елюдимостью. Подобно Неточке, подпавшей под очарование резвой, красивой и своевольной Кати, Достоевский был покорен аналогичными чертами Бережицкого, Шидловского, Григоровича и пр. В арсенале средств обольщения Неточки Незвановой, равно как и Достоевского, оказались лишь усидчивость, наблюдательность и страсть к чтению. История влечения этих двух существ, Неточки, и Кати, изложена в терминах борьбы за подчинение, как и история всех увлечений реального Достоевского. "Катя выдумала, что мы будем так жить: она мне будет один день приказывать, а я все исполнять, а другой день наоборот - я приказывать, а она беспрекословно слушаться; а потом мы обе будем поровну друг другу приказывать; а там кто-нибудь нарочно не послушается, так мы сначала поссоримся, так, для виду, а потом поскорее помиримся" (64). В историю любви вплетается фетишистский мотив, к которому нам еще предстоит вернуться в другом контексте, ставший сигналом, а, возможно, и символическим воплощением эротической энергии. "Тихонько, дрожа от страха, целовала я ей ручки, плечики, волосы, ножку, если ножка выглядывала из-под одеяла. Мало-по-малу я заметила, так как я не спускала с нее глаз целый месяц, - что Катя становится со дня на день все задумчивее <...> Она стала раздражительна...", - рассказывает Неточка Незванова (65). "У вас башмак развязался, сказала она мне - давайте я завяжу, - читаем мы дальше. - Я было нагнулась сама, покраснев, как вишня, от того, что, наконец-то, Катя заговорила со мной. - Давай! сказала она мне нетерпеливо и засмеявшись. Тут она нагнулась, взяла насильно мою ногу, поставила к себе на колено и завязала. Я задыхалась. Я не знала, что делать от какого-то сладостного испуга. Кончив завязывать башмак, она оглядела меня с ног до головы" (66). Не исключено, что мотив укрощения свирепого бульдога влюбленной Катей мог перекочевать в романтическую повесть Достоевского из мужского мира, повторяя жест Петрашевского, который вызвался "выпить целую бутылку шампанского с единственной целью, чтобы Толль после ужина остался дома, а не ехал куда-нибудь кутить". "Княжна с торжеством стала на завоеванном месте и бросила на меня неизъяснимый взгляд, взгляд пресыщенный, упоенный победою". Возможно, по модели Ф.Н. Львова, взявшего на следствии вину Н.А. Момбелли на себя, строится мотив выгораживания. Взяв на себя вину Кати, впустившей бульдога в покои старухи-княжны, Неточка тешит себя мыслью, что несет наказание за нее. Конечно, Достоевский, как и его героини, сам мог оказаться под влиянием романтических авторов. В перечисленных произведениях есть не только косвенные, но и прямые ссылки на Вальтер Скотта и героиню "Сен-Ронанских вод", Клару Мовбрай, которая могла послужить прототипом всех трех женских персонажей романтических повестей. Однако, если понятие "мечтателя" действительно было сформулировано Достоевским с оглядкой на "соблазнителя" Вареньки Карепина-Быкова, что представляется мне очевидным, то трудно допустить, чтобы Достоевский решил прервать автобиографическую линию только для того, чтобы отдать дань литературному увлечению. К тому же имя красавицы Кати в "Неточке Незвановой" могло быть заимствовано Достоевским из того же автобиографического материала, из которого была взята тема Карепина-Вареньки. Катей была единокровная сестра матери Достоевского от второго брака их деда. "Я помню ее девочкой, почти товаркой мне по летам, - пишет о ней Андрей Достоевский. - До самого ее замужества я называл ее просто Катенькой, а она меня - Андрюшенькой. В детстве она была очень красивенькой девочкой, а когда подросла, стала просто красавицей. Не помаю греха, что в юности я был влюблен в нее без памяти" (6 7). Но какую роль могла реальная "Катенька" сыграть в возможных гомосексуальных фантазиях Достоевского? Припомним, что она воспитывалась, как и сестра Достоевского, Варя, в одном и том же доме, у родственников Куманиных и, как Катя в "Неточке Незвановой", была красавицей и потенциальной соперницей сестры Вари, в вопросах брака. "Она, бедная, целый вечер просидела у себя наверху, не показываясь вниз, - пишет Андрей Достоевский о вечере, в продолжение которого ожидалось карепинское предложение о браке, - а как уж ей хотелось посмотреть на жениха. Но это было ей не дозволено, это было не в правилах... Ну, а как в самом деле, жених, увидевши другую взрослую девушку, пленится ею больше, нежели своею невестою, и сделает предложение не нареченной невесте, а другой личности..." (68). Заметим, что хронология "Неточки Незвановой" нарушена с самого начала. Рассказ о смерти отчима предшествует рассказу о детстве, после чего "вспоминаются" события после его смерти, в частности, вступление автора в мужской мир и "лесбийский" роман с Катей, вслед за которым возникает коллизия треугольника между Неточкой и супружеской парой, Петром Александровичем и Александрой Михайловной, повторившей, как нам предстоит показать, судьбу матери Достоевского. В известном смысле, в "Неточке Незвановой" завершен цикл, начавшийся с обстоятельств, связываемых автором с тайной смерти отца, и кончившийся подробностями смерти матери, тоже окруженными таинственными обстоятельствами, к которым мы вернемся в контексте следующей главы. Роль мужа, хранящего тайну романтического увлечения жены и подвергающего ее изощренному наказанию под видом любви, отведена в "Неточке Незвановой" прототипу П.А. Карепина. Супруги представлены лишь по имени и отчеству, то есть, как Петр Александрович и Александра Михайловна (заметим частичное именное сходство с Петром Андреевичем и Варварой Михайловной Карепиными), причем у Петра Александровича намечается близкое портретное сходство с Карепиным. "С виду это был человек высокий, худой и как будто с намерением скрывавший свой взгляд под большими зелеными очками", - читаем мы в "Неточке Незвановой. Как и Карепин, Петр Александрович является управителем имений князя. Как, возможно, и в случае Карепиных, непроизносимая тайна, тяготеющая над супругами, остается не раскрытой до того момента, пока в супружеские отношения не вмешивается рассказчик, читай, сам Достоевский. Повествование ведется от лица Неточки Незвановой, пытающейся, как, возможно, и Достоевский, разгадать механизм брачных отношений супружеской четы, любимой ею (читай - Достоевским) Александры Михайловны (сестры Вари) и нелюбимого ею Петра Александровича (опекуна Карепина). "Меня поражало ее необыкновенное внимание к нему, к каждому его слову, к каждому движению; как будто бы ей хотелось всеми силами в чем-то угодить ему<...>. Она как будто вымаливала у него одобрения: малейшая улыбка на его лице, полслова ласкового - и она была счастлива; точно как будто это были первые минуты еще робкой, еще безнадежной любви", - читаем мы о жене Петра Александровича в "Неточке Незвановой (69). За подчиненностью Александры Михайловны своему мужу, в подтексте, подчиненностью Вареньки Карепину, стоит идея неравного брака, в котором каждый играет отведенную ему роль. Петр Александрович притворяется благодетелем, а его жена - облагодетельствованной. Заметим, что даже в мемуарах Андрея Достоевского, в которых отражаются лишь поверхностные стороны жизни, эта игра отведенных каждому ролей прослеживается с момента сватовства Карепина к Вареньке. "Сестру Вареньку одели чуть ли не по бальному, даже и мне велели надеть новый сюртучок <...> Бабушка разнесла карты и начали игру в преферанс <...> По правую сторону жениха усадили в стороне сестру Вареньку. После второй сдачи жених распустил карты, показывая их сбоку сидевшей невесте. Но ей, бедной, вероятно, было не до карт; она и действительно не знала никакой игры, но в настоящую минуту, я думаю, короля от валета едва ли бы отличила!.. В самом деле... видеть человека в первый раз в жизни и сознавать, что этот человек есть ее жених, ее будущий муж... Но при всяком развертывании веером карт сестра радушно улыбалась и показывала вид, что ее интересует игра, - описывает Андрей Достоевский вечер сватовства Карепина к сестре Варе (70). Дважды в рассказе упоминается о срыве таинственных супружеских отношений, сопровождающемся истерикой Александры Михайловны. В аналогичном контексте Андрей Достоевский пишет о таинственных истериках матери, к которым мы еще вернемся. "Но не могу забыть нескольких вечеров в нашем доме (в целые восемь лет, двух-трех, не более), когда Александра Михайловна как-будто вдруг вся переменялась. Какой-то гнев, какое-то негодование отражались на обыкновенно тихом лице ее, вместо всегдашнего самоуничижения и благоговения к мужу. Иногда целый час приготовлялась гроза; муж становился молчаливее, суровее и угрюмее обыкновенного. Наконец больное сердце бедной женщины как-будто не выносило. Она начинала прерывающимся от волнения голосом разговор, сначала отрывистый, бессвязный, полный каких-то намеков и горьких недомолвок; потом, как будто не вынося тоски своей, вдруг разрешалась слезами, рыданиями, а затем следовал взрыв негодования, укоров, жалоб, отчаяния, словно она впадала в болезненный кризис" - читаем мы в "Неточке Незвановой" (71). Выяснение тайны связано в повести с прочтением Неточкой (в подтексте - самим Достоевским) письма, оставленного в романе Вальтера Скотта "Сен-Ронанские воды". Знакомство с документом, адресованным к Александре Михайловне молодым любовником, именующим себя "неровней", наводит юную Неточку на мысль о погубленной репутации Александры Михайловны как основании ее союза с нелюбимым мужем. В реальной жизни тайна сестры Вари, вероятно, по мысли Достоевского, имитирующей счастливый брак с Карепиным, остается неразгаданной. Судя по некоторым деталям повести, Достоевский мог размышлять о тайне брачного контракта Карепиных по аналогии с тайной родительского брака. Как и в истории родителей, брачная тайна которых приоткрывается незадолго до смерти матери, развязка событий в "Неточке Незвановой" наступает в преддверии смерти Александры Михайловны. Не исключено, что разрешению родительской тайны посвящены зрелые романы Достоевского. Однако, если тайна союза Карепиных действительно была вплетена в контекст "Неточки Незвановой, что представляется мне несомненным, то Достоевскому принадлежит заслуга частичного ее разрешения. Заметим, что судьба Вари Достоевской весьма таинственна. На ее долю почему-то выпало уединенное детство вдали от братьев и сестер. По свидетельству Андрея Достоевского, в начале 1832 года "между родителями решено было, что каждое лето с ранней весны маменька будет ездить в деревню", и "вскоре после Пасхи (тогда она была довольно поздняя, 10 апреля)" трое старших мальчиков стали ждать прибытия "деревенских лошадей, запряженных в большую кибитку", чтобы отправиться с "маменькой" в село Даровое. Однако, Варю, которой еще не было 10 лет, почему-то решили повезти "погостить" к тетке А.Ф. Куманиной в Москву. Через год с небольшим, в письме, посланном в Даровое и датированном августом 1833 года, доктор Достоевский делает о Варе таинственное упоминание ("жаль мне дочки, она бедная душою тоскует"). Но что могло вызвать душевную тоску у 10-летней девочки (Варе должно было исполниться 11 лет 5 декабря 1833 года)? Быть может, речь шла о тоске по дому, по семье? Но что мешало ей оставаться в семье? Что могло вызвать ее отлучение от дома? "Не могу разьяснить, про какую дочку здесь упоминается, вероятно, это какое-нибудь иносказание", - делает примечание к слову "дочка" мемуарист. Однако, если учесть, что в 1833 году дочь Вера была еще младенцем, а Саше еще предстояло родиться, то речь могла идти только о "дочке" Варе. К тому же само признание эзопового слоя в переписке родителей говорит о наличии в семье неразглашенной тайны, а, возможно, и не одной. И если продолжить мысль Андрея Достоевского в ключе "иносказаний", то родительское иносказание могло, скорее всего, относиться не к слову "дочка", а к определению "бедная" и "душой тоскует". И тут достойно внимания одно совпадение. Возраст Вари Достоевской близок к возрасту изнасилованной девочки, упомянутой в историях Достоевского, рассказанных в салоне В.В. Философова и в гостиной Корвин-Круковских - тема, к которой мы еще вернемся в главах 7 и 11. С весны 1838 года и до замужества В.