ю со ссыльным братом могло быть продиктовано, так сказать, шкурным интересом. Андрей ожидал назначения на позицию городского архитектора, которое подтвердилось 26 августа 1849 года. Но не было ли особого смысла в самом сетовании мемуариста на 15-летнюю разлуку с братом, последовавшую, в его версии, после минутной встречи в жандармском отделении? "Это было последнее с ним свидание и последние слова, мною от него слышанные, на долгие и долгие годы. Мы свиделись после этого только в декабре месяце 1864 года, то есть более чем через 15 лет!", - пишет Андрей Достоевский. Но о каких "последних словах" напоминает нам мемуарист? Разве о фразе "Брат, ты зачем здесь?", бегло брошенной Федором Достоевским при встрече с младшим братом, можно сказать как о "последних словах"? Не идет ли речь о чем-то более пространном и значительном, о чем мемуарист все же предпочел умолчать? А что если он по каким-то причинам мог предпочесть сослаться на отсутствие времени на разговор с братом, нежели воспроизвести сам разговор, в актуальности имевший место? Ведь как-никак цитата Ореста Миллера из письма брата Федора к А.Е. Врангелю, будь она указанием на реальный разговор, служила неприятным напоминанием мемуаристу об очередных кознях брата. И тут возникает еще один вопрос. А справедливо ли утверждение Андрея Достоевского о том, что он ничего не слышал от брата Федора до декабря 1864 года? Повествуя о событиях конца 1860 - начала 1861 года, мемуарист задерживается на одном эпизоде. Дожидаясь своей очереди в приемной вице-губернатора Барановича, мемуарист столкнулся с недавним своим знакомцем, от которого узнал неприятные подробности о своей роли в судьбе братьев. " - Андрей Михайлович, я очень вас уважаю и не хотел бы скрыть от вас того, что сейчас услышал в кабинете Барановича, - вспоминает А.М. Достоевский, передавая слова своего нового знакомца, Ульмана. - Не для сплетен, но единственно для того, чтобы вам было известно, я считаю долгом сообщить вам, что сейчас услышал. Когда доложили о вашем приезде Барановичу и когда он велел попросить вас обождать, тогда Краевский выразился так: в??А, явился предатель своих братьев!' Когда же Баранович, услышав это, вскинул вопросительно на Краевского глаза, то тот, не смущаясь, ответил: в??А как же, ведь он предал своих двух братьев по делу Петрашевского и сам через это высвободился из дела целым и невредимым" (36). Восьми страниц мемуаров едва хватило Андрею Достоевскому для доказательства своей непричастности к "гнусной сплетне" о "роли Иуды Искариотского", которую он якобы сыграл в "участии моих братьев по делу Петрашевского". Однако по странной прихоти мемуариста, "сплетник" Краевский, предположительно, ответственный за возведение хулы на его доброе имя, оказался без указания каких бы то ни было опознавательных знаков типа инициалов. Это упущение весьма существенно по той причине, что, если речь шла об А.А. Краевском, то это имя не могло не быть знакомо Андрею Достоевскому как имя (а) заказчика, подрядившего его на строительство собственного дома; (б) как редактора "Отечественных записок", с которым Андрей предположительно познакомил брата Федора, содействуя публикации "Села Степанчикова", о которой пойдет речь в следующей главе; и (в) как лицо, оказавшее финансовую и дружескую поддержку семье Михаила Достоевского, оставшуюся без средств на время его ареста. И даже если Андрей Достоевский имел в виду лицо, не являющееся А.А. Краевским, тот факт, что он не счел нужным сделать соответствующую оговорку, вызывает, по меньшей мере, недоумение. Однако, и в самой процедуре выявления источников и существа сплетни, мемуарист делает странный выбор. В качестве свидетеля он не приглашает брата Федора, являющегося причиной и свидетелем его ошибочного ареста, а опирается на показания романиста Г.П. Данилевского, случайно встреченного им сначала в зале Третьего Отделения, а во второй раз в компании еще одного случайного знакомца, Ульмана. По не менее странной прихоти мемуариста осталось без упоминания то существенное обстоятельство, что Г.П. Данилевский вызвался сыграть решающую роль в разоблачении сплетни, не будучи квалифицирован для роли свидетеля. Как и сам мемуарист, Г.П. Данилевский не был причастен к делу Петрашевского, будучи арестован по ошибке вместо Н.Я. Данилевского. Возможно, не без тайного знания о дисквалификации свидетеля, мемуарист оговаривает тот факт, что имя и отчество Данилевского было ему знакомо лишь "по литературе", и тут допуская вторую оплошность. В 1860-61 году, когда предположительно произошла их повторная встреча, Г.П. Данилевский еще ничего значительного не напечатал, ибо его первый роман, "Беглые в Новороссии" должен был выйти как раз в 1862 году, причем, под псевдонимом "А. Скавронский" (37). Однако что же имел сказать в защиту Андрея Достоевского псевдоочевидец Г.П. Данилевский, к тому же тремя годами не доживший до написания Андреем Достоевским своих мемуаров (1893 г)? <...> я был в один день с Андреем Михайловичем арестован по делу Петрашевского, сидел с ним в одной комнате III Отделения в продолжение целого дня, а затем я близко сошелся с братьями Андрея Михайловича и теперь состою с ними почти в дружеских отношениях, а потому мне в подробности известны как история ареста по делу Петрашевского всех трех братьев, так и взаимные отношения всех их между собой в настоящее время; и я могу констатировать, что отношения эти вполне родственные и братские, чего не могло бы существовать в том случае, если бы пущенные вами сплетни оказались не сплетнями, а были бы правдою! В заключение скажу вам, что вы очень счастливы тем, что Андрей Михайлович не обращает никакого внимания как на эту сплетню, так и на людей, пустивших ее в ход, да и хорошо делает!" (38). И тут всплывает ряд несовместимых ситуаций. Если верно утверждение Г.П. Данилевского о А.М. Достоевском, что он "сидел с ним в одной комнате III Отделения в продолжение целого дня", то ложным должно быть более раннее утверждение самого мемуариста о его полном одиночестве, якобы прерванном появлением брата Федора, вслед за которым последовало выведение обоих братьев из зала. Конечно, в показаниях Г.П. Данилевского имелись ссылки, которые, будь они неверны, должны были быть повлечь за собой немедленное опровержение. К их числу относится заявление "затем я близко сошелся с братьями Андрея Михайловича и теперь состою с ними почти в дружеских отношениях... а потому мне в подробности известны как история ареста по делу Петрашевского всех трех братьев, так и взаимные отношения всех их между собой в настоящее время". Однако, весьма существенным обстоятельством, делающим этот расчет верным лишь на поверхности, является тот факт, что ко времени написания Андреем Достоевским своих мемуаров ни Михаила, ни Федора Достоевских, ни самого Г.П. Данилевского не было в живых. Не потому ли мемуарист мог чувствовать полную свободу располагать показаниями своих "свидетелей" по своему усмотрению, вкладывая в их уста любые мысли? Однако, даже отсутствие живых свидетелей не спасло Андрея Достоевского от ошибок, неизбежных при сложности задачи и посредственном таланте сочинителя. Предстаив Г.П. Данилевского в качестве живого свидетеля, каким он на самом деле не был, мемуарист в какой-то момент разрешает ему "узнать" предмет своей защиты, а именно, интимные подробности ареста братьев, предоставив ему встретиться с подлинными свидетелями, Михаилом и Федором. Конечно, ничего невероятного в таком подходе не было, тем более что Г.П. Данилевский действительно познакомился с братьями Достоевскими примерно в это время, то есть в 1861 году, и, скорее всего, тогда же мог узнать о подробностях их ареста. Проблема заключалась в том, что Данилевский был представлен читателю, как свидетель, на деле являясь адвокатом мемуариста, в то время как реальные свидетели, старшие братья, получили роль адвокатов и консультантов мнимого свидетеля Данилевского. Короче, мемуарист выбирает не легкий и не прямой путь, в связи с чем принужден рассказать историю дважды, один раз от своего имени, а затем от лица Г.П. Данилевского. И если закрыть глаза на роль Г.П. Данилевского как мнимого свидетеля Андрея Достоевского, каким должен был, но не оказался, его брат Федор, зададимся вопросом о том, работает ли здесь главное свидетельство? Свидетель дает показание об отношениях между братьями Достоевскими как "вполне родственных и братских" не на основании собственного знания об этих отношениях, а путем доказательства от противного. "Родственных и братских" отношений "не могло бы существовать в том случае, если бы пущенные вами сплетни оказались не сплетнями, а были бы правдою!". Но разве сам мемуарист не признавал в другом контексте, что его общение с братом было прервано на 15 лет? И если родственных и братских отношений не существовало, не значит ли это, если воспользоваться той же логикой, что мнимые "сплетни" вполне могли быть правдою? Расправившись со "сплетником" Краевским в Екатеринославе, Г.П Данилевский, по версии мемуариста, завершает свою правозащитную функцию уже из Петербурга, где, предположительно, разыскивает и призывает к ответу изначального "сплетника", на которого якобы указал Краевский. Фамилия изначального сплетника, Калиновского, дается, в том же ключе, без указания инициалов. "Слово свое я сдержал, - сообщает Данилевский мемуаристу уже в чатном письме от 7 января 1862 года, процитированном в мемуарах, - Краевский сослался на Калиновского, как вы знаете; я приехал в Петербург, сообщил о ваших горестях вашим братьям - Федору и Михаилу; мы все трое встретили у Милюкова Калиновского; хладнокровно ему сообщили об адской сплетне, пущенной им о вас, и вот он что ответил: в??Я никогда не говорил этого г. Краевскому, а напротив, всегда хорошо отзывался об А.М. Достоевском; Краевский, после отъезда г. Данилевского из Екатеринослава, напуганный обещанием разоблачить эту сплетню, явился ко мне, Калиновскому, и сказал: в??Вас ждет объяснение с Данилевским и братьями Достоевскими, то знайте, что я на вас насплетничал!'.. Но чтобы делу дать еще большую гласность, братья ваши предложили Калиновскому написать сказанное им в письме и с этим письмом пришлют вам свое <...> новый год я встретил у Михаила Михайловича; пили и ваше здоровье. Не будь Екатеринослав - провинция, гнездо сплетен, они бы плюнули и на разбор этой сплетни. Мы все трое объявили Калиновскому: в??Андрей Достоевский не только не предал братьев, но замечательно помог Михаилу, сыгравши его роль в двухнедельном заточении и тем спасши все бумаги и судьбу Михаила, за которого случайно, по ошибке, был взят'" (39). Обратим внимание на текст оправдательного слова, якобы произнесенного Д.И. Калиновским по требованию Г.П. Данилевского в присутствии братьев Достоевских. "Я никогда не говорил этого г. Краевскому, а напротив, всегда хорошо отзывался об А.М. Достоевском", говорит он. Однако, если его слова верны, то они свидетельствуют о какой-то продолжительности знакомства Д.И. Калиновского с мемуаристом, что противоречит заявлению последнего о том, что он о Калиновском никогда ничего не слышал. "Краевский, после отъезда г. Данилевского из Екатеринослава, напуганный обещанием разоблачить эту сплетню, явился ко мне, Калиновскому, и сказал: в??Вас ждет объяснение с Данилевским и братьями Достоевскими'" - цитирует мемуарист другое заявление Калиновского, из которого следует, что и Краевский, и Калиновский жили в одном и том же городе. Однако по версии Андрея Достоевского безымянный Краевский проживал в том же городе, в котором жил и работал Андрей Достоевский, а именно, в Екатеринославе, в то время как Калиновский жил в Петербурге, являясь редактором "Светоча". Не подлежит сомнению, что в истории, сочиненной Андреем Достоевским, под Краевским, лишенным инициалов, имелся в виду не однофамилец А.А. Краевского, как это принято считать, а сам редактор "Отечественных записок", проживающий в Петербурге. По понятным причинам Андрей Достоевский предпочел навести туману, лишив это имя опознавательных знаков, тем более, что никто не мог его в этом разоблачить. А.