б. 2, Л., 1925, с. 364-365.
     29. Достоевский в воспоминаниях современников, М., 1990, т.  2, с. 452,
455. По наблюдениям Волгина, Достоевского на  триумфе Тургенева не было. См.
Волгин И.Л. Последний год Достоевского. М., 1986, с. 276-277.
     30. Достоевский, Ф.М. Достоевская А.Г. Переписка. М., 1979, с. 344.
     31. Там же, с. 345.
     32. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун ХХ1 века. М., 1989, с. 405.
     33. Эта история  интерпретирована иначе И. Волгиным. См. Последний  год
Достоевского. Исторические записки. М.,1986, с. 276-279.
     34. Лев Шестов. Достоевский и Нитше, С.-П., 1903, с. 33
     35.  Получив  от  Ф.М. Достоевского  посмертную  оценку своему таланту:
"Тема сатир  Щедрина  -  это спрятавшийся  где-то  квартальный, который  его
подслушивает и доносит;  а г-ну Щедрину от этого жить нельзя", М.Е.  Щедрина
ответил так. "Вот  Достоевский  написал  про  меня,  что,  когда  я  пишу, -
квартального  опасаюсь.  Это  правда,  только   добавить   нужно:   опасаюсь
квартального,  который во всех людях российских засел внутрь" (Цитируется по
Туниманов  В.А.  Достоевский  и  Салтыков-Щедрин.  В  кн.  Достоевский  Ф.М.
Материалы  иисследования, Л., 1978, т. 3, с. 93). Не  исключено, что в пьесе
Салтыкова-Щедрина  "Мальчик в  штанах и  мальчик без" продолжается  полемика
автора с проблематикой "Пушкинской речи".
     36. Тургенев И.С. Полн.собр. соч., М., 1976, т. 4, с. 85.
     37. Достоевский осуществил свое намерение не только в рамках романа, но
и за его  пределами,  вызвав опасение Тургенева  в том, что его заподозрят в
сочуствии "Нечаевской партии".  В  письме из Парижа от 15 декабря  1872 года
Тургенев писал М.А. Милютиной: "Достоевский позволил  себе нечто худшее, чем
пародию... Он  представил  меня под именем К(армазинова) тайно сочувствующим
Нечаевской партии" "Русская старина", 1884, 1, с. 191-192.
     38.  Достоевский Ф.М. Письма, т. 2, стр.  259.  К обвинению в нигилизме
Потугина-Тургенева, Достоевский  возвращался  и позже, со  страниц "Дневника
писателя", неизменно проводя знак равенства между  "нигилизмом" и "бросанием
грязи" в Россию. "Можно бы, кажется нашим Потугиным быть подобрее к России и
не бросать в нее за  все про все грязью", - писал он в январском-февральском
номере за 1876 г., а  в главке под названием "О любви к  народу. Необходимый
контракт с народом" есть такие строки: "Повторяю: судите русский народ не по
тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам,
по которым он и в самой мерзости  своей постоянно  вздыхает... И,  однакоже,
народ для нас  всех - все еще теория и продолжает  стоять загадкой.  Все мы,
любители  народа смотрим  на него, как на теорию  и, кажется, ровно никто из
нас не любит его  таким, каким он есть на самом деле, и лишь таким, каким мы
его каждый себе представили" Достоевский, Ф.М. Полн. собр. соч., С.П., 1894,
т. 10, с. 51, 52-53.
     39.  Признав  читателей  в  свидетели  дешифровки  сложнейших  аллюзий,
намеков, перифраз  и перекрестных  инсинуаций, использованных Достоевским  в
своих  романах  и публицистике, З.С. Борщевский убедительно показал тайную и
личностную направленность  пера Достоевского на М.Е. Щедрина, осуществленную
"с плеткой в руке". Начиная с  "Записок из  подполья",  о которых еще пойдет
речь,  "Щедрин"  присутствует  в  качестве  опознанной  мишени  в  "Дневнике
писателя"  (январь  1877 года),  в  "Преступлении  и  наказании", анонимно в
"Подростке", под видом "Липутина" в "Идиоте", в образе "Ракитина" в "Братьях
Карамазовых".   Подробности  см.  в  книге  З.С.   Борщевского   "Щедрин   и
Достоевский".
     40. Борщевский З.С. "Щедрин и Достоевский", М., 1956, с. 225-226.
     41. "Вы знаете ли, maman, что  это  за  ужасный народ, -  восклицал  он
("куколка"  Персианов,  имевший  в  виду  нигилистов  - А.П.)  - Они требуют
миллион четыреста  тысяч голов! Ja vous demande, si c'est pratique!.. (Я вас
спрашиваю, осуществимо  ли  это!..). Они  говорят,  что  наука  вздор...  la
science! Что искусство  - напрасная потеря времени... les  artes! Что всякий
сапожник во сто раз полезнее  Пушкина... Pouschkinne!" Салтыков-Щедрин, М.Е.
Полное собр. соч., т. Х, с. 122.
     42. "Русский архив", 1891, кн. 2, вып. 5ь8, с. 96-97.
     43. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., С.-П., 1895, т. 11, с.346.
     44. Там же, с. 622, 627.
     45. Достоевский Ф.М. Литературноие наследство, М., 1973, т. 86, с. 102.
     46. Достоевский - А.Н. Майкову. Письма, т.2, с.61.
     47.  Сильвио, по  мысли  Автора  "Дневника  писателя",  был  выведен из
повести,  "взятой  простодушным  и   прекрасным  Пушкиным  у  Байрона".  См.
Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч.С.-П., 1895, т. 10, с. 47.
     48.  Современная  исследовательница  отмечает   двойственное  отношение
Достоевского к  "скитальцам", полагая, что  самый  термин был, скорее всего,
заимствован Достоевским из тургеневского "Рудина". Буданова же  ссылается на
соответствие между "бесприютным  скитальцем" у И.С.  Тургенева  и "бездомным
скитальцем"  у  Ф.М.  Достоевского.  Развивая  мысль   о  том,  что  понятию
"скитальца",  включающему  понятие "лишних людей",  противостоит  на  другом
полюсе понятие  "подполья", Н.Ф.  Буданова ставит проблему "скитальчества" в
центре разногласий  между Достоевским  и западниками.  "Спор  Достоевского с
А.Д.  Градовским  и К.Д.  Кавелиным  о в??русских  скитальцах'  -  в??лишних
людях',  причинах   их   появления,   трагического   в??скитальничества'   и
бездействия на  в??родной ниве'  не был  отвлеченным литературным спором,  а
носил  злободневный характер,  -  пишет  она.  -  Это  был  спор  о  русской
либерально-   демократической   интеллигенции,   воспитанной   на  передовых
европейских  идеях, о ее роли  в русском общественном прогрессе, отношении к
народу.  В  пылу  полемики  Достоевский  вступил  в  явное   противоречие  с
собственными суждениями о  в??скитальцах' в Пушкинской Речи, где он поставил
их на большую  нравственную высоту, признал  носителями русской национальной
идеи  в??всечеловечности', объяснил  причины  их  трагического бездействия и
отрыва  от народа  объективными  факторами.  Теперь  же  он  охарактеризовал
в??скитальцев'  как  отщепенцев  от   родной   земли,   праздных  белоручек,
возвысившихся  над  народом в  гордости своего  европеизма".  Буданова  Н.Ф.
Достоевский и Тургенев. Творческий диалог. Л., 1987, с. 184.
     49. Достоевский Ф.М. Полн. собр. Соч., т. 11, С.-П., 1895, с. 455.
     50. Достоевский - А.Н. Майкову. Письма, т.2, с. 468-469.
     51. Бурсов, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, с.70.
     52. Подробности отношений Белинского с Бакуниным, с которым Достоевский
познакомился через  Белинского, могли стать  известны  Достоевскому  или  от
самого Белинского, влюбленного в сестру Бакунина, или по Пыпинской биографии
Белинского.
     53. Гинзбург, Л.Я. О психологической прозе. Л., 1971, с. 71.
     54. По вопросу о прототипах Ставрогина существуют разночтения.
     55. Лев Шестов. Достоевский и Нитше, С.-П., 1903, с. 127-128.
     56.  Волгин, И.Л.  Последний  год  Достоевского.  Исторические записки,
М.,1986, с.463.
     57. Цитируется по книге Игоря Волгина. Последний год Достоевского., М.,
1986, с. 370.
     58. Комарович, В.Л. ""Мировая гармония"  Достоевского" в кн. Властитель
дум. С.-П., 1997, с. 583.
     59. "Речь г. Достоевского очень хороша в чтении, - писал К.Н. Леонтьев,
- но тот, кто видал  самого автора  и кто  слыхал, как он говорит, тот легко
поймет восторг, охвативший слушателей...  Ясный,  острый  ум, вера, смелость
речи...  Против всего этого трудно  устоять сердцу. Но возможно  ли  строить
новую национальную культуру  на  одном добром чувстве  к  людям без  особых,
определенных, в  одно и то же время вещественных и мистических, так сказать,
предметов веры, вне и выше этого человечества стоящих, - вот вопрос?
     Космополитизм  православия  имеет   такой  Предмет  в  живой   личности
распятого  Иисуса.  Вера  в божественнось  распятого  при Понтийском  Пилате
назаретского плотника, Который учил, что на земле все неверно и все неважно,
все  даже нереально, а действительность и вековечность настанет после гибели
земли и всего живущего на  ней:вот та осязательно-мистичская точка опоры, на
которой вращался  и  вращается  до  сих  пор  исполинский рычаг христианской
проповеди...  Даже  г.  Грановский  догадался   упомянуть   в  своем  слабом
возражении г. Достоевскому, о пришествии  антихрста и  о  том,  что  Христос
пророчествовал не гармонию всеобщую (мир всеобщий), а всеобщее разрушение. Я
очень обрадовался этому замечанию нашего ученого либерала". Леонтьев, К.Н. О
всемирной любви, по поводу речи Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике. О
Достоевском. М., 1990,  с. 13, 14.  Ответ Ф.М. Достоевского  К.Н.  Леонтьеву
поступил в форме "Объяснительного слова", которым он  предварил  в "Дневнике
писателя" текст  Пушкинской  речи. "В  этой  идее, - пишет Ф.М. Достоевский,
казуистически истолковав  леонтьевское чтение церковного канона как лишенное
и религиозного  и  нравственного содержания, -  есть  нечто  безрассудное  и
нечестивое. Сверх  того, чрезвычайно удобная идея  для домашнего обихода: уж
коль все обречены, то  чего так стараться, чего любить добро  делать? Живи в
свое пузо. (Живи впредь спокойно в одно свое пузо!)". Возможно, позиция Ф.М.
Достоевского, занятая им по отношению  к "единомышленнику" К.Н. Леонтьеву, и
не  была  изобретена  им  в качестве самозащиты, как  это представляется  на
первый взгляд. Если припомнить, главный издательский канон журнала  "Время",
сочиненный не без участия Ф.М. Достоевского, требовал от  авторов подведения
всех  идеологических  проблем  под  литературный  критерий  (все мы  "думали
ограничиться  только   литературной   ролью",   признавался  его  постоянный
сотрудник и друг Достоевского Н.Н. Страхов). Едва начав публикацию "Дневника
писателя", Ф.М. Достоевский, вероятно, снова столкнулся  с этой проблемой. И
судя  по  тому,  что  разговор  о  проповеди  добра  велся у  него  от  лица
литературного персонажа,  разрешил ее литературным образом, то  есть доверив
своему персонажу  проповедовать убеждения, им самим не разделяемые, при этом
постоянно одергивая  себя вопросом "да уж не врешь ли ты, братец?"  Конечно,
этим литературным персонажем не мог оказаться никто иной, как сам автор, что
однако  не исключает того, что идея испытывалась по литературному стандарту.
"Достоевский будто бы знал одного  господина, который вел себя именно  таким
образом, - читаем мы у Б.И. Бурсова. - И он будто спросил  того: в??для чего
ж он убеждает других, если сам не верует?' Достоевского удивлял этот человек
и тем, откуда он черпает  жар,  с каким проповедует свои убеждения,  в??если
сам в своих словах  сомневается'. Тот  в??отвечал, будто оттого и горячится,
что  все  пробует  самого себя  убедить'. Очень заинтересовал этот  господин
Достоевского.  Он готов и пожурить  его.  в??Вот  что  значит  полюбить идею
снаружи,  из  одного  к  ней  пристрастия, не  доказав  себе  (и  даже боясь
доказывать), верна она или  нет?' Пожурив, тут же и пожалел: в??А кто знает,
ведь,  может, и правда,  что иные  всю жизнь горячатся даже  с пеною у  рта,
убеждая  других,  единственно  чтоб  самим  убедиться,  да  так  и   умирают
неубежденные'.О ком же это столь проникновенно  говорит Достоевский? Кто его
так сильно взволновал  и  заинтересовал?  Почему перед  ним  оказалась такая
странная  личность?  Перед  Достоевским  никто  иной,  как сам  Достоевский,
конечно, сильно шаржированный. Все это  рассуждение - ничто иное,  как чисто
автобиографическое признание".
     60. Цитируется по книге Бурсова, Б.И. Личность Достоевского, Л.,  1979,
с. 506.
     61. Цитируется по Волгин  И.Л. Последний год Достоевского. М., 1986, с.
316.
     62. Достоевский Ф.М. - Достоевской, А.Г. Переписка. М., 1979, с. 337.
     63. Там же, с. 340.
     64. Там же, с.343.
     65. Там же, с. 345.
     66. Там же.
     67. Игорь Волгин. Последний год Достоевского, с. 296-297. Не усматривая
в этом поступке театральности,  Волгин комментирует его так: "В  отличие  от
Тургенева, он  (Достоевский  -  А.П.)  не  стал  оповещать  публику о  своем
намерении. Он поделился только с  Анной Григорьевной,  которая и поведала об
этом факте потомству". Мне же, напротив, этот жест представляется куда более
театральным,  чем  тургеневский.  Если Тургенев  объявил о  своем  намерении
спонтанно,   в  поступке   Достовского  есть  посягательство  на  ритуальное
действие, ожидаемое от него по  чину как от наследника пророка. При этом тот
факт,  что  кругом  никого не  было,  принятый  Волгиным  как доказательство
спонтанности намерения, не  мог не быть  предусмотрен  Достоевским,  который
поведал тайну Анне Григорьевне не иначе как  с целью  поправить свою ошибку.