М. Достоевская переселяется жить к Куманиным. Но что могло так надолго, так сильно ранить Достоевского в карепинском типе? Конечно, он покусился на тему "бедности", заговорив о ней в циническом тоне, конечно же унизил род Достоевских, взяв сестру Варю в жены из снисхождения. Но чем мог она досадить лично Достоевского? "Точно так же, как теперь, он остановился перед зеркалом, и я вздрогнула от какого-то неопределенного, недетского чувства, - рассказывает Неточка о Петре Александровиче. - Мне показалось, что он как-будто переделывает свое лицо. По крайней мере, я видела ясно улыбку на лице его перед тем, как он подходил к зеркалу; я видела смех, чего прежде никогда от него не видела, потому что (помню, это всего более поразило меня) он никогда не смеялся перед Александрой Михайловной <...> Посмотревшись с минуту в зеркало, он понурил голову, сгорбился, как обыкновенно являлся перед Александрой Михайловной, и на цыпочках пошел в ее кабинет" (72). Эксперименты с собственным отражением в зеркале известны и за Достоевским. О них сообщает нам мемуарист Риезенкампф. Но как объяснить тот факт, что ненавистному опекуну автор "Неточки Незвановой" пожелал подарить привычки, интимно знакомые ему самому? Конечно, вполне можно допустить, что инициатором в подделывании собственного облика как раз и был Карепин, в каковом случае Достоевский лишь вернул ему заслуженное авторство. Но только ли подделывание, подкрашивание собственного облика открылось Неточке Незвановой в случайно подсмотренном ею зеркальном отражении Карепина? Обратим внимание, что, перед тем, как открыть дверь в кабинет жены, "он понурил голову, сгорбился" и встал "на цыпочки", то есть предстал перед женой в чем-то виноватым. В кульминационный момент читатель узнает, что Александра Михайловна подозревает Петра Александровича в тайной страсти к Неточке Незвановой. Не исключено, что в подсознательном своем желании Достоевский видел в Карепине мужа Вареньки, воспылавшего гомосексуальной страстью (ненавистью) к нему самому. "Летом 1866 года он гостит в Люблино под Москвой, - пишет о Достоевском И.Л. Волгин, - на даче у своей младшей сестры (там, кстати, пишется 'Преступление и наказание'). Во всех дачных розыгрышах, импровизациях, инсценировках, которые устраивает веселящаяся молодежь, он берет на себя роли исключитрельно 'хищные' судьи, белого медведя-людоеда, и, наконец, изображенного им (в почти 'обэриутском' стихотворении! Доктора Левенталя, который 'прутом длинным, длинным, длинным' грозится высечь одного из юных участников этих семейных игрищ - племянника Достоевского Сашу Карепина" (73). Припомним, что как раз в "Преступлении и наказании" роль соблазнителя (спасителя) девушки, запятнавшей себя в глазах общества нарушением нравственного табу, отводится персонажу, повторяющему карепинский тип, причем, не исключено, что, решив писать "Преступление и наказание" на даче у Карепиных, Достоевский уже наметил сделать Карепина прототипом Лужина. К тому же к 1865-1866 г.г., то есть ко времени, когда Достоевский работал над "Преступлением и наказанием", к нему могло вернуться ощуюение, сопровощдавшее его в период реальной переписки с Карепиным. В 1864 году он потерял брата Михаила и жену, Марию Димитриевну, со смертью которых возвращались долги и "безнадежность расплаты в будущем", то есть страх голода, выселения из квартиры, долговой ямы, тюрьмы и необходимости отказаться от сочинительства. К марту 1866 года долги Достоевского по векселям составляли сумму в 13.636. Однако, в "Преступлении и наказании", как и в "Бедных людях", карепинская тема, то есть тема раскаявшегося волокиты, сначала соблазнившего, а затем женившегося на "сестре Вареньке", повторяется как эквивалент темы нищеты при всех имеющихся разночтениях. Петр Андреевич Карепин, как и Петр Петрович Лужин (заметом все то же частичное именное сходство) оказался женихом Дуни стараниями покровителей, которым он приходится дальним родственником. Снова повторено портретное сходство. "Правда ему уже сорок пять лет, но он довольно приятной наружности и еще может нравиться женщинам, да и вообще он человек солидный и приличный, немного только угрюмый и как бы высокомерный", - пишет Достоевский в "Преступлении и наказании". "В комнату вошел мужчина лет сорока или с лишечком, видный, выше среднего роста, стройный, очень красивый и развязный, - вспоминает Андрей Достоевский в мемуарах. Петр Петрович Лужин был "как следует принят, пил кофе, а на другой же день прислал письмо, в котором весьма вежливо изъяснял свое предложение и просил скорого и решительного ответа", - читаем мы в "Преступлении и наказании". "Посидев затем немного и сделав, конечно, предложение, и получив тут же согласие, жених вскоре уехал, оставив во всех самое выгодное о себе впечатление, или, лучше сказать, обворожил всех, - читаем мы в мемуарах Андрея Достоевского. О Лужине сказано, что он "положил взять девушку честную, но без приданого и непременно такую, которая уже испытала бедственное положение; потому, как объяснил он, муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля". "Помню, в один из масленичных дней <...> тетушка <...> сообщила мне, что Бог посылает моей сестре Вареньке 'судьбу', то есть, попросту сказать, приличного жениха, который, может быть, будет и нам, сиротам, подпорою, как более близкий родственник <...>" - читаем мы в мемуарах Андрея Достоевского (74). Не исключено, что и сам Достоевский, как известно, принужденный раскрывать перед опекуном и "соблазнителем" сестры собственные карты, объяснял свое унизительное положение статусом "бедного сироты". Мотив борьбы Достоевского с Карепиным, проходящий под знаком стремления подчинить его своей воле, звучит в подтексте бессильных упреков Раскольникова сестре Дуне и матери (читай - сестре Варе и тетке Куманиной), единодушно принявших Карепина за благодетеля. "Что ж они обе, не видят что ль этого, аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны! И как подумать, что это только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, а тон всего этого. Ведь это будущий тон после брака, пророчество <...> Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать<...> (75). Надо думать, женские персонажи, скорее всего, сочиненные Достоевским с намерением разобраться в собственных эмоциях, не возникли у него произвольно: "у Достоевского меж тем не бывает случайной семантики", - повторим мы наблюдение Волгина. Приняв на себя обет молчать о прошлом гомосексуальном опыте ("Эта дружба так много принесла мне и горя и наслаждения! Теперь я вечно буду молчать об этом"), Достоевский мог остановиться на женской модели, взяв за образец сестру Варю, принужденную пойти на неравный брак с Карепиным ввиду того, что она уже запятнала свою репутацию таинственной историей в прошлом. В реальной жизни недоверие Достоевского к Карепину с годами стало распространяться и на сестру, а деятельность в обществе Петрашевского поставила старших братьев, Михаила и Федора, по разные стороны политического барьера с четой Карепиных. 18 августа 1849, например, брат Михаил оповестил Достоевского о молчании москвичей относительно его ареста, из чего старший Достоевский заключил, что "они, кажется, ничего не знают об этом, по крайней мере ничего не пишут. Ни от сестры, ни от зятя я еще не получал писем, но брат показывал мне полученные им, в которых даже и намека нет, чтоб они что-нибудь знали. Пусть их не знают" (76). "Ты меня просто удивил, написав, что, по твоему мнению, московские ничего не знают о нашем приключении, - поправляет брата Достоевский в письме от 27 августа. - Я подумал, сообразил и вывел, что это никаким образом невозможно. Знают, наверно, и в молчании их я вижу совершенно другую причину. Впрочем, этого и ожидать должно было. Дело ясное" (77). Когда-то Н.А. Добролюбов поставил Достоевскому в заслугу создание особого типа, доходящего "от болезненного развития самолюбия и подозрительности <...> до чрезвычайных уродств и даже помешательства", указав в качестве примера на г. Голядкина и Фому Фомича. Эти персонажи "могут под эту рубрику уместиться, потому что у обоих действительно до болезненности развиты самолюбие и подозрительность", согласился с Н.А. Добролюбовым Н.К. Михайловский, однако сделал существенную оговорку. "Но не гораздо ли важнее этого сходства то различие, что один - мучитель, а другой мученик? Как же это критик отметил такую уж слишком общую, расплывающуюся черту сходства и просмотрел такую специальную, резкую, яркую разницу?" - писал он (78). Но разве так уж трудно себе представить, чтобы и "мучитель", и "мученик" могли совмещаться у Достоевского в одном лице? И если это допущение верно, то и верна мысль о том, что тема богатого бедного разработана с учетом автобиографического материала все тем же лицом. 1. Цитируется по Топоров В.Н. Миф, ритуал, символ, образ. Исследования в области мифопоэтического. М., 1995, с. 118. 2. Цитируется по публикации И.С. Зильберштейна. Литературное наследство. М., 1973, с. 121. 3. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., Л. 1985, т. 28, т. 1, с. 58. 4. Там же, с. 60. 5. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч., С.-П., 1894, т. 2, с. 402. 6. Цитируется по Бурсов, Б.И. Личность Достоевского. Л., 1979, с. 259-260. 7. "Психоанализ вообще учит понимать жизнь восприятий как отражение жизни инстинктов, точно так же отдельные психические механизмы видоизменения и создания компромиссов соответствуют различным возможностям, представляющимся инстинктам, из этих возможностей мы знаем, кроме вытеснения, еще и другие, в особенности, превращения инстинктов (сюда входят и превращение в противоположность). Если процесс не завершается "удалением в бессознательное", а замещается в сознании, то эти замещения оказываются поддержанными "первоначальным аффектом". "Так мы знаем в психической сфере механизм тенденциозной проекции, при помощи которой невыносимое внутреннее восприятие проецируется наружу, механизм разложения (расцепления), который разлагает обычно мирно соединенные в бессознательном элементы,в особенности противоречия, на их составные части, в известной степени констатирует противоположности, дабы облегчить сознанию отдельное восприятие несовместимых друг с другом стремлений. С другой стороны, мы знакомы с механизмом собственно вытеснения, при помощи которого устраняются невыносимые для сознания элементы, в особенности противоречия. Изменению инстинкта, наконец, соответствует замена противоположностью, причем в большинстве случаев отталкивающий бессознательный элемент замещается его чрезмерно подчеркнутой в сознании противоположностью". О.Ранк, Г. Закс. Бессознательное и формы его проявления. В З. Фрейд. Психоанализ и русская мысль. М., 1994, с. 41-42. 8. Достоевский А.М. Воспоминания, М. 1999, с. 88-89. 9. Топоров, В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. М., 1995, с. 132. 10. Бурсов Б.И. Личность Достоевского. М. 19, с. 124. 11. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч., Л., 1985, т. 28, ч. 1, с. 46. 12. Там же, с. 49. 13. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч., С.-П., 1894, т. 2, с. 226. 14. Бурсов Б.И., Личность Достоевского. Л., 1979, с. 115-117. 15. Достоевский, А.М. Воспоминания. Л. 1999, с. 124. 16. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л. 1985, т. 28, ч. 1, с. 200. 17. Цитируется по Волгин. Родиться в России. М., 1991, с. 288. 16. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л., 1985, т. 28. ч.1, с.51-52. 19. Достоевский Ф.М. Литературное наследство, т. 86, с. 362. 20. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. Л., 1985, т. 28. ч.1, с. 221-222. 21. Бурсов, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, с. 247-248. 22. Достоевский А.М. Воспоминания, Л., 1999, с. 356. 23. Достоевская, Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери. М.-П., 1922, с. 10. 24. Бурсов Б.И. Личность Достоевского. Л., 1979, с. 255. 25. Волгин. И. Родиться в России, М., 1991, с. 260, 261. 26. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч., т. 29, кн. 1, с. 197. 27. Достоевский Ф.М. Письма. М., 1928, т.1, с. 406. 28. Там же, с. 407. 29. