енера Афанасия Лукьяновича прибавилось. Наконец-то его знаниям
и умениям нашлось  достойное  применение.Как фигура,  облеченная  доступом к
средствам гражданской обороны, он развил оживленную полезную деятельность. В
техническом  полуэтаже  над   экспериментальным  цехом  Афанасий  Лукьянович
основал "Пост по проверке на радиоактивное заражение".
     Стукнувшись  головой о гулко  зазвеневший в  ответ воздухопровод,  Митя
зашел и двинул к столу, у которого уже толклись сотрудницы с авоськами.
     Афанасий   Лукьянович   восседал  за   столом,  как  многорукий  будда,
манипулируя двумя щупами одновременно. С  двух сторон от него стояли большие
армейские  радиометры,  сзади  висел   плакат   "Конфигурация  и   топология
радиоактивного следа",  из кармана пиджака газырями торчала  связка походных
счетчиков Гейгера. По  столу были  аккуратно разложены аптечки с антидотом и
два  противогаза.  Рядом,  неустойчиво  и  косо,  была  прислонена  к  стене
последняя, счастливо избегнувшая испытания боем, бронеплита.
     Когда подошла его очередь, Митя  грохнул мешок  с картошкой на стол. --
Ваше слово, товарищ госприемка!
     --  Аккуратнее, Митя, аккуратнее,  говорю тебе, --  обеспокоился будда,
засовывая оба щупа в мешок, -- ты мне антидот тут рассыплешь, да.
     -- А противогазы зачем? -- спросил Митя, -- против метану?
     --  Для боеготовности,  говорю  тебе, да,  --  уныло  ответил  Афанасий
Лукьянович.
     За все время его противорадиационной деятельности  ничего существенного
им  пресечено  не  было.  Радиометры   показывали  только  слабоколеблющийся
космический  фон,  гейгеры   редко  потрескивали  на   случайно  пролетавшие
альфачастицы.
     Еще раз  для  порядку  поворошив облипшие жирным  черноземом клубни, он
выдернул щупы из мешка и откинулся на стуле. Стрелки обоих радиометров вдруг
сдвинулись одновременно. Афанасий  Лукьянович  замер  пораженно. Картина  не
связывалась. Рентгены  подскочили  в  момент  отвода щупов.  Он  сунул  щупы
обратно. Потом вынул, помахал ими в воздухе. Ничего не менялось, оба прибора
согласно показывали ровный, чуть выше нормы, уровень радиации.
     "Это общий фон в помещении", - подумал он и вспотел.
     -- Кто сейчас только зашел, а?
     --   Я,  --   раздался  тихий   голос  завсектором  токсикологии  Петра
Николаевича Малинина. Из мешка в его руках пожухло свисала головка редиски.
     -- Подойдите к столу, говорю вам.
     Петр  Николаевич сделал несколько шагов.  Стрелки лучемеров  дрогнули и
поползли  вверх. Толпа  раздалась по углам, Афанасий  Лукьянович  привстал и
вжался в стену.
     -- Поставьте мешок на стол.
     Малинин поставил, неуютно озираясь. В  наступившей мертвой тишине вдруг
стало слышно как  в кармане у  Афанасия  Лукьяновича оживленно  застрекотали
гейгеры.  Как  заклинатель,  змей он  медленно и с опаской сделал  несколько
пассов щупом над редиской. Стрелки не реагировали.
     "Это не здесь, это, наверное, он сам", - подумал Афанасий Лукьянович.
     -- Это что-то на вас самом, да, -- произнес он севшим голосом, и бросил
Малинину похожий на авторучку счетчик Гейгера. -- поводите по одежде, говорю
вам.
     Белый, как  ватман,  Петр  Николаевич поводил... Когда он,  согнувшись,
приблизил  прибор  к  красивым  темнобордовым  ботинкам  на высоком каблуке,
стрекотание   слилось  в  громкий   треск  и  индикатор  на   торце  прибора
затрепыхался оранжевым.
     Сотрудницы  с  воплями  начали  покидать помещение. Митя  задержался  в
проходе и оглянулся.
     -- Откуда у  вас обувь?  -- спросил  Афанасий Лукьянович и вдруг резким
движеним, по военному, надел противогаз.
     -- Из Чернигова, -- почти теряя сознание, пробормотал Малинин, -- я там
у тетки отдыхал. Но ведь это же далеко?
     Афанасий Лукьянович тихонько отполз за бронеплиту.
     -- Ой, голубчик,  вы  что,  не  знаете,  как  заражение атомного  следа
распространяется?  --  услышал   Митя   голос,  глухо  пробивающийся  сквозь
противогаз. -- Избавьтесь от обуви незамедлительно, скажу я вам.

        57.
     Тяжелая  сумка с бутылью била по ноге, мешая идти. Палыч направлялся  к
дыре  в стене,  отделявшей  Калининский рынок от  территории  научной  части
объединения.
     Встреча делегаций дружественных республик прошла успешно.
     -- Харош кынжал,  -- сказал  Ахмед, разглядывая Борькину продукцию.  --
Горэц бэз кынжала кто? Вэртолот бэз пропэллера!
     Он помолчал, любуясь солнечными бликами на никелированном лезвии.
     --  Получай!  --  он передал  Палычу  огромную, пятилитровую бутыль,  в
которой плескалось что-то мутное. -- Висшей пробы чача! Как слэза!

     На  лице  Вадима играла улыбка. Со стороны это  особо  заметно не было.
Понурые пешеходы, норовящие попасться ему на пути с троллейбусной остановки,
никогда бы этого не  сказали, даже если бы им  пришло в голову оторваться от
песочно-солевой слякоти  под ногами. Оторваться от  тусклых мыслей и глянуть
на  невзрачного   человечка  в   замызганных  казенных  портах   с  полоской
недоотмытого автола поперек лысины. Вадим умел скрывать эмоции.
     Он уже видел, как войдет он в слесарку, как, не говоря никому ни слова,
пройдет  к рабочему месту. Как  медленно,  по одному,  уложит друг к  дружке
девять  текстолитовых кубов первого  слоя,  как  установит  точно  посередке
центральный узел,  отфрезерованный из  бронеплиты. Хотя,  нет!  Он досадливо
поморщился. Вначале надо вывинтить болты.
     Вчера вечером, в нетерпении,  он испробовал болты  по месту. Насадил на
них  пружины  с  термодатчиков  мандрела  и  завинтил  все  шесть  болтов  в
центральный узел накрепко, нарезая резьбу в податливом композите.
     Да так и оставил. До утра.
     А утром не сразу пошел  на работу. Какая-то неведомая сила потянула его
кругами  по  пустырю, потом  к  пункту стеклотары, и  только  через два часа
выпустила на троллейбусную остановку.

     ...  Всего-то и было от улыбки - морщин несколько лишних  да дрожание в
углах  рта легкое.  Родная  мама не сказала бы,  что улыбается.  А  вахтерша
Вероника приметила.
     -- С утра набрался поди, -- сказала она ласково, -- в цех идешь?
     Вадим будто очнулся на мгновение:
     -- Что ты, баба дурная, понимаешь!
     Сказал, а сам понял, настроения  мне  сегодня  ничем не  собьешь,  день
великий. Он провернул турникет и широко шагнул в в проем цеховой двери.

     ...  Уже  занеся  одну ногу в дыру, Палыч  оглянулся  и вдруг застыл на
месте.  Невдалеке,  рядом   с   оранжевой   бочкой   стояли  явно  импортные
темнобордовые остроносые  ботинки на высоких каблуках. Палыч опасливо поднял
один ботинок.  Ботинок был практически  новый, на вывалившемся  языке белела
надпись: "Београд".

        58.
     Палыч  воодушевленно  дернул  за  согнутый  крюком болт,  заменявший  в
слесарке дверную ручку.
     -- Мужуки, бля, живем! -- грохнул он  дном бутыли  о  табурет, --  пять
литров чачи, это вам не денатурат хлюпать!
     Никто  не отозвался. Палыч огляделся. Борька деловито протирал  ветошью
станину.  У  стойки с  фрезами  с отчаянным  лицом  стоял  Митяй,  перебегая
взглядом с Борьки на сидящего на полу Вадима.
     -- Вадим, -- начал Митя неуверенно, -- я же не знал, я  просто попросил
Бориса наладить мандрел.
     --  Ты еще на колени встань, да  лбом побейся перед говнюком! -- сказал
Борька зло, -- нехер собственность разбазаривать!
     Тут  Палыч  заметил  на   полу   перед  Вадимом  раскуроченный  вдупель
центральный  узел.  Болты  были  погнуты,   выдернуты  с  корнем,  некоторые
перекушены пополам.
     -- А то, млять, повадился разбазаривать, -- процедил Борька сквозь зубы
-- науке надо аппарат налаживать, а он - пружины пиздить!
     -- Зачем  ломать-то было, -- чуть не плача, пробормотал Вадим, -- где я
теперь болтов найду...
     -- Ешшо  я  об этой тряхомудине думать буду, -- продолжал Борька сквозь
зубы, -- Левша нашелся, умнее других, туда же, собственность разбазаривать!
     -- Так ты сам нержавейку берешь на ножи,  и текстолит... -- опрометчиво
начал было Вадим, но Борька оборвал его резко:
     --  Слыхали  пидора,  а? Я,  что  ли,  аппарат  разкурочил?  Я!?  Ножи,
говоришь? А кто  спирт жрал за  ножи,  а? С твоего кубона много тебе налили?
Или нальют?
     --  Борь, ты того, не очень, -- миролюбиво протянул Палыч,  -- гляди, я
чачу принес, счас  нальем, а  Вадя, он того,  он  ничего,  смирный, людей не
трогает.
     Борька взорвался:  -- Да пусть тронет, вот  ужо порадуюсь,  уебу макаку
разводным! А то  плохо ему с  народом,  в  академики намылился, а  сам добро
разбазаривает. А ты, старый, не лезь, а то и тебе перепадет.
     Он вдруг замолк, оглядывая Палыча.
     -- Ты  чего, старый, вырос  что-ли? Приосанился,  гляжу...  Ёд-бегемот,
боты-то где такие спер? Тоже в цеху стыдно, как этому мозгатому, прикинуться
решил, старый?
     -- А с рынка ботинки, с рынка, -- самодовольно начал Палыч, покачиваясь
на семисантиметровых каблуках, -- старые, видать ктой-то выкинул.
     -- Ну ты, старый, сказанул, как в лужу пернул! Кто ж такие выкинет?
     Митя  перевел взгляд с плачущего  Вадима  на нижние конечности  Палыча.
Из-под замызганых,  неопределенного цвета рабочих  штанов виднелись атласные
носы дорогих югославских сапог.
     --  Палыч,  --  сказал  он,   --   это   же  малининские  ботинки,  они
радиоактивные, из Чернобыля, на них тройная доза!
     Борька отскочил, побледнев:
     -- Ты что, пижон старый, -- зашипел он,
     -- догробить меня хочешь? Ты что, забыл, я свое на Диксоне хватанул под
завязку!  А ну вали отседа! Шоб я тебя долго искал! Озверел совсем, мерин. И
нехер  их сымать, за воротами сымешь! Ты слыхал, что сказано? Изчезни,  бля,
навсегда!
     Он пихнул Палыча  в сторону двери. Тот выбежал,  спотыкаясь. Воцарилась
тишина.
     -- Отчего ты, Боря, злой такой? -- тихо спросил Митя, -- нечеловечески.
     -- А я и не человек вовсе, -- ухмыльнувшись, ответил тот.
     -- А кто?
     -- Мутант радиоактивный.

        59.
     Монтировка звизгнула краем о последний гвозь, крышка слетела в сторону.
Под ней одна к другой плотно жались мороженные куриные части.
     -- Чего там, чего? -- забеспокоилась очередь, -- крылья советов?
     --  Неа,  ножки  Буша,  --  весело  отозвался  Кожевников,  --  продукт
мериканский, ренгенов на ем нету.
     Крупными руками  поднял он над головой  сорокапятикилограммовый ледяной
параллелепипед,  и  -  поберегись  дамы!  - с  резким хряком  обрушил его на
гривастую макушку  подвернувшегося железобетонного  льва. Короткой  очередью
стегнули  по  стене  ляжки  мичиганских  бройлеров,  поблескивая  на  солнце
кристалликами льда.
     Саша поглядел с минуту на Кожевникова, ползающего под стеной в  поисках
империалистических ляжек, и пошел прочь.
     Денег не было.

        60.
     -- Непральна гришь, ет те не исскусьво, живописать... Себя када в ем до
хренишша,  ет   те  не  тово.  Слисском  списифисськи.  Исскусьво  ано  тада
исскусьво, када  преть  куда  натура  мамушка. Ет я, тыкскыть,  на  собссном
опыте...
     -- Как же, как же, Андромедушка, -- возразил Феликс, улыбаясь в усы, --
если себя в картину не вкладывать, мертво будет. Замогильно.
     --  Шоловек  есь   стремленье  направлення!  --   запальчиво  парировал
Комарьев, -- Есь движенье к коннецу. Ентропея, брат, упадка не допущает! Усе
вертается   откеда   выйшло,   к   покойсвию.   Знайчить,  обнижать   надыть
привнесеннаи, обвышать недвиженнось.
     --  Так  чего   ж  ты,  родной,  себя  в  гипсе  штампуешь?  Добавляешь
привнесенность?
     Андромед расстроился,  -- Мальчушка  мой, в путях  я метался, тошно мне
было, нерадосно. Не штампую ужо я более.
     -- Что так? Кризис жанра?
     -- Не, просветленние.
     -- Неужто нашел верное направление?
     Комарьев помедлил, потом ответил, томно потупившись, -- Ага.
     --  Ух,  --  откинулся  к  стене Феликс,  -- позволишь  приобщиться  до
отбытия? Уж очень любопытственно. Обидно уехать непросветленным.
     -- От чего ж не  просветлить, -- деловито забормотал Комарьев,  роясь в
холщевой  суме, --  просветлить можно. Он неожиданно  выпрямился,  выпростав
руку вперед.  На широкой ладони, мерцая отражениями свечей, покоился большой
полированый шар.
     -- Ну? -- вопросительно вскинул брови Феликс, -- не тяни.
     --  Все, внимай и созертсай, -- натужно ответил тот, с трудом удерживая
тяжелый шар на вытянутой руке. -- пред вами высшшее исскусьво. Предел, типа.
     Феликс  помолчал, подняв брови. Потом повернул голову, --  Что скажешь,
непросвещенный зритель?
     -- А  что? -- ответил Саша, -- судя  по диаметру, это  деталь  большого
опорного шарикоподшипника башенного подъемного крана.
     --  Сам  ты башенный, -- обиделся Комарьев, --  раненько вам, видать, к
подлиному-та касасьса.
     Он убрал деталь и отошел.
     -- Видал каков? -- Феликс сделал нарочито серьезное лицо, -- а мысль-то
прямо твоя, не привноси.
     --  Классический софизм. Хотя  товарищ явно  обнаруживает  знакомство с
предметом.  Закон   неуменьшения  энтропии  упомянул.  Забыл   только,   что
применяется он к закрытым системам. А Вселенная - по определению открытая.
     -- А при чем тут шарикоподшипники?
     -- Думаю, дело  в том, что  сфера  это  фигура наименьшей  поверхности.
Эдакая потенциальная яма. Своего рода конечный результат любой активности. В
космосе это вообще преобладающая форма.
     -- Значит, наука подтверждает? Прав Андромедушка?
     -- Не забывайте о сверхновых, Феликс! Да и вообще, кто сказал, что цель
искусства -  смерть? По моему,  оно  как  раз должно взламывать поверхность,
рождать  вулканы  --  ответил  Саша, улыбаясь,  -- но  мне ли  об  искусстве
говорить? Я по призванью не Пушкин, я по призванью Пржевальский.

