводящих к ранней заполимеризации суспензий!
     А переработка!
     Сколько лет ведет объединение научные работы по упрочнению!
     А где результаты? Воз и ныне там.
     Где высокопрочная перевязочная лента?
     Где тонкостенные полимерные трубы? Где они?
     Не говоря уже об упрочненных упаковочных материалах.
     Страна ждет!
     Страна не хочет больше бросать ресурсы на ветер!
     Страна не может больше слушать маловразумительные доводы.
     Страна требует полной отдачи! И не послезавтра.
     И не завтра.
     А сегодня! Больше продукции из того же сырья!
     Вот лозунг нашего времени.
     Сегодня!
     Больше!
     Из того же!

     -- Ну, Митяй, радость пришла, растворяй ворота! -- хлопнул его по плечу
Ложакин,  едва  Митя  переступил  порог  кабинета,  --  реанимация  вращения
поручена тебе!
     -- Чего вдруг?
     --  Страна  полиэтилену  требует  вдвойне!  Утоньшение  пакетов  теперь
генеральная линия! Установку привести в готовность неотложно!
     Митя поплелся в цех. Тема была гиблая, процесс  так никогда и не смогли
стабилизировать.  Головку с вращающимся мандрелом он  обнаружил за бочкой  с
песком. На поржавевшем  кожухе блестели свежие следы от гаечного  ключа. Все
шесть  аналоговых термодатчиков валялись в  беспорядке вокруг. Пружины с них
изчезли.
     Митя толкнул головку каблуком. Из-под  порыжевшего от времени жестяного
кожуха повалили тараканы.