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 72. 30. Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. Л., 1986, т. 29, кн, 2, с. 76. 31. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. хх. 32. Так же, с. 72. 33. Панаева А.Я. Воспоминания.М., 2002, с. 156-157. 34. Анненский И.Ф. Книги отражений. С.-П., 1906, с. 56. 35. Nicolas Abraham & Maria Torok. Le verbie r de l'Homme aux loups (1976); L'Ecorce et le noyau (1978). 36. Опыт доктора Достоевского, вероятно, седементированный в крипте сына, оказался полезен для "воспитания" Павла Исаева. "Ты не только дурной сын, с скверным, ехидным сердцем <...> но ты просто глуп" - пишет он пасынку из Москвы в январе 1864 года. "Ты хочешь рядиться: у тебя на уме хвастовство, задать шику, тону. Для чего? Кого прельщать? Говорю окончательно, я не могу тебе купить пальто дороже чем в 12 или по крайней мере в 15 рублей..." - пишет он ему же спустя 3 месяца. 37. "Остальные части стен окрашены в красноватый цвет, происхождение которого преданием, довольно достоверным, приписывается рыцарской любезности. Говорят, что одна придворная дама однажды явилась в перчатках этого цвета, и что император послал одну из этих перчаток в образец составителю этой краски. Надобно сознаться, однако ж, что столь резкий красный цвет более приличен для пары перчаток, чем для дворца", - пишет Коцебу. Цитируется по книге Волгин. И. Родиться в России, М., 1991, с. 267-269. "Мне припомнились сумерки, я припомнила наш чердак, высокое окно, улицу глубоко внизу, с сверкающими фонарями, окна противоположного дома с красными гардинами, кареты, столпившиеся у подъезда, топот и храп гордых коней, крики, шум, тени в окнах и слабую, отдаленную музыку... Так вот, вот где был этот рай! Пронеслось в моей голове; вот куда я хотела идти с бедным отцом..." - читаем мы в "Неточке Незвановой" Достоевский, Ф.М. Полн.собр. соч. С.-П., 1894, т. 2, с 89. 38. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., С.-П., 1894, т.2, с. 126. 39. Там же, с. 64-65. 40. Достоевский А.М. Воспоминания. Л., 1999,, с. 407. 41. Там же, с. 134. 42. Достоевский Ф.М. Полн.собр. соч. Л. 1985, т. 28 ч. 1, с. 55. 43. Миллер О.Ф. "Материалы для жизнеописания Достоевского. С.-П., 1883, с. 52. 44. Там же, с. 52-53. 45. Там же, с.53. 46. Волоцкой М.В. "Хроника рода Достоевского", М., 1935, с. 18. 47. Припомним, что весной 1864 года Достоевский решил отказаться от публикации в "Библиотеке для чтения", мотивировав свой отказ именно "тоном" П.Д.Боборыкина ("У Вас, в одной статье, сказано было, что я пушу 'в чувствительном тоне' в, и сказано было в достаточно насамешливом тоне". 48. Достоевский Ф.М. Письма, IV, с. 247 49. Там же. с. 449. 50. Там же, с. 450. 51. Там же, с. 52. Там же, с. 53. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч. Л., 1985, т. 28, кн., 1, с. 276. В своей причастности к отцовству Саши доктор Д. не был уверен, судя по переписке с женой лета 1835 года, к которой мы вернемся. 54. Достоевский Ф.М. Письма, т. 4. 55. Достоевский Ф.М. Новые материалы и исследования. Литературное наследство, М., 1973, т. 86, с. 373. 56. Там же, с. 374. 57. Волгин И.Л Родиться в России, М., 1991, с. 271. 58. Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери. С.-П., 1992, с. 38. 59. Русская старина. 1918, # 1,2, с. 13. 60. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., т. 28, кн. 1, с. 68. 61. Там же, с. 69. 62. Волгин. Пропавший заговор. М., 2000, с. 280. 63. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч., С.-П., 1894, т. 2, с. 14 1. 64. Там же, с. 159. 65. Там же, с. 145. 66. Там же, с. 147. 67. Достоевский А.М. Воспоминания. М., 1999, с. 42. 68. Там же, с. 114. 69. Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч., С.-П., 1894, т. 2, с.165-166. 70. Достоевский А.,М. Воспоминания, с. 112-11 3. 71. Волгин И.Л. Пропавший заговор. М., 200, с. 278. 72. Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч., С.-П., 1894, т. 2, с. 168. 73. Там же, с. 198-199. 74. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч. С.-П, 1894, т.5, с. 36, 37, 39, 40. 75. Там же, с. 45-46. 76. Цитируется по Волгин И.Л. Пропавший заговор. М. 2000, с. 464. 77. Там же, с. 464. 78. Михайловский Н.К. "Жестокий талант". Достоевский в воспоминаниях современников, с. 361.
4 Глава 3. "Разыграться волчьим инстинктам" Ihr Prediger der Gleichheit, d з%?е? з%NoжNo?жъвчъж...--жNoЁж??жNoъж? з%?д? жNoЁж...-ж??в??ж??з%Ёж??в??ж+?ж??ж" з?чж" ж?чв?Ёж...ъж??лЪ ж+╪ж??ж??жЁз'©г?"ж" з%чв??жЁжч©ж?Ъж??з'?жNo?е? з%NoжNo?жъвчъж╪п+Ъз'?в??жжч?жччж-в?ъж??ж??ж" з?Ъв??жNo©е? ж?чжNo?вч?ж?--з'?в...?а? ж--ж??о'?з'-з%?д? ж"?ж"в+Ъз? з%?ж...Ёз'ЪжNo?з%?де ж??в+?з? ж©ж+Ъж??ж??в??з?ж?в??о'--ж?в??п+"ж-ъж+?з" ж'ъде ж??г©?ж" з?чж" ж?чв?Ёз%?ж?©з'Ёз?ж" з?Ъд? ж...Ъжч-в??жЁж...?з?чз" ж'ъе? ж??з?ъжNo©в?ъж?в??ж...'ж??вNo?а? ж...--в??ж?в??ж...--ж?в??ж??з?Ёж©в+ж? з??жЪ жч?з'-ж? в?-ж?"жNoЁв??з?в?-ж'ж?г-ъз" ж'ъж? з'│ж? жNo?в??ж?©в?Ёж?в?ъж?"жNoЁж" з?Ъж? з??е? з'?з%?в??жNo?ж%?пTЪз"Яз??д? ж??ж??жNo-з?©а?ъ ж"в?ъж'жз?©ж?з'?жNo?ж? жЪж?©жЁв?ъж??г©?ж" ж?в??ж?ъж??в??ж...?в??ж?з©?ж? з'?ж" в+?з? з??з? ж©ж? ж??ж??з'?з%?в??в?-ж??ж'ъз%?в?ъж??в??ж...'ж??вNo?в? жNoв??ж·жNoъз? ж©ж? ж??в?ъжNoчв??ж..."з'Ъз? з%?ж?в+ъж? з'?з?же ж?©з'Ёж? з%?д? ж??з'?в?Ъж??ж'ъз%?в?ъж?в??ж?ж'©в?Ъж?в??ж??в??ж│жNo©з" ж'ъжЪ ж+?в??ж...-ж??вNo?а? ж?%ж?д" жT©з%?з?ж??в??п+│з%Ёв??ж??в??з?ж??ж" жTчж? з%?д? жNo?ж"в??жT?ж'?г-?з" ж'ъж? ж©в??з?©в??ж...?в??ж?ж-?ж...-в?Ъж?©ж?в??ж?...ж│з??ж?чз'Ёв? ж? жч-з%?ж? ж??в?ъж??в??з?з? ж??г©?ж? н??ж? з%Ёв??п+?ж??ж-ж??в??ж??ж??зЁ ж+чз'?з'?же ж??в?Ёз?в?│ж?"жNoЁж?з? ж??ж...Ъж│в?ъжЪжв?ъз-в"Яа? з?в??ж?ж?в??ж?©ж?в??ж+'ж??жNo?з? ж"в??ж...'ж??в+?ж? в?ъж?ж?в?-ж?©ж?в??ж??з??з%°ж??жЁж? з'?ж" жNo©е? ж??з'?жNoчв?"жNoчв??ж?'ж??ж?вч?ж?жNo©з? ж??ж??з'ъж? жNoЁжNo?е? ж+?ж?©ж"з'©в?ъа??а?%з%┼ж©з%?ж?©в?Ёж??з'?з??ж??ач? Вы, проповедники равенства, тираноманы бессилия, выкрикиваете слово "равенство": ваши самые тайные амбиции прикрыты за словами добродетели. Ущербное тщеславие, подавленная зависть - вероятно, тщеславие и зависть ваших отцов, извергаются из вас в виде пламени и безумия реванша. И то, что дремало молча в отце, обрело голос в сыне; я часто вижу в сыне обнаженную тайну отца. В них горит энтузиазм, но зажигает его не сердце, а чувс Вы, проповедники равенства, тираноманы бессилия, выкрикиваете слово "равенство": ваши самые тайные амбиции прикрыты за словами добродетели. Ущербное тщеславие, подавленная зависть - вероятно, тщеславие и зависть ваших отцов, извергаются из вас в виде пламени и безумия реванша. И то, что дремало молча в отце, обрело голос в сыне; я часто вижу в сыне обнаженную тайну отца. В них горит энтузиазм, но зажигает его не сердце, а чувство мести. И когда они обретают элегантность и холодность, не духовность стоит за элегантностью и холодностью, а зависть. Их зависть ведет их даже по тропе мыслителей; и в этом заключается знак их зависти: они всегда заходят слишком далеко, до того предела, когда их усталость принуждает из лечь и заснуть в снегу. В их жалобах всегда распознается месть, в их похвалах всегда присутствует жало, и мысль о том, чтобы быть судьями, служит им благословением. Фридрих Нитше 1. "Кто особенно осудит его за это?" "Объяснить характер Федора Михайловича Достоевского наследственностью и первыми тяжелыми впечатлениями детства совершенно естественно и очень легко, - пишет племянник Ф.М. Достоевского, предваряя воспоминания Андрея Достоевского, - но для этого у нас нет никаких конкретных материалов, а все основывается на каких-то преданиях, неизвестно откуда идущих. Биографы принимают на веру эти предания, сгущают около личности Михаила Андреевича (отца) темные краски, приписывают ему чуть ли не демоническую мрачность, болезненную скупость, дефективную жестокость. Дело дошло до того, что представители психоаналитического метода, как например, немецкий исследователь Нейфельд, придавая огромное значение отрицательным свойствам отца в характере Федора Михайловича, приписывают к последнему не только вражду и ненависть к отцу, но даже безотчетное стремление к его убийству". Даже если бы задача "объяснить характер Достоевского наследственностью" не представляла для мемуаристов большого труда, желание облегчить читателю понимание Достоевского вряд ли входило в их замысел. Ведь отторжение мысли от "наследственности" могло оказатся удобным в том отношении, что позволяло промолчать о наследственной роли самого мемуариста, приходившегося сыном и братом ведущих характеров мемуаров. "У нас нет никаких конкретных материалов" - заявил А.А. Достоевский, обратив корпоративное "у нас" против оппонентов, причем, втайне удостоверившись, что "конкретные материалы", которые могли бы попасть в их распорящение от наследников, уже никогда не поступят в их пользование. Конечно, можно было предвидеть и каверзные вопросы. Скажем, если "конкретных материалов", новых или старых, не оказалось ни у кого, зачем мог вообще понадобиться возврат к неблагодарной теме биографии Достоевского? Но каверзных вопросов не поступило. К тому же соображения Андрея Андреевича Достоевского могли не исчерпываться лишь тем, что было сказано в его предисловии. Одни мысли могли оказаться в последнюю минуту забытыми, а от других он мог отказаться по каким-либо, возможно, личным, то есть никого не касающимся, мотивам. Конечно, за пределами личных мотивов адвоката мемуариста могли быть личные мотивы самого мемуариста. Но кого могли интересовать такие скучные подробности? Могли быть и глобальные задачи, в которых адвокат мемуариста совершенно сходился с мемуаристом. Биографы (в лице Ореста Миллера) придавали "огромное значение отрицательным свойствам отца в характере Федора Михайловича". Эта мысль могла показаться порочной и мемуаристу, и его адвокату, в связи с чем могло родиться обоюдное желание написать мемуары с целью подправить существующие порочные "предания", выбелить "темные краски", пролить божественный эликсир на "демоническую мрачность" отца, оздоровить "болезненную скупость" и т.д. Конечно, сложность обоюдной задачи заключалась в вероятности новых вопросов на засыпку. А что если мемуары будут восприняты читателем всего лишь как новые предания, подлежащие скептическому тестированию по рецептам мемуариста и его адвоката? Как поменять восприятие читателя, перекроить его веру в тот или иной факт, короче, создать из членов семьи новых реальных персонажей? Вероятно, с учетом такого рода сложностей мемуарист не мог не взять на себя позицию непосредственного очевидца и ветерана семейной традиции Достоевских, то есть мобилизовать ту "наследственную" роль, которая ему так не понравилась в других. При таком раскладе тайной амбицией мемуариста должна была стать мысль о том, что когда из-под его пера наконец всплывет долгожданная правда, свободная от тенденциозных преконцепций и мифов, ему простится и метод. "Теперь приступаю к описанию жизни отца в последнее время в деревне и к причине его смерти, то есть его убиения <...>, напишет Андрей Достоевский в своих мемуарах, представляя читателю семейную версию. - Время с кончины матери до возвращения отца из Петербурга были временем большой его деятельности, так что он за работою забыл свое несчастие или по крайней мере переносил его нормально, ежели можно так выразиться. Затем сборы и переселение в деревню тоже много его занимали. Но наконец вот он в деревне, в осенние и зимние месяцы, когда даже и полевые работы прекращены <...> Овдовел он в сравнительно не старых летах, ему было 46-47 лет. По рассказам няни Алены Фроловны он в первое время даже доходил до того, что вслух разговаривал, предполагая, что говорит с покойной женой и отвечая себе ее обычными словами. От такого состояния, особенного в уединении, недалеко и до сумасшествия" (1). Конечно, нацеленность нарратива на создание гипотетической ситуации, допускающей "сумасшедствие" отца накануне смерти, могла оказаться не случайной, то есть основанной на уже существующих слухах о психическом состоянии отца. "В конце своей жизни [он] был придирчивым, можно сказать, полусумасшедшим..." (2) - читаем мы у М.