Ведь мог  ли Достоевский  сомневаться, что  его спутница  жизни не  преминет
оповестить потомков и  о  факте  возложения венка Пушкину, и о том,  что эта
тайна оказалась неразглашенной. И тут он не ошибся.
     68.  В  частности, участились  публичные чтения "Пророка",  а  в манере
чтения   появился  сентимент,  дотоле  за  Ф.М.  Достоевским  не  известный.
Достаточно    вспомнить   утренник   по   случаю   празднования    основания
Царскосельского  лицея,  19  октября  1880  г.  "Заключительную  строфу,  по
свидетельству газетного хроникера, он в??произнес со слезами в голосе, чем и
произвел немалый  эффект. в??При первых же строфах, - пишет воспоминатель...
- Достоевский весь изменился. Его нельзя было узнать! Сгорбленный, разбитый,
сутуловатый,  он  мгновенно превратился  в  могучего,  стального'. Последнюю
строфу он произнес в??с необыкновенною силою, равною  приказанию, со слезами
в  горле.  Публика  застонала  от  восхищения,  а  Достоевский побледнел,  и
казалось, что сейчас упадет в  глубокий  обморок".  Подробности  см. Волгин,
И.Л. Последний год Достоевского. Историчекие записки, М.,1986, с. 269.
     69. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун ХХ1 века. М., 1989, с. 410.
     70. Тургенев И.С. Полн. собр. соч., т. 12, кн. 2, с. 272.
     71.  Волгин,  И.Л.  Последний год Достоевского.  Исторические  записки,
М.,1986, 293-294.
     72. Бурсов, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, с. 131
     73. Достоевский, Ф.М.  Полн. собр. сочинений,  т.  11, С.-П.,  1895, с.
458-459.
     74.  Допуская  интерпретацию "тезиса  Татьяны" не в терминах Белинского
("резигнация отказа"), а в терминах Достоевского  ("апофеоз  отказа"), Роман
Якобсон настаивает, что и  в "Метели", написанной в октябре 1830  года,  и в
Дубровском (1832-33)  речи о смирении быть  не могло Roman Jakobson. Pushkin
and His Sculptural Myth. The Hague-Paris, 1975, p. 56-57.
     75. Показательно, что П.В.  Анненков, со  своей позиции сторонника И.А.
Тургенева,   ретроспективно  усмотрел  даже  в  раннем  дебюте  Достоевского
"высокое  понятие   о  себе",  тут  же  припомнив  анекдот  о   Достоевском,
потребовавшем, чтобы "Бедные люди" были выделены в особую рамку. Подробности
этой  истории, упомянутой еще  и  Ю. Корякиным, см. в книге  Игоря  Волгина,
Последний год Достоевского, с. 197.
     76. И. Волгин.  Последний  год Достоевского. Исторические  записки, М.,
1986, с. 297-300.
     77.Там же, с. 299, 300.
     78. Достоевский Ф.М. - Достоевская А.Г. Переписка. М., 1979.
     79. "Когда я начинал эту главу, - писал Достоевский, - еще не  было тех
фактов и  сообщений, которые теперь вдруг наполнили  всю европейскую прессу,
так что все, что я написал в этой главе еще гадательно, подтвердилось теперь
почти точнейшим образом. 'Дневник' мой  явится на свет еще в будущем месяце,
7-го октября, а  теперь всего 29 сентября, и мои, так сказать, 'прорицания',
на  которые я решился в этой  главе,  как  бы  рискуя,  окажутся отчасти уже
устарелыми, свершившимися фактами, с которых я скопировал свои 'прорицания'.
Но осмелюсь напомнить  читателям  'Дневника' мой летний, май-июнький выпуск.
Почти  все,  что я написал  в  нем  о ближайшем будущем  Европы, теперь  уже
подтвердилось  или  начинает подтверждаться. И, однако, я слышал  тогда  еще
мнение  о  той  статье:  ее называли  (правда,  частные  люди) 'исступленным
беснованием', фантастческим  преувеличением". Достоевский Ф.М.  Полное собр.
соч., С.-П., 1895, т. 11, с.300.
     80.  Евдокимова  О.В.  Проблема  достоверности  в   русской  литературе
последней трети ХIХ  в,  и 'Дневник писателя' Ф.М. Достоевского. Достоевский
Ф.М. Матералы и исследования. Л. 1988, т. 8, с. 187.
     81. Там же, с. 190.
     82.  Достоевский, Ф.М.  Полное собр. сочинений, т. 11,  С.-П., 1895, с.
39.
     83. Н.Ф. Буданова.  "Диалог  с автором  'Нови'  в 'Дневике писателя' за
1877  год. Достоевский Ф.М.  Материалы и  исследования", Л., 1983. т. 5,  с.
147-148.
     84. "Дневник А.С. Суворина, 1923, с. 16.
     85. "Письма о современном состоянии России", Лейпциг, 1881, с. 16.
     <hr width="50%"> <font color="#7f5555">3
     </font>

     <b>Глава 2. Богатый бедный</B>
     
     <dir>   Ja,   ein  Unverwundbares,  Unbegrabbares   ist  an  mir,   ein
Felsen-sprengendes:  das  heiГЯt  mein  Wille.  Schweigsam  schreitet es und
unverГ?ndert durch die Jahre.
     Seinen  Gang  will  er  gehn  auf  meinen  FГ?ГЯen, mein  alter  Wille,
herzenshart       ist       ihm        der       Sinn        und        unve
з??жNoчж%?з%?в?ъе"?зTъз%?з·ж'ъж...?в??ж??в?ъж?©в?Ёж+?жЪжNo©ж"
в?ъж-жNo©з%?д? з%?ж?в?ъд? жч-з%?же ж??в?ЁжЪз??в??з?ж? в??жNoчв??ж??з'?ж?
з%©ж?  жЪж?©в+Ёд?  ж'?ж+чж??з?ж?в...?в?  жчЪж-в??ж?ъж??ж?  ж...?ж??з'?ж?
в?чж??ж??ж?  з%чж??ж" ж+Ъв??з%╪ж'?з%?в??д??в?ъж??в??жЪз'?ж"  ж?чв?Ёж?ъж??ж?
з??е"                                                         жъж+?з?ж?ж?
ж??жъв??з?жж'ъв?"жNoчв??ж+?в??ж?ж?в?ъжNoчв??з?жж'ъз?    з'©ж?з'?ж?
в?чж?ЁжT│жNo?в??ж?Ёз%?ж"       жTчж?       ж+?ж?в?ъз%╪ж%?е?-п+?жч-з%?вNoъа?
ж...?в?ъж?ъж??ж?            з?©в??з?ж?            з%©ж"            ж+Ъз%?д?
о'?ж?в??ж?з'?п+?жч-з%?з%?в??ж?ж+©ж?                       з%©в?Ъж-жNo©е?
ж+©жЪв??жNoв??зъв??ж?·д?                       о'?ж?в??ж??ж'ъв?Ъж?з'?ж"
в??з?ж│з??ж?зЁж?ъжNo?а?ъа?%д?%ж??ж'?ж??ж??де  ж©з©?ж??жЁа??Да,  во мне
есть  нечто неуязвимое  и неистребимое, нечто,  что  взрывает камни: это моя
воля. Молчаливо и неизменно она шагает через годы.
     Она  будет шагать  моими  стопами, моя  стара  Да,  во  мне есть  нечто
неуязвимое  и  неистребимое,  нечто,  что  взрывает  камни:  это  моя  воля.
Молчаливо и неизменно она шагает через годы.
     Она будет  шагать моими стопами, моя  старая воля, делающее сердце  мое
суровым и неуязвимым.
     Неуязвимой  будет лишь моя пята. Ты  по-прежнему жива и  осталась  сама
собой, ты, терпеливая. Всегда разрушающая все могилы.
     Все, что не было востребовано в молодости, живет в тебе; и как жизнь, и
как молодость, ты сидишь там, полна надежды, на желтых руинах могил.
     Конечно, для меня ты всегда будешь разрушительницей  всех  могил, слава
тебе, моя воля! И только там, где есть могилы, возможно воскресение.
     Фридрих Ницше 
     <b></dir>
     1.</B> "Сколько позволяли средства".
     "Нам кажется,  - писал фельетонист в середине сороковых годов, - что из
всех возможных бедностей самая  гадкая, самая отвратительная, неблагодарная,
низкая  и грязная  бедность - светская, хотя она  очень редка, та  бедность,
которая промотала последнюю копейку, но по обязанности разъезжает в каретах,
брызжет  грязью  на  пешехода, честным трудом  добывающего себе  хлеб в поте
лица,  и,  несмотря ни на что,  имеет служителей в белых  галстуках  и белых
перчатках. Эта нищета, стыдящаяся просить милостыню, но не стыдящаяся  брать
ее самым наглым и бессовестным образом" (1).
     Тип  бедняка,  прикидывающегося  богачом,  или  богача,   пеняющего  на
бедность, так или иначе  затронут чуть ли не в каждом сочинении Достоевского
от  "Бедных людей"  и  до "Братьев Карамазовых". Даже  о  бесспорном таланте
Достоевский  мог  говорить  с поправкой на богатство  или  бедность.  "Вчера
заезжал к  Перову... - пишет он жене из Москвы в октябре 1872  года. - Живет
Перов в  казенной  квартире, если б оценить на петербургские деньги тысячи в
две  или гораздо больше. Он кажется богатый  человек"  (2).  "Богатством"  и
"бедностью" определял  он и  меру собственного таланта, и, по  свидетельству
современников, не  раз  кидался  в  омут  "светской бедности", заставив свое
окружение гадать  о том, что стояло за  этой страстью  к показной роскоши. И
все  же  тема,  составившая дебют  "Бедных  людей"  и благодатная  для  всех
последующих сочинений Достоевского была тема "бедности". Но что, спросим мы,
могло  определить  у  Достоевского  выбор  щтой  темы,  чтение романтической
литературы или собственный опыт?
     "...  Пишете,  любезный  папенька,  что  сами  не при деньгах и что уже
будете  не в  состоянии  прислать  мне  хоть  что-нибудь  к  лагерям.  Дети,
понимающие  отношенья  своих родителей,  должны сами  разделять  с ними  всю
радость и горе... Я не буду требовать от Вас многого.
     Что же, не пив чаю, не умрешь с голода. Проживу как-нибудь! Но  я прошу
у Вас хоть что нибудь... на сапоги в лагери..." (3).
     Пять дней  спустя,  к  тому же письму, датированному  июнем 1838  года,
делается приписка.
     "Теперь же, любез/ный/ папенька, вспомните, что я служу в полном смысле
слова.  Волей или  неволей  я  должен сообразоваться вполне с уставами моего
теперешнего  общества.  К чему делать  исключенья собой? Подобные исключенья
подвергают иногда  ужасным  неприятностям. Вы  сами это понимаете,  любезный
папенька. Вы жили с  людьми. Теперь: лагерная жизнь каждого  воспитанника...
требует  по крайней  мере  40 руб.  денег...  В  эту сумму не включаю  таких
потребностей,  как,  например, иметь чай,  сахар  и проч.  Это  и  без  того
необходимо  не  из одного  приличия,  а  из нужды. Когда вы мокнете  в сырую
погоду под дождем... без чаю можно  заболеть; что со мной случилось прошлого
года  на  походе. Но все  же я, уважая Вашу  нужду, не буду пить чаю. Требую
только необходимого на 2 пары простых сапог - 16 руб." (4).
     Надо  полагать,   сочинение   ответа   отцу   посредством  двух  писем,
датированных   с   недельным   интервалом   и   от   лица   корреспондентов,
подписывающихся  одним именем  из двух временных  точек отсчета, должно было
быть поставленным на службу особой задаче. Заметим, что за первой подписью и
первой  датой  стоит  согласие  подписанта  с отцовским проектом договора  о
"бедности". "Не пив чаю, не  умрешь с  голода" -  покорно соглашается он. Но
действительно ли он  соглашается  с отцом? Готов ли он отказаться  от чая? У
Б.И. Бурсова на этот счет имеется такое мнение.
     "'... Пишете Вы, любезный папенька, что Вы  теперь одни -одинехоньки, и
что сестра и Варенька оставили Вас. О, не ропщите же  и на  нас, любезнейший
папенька. Верьте,  что  вся  жизнь  моя будет иметь одно целью  -  любить  и
угождать Вам. Что делать, богу так угодно...'.
     Это - нижайшее сыновье почтение к родителю,  однако не трудно заметить,
что оно  строго  рассчитанное.  Вслед  за  сыновним  почтением  -  столь  же
обдуманное  выражение  готовности  исполнить  родительское  повеление,  надо
полагать,  им самим же, Федором Михайловичем, сформулированное  на основании
каких-то хитроумных слов отца.
     'Вы мне приказали быть с Вами откровенным, любезнейший папенька, насчет
нужд  моих.  Затем новое заверение во  всепоглощающей  любви к отцу.  'Скоро
праздник  в  нашем  семействе:  торжественный  день Вашего ангела; обливаюсь
слезами, исторгнутыми  воспоминаньями. Все,  что  может  быть  счастливого в
мире, всего желаю Вам, ангел наш!..'
     Но  цель всего  этого одна - перехитрить  отца  и вымолить у  него хоть
малую толику денег...
     Во втором письме к отцу юный Достоевский еще  дипломатичнее. Подумайте,
какая уступчивость  и жертвенность: '...  уважая  Вашу  нужду, не буду  пить
чаю'. Однако перед этим сказано, что от чая он не может  отказаться, ибо чай
- не каприз, а необходимость. Отец мог прочесть письмо сына и так и  этак, а
сын и  в том, и в  другом  случае выглядел  покорным отцу и любящим отца, но
добивающимся своей цели с такой обдуманной тонкостью" (5).