А. Краевского, скончавшегося в августе 1889 года, к моменту написания мемуаров не было в живых, как и прочих участников этой истории. Но что же могло произойти в реальной ситуации? Дело могло обстоять так. Едва узнав от Краевского, с которым он познакомил вернувшегося с каторги брата, что ходят слухи о его предательстве, Андрей Достоевский мог из того же или любого другого источника выяснить, что Краевский получил информацию от Калиновского, который в свою очередь был проинформирован о подробностях "предательства" Андрея старшими братьями. О том, что с Краевским и Калиновским у братьев Достоевских был тесный контакт в контексте публикации "Села Степанчикова" в 1859 году, пойдет особый разговор в следующей главе. Не поверить версии Краевского-Калиновского Андрей вряд ли мог. Кому еще могли быть известны подробности истории его ареста и кто еще мог истолковать их как предательство, кроме его собственных братьев? В попытке спасти свое доброе имя Андрей мог припомнить, что в зале III Отделения он познакомился с неким писателем Данилевским. Полагая, что Данилевский мог быть знаком с его братьями как человек одной с ними профессии, Андрей мог пожелать вступить в контакт с едва знакомым ему человеком. Будь Данилевский знаком с братьями, возможно, думал он, у него появился бы шанс убедить братьев в ложности их подозрений стараниями "очевидца". Не исключено, что, выполняя просьбу Андрея Достоевского, Г.П. Данилевский встретился с братьями и, воспользовался случаем, что имеет дело с редакторами "Времени", показал им свой новый роман, заручившись его публикацией у них. Конечно, если этой версии найдется доказательство за пределами сомнений, то загадочные обстоятельства 15-летней разлуки братьев Достоевских уже не покажутся столь загадочными, а предмет разговора мемуариста с Федором Достоевским в "Белой зале" жандармского отделения, категорически отрицаемый мемуаристом, станет не только вероятным, но и значительным в понимании травматического опыта Андрея Достоевского, игравшего роль "болванчика" в жизни старших братьев. Припомним, что, объявив читателям о 15-летней разлуке с братом с апреля 1849 года, то есть со дня встречи через день после ареста, и до декабря 1864 года, Андрей Достоевский делает еще одно важное упущение. Он не упоминает о доброжелательном, а, возможно, и примирительном письме, посланном ему братом Федором после освобождения. "Данилевский что-то передал мне про какую-то клевету про тебя, - пишет Ф.М. Достоевский брату, явно предлагая ему закрыть эту страницу, - скверную сплетню. Я говорил с Калиновским. Он мне и брату написал письмо, в котором объясняет эти обстоятельства грязными сплетнями мерзких людей, говорит, что тебя едва знает и про тебя ничего не мог говорить дурного. Если хочешь, я тебе пошлю и это письмо <...> Я помню, дорогой ты мой, помню, когда мы встретились с тобой (последний раз, кажется) в знаменитой Белой зале. Тебе тогда одно только слово стоило сказать кому следует, и ты немедленно был бы освобожден, как взятый по ошибке вместо старшего брата. Но ты послушался моих представлений и просьб: ты великодушно вникнул, что брат в стесненных обстоятельствах, что жена его только что родила и не оправилась еще от болезни, вникнул в это и остался в тюрьме..." (40). Конечно, если учесть, что Андрей Достоевский, как окажется ясно из протокола его допроса, не только не выполнил просьбы брата, но имел все основания считать ее для себя оскорбительной, то становится понятно, почему ему так важно было предать забвению как достоверный факт разговора с братом во время их ареста, категорически им отрицаемый, так и наличие письма брата, в котором к этому факту имеется прямой возврат. И тут возникает вопрос. А в чем именно могло заключаться "предательство" Андрея Достоевского в тот загадочный день 23 апреля 1849 года? "- Послушайте, господин Достоевский, - обращается к А.М. Достоевскому князь Гагарин, член следственной комиссии, - вам не случалось слышать, что у вас есть однофамильцы? - Я знаю, и мне не раз приходилось слышать от покойного отца, - отвечает мемуарист, - что мы не имеем однофамильцев. Все носящие в настоящее время эту фамилию - мои ближайшие родственники, мои родные братья... - В день ареста вы встретились с своим братом... вы об этом не упомянули... - Я не имел еще случая об этом упомянуть... - Чем он (М.М. Достоевский - А.П.) занимается? - Он занимается литературой. Ааааааа! Новый минутный шепот с председателем... - Все сейчас показанное вами, г. Достоевский, комиссия считает и находит правдоподобным; но вы поймите, что комиссия не может основываться на одних ваших голословных показаниях; она должна их проверить; но, впрочем, мы вас долго не заставим ждать..." (41). Из текста допроса А.М. Достоевского, приведенного в мемуарах, можно предположить, что Андрей все же сделал попытку выполнить просьбу брата Федора, временно отведя подозрение от него. Как никак Андрей умолчал на допросе о том, что между ним и братом Федором уже был контакт в стенах Третьего Отделения. Однако, в попытке удовлетворить просьбу брата Федора брат Андрей не принял ответственности на себя, как того хотел брат Федор, а переложил ее на брата Михаила, пока еще ни в чем не заподозренного. По окончании допроса Андрей Достоевский был оповещен об ошибочности его ареста, однако, ему стало известно и другое. "В ночь с 5 на 6 мая брат Михаил Михайлович был арестован, а утром 6 последовало мое освобождение" (42), - пишет он. Не исключено, что, запамятовав, а, скорее всего, отодвинув на задворки памяти знание о "мольбе" брата Федора, защитника старшего брата, мемуарист Андрей Михайлович сделал попытку защититься от обвинений в предательстве, которое ретроспективно могли возложить на него братья Михаил и Федор. Конечно, даже его волонтерское показание о том, что у них в семье нет однофамильцев, а есть только братья, и братья-литераторы, послужившее немедленному переносу подозрения в преступлении с Андрея на Михаила, может квалифицироваться как предательство. Однако, если поставить это предательство в контекст мольбы брата Федора о судьбе брата Михаила, то предательство брата Андрея автоматически попадает в категорию преднамеренного предательства, о котором Федор Достоевский вполне мог обмолвиться будущему издателю "Села Степанчикова", возможно, всего лишь в виде намека, что младший брат их предал. Ведь в денежных переговорах, которые велись вокруг предлагаемого романа, желание вызвать "сочувствие" к бывшему каторжнику было основным мотивом и тактическим ходом. Однако, извлечение личной пользы из пущенной им в ход сплетен, если сплетня была пущена именно им, вряд ли было единственной задачей Ф.М. Достоевского. На доскональном знании того, как создаются сплетни, как они пускаются, какой эффект и контроль над человеческой судьбой достигается с их помощью, строится "детективный" элемент практически всех его романов. Не исключено, что мистическое начало "сплетни" могло играть не менее захватывающую роль в нагнетении психологической драмы, чем всякая история "убийства". И чем изощреннее становится Ф.М. Достоевский, то есть чем богаче становился его личный опыт, тем большую роль в сюжетах его повестей и романов играло создание сюжета, основанного на слухах и сплетне. "Мы со Степаном Трофимовичем... решили, - говорит рассказчик в??Бесов', - что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович, хотя сам он, некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял, что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною во всех подробностях губернаторше и ее супругу... Многие из дам (и из самых светских) любопытствовали и о в??загадочной хромоножке', так называли Марью Тимофеевну... Но на первом плане все-таки стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался в??весь свет', уже по тому одному, что дело прямо касалось Юлии Михайловны, как родственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы. И чего-чего не болтали!.. Шопотом рассказывали, как будто он (Ставрогин - А.П.) погубил честь Лизаветы Николаевны и что между ними была интрига в Швейцарии... Когда очень уж солидные и сдержаные люди на этот слух улыбались, благоразумно замечая, что человек, живущий скандалами и начинающий у нас с флюса, не похож на чиновника, то им шопотом замечали, что служит он не то чтоб официально, а, так сказать, конфиденциально, и во всяком случае, самою службою требуется, чтобы служащий как можно менее походил на чиновника... Повторяю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени,.. но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе" (43). Не случайно, "слухи" у Ф.М. Достоевского начинаются не в полутемных каморках, где обитают его герои, а "в клубе" или в гостиной у губернатора, то есть в тех местах, где запросто бывают представители высшего общества. Как уникальному литературному приему, "слухам" отводится не менее почетная роль и в создании иллюзии реальной жизни высшего общества, и в деконструкции прозы Л.Н. Толстого, И.А. Гончарова, И.С. Тургенева и пр., считающих себя принадлежавшими этому обществу. Получалось, что то, в чем Ф.М. Достоевский видел свою высшую правду как художник, многие из его современников опознавали изощренный обман и манипуляцию. А был ли правдив сам Андрей Достоевский, сказав о брате Оресту Миллеру: "чту его память" и "благоговею перед ней"? Соответствовало ли это высказывание его подлинным настроениям? Не испытывал ли он к старшему брату чувств, сходных с теми, которые испытывали другие жертвы болезненных амбиций Ф.М. Достоевского? Привыкши проверять мощный механизм контроля над личностью, созданный в его писательской лаборатории, на своих домочадцах и, в частности, на младшем брате, Ф.М. Достоевский не мог не внушать домочадцам страха перед его чудовищным авторитетом. И если вопрос О.Ф. Миллера об ошибочном аресте мог всколыхнуть у Андрея Достоевского болезненные воспоминания об оскорбительных кознях старшего брата, то в самом факте защиты тайны старшего брата следует читать автоматическую реакцию человека, воспитанного на страхе. Со своей позиции мемуариста А.М. Достоевский иногда позволяет себе нарушить отцовский контракт, намекая, например, на беспощадность брата Федора к слабым и беззащитным. И хотя в его намеках нарочито отсутствуют личностные оценки, он компенсирует этот недостаток путем включения себя в число ответственных лиц. "Она, конечно, в своем анормальном положении стеснялясь поддерживать с нами родственные сношения, - а мы?!. Мы отвернулись от нее как от прокаженной! Отвернулись все, начиная с главы фамилии Ф.М. Достоевского, который при всем своем уме и гениальности сильно ошибался в своих на это воззрениях. Отвернулась и родная сестра, вероятно, по совету своего мужа-философа... а за ними отвернулись и все остальные родственники!.. И оставили ее одну, одну с своим избранным, которому она верна вот уже почти 20 лет. Почему же?.. За что?.. Она, видите ли, положила пятно на фамилию!" - пишет он о судьбе дочери брата Михаила, Кати (44). Короче, убеждая Ореста Миллера в том, что он знал своего брата Федора "за самого правдивого человека", Андрей Достоевский скорее следовал букве их контракта, нежели искренне верил в то, что писал. Вполне возможно, что в планы мемуариста не входило выяснение своих обид на братьев, равно как и наличие взаимных обид уже не подлежало выяснению за давностью лет. Однако непременным остается тот факт, что как о приговоре Ф.М. Достоевского, так о смерти покровителя семьи Достоевских, дяди А.А. Куманина, последовавшей в декабре 1863 года, Андрей Достоевский узнал не из семейных источников, а из газет. И только после того, как Андрей прочитал о смерти М.М. Достоевского, он обратился, по его же свидетельству, к брату Федору с просьбой проинформировать его о подробностях кончины старшего брата. Ответное письмо Ф.М. Достоевского датированное 29 июля 1864 года, хотя и было оставлено мемуаристом без комментариев, не могло не приумножить числа его обид. Не исключено, что именно ввиду несправедливой жестокости Достоевского по отношению к младшему брату, письмо оказалось воспроизведенным в "Воспоминаниях" без купюр. "Сколько я потерял с ним - не буду говорить тебе, - писал Ф.