     -- Ну,  тогда пойдем выпьем, товарищ Пржевальский, -- Феликс подвел его
к выдвинутой на середину  тахте.  --  Не каждый  день на ПМЖ  отбываю,  чай.
Верно, соратница?
     -- Верно, Ван Гог. Садись, -- она подвинулась.
     Мастерская Феликса осиротела. Теперь здесь поселилась пустота. Не  было
ни станков,  ни  занавесок. Остатки  меблировки  в  лице  заляпаных  краской
стульев и старой  тахты были  плотно  заняты. Людей было много. Кто-то сидел
или лежал на  полу среди обломков рам  и  обрывков бумаги и холста.  Плотный
табачный дым висел под потолком подушкой и при каждом открытии двери вытекал
в коридор сизыми струями.
     Лицо   сидящего  рядом   с  женою  Феликса  показалось  знакомым.  Саша
пригляделся. Точно, он.
     -- Павел Григорьевич! Вы ли это? В логове отщепенцев?
     Референт министра заерзал.  Он уже давно жалел, что  приехал  сюда,  на
отвальную младшей сестры.  Пути  их  разошлись давно.  С тех  пор,  как Инну
выгнали из университета, они виделись только по крупным семейным торжествам.
Но  до сих пор он никак  не  мог  избавиться от  чувства  вины, что  упустил
что-то,  не  смог   донести   какие-то  простые  истины  до  ее,  тогда  еще
полудетского,  сознания.  Не  смог  объяснить,  что "выжить"  здесь означает
"понять",  что нет  здесь прямых и честных  дорог. А уж после его переезда в
Москву, он и вовсе потерял ее след. Знал, что она связалась с богемой, вышла
за художника...
     Он вздохнул и ответил, -- Здравствуй, Александр, как жизнь?
     -- Жизнь ирреальна, как обычно, а как там у вас, на Oлимпе?
     --  Я  понимаю истоки твоей иронии.  Конечно,  административная карьера
здесь  не в почете.  Так? А вам никогда  не приходило в голову, что жизнь  у
человека  одна и  нельзя  прожить ее вначале начерно, а  уж после переписать
набело?
     -- Конечно приходило, согласен с вами полностью.
     -- А это значит, нужно четко ставить цели и добиваться их достижения. Я
в двадцать три был уже кандидатом, а в двадцать шесть доктором наук. Сейчас,
между прочим, я занимаю должность, максимально доступную для таких, как мы с
вами.
     -- А какие мы с вами такие?
     --  Ну, Александр, не  валяй дурака. Ты прекрасно понимаешь,  о чем  я.
Надо  четко  осознавать  объективные  трудности  и  действовать  в  пределах
возможностей с максимальной отдачей. Согласен?
     --   С   вами   трудно  дискутировать,  Павел  Григорьевич.   Вы  прямо
канонические истины изрекаете.
     -- Это  его  конек --  вмешалась Инна, -- априорные аксиомы.  Брось  ты
Сашок, его слушать, лучше скажи, вызов тебе прислать?
     Павел Григорьевич обиделся, --  Напрасно, вы  иронизируете.  Думаете за
бугром все иначе?  Там это  еще сильнее, чем здесь  работает. Знаете,  в чем
разница между победителем и  неудачником? Победитель  действует, а неудачник
философствует. Хотя бы с этим ты, Александр, согласен?
     -- Нет.
     Референт министра опешил, -- Как нет? А как же иначе?
     -- А иногда бездействие может вести к победе.  Все зависит от того, что
под победой понимать.
     -- Это в тебе просто отсутствие тщеславия говорит. Скажи мне честно, не
было завидно, когда другие защищались?
     -- Не было.
     -- Позволь  тебе не  поверить. Не может  человек спокойно сидеть, видя,
как его обходят на повороте.
     --  Павел Григорьевич, как мне вам  объяснить,  что бывают  другие поля
сражений, и что защиты  и продвижения  не  всегда  являются вехами на  аллее
успеха?
     -- А что, что  является?  -- Павел Григорьевич  начал раздражаться,  он
вскочил и сделал несколько шагов,  обернулся -- и какие же это, позволь тебя
спросить, небывалые поля битв?
     -- На тех полях драконы не срут.
     -- Не понял?
     -- Равно как и тигры.

     <b>Из дневника Каменского</b>
     <i>Есть вещи, не перестающие поражать своей несуразностью. Несмотря на то,
что  сталкиваешься с ними каждый день, несмотря на их  внешнюю логичность  и
последовательность. Не устаю удивляться тому, сколько  рывков и телодвижений
надо совершить  просто  для того,  чтобы  остаться  на  плаву.  Не двинуться
вперед, не достичь  чего-то, достойного  упоминания,  а просто  выплыть. Все
силы уходят  на обеспечение  крова над головой,  пищи,  одежи,  развлечений.
Полжизни  тратится  на  заработок,  вторая  половина  -  на  то,  чтобы  его
истратить.
     Пловцы, конечно, обладают разным запасом мощности. Одни еле держутся на
поверхности из последних сил, другие гребут могучими рывками. И вот здесь-то
нас и поджидает самое  интересное: такое  впечатление, что люди всеми силами
стараются не уйти вперед, независимо от лошадиных сил.
     Остаться на уровне ноль.
     Заменить хибару  на кооперативный дворец, уставить его  красным деревом
взамен дсп.
     Но продолжать грести.
     Перейти с куцей трансляции на видеомагнитофон.
     Но не дай бог не уплыть вперед.
     Сменить Большевичку и Скороход на Ливайс и Адидас.
     Но иметь возможность не прекращать движений баттерфляем.
     Пересесть  из  красного трамвайчика  в автомобиль, отказаться  от услуг
столовки и гастронома в пользу ресторанов.
     Лишь бы только  не  оказаться  в  леденящем  душу положении  отсутствия
необходимости бить ластами по воде.
     Бодро двигать в доктора и академики, или в майоры и генералы.
     Лишь бы не замечать ничего, кроме уровня ноль.
     Люди  уровня  ноль  любят  бег  на  месте.  Люди  уровня  ноль  обожают
отяжеляться  предметами.  Чтобы  не  дай бог  не покинуть родную пустыню, не
поднять голову и не увидеть, холодея, другие измерения.
     Люди уровня ноль  звереют при  встрече с иными. Они не любят  тех, кому
нет дела до успехов уровня ноль.
     Само существование иных мешает им самозабвенно и плавно грести вникуда.</i>

        61.
     Часовой Конюхов проснулся как от толчка  и  сразу понял, непорядок.  От
шестого  вагона  шел дым.  Матерясь  и  спотыкаясь,  он  выскочил из будки и
побежал по узкому проходу  между кривым забором и  составом с  бревнами,  на
ходу досылая патрон.
     Около шестого вагона  на земле сидел босой человек. Седые редкие волосы
его шевелило ветром, по  седым усам  сбегали слезинки и капали на уголья. На
костре перед ним догорали остроносые ботинки.
     -- Ты это чего же это мне тут, -- начал Конюхов и закашлялся дымом.
     Седой не ответил.
     -- Ты это чего же это мне тут составы поджигаешь,  -- продолжил Конюхов
без уверенности,
     -- Я тебя сейчас застрелю.

        62.
     Каменский миновал храпящую Веронику,  даже  во сне не  убиравшую руку с
оранжевого рычага управления турникетом,  и вышел в темень двора. Во  дворе,
среди обрывков упаковочного материала  и кучи досок, еще сохраняющих местами
форму контейнера, ржавел остов какого-то большого агрегата. Жестяная воронка
с надписью "Dupont" валялась невдалеке.
     Каменский свернул  налево  и  скользнул  в  цех.  Между  потрескивающих
остывающим металлом,  засыпающих  экструдеров, которые,  казалось, вздыхали,
как отходящее  ко сну стадо трицератопсов, у окна он увидел одинокую фигуру,
тоскливо глядящую наружу, во тьму.
     -- Я вас раньше здесь не встречал, -- начал Каменский...
     -- Меня зовут Иван Петров.
     -- Зачем вы здесь?
     --  Ты  понимаешь, здесь ведь нет перекрестка, смотри,  просто проспект
изламывается слегка, и кажется,  все видно, -- Петров разгорячился, -- но за
углом ворота, и нет никакого знака,  а шел я под девяносто, когда этот Камаз
выехал поперек...
     --  Да, да, я знаю, они говорили  об установке светофора много раз, еще
до Демьянова, начиная с шестьдесят девятого, да все руки не доходили. А уж у
нынешнего и вовсе лишней минуты нет.
     --  У  этого мудака  минуты  нет  чтобы прогноз  погоды  послушать.  --
раздался хорошо поставленный командирский голос из тени.
     На свет шагнула статная, широкоплечая фигура в мундире.  В руках Лосось
держал  донку, леска  от  которой  тянулась к  засевшей  в  околотке фуражки
блесне. Большое,  тускломедное грузило  при каждом слове звякало о звезду на
правом  погоне. На втором крючке  висела рыбина,  периодически дергающаяся и
шлепающая его по щеке.
     -- Вы, товарищ майор, я вижу, свое от жизни  взяли, -- начал Петров, --
а я только женился, вот-вот квартиру должны были полу...
     -- Во-первых, не  майор,  а генерал-майор.  А  во-вторых,  что же  я по
твоему, всех баб уже перещупал!?
     -- Да я только хотел...
     -- А нехер хотеть!
     -- Да я...
     Каменский незаметно  поднялся вверх, миновал пустой низкий полуэтаж над
цехом. Здесь  не  было ничего, кроме кабелей  и воздуховодов, из людей  сюда
заходили только электрики да вентиляторщики иногда.
     Второй этаж был пуст.
     На  третьем  он  увидел  полоску  света,  пробивающуюся  сквозь  драное
асбестовое  уплотнение под дверью патентного отдела. Каменский улыбнулся. Он
всегда питал теплые чувства к Ганичеву,  брошенному  волей  судеб в  горнила
патентного права и стенной печати.
     Юрий  Сергеевич вычитывал третью  стенгазету,  глаза слипались, газета,
склеенная  из трех листов  двадцать четвертого  формата, постоянно  норовила
скрутиться   в  первоначальное  состояние,  как   египетский  папирус.  Юрий
Сергеевич, подобно змеелову, двумя метровыми линейками прижимал  ее к столу,
перемещая постепенно из правого свитка в левый. Он уже почти закончил, когда
на лице его появилось жалобное выражение, он сел и сжал виски
     средними пальцами. Каменский заглянул через плечо:

     <i>Ода</i>  -  было  написано  крупной  славянописью  с  завитушками.  Пониже,
помельче:

     <i>Трехсотлетию   снятия   татаро-монгольского   ига  и  дню  космонавтики
посвящается:</i>

     <i>Народный доход возрастает,
     Все больше и больше ахча*.
     И вот уже кверху взлетает
     Жугдердемеддийн Гуррагча**
     -- -- -- -- -- -- -
     *ахча - /татарск./ богатство, состояние, welth</i>

<i>**Жугдердемеддийн Гуррагча - первый монгольский космонавт</i>

     -- Все шутят, --  произнес незаметно приблизившийся, невысокого  роста,
хорошо сложенный человек с простым, открытым лицом, -- Их бы туда...
     На поводке он держал двух некрупных, изможденных собак.
     -- Я вас раньше здесь не встречал, -- начал Каменский.
     -- Меня зовут Юрий Алексеевич Гагарин.

        63.
     Гардероб в ОВИРе был роскошный. Да и вообще все здание поддерживалось в
прекрасном  состоянии.  Высокие  расписные потолки,  подпертые  колоннами  с
витыми капителями, многостворчатые резные дубовые двери  наводили на мысль о
том, что раньше здесь был богатый особняк.
     -- В выезде  на постоянное место жительства в государство  Израиль  вам
отказано, -- лаконично завершила беседу интересная дама, сидящая за столом с
табличкой "старший инспектор Андронова Е.И."
     -- Товарищ Андронова, -- спросил Саша,
     -- могу я узнать ваше имя-отчество?
     -- Екатерина Ильинична, но к делу это отношения не имеет.
     --  Екатерина  Ильинична,  --  спросил  Саша, -- могу  я узнать причины
отказа?
     -- Государственная безопасность.
     -- Вы имеете в виду возможность утечки информации?
     -- Да.
     -- Но вы ведь знаете, у меня никогда  не было секретности. Как же я мог
иметь доступ к тайнам?
     --  Это не имеет значения. У нас есть процедура.  Мы запрашиваем первый
отдел по месту работы и базируем решение на их мнении. Освободите стул...
     Гардеробщик услужливо распахнул перед ним куртку.  Саша дал ему  рубль.
Гардеробщик бодро взял под козырек со словами:
     -- Счастливого пути.
     -- Спасибо, родной, -- ответил свежеиспеченный отказник, открыл дверь и
шагнул на широкое мраморное крыльцо.
     В ту же секунду на правый рукав ему с крыши нагадил голубь.