     Однако, подпись под новой датой, нацеленная на исполнение  собственного
каприза,  является  необходимой  поправкой  к проекту  отцовского договора о
"бедности". Зная,  страх  отца перед возмощной  бедностью,  сын  не  мог  не
удержать  за  собой каприз богача, не оставаясь "бедняком" в глазах  отца, в
связи с  чем теме "покорной бедности", то есть готовности бедняка пренебречь
даже   необходимым,  оказывалась  переписанной.   Под  исправленной  версией
требовалась  новая  подпись  с   новой  датой,  что  и  было  неукоснительно
выполнено.  Конечно,  во  втором  письме  прочитывались  и  новые  ценности.
Посягательство сына  на  капитал  отца  оказывалось  выраженным  в  терминах
необходимости, а  право  отца  охранять свой капитал  от  посягательств сына
представленным как каприз,  причем, формула смирения  в новом договоре  ("Но
все  же  я, уважая Вашу  нужду, не  буду пить  чаю")  означает не покорность
"бедняка", а его амбиции оказаться  не хуже других ("Вы сами  это понимаете,
любезный папенька. Вы жили с людьми"). Но в чем же заключалась реальность?
     "Я жил в одном с ним лагере,  в такой же полотняной палатке, отстоявшей
от палатки, в которой  он находился  (мы тогда  еще не были знакомы),  всего
только в двадцати саженях расстояния, и обходился без  своего  чая (казенный
давали у  нас по утрам и  вечерам, а в Инженерном училище один  раз в день),
без  собственных сапогов, довольствуясь казенными, и без  сундука  для книг,
хотя  я  читал  их  не  менее,  чем  Ф.М.Достоевский,  -   вспоминает   Петр
Семенов-Тян-Шанский, товарищ по  Инженерному училищу. -  Стало  быть все это
было не действительной  потребностью, а делалось  просто для  того, чтобы не
отстать от других  товарищей, у  которых были и свой чай, и  свои сапоги,  и
свой сундук. В нашем более богатом, аристократическом заведении мои товарищи
тратили  в среднем  рублей триста на  лагерь, а были и  такие, которых траты
доходили до  3000 рублей,  мне же присылали, и то неаккуратно, 10 рублей  на
лагерь, и я не  тяготился  безденежьем. По окончании Инженерного училища, до
выхода своего в отставку, Достоевский получал жалованье и  от опекуна, всего
пять  тысяч  рублей  ассигнациями,  а  я  получал  после  окончания  курса в
военно-учебном заведении и  во время  слушанья  лекций в университете  всего
тысячу рублей ассигнациями" (6).
     Конечно,  проникновение в  договорные  условия  психического материала,
вытесняющего  реальность,  могло  осуществляться вне сознательного процесса.
Страх бедности и мечта о богатстве могли амбивалентно присутствовать у обоих
корреспондентов, в  связи с чем более сильные влечения, имея тенденцию,  как
было давно замечено прихоаналитиками, заменять более слабые, могли оказаться
вытесненными   в  подсознание.   При   наличии  конфликта  сознательного   с
бессознательным,  механизм,  с  помощью  которого  вытесненные  инстинкты  и
бессознательные  желания  все  же влияют  на  сознательную  мысль  человека,
является  механизм  компромисса,  при  котором  и  происходит  видоизменения
понятий вплоть  до их подмены на противоположные  (7).  Отец  мог  писать  о
нужде, подсознательно желая богатства, а  сын выражать свой каприз богатого,
подсознательно  испытывая  отцовский  страх  бедности.  Разумеется,   как  с
богатством  у отца,  так и  с бедностью  у сына  ассоциировались эротические
мечты и страхи.
     "Пишешь  ты,  что терпишь  в  лагерях и будешь  терпеть  нужду  в самых
необходимейших вещах, как  то, в чае, сапогах и т.п.  и  даже  изъявляешь на
ближних своих неудовольствие, в коем разряде, без  сомнения,  и я  состою, в
том, что  они  тебя забывают, -  пишет доктор Достоевский в ответном  письме
сыну от  27 мая 1839 года. - Как ты несправедлив ко мне  в  сем отношении!..
Теперь ты,  выложивши математически свои надобности,  требуешь  еще 40  руб.
Друг мой, роптать на  отца за  то,  что он  тебе  прислал, сколько позволяли
средства, предосудительно и даже грешно. Вспомни,  что я писал третьего года
к вам обоим, что урожай хлеба дурной, прошлого  года писал тоже, что озимого
хлеба  совсем ничего не уродилось; теперь  пишу тебе, что за нынешнем  летом
последует решительное  и конечное расстройство  нашего  состояния...  Озимые
поля черны, как будто и не были сеяны... Это угрожает  не только разорением,
но и  совершенным голодом! После этого станешь ли роптать на отца за то, что
посылает  мало. Я терплю  ужаснейшую нужду  в платье, ибо уже  четыре года я
себе  решительно не сделал ни одного, старое же  пришло в ветхость, не  имею
никогда собственно для себя ни одной копейки, но я подожду" (8).
     Заметим, что  в той  мере,  в какой бедность оказывалась  не адекватной
теме "бедности", отцовское решение в пользу того, чтобы удовлетворить каприз
сына, предшествует созданию им мифа о бедности.
     "Теперь  посылаю  тебе  тридцать  пять  рублей  ассигнациями,   что  по
московскому курсу  составляют 43 руб.  75  к.,  расходуй их  расчетливо, ибо
повторяю,  что я  не скоро буду  в состоянии  тебе  послать", - потворствует
отец.
     Однако само мифотворчество не обходится без подмен, свидетельствующих о
сублимации  эротических  желаний.  Отец  внедряет  в  сознание сына  и,  как
вскорости  выяснится,  и жены, одну и ту же символику  неудачного  рождения,
пользуясь, если принять в расчет влияние, оказанное примитивными  культурами
на   генезис   сексуальной    символики,   слагаемыми   полового   инстинкта
матери-земли:  "урожай  хлеба  дурной",  "озимого  хлеба  совсем  ничего  не
уродилось, "озимые поля черны, как будто и не были сеяны". Заметим, что теми
же  слагаемыми  пользовался и  Софокл, объявивший  в "Эдипе",  что его герой
зародился  в  "матери-ниве",  и Шекспир,  позволивший  персонажу  сказать  о
Марине,  что если  бы она  была землей с большим  количеством  шипов, то  ее
надлежало бы  вспахать. Слово  "пахать"  в греческом, латинском и  восточных
языках означает "coitus", а среди современных  землепашцев сохранился обычай
посылать молодую пару  на пахотную землю в надежде,  что почва воспроизведет
за ними акт оплодотворения.
     В той же мере, в какой сын мог мечтать об отцовском "богатстве", требуя
у него денежных  субсидий, "папенька", ожидающий покорности в рамках формулы
нищеты, мог довольствоваться признанием сыном  его системы ценностей. И если
в каждом новом испытании отец ждал подтверждения мифа о неизбежности судьбы,
предвещающей детям голодную смерть, сын принимал "бедность" лишь как формулу
сочинительства,  избавляющего  его от  лишений в реальной жизни. И пока тема
нищеты не  выходила  за рамки сочинительской, лишения, вытекающие из  нее, -
оставались фиктивными.
     Заметим, что богачом, прикидывающимся бедняком,  предстоит  погибнуть и
"Господину  Прохарчину",  причем,  погибнуть  не от реальной нищеты, а из-за
незнания того, как воспользоваться собственным богатством.  Прохарчин, как и
доктор  Достоевский,  "самоопределяет  себя  -  постоянно,  последовательно,
весьма изобретательно  &lt;...&gt; именно как бедняка, т.е. ниже, чем то, на
что он  мог  бы претендовать, имея  чиновническое жалованье (не говоря уже о
его  накоплениях, скрытых для внешнего наблюдателя).  Такое  самоопределение
Прохарчина   вполне  целесообразно,  поскольку  гарантии   своей  социальной
устойчивости и  безопасности он  видит не  в богатстве, а как раз в сокрытии
его" (9). Как формула сочинительства,  миф о нищете был представлен доктором
Достоевским  не  как  события прошедшего  или  настоящего,  а  как угроза  в
будущем, иногда даже не в изъявительном, а в сослагательном наклонении, хотя
Б.И.   Бурсов  отнес   тему  "чайного  дискурса"  у  Достоевского   к  числу
травматических воспоминаний детства.
     "Двадцать  пять лет  помнил Достоевский обиду  на  отца, - пишет  он, -
из-за уважения  к нужде  которого ему  пришлось  отказать  себе в чае. И вот
наступил подходящий  случай для  того, чтобы вынуть этот крошечный эпизод из
копилки  обид  и  предъявить  обвинительный  акт.  Эпизод  с  чаем  послужил
основанием  для  целой  философской   теории  предпочтения  личного  каприза
существованию  всей  вселенной. Перед лицом человечества герой  'Записок  из
подполья' настаивает  на  своем  стакане чая,  пускай  из-за  этого придется
погибнуть целому свету" (10).
     О зачислении в инженерное училище  Достоевский оповестил  отца письмом,
датированным 4 февраля 1838. "Наконец-то я поступил в Г/лавное/ и/нженерное/
училище, наконец-то я надел мундир  и вступил совершенно на службу царскую",
- сообщил  он отцу (11), выразив благодарность за присылку  денег. За первый
год обучения он направил в адрес отца еще два письма.
     "Любезнейший папенька! - писал он после четырехмесячного перерыва. -
     Боже мой, как  давно  не писал я  вам, как давно я не вкушал этих минут
истинного,   сердечного  блаженства,  истинного,  чистого,   возвышенного...
блаженства, которое ощущают  только те,  которым есть  с  кем разделить часы
восторга и бедствий; которым есть кому поверить все, что совершается  в душе
их. О, как жадно теперь я упиваюсь этим блаженсвом.
     Спешу вам открыть причины моего молчания (12).
     Аффектация сыновнего восторга, хотя  и заканчивалась  новой просьбой  о
денежной   помощи,  все   же  строилась   на  одном  и   том   же   расчете,
"математическом",   как   однажды   назвал   его  сам  доктор   Достоевский,
компромиссной,   то   есть   действующей   под  тенденциозным   принуждением
сознательной  цензуры,  если   отнести   авторский  расчет  в  сферу  борьбы
сознательного  с  бессознательным.  Надо  полагать,  желание  избавиться  от
неприятных  воспоминаний  могло  выливаться  у  Достоевского  не  только   в
вытеснении и  подмене  инстинктов,  но  и  в  изменении  самих  аффектов,  в
частности, перенесения их с существенного на несущественное.
     "С  самым  бескорыстным  и  восторженным  чувством  следил  я  все  это
последнее время за  подвигом вашим, -  писал  ссыльный  Достоевский генералу
Э.И.  Тотлебену. - Если б вы знали,  с каким  наслаждением говорил  я  о Вас
другим, Вы бы поверили мне. Если бы вы знали, с какою гордостию припомнил я,
что имел  честь  знать вас  лично!..  Ваш подвиг так славен, что  даже такие
слова  не  могут  показаться лестью...  Я припомнил вас  всегда  с  смелыми,
чистыми и возвышенными движениями сердца и -  поверил надежде!.. У меня есть
до Вас одна чрезвычайная просьба... " (13).
     1 октября 1856 года Ф.М. Достоевскому был возвращен чин прапорщика, что
говорит  о  том,  что  Э.И. Тотлебен  выполнил  первую  просьбу  сочинителя,
нацелившегося на восстановление  офицерского чина, которого  он был лишен по
приговору суда. Послание к Э.И.Тотлебену, севастопольскому герою, "продумано
до последней запятой, - комментирует Б.И. Бурсов. - Лести здесь сверх всякой
меры" (14). Но лестью ли добился Ф.М. Достоевский исполнения своего каприза?
На  что  именно  направлена   его   аффектация  и  в  чем   мог   выразиться
задействованный  им механизм подмены существенного на несущественное?  В той
реальности,  которая  подразумевается  в  его сочинении,  расчет,  вероятно,
строился на двойственном  положении  обоих корреспондентов. Ф.М. Достоевский
обращался  к  Тотлебену,  именуя  себя  "простым солдатом",  хотя не  мог не
понимать, что будь он  тем,  кем  себя  представляет, он вряд ли  имел  шанс
вступить в  переписку  с  генерал-адъютантом. Эдуард Иванович  Тотлебен  был
старшим  братом школьного товарища Ф.М. Достоевского, то есть  принадлежал к
тому читательскому кругу, который когда-то вознес на гребень славы  поручика
Достоевского.  Однако,  в  расчете Ф.М.  Достоевского мог присутствовать еще
один элемент, о котором мимолетно упоминает в мемуарах его младший брат.
     "К  Адольфу Ивановичу  Тотлебену, -  вспоминает Андрей  Достоевский,  -
часто приезжал  его  родной  брат Эдуард  Иванович, впоследствии  знаменитый
инженер,   защитник   Севастополя   и   герой   Плевны,  граф   Тотлебен....
Замечательно,  что он, как я тогда слышал, окончив обучение в  кондукторских
классах главного  инженерного  училища, по каким-то обстоятельствам  не  мог
поступить  в  офицерские  классы, а  был командирован в  саперные войска,  в
каковых   и   провел   службу  вплоть  до  чина  генерал-майора.  А   потому
собственно-то  говоря, и с  ним случилась та аномалия,  что он... должен был
считаться не окончившим курс в инженерной академии" (15).
     Короче,  Ф.М.  Достоевский сочинял лестное и  почтительное письмо, зная
заранее,  что  стоящее  за  лестью  требование не может  не  быть  расценено
адресатом как высокая  честь. И тут  возможна еще одна тонкость. В обращении
разжалованного  сочинителя от  лица "простого  солдата" адресат мог прочесть
готовность  понести добровольное  унижение сродни  комплексу  Грушницкого  с
целью получить впоследствии  награду, несоизмеримо более высокую,  чем  само
унижение. Ведь называя себя "простым солдатом", Достоевский уже видел себя в
чине унтер-офицера,  а  затем и офицера, трансформацией в  которые он мечтал
быть обязанным милости своего корреспондена.
     "мимоходом уведомляю тебя, что  я произведен в унт/ер/-офицеры, - пишет
он  вскорости  брату Михаилу, - что  довольно важно, ибо  следующая милость,
если  будет, должна быть, натурально, значительнее унт/ер/-офицерства). Меня
здесь уверяют, что года через два  или даже через год я могу быть официально
представлен в офицеры" (16).
     Однако, как  объяснить, что, нацелившись на прагматическую мишень, Ф.М.