М. Достоевский, имея в виду покойного брата Михаила. - Этот человек любил меня больше всего на свете, даже больше жены и детей, которых обожал. Вероятно, тебе уже от кого-нибудь известно, что в апреле этого же года я схоронил мою жену, в Москве, где она умерла в чахотке. В один год моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа долгое время составляли все в моей жизни. Где теперь найти таких людей? Да и не хочется их и искать... Впереди холодная, одинокая старость и падучая болезнь моя. Все дела семейства брата в большом расстройстве. Дела по редакции (огромные и сложные дела), все это я принимаю на себя. Долгов много. У семейства ни гроша, и все несовершеннолетние. Все плачут и тоскуют, особенно Эмилия Федоровна, которая, кроме того, еще боится будущности. Разумеется, я теперь им слуга. Для такого брата, каким он был, я теперь и голову, и здоровье отдам... Теперь вот что скажу тебе, любезный брат. Никогда еще это семейство не было в более критическом положении. Я надеюсь, мы справимся. Но если бы ты мог дать взаймы хоть 3000 руб. (те, которые достались тебе после дяди и которые ты верно не затратил) семейству на журнал до 1 марта и за 10 %, то ты бы сделал доброе и благородное дело... Отдача к 1 марта - вернейшая. Я готов также за нее поручиться. Теперь как хочешь. Рассуди сам. Нам очень трудно будет, хоть я твердо уверен, что выдержюу издание до генваря. Лишние 3.000 рублей нас бы совершенно обеспечили. Но как хочешь. Александр Павлович не побоялся дать брату весной... Прощай. Размысли о том, что я написал тебе. Дело будет доброе и благородное и в высшей степени верное... До свидания, голубчик. Твой брат, Ф. Достоевский" (45). Трудно поверить, что от внимания Андрея Достоевского мог ускользнуть тот момент, что, отвечая на его запрос о подробностях смерти старшего брата, брат Федор сосредоточился преимущественно на подробностях своей жизни. Но и в этих подробностях отказался от того, чтобы держаться реальных фактов, не говоря уже о том, чтобы пощадить чувства своего корреспондента. Со смертью "двух существ", жены и брата, "жизнь как бы надломилась", пишет Ф.М. Достоевский младшему брату, не поскупившись на апокалиптическое предсказание ("Впереди холодная, одинокая старость и падучая болезнь моя"), которое никак не вязалось с его реальным положением - делами, планами и перспективами. Даже если допустить, что у Ф.М. Достоевского были основания для меланхолии, в понятие "жизнь как бы надломилась" входили прежде всего страдания покинутого любовника, оказавшиеся вынесенными за скобки в письме к брату. А между тем речь идет о времени, позднее описанном в "Игроке", когда Достоевский, забыв о существовании больной жены и бросив журнал на произвол брата, повторно отбыл в Европу в ожидании Аполлинарии Сусловой. Конечно, в момент получения письма, Андрей Достоевский мог быть в неведении относительно реальных амбиций и планов Ф.М. Достоевского, которому вскорости предстоял новый брачный контракт, завершивший репетицию нескольких отказов в просьбе о браке. Однако, поверить в то, что в момент написания мемуаров, то есть после выхода "Игрока", младший брат не имел точного знания о намерениях Ф.М. Достоевского в момент сочинения письма ему, практически невозможно. Письмо заканчивалось лаконичной просьбой ссудить семье покойного брата Михаила 3.000 рублей, причем магическая цифра 3.000 оказывается далеко не случайной. Опираясь на интимное знание о том, что Андрей Достоевский вступил во владение своей долей отцовского наследства в размере 3.000 рублей, то есть, получил деньги, не заработав их сам, Ф.М. Достоевский делает унизительный для корреспондента намек на то, что тем не менее он не надеется на добровольную помощь со стороны младшего брата. "Александр Павлович не побоялся дать брату весной...", сообщает Ф.М. Достоевский, под "братом" имея в виду страшего брата Михаила. При этом самим фактом сообщения "Александр Павлович не побоялся дать брату весной..." Достоевский бросает младшему брату упрек в жадности еще до того, как просьба о помощи была сформулирована, а отказ получен. Желая склонить брата к высылке ему денежной помощи, Достоевский приводит данные о числе подписчиков на журнал "Эпоха", приводя цыфру (4000), вдвое превышающую реальную. Имея под рукой точные сведения, Достоевский вряд ли имел в виду что-либо иное, нежели убедить брата в своей кредитоспособности" при полном отсутствии таковой. И тут чрезвычайно важным является такой момент. Хотя А.М. Достоевский воздерживается от каких-либо негативных оценок мотивов брата, денег ему он все же не высылает. Ограничивается лишь пространным объяснением причин, принудивших его к отказу, вполне в стиле того, что мог предвидеть старший брат. Таким образом, проявив щедость и великодушие в словесной характеристике брата, Андрей Достоевский отказал брату в том, что побудило его самого на словесную щедрость. Разумеется, мотивом младшего брата могло быть реальное опасение, что Ф.М. Достоевский денег не вернет, то есть то опасение, которое загодя предвидел прорицатель Ф.М. Достоевский. Надо полагать, видя брата Федора "насквозь", брат Андрей мог не сомневаться во взаимоности их понимания друг друга. И оба могли, по модели казуистических персонажей "Бесов", "злиться" друг на друга, каждый понимая причины и существо злости другого. Хорошо помня свои обиды на брата, но не будучи готовым к их спонтанному выражению, Андрей готов позаимствовать у брата казуистический контракт (46). В частности, он припоминает о случае в год его поступления в училище гражданских инженеров, когда дядюшка А.А. Куманин неожиданно подарил ему 100 рублей, на которые немедленно стал претендовать брат Федор. Хотя посягательство брата на его капитал вряд ли нашло одобрение у прижимистого Андрея Достоевского, со своей позиции мемуариста он нашел безупречное решение для выражения своих обид за пределами эмоций. "Конечно, я не скрыл этого от брата Федора, который, постоянно нуждаясь в деньгах, забомбардировал меня своими записками, - пишет он. - Записки эти сохранились у меня доселе, и я берегу их, как и все письма брата, как зеницу ока. Вот три записки, относящиеся к этому обстоятельству... " (47). Дотошно процитировав все три записки, то есть выставив брата в жалкой и унизительной роли, Андрей Достоевский, возможно, удовлетворил своему законному чувству мести, позволив себе лишь одно маленькое умолчание. Он оставил читателя в неведении о том, послал ли он брату деньги или нет. Если Ф.М. Достоевский денег от брата не получил, о чем можно предположить, судя по содержанию всех трех записок, то самому мемуаристу было в чем оправдываться перед читателем. Конечно, его непреклонность к мольбам брата могла быть объяснена неодобрением к расточительству последнего. Однако, не имея намерения выставлять на суд читателя ни мысль о расточительстве брата, ни собственные причины, которые могли побудить его приберечь деньги для себя, брат Андрей предпочел умолчать об исходе дела, а в качестве оправдания того, почему он сказал лишь то, что сказал, выдумал нечто совершенно неожиданное. "Я рассказал здесь о присланном мне подарке дяди и привел записки брата Федора единственно для того, - пишет он, - чтобы показать, до какой степени нуждался тогда в деньгах брат Федор". Неакцентированной в мемуарах осталась еще и мысль, что, кроме нужды Ф.М. Достоевского в деньгах, иного предмета для общения с младшим братом у него практически не было. Между братьями, Федором и Андреем Достоевскими, равно как и между их родителями, существовал лишь контракт, принуждающий их действовать по взаимно опознаваемому и секретному коду приживальщиков. О том, что код приживальщиков является секретным для брата Федора, можно заключить по признанию рассказчика в "Бесах". "'Друг мой', говорил мне Степан Трофимович через две недели, под величайшим секретом, - в??друг мой' я открыл ужасную для меня... новость: Je su is un простой приживальщик et rien de plus! Mais r-r-rien des plus!'П?. Не исключено, что "ужасную новость" С.Т. Верховенского открыл для себя и Ф.М. Достоевский по отношению к старшему брату, М.М. Достоевскому, заменившему ему отца. В биографии Федора Достоевского есть одна подробность, повторенная в "Подростке", как эпизод, приписанный девочке Соне. В "Дневнике писателя" за 1876 год автор рассказывает о своей детской галлюцинации, когда среди белого дня он увидел бегущего волка. Впоследствии психоаналитик И.А. Нейфельд признал в бегущем волке двойника отца Достоевского, а литературовед М.С. Альтман усмотрел в образе волка двойника самого Ф.М. Достоевского. "В этой связи напомним характеристику, - пишет Альтман, - которую дает Достоевскому Н.К. Михайловский в статье в??Жестокий талант': в??... никто в русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу, с такой тщательностью глубиною, с такою, можно сказать, любовью, как Достоевский... он рылся в самой глубокой глубине волчьей души'" (48). Не исключено, что доктор Достоевский мистическим образом передал своим сыновьям особое знание "глубины волчьей души", как назвал это знание Н.К. Михайловский. Забегая несколько вперед, отмечу, что в 1851 году, то есть в предвкушение успеха своего торгового предприятия, М.М. Достоевский обратился к наследникам имения покойного отца, то есть к своим братьям и сестрам, с предложением о сделке. "Писала также Варвара Михайловна и о том, - вспоминает Андрей Достоевский, - что брат Михаил Михайлович два лета сряду (1850-1851) прожил в деревне, и что он предлагает имение оставить за собою, оплатив братьям и сестрам деньгами за причитающиеся им части, но не сразу, а в продолжение 10 лет, и что, по ее мнению, это не слишком выгодно для остальных наследников! Еще бы!" (49). В другое время аппетитом, выразившимся в желании откупиться от наследников на невыгодных для них началах заразился и Ф.М. Достоевский. По всей видимости, отцовское понятие христианского долга "имущего", то есть секретный комплекс приживальщика, удержалось в памяти каждого брата и, будучи ими вольно истолкованным, превратилось в пункт договора, согласно которому каждый родственник мог стать как "овцой" и, стало быть, жертвой замысла ("предательства"?) другого родственника, так и "волком", то есть хищником и даже предателем. Как мемуарист, Андрей Достоевский коснулся этого комплекса и с позиции "овцы", хорошо усвоившей повадки "волка", и с позиции "волка", знающего где произойдет заклание овцы. В мемуарах есть указание на то, что дела брата Михаила Михаиловича "по торговле идут очень и очень хорошо и что он теперь живет не так, как прежде, нуждаясь в копейке, но даже помышляет в недалеком будущем составить себе состояние" (50). Получив эту информацию из первых рук, мемуарист тут же делает ее достоянием второго брата, Федора, чьи дела как раз идут весьма и весьма плохо. И дальше нуждающийся брат начинает действовать по схеме волка, прикинувшегося заблудшей овцой. Но и сам мемуарист, сыгравший свою роль в том, что "волк" узнал местонахождение "овцы", оказался примкнувшим к волчьей стае. "Доктор Яновский свидетельсвует о перемене, происшедшей с Достоевским в конце 1848 года. Он сделался подавленным и грустным. Яновский пытался его приободрить - дескать, все пройдет. 'Но на эти-то мои успокоения однажды Федор Михайлович мне и ответил: - Нет, не пройдет, а долги долго будут меня мучить, так как я взял у Спешнева деньги (при этом он назвал сумму около пятисот рублей серебром), и теперь я с ним и его. Отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад, такой уж он человек. Вот разговор, который врезался в мою память на всю мою жизнь, и так как Федор Михайлович, ведя его со мною, несколько раз повторил: - Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой "Мефистофель", то я невольно ему теперь даю такое же фатальное значение, какое он заключал в себе и в то время" (51). Но в чем, если не в осознании овечье-волчьего комплекса, могло заключаться для Достоевского это фатальное подчинение-продажа души Мефистофелю? "... Теперь скажу тебе несколько слов о моих настоящих денежных обстоятельствах, - пишет Достоевский брату Михаилу из Семипалатинска. - Я просил тебя письмом... прислать мне 100 руб. серебром. Мой друг, эти 100 руб. едва мне помогут, ибо я много задолжал... Впрочем, более я не прошу. Я перебьюсь как-нибудь этими 100 рублями серебр/ом/. Может быть, Варенька что-нибудь пришлет - ангельская душа... В случае же перемены участи (согласия М.