        64.
     Больше  всего на свете  Гагарин  любил быструю езду. Eще мальчишкой  он
частенько  забирался  на  холм  за  деревней,  волоча  за  собой  старенький
трофейный велосипед. С холма была видна даль. Тому,  кто не знает, что  это,
объяснять бесполезно.
     Пыльная  грунтовка начиналась  полого.  Он не крутил  педали. Велосипед
медленно разгонялся, ритмично поскрипывая, как колодезный ворот. У горбатого
холма был свой собственный горизонт, изламывающий грунтовку надвое. Сразу за
изломом, как с орлиного полета, открывалась даль.
     Становилось видно  подножие  холма, где  от  колодца начиналось парящее
жнивье  с  мириадами  вьющихся  мошек.  За  жнивьем,  сквозь  редкие сосенки
разделительной полосы проблескивала на  солнце река, извиваясь уползавшая  в
лес,   уже   полурастворенный   в   полуденном   мареве.  Дальше   виднелись
голубовато-изумрудные призрачные стога, за  которыми уже ничего нельзя  было
рассмотреть.
     Там  был  просто простор,  бескрайняя,  безудержная  ширь,  от  которой
невозможно  было оторвать глаз, которая манила, дурманила и  тянула  к  себе
неудержимо. Велосипед резко  прибавлял  скорость,  шины шипели, как змеи, по
мелкому гравию, скрип  ржавых подшипников сливался  в ровное,  предстартовое
жужжание, сердце бешенно  колотилось в груди, в ушах свистело, ветер шевелил
короткую прядку у виска.
     И  вот тогда он выпрямлялся, раскинув руки, разжимал запекшиеся от пыли
губы, и на простор вырывалась дикая песня, без слов и мелодии, первозданная,
как расстилающаяся впереди даль.

        65.
     <b>Из бесед</b>
     -- Митька, как ты думаешь, бывают дежавю о дежавю?
     -- Все бывает, Саша.
     Они сидели  в  кафе, доканчивая  кофе  по турецки. Одиноко  и загадочно
мигала на той стороне проспекта неоновая надпись "астроном".
     -- А с опережением? Когда ты уже понял, что это дежавю, и вспомнил, что
дальше, и оно и происходит?
     Мимо запотевшего от кофеварочного комбайна окна плыла толпа. Окруженные
переливающимися  на  просвет голубовато-фиолетовыми  ореолами, силуэты людей
теряли  различия,  становились   просто  тенями,  одинаковыми   темно-серыми
призраками у лодки Харона.
     -- Скажи лучше, как дела? Что поделываешь?
     -- Строю  оборотня-звезду.  Задача, похоже, перманентная.  Не дается  в
руки, как синяя птица.
     Таинственная надпись  напротив  мигнула в  очередной раз и  явила  миру
заглавную  букву  "Г", будто  занявшуюся мертвенным фиолетовым  пламенем  от
остальных букв, мгновенно разрушив магию звездного неба.
     -- А как выживается на воле?
     -- Очень буднично  и тяжко. Продолжаю неравную борьбу с  необходимостью
борьбы за существование.
     -- Ну и как, успешно?
     --  Пока не  очень. На стороне врага большой  перевес в живой и неживой
силе, а также в технике. Кроме того, веду иллюзорную жизнь подпольщика. Хожу
на  какие-то явочные  квартиры, встречаюсь  с  какими-то  людьми, подписываю
какие-то письма.
     -- Это, должно быть, очень интересно?
     -- В общем да, забавно. Но ты знаешь, у меня  не иcчезает ощущение, что
это  все то же самое. Другие лидеры,  другие  цели. Похоже, что  и плохие  и
хорошие люди действуют по одним и тем же законам. И не по пути мне ни с кем.
Постоянно  чувствую,  что все уже было.  Как  во  сне. Как  будто я в петлях
времени проезжаю сто раз по тому же самому месту.
     -- Не очень внятно.
     --  Ты понимаешь, такое чувство, что  что бы  ни происходило, какое  бы
дело ни начиналось, всегда раскручивается один и тот же сценарий. Появляются
лидеры,  которые "организуют  и возглавляют". Мы  сотни раз видели, как  это
происходит  в науке.  Как прорастают  деятели. Как  все  решают  связи.  Так
вот,похоже,  это универсально. Видны всегда  функционеры. Как тебе  нравится
такое  определение:  "Видные  представители  организации  отказников  города
Ленинграда"?
     -- Да, очень похоже на "Передовых доярок совхоза Красная Оглобля". А ты
думаешь, в Америке иначе?
     -- Знаешь, нет. Просто интересно  посмотреть, как это все работает  при
демократии, каким  образом дикие структурируются  в условиях цивилизованного
окружения.  С работой Кирибеевичей  мы знакомы очень хорошо. Хочется глянуть
на  реализацию   принципов  Калашникова.  Купца,  конечно,  не  автоматчика.
Экономика, по крайней мере, у них работает исправно.
     -- Что-ли, ты все еще веришь в царство справедливости?
     -- Пока еще да, хотя уже совсем чуть-чуть. Похоже, что любая социальная
структура создается  дикими.  Настоящим приходится занимать  в ней  место. А
царство справедливости это не там,  где все равны  или всем равно, а там, --
он помолчал, как будто пробуя мысль на вкус, -- где настоящим есть  место...
Ну да ладно. Расскажи лучше, как дела на переднем крае отечественной науки.
     -- А, лучше не спрашивай. Взбрело им поднять тему вращения. Вдруг, ни с
того ни с сего, нужда в упрочненных пакетах.
     -- Ага, значит пошел полиэтилен на броню.
     -- Тебе легко говорить, а  мне установку налаживать.  Ты же знаешь, она
не  работала никогда,  и не заработает.  Если,  конечно, Ложакин не стоит  у
аппарата лично. Знаешь, к  нам даже сам министр  приезжал. Так вот,  Ложакин
продержал пузырь  двадцать  шесть минут, пока министр не удалился.  Тот  его
даже спросил, чего он к аппарату  прилип. А Ложакин  говорит: "Холодно, руки
грею". Понравилось товарищам, посмеялись. Как вышли, пузырь тут же лопнул.
     --  Митька, так ты эту волну  используй. Какого черта! Накропай данных,
начните промобразец,  а  пока суть да дело, защитишься!  Мало, что ли, таких
диссертаций написано?
     -- Ладно, расскажи лучше, как оно на вольных хлебах?
     Саша надавил  ложкой на толстый  слой  похожей на плодородный  чернозем
кофейной гущи на донышке чашки.
     --  На  вольных  хлебах   вольно,  да  голодно.  Раскидываю  синуусики.
Параллельно продолжаю пытаться втюхать кое-какие идеи кооператорам.
     -- Получается?
     -- Не  очень, не нада  ето народу. За три года было две  поклевки. Один
начал даже что-то делать, да только убили его.
     -- На самом деле?
     --  Какие-то внутримафиозные трения. Я точно не знаю. То  ли он кому-то
недодал, то ли перешел дорожку. В общем, сожгли в машине.
     -- А другая поклевка?
     -- О, этот был крепкий парень. Даже аванс выдал шестьсот рублей. Больше
я  от  него не  слыхал ни звука.  Мне  кажется,  я  их распугиваю. Само  мое
существование колеблет их систему ценностей и они начинают терять ориентиры.
Люди уровня ноль не любят измерение зет.
     -- Что за люди уровня ноль?
     --  Это  определение Каменского.  Люди уровня  ноль  живут, не поднимая
глаз. Или вовсе не раскрывая.

        66.
     Леха  просто чуял  верный путь. Не  по запаху, нос мог подвести так же,
как уши или правый глаз. Левый  давно  уже не  видел, со времени разборки на
моторно-тракторной станции.  После удара полуосью, глаз, чуть  не вылетев из
орбиты,  перестал  общаться  с нервной системой  и смотрел теперь  неизменно
влево  и  вниз.  Да  и  нюх  его  практически  был нейтрализован  табаком  и
спиртовыми парами. Зато чутье не подводило.  Это  оно дернуло его  в сторону
тогда,  у лесопильни, когда у стоявшего  невдалеке состава лопнули  хомуты и
метровой  толщины бревна покатились под  откос,  давя и круша  все на  своем
пути.
     Оно когда-то заставило его выпасть из идущего дикими зигзагами козла за
метр  до  края обрыва.  Откатившись  в сторону по пологому  скату,  он молча
смотрел,  как  козел,  крутя  колесами, описал в воздухе дугу  и, хороня под
собой  участкового,  грохнул брезентом о  бревна, плотно забившие  затон под
берегом.
     И выжить  на сплаве  помогло опять же  оно, чутье. Сколько народу нашло
конец  под  сомкнувшимися  над головой  скользкими и верткими  стволами! Как
легко, казалось  со  стороны,  прыгали  сплавщики с  бревна  на бревно... Но
только со стороны.  Оказавшемуся на  несвязанных  бревнах  в речной  теснине
обычно не до смеха. Одно неверное движение, и нога соскальзывает в  воду,  а
следом  летишь  и  сам,  без  серьезных  шансов  взобраться  обратно, бревна
крутятся, не позволяя уцепиться. Найти провалившего  под сплавом шансов нет,
если даже кому-то и придет в голову искать. Леха продержался девять сезонов,
пока чутье не увело его на берег, в село Мочилицы.
     Леха не знал, сколько ему лет. Понятие времени в  его мире носило черты
относительности. Время измерялось рассветами и закатами, холодами и дождями,
или просто сосущей пустотой в желудке. Иногда в  работу вступал тестостерон,
тогда  Леху  тянуло  к коровникам,  где  между  блоками  пахнущего  дурманом
прессованого сена, если  повезет, удавалось  завалить доярку. Если не везло,
приходилось довольствоваться коровой.
     Тестостерон,  однако, не был  главным  катализатором  физико-химической
механики лехиного организма. Главным был спирт. Снижение концентрации спирта
в крови отзывалось болью в глазах и конечностях. Начинали  подрагивать вечно
полусогнутые, покрытые наждачной кожей, пальцы, глаза слезились, и - главное
- начинало подводить чутье. То самое чутье,  которое неизменно проводило его
между  зыбями федькиной топи на беспредельные клюквенные  мшаники, покрытые,
словно  кровью,  крупной, звенящей  ягодой. Мало кто  добирался сюда  сквозь
трясину, похоронившую  не одного только Федьку, имя  которого укоренилось за
ней по необьяснимому капризу природы.
     Не меньше двух мешков клюквы выносил отсюда Леха, и  не то что бы он не
смог  больше снести, больше нельзя было,  трясина тонко  чуяла вес и нещадно
карала за  жадность. Клюква, в сезон, была  в округе всеобщим  эквивалентом.
Пришлые меняли  ее на  спирт. Чистый технический  спирт  Леха  любил  больше
всего. С ним не могла сравниться ни разбавленная гнилью сивуха из лабаза, ни
вонючий  ром  "Havana  Club",  бутылки  которого, занесенные в  здешние леса
внешнеполитическим  курсом  Фиделя, в  лабазе  не  принимали,  засеивая  ими
окрестные канавы и овраги.
     Сегодня Лехе не повезло. Абстиненция давала знать о себе  все сильнее с
каждым  часом.  Сто  раз  проходил  он  здесь,  между  полусгнившей  березой
ивывернутым, развесившим похожие на  медвежьи  когти корни, стволом северной
сосны,  неудержавшейся на  краю болота. В этот раз, может  от слишком высоко
поднятого  над  головой мешка,  а может, просто от  рези  в глазу, он сделал
лишний шаг, прежде чем повернуть направо, к сухому пригорку, до которого уже
можно было дотянуться шестом. Трясина  не допускает репетиций.  Каждый выход
на нее - премьера без права повторить дубль.
     Нога ушла  вниз, в  аморфную жижу, мешок, который  он  нес над головой,
упал  в  воду,   второй  мешок,  привязаный  вожжой  к  спине,   притормозил
погружение. Леха застыл  на мгновение,  спокойно глядя  на расплывающиеся  в
стороны полы пиджака.
     Чутье  сработало   одновременно   с  инстинктом  самосохранения.  Одним
движением  он  подмял  под себя упавший тюк, встал на  него правой  ногой  и
вытянул  левую  из хлюпнувшей  вязи.  Мешок  за  спиной  продолжал  держать,
позволяя,  откинувшись  на него  спиной,  вывернуться  на тропу, прежде  чем
затопленый тюк ушел навсегда из-под ноги в бездонную глубь.
     Леха выполз на косогор и оглянулся. Поверх пузырящейся ряски, как будто
уже зная о своей участи, косо плавала кепка. Только сейчас отдельные участки
коры головного мозга, еще не  затронутые никотинно-алкогольной дегенерацией,
начали включаться. Леха зарычал и издал  несколько нечленораздельных звуков,
среди которых  можно  было  бы разобрать матюки, если  бы  у него неожиданно
оказались слушатели.
     Там,  в глубине,  лежало  то,  что  к вечеру  могло  оборотиться литром
чистейшего девяностодевятипртоцентного спирта. С час просидел он тихо, давая
обсохнуть штанам, потом  тронулся в путь. Проходя мимо осинника, Леха почуял
движение,  потом  услыхал  треск сучьев и  затаился,  ожидая медведя.  Летом
медведей можно было не опасаться, они были сыты кореньями и ягодой,  но даже
и  сытому медведю могло придти в голову проверить  встречного на  стойкость,
поронув спину острыми, как акульи клыки, когтями.
     Это был не медведь. Из лесу, гулко громыхая толстостенными и негнучими,
как железобетон, сапогами, вышли двое. Они прошли совсем рядом с его кустом,
громко разговаривая и  смеясь. Пришлые... Леха  никогда не мог  разобрать их
чудного говора. Слова были  вроде  понятные,  и матюки  попадались часто, но
смысл  неизменно  ускользал, как в новостях, передаваемых по местному радио.
Собственно,  сейчас  он и не  пытался  понять суть  разговора.  Леха не  мог
отвести глаза от висящих у тех за спинами брезентовых рюкзаков, туго набитых
ягодой, проступающей мелкими волдырями сквозь брезент.
     Очень простая мысль, "тут поболе будет, чем утопло,  самих в  трясину",
заставила его опустить руку к сапогу и медленно вытянуть нож из-за голенища.
Убивать Лехе  приходилось. И на лесосплаве, и до  того, в армии, а после - в
зоне.
     -- Тихо! -- вдруг сказал старший, тот что покрепче, и обернулся.
     -- Чего там? -- спросил второй, молодой.
     Леха застыл, слившись с кустарником, не шевеля ни единым мускулом.
     -- Может,  медведь. -- сказал  тот,  глядя, казалось  бы, прямо  Лехе в
глаз.
     -- Да ну, Геннадий Алексеевич, какие тут медведи!
     -- Какие, какие, медведеобразные... Нет, почудилось.
     Они скрылись за изгибом тропы. Леха не пошел следом. Он узнал молодого,
это ему он сам нес сейчас клюкву для обмена.