Достоевский   убеждает  корреспондента   принять  ее  за   "бескорыстное   и
восторженное чувство"? И как понять позицию  корреспондентов, отказывающихся
распознать в  демонстрации чувств, выдаваемых  за  подлинные, цепкий расчет?
Конечно,  контракт  Ф.М.  Достоевского  требовал   особого   корреспондента,
способного увидеть  в параде аффектированных  эмоций  признаки самоунижения,
удовлетворяющие  потребностям  корреспондента.  Надо  думать, Э.И.  Тотлебен
проявил  готовность  помочь  вовсе  не  потому, что  его прельстили  сладкие
похвалы Достоевского, а ввиду того, что ему подходила задача принять на себя
роль спасителя.  Соответственно, экзальтированный  восторг  и самоуничижение
были необходимы Достоевскому для балансирования собственного  чувства страха
-  страха  перед  нищетой,  перед  новыми ударами  судьбы,  перед  реальными
унижениями и  оскорблениями. Наказание экзальтацией, лишенной чувства меры и
вкуса,  было  меньшим  из  зол,  способных  превратить  страх   наказания  в
символическое наказание.
     Замечу,   что  сочинительский   опыт   "простого   солдата"  пригодился
Достоевскому  и тогда,  когда о "следующей  милости",  о которой  выражалась
надежда в будущем, можно было думать в терминах давно прошедшего времени.
     "Встал наш известный писатель Ф.М. Достоевский, - читаем мы в отчете об
обеде  в честь генерала Ф.Ф. Радецкого, героя Шипки,  состоящемся 19 октября
1878  года.  - "Уважаемый Федор  Федорович, - сказал  он негромким  голосом,
обращаясь к генералу Радецкому. - Мы чествуем вас  как знаменитого генерала,
как  редкого   человека,  как   стойкого  и  доблестного  русского  солдата,
олицетворением которого в его наилучших чертах вы служите. Позвольте же  мне
провозгласить тост за здоровье русского солдата!"
     Генерал  Радецкий  орлиным,  в??шипкинским',  сказали бы  мы,  взглядом
окинул всех и твердо, не без торжественности, воскликнул:
     "Да, господа!  Выпьем  здоровье  нашего склавного  русского  солдата!""
(17).
     Но  в  чем же  могла заключаться  принудительная сила особого контракта
Достоевского с отцом?
     "...  Вообразите  себе, - продолжает он свое аффектированное послание к
папеньке от 5 июня 1838 года. - Пять  смотров великого князя и царя измучили
нас.  Мы  были  на  разводах,  в  манежах  вместе   с  гвардиею  маршировали
церемониальным маршем... Все эти смотры  предшествовали огромному,  пышному,
блестящему  майскому  параду,  где  присутствовала  вся  царская  фамилия  и
находилось 140000 войска...
     Теперешние мои обстоятельства денежные  немного плохи... Ибо к майскому
параду  требовались многие  поправки  и  пополнения в  мундирах  и амуниции.
Решительно  все мои  новые товарищи  запались собственными киверами;  а  мой
казенный мог бы броситься в глаза царю. Я  вынужден был купить  новый,  а он
стоил 25 рублей. На остальные деньги я поправил инструменты и купил кистей и
краски. Все надобности!"
     Почему,  спросим мы, решение приобрести  новый кивер было  принято Ф.М.
Достоевским  до   того,  как   он  заручился   согласием  отца  на  покрытие
непредвиденного расхода?  Был  ли  тот обратный порядок,  начавшийся с траты
денег  в  долг  и  закончившийся  мыслью о  способе  их  добывания,  который
предпочел Ф.М.  Достоевский, сознательным актом? Если Ф.М.  Достоевский  мог
реально  опасаться, что отец  не  захочет  расстаться  с деньгами, начни  он
добиваться финансирования кивера до приобретения его, то почему же он все же
купил  кивер  на  свой страх  и риск?  Не исключено, что, удовлетворив  свой
каприз  по части  приобретения  кивера,  Ф.М.  Достоевский обретал  свободу,
необходимую  для сочинительства, в свою  очередь  являющегося  условием  для
удовлетворения каприза  отца. Если  припомнить, еще в  ранней молодости Ф.М.
Достоевский  расписался   в   уплате  950  рублей,  внесенных  за   обучение
Куманиными, до того, как заручился согласием отца на их получение. Не значит
ли  все  это,  что  контракт между отцом и сыном  строился  на том, что  сын
сочинял истории,  выдавая собственный  каприз за необходимость, одновременно
безудержно льстя самолюбию отца, а  отец поощрял сочинительский талант сына,
оплачивая его капризы? Однако само  понятие "каприза", при всем том, что оно
осмыслялось различно отцом  и сыном, имело одно общее свойство. Оно включало
обоюдное желание быть не хуже других, то есть  болезненное осознание  своего
социального статуса, реального  или фантазируемого. Подчиненность своей воли
чужой  ("Но  все  же  я,  уважая   Вашу  нужду,   не  буду   пить  чаю")   и
"необходимостью"  подчинить  чужую  волю  своей  ("Вы  сами  это  понимаете,
любезный папенька. Вы жили с людьми") оказываются понятиями одного порядка.
     "Решительно все мои новые  товарищи запаслись собственными  киверами; а
мой казеный мог бы броситься в глаза царю", - сообщает Достоевский отцу, как
известно  из  воспоминания Тян-Шанского, заведомую ложь, за  которой  однако
стоит подлинная забота. Ведь издержки на покупку кивера оказывались не столь
велики в  сравнении с тем  унижением, в  которое он  мог  бы быть поставлен,
привлеки его  низкий социальный статус внимание  царя. Успеху Достоевского в
приобщении отца к  контракту не мог не способствовать тот факт, что обучению
отца, вероятно, предшествовало  собственное "образование" Ф.М. Достоевского,
полученное из того  же источника, от отца. Согласившись подарить сыну кивер,
отец  проявлял  готовность принять  на себя  символическое  наказание  за ту
социальную  приниженность, в  которую сын  был  им повержен. Однако,  еще до
того, как принять готовность отца к  символическому  наказанию,  сын авансом
высвобождал   толику    литературного   таланта,   необходимого    ему   для
экзальтированого  возвеличивания  отца,  так  сказать,  освобождения его  от
комплекса приниженности.
     Четыре месяца спустя Ф.М. Достоевский пишет отцу последнее письмо этого
года. К  этому  времени  в Главном  инженерном  училище были вывешены  имена
переведенных в следующий класс студентов, в которых имя семьдесят четвертого
кондуктора, каким числился в училище Ф.М. Достоевский, не значилось.
     "Прежде нежели кончился наш экзамен, - он отцу в  письме от  30 октября
1838 года, - я  Вам приготовил письмо... я хотел обрадовать вас, любезнейший
папенька,..  хотел наполнить сердце Ваше  радостию; одно слышал и видел  я и
наяву и во сне. Теперь что осталось мне? Чем мне обрадовать Вас, мой нежный,
любезнейший родитель? Но буду говорить яснее.
     Наш  экзамен  приближался  к  концу;  я  гордился  своим  экзаменом,  я
экзаменовался отлично,  и что же? Меня оставили на другой год в классе. Боже
мой!  Чем я прогневал тебя?  Отчего  не посылаешь  Ты  мне  благодати своей,
которою мог бы я  обрадовать  нежнейшего из родителей? О,  скольких слез мне
это стоило. Со мной сделалось дурно, когда я услышал об этом. В 100 раз хуже
меня экзаменовавшиеся  перешли (по  протекции).  Что делать,  видно  сам  не
прошибешь дороги. Скажу одно: ко мне не благоволили некоторые из преподающих
и самые сильные своим голосом на конференцной" (18).
     Но откуда взялась эта  ретроспективная  мечта  "наполнить  сердце  Ваше
радостию", реализованная именно тогда, когда никаких шансов на ее исполнения
быть не могло?  Не является  ли этот опыт  аналогом  сочинительского  опыта,
призванного создать лабиринт надежд и  разочарований для выхода читательских
эмоций? В  сочинительском  состязании  с  братом  Федором находится  и  брат
Михаил.
     "О брате  Федоре не беспокойтесь, - писал он отцу в начале октября 1838
года. - Он  мне писал то же  самое, но  это только  одни догадки &lt;...&gt;
Притом же, если б его оставили  еще  на  год  в  третьем классе, то  это еще
совсем не  беда, а,  может, было бы  и к лучшему. Положим,  что он  пробудет
лишний год  кондуктором, но зато  он  может тогда выйти из училища первым  и
получить прямо поручика, а это не шутка!  Поверьте мне: я хорошо знаю все их
учреждения  и обряды, и потому наверное говорю вам, что многие, даже из моих
знакомцев сами просят, чтоб их не переводили &lt;...&gt;. Что же касается до
его выключки, то я, право, не знаю, чем побожиться вам, что этого никогда не
может быть" (19).
     И  когда то, чего  "никогда  не может быть", все  же произошло, то есть
когда, вопреки упованиям  на надежность существующих "учреждений и обрядов",
Достоевский  все  же   оказался  отчисленным  из  училилища,  сочинительский
контракт оставался в силе.
     "Судите сами, каков  был  мой  экзамен, когда  я Вам  укажу  мои баллы;
ничего не скрою, буду откровенен:
     При 10-ти полных  баллах  (из алгебры  и фортификации -  15  полных)  я
получил:
     Из алгебры - 11... Фотификации - 12. Русский язык - 10. Артиллерия - 8.
Французский - 10. Геометрия - 10. Немецкий - 10. История - 10. З/акон/ божий
- 10. География - 10" (20).
     Пересылая  отцу  реестр оценочных баллов, Ф.М.  Достоевский все  же был
принужден  скрыть одну  маленькую  подробность,  а  именно,  низкий балл  по
"фронтовой  подготовке",  списав его в счет  пренебрежительно малых величин,
которой  она,  вероятно, и  являлась  в системе ценностей  сочинителя.  Ведь
ретроспективная мечта наполнить  сердце отца  радостью  в момент,  когда ему
готовилось  сильнейшее огорчение, могла оказаться вариантом темы "бедности",
предвосхищающей  голодную  смерть  в далеком и  неопределенном  будущем  при
относительном  конфорте  в настоящем.  Конечно, возможно и другое прочтение.
Будучи  определен  в  инженерное  училище  по  принуждению   отца  и  против
собственной воли  ("Меня с братом свезли в Петербург в Инженерное училище  и
тем  испортили нашу будущность, по-моему  это  была ошибка",  -  писал он  в
старости), Достоевский  имел  все основания рассматривать  инженерный  опыт,
включающий унизительную  "чайную" тему,  о которой  писал  Б.И.  Бурсов, как
травматический.
     "Этот  человек страдает  не только от бедности, - заключает последний о
"господине Прохарчине", -  еще  более  от страха  погибнуть  в  нищете... Он
мучается не боязнью, а именно страхом, под давлением  которого замыкается  в
своей скупости, как в скорлупе, отрезая себя от всех остальных людей...
     И  я  спрашиваю  себя:   не  мелькал  ли  в  глубинах  сознания  Федора
Михайловича, когда он писал в??Господина Прохарчина', образ его собственного
родителя?!.
     ... Им владеет страх перед бедностью как перед чем-то непреодолимым, от
полного недоверия ко всему и  всем - желание укрыться в своем гордом, хотя и
ничтожном одиночестве, победить таким путем непобедимого врага" (21).
     Отлощив  тему  "Господина Прохарчина"  до  более  подходящего  момента,
отмечу,  что  письмо сына, искушающего отца "радостью",  которой  не суждено
сбыться, оказывает на творческий  порыв  доктора Достоевского  стимулирующий
эффект .  Как известно,  всякое  вытеснение бессознательного  сопровощдается
энергичной защитой ценностей, всплывающих в результате подмены.
     "Я  уведомил тебя о моем нездоровье, - пишет  доктор Достоевский дочери
Варе, - которое со дня  на день делалось хуже  и  наконец совершенно уложило
меня в постель...  к несчатью  в это самое время я  получил от брата твоего,
Фединьки, письмо, для нас всех неприятное;  он уведомляет,  что  на экзамене
поспорил с двумя  учителями, это  сочли за  грубость и  оставили его до  мая
будущего  года в том же классе,  это меня, при моем болезненном состоянии до
того огорчило, что  привело  к  совершенному изнеможению, левая сторона тела
начала  неметь,  голова  начала  кружиться...  Помню  только,  как  во  сне,
Сашенькин плач,  что папинька  умер.  Я жив, да и удивительно ли, жизнь  моя
закалена в горниле бедствий" (22).
     Эпизод  "спора"  с  двумя  учителями,  хотя  и  покоился  на  "фактах",
первоначально полученных от сына ("&lt;...&gt; один  преподающий  (алгебры),
которому я нагрубил в продолженье года... нынче имел подлость напомнить  мне
это,  объясняя  причину  отчего  я  остался..."  -  писал Достоевский  брату
Михаилу) был, скорее всего, присочинен  самим доктором Достоевским,  имевшим
основание воспринимать сына как спорщика. Заметим, что им акцентируется лишь
собственное  состояние,  так сказать,  страдания  оскорбленного  отца,  а не
неудачи  сына.  Конечно, отец мог интерпретировать неудачи  сына в  терминах
собственной вины, ибо именно он  когда-то предсказал Достоевскому "быть  под
красной шапкой". В этом случае признаки ухудшающегося здоровья, "уложившего"
его  "в  постель",  и  версия  собственной  смерти  могли видеться  ему  как
символическое наказание.
     В  предвосхищении   "папенька  умер",  выраженном  с  позиции  ребенка,
заметим, "Сашеньки",  о которой еще  пойдет речь  в контексте смерти  матери
Достоевского,  мог  скрываться  еще  и  страх   человека,   наказанного   за
"смертельную  вражду"  с собственным  отцом. "Мой дед  Михаил  Андреевич был
очень своеобразным человеком, - напишет в своих воспоминаниях дочь писателя.
-  Пятнадцати  лет отроду он вступил в смертельную вражду со  своим  отцом и
ушел из  родительского  дома...  Он никогда не  говорил о своей семье" (23).