В. Волоцкого со слов близких родственников. Однако, акцент на логике событий, предшествующих "сумасшествию" отца, мог послужить выполнению скрытого замысла, призванного использовать "сумасшествие" в качестве оправдательного фактора, освобождающего преступника от несения наказания, предусмотренного законом. Но какое отношение мог иметь к отцу Достоевского, самому ставшему жертвой преступления, этот оправдательный фактор? Заметим, что свое изложение причин смерти отца мемуарист начинает и кончает темой смерти матери. Очевидно, по логике мемуариста, в череде событий, вызванных ее "кончиной", а именно, в трауре и, наконец, сумасшествии вдовца, могло таиться объяснение (а, возможно, и оправдание) того, что смерть отца оказалась насильственной смертью. Конечно, логика мемуариста, объясненяющего сумасшествие трауром, не выдерживает критики ни с точки зрения этиологии сумасшествия, ни еще и потому, что конфронтация со смертью, будучи рутинной для доктора Достоевского, не могла лишить его умственных способностей, даже принимая во внимание существенный фактор, что ему приходилось иметь дело со смертью собственной жены. К тому же по причинам, не нашедшим объяснения в мемуарах, участие отца в похоронах жены было чисто формальным. Надо полагать, кончина отца, даже если и была спровоцирована "сумасшедствием", не вписывались однозначно в сценарий смерти матери. В черновике Андрея Достоевского имеется запись, впоследствии им вымаранная, согласно которой сумасшествие отца, уже не гипотетическое, а реальное, оказывается "сумасшествием" лишь в эвфемистическом толковании. "Сильная любовь к матери, его сумасшествие, его привязанность к рюмочке. Приближение Катьки. Постоянное возбужденное состояние...", - записывает мемуарист в подготовительных тетрадях (3). Несовместимые мотивы, якобы сопутствующие сумасшествию отца - "сильная любовь к матери", с одной стороны, и "привязанность к рюмочке"-"приближение Катьки"-"постоянное возбужденное состояние", с другой, как известно, имеет прецедент в литературе, с которой мемуарист не мог не быть знаком. Сходные мотивы сопутствовали убийству старика Карамазова. Сумасшествием отчима Неточки Незвановой объяснялось таинственное убийство, в котором он, по слухам, был замешан. Но принимает ли Андрей Достоевский сочинения Достоевского за подлинный документ, восходящий к событиям реальной смерти доктора Достоевского? Не исключено, что решению вымарать соответствующие строки из дневниковой записи как раз и предшествовал страх мемуариста, вызванный возможностью допущения такой аналогии в сознании читателя. "В это время он приблизил бывшую у нас в услужении еще в Москве девушку Катерину, - читаем мы в окончательной мемуарной версии. - При его летах и в его положении, кто особенно осудит его за это?! Все эти обстоятельства, которые сознавал и сам отец, заставили его отвезти двух старших дочерей Варю и Верочку в Москву к тетушке..." (4). Приглаживание черновых мыслей с последующим уничтожением их не было единственным актом редакторской правки, совершенной мемуаристом ввиду особых задач, не подлежащих разглашению. В мемуарный текст не вошло упоминание о возрасте "Катьки" (15 лет, а, возможно, и менее того), о месте убийства (во дворе, где проживал двоюродный брат "Катьки", Ефимов) и о факте рождения у нее "незаконнорожденного" сына, вскорости умершего. Короче, детали, могущие получить истолкование в терминах криминального совращения стариком малолетней девочки и мести родных за ее честь, оказались выведенными за рамки мемуаров. Контекст этот усложняется еще и таинственными недомолвками, связанными с положением в доме Достоевских старшей дочери Вари. Летом 1832 года, читаем мы в мемуарах Андрея Достоевского, Мария Федоровна со старшими детьми отправились в деревню, в то время как Варю отрядили в Москву к родственникам Куманиным, где она, тоже не оставалась долго, будучи в какой-то момент взята в деревню, о чем свидетельствуют другие источники. Но возможно ли такое, что мемуарист мог быть неверно осведомлен о том, где была Варя летом 1832 года? Является ли эта неточность случайной? Ведь при всех возможных упущениях он вряд ли мог запамятовать о том, принимала ли Варя участие в детских играх, описанию которых отведена не одна страница мемуаров? К этому вопросу мы вернемся в главе VII. О Варе еще известно, что после смерти матери (27 февраля 1837 года), когда ей пошел 15-й год, она осталась в доме за "главу семьи", разделяя эту ответственность со своим книжным наставником А.Ф. Маркусом, после чего принуждена была "ехать вместе с папенькой в деревню", а с 1838 года и до самого замужества была определена, вместе со сводной теткой ее, Катериной Федоровной, на постоянное жительство к опекунам Куманиным. При опальном положении сестры Вари, с которым, вероятно, был связан ее недетский опыт, весьма таинственно должна звучать строчка из письма М.М. Достоевского к Куманиным после смерти доктора Достоевского. "Бедная Варинька! ты потеряла лучшего друга и нежнейшего из отцов!" - писал он. И совсем уже ставит в тупик публикация А. Дроздова в "Известиях" от 4 ноября 1924 года. "Тело Михаила Андреевича, - читаем мы, - рядом с телом его сестры (дочери?), погребено на запущенном моногаровском кладбище. Каменная плита сброшена с его могилы, решетка разломана. Тропинка поросла травою, в которой путается нога. Жизнь забыла о нем". В мемуарах Андрея Достоевского нет и намека на то, что диктор Достоевский был похоронен рядом с одним из членов семьи, а, возможно, с собственной дочерью. Неужели тема отца-осквернителя, нашедшая воплощение в "Братьях Карамазовых", имеет автобиографические корни? Но только ли криминального расследования мог бояться Андрей Достоевский, обходя острые углы в своем претендующем на беспристрастность и гладкость повествовании? В информации о рождении у Катерины Александровой "незаконнорожденного" сына отсутствует дата, восстановив которую по публикации В.С. Нечаевой - 1838 год (заметим, тот год, когда Варя Достоевская покинула отчий дом) можно сделать новую догадку. Скажем, если ребенок родился в начале 1838 года, то вполне вероятно, что беременность Катерины пришлась как раз на то время, когда умирала жена доктора Достоевского, и разглашение этого факта могло поставить мемуариста в положение осквернителя памяти собственной матери. Не исключено, что в попытке избежать роли, навязанной ему фактами, о которых он подрядился писать, мемуарист решил вообще отказаться от темы внебрачного отцовства доктора Достоевского, тем более что этот пробел мог при случае быть объяснен неведением. Однако, не исключено, что эротическая история, связавшая имя доктора Достоевского с именем малолетней девочки, напоминала мемуаристу о вероятности того, что отец оказался (или мог оказаться) осквернителем сестры Вари. Сделав признание, что в момент написания мемуаров "все подробности о жизни отца в деревне" ему были известны от няни Алены Фроловны, мемуарист все же пользуется правом автора писать с любой позиции, включая позицию детского восприятия. Любопытно, что сцена убийства отца, описанная с максимальной наглядностью, принадлежит перу наблюдателя, почерпнувшего детали своего повествования из рассказов взрослых, то есть с поправкой на неполноту кругозора ребенка. Поэтому не случайно, что в сравнении с рассказом Андрея Достоевского, версии, переданные со слов очевидцев, хотя и не из первых рук, отличаются по признаку присутствия в них той "взрослой" темы, которой, вероятно, сторонился Андрей Достоевский. "Выведенный из себя каким-то неуспешным действием крестьян, а может быть, только казавшимся ему таковым, - пишет мемуарист, - отец вспылил и начал очень кричать на крестьян. Один из них, более дерзкий, ответил на этот крик сильною грубостью и вслед за тем, убоявшись последствий этой грубости, крикнул: в??Ребята, карачун ему!..', и с этим возгласом все крестьяне, в числе до 15 человек, кинулись на отца и в одно мгновенье, конечно, покончили с ним..." (5). Судя по записи В.С. Нечаевой от 8 июля 1925 года, Данила Макаров и Андрей Саввушкин представляли себе сцену убийства иначе. "Чермашинские мужики задумали с ним кончить. Сговорились между собой - Ефимов, Михайлов, Исаев да Василий Никитин. Теперь все равно никого на свете нет, давно сгнили - можно сказать. Петровками, о' сю пору навоз мужики возили. Солнце уже высоко стояло, барин спрашивает, все ли выехали на работу. Ему говорят, что из Чермашни четверо не выехало, сказались больными 'Вот я их вылечу' - велел дрожки заложить. А у него палка вон какая была. Приехал, а мужики уже стоят на улице. - Что не едете? - 'Мочи, говорят, нет' Он их палкой, одного, другого. Они во двор, он за ними. Тут Василий Никитин - здоровый, высокий такой был, его сзади за руку схватил, а другие стоят, испугались. Василий им крикнул: 'Что ж стоите? зачем сговаривались?'" Существует и третья версия, восстановленная по записи Д. Стонового в 1926 году со слов Данилы Макарова. "А кучер тут и не выдержал, говорит - не езжайте, барин, может, с вами там что приключится. Барин на него кричит топчет - ты хочешь, чтобы я их не лечил? Закладывай живей! - кучер только рукой махнул, пошел запрягать. Приезжает барин в Чермашню, а там никого и нет - дети, и те по домам спрятались. Только около одного дома Ефимов сидит, курит. - Почему на работу не вышел? - Болен. - Я тебя полечу, - барин говорит и дубинку поднимает: - я тебя лечить стану. А Ефимов - не будь дурак! - юрк в ворота. Барин за ним. Как он в ворота сунулся, тут все трое на него и напали". И, наконец, запись М.В. Волоцкого от 8 июля 1925 года со слов Данилы Макарова и Андрея Саввушкина вносит новую поправку. "Мужики бросились. Рот барину заткнули, да за нужное место, да за нужное место, чтоб следов никаких не было. Бить не били, знаков боялись. Приготовили они бутылку спирту, барину рот зажали, весь спирт в глотку ему вылили и в рот тряпку забили. От этого барин и задохнулся" Потом вывезли, свалив в поле, на дороге из Черемошни в Даровое. А кучер Давид был подговорен..." (6). Интимная подробность, на которой настаивают крестьяне в лице Данилы Макарова, передавшего историю со слов очевидца отца - "да за нужное место, да за нужное место, чтоб следов никаких не было", - представляется не только более правдоподобной, чем мотив "вспылил и начал кричать", но и более популярной. "Мария Иванова, со слов соседней помещицы старушки, - читаем мы в моноглрафии В.С. Нечаевой, - от которой она слышала рассказ об убийстве, сообщила нам, что убийство произошло посредством сжатия мочевого пузыря. Вследствие чего на теле будто бы нельзя было обнаружить никаких признаков насильственной смерти" (7). Как известно, факт насильственной смерти доктора Достоевского был оспорен, когда в тульском суде, где рассматривалось дело, был найден следственный архив. Однако, существо спора, подробное описание которого может быть найдено в уже указанной работе И.Л. Волгина, будет интересовать нас лишь в очень узком аспекте, т.е. в аспекте его вторжения в мемуарный опыт Андрея Достоевского и в фантазии его брата-писателя. И тут необходимо припомнить, что в попытке разобраться в причинах кончины отца мемуарист намекает на цепь событий, якобы приведших отца к помешательству, упомянув в качестве центрального события смерть матери, Марии Федоровна, прошу заметить, тезки покойной императрицы и жены императора Павла, убитого в Михайловском замке при молчаливом участии собственного сына. Но почему насильственная смерть отца должна была соединиться в сознании мемуариста со смертью матери, умершей естественной смертью? Не исключено, что мистические обстоятельства смерти отца были связаны с тайной, разгадкой которой заняты на разных уровнях и Андрей, и Федор Достоевские. "Папенька, простившись с маменькой и перецеловав всех нас, - вспоминает А.