        53.
     Василий Быков в раздумье наклонил лобастую голову.
     -- Не пойму я вас. Что у вас в голове?
     -- Кого - нас? -- переспросил Саша.
     --  Интеллигентов.  Чего  вам  надо.  Мужику  -  дело  понятное,  ежели
самостоятельный.  Дом нужен, баба справная, детишков.  Ежели непьющий. Ежели
пьющий, тоже понятно, - водки. Вот ты - интеллигент?
     -- Сложный  вопрос... Во всяком  случае, я бы хотел, чтобы меня считали
интеллигентом. Кстати, интеллигент тоже может за воротник заливать.
     -- Выходит, не в водке дело? А в чем тогда?
     -- Трудно сказать. Знаешь, интеллигенты сами не знают точно.
     -- Ну а у тебя какое мнение?
     -- Мне кажется, интеллигенту меньше нужно от жизни. И не того.
     -- Это как? Чего - не того?
     -- Ну, не предметов, не еды, и не погон.
     -- Так что ж, интеллигент воздухом сыт?
     -- Да нет,  все это, конечно, важно, приятно,  радует глаз и утробу, но
не определяет существования.
     -- Это что еще такое?
     -- Как тебе сказать, например, если я вдруг сделаю много денег, накуплю
движимости  и  недвижимости,  оснащусь  телевидеоаппаратурой,  и   приобрету
годовой абонемент в ресторан Астория.
     -- Что-ли плохо?
     -- Да нет, здорово. И вот сяду я посреди этого и завою.
     -- Не завоешь.
     -- Почему?
     -- Потому что с таким подходом никаких денег ты не сделаешь. И нихера в
жизни не добьешься.
     -- Пожалуй, ты прав. Зато я оставляю за собой самое главное право.
     -- Это какое?
     -- Право глядеть вслед движущейся звезде.
     --  Сашок, дурочку вертишь?  Или  на  самом деле извилинами  поехал, не
обижайся, на почве излишнего образования?
     Они  сидели  у  Быкова дома. В большой  квартире  было  тесновато из-за
дорогой мебели.  В кухне жена Быкова звенела посудой, периодически появляясь
в комнате,  чтобы  убаюкать  младенца.  Возле телевизора  сидели  мальчик  и
девочка  лет  восьми -  десяти,  завороженно  следя за перипетиями  питомцев
Полицейской Академии.
     -- У  меня самого за плечами  двойное образование: семь классов и школа
жизни.  --  продолжил Василий.  --  Я  после армии  десять лет в автоколонне
отшоферил. Механик я классный. Eще  тогда хозяйством обзаводиться начал. Все
своими  руками. Ежели не пить, ох сколько сделать можно. Я вот эти двери сам
поставил  в  двойные фрамуги, уплотнил.  На балконе огурцы, помидоры. Мебель
прикупил. Все на  зарплату. Труда не чурался. А уж теперь-то совсем красота,
авторемонтную мастерскую откупил. Мы не спекулянты какие, все честно, машины
ремонтировали.  Не  фигли мигли,  заморскими гондонами торговать. Постепенно
производство   наладили,  начали  крышки  для  консервных  банок  выпускать.
Самоуплотняющиеся. Спрос-то знаешь какой? Ого! Кто  огурцы солит, кто грибы,
крышки всем нужны.  Расширяться начали, новое  оборудование  закупили.  Дай,
думаю,  теперь  чего-нибудь  интересного   сделаем.   Игру  какую,   что-ли.
Ребятишкам радость. Штуки твои  ничего, занятные. Мудреные  только  слишком.
Нет ли у тебя чего попроще и чтоб двигалось. Знаешь, акшн по ихнему?
     -- Нету.
     -- Жалко, мозги и время тратишь, а не надо это никому.
     -- Ну, почему никому, кое-кто интересуется.
     --  Кое-кто для  серьезной серии не  годится. Нужно,  чтоб  интерес был
массовый.
     -- Ну нет, так нет.
     -- Слушай,  объясни, как ты  это  придумываешь? Что  у  тебя  в  голове
происходит?
     -- Зачем?
     -- Ну, может я б сам чего придумал.
     Саша внимательно  посмотрел  на  Василия. Не понятно было, всерьез  тот
говорит или шутит.
     -- Стенка мне нужна ровная, -- начал он -- лучше серая. Чтобы ничего не
отвлекало. Небо тоже годится. И время. Чтоб не дергало ничто. Вот,  пожалуй,
и все. На ровном фоне само все появляется.
     -- А акшн не может того, тоже появиться?
     --  Да  для акшн  вообще ничего не нужно. Их кто хочешь дюжинами рожать
может.
     -- Так легко?
     -- Так легко.
     -- А доказать сможешь? Прям сейчас?
     Саша  улыбнулся.  Уловка  была  настолько  пряма  и  бесхитростна,  что
захотелось попасться. Он вдруг почувствовал азарт.
     -- Хорошо, сказал он, -- давай вводные.