Вполне вероятно,  что  подозрительный доктор  Достоевский  мог  проэцировать
собственный  бунт против  отца и  ненависть к нему на бунт и ненависть сына,
скрывавшиеся   за  мнимой   покорностью.  Особой   оговорки  требует   и  то
обстоятельство,  что  сын  писал  отцу из  Михайловского  замка,  топографию
которого, как известно, он изучал "с пристрастием".
     "В  те  годы  еще  живы были,  изустные  предания  о  недавних  мрачных
событьях,  об убийстве  Павла Первого, - пишет Б.И. Бурсов, - о причастности
наследника  престола  к  убийству, о  брызгах  крови  отца  на одежде  сына,
ставшего императором.  С пристрастием  расспрашивал Достоевский  лиц, хорошо
знавших замок, где была тронная  зала, где спальня императора, в которой его
задушили, накрыв лицо подушкой, по какой-то таинственной, теперь заброшенной
лестнице туда пришли убийцы, состоявшие в заговоре с наследником.
     Это   был   необходимый   душевный   опыт,   много  десятилетий  спустя
понадобившийся Достоевскому  при  описании  смертельной  вражды между  Митей
Карамазовым и Федором Павловичем, его отцом" (24).
     Хотя "смертельная вражда"  межсу Митей Карамазовым и Федором Павловичем
не  обязательно  должна  была отражать реальные чувства сочинителя  "Братьев
Карамазовых"   к  собственному  отцу,   в  обстоятельствах  смерти   доктора
Достоевского,  в которой сыновья  замешены  не  были,  по неизъяснимой  цепи
совпадений прослеживается "павловский  мотив",  от  которого неотделима роль
самоустранившегося убийцы-сына.
     "И отец Достоевского, и император Павел  оказались умерщвленными <i>тайно</I>.
И  в  том, и  другом случае официальная версия  гласила, что  они скончались
скоропостижно.  Совпадает  даже  диагноз  апоплексический  удар. И тогда,  и
теперь  медицинские  заключения  были  фальсифицированы.  В   обоих  случаях
обстоятельства кончины не  явились  секретом  для окружающих,  но о  них  не
принято  было  говорить   вслух.  И,  наконец,  оба  убиения  сопровождались
достаточно отвратительными подробностями &lt;...&gt;
     Брат  Иван Федорович, желающий смерти отца и дающий  молчаливую санкцию
на убийство,  отправляется  в  Чермашню  (название вспоминалось  как  нельзя
кстати). Этот шаг означает "<i>добро</I>": Смердяков завершает дело &lt;...&gt;
     Известно, что наследник престола цесаревич Александр  Павлович (будущий
император Александр I)  был  извещен заговорщиками заблаговременно. Он ждал,
пребывая  в одном из покоев Михайловского замка, он в  ночь на 12 марта  лег
спать,  <i>не раздеваясь</I>.  Правда,  он  решительно потребовал  от  заговорщиков
сохранить жизнь родителю: в русских условиях это было трудноисполнимо.
     Молчаливое  согласие  сына  на  переворот  могло означать  только одно:
смерть. Как и брат Иван Федорович, Александр <i>самоустранился</I> (25).
     То  ли ввиду  таинственных обстоятельств смерти  отца,  а, возможно, из
боязни  заглянуть за пределы существующей  семейной легенды, тема отца стала
для Ф.М. Достоевского пожизненным  табу. Даже припоминая сны,  в которых ему
виделся отец, он ограничивался лишь намеками, доверяя своим  корреспондентам
дорисовать  картину самим: "... сегодня ночью видел  во сне отца, но в таком
ужасном виде, в каком  он  раза два только являлся  мне в  жизни,  предрекая
грозную  беду..." (26). Но какие два появления  отца "в ужасном виде"  могли
так  запомниться   Достоевскому  в  контексте   "грозной   беды"?   Конечно,
потрясение, связанное с  чудовищным убийством  отца крестьянами,  могло быть
одним из них. Отец мог предстать перед Достоевским в том виде, в котором, по
рассказам, он был найден  в поле через  два дня после убийства. Но  с  какой
другой бедой могло ассоциироваться у Достоевского появление  отца "в ужасном
виде"?
     "Боже мой! Боже мой, какою ужасною смертью умер папинька! - откликается
на смерть отца брат Достоевского,  Михаил, в письме к  тетке Куманиной от 30
июня  1839  года. - Два дня  на поле... Может быть дождь, пыль ругались  над
бренными останками его, может быть, он звал  нас в последние минуты, и мы не
подошли  к нему,  чтобы смежить ему очи. Чем он заслужил  себе  конец такой!
Пусть же сыновние  слезы утешат его в той жизни! Прощайте, любезный дядинька
и  тетинька! Слезы мешают писать мне далее;  почта отходит, а  мне еще  тьма
дела" (27).
     То  ли  поймав  себя  на  неискренности  мысли, то  ли  припомнив,  что
родственники,  к  которым  было  адресовано письмо, в прошлом упрекали его в
неискренности, М.М. Достоевский делает повторную попытку.
     "Подивитесь  предчувствию души моей, - пишет он Куманиным. - В  ночь на
8-е июня  - я видел во сне покойного папиньку.  Вижу, что будто он  сидит за
письменным столиком и весь как лунь седой; ни одного волоса черного; я долго
смотрел  на него и мне стало так грустно, что  я заплакал; потом я подошел к
нему  и поцеловал  в  плечо, не быв им замеченным,  и  проснулся. Я тогда же
подумал, что это не к добру, и не  мало  беспокоился, не получая от папиньки
ни  письма,  ни денег,  в которых я  теперь крайне нуждаюсь.  У меня нет  ни
копейки, и  я живу  на своей квартире, держу свой собственный стол, и притом
должен заплатить учителю за  взятые  уроки из  математики. Через год  я буду
офицером (28).
     Ретроспективно объявив  о смерти отца как о предчувствии, с  которым он
уже  смирился,  корреспондент, судя по  деталям письма ("поцеловал в плечо",
"заплакал"),  возвращается  к теме  отца с позиции  далекого  детства, когда
ожидание смерти связывается  с мистическим  страхом за свое будущее. И  хотя
интерес Михаила  Достоевского  к теме  смерти оказался лишенным мистического
страха,  тому  виной могла быть  особая  обделенность. Ведь от отца не  была
получена  причитающаяся  сыну  доля  "денег,  в  которых   я  теперь  крайне
нуждаюсь". Соответственно, отец  представлен в письме сидящим "за письменным
столом",  где, вероятно, должны  были храниться деньги, предназначенные  для
высылки,  ибо,  не  настигни  отца  неожиданная  смерть,  деньги  непременно
оказались  бы в  распоряжении  сына.  Короче, сага  о  "покойном  папиньке",
непредвиденная   смерть   которого  вошла   в   качестве   составляющего   в
предчувствиях сына, оказалась  ничем иным как способом реконструкции желания
просителя, призванного  помочь  Куманиным увидеть в  нем выгодную инвестицию
для себя.
     Из  всех  детей доктора  Достоевского  лишь  Андрей  взял  на себя труд
написать мемуары, в которых семейные тайны доктора Достоевского оказались  в
той или иной мере  затронутыми.  Конечно,  как мемуарист,  поставивший  себе
конкретную задачу развеять слухи о  мрачном травматическом прошлом новелиста
Достоевского,  Андрей Достоевский пишет об отце в контексте уще существующих
обвинений, концентрируя внимание  лишь на  эпизодическом опыте. Однажды отец
обвинил в краже прачку. В другой раз он заподозрил крепостного крестьянина в
том,  что тот  выпил наливку. В третий  раз  приревновал  беременную  жену к
соседу.  В четвертый выразил  недовольство  начальством,  затребовавшим себе
награду,  причитающуюся  отцу. В  вопросах  о  нравственном  влиянии доктора
Достоевского на формирование детского мировоззрения,  мемуарист  прибегает и
вовсе к эвфимистическим конструкциям.
     "Отец  наш  был  чрезвычайно внимателен в наблюдении за нравственностью
детей, и в особенности относительно старших братьев, когда они сделались уже
юношами, - пишет  он. - Я  не помню ни одного случая, когда бы  братья вышли
куда-нибудь одни; это считалось отцом за неприличное,  между тем как к концу
пребывания  братьев в родительском доме  старшему было почти уже 17, а брату
Федору - почти 16.  В пансион они всегда ездили на своих лошадях и точно так
же и возвращались" (29).
     Знаком "внимательности"  объясняются  и  другие меры  отца,  вследствие
которых  "из товарищей к братьям не  ходил  никто".  Но  что  могло  толкать
младшего  Достоевского  к  эвфимистическому  снижению  тирании  до  масштаба
принятой  нормы? Конечно, ему хотелось показать, что все в родительском доме
было "как у людей". Однако, не исключено, что,  привыкши жить в страхе перед
отцовской властью, он и не  знает другой  нормы. Страх, подлежащий сокрытию,
как раз и способствовует выработке эвфемистических переименований. К тому же
тот факт, что Андрей Достоевский приступил к сочинению своих  мемуаров после
смерти брата Федора, мог сыграть особую роль в цензурировании им собственной
памяти. И  не исключено, что ему в  известном  смысле  довелось пройти через
замещение собой покойного брата, через которое в свое время мог пройти Федор
Достоевский, приступивший к публикации своих сочинений после смерти отца.
     "Идея  непременного  и высшего стремления  в <i>лучшие люди</I> (в буквальном,
самом <i>высшем</I> смысле этого  слова), - напишет Ф.М. Достоевский  за десять лет
до смерти, -  была основной  идеей  и отца  и матери наших, несмотря на  все
уклонения (30).
     Надо полагать,  что мемуарный опыт Андрея Достоевского был предпринят с
установкой на одобрение его старшим  братом, однако  его  творческие усилия,
если можно охарактеризовать его писательский опыт именно так,  скорее всего,
не  выходили   за  рамки  наивного  контроля  за  читательским  восприятием,
осуществленного  путем  подталкивания  читателя  в  сторону того  понимания,
которое представлялось ему и правильным и нужным.
     "Родители  наши  были  отнюдь  не  скупы,  скорее,  даже тароваты...  -
повествует мемуарист, - но у &lt;отца&gt; была одна, как мне кажется теперь,
слабая  сторона.  Он очень  часто повторял, что он человек бедный, что  дети
его,  в особенности мальчики, должны готовиться  пробивать себе сами дорогу,
что  со  смертью  его они останутся нищими и т.п.  Все это рисовало  мрачную
картину" (31).
     Эвфимистическое  сведение   мифа  о   бедности,  созданного   отцом,  к
простительной слабости, хотя и  служит мерой  митигации собственного  страха
перед нищетой, упрощает  саму  тему нищеты.  Одно осознание того, что доктор
Достоевский создавал миф о нищете  с мыслью  о  контроле, могло пробудить  у
мемуариста желание подмены, способной увести читателя, а,  возможно, и себя,
от мысли о травме детства.
     "Я припоминаю еще и другие слова отца, которые служили не нравоучением,
а скорее остановкою и предостережением. Я уже говорил неоднократно, что брат
Федор  был слишком горяч, энегрично отстаивал свои  убеждения и был довольно
резок на слова. При таких проявлениях со стороны брата папенька неоднократно
говаривал: в??Эй, Федя, уймись, не сдобровать тебе... быть  тебе под красной
шапкой!'  Я  привожу  слова  эти,  вовсе  не  ставя  их  за  пророческие,  -
пророчество  есть  следствие предвидения;  отец же  никогда предположить  не
хотел  и не мог,  чтобы дети его учинили что-нибудь худое, так как он был  в
детях своих уверен. Привел же я слова эти в удостоверение  пылкости братнего
характера во время его юности"(32).
     .
     Если  предательская  мысль  о   том,   что   отец  напророчил   каторгу
собственному сыну, могла зародиться даже в сознании эвфимистически мыслящего
мемуариста,  то  какое действие  она  могла произвести  на  воображение  его
брата-писателя?  К  тому  же  пророчество  отца,   предвосхитившее  реальное
наказание 1849 года, предшествовало еще и символическому наказанию. "На носу
литературы рдеешь ты, как новый прыщ" - гласило сатирическое  послание  1846
года  под названием  "Витязь горестной фигуры", составленное в честь  автора
"Бедных людей" коллективным автором  в лице Белинского, Некрасова, Тургенева
и,  возможно,  Панаева. Любопытно, что в том  же (1846) году В.Г. Белинский,
прочитав в "Отечественных записках" "Господина Прохарчина", диагностировал у
автора  случай фиксации,  вычленив  особую "замашку" автора "часто повторять
какое-нибудь  особенно  удавшееся  ему выражение (как  например:  'Прохарчин
мудрец!')  и тем ослаблять силу  его  впечатления...". Однако, не исключено,
что  "выражения",  на  которых  "зациклился"  Достоевский,  могли  оказаться
фантазиями на тему о незабываемом отцовском пророчестве.
     "Ты,  мальчишка, молчи!  Празднословный  ты  человек,  сквернослов  ты!
Слышь, каблук! Князь ты, а? Понимаешь штуку".
     "-  Ты, ты, ты  глуп! -  бормотал Семен Иванович";  "а  ты, начитанный,
глуп".
     "Врешь  ты,..  детина, гулявый  ты парень! А  вот  как  наденешь  суму,
побираться  пойдешь;  ты  ж  вольнодумец,  ты  ж  потаскун;  вот  оно  тебе,
стихотворец!"
     "Ну, слышь ты теперь... шут кто? Ты шут, пес шут, шутовской человек...;
слышь, мальчишка, не твой, сударь, слуга!".
     По собственному признанию  Достоевского, "Прохарчиным" он  "страдал все
лето" 1846 года, причем "страдал" не в одиночестве, а при интимном соседстве
старшего брата. Как известно, повесть сочинялась в Ревеле. Но Прохарчиным ли
страдал Достоевский, скорее всего, возвратившись к  отцовскому пророчеству в
момент,  когда  оно  могло  представляться  ему  ближе всего  к  реализации.
Конечно,  страдания  были  связаны  с "предательством"  Белинского,  сначала
вознесшего его до небес как будущего гения, а  потом оставившего его наедине
с тенью предсказателя-отца.