Д. Исаевой на брак - А.П.), когда мне понадобится денег очень значительно, я, как писал уже тебе, обращусь к дяде. Неужели откажет? Но, друг мой, если бы ты знал, как тяжело мне признаться тебе еще в одном обстоятельстве! У меня еще есть долг, кроме этого долгу. Я должен Ал/ександру/ Ег/оровичу/, забрав у него в разное время, 125 руб. сереб/ром/. Не спрашивай куда они пошли! Я и сам не знаю!.. Я не требую, друг мой, чтобы ты за меня отдал Алек/сандру/ Егоровичу! Это будет слишком!" (52). Письмо начинается напоминанием о просьбе прислать 100 рублей, очевидно, оставленной братом без ответа, то есть своего рода признанием изначального унижения просителя (овечьей участи). Далее воображаемая банкнота в 100 рублей подлежит обесцениванию в сравнении с реальным долгом, выраженном уже не цифровым, а обобщенным понятием "много". Обращение 100 рублей из реального и значительного долга в символический и пустячный принадлежит уже не овце, а волку, предостерегающему брата от того, чтобы повторить свой отказ, а с ним и напоминание об овечьем статусе брата. В качестве аванса, гарантирующего будущую готовность брата-волка подчиниться условиям контракта, брат-овца предлагает свою готовность понести мнимое наказание, выраженное аффектированной покорностью. "Впрочем, более я не прошу. Я перебьюсь как-нибудь этими 100 рублями серебром/", - успокаивает он брата, хотя подчинение воле брата-волка, так сказать, овечья покорность, как и в случае с отцом, является мнимой. Достоевский готов расписаться в получении 100 рублей до того, как брат дал согласие на их присылку. Короче, благодарность за денежную помощь, выраженная в предвкушении согласия на нее, оказывается предпочтительнее, чем повторная просьба о денежной помощи. Н.К. Михайловский, безошибочно нащупавший овечье-волчье направление таланта Достоевского, "жестокого таланта", как он именовал его, остановился перед самым важным открытием, которое он, вероятно, мог бы сделать, приоткрой он биографическую завесу, отделяющую автора Достоевского от Михайловского-читателя. "Мне попался очень удобный, по наглядности, пример, и я думаю, что никто в русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу, с такою тщательностью, глубиной, с такою, можно сказать, любовью, как Достоевский, если только можно в самом деле говорить о любовном отношении к волчьим чувствам, - пишет он. - И его очень мало занимали элементарные, грубые сорты волчьих чувств, простой голод, например. Нет, он рылся в самой глубокой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные - не простое удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости. Эта специальность Достоевского слишком бросается в глаза, чтобы ее не заметить <...> Останавливаясь на нашей метафоре, иной скажет, пожалуй, что Достоевский, напротив, с особенной тщательностью занимался исследованием чувств овцы, пожираемой волком; он ведь автор "Мертвого дома", он певец "Униженных и оскорбленных", он так умел разыскивать лучшие, высшие чувства там, где их существования даже никто не подозревал. Все это справедливо <...> Но принимая в соображение всю литературную карьеру Достоевского, мы должны будем ниже придти к заключению, что он просто любил травить овцу волком, причем в первую половину деятельности его особенно интересовала овца, а во вторую - волк. Однако тут не было какого-нибудь очень крутого поворота. Достоевский не сжигал того, чему поклонялся, и не поклонялся тому, что сжигал. В нем просто постепенно произошло некоторое перемещение интересов и особенностей таланта: то, что было прежде на втором плане, выступило на первый, и наоборот" (53). К мысли Н.К. Михайловского, поставившего мотив пробуждения в читателе высших чувств, выраженный в "Униженных и оскорбленных", в контекст "овечье-волчьей" темы нам еще предстоит вернуться. Отмечу, однако, что решение критика ограничить свой кругозор за счет исключения из рассмотрения биографических данных о Достоевском, сказалось на важном упущении Михайловского, принудившем его в известной мере зациклиться на мысли о "ненужности" жестокостей и страданий. "Но отличительным свойством нашего жестокого таланта будет ненужность причиняемого им страдания, беспричинность его и бесцельность <...> Просто для того, чтобы помучить какого-нибудь, им самим созданного Сидорова или Петрова (а вместе с ним и читателя), он навалит на него невероятную гору несчастий, заставит совершить самые вычурные преступления и терпеть за них соответственные угрызения совести, проволочит сквозь тысячи бед и оскорблений, самых фантастических, самых невозможных" (54). Однако представить овечье-волчью тему у Достоевского как ненужную, значит не разобраться в силах, бушевавших как в писателе, так и во всех и каждом из его реальных и воображаемых противников. Если в контракте с отцом экзальтированный восторг и самоуничижение служили доказательством обоюдного освобождения от чувства страха - страха перед нищетой, перед новыми ударами судьбы, перед угрозой унижений и оскорблений, в контракте со старшим братом функция экзальтированного восторга подменена на декларацию братской любви. И именно потому, что потребность в братской любви не могла, по идеальному расчету Достоевского, не выразиться в форме добровольного спасения овцы волком, стоило брату Мише позволить себе задержать финансовую помощь, брат Федя считал себя вправе быть смертельно обиженным. В основании этого права лежало не лишенное идеализации убеждение Достоевского что любовь сильнее смерти. И даже тот факт, что Михаил задержал присылку денег брату в связи с объявлением банкротства и тяжелой болшзнью, не служил извинением, ибо к мазохистскому контракту он отношения не имел. "Что я должен заключить? - пишет Ф.М. Достоевский в декабре 1856 года. - Что дела твои еще хуже, что они имели влияние на нашу переписку, что, может быть, ты болен или находишься в положении крайне запутанном. А если так, неужели ты думаешь, что я ко всему этому совершенно равнодушен? Нет, я измучился за тебя, я ломал голову о твоем положении... Предполагая во мне равнодушие, ты обижаешь меня. Прерви же наконец свое молчание, друг мой... Ты сам увидишь, что это письмо довольно важное, для меня по крайней мере... ... Брат, ангел мой, помоги мне последний раз. Я знаю, что у тебя нет денег, но мне надобны некоторые вещи, именно для нее. Мне хочется подарить их ей..." (55). "Известие о твоей потере (3000 руб.) меня очень огорчило, - читаем мы в письме, датированном маем 1858 года. - Ты говоришь, что не потеря денег тебя огорчила, а критическое положение и проч. Нет, брат, можно пожалеть и о деньгах. У тебя дети растут, а 3000 не скоро достанешь... Мне досадно, друг мой, что я как нарочно подвернулся тут с моими комиссиями и просьбами. Но что делать! Ты пишешь, что скоро вышлешь. Благодарю тебя, брат. Надеюсь, что это в последний раз я тебя беспокою" (56). "И пойми прежде всего, бесценный мой, - пишет Ф.М. Достоевский 2 недели спустя, все еще не получив известий от брата, - что не присылка платья беспокоит меня (хотя бог видит, как дорого мне теперь это платье, ибо не имею ни гроша, чтоб одеться). Но бог с ним и с платьем!.. В последнем письме своем ты писал мне о тяжелых торговых неприятностях. Но они ли и теперь причиною твоего молчания? Пойми, друг мой, что я о тебе убиваюсь. Здоров ли ты? жив ли ты?.. Я тебя каждую ночь во сне вижу, тревожусь страшно. Я не хочу, чтоб ты умер, я хочу еще раз в жизни видеть и обнять тебя, мой бесценный... Пойми, друг мой, мое положение. Если ты не можешь выслать мне платья, то не высылай (если только это тебя задерживает)" (57). В 1868 году брат Андрей, до сих пор занимавший в "овечье-волчьем" клане Достоевских положение слабого и беззащитного, оказался "опекуном над личностью и имуществом тетушки Александры Федоровны" Куманиной, сменив в этой должности покойного А.П. Иванова, который, приняв на себя опекунство в 1865 году, стал инициатором обновленного завещания. По сути в обновленном завещании не было ничего нового за исключением одной малости, больно задевшей амбиции Федора Достоевского. Имена двух старших братьев, Михаила и Федора, были изъяты из завещания на том основании, что каждый из них уже получил свою долю наследства. Заняв позицию опекуна того наследства, где Ф.М. Достоевскому не было отведено той доли, на которую он, как выяснится вскорости, все же претендовал, Андрей Достоевский в некотором смысле стал в глазах старшего брата двойником опекуна П.А. Карепина. Свою новую опекунскую позицию А.М. Достоевский разделил с неким юристом В.И. Веселовским, который в августе 1869 года получил письмо от Ф.М. Достоевского, находившегося тогда в Дрездене. Судя по содержанию письма, в котором Ф.М. Достоевский сделал запрос о статусе завещания тетушки, становится понятно, почему Ф.М. Достоевский не решился адресовать свое письмо на имя брата Андрея, тоже являющегося опекуном наследства. Сославшись на сведения, полученные от А.Н. Майкова, Ф.М. Достоевский запросил Веселовского уточнить для него, "во-первых", как распределено наследство, то есть сколько досталось оставшимся Достоевским, в частности, брату Андрею, сколько Ивановым, сколько "остальным родственникам, племянникам и внукам", бабушке Ольге Яковлевне Нечаевой и т.д. "Во-вторых, прямо и окончательно спешу Вам высказать, - продолжает свой запрос Ф.М. Достоевский, - что если действительно завещание тетки написано ею уже в то время (т.е. в последние годы ее жизни, когда она была не в своем уме, то я со всей готовностью рад начать дело о нарушении завещания и убедительнейше просить Вас принять в этом деле участие и руководство. В последние годы ее жизни (то есть в 1866 и 1867 г.г., - ибо в 68 и 69-м годах я уже был за границей) я видел тетку несколько раз и очень хорошо помню, что она была, в то время, совершенно не в своем уме. Хотя я ничего не знаю о завещании, но, может быть, действительно ее первоначальное завещание (если таковое существовало) подверглось изменению в эти последние годы" (58). Начнем с того, что фраза "ничего не знаю о завещании" не отражала реальной ситуации. Ф.М. Достоевский сам имел дело с завещанием и его "изменением", как минимум, дважды - в первый раз в контексте просьбы брата Михаила о ссуде в 10.000 руб. на покрытие издательских расходов, а во второй раз в контексте получения своей доли наследства в размере 10.000, вроде бы тоже на покрытие долгов покойного брата, ведение хозяйства которого принял на себя с момента смерти М.М. Достоевского. И в том, и в другом случае выдача денег сопровождалась условием о снятии каждым братом последующих претензий на свою долю наследства. И тот, и другой случай имел место в 1864 году и был запротоколирован в тексте завещания. Чего Ф.М. Достоевский мог действительно не знать, так это реальной даты нового завещания, а именно, 20 сентября 1865 года, хотя и об этой дате, судя по его более позднему признанию в письме к А.М. Достоевскому, он был осведомлен. "Сообрази следующее: я имел довольно точное понятие о завещании тетки еще в 1865 году", - писал он брату из Дрездена в декабре 1869 года (59). С учетом полной осведомленности Ф.М. Достоевского о подробностях, связанных с завещанием, можно спросить, почему ему непременно захотелось прикинуться человеком, ничего не знающим? Надо полагать, тут был тайный волчий замысел, допускающий мысль прикинуться овцой, возможно, сходный с тем, который не однажды уже был пущен в ход в подобных ситуациях. "С теткой нужно говорить решительно, вполне откровенно и ясно, - инструктировал Ф.М. Достоевский брата Мишу в апреле 1864 г., предлагая ему план принудительного получения у тетки денег. - Нужно представить,.. что тетка не разорится, а отказом погубит и тебя, и семейство. Сразу ни тетка, ни бабушка не решатся, закудахтают и заохают. Пусть. Надо их только на первый раз крепко озадачить, насесть на них нравственно, чтоб перед ними ясно стояла дилемма: 'Дать - опасно; не заплатит; не дать - убьешь человека и грех возьмешь на душу'... Тут и пустить Варю,.. пусть не упрашивает тетку, а скажет ей... 