     <b>Из дневника Каменского</b>
     <i>Самое лучшее  место - лес. Здесь  никого  нет. Здесь ты один  на один с
собой  и  с мирозданием.  Чем  так манит лесная дорога?  Наверное  тем,  что
последний ее изгиб перед  исчезновением  в чаще, воспринимается как граница.
До нее - наш  мир, за ней - все что угодно, чудеса, лешие и русалки. Сколько
я  ни  взрослел, так  и  не смог отделаться от ощущения бесконечности  леса,
ощущения  нелогичного но неистребимого. А где бесконечность,  там может быть
самое невероятное.
     В последний  день нас  на  автобусе забросили в бор. Я сразу удрал  ото
всех. Лес не терпит  групп,  он  закрыт, глух и  темен. Только одному  можно
увидеть  просвет.  Пошел страшный  ливень,  но  мне повезло  -  нашел старый
дощатый  навес. Дождь  встал  стеной,  тропа  по  которой я бежал  от  него,
спряталась в его теле обоими концами и слилась с беспредельностью.
     Я просидел там два  часа. Мокрые,  плохо  обструганные  доски и  бревна
навеса, огромная лужа, слепая от пузырей, несколько  кустов, деревьев, мох -
все это замкнулось внутрь, захватив на этот раз меня - случайного свидетеля.
     Граница -  огромные,  расплывчатые силуэты сосен, за  ней - вечность  и
сны.  Там,  где дорога утыкалась в  скорлупу дождя  и изчезала, пелена  была
светлее и манила. Я пошел на этот свет  с полным  ощущением чуда, с верой во
взаимопроникновение миров.
     Пробуждение -  гудок.  Автобус  стоял  на  опушке, не просто  закрыв  -
вырезав кусок поля и  неба, заняв их место во вселенной.  Внутри был город -
пыль  и  бензин,  ржавое  железо  под  облупившейся краской  - тоже капсула,
замкнутый мирок.</i>

        67.
     --  Что вы, что вы, --  закричал Мойше  громким  шепотом,  --  заберите
скорее!
     Саша схватил папку, которую он  только что положил на  книги, -- А  что
такое?
     Квартира  была  наводнена  книгами. Книги  были  везде,  на  полу и  на
холодильнике,  в шкафах  и  на шкафах.  Единственный столик в  прихожей  был
покрыт толстым слоем книг с названиями на разных языках.
     -- Вы же положили папку на Тору!
     -- Простите пожалуйста, -- прошептал Саша в ответ, -- Я не знал.
     Из гостинной доносились голоса, иногда слышна была английская речь.
     -- Проходите сюда, пожалуйста.
     Саша прошел. В гостинной было тесно. Люди стояли и сидели вокруг стола,
на  котором  лежал  ворох импортной  одежды.  В  углу стояли транспаранты  с
надписями "Решения Венской встречи - в жизнь!" и "Отпустите нас на Родину!".
     -- We are all going to be there to support you and to take pictures, --
сказал  высокий человек с аккуратной  короткой прической -- and the BBC crew
is ready.
     --  Они  все  там будут  с фотоаппаратами, вместе  с БиБиСи. -- перевел
Рубинштейн. -- Для тех, кто не слышал,  завтра выходим на демонстрацию перед
мэрией. Сейчас американцы должны уехать в гостинницу, потом обсудим детали.
     Американцы начали прощаться. Они обошли полный круг, подавая  всем руки
и обнимая.
     -- God bless you, -- сказала пожилая  американка, целуя  его в  щеку, и
Саша вдруг с удивлением понял, что она действительно волнуется  за  них, что
ей небезразлична его  судьба, судьба человека,  которого она увидела сегодня
впервые в жизни.
     --  Собираемся в девять, --  сказал  Рубинштейн, когда дверь за гостями
закрылась,  --  выстраиваемся  под окнами  мэрии. Кому  не хватит  плакатов,
придется написать самим. Только никакой отсебятины, мы выступаем  за решения
Венской встречи о свободе эмиграции. И не делать лишних движений. С милицией
будем разговаривать мы.

        68.
     А как хорошо  было  зимой прикрутить фигурки  к валенкам  и  нестись по
застывшей  глади  пруда,  чувствуя  верхушками  бронхов  обжигающее  дыхание
мороза! Как  жалко было, не успев разогнаться, тормозить резко, повернувшись
боком у края расчищенного льда, кувыркнувшись иногда  через сугроб. И лежать
на снегу, глядя в  высокое  голубое небо, чувствуя, как уходит жалость, и  в
душе   воцаряется  неземной  покой,  будто  помогающий  подняться  туда,  за
голубизну, где среди черной, бескрайней и беспробудной ночи холодно блестели
колючие звезды.

     ... Сейчас звезды казались  рядом. Тонкая, разряженная атмосфера Европы
не способна была  окрасить небо голубым. Небо оставалось  космически черным,
только  низко, у самого  горизонта, безжалостные  колючие звезды становились
чуть мягче, едва заметно  ослабевая в  почти  прозрачной, слегка  желтоватой
дымке. Гагарин любил Европу.
     Бескрайний, укрытый многокилометровым панцирем льда, океан, покрывающий
всю  поверхность  планеты,  превращал  ее  в  сплошной,  блистающий в  свете
далекого солнца  каток. Даже  отдельные, рожденные  юпитерианской  приливной
волной торосы, не могли заставить его сбавить широкий конькобежный шаг.
     Собаки  не  любили  долгих  прогулок  по льду. После тридцати -  сорока
километров  размеренной гонки вслед  за хозяином, они  начинали повизгивать,
вначале  тихо,  потом  громче,  визг   переходил   в  лай.  Но   Гагарин  не
останавливался,   бесконечно  однообразная  ледяная   равнина   завораживала
законченным совершенством.

     Давно позади  во  мгле  миллионолетий осталось  ее бурное вулканическое
прошлое.
     Канули  в  лету  циклопические  цунами,  почти не  сдерживаемые  слабой
гравитацией,  стихло бешеное кипение органического  бульона,  подогреваемого
непрестанными  извержениями  донных  вулканов,  выталкивающих  вверх  столбы
магмы,   застывающей   на   ходу    гигантскими   базальтовыми   обелисками,
добиравшимися до поверхности в аду метано-ацетиленовых торнадо.
     Давно пролились последними щелочными  дождями остатки когда-то могучего
облачного щита.  Нет больше  и  следа  от мелькнувшей,  как  сон,  островной
цивилизации, просуществовавшей долю гелогического мгновения  на сползающих в
бездонный океан безвозвратно эродирующих базальтовых столбах.  Ушли  на  дно
последние  пловучие поселения, оставив без еды мириады  обреченных на гибель
летучих скатов.  Постепенно  успокоился, остывая, безбрежный бархат  океана,
вымораживая четырехглазых дельфинов,  так  и  не  успевших принять  эстафету
разума у  своих  сухопутных  предтеч. Последний миллион лет  океан отрешенно
остывал, необратимо покрываясь все утолщающимся слоем пакового льда.

     Люди  редко сюда добирались.  Люди  толпами  торчали на Земле,  пытаясь
как-то исправить то,  что было  искорежено при жизни. Или  просто толклись в
городах,  глазея  на  ныне  живых,  не  переставая  удивляться  бепредельным
способностям человека бесконечно совершать одни и те  же гнусности, невзирая
на технологический прогресс.
     Завидев впереди  знакомый разлом, он взял чуть правее и  прибавил шагу.
Собаки,  больше  уже  не  лая, покорно волоклись следом,  вися  на поводках.
Разлом  льда  напоминал  след  ножниц,  не  справившихся с листовым железом.
Начинаясь с  легкой трещины, левая сторона его  круто уходила вверх, образуя
хребет  с резко обрубленым, срывающимся в пропасть правым краем. Было что-то
торжественное  в  этой  мертвой  ледяной   громаде,  совершенство  нигде  не
нарушалось даже намеком на живой организм.
     Совершив  плавный вираж, Гагарин  понесся  вверх по  хребту,  глядя  на
уходящий вниз обрыв. Чем выше он поднимался, тем дальше уходил горизонт, тем
отчетливее вспучивалась шарообразно ледяная равнина...

     О,  сколько  бы  он  отдал,  чтобы  хоть  раз услышать  хруст  льда под
полозьями и свист  ветра  в ушах! Но ничто  не нарушало торжественного покоя
ледяного шара, беспристрастно отражавшего нависшую над ним громаду Юпитера.

        69.
     --  Митрий, получен наряд в коровник  на сепарацию.  -- Объявил Ложакин
после завтрака, -- сосредоточся и ступай.
     -- Кого  сепарируем, Геннадий Алексеевич?  --  невинно  поинтересовался
Митя, -- рогов от копыт?
     -- Не расслаааабляться,  наука, -- пояснил завлаб, временно исполняющий
роль бригадира -- по дороге получи сапоги в правлении.
     -- У меня есть сапоги.
     -- У тебя не сапоги, а театр комедии,
     --  продолжил Ложакин, -- а в  коровнике дела  серьезные. Я тебе говорю
как наставник, ихних сапогов не чурайся. Отбыть!
     Митя отбыл. Придя в правление, он  долго искал, где выдают сапоги, пока
не обнаружил человека, назвавшегося старшим дояром.

     -- В склад пошли, -- сказал тот.
     Складом  оказался  небольшой  флигелек,  лепившийся справа  к  крыльцу.
Повозившись,  старший  дояр  Шумаков  выкинул наружу две  огромные  совковые
лопаты и две пары сапог.Сапоги были  фантастические. Митя раньше видал такие
только  в  кино  про  подводников.  Они  больше  походили  на  нижнюю  часть
водолазного скафандра, чем на сапоги.
     -- Одевай поверх своего, -- сказал Шумаков, натягивая свою пару. Лопаты
и   сапоги   были   покрыты   засохшей   коркой   подозрительного   вида   и
недвусмысленного запаха.

        70.
     Зад  коня  императора Николая  Первого проецировался  на  нежно-голубое
утреннее небо чуть левее купола Исаакиевского собора. Если бы властитель мог
обернуться, забыв  на мгновение о жгучей непристойности, вырезанной когда-то
у  него на  лбу  крепостным подмастерьем, и глянуть под стену бывшего здания
Ленгорисполкома, а нынче  мэрии, он бы заметил цепочку людей, стоящих спиной
к стене с плакатами в руках.
     Рукоять  плаката   узнаваемо  давила  на  правую   ключицу,   напоминая
бессчетные ноябрьские демонстрации, на которые их выгоняли плетью профкома и
пряником  премиальных. Ощущение нереальности происходящего не  уходило. Саша
глянул  на  начинающую  собираться  толпу  зевак,  потом  перевел  глаза  на
подъехавшие газики, откуда горохом посыпались милиционеры.
     Майор вышел вперед и поднял мегафон:
     -- Граждане, попрошу разойтись.
     Никто не шевельнулся.
     --  Граждане,  вы  создаете  препятствие  для  нормального  прохождения
пешеходов.  Убедительная  просьба  разойтись.  Толпа  зевак  росла,  как  на
дрожжах.
     --  Граждане, в последний  раз  предлагаю  вам  разойтись, в  противном
случае нам придется применить силу.
     Рубинштейн  вышел   вперед,   держа   перед  собой   бумагу  и  громко,
повернувшись в сторону стоящих невдалеке американцев, произнес:
     --  Товарищ  майор,  перед  вами  организованная мирная  демонстрация в
поддержку  решений  Венской   встречи  по  вопросу  о   свободе   эмиграции,
подписанных и ратифицированных советской стороной.
     --  Граждане,  вами  нарушено  законодательство  о  порядке  проведения
демонстраций.
     -- Напротив, -- возразил Рубинштейн,  стараясь не отстать по  громкости
от  мегафона,  --  в  полном  соответствии  с  законодательством,  нами  был
направлен официальный запрос мэру города, товарищу Ходыреву. Вот уведомление
о вручении.
     -- Предъявите постановление о разрешении демонстрации.
     -- Согласно действующему  законодательству мэрия должна среагировать  в
трехдневный  срок.  Ответа  получено  не было  в  течение  недели.  Согласно
принципу  презумпции,   в   случае   отсутствия   официального   запрещения,
демонстрация считается автоматически разрешенной.
     --  Что,  съели?  --  раздался вдруг  хриплый  визгливый  голос.  Толпа
расступилась, и на середину выскочил грязный, всклокоченный, перекошенный на
один бок человек с фотоаппаратом  в руках. Он начал быстро щелкать затвором,
поворачиваясь и припадая  на  правую  ногу. Рубинштейн смотрел на него  с не
меньшим удивлением, чем майор.
     --  Это же Васька-революционер! -- прокатился шелест по  толпе,  -- где
чего ни случится, он тут как тут!
     Майор  встряхнул головой и отошел к  припаркованной  метрах в  двадцати
Волге. Стекло в машине опустилось, майор наклонился и начал что-то говорить,
жестикулируя левой рукой.
     Васька  вдруг  пошел  вприсядку,   хлопая  себя  по  коленям  и  громко
выхрипывая:
     -- Полюбила мильцанера,
     Он в задание пошел!
     Допустила ревльцюнера,
     Мильцанер домой пришел!
     Эх, эх, эх, эх!
     Кобура скрипучая!
     Ах, ах, ах, ах!
     Жди такого случая!
     Он вдруг замер в неустойчивой  позе,  сделал три  щелчка фотоаппаратом,
потом повалился на спину и замер, устремив объектив в небо.
     Майор вернулся и поднял мегафон:
     -- Граждане,  демонстрация не разрешена городскими властями. Вам дается
три минуты, чтобы разойтись, после чего...
     --  Ревльцюнер мой перессался,  -- вдруг заорал Васька, и, не вставая с
асфальта, сфотографировал майора, --
     Стал кальсоны надевать!
     Мильцанер не растерялся,
     Сел бумагу составлять!
     Майор  выждал несколько  секунд и ровным голосом закончил:  -- ...после
чего ко всем, кто остался, будут применены меры пресечения.
     -- Предъявите решение мэрии  о  запрете демонстрации, -- твердо  сказал
Рубинштейн.
     Майор посмотрел на него долго и изучающе, после чего молча поднял руку.
Отделение мгновенно  выстроилось  напротив,  лицом  к  демонстрантам.  Майор
махнул рукой, милицонеры слаженно  двинулись вперед,  обошли демонстрантов и
встали чуть позади, по двое около каждого. Один из них, проходя мимо Васьки,
пнул его ботинком.
     -- Ух, ух, ух, ух! -- немедленно  заголосил тот, повернувшись  на бок и
скрючиваясь,
     --
     Жись моя дявичьцкыя!
     Ых, ых, ых, ых!
     Шыбко политичьцкыя!
     -- И много у вас таких  пидоров? --  спросил Сашу молодой, розовощекий,
веснушчатый милиционер, легко, но плотно беря его под правую руку.
     -- Это не у нас, -- ответил Саша, -- это скорее у вас.
     Майор поглядывал на часы. Наконец он поднял глаза и объявил:
     --  Граждане  нарушители  общественного  порядка,  положите плакаты  на
землю. С этого момента вы считаетесь задержанными. Любое неповиновение будет
рассмотрено как сопротивление властям со всеми вытекающими последствиями.
     -- Ну, пошли, --  сказал веснушчатый,  и колонна арестованных, наступая
на транспаранты, направилась к подъехавшему Икарусу,  перекрывшему видимость
съемочной группе БиБиСи. Тем удалось пробиться  сквозь  толпу  и вынырнуть у
переднего  бампера  автобуса как  раз когда подвели  Сашу.  Он  улыбнулся  и
попытался помахать им  рукой. Приветствие не вполне  удалось.  Ему мгновенно
заломили руки за спину и пригнули голову книзу.
     Англичане ахнули, подавшись вперед. В левом локте  обжигающе хрустнуло.
Последнее, что он успел заметить,  прежде  чем  его закинули в  автобус, был
веснушчатый, закрывающий телекамеру фуражкой.
     -- Мама, смотри, -- сказал маленький мальчик в толпе за оцеплением,  --
смотри, сколько бандитов поймали. И бандиток.
     Автобус был туристический.  Если бы не  рассаженные в шахматном порядке
фуражки,  можно было  бы  подумать, что это  экскурсия  по местам  боевой  и
революционной  славы.  Вот  только окна  были плотно занавешаны.  Саша  тупо
смотрел на надпись "Уважаемые ленинградцы и гости нашего  города, за  кабину
водителя  не заходить". Боль в локте нарастала. Прежде чем закрылась  дверь,
они услышали шум, несколько ударов снаружи по корпусу, как будто били мешком
с костями.  Раздалось  пару матюков и в  автобус влетел Васька революционер,
мертвой хваткой вцепившийся в фотоаппарат.
     -- Я  в демонстрации не участвовал! --  кричал он, шепелявя  и  брызгая
слюной, -- у вас нету законного права!
     -- Кочетов,  заткни  его! -- коротко  распорядился майор. Кочетов молча
съездил Ваське по зубам. Тот ударился головой о плексигласовый колпак кабины
водителя, тихо сполз на пол и заскулил.