     Быков потер руки: --  Придумай чего-нибудь занятное, не выходя из  этой
комнаты.  Чтоб играть  ребяткам  было интересно,  и  чтоб... и  чтоб, --  он
наморщил лоб, потом взгляд его просветлел, -- и чтоб звучало!
     Саша оглядел комнату. Мебель, телевизор,  видеомагнитофон, в углу стоял
беговой  тренажер. Не  то.  Картины  на стене,  витиевато-вычурный золоченый
карниз с  гнутыми восьмеркой кольцами. Полупрозрачный голландский телефон на
стене... Все  не то.  Фарфор в серванте, пианино, хрустальные  вазы, обильно
заполнявшие поры жилья кооператора,  не вписывались  в рамки аксельродовской
теории решения изобретательских задач.
     Заплакал младенец. Подошла мать, погремела цепочкой разноцветных шаров.
Ребенок не унимался. Она потрясла сильнее.
     -- Мать, ты б колыбель отсюда вывезла, --  твердо сказал Быков, -- люди
у нас чай. Работать мешает.
     -- Нет, нет, ничего, -- остановил  его Саша, уставившись на погремушки.
"Если в  пустотелом шаре  сделать дыру  и закрутить его, то край дыры  будет
работать, как воздухорез свистка."
     -- Есть!
     -- Что - есть? -- не понял Быков.
     -- Решение. Дрель в доме найдется? И суровая нитка?
     -- Разыщем! -- Василий вышел ненадолго и вернулся с дрелью.
     -- Мне нужно один шар от погремушки испортить, ничего?
     -- Бери, бери, -- ответил Быков, явно заинтригованый.
     -- Пуговицу  на  нитке  помнишь?  -- спросил Саша, --  у нас  в третьем
классе  был  повальный психоз. Так вот,  идея очень простая.  Сверлим четыре
мелких отверстия в шаре, продеваем  нитку.  Сбоку делаем дыру побольше. Так,
готово.  Можешь  попробовать.  При  определенной  скорости  вращения  должно
засвистеть, а может запеть, как орган, я точно не знаю.
     Василий  взялся  двумя  руками  за  петли, торчащие из шара,  потянул в
стороны. Шар начал коротко дергаться  в разные стороны,  постепенно  набирая
амплитуду.
     --  Тяжело,  это  тебе  не пуговица!  --  сказал Быков натужно,  --  на
эспандер похоже, мы это еще и как спортивный инвентарь проведем!
     -- Что, нравится? -- спросил изобретатель.
     -- Нравится-то нравится, да только не звучит, как обещано!
     -- Дергай сильнее, зазвучит.
     На  лбу  у Быкова  выступили капли  пота.  Шар вертелся,  как  бешеный,
суровые  петли  при каждой  эволюции шипели,  как разрезающие воздух  розги.
Вдруг раздался  короткий  звук, непохожий ни на  свист, ни на пение  органа.
Больше  всего  он  напоминал вой больного  привидения.  Этот  вой постепенно
набирал силу и  продолжительность, замолкая только  на  мгновения  остановки
шара в конечных точках.
     Ребенок в коляске заинтересовано замолк. Дети оторвались от телевизора,
с интересом глядя на побагровевшего отца, между дергающимися руками которого
бесновалось нечто завывающее.
     -- Иинтеереесноо? -- в такт завываниям спросил он детей.
     -- Да-а, -- неуверенно протянул мальчишка.
     Быкову как возжа под хвост попала.
     -- Хоочуу доовеестии доо преедеелаа!
     -- произнес он сквозь вой, усиливая колебательный напор.
     В  какой-то момент шар  вдруг хрюкнул тонко и отрывисто, как  вепрь  на
болоте. Дети быстро отползли за телевизор. Ребенок отчаянно заголосил.
     -- Втоорооее дыыхаанииее поошлоо! -- закричал Василий.
     Закончить  мысль он  не успел.  Всхрюкнув  в  последний  раз  в  жизни,
разорваный пополам могучим центробежным ускорением, шар треснул и  прекратил
существование как целое. Одна половина острым краем рассекла Василию бровь и
улетела  за  диван.  Вторая, звякнув о  люстру  и, вспугнув кота на  комоде,
рикошетировала от  витого  зеркала  в хрустальную корзину,  изображавшую рог
изобилия, дернулась там, сыграв короткую трель на хрустальных дарах земли, и
застыла. Быков замер, опешив на мгновение, потом заорал:
     -- Фигня это, это мы по шву сверлили, если  поперек сверлить, нифига не
разорвется! Покупаю! Аванс получишь незамедля!
     Он наклонился к тумбе  у кровати, вынул пачку купюр, начал отсчитывать,
приговаривая: -- Ну,  интеллигенция, ну не  зря  мы  вас выучили, ну не зря!
Пятьсот хватит?
     -- Давай уж шестьсот, для ровного счета! -- подхватил Саша.
     -- А на! -- Быков утер рукавом кровь со лба, -- как начнем производство
- озолочу!
     Он вынул из серванта бутылку наполеона.
     -- Это  дело обмыть надо! --  сказал он,  разливая коньяк в хрустальные
бокалы. --  Есть от вас толк, есть! Ну,  давай, за  будущее сотрудничество и
успех! Держись меня, не пропадешь! Икры намазывай.
     Он выпил коньяк залпом, налил еще.
     -- Мы ведь  только голову поднимаем, только силушку набираем. Отец  мой
кто  был? Механизатор на  моторно-тракторной станции.  Всю жизнь отышачил, и
помер в канаве. А я! Я к председателю исполкома без стука вхожу. И  в районе
Быкова знают. Я уже инвестиции начал делать. Слово-то какое, ин-вес-ти-ци-и.
Отец мой от таких слов напился бы до синевы, а я - ничего, инвестирую!
     -- Поздравляю, господин петрин.
     -- Чего-чего? -- вскинул голову Василий, -- как ты меня назвал?
     -- Да это так, к слову, персонаж один.
     --  Саша  поставил  бокал  на стол, -- а вот  что  ты,  Василий, будешь
делать, когда денег будет некуда девать? Когда все фрамуги уплотнишь, и тадж
махал в Орехово достроишь?
     -- А-а, понял я тебя, понял куда гнешь! Не то,  говоришь, надо? А срать
нам на ваши  тонкости! Думаешь,  ежли не  рембрандт, так уж и  жить незачем?
Так?
     -- Ну, это ты, Василий, круто взял, Рембрандты не часто рождаются. Хотя
суть ты верно уловил.
     -- Так чего же мне прикажешь делать? Как достичь полноты жизни?
     -- Очень просто, Василий. Меценатствуй.