'Ваши деньги; хотите - дайте, хотите - нет. Не дадите - разорите дотла и погубите, а это Ваш племянник, Ваш крестник... Вы в гроб смотрите и сделаете злодейство; с чем перед Христа и перед покойной сестрой явитесь?.. Одним словом, вероятностей выиграть дело - очень много и, на мой взгляд, даже больше, чем проиграть... а проигрыш только в том, что в Москву напрасно проехался" (60). План Ф.М. Достоевского, сочиненый для брата, примечателен переложением функций, в результате которых роль просителя, обычно проигрываемая им перед старшим братом, оказалась возложенной на последнего, в то время как роль Михаила Достоевского снижалась до роли просителя, которую он уже играл в контракте с теткой А.Ф. Куманиной после смерти доктора Достоевского. В основании контракта был положен принцип обесценивания денег через подмену их на символическую единицу, необходимую для магического уравнения просителя и бенефактора. Магия заключалась, вероятно, в том, что бенефактор, в данном случае тетка Куманина, будучи принуждаем к добровольному исполнению каприза просителя, чувствовал необходимость в том, чтобы принудить просителя принять от бенефактора исполнение его каприза. Разумеется, сделка, выгодная лишь для просителя, обманчиво представлялась как сулящая обоюдную выгоду и тому, кто принуждает, и тому, кого принуждают. При этом тайна договорности, поведанная Ф.М. Достоевским брату, заключалась в облачении прагматического требования в наряд, взятый из этического словаря. По контракту, сочиненному Ф.М. Достоевским, тетке ничего другого не оставалось, как принудить просителя, М.М. Достоевского, принять от нее "спасение", выраженное через денежную сумму в 10.000 рублей. Как же осуществлялся акт принуждения, при котором просителю надлежало насильно принять то, что ему хотелось больше всего? Разумеется, в полном согласии с мазохистской схемой. Брат Михаил предъявляет капризное требование в обмен на символическое страдание, которое заключается в суспенсе ожидания ("Сразу ни тетка, ни бабушка не решатся, закудахтают и заохают. Пусть. Надо их только на первый раз крепко озадачить, насесть на них нравственно...") и в демонстративной покорности, с которой принимается унижение, выраженное через местопребывание "на краю гибели", не менее символическое. Учитывая тот факт, что контракт не может не быть обоюдным, инструкции Ф. Достоевского построены на расчете на ответный мазохизм тетки Куманиной. "Она будет долго колебаться", - предупреждает Достоевский брата: "Дай ей постонать и попричитать вволю". Как и в условии контракта Ф.М. Достоевского с братом Мишей, заключенном в ситуации, когда просителем был брат Федя, тетке надлежит быть поставленной перед выбором, свободным от принуждения. Вместо принятия на себя кары, неизбежно грозящей ей в случае, если она откажет племяннику, а именно, вместо того, чтобы "иметь дело с Христом и с покойной сестрой", она может ограничиться символическим наказанием, заключающемся в "спасении" просителя, то есть в выдаче ему того, что ему хочется больше всего, а именно 10.000 рублей серебром. Но чего же мог добиваться Ф.М. Достоевский от В.И. Веселовского, пытаясь внедрить ему мысль о том, что в последние годы тетка была не в своем уме? Не пересмотра ли пункта об исключении обоих братьев из завещания? К огорчению Достоевского, В.И. Веселовский отказался от рассмотрения его просьбы, передав ее по назначению к опекуну брату Андрею, который, хотя и проявил осторожность в словесных формулировках, все стоял на страже интересов всей семьи. Скромно оповестив брата о ложности слухов о смерти тетки, он отклоняет идею борьбы за новое завещание и новый раздел имущества. "Второе духовное завещание, - пишет Андрей Достоевский брату, - т.е. в настоящее время действительное, хранящееся у меня, составлено было вследствие перемены душеприказчика 20 сентября 1865 года. Но чем разнится последнее от первого? Оно разнится только... исключением тебя и покойного брата Михаила Михайловича от наследства, как получивших уже свои части... Вот почему, несмотря на выгоду для себя (Достоевский предлагал исключить всех наследников, оставив лишь семью Достоевских), я никогда не решусь оспаривать правильность духовного завещания, да едва ли кто решится из остальных наших родных" (61). Судя по свидетельству брата-мемуариста, Ф.М. Достоевский не ограничился лишь письмом к нему, а вовлек в эту историю достаточное количество людей, чтобы "по Москве разразился слух", что опекун В.И. Веселовский оказывает "свое содействие в опровержении духовного завещания" Ф.М. Достоевскому. Однако, уловив в воздухе провал своей затеи и угрозу собственной репутации, Ф.М. Достоевский пишет брату, пытаясь убедить его в том, что тот исказил его намерение и представил дело так, что он, Федор Достоевский, якобы пошел "против действительной воли тетки". В результате, сам поспособствовав возникновеню слухов в надежде, что они помогут ему заручиться помощью Веселовского, Ф.М. Достоевский намекает брату, что тот его незаслуженно опозорил, распространив ложные слухи о нем. "Ты же как бы мне приписываешь намерение вообще восстать против завещания тетки и кассировать его в нашу (т.е. свою) пользу!.. Да поверишь ли ты, что я только из твоего письма в первый раз в жизни заключил и догадался, что это было бы для нас, Достоевских, выгодно. Никогда и мысли такой у меня в голове не было - уж потому одному, что я в 1864 году получил от тетки (по смерти брата Миши) все, что мне следовало получить по завещанию, то есть 10.000 рублей, - и даже по совести моей сознаюсь, что должен ей за эти 10.000 проценты..." (62). Фиксированность Достоевского на том, чтобы переписать куманинское наследство в свою пользу толкнула его на то, чтобы предпринять судебное дело против законных наследников и его двоюродных братьев Шоров, Владимира и Сергея Дмитриевичей, казуистически настаивая на их "единокровности" как факторе, якобы ущемляющем, в отличие от "единоутробности", их наследственные права. Не иначе как с этой же целью Ф.М. Достоевский поставил в известность своего адвоката Б.Б. Полякова ("мерзавца" и "тупицу", как он его характеризовал впоследствии), что затевает процесс против родственников по просьбе брата Николая Михайловича, чье имя было "ошибочно", как это принято считать, а, скорее всего, преднамеренно упомянуто Ф.М. Достоевским в самом первом письме к Веселовскому, датированном 1869 годом. И все же миф о том, что Достоевского "втянули" в эту борьбу с родственниками, господствует среди исследователей Достоевского. Но почему, только то и делая, что преследуя выгоду для себя, Достоевский прикидывается человеком, у которого "Никогда и мысли [о выгоде] в голове не было? Вряд ли ему не было понятно, что и брат Андрей, и другие родственники не могли не видеть его намерений "насквозь". Варвара Михайловна, как известно, встретила адвоката Ф.М. Достоевского, Б.Б. Полякова, словами "Неужели брат Федя хочет меня лишить всего?" Но о каких намерениях может идти речь, если Достоевский в конце концов запутал дело до того, что, отрицая мысль о выгоде, он тут же признавал, хотя и косвенно, что действительно вменял опекунам в моральную обязанность уничтожить следы, указующие на то, что его доля наследства в размере 10.000 уже была им получена? "До меня дошли слухи, - пишет он Андрею Достоевскому в декабре 1875 года, - будто бы я негодовал на тебя, что сохранили (вы с Варей) на меня документы тетке в 10.000. Но это неправда и сплетням не верь. На этот счет я негодовал, но не на тебя, потому что по смерти тетки тебе самовольно нельзя было уничтожить такие важные документы. Я негодовал на покойника Александра Павловича, при котором было написан завещание; выключая же меня из завещания, в то же время непременно надо было напомнить тетке, что надо разорвать документы. Мог бы, правда, напомнить потом и ты о том же самом тетке или бабушке, но я тебя не обвинял, потому что не знаю до сих пор, известно ли тебе было, до смерти ее, содержжание ее завещания" (63). Но откуда у Ф.М. Достоевского возникла мысль о необходимости того, чтобы документы, свидетельствовавшие о получение им 10.000 рублей, были "разорваны"? Ведь если бы он не собирался посягнуть на свою долю наследства во второй раз, прикинувшись, что первого раза не было и в помине, какая ему могла быть разница, известен ли тот факт брату, что он больше не является наследником Куманиных или нет? Однако, истинная позиция Достоевского в вопросе о наследстве, была куда циничнее, чем на то указывает текст мемуаров. "N.B. Все здесь, кажется, уверены, - пишет Достоевский жене из Москвы 20 мая 1873 года, - что наши расписки в взятых мною и братом Мишей 10.000 и слова тетки насчет нас в завещании лишают нас права искать теперь; но Поляков на это смеется. Брат же Андрей, вероятно, на это рассчитывал, коли не написал мне ничего" (64). Если припомнить, умение создавать тайны друг от друга, видеть эти тайны насквозь и устраняться от их псевдо-обнаружения входило в волчье-овечий договор доктора Достоевского сначала с женой, а потом и с детьми. Не подлежит сомнению, что из этого договора Федор Достоевский черпал силы как для выражения братской любви, так и для развития интириги в его бессмертных сочинениях. "Само собой разумеется, - пишет рассказчик в в??Бесах' о своем контракте со Степаном Трофимовичем Верховенским, - что я давно уже угадал про себя эту главную тайну его и видел все насквозь. По глубочайшему тогдашнему моему убеждению, обнаружение этой тайны, этой главной заботы Степана Трофимовича, не прибавило бы ему чести, и потому я, как человек еще молодой, несколько негодовал на грубость чувств его и на некрасивость некоторых его подозрений... Он тоже меня насквозь понимал, то есть ясно видел, что я понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и сам злился на меня на то, что я злюсь на него и понимаю его насквозь" (65). 1. Достоевский А.М. Воспоминания, Л., 1999, с. 109. 2. "Хроника рода Достоевского. М., 1833, с. 55. 3. В.С. Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. М., 1939, с. 60. 4. Достоевский А.М. Воспоминания, Л., 1999, с. 109. 5. Достоевский, А.М. Воспоминания, Л., 1999, с. 109. 6. Цитируется по книге И.Л. Волгина Родиться в России. М., 1991, с. 315-317. 7. В.С. Нечаева "Поездка в Даровое". "Новый мир", 1926, N 3, с. 132. 8. "Psycho-analytic Notes upon an autobiographical Account of a case of Paranoia (Dementia Paranoides)". Sigmund Freud. Collected Papers. N.Y., 1959, v. 3, s. 387-470. 9. Достоевский А.М. Воспоминания. Л, 1999, с. 73. 10. Там же. 11. Там же, с. 354-355. 12. Там же, с. 93. 13. Там же, с. 94. 14. Волгин. И. Родиться в России, М., 1991, с. 257. 15. Достоевский А.М. Воспоминания, Л., с. 81 16. Там же, с. 361. 17. Там же, с. 363-364. 18. Достоевский А.М. Воспоминания. Л., 1999, с. 81. 19. Достоевский Ф.М. Полние собр. соч. С.-П., 1894, т.2, с. 98. 20. Цитируется по Волгин И.Л. Родиться в России, М., 1991, с. 324.. 21. Цитируется по кн. Бурсов Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, 22. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 44. 23. Там же, с. 94. 24. Достоевский Ф.М. Материалы и исследования, т. 1, с. 291. 25. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 119. 26. Там же, с. 119. 27. Там же, с. 120. 28. Там же, с. 123. 29. Там же, с. 124. 30. Там же, с. 125. Учитывая, что этот "казус" впоследствии попал в число тем, пародируемых Некрасовым, можно предположить, Андрей Достоевский оказался первоисточником, снабдившим подробностями не только Карепиных, но и друзей брата, которым он был представлен ввиду их совместного проживания. 31. Достоевский Ф.М. Полние собр. соч.т. 28, кн. 1, с. 79. 32. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 133. 33. Там же, с. 189. 34. Там же, с. 250. 35. Там же, 390. 36. Там же, с. 189-190. 37. Надо полагать, имя Г.П. Данилевского и тот факт, что он был арестован по ошибке, были известны мемуаристу с момента их встречи в третьем отделении. Однако, сокрытие этих обстоятельств могло оказаться важным ввиду особых целей, а, стало быть, не подлежащих огласке. Судя по письму Данилевского к А.