        71.
     Остатки бригады грузчиков сонно потянулись по разбитой дороге в сторону
картофельного  поля. До  поля было  километра  два. Попасть в грузчики  было
особой привилегией.  В то время  как простые смертные  в  поисках картофелин
копошились  в  земле,   вывернутой  наизнанку   картофелекопалкой,  грузчики
степенно  шли  межою  следом,  иногда  небрежно  забрасывая  мешок  в  кузов
ползущего  рядом тракторного прицепа - шаланды. Мешки стояли на поле  редко,
как верстовые столбы, будто  подтверждение расхожей истины  -  что из  земли
произошло, в нее и вернется.
     Картофель   полей  совхоза   Мочилицы  явно   старался  сократить  этот
круговорот  до  нуля  -  процентов  семьдесят  сгнивало  еще  в  земле,  или
пожиралось паразитами. Первый  мешок обычно  наполнялся к концу первого часа
землекопания, что давало грузчикам возможность подольше отсидеться в лагере.
     Они шли, шаркая по глинной пыли хлюпающими сапогами.
     --  Интересное  дело -- сказал Гольденбаум, -- у  нас в бригаде процент
докторов и кандидатов наук значительно выше, чем в среднем по объединению.
     -- Это потому, что тут скрупулезность требуется -- охотно поддержал его
Ложакин, -- неопытным же соискателям судьба на сепарацию.
     -- Геннадий Алексеич, тебя-то каким бризом  в науку  внесло? -- спросил
Гольденбаум,   --  Ты  вроде   бы  тут,  на  ветрах,  привольно  и  привычно
ориентируешься?
     --  А  я  сызмальства  к  эксперименту привычен был,  --  нисколько  не
обидившись, отозвался тот, -- поскольку взращен был на таежной  метеостанции
в среде научной аппаратуры. К снятию показаний с пеленок пристращен.
     Слева от тракта, покосившись  к лесу слегка  поехавшей крышей, кренился
Лехин дом.  Черными пустыми глазницами окошек уныло  глядел он в небо из-под
обомшелого, гнилого теса.
     Максаков подобрал фрисби с земли и, сумрачно глядя на жилище аборигена,
сказал зачем-то, ни к кому особо не обращаясь:
     -- А вот голландцы тротуар перед домом шампунем моют.
     --  От  ихнего  избытка еще  не  так крыша  поехать может,  --  пояснил
Ложакин, --  А  ты там  со своей  тарелкой  поаккуратней,  а то влетит  куда
ненароком.
     Максаков молча, профессиональным движением, метнул  диск вдоль дороги и
побежал следом.

        72.
     -- Товарищ капитан,  тут  у одного загранпаспорт! -- крикнул похожий на
австралийского утконоса лейтенант, составляющий протокол.  Процедура длилась
уже больше часа.
     В  странной формы  обширном помещении  над отделением милиции  по улице
Рубинштейна   1,  вокруг   неравномерно  расставленных   столов   сгрудились
арестанты, вперемежку с редкими служителями порядка. Солнце косо било сквозь
высокие окна,  бросая  продольные  тени от  рам на многочисленные протоколы,
живописно   разбросанные   по   столам.  Здесь   царила   деловая  атмосфера
присутсвенного  места, и  если  б не скандальная сцена выпровождения  Васьки
революционера,  ни  за  что  нельзя  было бы  сказать,  что  идет  процедура
оформления ареста...
     Васька мешал.  Он  то  и дело  орал что-то, брызгая слюной,  стучал  по
столу,   всклокачивал   пятерней  макушку,  осыпая  столы   перхотью.  Взвод
профессионалов-омоновцев,  после  умело  проведенного  задержания,  доставил
нарушителей в  отделение и отбыл, не  оставив комментариев. В  конце  концов
капитан громко спросил:
     -- Кто тут у вас главный?
     -- Я, -- ответил Рубинштейн.
     -- Осадите этого мудака!
     -- Это не наш.
     -- Ёлки, что ж ты раньше молчал!
     -- А меня никто не спрашивал.
     -- Ахреев!
     -- Я!
     -- Выкинь этого плешастого к херам!
     -- Есть выкинуть к херам!
     Саша, как в полусне,  смотрел  через  окно на узкую улицу, куда вначале
кувыркнулся Васька, а следом вылетел фотоаппарат.
     Локоть ныл. Кто-то толкнул его в плечо.
     --  Ты что, оглох?  --  круглое  лицо капитана медленно  вошло  в  зону
резкости, -- это у тебя загранпаспорт?
     -- У меня, -- ответил Саша, -- а что, не годится?
     -- Годится-то годится, да только в нем прописки нет.
     -- Ну и что же, что нет?
     --  А  то, что  ты  у нас  получаешься  лицо  без  определенного  места
жительства.
     -- И что?
     Капитан замешкался.  Вся  сегодняшняя  суматоха  была ему  не  по душе.
Вначале  позвонил  полковник  и  приказал  очистить  отделение.  Переправить
алкашей  во  второе, а  блядей  - на  Конюшенную. Чтобы к  моменту  прибытия
политических,  ни  души  не было. Потом привезли этих. Девять мужиков и семь
баб.  Приказ был  - обходиться  без  рукоприкладства, ненормативную  лексику
отставить, говорить вежливо, согласно конвенции.
     Говорили  арестованные странно, постоянно ставя писарей в тупик. Теперь
вот  он не знал, что  ответить  этому волосатому хлюпарю, который  глядел на
него вопросительно, даже где-то изучающе.
     -- А  то,  --  сказал капитан, -- что  дальше мы будем говорить в  моем
кабинете.
     Закрыв за Сашей дверь, он прошел за стол и сел, положив локти на край:
     -- Вопросы задавать буду я. Понятно?
     -- Понятно.
     -- Так откуда у вас загранпаспорт?
     -- Из ОВИРа.
     Капитан опять замешкался,  поняв, что еще раз сморозил чушь, но  тут же
поправился:
     -- По какому поводу вам выдан загранпаспорт?
     -- По поводу предстоящей поездки за границу.
     -- Когда?
     -- Послезавтра.
     -- В какую страну конкретно?
     -- В Польскую Народную Республику.
     Капитан обрадовался. "Спекулянт", - подумал он. После падения железного
занавеса,   тысячи   советских  фарсофщиков  и  спекулянтов  устремились  на
барахолки Варшавы и Кракова.
     -- Цель поездки?  --  строго  спросил он,  уже  предвидя юлящие попытки
сослаться на визит к друзьям.
     -- Разрешите сесть, -- вдруг спросил этот, побледнев.
     "Ну, вот и обмочился", - радостно подумал капитан, уже  предвкушая, как
этот начнет сейчас путаться и врать.
     -- Разрешаю. Что, очко играет?
     -- Локоть  ваши  орлы  повредили. Больно очень. Да,  а  цель  поездки -
участие во всемирной конференции по интеллектуальным играм.
     Капитан  молчал  одиннадцать  секунд. Потом  он как-то обмяк,  и  вдруг
спросил, как будто бы удивляясь самому себе:
     -- Слушай, ты вообще куда собираешься?
     -- Как куда? В ПНР, я же объяснил.
     -- Нет, вообще куда? Ну, из-за чего вас взяли?
     -- Аа, в Америку.
     Капитан пригнул голову и тихо спросил:
     -- Ну, а что делать, если ты не еврей?
     -- В каков смысле?
     -- Ну, если не еврей, как можно отсюда прорваться?
     -- Это вы, товарищ капитан, себя имеете в виду?
     -- Нет, родственника одного, все  спрашивает. А, хер  с тобой, что если
даже и себя?
     --  Если откровенно, я не знаю, есть пути. Надо попасть в преследуемые.
Тогда  американцы за вас  начнут бороться,  как за  нас. Насколько  я  знаю,
адвентисты седьмого дня тоже годятся.

     Капитан помолчал, мерно покачиваясь на стуле. Потом сказал:
     -- Ладно, иди. Налево, вниз по лестнице.

        73.
     <b>Из Машины Времени</b>
     <i>Кто бы мне сказал в письме или словом
     Отчего печаль присуща коровам</i>

     По приближении к коровникам, источник  запаха стал очевидным. Первая из
трех  стоящих  параллельно  приземистых  построек  была   уже   запущена   в
производство.  Второй  коровник блестел  на солнце свежим  рубероидом, а  на
третьем еще возилась давешняя стройбригада.
     Действующий коровник напоминал  осажденную  крепость,  глядящую  на мир
сквозь  узкие амбразуры  и окруженную,  как и  положено  крепостям,  широкой
полосой нечистот. Путь Шумакова лежал прямо к воротам сквозь пометно-мочевое
заграждение. Вот где обрело смысл и значимость водолазное снаряжение.
     Митя   помахал   рукой   доктору  медицинских  наук  профессору  Сергею
Матвеевичу  Короткову,   видневшемуся  невдалеке  сквозь  стропила,  глубоко
вздохнул и нырнул в настоявшуюся тьму, стараясь не упустить из виду старшего
дояра Шумакова.