     "У Достоевского явилась страшная подозрительность, вследствие того, что
один приятель (Д.В. Григорович  - А.П.)передавал ему все,  что говорилось  в
кружке лично о  нем и о его 'Бедных людях',  -  читаем  мы в "Воспоминаниях"
Авдотьи Панаевой - /.../ Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту
и почти в каждом  слове, сказанном без всякого умысла,  находил,  что желают
умалить его произведение, нанести ему обиду.
     Он приходил уже  к нам  с накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы
излить  на  завистников   всь  желчь,  душившую   его.  Вместо  того,  чтобы
снисходительнее  смотреть на  больного,  нервного человека, его  еще сильнее
раздражали насмешками /.../.
     Когда Белинскому передавали, что  Достоевский считает  себя уже гением,
то он пожимал плечами и с грустью говорил:
     - Что за  несчастье, ведь несомненный у Достоевского талант, а если он,
вместо  того, чтобы  разработать его, вообразит уже себя гением, то  ведь не
пойдет вперед. Ему непременно надо лечиться, все это происходит от страшного
раздражения нервов. Должно быть, потрепала его, бедного жизнь!..
     Раз Тургенев  при Достоевском описывал свою встречу в провинции с одной
личностью,   которая  вообразила  себя  гениальным  человеком,  и  мастерски
изобразил  смешную  сторону  этой  личности.  Достоевский  был  бледен,  как
полотно, весь дрожал и убежал, не дослушав рассказа Тургенева" (33).
     Мысль о том, что "горячечные призраки"  господина  Прохарчина связаны с
тенью  отца,  уже  была  высказана  Ю.Ф. Анненским,  хотя  и в  виде робкого
допущения.
     "И  на самого  Достоевского, как  на  его Прохарчина,  напирала  жизнь,
требуя ответа  и грозя пыткой в случае, если он не сумеет ответить: только у
Прохарчина   это   были   горячешные   призраки:   извозчика,   когда-то  им
обсчитанного, и  где-то  виденной им  бедной, грешной  бабы, и эти  призраки
прикрывали  в нем  лишь скорбь от  безвыходности несчастия, да, может  быть,
вспышку  неизбежного  бунта; а для  Достоевского  это  были творческие  сны,
преобразовавшие действительность, и эти  сны требовали от него, которому они
открывались, чтобы он воплотил их в слова,
     Мы знаем, что в те  годы Достоевский  был по временам близок к душевной
болезни" (34).
     Но в чем могла заключаться "душевная болезнь" Достоевского, вызвавшая к
жизни тень отца?  Как  известно, особые  обстоятельства,  к которым нам  еще
предстоит  вернуться, не позволили  сыновьям  проститься  с отцом, лишив  их
возможности   ассимилировать,  переварить  и  интернализовать  мысль  о  его
кончине.  Вместо того,  чтобы "успешно",  говоря языком  Фрейда,  похоронить
отца, то  есть идентифицировать  себя  с ним,  интериоризовать  (introject),
идеализировать  и  удержать  в  памяти  его  образ,  Достоевский  оказался в
положении двойника умершего  -  в  позиции,  особо  оговоренной французскими
психоаналитиками  (Nicolas Abraham  и  Maria Torok) для  тех случаев,  когда
траур по  покойнику оказался не  доведенным до  успешного  завершения  (35).
Разрабатывая теорию Фрейда о скорби  и  трауре,  Абрахам и Торок  предложили
концепцию "крипты", так сказать,  метафоры для места  захоронения умершего в
теле живущего. Ситуация представлена  ими следующим образом. В "я"  живущего
отводится  для  покойного  определенное  место,  в результате чего  покойный
продолжает жить рядом  с живущим  как незнакомец, являющийся вторым голосом,
произносящим суд и приговор первому (36).
     Не  исключено, что  "Господин  Прохарчин"  построен по схеме  крипты, в
которой близкий к помешательству сын пишет о себе с оглядкой на предсмертное
"сумасшествие"  собственного  отца.  "Помешался  Семен  Иванович  Прохарчин,
человек уже пожилой, благомыслящий и непьющий", - пишет Достоевский,  как бы
призывая в свидетели  душевный опыт отца. Уже неоднократно замечалось, что в
произведениях  раннего  Достоевского с  сильным автобиографическим  акцентом
трудно провести границу  между бредом  и  рациональной мыслью, хотя вопрос о
реальных автобиографических источниках этого "бреда" почему-то  не возникал.
А между тем,  Прохарчин  на  разные  лады  "повторяет" доктора Достоевского.
"Семен  Иванович... начал...  изъяснять, что  бедный человек,  всего  только
бедный  человек, а более ничего, а  что  бедному человеку, ему копить не  из
чего...".  Прохарчин   делает  "предсказание"  о  том,  "что  когда  Зиновий
Прокофьевич  вступит  в гусары,  так отрубят ему, дерзкому  человеку, ногу в
войне".  Прохарчин симулирует  собственное воскресение  ("...  оно  вот умер
теперь;  а ну  как  эдак того,  и не  умер - слышишь ты, встану, так  что-то
будет, а?") и  страдает от  зова  плоти ("Но в хозяйкиной комнате, куда было
забежал наш  герой  так, как  был,  без  приличия, босой  и  в рубашке,  его
перехватили,  скрутили  и победно  отнесли обратно  за ширмы, которые  между
прочим совсем  не  <i>горели</I>, а  <i>горела</I> скорее  голова  Семена Ивановича,  -  и
уложили в постель"), как когда-то симулировал, страдал и предсказывал доктор
Достоевский.
     Конечно,  некоторые  детали  бреда Прохарчина  могли  быть  "придуманы"
Достоевским с  оглядкой на события,  связанные с  убийством  в  Михайловском
замке. Но и они, скорее всего, запомнились Достоевскому  как аналог жизни  и
смерти  собственного  отца. Об императоре  Павле известно,  что,  напуганный
толпой  заговорщиков,  он   "забился   в  один  из   углов  маленьких  ширм,
загораживавших простую,  без  полога,  кровать,  на  которой он спал"  (А.Ф.
Ланжерон), после чего спрятался за портьерой и был "вытащен" из прикрытия "в
одной  сорочке"  (Чарторыйский). И если  в числе  симптомов  приближающегося
сумасшествия,  возродившихся  в  фантазиях  Достоевского, зафиксированы сны,
проигрывающие  собственную смерть,  потеря  памяти,  ипохондрия,  повышенная
чувствительность  к  свету  и  шуму,  зрительные  и  слуховые  галлюцинации,
состояние  ступора  и  повышенная  эротика, то  диагноз  их  общей  болезни,
возможно, может быть поставлен с помощью Зигмунда Фрейда, и  в частности, на
основании его анализа фантазий доктора Шребера (37, к  которым нам предстоит
вернуться   в  главе   12.  Но  какое   отношение  роль   самоустранившегося
убийцы-сына,  проигранная  и  на  исторической  арене, и  в фантазиях автора
"Господина  Прохарчина", могла иметь  к  реальной ситуации  кончины  доктора
Достоевского?
     В преддверии этой темы  укажу на возможное  присутствие ее не только  в
"Господине Прохарчине", но и в "Неточке Незвановой", написанной двумя годами
позже.  Конечно,  материалом  к повести мог  послужить целый  ряд  случайных
событий.  26  апреля   1847   года  Достоевский  присутствовал  на  концерте
композитора  и скрипача Г.В. Эрнста;  примерно  в  то  же время  он  был  на
концерте Берлиоза  в Большом  театре; начал  посещать итальянскую оперу;  15
июня от апоплексического  удара скончался В.Н. Майков,  брат близкого друга,
которому он "очень много  задолжал"; осенью 1847 года Достоевский был  занят
переизданием  "Бедных  людей";   в  конце  1847  года  закончилось  судебное
разбирательство  с  соседом Хотяинцевым, связанное с разделом земель  в селе
Даровое;  в  мае 1848 года умер В.Г. Белинский; примерно к  тому  же времени
относится  начало посещения Достоевским  кружка  М.В  Петрашевского  и  С.Ф.
Дурова, сближение с Н.А. Спешневым и, наконец возросший интерес Достоевского
к музыкантам и музыке.
     В   публикацию  "Неточки  Незвановой",  начавшуюся   в   "Отечественных
записках"  в январе 1849  года  с подзаголовком (История  одной женщины), не
вошли, по собственному признанию Достоевского,  некоторые факты,  о  которых
автор   пожелал  дополнительно  рассказать  на   одном  из  вечеров   кружка
Петрашевского.  Но  что  могло принудить Достоевского оставить  за пределами
повести  материалы,  им  же  потом  признанные важными? Если учесть,  что  в
повести  неоспоримо  присутствуют   подробности  убийства  отца,  автор  мог
пожелать    отвести    внимание   читателя    от   подозрения    в   наличии
автобиографических  пластов.  А  между тем, хотя  автобиографичность повести
вряд ли у кого-либо вызывает сомнения, некоторые ходы в  ней свидетельствуют
о детективной работе автора, еще никогда никем не отмеченной. Припомним, что
увлечение  музыкой могло  привести Достоевского к знакомству  с  профессором
петербургской  консерватории   Карлом  Карловичем  Маркусом,  который,  имея
репутацию  замечательного  виолончелиста,  снискал  еще  большую  славу  как
выдающийся педагог. Обойто Маркуса вниманием Достоевский вряд ли мог, ибо не
мог не признать в нем родственника или однофамильца соседа родителей, Антона
Федоровича Маркуса, чье имя было  тесно связано с мистической ролью, которую
тот играл в жизни  родителей и после из  смерти. Тот факт, что убийство отца
было  совершено  в отсутствие сыновей,  оставлял  широкое поле для домыслов,
особенно  если  учесть  факт врожденной  подозрительности  Достоевского.  Из
свидетельств сестры  Вари Достоевский  мог  узнать  о  ее  совместных с Ф.А.
Маркусом чтениях немецких авторов, в списке которых  мог оказаться и Коцебу,
то  есть автор, ответственный за сочинение документа об  убийстве императора
Павла  (см.  "Цареубийство  11   марта   1801   года"),  надо  думать,  тоже
прочитанного   Достоевским.  И   если  Маркус   решил   ознакомить  Варю   с
подробностями  убийства императора  Павла,  мог  размышлять  Достоевский,  в
преддверии убийства ее собственного  отца, не  могло ли  у  него быть  на то
особых причин?
     То,  что  было известно Достоевскому  о Маркусе: его рутинное посещение
дома  родителей, причастность к миру исскуства и родственная  забота о семье
якобы по поручению отца, могло составлять лишь фасадную сторону дела. Но что
могло  стоять  за ней? Конечно, главным  ресурсом для  открытия  мучительной
тайны смерти отца  могла у Достоевского быть собственная  фантазия. Заметим,
что в "Неточке Незвановой" имеется один подчеркнуто второстепенный персонаж,
тоже   немец,  по  имени  Карл  Федорович   Мейер,  также,   как  и  Маркус,
демонстрирующий преданность к главе семейства.
     "Немец был самый  чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к
моему отчиму  самую пламненную, бескорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не
имел к нему никакой особенной привязанности, и  только  терпел  его  в числе
знакомых, за неимением кого другого"( 38).
     Обратим внимание на сочленение имен, Карл и Федор, а также первой букфы
фамилии (М)  в  имени немца (Карл Федорович Мейер),  частично  совпадающем с
именем Федора Антоновича  Маркуса.  Вспомним,  что и убийцу Коцебу (а Коцебу
был тоже  убит  от  ножевой раны, уже вернувшись в  Германию), и  профессора
петербургской консерватории  Маркуса звали одним и тем же  именем,  Карл. По
всем имеющимся  данным, Карл Федорович,  питавший  "пламненную, бескорыстную
дружбу" к отчиму  Неточки Незвановой,  разделял судьбу А.Ф. Маркуса, который
мог питать "пламенную, бескорыстную дружбу" к  родителям Достоевского,  хотя
не исключено, что у Маркуса на этот счет были особые причины (Более подробно
о статусе Маркуса в семье Достоевских речь пойдет в следующей главе).
     Заметим, что при почти полной  идентичности обстоятельств убийства роль
убийцы в "Неточке Незвановой" оказывается приписанной  отчиму героини,  в то
время  как в реальной  жизни Достоевского его покойному отцу надлежало стать
жертвой.  Аналогичным  образом,   в  инициалах  А.Ф.   Коцебу  прочитывались
перевернутые инициалы Ф.А.  Маркуса.  И  не  мог ли Достоевский, впоследтвии
сделавший  разгадывание убийства  предметом своей  страсти, причислить  факт
чтения  Ф.А.  Маркусом Августа  Фридриха  Фердинанда  фон  Коцебу,  ставшего
жертвой  убийства,  к числу  улик  против  Ф.А. Маркуса?  Настойчивый  мотив
красного цвета, отмеченный Коцебу в контексте "Михайловского замка", где был
убит император Павел, повторен и в "Неточке Незвановой" (39).
     Но если в "Неточке Незвановой" действительно оказалась повторенной одна
из  версий убийства доктора Достоевского, то неизбежно возникает вопрос. Что
могло заставить Достоевского  вернуться к теме отца спустя восемь лет  после
его реальной кончины?  Конечно, центральным  моментом  такого возврата могла
быть смерть В.Г. Белинского,  унесшего с собой секрет понимания его таланта.
Ведь  если доктору  Достоевскому довелось открыть в сыне сочинительский дар,
то его открытие  лишь проложило дорогу  Белинскому, не только подтвердившему
наличие у Достоевского гениального дара к сочинительству, но и понявшему его
истоки. И именно тогда, когда собственный талант мог показаться Достоевскому
иллюзорным, ибо он становился все менее  и менее признан собратьями по перу,
у   него   могла  возникнуть  потребность   углубиться   в  размышления  над
превратностями пути гения .
     "Он ясно  увидел, что  вся эта  порывчатость, горячка и нетерпение - не
что иное, как бессознательное отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте;
что даже, наконец, и самый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе
не   так  велик,  что  много  было  ослепления,  напрасной  самоуверенности,
первоначального  самоудивлетворения  и  беспрерывной фантазии,  беспрерывной
мечты о собственном гении", - пишет Достоевский в "Неточке Незвановой"  явно
в ключе самоанализа (40).