М. Достоевскому, к которому мы еще вернемся, мемуарист мог даже оказаться причастным к публикации первого романа Данилевского, купленного братьями Достоевскими и помещенного в первом номере журнала "Время" за 1862 год. 38. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 283. 39. Достоевский Ф.М. Письма, М., 1928, т.1, с 155. 40. Надо полагать, имя Г.П. Данилевского и тот факт, что он был арестован по ошибке, были известны мемуаристу с момента их встречи в третьем отделении. Однако, сокрытие этого факта могло оказаться важным ввиду особых целей. Судя по письму Данилевского к А.М. Достоевскому, к которому мы еще вернемся, мемуарист мог даже оказаться причастным к публикации первого романа Данилевского, купленного братьями Достоевскими и помещенного в первом номере журнала "Время" за 1862 год. 41. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 278. 42. Надо полагать, имя Г.П. Данилевского и тот факт, что он был арестован по ошибке, были известны мемуаристу с момента их встречи в третьем отделении. Однако, сокрытие этих обстоятельств могло оказаться важным ввиду особых целей, а, стало быть, не подлежащих огласке. Судя по письму Данилевского к А.М. Достоевскому, к которому мы еще вернемся, мемуарист мог даже оказаться причастным к публикации первого романа Данилевского, купленного братьями Достоевскими и помещенного в первом номере журнала "Время" за 1862 год. 43. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., С.-П., 1895, т. 7, с.202-203. 44. Достоевский Ф.М. Письма, М., 1928, т.1, с. 201. 45. Там же, с. 296-297. 46. Там же, с. 132-133. 47. Там же, с. 156. 48. М.С. Альтман. Пестрые заметки. В кн. Достоевский Ф.М. Материалы и исследования, Л., 1978, т. 3, с. 187. 49. Достоевский Ф.М. Письма, М., 1928, т.1,, с. 237. 50. Там же, с. 240. Андрей Достоевский получил от брата Федора письмо, датированное августом 1854 года. И если учесть, что его ответное письмо, посланное брату Федору от 14 сентября 1854 года, было "первым" письмом после дня его ошибочного ареста, то ответ брата Федора, полученный им в марте 1855 года, можно интерпретировать, как символическое наказание за "предательство". "Я посмотрел на огромную сургучную печать и сейчас же прочел на ней в??III Отделение собственной его императорского величества канцелярии'. У меня так и екнуло сердце... Я знаком был уже с III Отделением!! Пока я расписывался в получении пакета,... Домника и батюшка не отрывали от меня глаз, потому что, как говорили они, я был бледен, как полотно... Это оказались письма брата Федора Михайловича из Семипалатинска...". 51. Бурсов Б.И. Личность Достоевского, Л., 1974, с. 171. 52. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., Л. 1985, т 28, ч. 1, с. 204. 53. Михайловский Н.К. "Жестокий талант". Достоевский в воспоминаниях современников, с. 311-312.35. 54. Там же, с.331-332. 55. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., Л. 1985, т 28, ч. 1, с. 389. 56. Там же, с. 194. 57. Там же, с. 256, 259. В свете обещания отказаться от просьб о "спасении" в будущем, понятие "спасения" из метафорического ряда, связанного с денежной помощью, может быть перенесено в контекст реальной угрозы и избавления от смерти. "И потому умолю тебя, друг и брат мой, спаси меня еще раз.... Если же не вышлешь, представь, что я буду делать в Казани, совершенно без денег, прожившись в долг в трактире со всем семейством?". Там же, с. 327. "Наконец этот долг, который терзает, мучит меня, - читаем мы в другом письме. - Вот почему, любезный друг, я обращаюсь к тебе в последний раз: помоги мне в последний раз. Пришли 650 руб. серебр/ом/, если только можешь, всего на каких-нибудь три месяца. Две гарантии тебе, что я отдам непременно... Клянусь тебе! И если можешь пожертвовать 650 р. на три месяца, то спаси меня в последний раз, как 1000 раз спасал". Там же, с. 291. И тут интересен такой поворот. Попросив у брата заем в 650 рублей, Достоевский, не дожидаясь их присылки, потратил 1000. Со своей стороны, брат Михаил, по-видимому, не располагая собственными средствами, а может быть, не веря в гарантии младшего брата, продал замысел его будущего романа "Русскому слову", получив за это аванс в размере 500 рублей. Однако, так как в январе 1858 года, когда аванс был получен, "долг" Достоевского измерялся уже не 650 рублями, как было сообщено брату в ноябре 1857 года, а 1000, то с учетом новых обстоятельств Достоевский начинает новую переписку. Он просит редактора "Русского вестника", Каткова, ссудить ему недостающие 500 рублей в счет другого будущего романа, "Села Степанчикова". "Но так как я получил только 500 руб., а не 1000, которая мне необходимо нужна была,.. то я решился на крайнюю меру: именно, обратиться к Вам с покорнейшею просьбою и предложить Вам, если угодно Вам будет иметь, для напечатания в этом году мой роман, то не можете ли Вы мне выслать теперь же, веред за роман, недостающие мне и крайне необходимые 500 руб., серебр/ом/. Я знаю, что предложение мое довольно эксцентричное; но все дело в том, как Вы его примете... В плате с листа мы уговоримся, когда Вы прочтете рукопись. Впрочем, Вы плату назначите сами, и я вполне на решение Ваше полагаюсь". Там же, с. 298. Растрата аванса, полученного в счет будущей публикации "Села Степанчикова" в "Русском вестнике", не остановила Ф.М. Достоевского от нарушения контракта с Катковым. Не возвратив взятого им аванса, он потребовал у Каткова рукопись назад, имея в виду передать ее либо в "Отечественные записки" Краевского, либо в "Светоч" Калиновского, в расчете на более высокую оплату с листа и более высокий аванс. К этой теме мы еще вернбемся в другом контексте. "Брат, неужели ты ко мне изменился! - пишет Достоевский в марте 1856 года. - Как ты холоден, не хочешь писать, 7 месяцев раз пришлешь денег и 3 строчки письма. Точно подаяние! Не хочу я подаяния без брата! Не оскорбляй меня! Друг мой! Я так несчастлив! Так несчастлив! Я убит теперь, истерзан! Душа болит до смерти. Я долго страдал, 7 лет всего, всего горького,что только выдумать можно, но наконец есть же мера страданию! Не камень же я!". Там же, с. 223. "Хочу и тебе написать что-нибудь, мой милый брат, - пишет он полтора года спустя, 13 декабря 1858 года. - Что это ты все молчишь? Никогда я от тебя не дождусь письма. Да и какие твои письма? Несколько строк. А в моей глуши мне и получение письма целое счастье, за неимением другого... Я знаю, милый мой, что ты меня очень любишь, более, может быть, чем я стою. А между тем на письма ты скуп, очень скуп. Но бог с тобой... Есть у меня еще до тебя просьба, очень для меня важная, а тебе может показаться смешною". Там же, с. 320. 58. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 330-331. 59. Там же, с. 341. 60. Достоевский, Ф.М. Полное собр. соч., т 28, ч. 2, с.80-81. 61. Достоевский А.М., Воспоминания, М., 1999, с. 337. 62. Там же, с. 324-325. 63. Там же, с. 313. 64. Достоевский Ф.М. - Достоевской А.Г.,М., 1979, с. 66. 65. Достоевский Ф.М. Полн. Дсобр. Соч., С.-П., 1895, т. 7, с. 78. Глава IV. "Вышли из гоголевской шинели" Ach, das ist meine Trauer: in den Grund der Dinge hat man Lohn und Strafe hineingelogen - und nun auch noch in den Grund eurer Seelen, ihr Tugendhaften! Aber dem RГ?ssel des Ebers gleich soll mein Wort den Grund eure в??ж"ж+?жNo?ж" жTчж?н?©жNo?в?"жT?зЪз?ж??з%?з? ж+©в?Ъж?©в?Ёз?ж??ж ж??ж--ЯвNoъа? ж+?жЪд ж??ж+-ж?©ж-Ёж??ж?в?ъз?ж?в??з%╪жNoчж?в??ж??ж+ЪжNo?ж" з?ъд° ж?©з'Ёв?"жNoчв??ж·жNoъж? з%Ёж" жTчжп+·ж+Ёв??жNoчв??ж?ж%?ж??ж??жNo?ж? в?ъж?в??ж?"жNoъв??ж?Ъж??в+?з? з%©в??з?ж??ж" з%чв??п+?жз? жNo?ж" з%чз%?е? ж??ж??ж??в??з?ж??з??ж??ж©ж?в?ъж?жNo©в?ъд??жNo?в?ъж??з??ж? з'?ж" з%чв??ж...--з%ЁжЁз'©в??ж?©в??ж?ж'©зЁ в?чж?жNo©ж?Ъж??ж? з'?ж? жNo?е? ж??з-з©?ж? з%?е? з%?ж?в??ж...'ж??в+?е? з%?жT?в+?д° ж??в+ъе? з%?жз'ЪжNoчвNoа? ж?%в??ж?Ъж%?в??з?ж?е? ж?чжNo?в+?з? ж©ж? ж©д? з'чж?в??ж?©в??ж?'ж'ъв?"ж%?з%?з? жNo?в?ъпTЁз'?в??ж...-в+ъж? н??ж" жNo©в??з?з'?з%?ж? з©?ж??з'Ъз? ж??в?ъж?·ж+Ъж?ж? з'?ж? з%Ёв??ж??ж%?г??д??ж??ж'?ж??ж??де ж©з©?ж??жЁа??Ах, и в этом заключается мое страдание: они заложили в фундамент вещей, а затем и в основание вашей души, добродетельные люди, систему наград и наказаний. Однако своими речами, как рылом дикого бора, я разворочу фундамен Ах, и в этом заключается мое страдание: они заложили в фундамент вещей, а затем и в основание вашей души, добродетельные люди, систему наград и наказаний. Однако своими речами, как рылом дикого бора, я разворочу фундамент ваших душ: я окажусь для вас плужным лемехом. Все тайны, заключенные в ваших фундаментах, окажутся на свету; и когда ваша ложь лишится корней и будет выставлена своими частями перед лучами солнца, от всей вашей лжи не останется правды. А ваша правда заключается в том, что вы слишком чисты перед грязью таких слов, как реванш, наказание, награда, возмездие. Вы любите свои добродетели, как мать любит свое дитя: но когда это у матери возникало желание быть вознагражденной за свою любовь? Фридрих Нитше 1. "Новый Гоголь явился" "Все мы вышли из Гоголевской "Шинели"", - сказал однажды кто-то, анонимно приписав эту формулу Ф.М. Достоевскому. Правда, в другой исторический момент формула эта закрепилась за И.С. Тургеневым, а в кругу достоевистов сегодняшнего дня существует мнение, что прав был скорее тот, кто "приписал эти слова именно Достоевскому, а не Тургеневу" (1). Конечно, если бы знать, когда именно авторство этой формулы могло перейти от Гоголя к тому или иному наследнику, вопрос этот мог разрешаться с большей определенностью. Что же касается самого Достоевского, то его роман с гоголевской шинелью мог начаться еще до того, как его имя стало достоянием первого читателя. Как свидетельствуют мемуаристы, хорошо знавшие Ф.М. Достоевского в преддверии его писательской карьеры, у Н.В. Гоголя не было более страстного поклонника и толкователя, нежели его будущий соперник. "Яснее всего сохранилось у меня в памяти то, - вспоминает художник К.А. Трутовский, - что он говорил о произведениях Гоголя. Он просто открывал мне глаза и объяснял мне глубину и значение произведений Гоголя" (2). "Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата, писателя, в особенности", - разъяснял Ф.М. Достоевский значение Н.В. Гоголя другому приятелю, С.Д. Яновскому, тоже далекому от литературы: "... читайте каждый день понемножку, ну хоть по одной главе, а читайте..." (3). Конечно, "открывая глаза" на Гоголя своему окололитературному кругу, Достоевский мог претендовать на нечто большее, нежели поклонник и адвокат великого таланта. "Вечером у Тургенева читался мой роман ("Бедные люди" - А.П.) во всем нашем круге, - доверительно сообщит он брату, М.М. Достоевскому, в ноябре 1845 года, - и произвел фурор. Напечатан он будет в 1-м номере 'Зубоскала'. Я тебе пришлю... и вот ты сам увидишь, хуже ли это, например, 'Тяжбы' Гоголя?" (4). "Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), - пишет он тому же адресату 1-го февраля 1846 года, - состоящую в том, что я действую Анализом, то есть иду в глубину, а разбирая по атомам, отыскиваю целое. Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я. Прочтешь и сам увидишь. А у меня будущность преблистательная, брат", - писал он, вероятно, позаимствовав слово "Анализ" из модного тогда словаря Канта (5). Заметим, что и сам выход "Бедных людей" за две недели до "Двойника", хотя и мог быть случайным, вероятно, отражал желание нового автора "разобрать по атомам" своего предшественника (6). И даже если допустить, что сам Достоевский мог не подозревать, что за его восхищением Гоголем рвались наружу амбиции автора, прорицающего момент, когда рядом с Н.В. Гоголем, а, возможно, и вместо него, будет поставлено имя Достоевского, то процесс вытеснения Гоголя Достоевским оказался общим местом для его будущих последователей. Пристрастному читателю Достоевского, каким оказался В.В. Розанов, избравший в качестве жизненного пути разматывание тайных мыслей учителя, не нужно было долго объяснять, что мог Достоевский иметь в виду под антитезой Анализ-Синтез, разделявшей гоголевскую стилистику от его собственной. "Но если посмотреть на дело с внутренней стороны, - писал В.