М. Достоевский, - сел в... кибитку и уехал из дому чуть не на неделю. Это было кажется первое расставание на несколько дней моих родителей. Но не прошло и двух часов, когда еще мы сидели за чайным столом и продолжали пить чай, как увидели подъезжающую кибитку с бубенчиками и в ней сидящего отца. Папенька мгновенно выскочил из кибитки и вошел в квартиру, а с маменькой сделалось что-то вроде обморока" (8). "Раз вечером, в зале, родители ходили вместе и о чем-то серьезно разговаривали, - пишет мемуарист о другом событии. - Маменька что-то сообщила отцу, и он сделался, видимо, очень удивлен и опечален. Потом маменька разразилась сильным истерическим плачем, и папеньке едва удалось ее успокоить. Эта картина при вечерней обстановке, в полумрачной зале, оставила сильное во мне впечатление. И я недоумевал, почему после спокойных разговоров родителей произошла беспричинно такая сцена" (9). Оба рассказа, дающие читателю представление о реальных отношениях родителей, заканчиваются сценой внезапного и немотивированного "обморока" и "истерического плача" матери, за которыми последовало "удивление" и "печаль" отца. Припомним, что аналогичная сцена немотивированной истерики молодой женщины, воспринятой со спокойным удивлением ее мужем, воспроизведена в "Неточке Незвановой", причем, участниками сцены являются Александра Михайловна и Петр Александрович (списанные, в моем прочтении, с Варвары и Петра Карепиных). Однако если истерики матери, возникавшие вследствие сидения за чайным столом, хождения с отцом по залу и вовлеченности в таинственные и "серьезнные разговоры", действительно послужили источником для последующих фантазий Достоевского, то не исключено, что у детей возникла не одна догадка о том, что все это могло значить. "Потом, со временем, когда я сделался взрослым и вспоминал эту сцену, то, сопоставив последующие обстоятельства, разгадал причину этой сцены. Дело, вероятно, было так: родители разговаривали и делали предположение на будущее лето о поездке в деревню, причем, вероятно, маменька заметила, что нельзя наверно рассчитывать, и сообщила папеньке, что она подозревает, что ее постигла вновь беременность. Услышав это, папенька, вероятно, неосторожно высказал свое неудовольствие, что и вызвало со стороны маменьки истерический плач. Эта моя разгадка подтверждается тем фактом, что, действительно, в лето 1835 года родилась моя сестра Саша" (10). Конечно, факт беременности, подтвердившийся впоследствии, вполне мог послужить причиной "неудовольствия" отца. Но могло ли неудовольствие, даже неудовольствие против беременности, спровоцировать истерический плач? Как известно, в "Неточке Незвановой" тайна истерик Александры Михайловны лежала за пределами настоящего опыта. Недосказанность прошлого опыта могла лежать и в основе родительского конфликта. И если мемуарист знал больше, чем он пожелал рассказать читателю, то то, о чем он мог пожелать умолчать, могло, как и в "Неточке Незвановой", относиться не столько к эмоциям матери, сколько к эмоциям отца. Об отце сказано, что он выразил неудовольствие "неосторожно". Но что могла означать эта "неосторожность", предположительно, ничего нового не добавляющая к мотивам истерики? Не исключено, что в догадке мемуариста: "папенька, вероятно, неосторожно высказал свое неудовольствие, что и вызвало со стороны маменьки истерический плач", за словами "неосторожно", "неудовольствие", и "высказал", использованными эвфемистически, могли скрываться события, разглашать которые не входило в семейные планы. Начнем с того, что 26 мая 1835 года доктор Достоевский отправляет жене письмо из Москвы, где, среди практических размышлений о детских экзаменах и предстоящих родах жены, делает такое замечание: "Насчет моих финансов не удивляйся, друг мой, что они не обширны, я и за это благодарю Творца, ибо они суть остатки жалованья, а приобретать их нет средств, я очень удивляюсь, откуда и ты так богата, разве ты имела свои деньги, о которых мне не сказала...", За замечанием о необъявленных финансах следует признание: "а я так расстроен духом, что более писать не в состоянии. Прощай, дражайшая надежда жизни моей, не забывай меня в растерзанном моем положении души моей, какого я еще с начала жизни моей не испытывал" (11). В ответном письме, датированном 31 мая 1835 года, Мария Достоевская упрекает мужа в таинственности. "Последнее письмо твое сразило меня совершенно", - пишет она мужу, недоумевая о том, что могло заставить его писать о своем расстройстве без указания причин. Не исключено, что разговор родителей в зале, описанный в мемуарах Андрея Достоевского, каким-то углом должен был вклиниться в тот сюжет, в котором и мать, и отец, не сговариваясь, начали изъясняться иносказаниями. Будучи оцененной в терминах обоюдной мотивировки, то их переписка напоминает контракт мазохистского характера, согласно которому муж вопиет о своих муках ("растерзан душой") без указания причин, жена, убиваясь муками мужа, страдает, не скупясь на подробности своего страдания, муж упрекает жену в том, что она оказалась причиной его терзаний, в то время как жена упрекает себя в том, что явилась причиной мук мужа, а мужа в том, что тот страдает, не сообщая ей причин своего страдания. В результате продолжительных истязаний и самоистязаний один из партнеров, в данном случае "маменька", делает "догадку" о причинах мук мужа, вроде бы тоже основанных на недосказанных подозрениях. "Пишешь, что ты расстроен, растерзан душою так, что в жизни своей не испытывал такого терзания, а что так крушит тебя - ничего не пишешь... - отвечает на очередной упрек мужа мать Ф.М. Достоевского. - В прошедшем письме своем ты упрекнул меня изжогой, говоря, что в прежних беременностях я ее никогда не имела. Друг мой, соображая все сие, думаю, не терзают ли тебя те же гибельные для обоих нас и несправедливые подозрения в неверности моей к тебе, и ежели я не ошибаюсь, то клянусь тебе, друг мой, самим Богом, небом и землею, детьми моими и всем моим счастьем и жизнью моею, что никогда не была и не буду преступницею сердечной клятвы моей, данной тебе, другу милому, единственному моему пред святым алтарем в день нашего брака!... Рано или поздно Бог по милосердию своему услышит слезные мольбы мои и утешит меня в скорби моей, озарив тебя святою своею истиной, и откроет тебе всю непорочность дущи моей! Прощай, друг мой, не могу писать более и не соберу мыслей в голове моей; прости меня, друг мой, что не скрыла от тебя терзания души моей; не грусти, друг мой, побереги себя для любви моей; что касается до меня - повелевай мною. Не только спокойствием, и жизнию жертвую для тебя". Очевидно, в ответ на новые попреки мужа, не удостоившего признанием "догадку" жены, мать Ф.М. Достоевского пишет новое послание. "Прости меня, дражайший, милый друг мой, что я моею грустью наделала тебе столько горя, но посуди и обо мне, голубчик, каково и мне было?.. Не жалуйся, друг мой, чтоб я горячо приняла сие вдруг, судя односторонне, нет, друг мой, я, может быть, раз с 50 перечитала твое письмо, думала и передумывала, что бы такая за отчаянная грусть терзала тебя, которой ты в жизни своей не имел; наконец, мелькнула сия гибельная догадка, как стрелой пронзила и легла на сердце... Три дня я ходила, как помешанная. Ах, друг мой, ты не поверишь, как это мучительно!" (12). Но что за "отчаянная грусть" могла терзать доктора Достоевского, зададимся и мы этим вопросом вместе с матерью писателя? Почему факт беременности жены мог вызвать у него такую "растерзанность души"? Конечно, он мог подозревать жену в измене. Сама Мария Достоевская сделала допущение о вероятности такого подозрения, хотя и отвергла его как необоснованное. Однако, вне зависимости от того, было ли правомерно подозрение доктора Достоевского, вызвавшее родительскую драму лета 1835 года, кого мог он иметь в виду в качестве третьего лица? Конечно, достоен упоминания тот факт, что если доктор Достоевский действительно подозревал жену в неверности накануне ее смерти, то как в этот сценарий могло вписываться "приближение" им "девушки Катерины", которая могла носить его ребенка еще при жизни матери? А не могла ли мать Достоевского, сама подозревая мужа в измене, пожелать вызвать его ревность? Обратим внимание, с какой осторожностью мемуарист касается существа дела, подчеркивая не менее осторожную позицию матери: "вероятно, маменька заметила, что нельзя наверно рассчитывать, и сообщила папеньке, что она подозревает, что ее постигла вновь беременность". В ответ на осторожное сообщение матери отец позволяет себе выразить "неосторожное неудовольствие", которое, по очевидной логике мемуариста, могло быть воспринято читателем как необоснованная грубость, за которой уместно скрыть обоснованное подозрение в измене. Конечно, мемуарист приложил все старания к тому, чтобы догадка о возможной супружеской неверности матери не получила подтверждения, возможно, именно потому, что она объясняет как причину тоски отца, ее невысказанность, так и истерики матери, и приближение "Катьки", и нежелание отца участвовать в погребении матери. Заметим, что доктор Достоевский первым позаботился о том, чтобы тема страстей была немедленно закрыта. "Еще ты пеняешь мне, что я неосторожно доверила бумаге, что лежало на сердце, - откликается на запрет Мария Достоевская. - Но каково же бы было для меня оставить все на безотрадном моем сердце?" Нужно ли удивляться тому, что причинам "тоски" доктора Достоевского, спровоцировавшей "истерический плач" жены, не случилось быть разгаданным за пределами догадок и домыслов? Сам мемуарист завершает тему таинственных событий неожиданным и неуместным признанием. "Приведя здесь эти письма моих родителей, я вполне убежден, что, кому случится прочесть письма отца, тот верно не назовет его человеком угрюмым, нервным, подозрительным, как наименовал его покойный О.Ф. Миллер... со слов и воспоминаний будто каких-то родственников. Нет, отец наш, ежели и имел какие недостатки, то не был угрюмым и подозрительным, то есть каким букой. Напротив, он в семействе был всегда радушным, а подчас веселым. Кто же прочтет письма маменьки, тот, конечно, скажет, что эта личность была незаурядная. В начале 30-х годов владеть так пером и излагать свои мысли не только красноречиво, но подчас и поэтично - явление незаурядное. Этак писать и нынешней высокообразованной светской даме не стыдно, а матушка моя была личность, получившая домашнее образование... в одном из скромных... купеческих семейств" (13). Напомним, что официальное расследование причин смерти отца Достоевского было проведено дважды, дважды подтвердив заключение ("апоплексический удар"), сделанное консилиумом ученых медиков. Однако в промежутке между следствием и доследованием возникло подозрение, приписанное В.Ф. Хотяинцеву, родственнику помещика, соседствующего с имением Достоевских, что смерть доктора Достоевского была насильственной. Хотя правота этого утверждения не вызывала сомнения у самих Достоевских, они предпочитали держаться первоначальной версии, так как версия насильственной смерти влекла за собой наказание виновных крестьян, не выгодное с финансовой стороны. Поэтому когда доследование, возбужденное по почину помещика А.И. Лейбрехта, окончилось в пользу старого медицинского заключения, семья, вероятно, вздохнула с облегчением. Не исключено, что, помимо личных стараний, в ход был пущен куманинский кошелек. В числе причин, воспрепятствовавших попытке установить истину, оказалась позиция Павла Петровича Хотяинцева, отказавшегося дать те показания, в надежде на которые Лейбрехт начал доследование. Фигура Хотяинцева знаменательна и в другом отношении. По соображениям И.Л. Волгина, Павел Петрович мог быть третьим лицом, способным возместить пробел в освещении мемуаристом родительской трагедии 1835 года. "Но кто же тогда потенциальный соблазнитель? - вопрошает Волгин. - Уж конечно не ближайшие соседи - старушка Небольсина и "помещики Еропкины" (по свидетельству Андрея Михайловича, тоже люди "уже пожилые"). Остается овеянный романтической славой 12-го года и по нашим исчислениям еще вполне свежий Павел Петрович Хотяинцев (боевой офицер - это вам не тыловой медик!): других достойных кандидатов поблизости не наблюдается. Дело усугубляется еще и тем, что простодушная Мария Федоровна и не думала скрывать от мужа подробности своих деревенских досугов <...