     2. "Миниатюрное наследство"
     С  августа  1844  г.  начинается  переписка  Достоевского   с  опекуном
родительского наследства,  П.А.  Карепиным, с именем  которого, возможно,  и
определилось для Достоевского начало травматического опыта.
     Карепин "был  добрейшим из добрейших людей &lt;...&gt; он был не просто
добрым, но евангельски добрым  человеком  &lt;...&gt; он  вышел  из  народа,
достигнул всего своим умом и своей деятельностью. Впрочем, когда он сделался
женихом  сестры,  он  был уже дворянином", - читаем  о нем  в  воспоминаниях
Андрея Достоевского (41).
     Но почему же именно "добрейшему"  Карепину, а не  подозрительному отцу,
довелось оказаться ответственным  за первую в жизни травму Достоевского? Что
в  Карепине  было  такого,  что  могло  отозваться  болезненной  струной  на
чувствительном самолюбии будущего писателя?
     "Мне жаль бедного  отца! - писал Достоевский брату  в Ревель 31 октября
1838 года. - Странный  характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до
слез,  но нечем его утешить.  - А знаешь ли ты? Папенька совершенно не знает
света: прожил в нем 50 лет и остался при своем мненье о людях, какое он имел
30 лет назад. Счастливое неведенье. Но он очень разочарован в нем" (42).
     Конечно, о Карепине нельзя было сказать, что он пребывал  в "счастливом
неведении" относительно  "света",  хотя  его  вступление в должность опекуна
относилось  ко времени, когда это его достоинство не  могло не пойти во вред
интересам   Достоевского,  уже  сделавшего  все  к  тому,  чтобы  приобрести
репутацию "палача  денег",  то  есть  изведав,  вместе  с вольной  жизнью  в
инженерном училище, и страх нищеты, и сладость "богатства".
     "Крайнее  безденежье  продолжалось около двух  месяцев, -  читаем мы  у
Ореста  Миллера о  ситуации  Достоевского,  относящейся  к 1843 году.  - Как
вдруг, в ноябре, он стал  расхаживать по зале как-то  не по-обыкновенному  -
громко,  самоуверенно,  чуть  не гордо.  Оказалось, что он получил из Москвы
1000 рублей. - Но на другой же день утром, - рассказывает д-р Риезенкампф, -
он опять своею  обыкновенною  тихою,  робкою походкой вошел в мою спальню  с
просьбою отдолжить ему 5 рублей..." (43).
     Однако уже  в декабре,  продолжает свой рассказ  О.Ф.  Миллер  со  слов
Риезенкампфа,  дело  "дошло до займа"  у  ростовщика,  которому  была выдана
"доверенность на получение  вперед  жалованья" за  первую "треть 1844 года".
Проценты  за  4  месяца снизили полученную у ростовщика  сумму с 300  до 200
рублей.  "Понятно,  что  при  такой сделке, - комментирует  Миллер  ощущения
Достоевского, -  должен был чувствовать  глубокое  отвращение к  ростовщику.
Оно,  может быть, припомнилось ему - когда, столько  лет спустя, он описывал
ощущения Раскольникова при первом посещении им процентщицы" (44).
     "К 1-му февраля 1844 г., - снова документирует О.Ф. Миллер со слов д-ра
Риезенкампфа, - опять  выслали  из Москвы 1.000  рублей, но уже  к  вечеру в
кармане у него оставалось всего сто" (45).
     "&lt;...&gt; Достоевский действительно всю свою жизнь крайне нуждался в
деньгах, - суммирует М.В. Волоцкой, - но причины этой нужды были чрезвычайно
своеобразны...  Для человека с другим характером - доходов Достоевского было
бы более чем достаточно для вполне обеспеченной жизни. Достоевский же терпит
острую нужду  еще в то время, когда получает от  опекуна регулярно  по 4.000
[ассигнациями] рублей в год, не считая офицерского жалованья" (46).
     Ф.М. Достоевский был не первым наследником, попытавшимся  склонить П.А.
Карепина к мысли о преждевременной раздаче оставленного доктором Достоевским
"богатства".   Письменная  заявка  брата   Михаила,   по  праву  старшинства
опередившего  его, нашла в П.А. Карепине благосклонного читателя, что  могло
бы послужить прецедентом  и для  Достоевского, окажись он  не менее скромным
просителем,  чем его старший брат.  "Тот,  конечно, по доброте  своей обещал
ссудить несколько  денег в  счет доходов с имения,  которых  в наличности не
было ни копейки", - оповещает А.М.  Достоевский читателя об успешной попытке
старшего  брата,  обратившегося к П. А.  Карепину  за ссудой в  счет будущей
женитьбы.   Однако   Ф.М.   Достоевский,   возможно,  пустив   в  ход   свой
сочинительский  дар, слишком усложнил  фабулу и не нащупал правильного хода.
"Должен я был около 1200 руб., должен был наделать про запас  платья, должен
был  жить  в  дороге &lt;...&gt;  да, наконец,  иметь  средства  обзавестись
кой-чем  на  месте..."  (47)  -  писал  он  по  первому   заходу,   объясняя
необходимость  подать в отставку  этими нуждами. Ответное сочувствие опекуна
достигнуто  не  было.  В   другой   заход,   тоже  обреченный   на  неуспех,
необходимость   отставки  была   представлена   через  нужду   оставаться  в
Петербурге.
     На третий заход фабульного запаса не хватило вовсе.
     "Почти в  каждом письме моем я  предлагал  Вам,  как  заведующему всеми
делами  семейства  нашего,  проект  о  выдележе...  части  моего  имения  за
известную сумму денег. Ответа не было никакого", - напишет он, уже взывая не
к разуму, а к чувству.
     Вы можете  отвергнуть теперь эти  предложения по тысяче предлогам. - Но
несколько строчек самых откровенных  с  моей стороны, эссенции всего, что до
сей поры  было писано и говорено с обеих сторон, теперь, в настоящую минуту,
необходимы  &lt;...&gt; Неужели &lt;...&gt;  вы захотите  еще  употребить ту
власть, которая  вам не дана,  действовать в  силу тех  побуждений,  которые
могут  управлять  только решением одних родителей,  наконец,  играть со мною
роль, которую я в первую минуту досады присудил вам неприличною. - Неужели и
после этого  всего вы будете противиться, ради моей собственной пользы и  из
сострадания к жалким грезам и фантазиям  заблуждающейся юности... до сих пор
не постигаю причины, заставившей вас,  приняв в соображение  ваше участие  в
семейных делах  наших, отстраниться от меня и  предать меня самым неприятным
гадостям и обстоятельствам, которые только были на свете" (48).
     Обратим  внимание, что,  являясь просителем, Достоевский нацелен  не на
то,  чтобы добиться  от  Карепина выполнения своей  задачи, Скорее,  он ищет
подтверждения  вероятности  или  даже  необходимости  того,   чтобы  просьба
сочинителя  была  непременно   отклонена  опекуном,  что   в  результате   и
происходит. Желание  получить наследство как бы неотделимо у него с желанием
принять отказ, возможно, дающий ему право на то, чтобы "высказаться" на тему
о своем договоре с  отцом,  принятом им за образец переписки. "Но тон письма
вашего, тон, который обманул бы профана, так что он принял бы все за звонкую
монету,  этот тон не  по мне.  Я его хорошо понял и он же мне оказал услугу,
избавив меня  от благодарности" (49), - заявляет он в письме от  19 сентября
1844  года.  Конечно,  если  бы  Карепин  не  нарушил  существенного  пункта
отцовского контракта, а именно, не затронул темы нищеты в непочтительном, то
есть неправильно  взятом "тоне", а пожелал, напротив, назвать  мнимое мнимым
даже условно, то есть увидеть в капризе необходимость,  контракт  с ним вряд
ли был бы расценен Ф.М. Достоевским как "предательство".
     "Вы  едва почувствовали  на плечах эполеты,  довольно часто  в  письмах
своих упоминали два  слова - наследство и свои долги; я молчал, относя это к
фантазии  юношеской,  твердо   зная,   что  опыт,  лета,  поверка  отношений
общественных и  частных  лучше Вам истолкуют, но теперь хочу упоминуть,  что
первое слишлом миниатюрно &lt;...&gt; - пишет Карепин (50).
     "Вам  угодно было сказать  несколько  острых вещей насчет миниатюрности
моего наследства,  -  отвечает  оскорбленный Достоевский.  - Но бедность  не
порок. Что Бог послал. Положим,  что вас благословил Господь. Меня  нет.  Но
хоть и малым, а мне все-таки хочется помочь себе по  возможности, не повредя
другим по  возможности.  Разве мои требования так  огромны. Что же  касается
слова наследства, то отчего же не назвать вещь ее именем" (51).
     "Долги, превышающие состояние, простятся богачу. Даже в иных случаях на
это обстоятельство везде смотрят с  уважением.  Бедняку дают щелчка...  Меня
мучили  долги,  с  которыми  я три  года  не могу  расплатиться. Меня мучила
безнадежность расплаты в будущем. И потому я вышел в отставку единственно  с
целью уплаты долгов  известным образом - разделом  имения (по  справедливому
замечанию  вашему,  весьма  и  даже  донельзя  весьма  миниатюрного, но  для
известных целей годящегося)" (52).
     Впоследствии   концепция  "назвать  вещь  ее  именем",  расширенная  до
включения в  нее  различных случаев пренебрежения  его нуждами,  служила для
Достоевского важным критерием оценки человека.
     "Но какова же  сестра Саша? - писал  он брату Мише из Семипалатинска. -
За  что  она  нас  всех  заставляет краснеть? Именно  краснеть!  Ибо  все  в
семействе нашем  благородны и великодушны. В кого она так  грубо  развита? Я
давно удивлялся, что она, младшая  сестра,  не  хотела никогда  написать мне
строчки. Не оттого ли, что она подполковница?" (53).
     Поправка к  мифу о  бедности, внесенная П.А. Карепиным, имела и другой,
не менее существенный аспект. Если опекунство доктора Достоевского проходило
под знаком "сочинительства", то П.А. Карепин,  не причастный  к творчеству и
не  испытывавший  перед  сочинителями  никакого пиитета,  присвоил отцовские
права не иначе как самозванец.
     "Вам ли оставаться при софизмах портических, в отвлеченной  неге и лени
Шекспировских  мечтаний?  На  что  они,  что  в  них   вещественного,  кроме
распаленного,   раздутого,  распухшего  -   преувеличенного,   но  пузырного
образа?.. - писал П.А. Карепин.
     "Если  вы  считаете пошлым и низким трактовать  со мною о  чем бы то ни
было,..   то  все-таки  вам  не   следовало  бы  так  наивно  выразить  свое
превосходство заносчивыми унижениями меня, советами и наставлениями, которые
приличны только отцу, и  шекспировским мыльным пузырем. Странно: за что  так
больно  досталось   от  вас  Шекспиру.  Бедный  Шекспир!"   -  отвечал   ему
оскорбленный Достоевский (54).
     Затронув тему нищеты как двойной конфликт богатого с бедным и  делового
человека  с мечтателем,  Карепин, хотя и  подарил  будущему  автору, как нам
придется убедиться, сюжет для нескольких сочинений, оказался первым в списке
врагов на жизнь. И сколь  бы велики ни  были  убеждения близких  в  том, что
"&lt;е&gt;жели  б  он видел  и  знал Петра  Андреевича, то не утерпел  бы  и
полюбил бы его всей  душой,  потому что  этого  человека не любить  нельзя",
Достоевский  оставался  непреклонен  в  своей  враждебности.  Но и  Карепин,
вероятно, отвечал Достоевскому тем  же чувством с той только  разницей,  что
выражал его в более сдержанных тонах .
     "Жаль, что не упоминаешь о брате Федоре;  он,  вероятно, поэтизирует, -
делает Карепин собственноручную приписку к письму жены, направленному Андрею
Достоевскому в марте 1849 года, то есть за месяц до  ареста писателя. - Если
и  увлекся  он  в область мечтательную, в  вихрь  ласкательств,  авторских и
артистических, - наступит, несомненно,  время, что права крови  заговорят, и
он сам удивится: почему чуждается близких" (55).
     "... Мы не знаем подробностей, но скорбим  бесконечно  &lt;о&gt; жалкой
участи  брата Федора,  - делает новую приписку Карепин, уже  в письме  от  5
января 1850 года, то есть вдогонку  отправленному на каторгу Достоевскому. -
Конечно, ты чужд также подобных  сведенией,  да  и старайся,  чтобы ни одним
словом,  ни  же  помышлением   тебя  не  коснулось,   а  скорбеть  неизбежно
&lt;...&gt; Да будет упование на милость Создателя и Начальства  неизменным,
и ему и всем нам в отраду несчастному" (56).
     В преломленном виде конфликт с П.А. Карепиным нашел воплощение в первом
сочинении Достоевского, "Бедные люди", работа над которыми велась чуть ли не
параллельно  с их  перепиской.  Вероятно, сочтя недостаточным  отпор, данный
опекуну  в эпистолярной  и  частной форме,  Достоевский  вводит  Карепина  в
собственную повесть, отведя  ему  "гнусную" роль  помещика  Быкова, то  есть
старого волокиты,  которому предстояло сначала обесчестить, а потом жениться
на  безответной  и бедной девушке "Вареньке". И  если в  подтексте  реальной
переписки Достоевского с Карепиным тема бедности трактуется как  высокомерие
богатого к бедному,  то в  подтексте "Бедных людей"  оно  приобретает  смысл
соблазнения богатым бедной. Углубление роли, навязанной Достоевским Карепину
в "Бедных людях", осуществляется за счет переведения ее в эротическую сферу,
ставшую мерой проявления власти. Скорее всего,  в замысел сочинителя входило
объявить  реальному  П.А.  Карепину, предложившему  реальной  сестре,  Варе,
контракт,   замешенный   на    высокомерном   презрении   к   бедности,    о
недействительности  их  брака.  Карепинская  роль  узурпатора  родительского
наследства и оскорбителя чести автора "Бедных людей" соответствует  его роли
соблазнителя собственной жены. Навязчивая  идея  Макара Девушкина расстроить
брак Вареньки с помещиком Быковым ретроспективно  повторяет  мечту реального
Достоевского освободить сестру от брака с опекуном.  Припомним,  что Карепин
был на 26 лет старше В.М. Достоевской.