        54.
     Тяжелая сумка с картошкой била  по ноге, мешая идти. Митя направлялся к
выходу с рынка. Веселый бородатый латыш уверял, что картофель чист.
     -- Не беспокойтесь товарищ, Латвию  не задело -- говорил он  напористо,
пожалуй слишком напористо, -- меня проверили на въезде, вот квитанция.
     "Запросто  может  быть перекупщик",  - подумал Митя  и свернул в  узкий
проход между ларями под надпись "Радиационный контроль".
     Это  не было,  строго  говоря,  помещением,  просто  уширение  прохода,
ведущего на задний двор рынка, а еще точнее, просто ниша в стене, неглубокий
альков. Б алькове на  рассохшейся лавке сидела бабка  в белом  халате поверх
ватника, в  валенках на резиновом ходу и в карикатурно огромных наушниках на
голове. Провода от наушников уходили в  армейский полевой радиометр, стоящий
здесь же на лавке. Сунув щуп радиометра в мешок, бабка объявила:
     -- Чисто, следующий...
     -- А откуда вы знаете, что чисто? -- спросил Митя, заинтригованный.
     -- А то стрекочет, -- сказала бабка.
     -- А сейчас не стрекочет?
     -- Щас нет!
     --  А  что сейчас?  --  переспросил  он, чувствуя,  что  нарывается  на
неприятность.
     -- Щас тихо!!! -- с трудом сдержавшись, ответила она -- как в гробу.
     За спиной начали роптать напирающие покупатели. Понимая, что его сейчас
сметут, Митя все же задал последний вопрос:
     -- А вы знаете, что космический фон должен быть слегка слышен всегда?
     В ответ он услышал неожиданно дружелюбное:
     -- Иди, иди, академик, не толпись.
     Он шагнул под моросящий дождь, мимоходом заглянув  в стоявшую за дверью
охряного цвета бочку с надписью "Радиоактивные отходы".
     На дне в склизкой жиже плавал гнилой огурец.

        55.
     <b>Из бесед</b>
     -- А вот  ты,  -- спросил слесарь Борька старшего лаборанта Редвуда, --
лучше скажи, ты, по правде, еврей?
     -- По правде - нет, -- ответил тот, -- а тебе что за дело?
     -- А откуда у тебя фамилие взялось, а?

     -- А фамилие у меня, -- ответил Редвуд,
     -- английское.
     -- Так ты что  же, американский шпион, а?  --  Борька замолк  в ехидном
любопытстве. Любил он людей впросак загонять.
     -- Иди нахер, -- ответил Редвуд.

        56.
     После  того,  как Швеция официально  объявила о  поднятии радиационного
фона над страной и пришлось наконец признаться в Чернобыльской аварии, забот
у старшего инж