> И еще одно сугубо внешнее обстоятельство, которое тем не менее могло бы поколебать душевный покой недоверчивого супруга. Мария Федоровна и Павел Петрович - само звучание этих имен напоминало об августейшей чете: несчастных родителях царствующего государя. Что мешало чувствительным натурам узреть в этом совюпадении тайный знак, призывающий их, и без того добрых друзей, к еще большей короткости?" (14). Однако, принимая во внимание характер, сферу интересов и, наконец, литературную одаренность Марии Федоровны Достоевской, трудно согласиться с Волгиным, что "боевой офицер" мог иметь преимущества перед "тыловым медиком" в ее глазах. Но кто же тогда мог оказаться тайным избранником сердца Марии Достоевской, ввергнувшим доктора Достоевского в пучину отцаяния? Как уже упоминалось, в похоронах жены доктор Достоевский принимал самое отдаленное участие. Даже надгробная надпись со строкой из Карамзина "Покойся, милый прах, до радостного утра", впоследствии парадированной персонажем "Бесов", Лебедевым, была выбрана старшими сыновьями, Михаилом и Федором. Освободив себя от организации похорон, доктор Достоевский покинул Москву на полтора месяца вскоре после погребения, а затем переехал в деревню, отослав детей, не определенных в учебные заведения, на попечение родственников и знакомых. Однако, самым загадочным обстоятельством было появление в доме Федора Антоновича Маркуса, взявшего на себя "все хлопоты по похоронам маменьки", не говоря уже о труде "ежедневно" доставлять и оплачивать "провизию". "Сей последний, - пишет А.М. Достоевский, - ежедневно заходил в нашу квартиру, чтобы узнать, все ли благополучно, и чтобы посмотреть всех нас, детей. Он же, кажется, ежедневно выдавал деньги на провизию для нашего стола и вообще был хозяином квартиры. Я позабыл сказать, что все хлопоты по похоронам маменьки он тоже принял на себя и исполнил этот долг как истинно добрый человек" (15). И тут возникает вопрос. Почему помощь, оказанная семье Федором Антоновичем Маркусом, воспринимается Андреем Достоевским не как благодеяние, а как "долг"? Конечно, понятие "долга" могло быть извлечено мемуаристом из договора доктора Достоевского, который, стращая детей нищетой и голодной смертью, мог внушить им мысль о том, что избавление должно поступить от имущих людей, которым надлежит внять голосу неимущего по христианскому долгу. Позднее, когда богатые родственники Куманины, дядя, купец первой гильдии, и тетя, сестра покойной матери, внесли плату за первый год обучения Достоевского в инженерном училище, их благотворительность была расценена как отдача запоздалого долга. "От тетиньки получили мы нынче письмо, пишут братья Михаил и Федор отцу примерно через полгода после смерти матери, - ответ на наше... Они очень об нас жалеют и хотят непременно внести за нас по 950 руб. за каждого, ежели Вы только это позволите. Это нас очень удивило, тем более что в нашем письме мы совсем об этом и не намекали и совсем не просили. Позвольте это им сделать именно только для нас. В будущем письме мы ждем от Вас ответа. Для них это ничего не будет стоить, а для нас это будет иметь большое влияние на судьбу нашу. Притом же до сих пор для нас они ничего не сделали; так пусть по крайней мере на этот случай, можно сказать критический, они одолжат именно только меня с братом. Без этого же брату взойти в корпус невозможно, ибо он уже и расписался в уплате этих денег" (16). В следующем письме к отцу от 3 декабря 1837 договорный характер пункта о куманинском "долге" оказался сформулированным более отчетливо. "Вы пишете, любезнейший папинька, что мы переписываемся с Куманиными, - пишет один из братьев, вероятно, М.М. Достоевский, ибо именно он был зачислен в инженерные юнкера. - Так. Но ежели бы Вы знали, что я пишу к ним все то же, насчет дел, что и к Вам. Они же пишут к нам всякий взздор. Только об делах. Иногда укоряют меня в неоткровенности, что я не описываю им подробно об инженерн. юнкерах. Но, ей Богу, иногда позабудешь, а иногда и сам еще хорошо не разузнаешь. Да и какая может быть тут откровенность? Смешные люди! Деньги за брата уже внесены и квитанция уже взята" (17). Но была ли деятельность Ф.А. Маркуса расценена мемуаристом как "отдача долга" имущего перед неимущим? Хотя прямого указания о финансовом положении Ф.А. Маркуса нигде нет, под категорию имущих он вряд ли подпадал. Тогда что же могло скрываться за мыслью о долге? О Ф.А. Маркусе сообщается очень немногое и то, что сообщается, не менее таинственно, чем сведения о сестре Варе. О роде занятий Маркуса сказано весьма неопределенно. Он был "эконом". И если род занятий Маркуса определялся заведованием хозяйства, что скорее всего имелось в виду, то надо думать, он вел хозяйство своего родного брата М.А. Маркуса, соседа Достоевских и "известного впоследствии лейб-медика" при императрице Александре Федоровне. Тут уместно напомнить, что все участники данного сюжета жили в больнице для бедных, заложенной по почину императрицы Марии Федоровны в 1803 году, то есть через два года после убиения императора Павла. Но мог ли Ф.А. Маркус, учитывая свой семейный статус женатого человека, о котором в мемуарах имеется беглое указание, жить в одной квартире с братом-медиком? Впрочем, в рассказе Андрея Достоевского имеется намек на то, что Ф.А. Маркус занимал отдельную квартиру, что также маловероятно, учитывая то обстоятельство, что все квартиры в госпитале были казенными, то есть отведенными для медицинского персонала. Но если Маркус все же проживал в квартире брата, то есть если намек Андрея Достоевского не верен, то не исключено, что и другие намеки, сделанные в мемуарах относительно этой личности, в частности, его статус женатого человека могли быть сделаны не без умысла что-то утаить. О Ф.А. Маркусе сказано, что он занимал особое положение в доме Достоевских. При всей нелюдимости родителей для Ф.А. Маркуса было сделано исключение, в силу которого он, по свидетельству мемуариста, проводил многие вечера в их компании, поражая своим исключительным красноречием не только их, но и малолетнего Андрея Достоевского ("я, бывало, уставлю на него глаза, только и смотрю, как он говорит, и слушаю его"). Зная об уникальном литературном даре матери Достоевского, Марии Федоровны, можно предположить, что, как и ее младший сын, она не осталась равнодушной к красноречию соседа-оратора. С именем Ф.А. Маркуса связано еще одно таинственное упоминание, относящееся к событиям, последовавшим уже после смерти матери. "Главою семьи осталась сестра Варенька, - пишет Андрей Достоевский; - ей в это время шел уже 15-й год, и она все время отсутствия папеньки занималась письменными переводами с немецкого языка на русский, как теперь помню, драматических произведений Коцебу, которыми ее снабжал Федор Антонович Маркус. Сей последний ежедневно заходил в нашу квартиру, чтобы узнать, все ли благополучно..." (18). Само соседство Ф.А. Маркуса с семьей Достоевских и услуги, оказанные им юной Варе Достоевской, предвосхищают ситуацию, описанную Достоевским в "Белых ночах". Как и Маркус, студент, снабжавший книгами Настеньку, был ее соседом. Припомним, что при появлении студента бабушка Настеньки объявила, что соседствующие молодые люди просвещают невинных девушек, принося им романы, с единственной целью соблазнить их и увезти с собой. В "Белых ночах" предсказание бабушки сбылось. Но как обстояло дело в реальной жизни? Оказался ли Ф.А. Маркус соблазнителем Вареньки, принужденной сначала укрываться от своего возможного бесчестия в Москве, чтобы потом вступить в "несчастливый", как представлял его Достоевский, брак с Карепиным-Быковым? Как известно, вопрос этот принадлежит к числу тех, которые были тщательно обойдены стараниями мемуариста, оставившего нам лишь область предположений и догадок. И вряд ли можно предположить, что Ф.А. Маркус, являясь близким другом дома и воспитателем Вареньки, мог стать соблазнителем своей ученицы. Соблазнителем мог быть, как уже допускалось, доктор Достоевский, в каком случае приближение Маркуса могло объясняться желанием (матери?) отвести от отца подозрение в страшном грехе. Припомним, что в доме Достоевских, в котором гостей почти не бывало, Маркусу было сделано единственное исключение. Но был ли Маркус только подставной фигурой? Не мог ли он в то же время стать любовником Марии Федоровны? Припомним, что доктор Достоевский, перед которым трепетали все домашние, включая собственную жену, страдал от бессильной ревности. Разве трудно было ему, заподозрив жену в неверности, тут же расправиться с виновником? Однако, он не только этого не сделал, но даже воздержался от называния имен. И здесь важную роль могло сыграть особое положение Маркуса в доме Достоевских. Ведь даже ревнуя к Маркусу жену, доктор Достоевский мог оказаться ограниченным в действиях по причине того, что Маркус был ему необходим для прикрытия собственного греха. Если учесть, что доктор Достоевский умер в 1839 году, то между предположительным моментом соблазнения Вари и смертью отца должно было пройти без малого восемь лет. Обратим внимание на контекст, в котором цифра "восемь возникает в "Неточке Незвановой". "Во-первых, он сумасшедший, - рассказывает об отчиме Неточки Незвановой друг юности, - во-вторых, на этом сумасшедшем три преступления, потому что, кроме себя, он загубил еще два существования: своей жены и дочери. Я его знаю: он умер бы на месте, если б уверился в своем преступлении. Но весь ужас в том, что вот уже восемь лет, как он почти в нем, и восемь лет борется со своею совестью, чтоб сознаться в том не почти, а вполне" (19). Неужели ссылка на "восемь лет" оказалась произвольной у Достоевского, столь важное значение придававшего датам? А если цифра "восемь" не оказалась произвольной, то не мог ли в монологе об отчиме от лица персонажа, чьими устами мог говорить сам автор, присутствовать тень догадок, связанных с размышлениями Достоевского над судьбой отца, соблазнившего собственную дочь? Судя по фамилии, Ф.А. Маркус был немецких кровей, возможно, в связи с чем его выбор литературных текстов для занятий с Варенькой пал на современного ему автора. Но почему именно на Августа Фридриха Фердинанда фон Коцебу? Как известно, А.Ф.Ф. Коцебу (обратим внимание на зеркальность их инициалов), начав свою карьеру в Веймаре в качестве адвоката, по роду службы оказался в Петербурге, женился на дочери генерала русской службы фон Эссена, после смерти жены переехал в Вену, став там директором придворного театра, вернулся назад в Петербург, вероятно, с целью повидать сыновей, воспитывавшихся в кадетском корпусе (не вместе ли с Михаилом Достоевским?), по какому-то подозрению подвергся аресту на русской границе, оказался в Сибири, откуда был освобожден по милости императора Павла, случайно прочитавшего одну из его пьес. При жизни императора Павла Коцебу возглавлял в Петербурге немецкий театр, а через год после смерти императора, в 1802 году, вышел в отставку и переехал в Берлин чтобы принять смерть от ножа политического оппонента по имени Карл Занд. В числе наиболее популярных пьес Коцебу была пьеса под названием "Ненависть к людям и раскаяние" ("Menschenhass und Reue"). И тут возникает вопрос. Не потому ли Ф.А. Маркус выбрал для чтения с Варей Достоевской произведения Коцебу, воспитывавшего детей после смерти русской жены, что сам видел себя в его роли? Как никак сестра Достоевского Саша явилась на свет вследствие той беременности, которую оспаривал доктор Достоевский. Если припомнить, именно сестра Саша, отказывая Федору Достоевскому в переписке, признавалась им "чужой" и обвинялась в отсутствии благородства, присущего прочим членам семьи. Но был ли выбор А.Ф.Ф. Коцебу свободным выбором Ф.А. Маркуса? Ведь аналогия Маркус-Коцебу могла возникнуть в фантазиях Федора Достоевского в связи с его подозрением о том, что мать была соблазнена соседом Маркусом. Как-никак для ценительницы литературы, какой была Мария Достоевская, вряд ли можно было бы найти более подходящего кандидата на соблазнение, нежели Сирано де Бержерак в лице соседа-эконома, литературного наставника дочери, снабжавшего семью томами романтической литературы. Но если имя Коцебу оказалось в соседстве с именем Ф.А. Маркуса лишь стараниями мемуариста, то на то должны были быть особые причины. Припомним, что отчим Неточки Незвановой подозревается в убийстве некоего лица, обстоятельства смерти которого совпадают до мельчайших деталей с подробностями смерти доктора Достоевского. Эта мысль принадлежит Игорю Волгину, который в свою очередь ссылается на догадки В.