     Хотя Карепину довелось впоследствии удовлетворить  запрос Достоевского,
выделив  ему  из  собственных  средств 1.000  рублей  серебром,  в  сознании
сочинителя  он  оставался  оскорбителем.  Причем,  если в  "Бедных людях"  о
соблазнителе Быкове (Карепине)  есть лишь  беглое  упоминание по контрасту с
сочинителем  Девушкиным,   в  "Белых   ночах"   эротическая  тема   является
центральной. Прямого упоминания  роли  Карепина в повести  нет.  Однако  его
легко вывести из  контекста.  Рассказчик именует себя "мечтателем", не иначе
как  позаимствовав   свой  титул  из   контекста  "шекспировских  мечтаний",
подмеченных  реальным Карепиным  у реального Достоевского. Заметим, что даже
поправка  титула,  сделанная  с  учетом  подмены  карепинской  установки  на
авторскую, возвращает читателя к мифу о богатом бедном.
     "Мечтатель",  сообщает  рассказчик, -  "богат <i>своею  особенною</I> жизнью",
селится он большей частью в каком-нибудь неприступном углу, как будто таится
в нем даже от дневного света, и уж если заберется к себе, то так и прирастет
к своему углу, как улитка &lt;...&gt;".
     И если под "мечтателем" рассказчик имеет в виду автора, прошедшего опыт
карепинского  опекунства, под его собеседницей,  названной сестрой, он может
подразумевать собственную сестру, соблазненную Карепиным. Их "родственность"
проигрывается на разных уровнях.
     "Постойте, я догадываюсь: у вас верно есть  бабушка, как и у  меня. Она
слепая и  вот  уже целую  жизнь  меня  никуда  не пускает,  так что  я почти
разучилась совсем говорить. А когда я нашалила тому назад года два, так  она
&lt;...&gt;  взяла, призвала меня,  да  и пришпилила булавкой  мое  платье к
своему".
     Заметим, что мера наказания "пришпилила булавкой" вполне  соответствует
ритуальному наказанию, совершаемому, по свидетельству дочери писателя, отцом
Достоевского.
     "&lt;...&gt; Мой дед никогда не отпускал своих красивых дочерей одних и
сопровождал  их  в те немногие  разы,  когда  они  наносили визит к сельским
соседям.
     Усердная бдительность отца задевала моих деликатных  тетушек. С  ужасом
вспоминали они потом, как  отец по вечерам заглядывал под кровати, проверяя,
не спрятались ли там их любовники" (57).
     Существуют и  другие  параллели, указывающие  на наличие биографических
мотивов. Настенька получала образование в  отсутствие  родителей  от соседа,
снабжавшего ее французскими романами, в то время как Варенькой  после смерти
родителей  руководил сосед Ф.А. Маркус, поставлявший  ей  немецкие романы. И
если  о   Настеньке   известно,  что  она   бросилась  в  объятья  к  своему
соседу-учителю, возможно, заразившись романтическими фантазиями авторов,  то
не исключено, что с Варенькой,  сестрой писателя, тоже связана романтическая
история,  предшествовавшая ее браку с Карепиным - предположение, к  которому
мне предстоит вернуться.
     Конечно,  имя "Настя"-"Надя"  могло  быть заимствовано  Достоевским  из
другого  источника,  связанного  с  мужским  миром,  в  котором он  сам,  по
свидетельству  А.И.  Савельева,  "настолько  был  непохожим  на  других  его
товарищей во всех поступках, наклонностях и привычках и  так  оригинальным и
своеобычным,  что  сначала  все  это  казалось   странным,  ненатуральным  и
загадочным &lt;...&gt;" (58). В том, мужском мире, за автором "Белых ночей",
по  свидетельству другого  мемуариста, С.Д. Яновского, не было  замечено  ни
одной   женской   привязанности.   "'К   женскому   обществу,   -   замечает
добропорядочный  Риезенкампф, - он всегда казался равнодушным и даже чуть ли
не имел к нему какую-то антипатию...' И раздумчиво добавляет: в??Может быть,
и  в этом  отношении он скрывал кое-что'" (59). Припомним, что "Белые ночи",
где впервые появляется имя "Настенька",  посвящены А.Н.  Плещееву, в письмах
которого, адресованных  Достоевскому  и найденных при  его  аресте,  имеется
упоминание о таинственной  "Ваньке  (Насте,  Типке  тож)".  С  учетом  этого
упоминания, имя  Настя  может быть  рассмотрено в другом контексте,  тоже не
лишенном автобиографических корней.
     Допуская  возможность заимствования  имени  "Настя"  из  "плещеевского"
контекста с последующим использованием его  в ряде повестей от "Белых ночей"
до "Записок из  подполья", И.Л. Волгин делает предположение  о существовании
реальной   страсти   к   падшей   женщине   (Насте)   у   самого   Плещеева,
"озаботившегося" вывести  ее "из мрака заблужденья".  По  мысли  Волгина,  к
осуществлению своей задачи  А.Н. Плещеев мог привлечь, в  числе прочих, А.И.
Пальма и  Достоевского, обратившись к последнему с просьбой достать денег на
содержание Насти. Конечно, в письме Плещеева  есть все компоненты для такого
прочтения ("Как мне будет больно, - писал Плещеев  Достоевскому,  - если она
опять  вернется  к  прежнему").  Но  мысль  о  заимствовании имени  Насти по
аналогией  с  плещеевской   пассией  предполагает  дословное  понимание   их
переписки,  которая  вполне  могла  быть  шифрованной, особенно  если учесть
подпольное  положение корреспондентов как  участников антиправительственного
заговора. Конечно, и сам Волгин, проведя аналогию между плещеевской Настей и
Настенькой  "Белых  ночей", оговаривается, что полного соответствия там быть
не могло. Но что же могло быть?
     Учитывая  конспиративный  характер  письма  Плещеева   к  Достоевскому,
допустимо  предположить, что  имена  "Ваньки (Насти, Типки  тож)" могли быть
придуманы Достоевским  и Плещеевым  в  ходе  соревновательного  опыта, каким
явилось параллельное сочинения Плещеевым "Дружеских советов",  а Достоевским
- "Белых ночей". Вполне возможно, что имя "Насти"  оказалось условным именем
для  обозначения  лиц(а),  причем,  вовсе  не  обязательно   женского  пола.
Нестабильность  пола  поддержана  в  "Белых  ночах"   такими  деталями,  как
наименование рассказчика "мечтателем", то  есть носителем мужского  имени, о
котором сказано, что он  "не  человек, а знаете  какое-то существо  среднего
пола".  Если припомнить, психологический акцент "Белых  ночей" был сделан на
наличии любовного треугольника,  в  котором  рассказчик  тайно влюбляется  в
барышню (другого мечтателя),  уже отдавшую кому-то  сердце. Получается,  что
мужчина,  увлекшийся  женщиной,  испытывает безответное  чувство,  выбрав  в
качестве  объекта  страсти   женщину,  полюбившую  другого  мужчину.  Но  не
напоминает ли этот любовный треугольник вариацию рекуррентного мотива самого
Достоевского, по его  собственному признанию, тайно  влюбившегося в мужчину,
сердце которого уже принадлежало (другой) женщине?
     "Взглянуть на него: это мученик! -  пишет Достоевский  брату Михаилу  о
И.Н.  Шидловском,  о котором много  лет спустя он вспомнит  при знакомстве с
В.С.  Соловьевым.  -  Он  иссох;  щеки впали; влажные глаза его были сухи  и
пламенны; духовная красота его  лица возвысилась  с  упадком  физической. Он
страдал! Тяжко  страдал! Боже мой,  как  любит он  какую-то девушку  (Marie,
кажется). Она  вышла за кого-то  замуж. Без  этой любви он не был бы чистым,
возвышенным, бескорыстным  жрецом поэзии... Часто мы с ним просиживали целые
вечера, толкуя  бог  знает о чем! О, какая откровенная, чистая  душа! У меня
льются теперь слезы, как вспомню прошедшее!" (60)
     О тайном увлечения Достоевского другим  товарищем по фамилии Бережицкий
вспоминает   А.И.   Савельев,   застенчиво   оставив  вопрос   о   возможных
гомосексуальных мотивах  за пределами своего рассказа, в связи с чем позволю
себе  оговорку,  что  термин  этот  будет  употребляться   мною  условно  за
исключением  тех  случаев,  когда  эротические  мотивы   Достоевского  будут
обсуждаться в контексте  теорий  Фрейда (глава 9). С  Бережицким, вспоминает
А.И.  Савельев, делился досуг,  совместные чтения,  уединенные часы и робкая
страсть  вперемешку  со  страхом  подпасть  под  чужое  влияние.  На стороне
Бережицкого было то, чего Достоевский был от  рождения лишен -  "Бережицкого
считали  за  человека  состоятельного,  он любил  щеголять  своими  богатыми
средствами (носил  часы, бриллиантовые  кольца,  имел  деньги)  и  отличался
светским образованием, щеголял своею  одеждою, туалетом и особенно мягкостью
в обращении".
     "Я имел у себя товарища, - читаем мы о Бережицком в письме Достоевского
к брату от  1 января  1840 года, - одно созданье, которое так  любил  я!  Ты
писал ко  мне, брат, что я не  читал Шиллера. Ошибаешься, брат!  Я  вызубрил
Шиллера,  говорил  им, бредил им; и я  думаю,  что  ничего более  кстати  не
сделала судьба  в  моей жизни, как  дала мне узнать великого  поэта  в такую
эпоху моей жизни; никогда бы я не мог узнать его так, как тогда. Читал <i>с ним</I>
Шиллера, я поверял <i>над ним</I> и благородного, пламенного дон Карлоса, и маркизу
Позу, и Мортимера. Эта дружба так много  принесла мне и горя и  наслаждения!
Теперь я вечно буду молчать об этом" (61).
     Не  исключено,  что  в  списке  лиц  неженского  пола,  так  или  иначе
покоривших сердце Достоевского, мог оказаться и сам Плещеев, тем  более, что
список этот, вероятно, мог  бы быть пополнен еще и такими  именами как  Д.В.
Григорович,  А.И.  Пальм и,  наконец, Н.А. Спешнев,  которому,  со слов Л.И.
Сараскиной,  автора  книги "Одоление  демонов", к которой  мы еще  вернемся,
Достоевский  отдал  "всю  страсть  благоговейного   ученичества,   всю  муку
преданного  обожания,  доходящего  до  идолопоклонства,  всю боль  духовного
подчинения".  Наличие гомосексуальных влечений у Достоевского  было оспорено
Игорем  Волгиным, аргументирующим  свою  позицию наблюдениями за  характером
писателя.  Указав на  тенденцию  Достоевского не  подчиняться, а,  наоборот,
подчинять и  отсутствие у него "женственности и пассивного ожидания", Волгин
настаивает на необоснованности  теории Сараскиной и созвучного  с ней мнения
Парамонова о гомосексуальных мотивах, хотя и указывает на наличие лесбийских
(уже не в характере, а в сочинениях Достоевского). Надо думать,  вопрос этот
требует иного фокуса.
     "Заметим  попутно, -  пишет  И.Л. Волгин, - что лесбийские мотивы (коль
скоро о них зашла  речь) неизменно сопряжены  у Достоевского с  именем <i>Катя</I>.
Стоит  вспомнить юную княжну,  носящую это  имя в "Неточке  Незвановой" - ее
нежную  дружбу  с главной героиней  романа. О  Катерине Ивановне  в "Братьях
Карамазовых"  было  говорено выше. Эти  "Катерины" всегда  "аристократичнее"
тех,  кто  служит объектом  их чувственных изъяснений.  Такой  иерархический
акцент,  по-видимому,  не случаен. Не связан ли  выбор "лесбийского" имени с
императрицей Екатериной II?" (62).
     3. "Как будто вымаливала у него одобрения".
     Но  если допустить,  как,  кажется,  все  же  допускает Волгин, наличие
лесбийских  мотивов  в  сочинениях  Достоевского,  разве  так  уж невероятно
предположить, что за женскими именами,  вовлеченными  в лесбийские фантазии,
могли  стоять  мужские  прототипы,  заимствованные  автором из  собственного
опыта. Почему  Петрашевский мог пожелать отправиться в церковь, переодевшись
женщиной, а  Достоевский не мог пожелать стать рассказчиком от лица женщины?
Припомним гипотезу  Антония  Храповицкого  о  том,  что  Карамазов-отец,  по
первоначальному  замыслу  автора,  от  которого он  впоследствии  отказался,
должен  был подвергнуть Смердякова "Содомскому осквернению". Учитывая, что в
окончательной  версии  жертвой  карамазовского  сладострастия становится  не
мальчик, а девочка, Достоевский мог тем не менее иметь в виду мальчика. Ведь
назвал же  он  персонажа  своего  первого  сочинения Девушкиным? Короче,  не
исключено,  что   в   эротических  мечтаниях  Неточки  Незвановой,   сироты,
воспылавшей  страстью  к княжне  Кате,  возможны  отголоски  гомосексуальных
увлечений самого автора, тоже вступившего в новый мир сиротой, посягнувшей в
своих увлечениях  на  интимный контакт  с  лицами из недосягаемого  для него
социального   круга.  Заметим,  что  в  любви  Неточки  Незвановой  к  Кате,
представленной  рассказчиком  как  первый  эстетический   опыт,  повторяется
литературный подтекст истории увлечения Достоевского Бережицким.
     "Да,  это была любовь, настоящая любовь  со слезами и радостями, любовь
страстная. Что влекло меня к ней? Отчего родилась такая любовь? Она началась
с  первого взгляда на нее, когда  все чувства мои были сладко поражены видом
прелестного,  как  ангел,  ребенка.  Все  в  ней  было прекрасно; ни один из
пороков ее не родился вместе с нею &lt;...&gt; Все любовались ею, все любили
ее,  не  я одна  &lt;...&gt; Может быть,  во  мне  первый раз поражено  было
эстетическое   чувство,   чувство  изящного,   первый  раз   сказалось  оно,
пробужденное красотой, и вот - вся причина зарождения любви моей" (63).
     Как и сам Достоевский, Неточка Незванова оказалась в чужом и непонятном
ей  мире  представителей  родовой  знати.  Оба  отличались  болезненностью и
н