В. Розанов, вероятно, памятуя о том, что гоголевский "Синтез" воспринимался Достоевским в терминах отсутствия внутренней глубины, - если сравнить по содержанию творчество Гоголя с творчеством его мнимых преемников, то нельзя не увидеть между ними диаметральной противоположности... Он был гениальный живописец внешних форм и изображения их, к чему одному был способен, придал каким-то волшебством такую жизненность, почти скульптурность, что никто не заметил, как за этими формами ничего, в сущности, не скрывается, нет никакой души, нет того, кто бы носил их" (7). И если в типе Макара Девушкина, перечитывающего Гоголя, могла реализоваться тайная мысль об углублении гоголевского персонажа в сторону психологической глубины, то не могла ли в замысле "Бедных людей" затеряться, возможно, в ходе сочинительских задач, тайная авторская мечта об умерщвлении комического Гоголя? Разумеется, речь может пойти лишь о символическом умерщвлении. Однако в биографии Ф.М. Достоевского есть одно мистическое обстоятельство. "Желаю вам всем счастья, друзья мои, - заключает он письмо к М.М. Достоевскому от 20 октября 1846 года, - Гоголь умер во Флоренции 2 месяца назад" (8). Судя по тому, что Достоевский уже однажды неодобрительно обмолвился о предстоящей публикации "Завещания" Гоголя в письме к М.М. Достоевскому от 5 сентября того же года, объявление о кончине Гоголя послужить шутливым продолжением темы завещаний. Приурочив смерть Гоголя к августу 1846 года, Достоевский вряд ли мог знать, что и его литературный гений не нашел признания Гоголя. Едва прочитав "Бедных людей", да и не прочитав вовсе, а так, кинув на них беглый взгляд ("прочел страницы три"), проницательный Гоголь, как следует из его письма к А.М. Виельгорской, датированного 14 мая 1846 года, особым образом высветил, несмотря на недовольство общей растянутостью стиля, одну существенную особенность авторского почерка Достоевского: "Выбор предметов говорит в пользу качеств душевных, но видно также, что он еще молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе..." (9). И даже если мнение о нем великого Гоголя не дошло до Достоевского уже тогда, такая возможность могла представиться ему очень скоро. Летом 1846 года Н.А. Некрасов затеял покупку у П.А. Плетнева пушкинского "Современника", держа эту затею в секрете от остальных. В сентябрьском письме брату Достоевский, среди прочего, выражает раздражение, вероятно, на Некрасова: "Все затеи, которые были, кажется, засели на месте; или их, может быть, держат в тайне - черт знает". Предварительное соглашение о передаче "Современника" было получено Некрасовым и Панаевым уже 10 сентября, а в письме к брату от 7 октябра Достоевский сообщает о сделке как о деле решенном. 20 октября от Достоевского поступает сообщение о смерти Гоголя. И тут важен такой нюанс. Одновременно с Некрасовым мысль завладеть "Современником" лелеял и Гоголь, отправивший П.А. Плетневу письмо-программу, надлежащую, по мысли Гоголя, быть напечатанной в первом номере "Современника". Сделав обзор литературной ситуации, Гоголь ставит во главе современной литературы старую плеяду в лице Вяземского и Жуковского, а лучшим талантом именует графа Соллогуба. Имя Достоевского не только не упоминается в числе талантов, но, напротив, зачисляется в анонимный круг "некоторых молодых и неопытных подражателей моих, которые через это самое подражание стали несравненно ниже самих себя, лишив себя своей собственной самостоятельности". Однако, будучи вдалеке от реальных литературных событий, Гоголь отправил свое письмо уже после свершившегося факта покупки "Современника" Некрасовым, и, если программа Гоголя стало достоянием нового руководства "Современника", то не исключено, что Достоевскому могла стать известно оценка Гоголя. И если заявление о смерти Гоголя было сделано Достоевским, уже осведомленным о небрежении им Гоголя, то оно могло быть сделано в попытке еще раз напомнить о свершившейся подмене. Ведь должны же были что-то значить слова Некрасова - Новый Гоголь явился! Примерно через год после письма А.М. Виельгорской Гоголь поручит Н.Я. Прокоповичу провести доследование о появлении нового Гоголя ("будто бы мой родственник"), на что Прокопович ему сообщит результат - "никаких следов его здесь не отыскалось". А между тем Гоголь младший ведет наступление на Гоголя старшего, не щадя даже его персонажей. Если у Гоголя Акакий Акакиевич "хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины", то персонажу Достоевского нужно непременно поступить наоборот. О господине Прохарчине сказано, что он "чаще же всего не ел ни щей, ни говядины". С другой стороны, шутки о болезни и даже смерти здравствующих лиц не были совершенно недопустимы в литературном кругу того времени, не говоря уже о частной переписке. Шутка о смерти Гоголя могла отражать движение литературного маятника. В известном смысле, приравняв падение Гоголя к восхождению Достоевского, а впоследствии - падение Достоевского к воскрешению Гоголя, принцип смерти до смерти подтверждался самим понятием литературной моды. Сам Ф.М. Достоевский не избежал того, чтобы стать аналогичной мишенью две декады спустя, когда какой-то аноним поспешил заявить о его тяжелой болезни в то время, когда он не мог этому воспрепятствовать, находясь, как в свое время Гоголь, за границей. Сообщение в "Бесах" ("Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился") могло быть сделано не без мысли о смерти до смерти, в которой стараниями автора был когда-то замешен Гоголь. "Наши говорят, что после 'Мертвых душ' на Руси не было ничего подобного, - писал Достоевский всего полгода назад, 1 февраля 1846 года, - что произведение гениальное и чего-чего не говорят они! С какими надеждами они все смотрят на меня! Действительно Голядкин удался мне донельзя... Тебе он понравится даже лучше 'Мертвых душ'" (10). 9 февраля А.А. Григорьев предрек таланту Достоевского особую миссию "довести (натуральную - А.П.) школу до крайних граней, до nec plus ultra - быть, так сказать, примиряющим звеном между Гоголем и Лермонтовым" (11). В новой статье В.Г. Белинского, напечатанной в "Отечественных записках" от 28 февраля 1846 года, уже был сделан намек на то, что Достоевский превзошел Гоголя, если не славой, то своим блистательным началом. "Нельзя не согласиться, - писал он, - что для первого дебюта "Бедные люди" и непосредственно за ним "Двойник" - произведения необыкновенного размера и что так еще никто не начинал из русских писателей <...> подобный дебют ясно указывает на место, которое со временем займет г. Достоевский в русской литературе" (12). Намека В.Г. Белинского оказалось достаточно, чтобы И.И. Панаев тут же обьявил, "что 'Бедные люди' обнаруживают громадный, великий талант, что автор их пойдет далее Гоголя..." (13). И даже когда в "Северной пчеле" появился фельетон Ф.Б. Булгарина, усмотревшего в прорицании Белинского желание заместить "новым гением" молчащего Гоголя, его диссидентствующий голос оказался скорее голосом политического разногласия с Белинским, нежели посягательством на авторитет нового автора. "Литературная партия... ухватилась за г. Достоевского и давай превозносить его выше леса стоячего, ниже облака ходячего!" (14) - писал Фаддей Булгарин, возможно, не подозревая, что он провоцирует новые "превозношения". "В авторе на каждом шагу виден продолжатель, развитель Гоголя, хотя развитель самостоятельный и талантливый <...> автор анализирует явления иногда даже больше Гоголя", - настаивает Аполлон Григорьев 30 апреля 1846 г. (15). "И Гоголь, и Достоевский изображают действительное общество, - пишет В. Н. Майков в 'Отечественных записках' от 1 сентября 1846 года. - Но Гоголь - по преимуществу поэт социальный, а г. Достоевский по преимуществу психологический (16). И если формула "Все мы вышли из гоголевской шинели" была сочинена Достоевским в это время, то в ней могло скрываться тайное признание автора "Бедных людей", кстати сказать, повторенное его будущими персонажами, в том, что гоголевская "Шинель" ему оказалась тесной. Возвращаясь позже к сладким мечтам того времени, зрелый Достоевский кокетливо оправдывался перед читателем. "'Неужели вправду я так велик', - стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге. О не смейтесь! Никогда потом я не думал, что я велик, но тогда - разве можно было это вынести!" (17). Ироничный Тургенев не обошел метаморфозу возвеличивания Достоевского В.Г. Белинским без едкого комментария: "Когда попались ему (Белинскому - А.П.) в руки 'Бедные люди' г-на Достоевского, он пришел в совершенный восторг. - Да, - говорил он с гордостью, словно сам вершил величайший подвиг: да, батюшка, я вам доложу! Не велика птичка, и тут он указывал рукою чуть не аршин до полу: - не велика птичка, а ноготок востер! - Каково же было мое удивление, когда, встретившись вскоре потом с г-ном Достоевским, - я увидел в нем человека, роста более среднего, выше самого Белинского" (18). Однако, ирония И.С. Тургенева, вряд ли могущего похвастаться и долей той уверенности в себе, какую явил собой начинающий Ф.М. Достоевский, скорее всего, была направлена в адрес не ведающего страха Достоевского. Ведь о И.С. Тургеневе было известно, что он опубликовал свою первую поэму, "Параша", анонимно, и даже после того, как услышал восторженный отзыв о ней Белинского, предпочел долгое время не разглашать своего подлинного имени. Примерно то же известно было и о Н.В. Гоголе, который, не решившись опубликовать свой первый опус, "Ганца Кюхельгартена", под собственным именем, воспользовался псевдонимом, причем, первого негативного отзыва в "Московском телеграфе" оказалось достаточно, чтобы он, не дождавшись похвалы, уничтожил все копии своего "Ганца" (19). Не исключено, что "величие" Достоевского объяснялось ироничным Тургеневым лишь той случайностью, что меркой, которой отвешивались и хвала, и хула новому автору, послужил никто иной, как Гоголь. "Первый успех Достоевского был сенсационным. Новый Гоголь появился - вот слова, сказанные Некрасовым Белинскому по прочтении 'Бедных людей'... Достоевский начал литературную деятельность как гений. Пожалуй, никто так не начинал... Белинский был так восхищен 'Бедными людьми', что широко возвестил о них до их напечатания..." (20). "... Литературные дилетанты ловили и перебрасывали отрадную новость о появлении нового огромного таланта. 'Не хуже Гоголя' - кричали одни, 'лучше Гоголя' - подхватывали другие, 'Гоголь убит' - вопили третьи" (21). "Это была смелая и решительная поправка Гоголя, существенный, глубокий поворот в нашей литературе. Дело в том, что поправка Гоголя была необходима, что ее неминуемо должна была сделать наша литература и делает до сих пор, что в известном смысле и всех других наших крупных писателей, Островского, Л.Н. Толстого, можно считать поправкою Гоголя, можно в этом видеть их оригинальность. Достоевский начал первый" (22). С учетом ослепительного взлета Достоевского, за которым последовало болезненное падение, тема смерти до смерти могла получить еще один поворот. Если припомнить, собственная смерть привиделась доктору Достоевскому в контексте ученического провала сына. До того, как Достоевского объявили сумасшедшим, такой же участи удостоился и Гоголь. Как и в случае Гоголя, за демизом литературного гения Достоевского последовал остракизм друзей, списанный им в счет зависти и сведения личных счетов (23). Его собственная судьба оказалась повторением судьбы Гоголя. Мысль Достоевского "Гоголь умер" могла отражать начало болезненного процесса, приведшего его к сочинению "Господина Прохарчина". "Сколько нам кажется, не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, - скажет В.Г. Белинский о 'Господине Прохарчине' в своем обзоре русской литературы за 1846 год, - а что-то вроде... как бы это сказать? - не то умничанья, не то претензии... Может быть, мы ошибаемся, но почему ж бы в таком случае быть ей такою вычурною, манерною, не понятною, как будто бы это было какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, а не поэтическое создание? ... Конечно, мы не вправе требовать от произведений г. Достоевского совершенства произведений Гоголя, но тем не менее думаем, что большому таланту весьма полезно пользоваться примером еще большего". Конечно, вовлеченность личных мотивов критиков, составлявших круг В.