С. Нечаевой и Г.А. Федорова. И если прототипом Неточки Незвановой является сам автор, как это представляется мне, то под отчимом мог как раз иметься в виду собирательный образ, включающий черты доктора Достоевского и Ф.А. Маркуса, так сказать, отца младшей сестры, Саши. Согласно сюжету повести, отчим Неточки, музыкант, является близким другом некого капельмейстера-иностранца, который оказался убитым при таинственных обстоятельствах. Этот факт, равно как и, возможно, вымышленный диагноз - апоплексический удар - отсылает нас к истории кончины доктора Достоевского. Далее, отчим Неточки, по профессии кларнетист, хотя и оказывается впоследствии обвиненным в убийстве капельмейстера, назван в завещании получателем бесценной скрипки, принадлежавшей покойнику. "Заметим, - пишет И.Волгин: - диагноз и обстоятельства кончины капельмейстера-итальянца удивительным образом напоминают уже знакомый эпизод. Отца Достоевского тоже "нашли" крестьяне: при этом был официально зафиксирован тот же диагноз. Но далее нас ожидают еще большие сюрпризы. Один из персонажей "Неточки Незвановой", тоже музыкант, "затеял ужасное дело". Он подает донос, что приятель умершего "виновен в смерти итальянца и умертвил его с корыстной целью". Над отчимом Неточки нависает страшная угроза. Напрасно обвинителя пытаются образумить и разуверить - "ничто не могло поколебать доносчика в его намерении (далее цитируется текст Достоевского - А.П.). Ему представляли, что медицинское следствие над телом покойного капельмейстера было сделано правильно, что доносчик идет против очевидности, может быть, по личной злобе и по досаде... Музыкант стоял на своем, божился, что он прав, доказывал, что апоплексический удар произошел не от пьянства, а от отравы, и требовал следствия в другой раз <...> И, наконец, последнее. Пора вспомнить фамилию героя. Отчим Неточки Незвановой зовется просто: Ефимов. Но такова фамилия реального убийцы. Именно во дворе черемшенского крестьянина Ефимова, двоюродного брата Катерины, мужики устроили барину "карачун"" (20). В другом контексте уже было высказано предположение, что в числе тайных амбиций Андрея Достоевского могла быть мысль о замещении собой покойного старшего брата. И, хотя его детское восприятие оказалось направленным в другие психические сферы, нежели восприятие Федора Достоевского, на сочинительство его мистическим образом благословил сам Ф.М. Достоевский. "Я, голубчик брат, - писал Федор Достоевский Андрею, - хотел бы тебе высказать, что с чрезвычайно радостным чувством смотрю на твою семью. Тебе одному, кажется, досталось с честью вести род наш: твое семейство примерное и образованное, а на детей твоих смотришь с отрадным чувством. По крайней мере, семья твоя не выражает ординарного вида каждой среды и середины, а все члены ее имеют благородный вид выдающихся лучших людей. Заметь себе и проникнись тем, брат Андрей Михайлович, что идея непременного и высшего стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была основною идеей и отца, и матери наших, несмотря на все уклонения. Ты эту самую идею в созданной тобою семье твоей выражаешь наиболее для всех Достоевских" (21). Что составляло существо "радостного чувства" и что мог Ф.М. Достоевский иметь в виду под "идеей непременного и высшего стремления в лучшие люди", повторенной на разные лады, далеко не ясно. Вероятно, отдавая отчет в загадочности своего громоздкого энкомиума, Достоевский поспешил сделать поправку, тут же оговорив, что выражается "в буквальном, самом высшем смысле слова". Но в "высшем смысле" какого слова? Разве оговорка проясняла смысл того, в чем Достоевский мог видеть особые заслуги младшего брата? И почему он вообще пожелал прибегнуть к оговоркам? Если похвала воздавалась без особого убеждения, что допустимо, если знать неблизкие отношения братьев, оговорка могла послужить для запутывания мысли, тем более, что в ней уже изначально могло не быть большого смысла. Но если это так, то что могло побудить Достоевского на вознесение брата по собственному почину, пусть неумелое и неуклюжее, но все-таки вознесение, причем, сделанное без принуждения с другой стороны? Не был ли энкомиум сочинен Федором Достоевским в погашение какого-нибудь долга по отношению к младшему брату? Но какого? "Мы же, мальчики, не имея отдельных комнат, постоянно находились в зале, все вместе, - вспоминает Андрей Достоевский, тут же делая оговорку. - Упоминаю это для того, чтобы показать, что вся детская жизнь двух старших братьев, до поступления их в пансион Чермака, была на моих глазах" (22). "Брат мгновенно воодушевился, - схватил меня за руку повыше локтя (обыкновенная его привычка, когда он говорил по душе) и горячо высказал: в??Да, знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые... и в настоящую минуту они были бы передовыми! А уж такими семьянинами, такими отцами... нам с тобой не быть, брат!..'", - пишет Андрей Достоевский в другом месте мемуаров, снова сделав оговорку, указывающую на то, что брат "говорил по душе" (23). Публикацией мемуаров осталась чрезвычайно довольна Анна Григорьевна, не преминувшая поставить мемуариста в известность о той радости, которую чтение мемуаров ей доставило. Одобрение вдовы не было простой формальностью, ибо не исключено, что Андрей Достоевский, будучи, с ее точки зрения, далеко не идеальным кандидатом для написания мемуаров о муже, оставил далеко в стороне все ее опасения. А она не могла не помнить, что Андрей Достоевский "не решился", как он сам охарактеризовал свое намерение, почтить дом смертельно больного брата собственным присутствием, а, узнав из газет, что брат Федор умер, ограничился телеграммой, которая, будучи отправленной на имя сына Саши, звучала весьма лаконично: "Вчера вечером дядя Федор Михайлович скончался. Будь на похоронах за меня. Достоевский" (24). Известно также, что о ключевых фактах в жизни Ф.М. Достоевского семья младшего брата узнавала исключительно из газетной хроники. По свидетельству дочери Андрея Достоевского, навестившей больного дядю, в комнату Ф.М. Достоевского никто допущен не был, и исключение было сделано только для А.Н. Майкова. Так что желание стать мемуаристом старшего брата вполне могло быть предпринято Андреем Достоевским с терапевтическими целями, возможно, даже с сознанием чувства вины за то, что отношения с братом не сложились так, как ему бы хотелось. Соответственно, любая попытка понять подлинные авторские намерения, выраженные, как нам придется наблюдать, с большой осторожностью, должна быть предпринята с учетом оговорок, описок и языковых ляпсусов, обычно списываемых в счет небрежности. 3. "Чту его память и благоговею перед ней" Об Андрее Достоевском, который был на 4 с половиной года моложе писателя, есть воспоминание Федора Достоевского, относящееся к 1876 году. Достоевский сообщает, что 15 марта 1825 года он был разбужен отцом "в пятом часу утра" с вестью о появлении на свет нового члена семьи. Судя по незначительным деталям, которые, конечно, могли оказаться случайными, воспоминание это не было для Достоевского в числе самых приятных. "Меня и покойного брата <...> разбудил радостный отец", - пишет Достоевский, ретроспективно высказывая неодобрение по поводу того чувства "радости", с которым отец решил прервать его сон среди ночи. Безошибочным указателем этого неодобрения могли послужить два факта. Упоминание о рождении младшего брата оказалось сделанным в контексте смерти старшего. Оказавшись в середине, Достоевский говорит от лица "меня и покойного брата". Ночное пробуждение в четыре часа утра связано у Достоевского еще и с арестом по делу Петрашевского. Однако, даже если усомниться в негативных коннотациях первого воспоминания Федора Достоевского о рождении брата Андрея и взглянуть на их отношения исключительно глазами мемуариста, братской любви между ними не было никогда. К осени 1835 года их контакты прекратятся на четыре года с возможным исключением, сделанным по случаю смерти матери в 1837 году. И даже смерть отца через два года после смерти матери, вероятно, не послужит поводом для их встречи. Брату Андрею доведется свидеться со старшим братом, Михаилом, ставшим после смерти родителей главой семьи, лишь в 1841 году по случаю приезда последнего в Москву для улаживания своих личных дел. Андрей оказался удостоенным свидания лишь постольку, поскольку проживал в то время у московских родственников Куманиных, до которых у брата Михаила было "дело". "Приезд его в Москву был не без цели <...>, - пишет мемуарист о старшем брате не без ядовитой нотки. - Дело в том, что он, проживая в Ревеле <...> влюбился в дочь г-жи Дитмар <...> Эмилию Федоровну, и как только был произведен в прапорщики, то сейчас же сделал предложение и объявился женихом. Все у них было готово к венцу, но за одним была остановка... Остановка за презренным металлом!.." (25). Конечно, неодобрение мотивов приезда старшего брата в Москву, хотя и было подчеркнуто несколько раз и в разных контекстах, могло быть уже позднейшим наслоением больной памяти младшего брата, страдавшего от обделенности вниманием старших. Мемуаристу трудно удержаться от того, чтобы не рассказать о событиях, якобы всплывших по ассоциации, а по сути лежавших в копилке обид, настоятельно требующих объяснения. Почему старший брат не только присвоил имущество, оставшееся в имении после смерти родителей ("забрал и переслал в Ревель"), но и несправедливо распорядился им, самовольно поделив его поровну лишь с братом Федором и продав "за бесценок" то, чему не нашлось у них применения? "Упоминаю об этом в том внимании, - пытается оправдаться перед читателем Андрей Достоевский, - что мне от родителей не осталось ни одной вещицы, хотя бы на память о детстве". Однако, памятью о детстве, скорее всего, и являлось для него чувство обделенности, питаемое знанием того, что ему, как младшему брату, было отказано в "радостных" свиданиях со старшими братьями, которых он ожидал с нетерпением. "Не скажу, чтобы свидание наше после 4-летней разлуки было особенно братским, радостным! Помню, что свидание это меня тогда же сильно разочаровало и поставило меня в несколько натянутые с ним отношения. Разница в летах между нами была очень незначительная, всего на 4 года и 5 месяцев. Ежели ему не было еще 21 года, то мне уже было 16 1/2 лет! А между тем он с первого же свидания принял на себя покровительственный тон и начал третировать меня свысока, при всяком случае подчеркивая, что я с ним не могу считаться на братской ноге!" (26). Вслед за разочарованием от холодного приема старшего брата Андрея Достоевского ожидало еще большее огорчение, давшее ему повод для отстраненного воспоминания о старшем брате в ироническом ключе. Брат Михаил пожелал распорядиться судьбой младшего брата самым неожиданным и неприятным для последнего образом. "Еще до отъезда своего в деревню брат заявил тетушке, что, по его мнению, мне не следовало бы поступать в университет, а нужно бы меня отправить в Петербург для приготовления к поступлению в главное инженерное училище, где учится и брат Федор, тогда уже тоже произведенный в прапорщики и перешедший в офицерские классы, причем, сообщил, что я мог бы жить у брата Федора, который бы и приготовил меня к поступлению в училище. Тетушка очень была обрадована этим советом, и тут же было решено, что я отправлюсь вместе с братом Михаилом в Петербург и поселюсь на житье у брата Федора, который меня будет приготовлять к поступлению в училище" (27). Встреча с братом Федором, повторяя холодный прием младшего брата Михаилом Достоевским, не сулила ничего хорошего. "Первая встреча с братом Федором тоже была не из особо теплых, - вспоминает А.М. Достоевский, описывая свой приезд в Петербург вместе с М.