        74.
     Присутсвенное место  опустело. Только разбросанные  бумаги да сдвинутые
столы  хранили,  казалось,  напряжение  допроса.  Саша  нашел  лестницу   и,
придерживая правой ладонью левое предплечье, начал спускаться.
     Сержант поднял на него глаза:
     -- Ты кто таков?
     -- Человек.
     -- Вижу, что не вша. Чего надо?
     -- Ничего, -- глядя на открытую входную дверь, сказал Саша.
     -- А ничего, так проходи, не свети.
     -- Куда?
     -- Как куда? Ты что, не проспался? Без очков дверей не видишь?
     -- Я, сержант, -- сказал Саша, разглядывая водосточную трубу  на другой
стороне улицы, -- арестованый демонстрант.
     -- А, -- протянул сержант Федоров без удивления, -- тогда следуй сюда.
     Он встал, взял со стола связку ключей и, пригнувшись, нырнул в уходящий
вниз   полутемный  проход.  Саша  едва  успевал  следом.  Открылся  длинный,
выкрашеный  темно-зеленой  краской, коридор. Редкие,  закрытые металлической
сеткой,  лампы скудно освещали частые  вертикальные канализационные чугунные
стояки  и  решетки  по  сторонам. Вскоре решетки сменились коваными дверями.
Сержант остановился, позвенел ключами и, со словами -- Прошу  пожаловать, --
открыл надсадно заскрипевшую дверь.
     -- Какой пленэр, -- прошептал арестованый и шагнул во мглу.
     --  Самуил, что  с  рукой? -- услушал  он голос Рубинштейна из тьмы, --
садись.
     Глаза постепенно  привыкали  к  сумраку.  Помещение  все-же  освещалось
гвоздевыми пробоинами  в  металлическом листе, герметично  закрывавшем окно.
Камера представляла собой абсолютно пустое пространство, разделенное
     пополам уступом на полу. Саша присел на край. То, что повыше, оказалось
нарами, то, что внизу - холодным бетонным полом.
     -- Да, так вот, -- сказал Мойше, -- государство, по определению, должно
защищать граждан  от бандитизма. Что же произошло здесь в семнадцатом? Очень
простая  штука, я вам доложу: бандиты взяли власть в  свои руки.  То есть вы
понимаете, какой нонсенс: бандиты получили в свои руки главное орудие власти
- государство.
     Кузнецов  закурил. Язычок  пламени осветил на мгновение скрючившихся на
нарах людей и погас, оставив их в на какое-то время в непроглядной тьме.
     -- Да, так вот, -- продолжил Мойше, -- а что умеют бандиты? Ясное дело,
бандиты умеют грабить. Убивать, воровать и больше ничего. Вот они  и грабили
семьдесят лет. Но все когда-то кончается, и становится нечего грабить.
     -- Самуил, что ты за руку держишься? -- Рубинштейн спросил настойчивее,
-- Они что, тебя били?
     -- Дед бил, не разбил.
     -- Что-что? -- не понял Рубинштейн.
     -- Баба била, не разбила.
     --  И  тогда, --  продолжил  Мойше, -- какой  у  них  выход?  Или самим
сдохнуть, или дать немного нажить, чтобы было, что грабить. Было это уже сто
раз, и  во  время  НЭПа, и позже. А  дураки думают,  свобода  пришла.  Держи
карман. Бандит могуч.  Он всегда найдет, как грабить.  Даже и при свободах и
демократиях.
     -- Нет,  ты не шути, -- не  унимался Рубинштейн, --  если тебя били, мы
должны это как-то запротоколировать. Надо вызвать врача.
     Он подошел к двери и начал стучать кулаком.
     -- А за что я сижу, объяснить невозможно, -- сказал  Кузнецов, будто бы
продолжая прерванную беседу  -- я на  атомной  подлодке служил, четырнадцать
лет назад. Лодка давно списана, а я сижу.
     Рубинштейн продолжал стучать.
     Кузнецов погасил сигарету: -- Я им нашел мою  субмарину в  американском
журнале  "армейское  и  военно-морское  вооружение".   Заметьте,  не  просто
подлодку, а конкретно мою,  "Красный Таран". Со  всеми  планами и разрезами.
Где сколько торпед и боеголовок с точностью  расписано.  Приношу, показываю.
Сиди, говорят, и не залупайся. Когда решим, тогда и выедешь. Я им, смотрите,
говорю, здесь  все до мелочей  описано, коммуникации, реактор, все до  одной
переборки прорисованы...
     Рубинштейн глухо бил ногой в переборку. Кузнецов закричал надсадно:
     -- Вода  прорвалась  в реактор! -- и побежал  по  длинному, выкрашеному
темно-зеленой краской,  коридору, тяжко топая водолазными "утюгами". Редкие,
закрытые  металлической  сеткой, лампы  скудно  освещали частые вертикальные
канализационные чугунные стояки и змеящиеся по стенам пыльные жгуты кабелей.
     Саша едва успевал следом, задраивая за собой кингстоны шлюзов. Зеленая,
флюоресцирующая  вода  сдерживала  движения,  кабели  обвивали   ноги,  руки
путались в  сетях. Последний шлюз пошел неохотно, водяная стремнина никак не
прерывалась.  Из  прорыва  дамбы через  пороги  тяжко  ворочающихся мешков с
песком несло  бешенно  трепыхающуюся  в  обрывках  трала  рыбу вперемежку  с
разбитой мебелью.
     -- Врача! -- кричал Рубинштейн.
     Саша  просунул руку  за  дамбу, нашарил рычаг,  дернул.  Холодный бетон
плотины  приятно леденил ухо.  Затвор  двинулся  и, набирая скорость,  пошел
поперек  переливающегося сиренево-зеленоватым  светом радиоактивного потока.
Его многотонная масса приближалась все ближе, а ладонь  никак  не  выпускала
рычаг. Бетонная стена надвинулась и придавила руку. Локоть взорвался тысячей
ядовитых игл.
     --  Эй,  живой что-ли?  --  глухо,  как сквозь  вату,  послышался голос
сержанта Федорова.
     Сознание  вернулось  медленно,   толчками,  холодным  шершавым  бетоном
царапая правое ухо.
     -- Не трогайте руку, -- просипел Саша, поднимаясь на колени. -- Я сам.
     --  Ну пошли, доктор  приехал,  --  неожиданно  добрым  голосом  сказал
сержант.

        75.
     Старший переводчик отдела международных связей Анатолий  Максаков стоял
на берегу навозного моря и пытался понять, что произошло.
     По  порядку: большой палец  правой  руки привычно  улегся во внутреннюю
ложбинку диска, он поднял руку вперед, повернул  ее тыльной стороной налево,
затем медленно начал бросок. Диск прошел подмышкой, плечо дернулось  вперед,
кисть руки хлестнула из под локтя назад и направо, описывая все ускоряющуюся
дугу... Ага! Ватник...
     Диск задел за отвисшую полу, и вместо того, чтобы,  со свистом рассекая
воздух, улететь метров на семьдесят вперед по дороге, ушел в кусты. Короткой
очередью стрекотнули  срезанные  листья  и  его  великолепный  амстердамский
летающий диск скрылся из виду.
     И  вот  теперь  этот  триумф голландской спортивной  технологии  лежал,
переливаясь  на солнце  голограммами, в самой  середине отвала за коровником
метрах в тридцати от берега.

        76.
     <i>Добрый доктор Айболит,
     Он под деревом сидит.
     Приходи к нему лечиться
     и корова и волчица.</i>

     В сумеречном  проеме  двери в  грязно-желтом  свете  качающегося фонаря
виднелось  покореженное  заднее крыло Волги скорой помощи.  Сквозь облезлые,
полуоблупленные  геологические пласты  когда-то белой,  а  ныне  всех цветов
кариеса, краски бурела многослойная ржа. Заспанная врач грохнула обшарпанным
чемоданчиком  по тяжко  заскрипевшему  в  ответ  столу  дежурного,  едва  не
расколов видавший виды телефон.
     --  Левый  рукав  закатай, -- коротко  распорядилась она,  разворачивая
черную сплющенную кишку аппарата для измерения давления.
     -- Не могу, -- ответил Саша.
     -- Почему?
     -- Больно.
     -- Тогда правый.
     -- Тоже не могу, нечем. Левую не поднять.
     --  Коньков, помоги, -- повернулась врач к подпиравшему дверь санитару,
-- у нас еще два вызова, некогда канителиться.
     Коньков подошел, умело задрал правый рукав сашиной рубашки.
     --  Вы знаете,  -- сказал  тот,  глядя как она туго  наматывает на руку
черный рукав и застегивает крючок, -- у меня сердце в порядке, как, впрочем,
и печень и селезенка. А вот левый локоть, похоже, вывихнут.
     -- Он меня учить будет, -- сказала врач, тиская грушу, -- а ты  знаешь,
сколько вашего брата в КПЗ окочуривается?
     -- Нет.
     -- Вот и молчи, -- продолжила она, вслушиваясь в стетоскоп:
     -- Так, давление в норме, пульс тоже. Коньков, турникет!
     Санитар  Коньков,  продолжая  держать  рукав  рубашки, быстро  и  умело
повязал поперек бицепса желтую резиновую ленту. Врач тем временем  вынула из
чемоданчика  металлическую  коробку,  звякнув содержимым.  На свет показался
видавший виды шприц с многослойными поперечными кольцами налета на стекле.
     -- Это что? -- спросил пациент, предвидя наихудшее.
     --  Морж  в авто, --  ответила эскулапиха, вынимая  из  коробки крупную
ампулу. -- любознательный какой. Кулак посжимай!
     Она чиркнула по горлышку взвизгнувшей наждачной пластинкой:
     -- Болеутоляющее, чтоб не орал. Дадим внутривенно.
     -- Мне не надо, -- твердо сказал Саша, глядя на грязноватую иглу с явно
различимым кровяным потеком.  В  ту же секунду  он почувствовал  на  затылке
ладонь санитара Конькова, берущего его правую руку захватом Нельсона, а врач
локтем прижала к столу запястье:
     -- Не рыпайся, а то вену изуродую!
     Сопротивление  с неработающей левой шансов на  успех не  имело никаких.
Вдруг мелькнула спасительная мысль:
     -- Я выпью!
     -- Да я уже  дозу набрала. Что ж мне вторую  ампулу на тебя  изводить?!
Сержант, помоги придержать!
     Саша  отчаянно   рванулся,   столкнув   со  стола  металлический  ящик.
Серебристым бисером разлетелись по полу иглы. Все ракообразные планеты Земля
вцепились  клешнями  в  левый  локоть, в  глазах  опять  потемнело.  --  Во,
чумной-то! Не балуй!..
     Сержант Федоров вдруг  шагнул  к стоявшему неподалеку цинковому  баку с
водой,  взял  висящую  на унитазной цепочке  кружку, протянул  служительнице
Гиппократа:
     -- А ты со шприца слей.
     Та помолчала угрюмо, потом сказала:
     -- Черт с  ним! Давай,  --  струя анальгина звонко запела по  жестяному
донышку, -- Коньков, собери инструмент!
     Саша  взял  кружку,  глядя как санитар ползает  по полу, собирая  иглы.
Хинная  горечь  обожгла  глотку.  Двери  скорой хлопнули,  машина  отъехала,
оставив сизое облако.
     -- Всех излечит исцелит добрый доктор Айболит...
     -- Что? -- спросил сержант.
     --  Я  говорю,  спасибо  тебе,  сержант Федоров. --  сказал исцеленный,
чувствуя, как постепенно отступает боль, -- честно говоря, не ожидал.
     Федоров присел за стол напротив. В дежурке стихло, стало слышно тиканье
больших круглых часов под потолком.
     -- Жалко мне вас, -- сказал Федоров.
     -- Кого - нас?
     -- Ну вас всех. Вижу, люди  вы нежные, к КПЗ  непривычные. Ты бы видал,
какая срань у нас сидит! Не зря сегодня всех вывезли.
     -- Да, наверное. Это, кстати, моя первая отсидка.
     --  Какая ж это  отсидка! Это даже  не  предвариловка. Так,  задежание.
Двадцать четыре часа. А отсидку вам утром на суде влепят. Вздрючат по первое
число.
     -- Что, прям суд будет? Как взаправду?

     --  Ты  не  шути. Как  вмажут  вам  срок на  Каляева. Посадят с урками,
смеяться разучишься. Он, гавнюк, это любит.
     -- Кто?
     --  Ходырев,  кто  ж...   Херло  вонючее.  Вы  тоже,  нашли  перед  кем
кобениться! Неужто думали, он вас послушает?
     -- Да нет, конечно. Это просто такая игра.
     -- Какая игра?
     -- Такая игра, в которую взрослые дядьки играют. Если хочешь знать, то,
что нас повязали, это как раз удача. Тут Ходырев маху дал.  Надо было просто
проигнорировать,  веником прикинуться. А теперь пойдут статьи в американской
прессе, по БиБиСи покажут, как  нам руки ломали. Тогда американцам будет чем
крыть по вопросу о правах человека.
     -- Вон оно  как,  выходит...  --  сержант почесал  переносицу, --  игры
выходит...  За  нас бы  кто  сыграл.  Мент,  он  ведь  кто? Мусор, плюнуть и
растереть. Там  тебя  урка  пришить за доблесть почитает.  А тут -  капитан,
пидорище, шею  мылит. Зарплата -  кукиш. А пулю  схлопотать - как два пальца
обоссать.
     --  А  вы бастуйте,  выйдите на демонстрацию.  За повышение  заработной
платы работников правопорядка. И улучшение условий труда.
     -- Ну ты дал! -- хохотнул сержант, -- у тебя небось жар!
     -- А что? Подумай сам, вот ты, сержант, жизнью  каждый день рискуешь, а
на начальство - ни-ни. Табу.
     -- Чего чего? -- спросил Федоров, не переставая смеяться.
     -- Табу, запретная тема.  Даже и  упоминать нельзя... А знаешь, сержант
Федоров, кто  настоящий герой? Кто  осмелится не  выполнить  приказ.  Ты вот
сегодня сделал первый шаг, не сдал меня родной медицине.
     -- Ну, это  что  ж,  -- протянул Федоров, постепенно отходя от смеха --
это ж так, баба дурная.
     -- Пускай,  -- продолжал  Саша, --  а вот если  завтра  вас  выведут на
площадь и прикажут стрелять по демонстрации?
     Улыбка постепенно сползла с лица сержанта.
     -- Будешь в меня стрелять?
     Сержант молчал, опять  стал слышен тик часового механизма. Где-то вдали
били колокола.  Покрытая ржавой  паутиной трещин, когда-то  причислявшаяся к
эмалированой посуде, кружка  мерно  покачивалась  в токе  сквозняка,  ширкая
унитазной цепочкой по помятому боку цинкового бачка.
     -- Ладно, сержант,  спасибо тебе за  все, медицинское священнодействие,
судя по  всему,  закончено, -- сказал  чудодейственно исцеленный,  вставая и
придерживая левое предплечье, -- пора и по палатам.
     Сержант потянулся, вытянув руки над головой. Скрипнула кобура.

        77.
     Когда глаза привыкли  к  полутьме, Митя огляделся. Шумаков широко шагал
по проходу между стойлами вдоль гусеничных бульдозерных следов.
     "Матка Уганда"  - с удивлением  прочел Митя на табличке,  косо прибитой
над первым стойлом. Сама табличка была металлическая, напоминавшая надгробия
местного кладбища. "Телка Гвадалахара" - вещала надпись на следующем стойле.
     -- Товарищ старший  дояр, -- спросил он бодро удалявшуюся фигуру,  -- а
кто дает имена коровам?
     -- Старший зоотехник, -- ответил тот,
     -- поспевай, сепарацию закончить надоть пока коровы в поле.
     -- А я думал - замполит.
     -- Башку не расшиби.
     Они приблизились  к помещению  в  дальнем конце  коровника,  отделенную
стеной  от  остального пространства. Митя глянул  на последнее,  большее чем
остальные, стойло под именем "Бык Гондурас", пригнувшись, шагнул через порог
и замер, пораженный.
     Комната была покрыта  говном сильнее,  чем остальной коровник.  Коровий
помет  был везде,  на  стенах,  на  потолке,  толстым  слоем  покрывал  пол,
закругляясь  кверху  в  углах.   Даже  с  металлического  абажура  монотонно
покачивающейся лампы свисали засохшие шмотья. А в самом центре этого царства
испражнений, стоял, блестя никелироваными боками, огромный биллиардный стол,
покрытый, по капризу неизвестного создателя, желтовато-белым сукном.
     --  Ну,  чего примерз? --  спросил  Шумаков дружелюбно, --  техники  не
видал?
     Митя  медленно  приблизился.  Стол  был  неправдоподобно  чист. В  этом
противостоянии полированного до блеска металла и царства фекалий было что-то
апокалиптически неземное. Он осторожно  протянул руку и погладил борт. Потом
похлопал. Поверхность белого  сукна  вдруг  нарушилась  еле заметно.  По ней
прошло едва приметное волнение и  тут же  исчезло. Тут только до него дошло,
что этот предмет, с надписью "Sartorius", вовсе  никакой не биллиардный стол
без луз, а  огромный, глубокий, прямоугольный чан, почти доверху наполненный
молоком.
     --  Ознакомляйся  со шведской техникой, -- сказал старший дояр Шумаков,
щелкнув  несколько  раз рубильником -- а я  пойду  фазу  найду,  а  то ушла.
Вернусь, дадим напор и начнем.
     Митя  остался  один.  Жужжали  мухи. Мерно  покачивалась,  поскрипывая,
жестяная тарелка  фонаря.  С  косо прилепленной  к стене вырезки  из журнала
"Современная  агротехника"  жизнерадостные империалистические  коровы  бодро
взирали  на  шведский  сепаратор, торчащий  в центре комнаты  неестественным
ацтекским саркофагом.
     "Странно, ни  одна  муха не  села  на молоко",  - подумал Митя и  вдруг
неожиданно  для себя уловил в агротехнической статье знакомое, но совершенно
неуместное здесь словосочетание - "Юрайа Хип". Он вчитался.
     <i>Интересные   результаты   получены   нидерландской    исследовательской
лабораторией "Сарториус" по воздействию звукового фона  в стойлах на размеры
удоев.  Оказалось,  что  ритмическая  музыка в  коровнике  резко увеличивает
надой.  Наибольший  эффект  принесли произведения  вокально-инструментальных
ансамблей Лед Зеппелин и Юрайа Хип.
     Сюрпризом для  исследователей послужил  тот  факт, что  почти такое  же
влияние на выход молочной продукции показала героическая симфония Бетховена.</i>
     Митя  вдруг  с  удивлением  заметил,  что  чан  сепаратора  меняется  в
размерах,  ползет  на  него,   удаляясь  от  стен,  которые  тоже  ожили  и,
выпучиваясь, начали расползаться в стороны, нарушая перспективу.
     "Это  от  вони", -  вяло всплыло  в  мозгу. Покачиваясь, он  подошел  к
амбразуре  и попробовал  высунуть голову  наружу. Шершавое  прикосновение  к
вискам  срезов  вулканического  туфа  кирпичей  привело  его  в  себя,  хотя
свежестью снаружи не пахло.
     -- Митя, -- услышал он вдруг знакомый голос, -- вы сапоги получили?
     -- Получили, --  машинально  ответил он,  поднимая глаза на стоящего  у
кромки леса Максакова.
     -- Не могли бы  вы мне  помочь? -- спросил Максаков, переминаясь с ноги
на ногу на краю пометного моря, окружающего коровник. Митя опустил  глаза  и
заметил  переливающиеся   в   говне  голограммы  максаковского  голландского
летающего диска.
     -- Могли бы.
     Он  вышел  за  ворота и,  хлюпая водолазным  обмундированием,  медленно
направился в сторону голограмм.