Г. Белинского, а до известного момента и Достоевского, могла быть лишь реакцией на замаскированные личные пласты в самом авторском тексте если не "Двойника", то уж наверняка "Господина Прохарчина". В памяти современников остался Достоевский, который уже в начале 1846 года "стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себя <...> сделался раздражительным до последней степени. При встрече с Тургеневым <...> к сожалению, не мог сдержаться иу дал волю накипевшему в нем негодованию, сказав, что никто из них ему не страшен, что дай только время, он всех их в грязь затопчет <...> речь между ними шла, кажется, о Гоголе" (24). Возможно, те мысли, которые оказались на языке у читателей 20 века, то есть, мысли, объясняющие скрытый личный пласт "Господина Прохарчина" психологической фиксациией автора на перипетиях борьбы с бывшими "сочувствователями", для самих "сочувствователей" было лишь актом интуитивного понимания. "Так еще с 1846 г., - пишет К.К. Истомин, - ... начался долгий литературный 'процесс' Достоевского со своими недоброжелателями, процесс, который тянулся целыми годами и закончился только романом 'Униженные и оскорбленные'. Главный подсудимый этого процесса - 'неподвижная идея', которая зарисовывается в самых разных видах, а судьи - здоровые и нормальные обыватели, возможные 'сочувствователи', начиная со скромных сожителей Прохарчина и кончая высшими представителями науки и литературы (Белинский, Дружинин, Шевырев). И все судьи обращаются в подсудимых: одни грубо издеваются и потешаются над посудимым..., другие болезненно отдаются гипнозу подсудимого..., третьи неудачно применяют к нему мерку 'натуральной школы'... А гениальный подсудимый пророчески вещает им об их нравственной слепоте и духовной немощи" (25). Позднее, когда сам Достоевский заговорит о "личных" мотивах в своих сочинениях сначала в записных книжках, а затем и в "Дневнике писателя", всплывут и реальные имена людей, как бы призванных автором к "ответу" за испытанные им унижения. Среди них с уверенностью будут упомянуты имена В.Г.Белинского, Грановского, Н.А. Некрасова, И.И. Панаева, Л.К. Панютина, Д.И.Писарева, М.Е. Салтыкова-Щедрина, И.С. Тургенева. Однако, имени Гоголя в этом списке не будет, хотя "шуточки" друзей, вызывающие болезненный резонанс, или "нездоровье" Достоевского (26), прямо или косвенно продолжали линию Достоевский-Гоголь, начатую с "Бедных людей". "На него посыпались остроты, едкие эпиграммы, его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю", - вспоминает товарищ Достоевского Д.В. Григорович (27). Показательно, что Д.В. Григоровичу, возможно, без особого намерения связавшему "остроты" и "эпиграммы" против Достоевского с "завистью [Достоевского] к Гоголю", предстояло соединить эти две точки отсылок посредством недостающей логической прямой. В салоне графини С.М. Виельгорской-Соллогуб, с которой Гоголь водил доверительную дружбу, называя ее "ангелом кротости", Достоевскому предстояло самым унизительным образом упасть в обморок при виде великосветской красавицы, чье имя (Сенявина), было впервые разглашено как раз Григоровичем. Как известно, Достоевский вполне мог и должен был избежать этого визита, не принуди его к нему В.Г. Белинский, вызвавший его в дом Соллогуба специальной запиской, переданной с посыльным. Знаменателен и тот факт, что Достоевский претерпел свое унижение как раз в доме Сологуба, признанного Гоголем первым повествователем России. Что же получалось? Белинский, спровоцировавший этот ненужный Достоевскому визит, оказался причиной того, что Достоевский сделался темой для анекдота, авторство которого принадлежало не кому-нибудь, а другу Белинского, И.И. Панаеву, "который не только дважды (1847 и 1855) обыграл эпизод в печати, но, по-видимому, собирался капитально изложить его в своих позднейших воспоминаниях, чего сделать, однако, не успел, вследствие внезапной кончины. Воспоминания доведены как раз до главы, где должен был изображаться дебют Достоевского. Сохранилась лишь краткая аннотация: 'Появление Ф.М. Достоевского. - Успех его 'Бедных людей'. - Увлечение Белинского. - Достоевский на вечере у Сологуба (обморок? - И.В.)" (28). Припомним, что в преддверии своего первого фельетона под названием "Еще несколько стихотворений нового поэта", опубликованного в четвертом номере "Современника" за 1847 год, Панаеву принадлежала высокая оценка таланта автора "Бедных людей", несомненно удержанная в памяти Достоевского ("автор их пойдет далее Гоголя"). Появления второго фельетона Панаева Достоевский, по всей видимости, не заметит. В 1855 году он будет далек от литературной сцены. В страхе перед "шутовством", которого он оказался жертвой, возможно, и сказалось субъективное понимание Достоевским комического процесса, о котором разговор впереди. Ведь борьба за признание была переведена из надежной области художественных достоинств в зыбкую область борьбы самолюбий. "Вот тогда-то и появились "Бедные люди". Я знаю, что появление их уязвило и потрясло множество самолюбий, ибо "Бедными людьми" я сразу стал известен, а они протекли как вешние воды... С тех пор некоторые люди (в литературе) ужасно не полюбили меня, хотя я вовсе не знал их лично (29). "Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его - ругали, ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить. Пусть грызутся - мне славу дурачье строят" (30). В очередном письме к брату Михаилу, написанном в конце ноября 1846 года, Достоевский сообщил об окончательном разрыве с "Современником", в который за восемь месяцев до этого из "Отечественных записок" перешел В.Г. Белинский. Не исключено, что разрыв произошел вследствии решения Достоевского, поставленного перед выбором, оставаться ли с А.А. Краевским, предпочтя его Некрасову, а, стало быть, и Белинскому, или порвать с Краевским, от которого в счет публикации "Господина Прохарчина" уже был получен задаток еще в апреле. Не исключено, что решение Достоевского, вслед за которым в "Отечественных записках" появился "Господин Прохарчин", затронуло личных струны Белинского, спровоцировав уничижительную критику. Ведь сам Белинский решил покинуть А.А. Краевского, вероятно, не без оскорбленных чувств, ибо Краевский, с его слов, распускал слухи о том, что держал его в "Отечественных записках" "лишь из великодушия". В начале 1847 года Белинский напишет сначала В.П. Боткину, а потом И.С. Тургеневу о том, как Достоевский надул доверчивого А.А. Краевского. Надо думать, что анекдот Белинского, к которому мы еще вернемся, не был передан друзьям совсем уж без задней мысли задеть и Достоевского, и Краевского. В мае 1847 года Достоевский снова напишет брату с жалобой на "Современник", в которой применительно к их стараниям он использует слово "похоронить", а 26 ноября 1848 года перед ним самим, вероятно, станет вопрос, идти ли на похороны Белинского. Известно, что в день смерти Белинского у Достоевского случится эпилептический припадок. И.Л. Волгин, по мнению которого прототипом "князя Мышкина", авансом выведенного Достоевским в качестве идеального персонажа, мог оказаться В.Г. Белинский, делает такое наблюдение. "Детскость, открытость, непосредственность, прямота, чистота помыслов и житейская наивность - все эти качества в высшей степени присущи как 'первому критику', так и далекому от изящной словесности князю. (Еще одна скрытая реминисценция - рассказ князя Мышкина о смертной казни: впечатления самого автора, пережившго сходный ритуал. Следует помнить, что к расстрелу Достоевский был приговорен не за что иное, как за чтение Белинского: его хрестоматийного (с точки зрения будущих школьных программ) послания к Гоголю" (31). Но если имя Белинского могло остаться в памяти Достоевского именно в контексте смертного приговора, то почему оно могло понадобиться автору "Идиота" в качестве прототипа "идеального" персонажа? Впоследствии, когда Достоевскому придется защищать себя перед Следственной комиссией, ему придется воспользоваться в ходе защиты таким ходом. "Меня обвиняют в том, что я прочел статью 'Переписка Белинского с Гоголем' на одном из вечеров Петрашевского, скажет он, стоя перед Следственной комиссией в мае 1849 года. - Да, я прочел эту статью, но тот, кто донес на меня, может ли сказать, к которому из переписывавшихся лиц я был пристрастнее? Пусть он припомнит, было ли не только в суждениях моих (от которых я воздержался), но хоть бы в интонации голоса, в жесте моем во время чтения, что-нибудь способное высказать мое пристрастие к одному лицу, преимущественно, чем к другому из переписывавшихся? Конечно, он не скажет того" (32). Воспользовавшись альтернативой, предложенной самим автором "Идиота", позволю себе, повременив с моей интерпретацией, почтительно не согласиться с Волгиным в том, что акцент в чтении "Письма Белинского к Гоголю" лежал у Достоевского на Белинском, а не на Гоголе. Гоголь был на уме Достоевского и тогда, когда он сочинял свой "Крокодиле", в котором он метил "не в Чернышевского непосредственно", как доказывает Б.И. Бурсов, а в Чернышевского и Гоголя, а много лет спустя, когда эквивалентом гоголевской шинели станет мысль о "золотом фраке", неприкосновенным останется лишь контекст ложного возвеличивания Гоголя. "Русский "великий человек" чаще всего не выносит своего величия, - напишет Достоевский в "Дневнике писателя" за май-июнь 1877, оставив имя великого человека неопознанным. - Право, если б можно было надеть золотой фрак, из парчи, например, чтоб уж не походить на всех прочих и низших, то он бы откровенно надел его и не постыдился" (33). Однако, то ли по небрежности, то ли по забывчивости, Достоевский все же разгласил имя Гоголя в подготовительных записях к тексту "Дневника писателя". "Про этот золотой фрак, - записал он, - мне пришла первая наглядная мысль, вероятно, еще лет тридцать тому назад, во время путешествия в Иерусалим, "Исповеди", "Переписки с друзьями", "Завещания" и последней повести Гоголя. Мне всю жизнь потом представлялся этот не вынесший своего величия человек... Вероятнее всего, что Гоголь сшил себе золотой фрак еще чуть ли не до "Ревизора"" (34). И если учесть, что временной указатель "лет тридцать тому назад" ведет нас непосредственно к поре публикации "Бедных людей", то можно не сомневаться, что любая последующая попытка возвеличить "великого Гоголя" предпринималась с учетом позиции, выраженной в черновике к "Дневнику писателя" за 1877 год, то есть не без камня за пазухой против не признавшего его Гоголя. Однако можно ли верить Ф.М. Достоевскому, что его "прозрение" по части Гоголя возникло не ранее, чем тридцать лет назад? Не ссылался ли он уже в "Бедных людях" на "фрак", сидящий "гоголем", и "золотую лорнетку" (35)? Мимоходом замечу, что судьбе было угодно распорядиться так, что на полпути к бессмертию Достоевский сам оказался носителем того золотого фрака из парчи, который, по его убеждению, незаслуженно надел на себя "не вынесший своего величия" Гоголь. Хроникер газеты "Минута", которому удалось "протискаться до дверей", чтобы обозреть усопшего Достоевского, сообщает нам о том, что "угасшее светило нашей литературы" было покрыто "парчовым золотистым покрывалом" (36). И тут уместно вспомнить, что, уже составив себе имя великого писателя, Достоевский поставит себе за принцип не читать со сцены прозы Н.В. Гоголя, капризно обобщая гоголевские тексты под понятием "чужой прозы". Миф о нелюбви к чтению "чужой прозы" был подвергнут тестированию лишь в преддверии смерти, когда Ф.М. Достоевский неожиданно отменил запрет, согласившись принять участие в чтениях Гоголя со сцены. Игорь Волгин видит в этом повороте момент "прощания с Гоголем" и "возвращения прошлого", тем самым допуская возможность толкования темы Достоевский - Гоголь как истории бесконфликтных отношений. "Прошлое возвращалось, - пишет он. - В эти последние недели его (Достоевского - А.П.) жизни смыкались начала и концы. ... В 1845 году, майским вечером, робея и дичась, он снес Некрасову свою первую повесть в??Бедные люди'. Не в силах идти домой, отправился он затем к одному своему старому приятелю. в??...Мы всю ночь проговорили с ним о "Мертвых душах" и читали их, в который раз не помню. Тогда это бывало между молодежью; сойдутся двое