М. Достоевским. - Большее внимание было обращено на старшего брата, а я в первое время чувствовал даже себя в неловком положении. Брат представил меня Адольфу Ивановичу Тотлебену, который был так добр, что занялся мною. Два же брата заперлись в комнате брата Федора, оставив меня в комнате Тотлебена. На ночлег тоже два старших брата уединились, а я ночевал на турецком диване в комнате Тотлебена. Это продолжалось во все пребывание брата Михаила в Петербурге. По приезде же его в Ревель я переселился на ночлег к брату Федору, но все-таки особо родственным вниманием брата не пользовался" (28). Судя по эпизодам, всплывавшим в памяти Андрея Достоевского в ходе создания мемуаров, от его совместного проживания с братом на Караванной улице, а затем, с февраля-марта 1842 года "в Графском переулке, что близ Владимирской церкви", не осталось ни одного приятного воспоминания. "В первое время брат долго не собрался доставить мне руководств для приготовления; литературного же чтения тоже на квартире не имелось, и я пропадал со скуки", - пишет он (29). "Сожительство брата с Адольфом Тотлебеном было очень недолгое. Не припомню, когда именно они разошлись, знаю только, что в декабре месяце, когда я заболел, то мы жили уже с братом одни. Но тут-то и случился казус, очень напугавший брата и, кажется, бывший причиной моего очень медленного выздоровления. Дело в том, что одновремненно с моею болезнью брат лечился сам, употребляя какие-то наружные лекарства в виде жидкостей. Как-то раз ночью брат, проснувшись и вспомнив, что мне пора принимать микстуру, спросонья перемешал склянки и налил мне столовую ложку своего наружного лекарства. Я мгновенно принял и проглотил его, но при этом сильно закричал, потому что мне страшно обожгло рот и начало жечь внутри!.. С началом моего выздоровления случился новый казус - заболел брат и должен был лечь в лазарет <...> Я же дома остался совершенно одиноким (30). Но и Федор Достоевский не оставил этот период совместной жизни с братом без комментария. "Андрюша болен; я расстроен чрезвычайно, - извещает он брата Михаила в письме от 22 декабря 1841 года. - Какие ужасные хлопоты с ним. Вот еще беда. Его приготовление и его житье у меня, вольного, одинокого, независимого, это для меня нестерпимо. Ничем нельзя ни заняться, ни развлечься - понимаешь. Притом у него такой странный и пустой характер, что это отвлечет от него всякого; я сильно раскаиваюсь в своем глупом плане, приютивши его" (31). Не исключено, что потребность кому-то доверить свои обиды, связанные с безрадостным житьем со старшим братом, вылилась в желании Андрея Достоевского пересылать подробный отчет о своей ситуации Карепиным, старшей сестре, Варваре Михайловне, и ее мужу, Петру Андреевичу, заметим, злейшему врагу Федора Достоевского, с целью заручиться их защитой. Как известно, эти письма, впоследствии возвращенные сестрой Варварой Андрею Достоевскому, послужили одним из источников к написанию мемуаров о покойном брате. В числе травматических событий особо отмечено одно, связанное с образовательными амбициями. После годичной "подготовки", к которой старательный и амбициозный Андрей Достоевский приложил максимальные усилия, он не был зачислен в училище, хотя и получил проходной бал. Вероятно, пожелав докопаться до подлинной причины незачисления, он пришел к заключению, что стал жертвой заговора своих собственных братьев. В чем бы ни состояли претензии брата Андрея к старшим братьям, в безответственности ли брата Федора или в расчетах иного свойства, о которых еще пойдет речь, но Андрей Достоевский вспоминает о своем "горе" в контексте того, что он принужден был обратиться за помощью к родственникам Карепиным в Москву. " Я очень горевал, между прочим, и тогда, и впоследствии, и даже в настоящее время, когда пишу об этом (1896 г.), я неоднократно задавал себе следующие вопросы и соображения <...>" И если 50 лет спустя мемуарист, известный своей осторожностью, не может отказать себе в желании снова и снова остановиться на подробностях тех мыслей, которые муссировались в голове обиженного подростка, рана была достаточно глубокой. "Соображая все это, - заключает он, - невольно прихожу к убеждению, что я оторван был от пансиона Чермака и потерял целый год даром в Петербурге, заведомо для братьев, единственно ввиду их денежных расчетов, потому что, как я узнал впоследствии, дядя сообщил брату Федору порядочную сумму денег за мое годовое содержание и приготовление <...> (32). В августе 1883 года биограф Ф.М. Достоевского, Орест Федорович Миллер, обратился к Андрею Достоевскому за уточнением одного факта. В ночь с 22 на 23 апреля 1849 года Андрей Достоевский был арестован по делу Федора Достоевского и, оказавшись в III Отделении, случайно встретился с ним на следующий день. В руках О.Ф. Миллера оказалось письмо Ф.М. Достоевского к А.Е. Врангелю, написанное по выходу из острога в 1856 году, в котором значилось, что он, Ф.М. Достоевский, "умолял третьего моего брата, которого арестовали по ошибке, не объяснять ошибки арестовавшим, как можно долее". Как известно, Андрей Достоевский был арестован по донесению П.Д. Антонелли, в котором о Достоевских было сказано, что один из них, Петр Михайлович являлся сочинителем, а другой - "воспитанником в Архитекторском". В свете имевшихся в наличии данных, а именно, зная, что, просидев в каземате 10 дней, Андрей Достоевский был отпущен за отсутствием улик, Орест Миллер мог недоумевать, что могла значить фраза "умолял третьего брата <...> не объяснять ошибки арестровавшим". "Я глубоко уважаю покойного своего брата Федора Михайловича, - писал А.М. Достоевский в ответ на запрос Ореста Миллера, - знал его всегда за самого правдивого человека, чту его память и благоговею перед ней... но, несмотря на это, я правдиво должен заявить, что слова его в письме к неизвестному мне лицу - не верны... Покойный брат Федор Михайлович не мог не только умолять меня... не открывать сколь можно долее ошибки, но даже не имел времени намекнуть мне об этой ошибке. О, ежели бы он объявил мне это! Насколько бы успокоил он этим мое десятидневное заключение в каземате!" (33). Мотивируя свое несогласие с версией брата Федора отсутствием времени на объяснение, Андрей Достоевский не ограничился простым объяснением факта, не пожалев ни времени, ни красноречия для пространного заверения в его совершенном "уважении" к брату Федору и "благоговении" перед его памятью. Конечно, как и во всякой неадекватной реакции, в реакции мемуариста можно заподозрить наличие тех или иных тайных мотивов. Но какого рода? Ведь из "мольбы" брата Федора, упомянутой в письме Врангелю, логически следовало, что Федор Достоевский, находясь под арестом, просил брата Андрея, арестованного по ошибке вместо брата Михаила, взять на себя вину последнего, находящегося на свободе, причем просил не без казуистического аргумента в пользу того, чтобы Андрей признал вину брата лишь временно. Конечно, скажи Андрей Оресту Миллеру, что брат Федор действительно обращался к нему с такой просьбой, у него не было бы другого выхода, как признать жестокость брата Федора, которому не было дела до того, что, оттянув признание очевидной ошибки, брат Андрей подверг бы себя двойному наказанию сначала за вину брата, которую он добровольно взял на себя, а затем и за дачу ложных показаний. И не потому ли ему так понадобилось защищать порядочность брата Федора в контексте, в котором его порядочность вовсе не ставилась под сомнение, что ему было известно больше того, что он был готов признать? Но что именно запомнил сам Андрей Достоевский в день своего ареста такого, что позволило ему эмфатически настаивать на том, что "слова" старшего брата "не верны". "К немалому моему удивлению, - пишет он, - я нашел в этой зале человек 20 публики, которые, видимо, тоже были только что привезены сюда и которые шумно разговаривали, как хорошо знакомые между собой люди <...>. Число вновь прибывающих с каждой минутой все более и более увеличивалось, и все, видимо, были хорошо знакомы друг с другом. Один я стоял, как в воду опущенный, никем не знаемый и никого не знающий. Говор и шум в зале увеличивались; кто требовал чаю, кто просил кофе и т.п. Вдруг вижу ко мне подбегает брат Федор Михайлович: "Брат, ты зачем здесь?" Но только и успел он это сказать, как к нам подошли 2 жандарма, один увел меня, другой брата в разные помещения. Это было последнее с ним свидание и последние слова, мною от него слышанные, на долгие и долгие годы. Мы свиделись после этого только в декабре месяце 1864 года, то есть более чем через 15 лет!" (34). Конечно, странным в рассказе мемуариста является неоправданная строгость, проявленная жандармами к нему с братом, несмотря на неформальную обстановку, царившую, по его же наблюдениям, в зале третьего отделения. Казалось бы, если все присутствующие оживленно разговаривали и чувствовали себя настолько свободно, что даже могли заказывать себе чай и кофе, то как объяснить неожиданное появление двух жандармов, не имеющих никакой другой цели, кроме как развести "в разные помещения" братьев Достоевских? Но даже если отнести эту несовместимость в счет маловероятной, но все же возможной случайности, не может не вызвать удивления другая деталь. Мемуарист утверждает, что брат Федор "подбежал" к нему, в то время как два жандарма всего лишь только "подошли". И если это так, то почему на просьбу, состоящую всего лишь из одного короткого предложения, у брата Федора могло так досадно и так очевидно не хватить времени? И тут возникает вопрос. А что если не Федор Достоевский погрешил против истины, написав в письме к А.Е. Врангелю, что он "умолял" брата Андрея "не объяснять ошибки арестовавшим, как можно долее", а погрешил против нее сам мемуарист? Ведь признание контекста, в котором могла иметь место "мольба" брата Федора, могло означать для мемуариста необходимость поставить под сомнение порядочность брата Федора, что явно не входило в его планы. При такой интерпретации понятно, что могла значить фраза Андрея Достоевского "О, ежели бы он объявил мне это! Насколько бы успокоил он этим мое десятидневное заключение в каземате!". Вне зависимости от того, имел ли место разговор между братьями, унизительный для Андрея Достоевского, или его придумал сам брат Федор, мемуарист отказался подписаться под его версией, признав ее ложной и для очищения совести воздал хвалу честности и порядочности самого создателя ложной версии. Казалось бы, на этом страница должна была быть закрыта, если бы не новое обстоятельство. О встрече с братом Федором в зале третьего отделения 23 апреля 1849 года Андрей Достоевский пишет как о последней встрече, за которой якобы последовало пятнадцатилетнее молчание. В действительности же умолчанию (а, может быть, амнезии) подлежит тот факт, что 20 июня 1849 года брат Федор обратился к нему с письмом из заключения. "У меня есть до тебя просьба, - писал Ф.М. Достоевский. - Я терпел все это время крайнюю нужду в деньгах и большие лишения. Ты, вероятно, не знал, что можно доставить мне какую-нибудь помощь, и потому молчал до сих пор. Не забудь же меня теперь. Я прошу тебя, если не кончено наше московское денежное дело, написать в Москву и просить Карепина выслать немедленно для меня из суммы, которая мне следует, двадцать пять рублей серебра" (35). Но почему Андрей Достоевский даже не упоминает об этом письме? Можно ли списать это упущение в счет забывчивости? Припомним, что за месяц до ареста между братьями Андреем и Федором завязалась короткая переписка. Андрей обратился к Ф.М. Достоевскому за денежной помощью и получил отказ. "Твоя записка застала меня при 2-х коп. серебром и в том же положении, как ты" - ответил Ф.М. Достоевский брату Андрею на обратной стороне его же записки. Однако, судя по тому, что дата ответной записки, 20 февраля 1949 года, была приписана рукой младшего брата лишь ретроспективно, надо думать забывчивостью он вряд ли страдал. Но что, если не провал в памяти, могло заставить Андрея Достоевского забыть о письме брата Федора, последовавшем после их встречи в третьем отделении? Конечно, он мог пожелать воздержаться от напоминания о том, что денежная просьба брата Федора была удовлетворена не Андреем, а братом Михаилом, только что выпущенным на свободу после ареста. 9 июля 1849 г. в Петропавловскую крепость было послано 25 рублей серебром, "полсотни заграничных сигар" и том "Отечественных записок" с опубликованной в нем третьей частью "Неточки Незвановой". Не исключено, что Андрею не хотелось возвращаться к мысли о том, что его решение не вступать в корреспонденци