        78.
     --  Ну   что,  --  жадно  спросил  Рубинштейн,  --  удалось  как-нибудь
зарегистрировать вызов врача?
     -- Конечно,  -- ответил Саша, опускаясь  на  нары, -- с личной подписью
Жоржа Помпиду. И королевы Маргреты Второй.
     Кузнецов непрерывно курил, зажигая  следующую  сигарету от  предыдущей.
Краткие оранжевые светлячки затяжек постепенно становились мерилом  времени.
Время начало медленно терять структуру.
     --  Ты-то  чего  сидишь?  -- спросил  Кузнецов,  --  как  режимник,  по
секретности?
     -- И да и нет, -- ответил Саша сквозь подступающее оцепенение.
     -- Это каким же образом?
     -- Загадка природы. Сижу по секретности, а секретности не имел.
     -- Во дела!
     -- Подождите, подождите,  -- вдруг вмешался Лев Леопольдович, --  а как
же вы тогда загранпаспорт получили?
     -- Пошел и получил. Да ведь это только для Польши.
     --  Нет,  нет,  режимников  никуда не  пускают.  А вы  в  том  же ОВИРе
подавали?
     -- Да.
     --  Странно... Каким-то образом они вас зевнули. А имя там то же, что и
в обычном паспорте?
     -- Не совсем. В обычном я - Самуил Элевич. А в этом - как в приглашении
записали: Александр Ильич.
     -- Вот  в чем все и  дело!  -- вскричал Лев Леопольдович, --  вы  у них
теперь в двух  папках сидите. Это же вам прямо карты  в руки! Закажите вызов
на Александра Ильича и подайте с этим паспортом.
     -- Отловят, -- сказал Кузнецов.
     --  У  вас, молодой человек, --  обиделся  Лев Леопольдович,  --  прямо
благоговейное к ним отношение какое-то, в самом  деле. Вы думаете, у них там
прямо информационный  центр с базами  данных. А  это же  просто бухгалтерия,
свора учетчиков и больше ничего. Что  же, по-вашему,  они лица помнят? Да мы
для них просто папки с бумагой!

        79.
     На  дверях совхозного клуба висела кривовато исполненная афишка. Сверху
было  крупно  написано:  ЛЕКЦИЯ.  Чуть  пониже  -  помельче:  К   вопросу  о
сексуальной гигиене.  Докладчик: доктор медицинских  наук,  профессор Сергей
Матвеевич Коротков. После лекции - ТАНЦЫ.
     -- Зайдем, что-ли,  товарищ последователь?  -- Ложакин искоса глянул на
Митю.
     --  От чего ж  не зайти,  товарищ наставник, -- в тон  ответил  тот, --
приобщимся к вершинам отечественной науки!
     К началу лекции появилось несколько групп местных. Они степенно курили,
сплевывая на  кирзачи. Профессором оказался бригадир коровникостроевцев, чьи
жигули они вчера вытаскивали из кювета.
     -- Сергей  Матвеич, а  есть  ли  уверенность  в  необходимости темы для
народа? -- коварно вопросил Ложакин.
     --  Вы знаете, уважаемый,  вопрос  о народе к делу отношения  не имеет.
Лекцию эту  я читаю каждые  две недели  по  просьбе членов  нашей бригады --
ответил тот просто.
     Члены были здесь же, занимая первый ряд.
     -- Не знаю,  в курсе ли вы,  но мы сейчас заканчиваем третий  коровник,
что  означает  два месяца безвылазного пребывания в  здешних палестинах. Так
что цель  лекции - способствовать быстрейшему установлению взаимопонимания с
новой   сменой   работниц  обьединения   "Светлана".  Вот,  кстати,  и   они
подтягиваются...
     Сквозь  подступающую  дрему Митя  рассеянно слушал изложение. Профессор
суетился возле черной  ученической  доски, стуча мелом. На  доске постепенно
появилось  нечто,  напоминающее  продольное  сечение дирижабля.  Светлановки
застенчиво ерзали на стульях, оглядываясь украдкой.
     -- Мужской половой орган состоит из цилиндрической  части и головки. --
хорошо  поставленым  голосом излагал  доктор  медицинских  наук,  --  Сперма
образуется  в  яичниках,   смешивается  с  секретом  предстательной  железы,
подается вперед и выталкивается наружу через отверстие в головке, называемое
наружним отверстием мочеиспускательного канала.
     "Где-то я это уже слышал", - подумал Митя.

        80.
     Время  постепенно  теряло  дискретность.  Его  острые  грани,  рельефно
прочерченные миллиардами часовых механизмов наружнего мира, здесь оплывали в
сизых   аморфных  струях  табачного  дыма.  Рассечение  времени   на  равные
промежутки,   так   необходимое   в  напряженном  ритме  постиндустриального
мироустройства,  не  имело  больше  смысла, даже если бы  света от туманного
комка духоты, жмущегося к дырам, пробитым в замуровавшей окно жести, хватило
чтобы разглядеть циферблат.
     Время тихонько зализывало раны, нанесенные армией  часовых,  минутных и
секундных стрелок. Оно оплывало, как тающий в невесомости воск, округляясь и
затекая в углы, как мед заполняет соты. Плавно  покачиваясь, следуя  изгибам
пластов  табачного  дыма, Время  баюкало завязнувших в его теле  арестантов,
молча бродящих вдоль стен или свернувшихся на нарах.
     Настоящее медленно  теряло остроту и переставало  играть свою  извечную
роль тонкой, кристально ясной разделительной полосы между Прошлым и Будущим,
оно растекалось и проникало назад и вперед, поглощаяя  и  растворяя  границы
света и тени, вещества и пустоты. Ни свет ни тьма не нарушали больше ровного
спокойствия, на котором начал проступать серебристый силуэт звезды.
     Звезда  росла,  медленно  поворачиваясь  и  материализуясь  все  четче,
отбрасывая блики и  переливаясь.  В какой-то момент он  увидел,  где  должны
пройти разрезы.
     По ребрам  звезды побежали  трещины, вершины лучей сдвинулись и вот уже
вся она стала распадаться  на остроугольные части,  обнажая рубиновые грани,
скрытые доселе. Грани скользили, как дамасская сталь по бархату ножен. Части
разошлись  в  пространстве, звезда распалась на  шесть одинаковых  обломков.
Обломки начали медленно поворачиваться, как будто бы в поисках пути обратно.
     Повернувшись,  осколки  звезды начали  медленно  сближаться, неуверенно
покачиваясь, будто  бы нащупывая  путь,  вот  они уже коснулись  друг друга,
сдвинулись ближе, постепенно скрывая серебро  когда-то наружней поверхности,
становящейся недрами. Вершины сближались, отсвечивая рубином.
     Стала видна уже новая форма рождающейся из самой себя рубиновой звезды,
как  вдруг  движение  со  скрежетом прекратилось. Рубин косоугольных  вершин
натолкнулся на четырехгранные лучи...
     звезда замерла в нерешительности.
     -- Что рука, очень болит? --  услышал  он сквозь скрежет  сочувственный
голос, -- ты аж зубами скрипишь.
     --  Да нет, ничего, -- ответил  он, опустошенно слядя за  изчезновением
звезды, -- это я так...

        81.
     Легкая  тишь  расстилалась над  погруженным в  сны  городом,  опутанным
тонкой  сетью красно-белых, словно росчерки  сигарет, следов машин, будто бы
забытых ими в неподвижном воздухе. Медленно набирая скорость, Каменский косо
пронизал четвертый  и пятый этажи,  пробил крышу и вылетел в  ночь. Покружил
немного  над кирпичной трубой, к которой  он  как-то привык за  годы работы,
заглянул  внутрь.  Неизменно,  как  круговорот  воды в  природе, из  черного
туннеля  поднимались  клубы желтого дихлорэтанового  дыма.  Вдруг он заметил
внизу горящее окно. Со словами "Кому же это еще не спится"  он спикировал на
огонек.
     Игорь Царев  утопал в облаке беломорного  дыма. В  завтрашней газете не
хватало поллиста.  Единственным  материалом,  которым  он мог заткнуть дыру,
были таисины "Гидравлические роды Полстернака". Когда она принесла ему тогда
черновой  набросок, он вначале  долго смеялся,  а потом  сказал, что  скорее
Полстернак родит из бедра, чем он это пропустит. И вот теперь он стоял перед
выбором: включить рождение удава в номер или сорвать выпуск.
     Он  знал, какой трепач был  Веньяминыч,  но  черт его  знает.  Слухи  о
танковом заводе приходили с разных сторон, и никто не мог ни подтвердить их,
ни  опровергнуть.  Царев хорошо  помнил, каких  пиздюлей  он  хватанул после
сашкиной  "Оды  труду". Он  в последний раз  взъерошил  пятерней  затылок  и
произнес громко:
     -- Посему повелеваю: Да быть разделу "ученые не шутют"!

        82.
     Коротка северная ночь. Eще не успели померкнуть полохи северного сияния
на  зеленеющем  небе,  еще с  реки не утек  в  поля  туман, а на востоке уже
забрезжило золотом нарождающееся светило...

     Полоса  ждала.  Вросшая  металлическими зазубренными остриями в мягкую,
теплую от постоянного брожения перегноя, землю, она просто не  знала другого
состояния. Разве  что радость, пронизывавшую все сочленения, когда  огромная
тень заслоняла небосвод и, визжа резиной по стали, многотонная туша  вжимала
ее в чернозем, прокатывалась тремя утюгами подвесок шасси  по всей ее длине,
не давая развестись рыжим колониям окиси железа.
     Иногда  аэродром затихал надолго, и  тогда сквозь пробои  перфорации на
поверхность листовой стали начинала робко  проклевываться  жизнь. Первым лез
буро-зеленый северный мох,  за  ним трава с радужными брызгами диких полевых
цветов.  Потом поднимались,  качая венчиками,  ромашки, будто бы  разведывая
дорогу  для  рвущихся ввысь стрел иван-чая.  Но серебристые  птицы неизменно
возвращались,  срезая цветы  и  полируя  металл. С упорством и регулярностью
хронометра  начинали они выныривать  из  облаков,  утюжа полосу  и  оставляя
длинные неровные черные полосы прикипевшей к железу обгорелой резины.
     Так  было,  так есть  и  так  будет. Ожидание и  время были для  полосы
тождественны.  Но когда-то  уходит все.  Ритм  посадок  и взлетов  неуловимо
изменился.  Промежутков стало хватать на то, чтобы зеркало  металла успевало
покрыться сыпными пятнами ржавчины.
     Конец настал туманным скользким утром, когда тяжелый  СУ-27 пошел юзом,
поскользнувшись  на  заиндивевшей  росе.  Тяжко  завыли  покрышки,  треснула
консоль, и самолет, подмяв под себя шасси, рухнул на полосу, взрезал ее, как
консервную  банку,  смял гармошкой, и медленно перевернулся, задирая в  небо
сиротливо оголившиеся УРы.
     Тишина опустилась  надолго.  Двенадцать раз  сковало землю льдом прежде
чем вновь послышался звук моторов.  Это были совсем другие машины. Маленькие
и деловитые, они  кружили  вокруг,  рыхля землю и  перевертывая ее пластами.
Полосу они обходили. С точки зрения землепашцев полоса была мертва, несмотря
на  то, что  по  краям  ее  обильно  прорастал  картофель.  Лишь раз  пьяный
бульдозерист с разгону прогремел по ней гусеницами и вспорол ей плугом край.

     ... Сегодня утром  полоса  вдруг встрепенулась ото сна, нежданно ощутив
тяжесть у  своего начала, там где  давным-давно самолеты заходили  на взлет.
Огромная тяжелая  машина взревела на старте и начала набирать скорость, давя
кусты и проросший сквозь металл молодняк.

        83.
     Лязгнули  затворы,  в  проем  приоткрывшейся  со  скрипом  двери хлынул
неяркий свет от закрытой металлической решеткой лампы, достаточный, впрочим,
чтобы заставить зажмуриться сидящих во тьме арестантов.
     --  Ну что,  граждане нарушители общественного порядка, -- услышали они
голос капитана, -- Подъем, пора и на суд.
     С удивлением увидели они, что  одет он в  белые  брюки и легкомысленную
цветастую рубашку.
     -- А  я сегодня выходной, --  объяснил он, переступая сандалетами через
подозрительное пятно в  коридоре, -- вот  в суд  только  вас  сведу,  и - на
природу. Федоров, проследи  там, чтоб никто  в камере не  задержался! А  то,
может кому понравилось.
     Капитан терпеливо курил, пока  сержант выдавал заключенным личные вещи.
У  него  явно  было  хорошее  настроение.  С  отеческой улыбкой взирал он на
процедуру вдевания ремней и шнурков. Наконец Федоров  закончил читать список
временно изъятого:
     -- Арестованая Кузнецова:  ожерелье с  кулоном, тысяча семьсот  рублей,
перстень с бриллиантом, пять тысяч триста.
     Капитан похлопал в  ладоши, привлекая к себе внимание и коротко изложил
инструкции:
     --  Суд  через  два  квартала  за  углом.  Пойдем без  конвоя. Люди  вы
интеллигентные, думаю понимаете, что убегать не стоит.
     -- Зачем же нам убегать, -- парировал Рубинштейн, -- нам этот суд нужен
больше вашего.
     -- Ну-ну, -- сказал капитан, -- тогда за мной и не растягиваться.
     Дружной гурьбой высыпали подсудимые на улицу Рубинштейна, вдыхая полной
грудью утренний воздух,  еще не успевший провонять дизельной гарью.  Сержант
Федоров с доброй улыбкой помахал им вслед рукой.
     С  шутками  и  смехом  двинули  они  следом  за капитаном  в  штатском,
отдаленно напоминая экскурсионную группу  третьего воронежского леспромхоза.
Со спины.
     -- На  суде будет  два варианта, --  сказал Кузнецов,  -- или  взять их
адвоката, что все равно, что взять  дубовый пень, или защищаться самому. Что
выйдет - все равно непонятно. Могут влепить месяц на Каляева, или того круче
- в Крестах, а могут - просто штраф и отпустить.
     -- Мне сейчас садиться никак нельзя,
     -- сказал Саша, -- я послезавтра должен быть в Варшаве.
     --  Вы  же, помните, говорили, что  можно запросить своего адвоката, --
расстроился Лев Леопольдович, -- тогда дают отсрочку на два дня. С подпиской
о невыезде.
     -- Верно, можно -- сказал Кузнецов, -- а потом уйти в бега.
     -- Как в бега? -- вмешался Мойше.
     -- А очень просто, изчезнуть из  города на пару месяцев. Мы  с супругой
только так и будем действовать.
     -- И я, пожалуй, тоже, -- сказал Саша, -- бега - это динамично!
     -- А как же подписка о невыезде? -- заволновался Мойше.
     --  Технически,  если  отбросить  политику,  вся  наша  возня  является
административным  нарушением.   Подпадает  под  статью  мелкое  хулиганство.
Отслеживается  два-три  месяца. Нет, конечно, если очень  хочется в  Кресты,
тогда можно  найти адвоката и вернуться на судилище. Только я не советую, --
Кузнецов  замолк на секунду, переводя дыхание,  --  я в Крестах  побывал, не
рекомендую, место не для слабонервных.

        84.
     Бригада грузчиков, сонно шаркая сапогами, выползла с разбитой дороги на
картофельное  поле.   Начинало   накрапывать.   Простые   смертные,   вместо
продуктивного копошения  в земле  в  поисках картофелин, кучками  сидели  на
перевернутых ведрах, ежась и кутаясь в полиэтилен.
     Пустые,  начинающие намокать,  мешки  валялись вдоль межей, ни  одного,
наполненного  даже на  четверть,  среди  них  не  было.  По  опушке  бродила
замотанная в брезент учетчица с блокнотом.
     --  Ну, так что?  -- спросил  Ложакин,  сдвинув брови,  --  как  дальше
действовать будем? Срываете плановые показатели, товарищи!
     --  А  ему  хоть кол  на голове  теши, -- отозвалась  представительница
аборигенной администрации, выводя загогулины в блокноте.
     Дождь заметно усиливался.
     -- Кому это ему?
     --  Да  Пашке!   --  ответила   она,  неопределенно  махнув  в  сторону
зарывшегося  дышлом  в  перегной прицепного картофелеуборочного комбайна, --
ему копать, а он с утра опять кататься.
     Крупные капли  забарабанили по кожуху комбайна.  Она  в  сердцах длинно
матюгнулась.
     -- Что значит катается? Где катается?
     --  грозно вопросил  Ложакин,  глядя на  медленно диффундирующую  в бор
бригаду,  --  наука,  понимаешь,  простаивает, нет  фронта  работ,  а у  вас
персонал не готов к созданию трудового задела?!
     -- Ну ты, того, горло-то не рви! -- осадила она его, неожиданно изменив
политориентацию  --  приперлись  тут  и командуют!  Пашка  по  утрам  всегда
катается.
     Километрах в двух, на другом конце поля, едва видимый сквозь клубящийся
над  теплой землей пар, по  кромке леса  несся многотонный трактор  Кировец.
Отсюда он казался маленькой,  желтой, еле ползущей  игрушкой, хотя  скорость
его дошла уже до сорока километров в час.
     Сжав зубы,  не обращая внимания на  дикие прыжки трактора по колдобинам
полевой  дороги,  Пашка жал  на газ. Он уже врубил со скрежетом пятую, левый
кирзач  нервно  подрагивал  на  сцеплении, стрелка спидометра  подползала  к
сорока восьми... Eще немного, и он врубит, наконец, шестую, прямую передачу,
чего не удавалось ему раньше никогда.
     Всю  свою ненависть к этой  земле, от которой ему не суждено оторватся,
вжимал  Пашка в педаль газа. Вчера наступил  конец,  пришел ответ из летного
училища. Смысл мудреных слов, складывающихся в путаные фразы, был прост, как
выстрел: НЕ ГОДЕН.
     "Блядь!", - неслось в мозгу телеграфной  лентой,  - "как яйца отрезали,
суки! Теперь по гроб в навозе копошиться!".
     Не сбавляя ходу,  он выдернул флягу со спиртом. Большой глоток отрезвил
на  мгновение,  сдавив спазмом горло.  Он утер  рукавом подбородок, покрытый
реденькой юношеской бородкой, и  неожиданно для себя заплакал.  Прямой кусок
дороги заканчивался. Грунтовка  резко  сворачивала влево и начинала  петлять
вдоль  кромки  поля  по краю оврага. Пашка  не  свернул.  С  ревом  больного
носорога,  оставляя  за собой полутораметровые  колеи, могучая  машина пошла
поперек  межей  по влажной  пашне.  Скорость сразу  упала,  громадные колеса
месили чернозем, как тесто.
     Пашка  крутанул  руль, трактор сложился в  центральном шарнире и  начал
выписывать  сложные кривые, разбрасывая веера перегноя и картофельной ботвы.
Сквозь  неровно  дергающиеся щетки,  каруселью несся  перед  ним  окружающий
ландшафт,  выкидывая  попеременно то  стену леса,  то  овраг, то  уходящие к
горизонту  межи.  Мелькнула  ржавая,  поросшая молодняком  взлетная  полоса,
продолжающая бессмысленно рассекать  поле надвое.Рев  мотора  смолк, трактор
замер,  медленно  развернулся  и,  пощелкивая на  дожде перегретым металлом,
выполз на полосу.
     Прищурившись, Пашка запалил погасший было хабарик.
     Поглядел  долгим взглядом  вдоль  воображаемых посадочных огней, поверх
молодых дубков и берез, обильно проросших сквозь сталь.
     Прислушался к ровному гудению дизеля.
     Выплюнул окурок.
     Потом, не спеша,  воткнул первую скорость и  вдавил в пол  акселератор.
Взвыв,  как  реактивный  истребитель-бомбардировщик,   Кировец  начал  набор
скорости.

     -- Митя, как вы думаете,  -- задумчиво произнес Максаков, поставив ногу
на вздыбленный острый край мокрого  перфорированного железа, -- что вызывает
в человеке ощущение безумия?
     --  Не знаю,  как-то  никогда  не задумывался, -- ответил тот, глядя на
замотаного  в  полиэтилен  собеседника,  сжимающего   в  руках  переливчатый
летающий диск, -- а что?
     -- Несопоставимость поступающей извне  информации, -- ответил Максаков,
сдув собравшуюся под  кончиком носа каплю,  -- неспособность  сознания свить
информационные потоки в единую, непротиворечивую картину. Оглядитесь.
     Митя медленно огляделся. Невдалеке от картофельного комбайна,  тоскливо
воздевшего  к  тучам  сношенные  транспортеры,  стайка  научных  сотрудников
сгрудилась вокруг коптящего жирной  черной  сажей кострища  из автопокрышек.
Вокруг костра, путаясь в полиэтилене, прыгал  завсектором  токсикологии Петр
Николаевич  Малинин.  Он  всеми  силами  пытался  совместить  несовместимое:
согреться у костра и одновременно увернуться от черного удушливого дыма.
     Рядом  в кустах,  сентиментально  увитая  цветущим  вьюном, ощетинилась
зубьями  ржавая борона,  будто отпугивая  инопланетные  цивилизации. Веселые
ручейки  начинали бежать по межам,  собираясь в  небольшое  озерцо там  где,
образовав  запруду,  был брошен  поперек потоков полупрозрачный, как колонна
лунного камня, трехметровый рулон полиэтиленовой пленки.
     Чуть  поодаль, в  низине  у  излучины реки, вздымались  завалы  бревен,
выброшенных на  сушу мартовским  разливом.  Некоторые  бревна  занесло тогда
очень далеко от кромки реки, почти к самому полю, где они и остались, похоже
уже навсегда.  Одно бревно  высадило дверь  в черной,  невесть  откуда здесь
взявшейся, русской баньке, да  так и застряло внутри. По бревну, спасаясь от
усиливающегося  дождя, подскальзываясь  на  мокрой древесине, вползал сейчас
внутрь Гольденбаум.
     Река изгибалась в этом месте, изрядно подмыв высокий берег.  Оползающий
чернозем просел  под последними  секциями металлического  покрытия  взлетной
полосы,  и  они свисали теперь с края  поля, будто бы еще пытаясь  уцепиться
остриями  за уходящую землю. Невдалеке,  грудой дюралюминиевого лома, лежали
поперек полосы останки военного самолета.
     А с противоположной стороны поля приближался, набирая скорость, краса и
гордость отечественного тяжелого машиностроения, трактор Кировец К-700.

     Молодой березняк нещадно хлестал по радиатору, трактор подминал его, не
замечая, наматывал с хрустом на полуоси, вырывая с корнем тонкие стволы.
     -- А хули на дороге  стоять, -- приговаривал Пашка, глядя на  очередной
комель, описывающий в воздухе стремительную спираль.
     Он допил спирт и выкинул флягу в окно. По ровной полосе машина шла, как
по асфальту, стрелка спидометра прошла восемьдесят.

     -- А сто даешь! -- бормотал Пашка, глядя на стремительно приближающуюся
кромку поля, на замерших недвижно очкариков. Только учетчица бабка  Настасья
орала что-то,  размахивая блокнотом. До остова  СУ-27 оставалось метров сто.
Если тормозить, то сейчас.
     Пашка глянул на перегораживающую путь крылатую машину.
     Поднял глаза на открывающуюся в проеме  деревьев  бескрайнюю пойму реки
под низким свинцовым небом.
     Прищурился еще сильнее.
     -- А хули на дороге стоять, -- повторил он и вдавил педаль газа в пол.
     За полторы секунды до удара из-за фюзеляжа ошарашенно выскочил среднего
размера  медведь  и  пошел  по  межам  кавалерийским  галопом.  На  скорости
девяносто  три  километра  в  час Кировец  подмял под себя правую  плоскость
истребителя СУ-27.
     -- Ложи-и-и-и-с-сь!!!  --  заорал  дурным голосом  Геннадий  Алексеевич
Ложакин  и,  прыгнув  рыбкой  через  пленочный  рулон,  упал  вниз  лицом  в
полноводную межу.
     "Зачем ложиться-то", - подумал Митя, - "бежать надо, а не ложиться".
     Как во сне,  завороженно глядел он на трактор, неторопливо взмывающий в
воздух в  ореоле дюралюминиевых обломков. Огромные  ребристые  колеса месили
воздух, корму начало слегка заносить влево.

        85.
     Выпускник  1-го  Московского медицинского института имени И.М.Сеченова,
космонавт-исследователь Герман  Семенович Арзамазов закончил  съемки  земной
поверхности  с  помощью фотоаппарата КФА-1000  с  борта космической  станции
"Мир".  Проходя  на   высоте   397   километров   над  территорией  третьего
Воронежского леспромхоза, станция входила в ночь.
     Герман Семенович  оторвал глаза от окуляров, перевел взгляд на медленно
удаляющийся  грузовой  корабль  "Прорыв-41М" и  облегченно  вздохнул. Судьба
грузовика,   одного   из  новейших  беспилотных   кораблей,   оборудованного
солнечными  батареями, ОДУ  и  дополнительной  системой балансировки  грузов
"Центр", с самого начала складывалась неблагополучно...
     <i>Еще  во  время  старта  с  космодрома  "Бойконур"   из-за  неготовности
помещения монтажно-испытательного  корпуса  (превышение  допустимых  норм по
пыли)  на  полигоне  произошел пожар на  технической  позиции.  Сгорели  две
пультовые  и  множество  кабелей.  За несколько  секунд до команды  "Контакт
подъема"  из-за  неустойчивого  приема  телеметрической   информации  (отказ
основного передатчика) главный конструктор НПО "Энергия" В.П. Бугорков выдал
запрет на запуск.  При  несостоявшемся запуске,  учитывая  сильный ветер при
высокой температуре  пожара, специалисты направили все  усилия на  скорейшую
наладку     термостатирования     головного    блока,     чтобы    сохранить
работоспособность.  Повторный  запуск  корабля "Прорыв-41М"  прошел успешно,
несмотря на  серьезные  проблемы  с запуском корабля,  вызванных  выходом из
строя восьмидесяти процентов наземного оборудования.
     В процессе дальней ориентации  "Прорыва" произошли аварийные выключения
системы управления движением  "Мира" и торможение гиродинов. ЦУП  оперативно
выдал рекомендации экипажу, и за  день-два эти  проблемы  удалось разрешить.
При первой  попытке  стыковки корабля  "Прорыв-41М"  из-за  поломки  антенны
"Курс"  на модуле "Квант-2" в  процессе сближения грузовой корабль  пролетел
мимо  станции  по  опасной  траектории.  В  первые  год