или трое: "А не почитать ли нам, господа,
Гоголя!' Садятся и читают и, пожалуй, всю ночь".'
Теперь, в 1880 году, он читал Гоголя уже не в тесном дружеском кругу, а
перед сотнями заполнивших зал слушателей. Как уже говорилось, он не любил
исполнять с эстрады чужую прозу: для Гоголя делалось исключение. Это было
прощание. Один из современников говорит так:
в??На эстраду вышел небольшой сухонький мужичок, мужичок захудалый, из
захудалой белорусской деревушки. Мужичок зачем-то был наряжен в длинный
черный сюртук. Сильно поредевшие, но не поседевшие волосы аккуратно
причесаны над высоким выпуклым лбом. Жиденькая бородка, жиденькие усы, сухое
угловатое лицо'.
Он прочитал сцену между Собакевичем и Чичиковым - и прочитал, как
свидетельствует тот же мемуарист, в??чрезвычайно просто, по-писательски или
по-читательски, но, во всяком случае, совсем не по актерски. Думаю, однако,
- продолжает воспоминатель, - что ни один актер не сумел бы так ярко
оттенить внешнюю противоположность вкрадчиво-настойчивого Чичикова и
непоколебимо-устойчивого Собакевича'.
Спустя несколько недель на святках (за два дня до нового, 1881 года),
он разговорится с В. Микулич. в??Я сказала, - вспоминает его собеседница, -
что жалею о том, что Гоголь не дожил до этого романа (до "Карамазовых"). Он
порадовался бы тому, как хорошо Достоевский продолжает его, Гоголя...
Кажется, это не очень понравилось Федору Михайловичу, и он сказал: в??Вот вы
как думаете?'" (37).
Если Волгин прав, считая обращение Ф.М. Достоевского к Н.В. Гоголю
накануне смерти возвратом к началу творческого пути, то не понятно, что
могло послужить толчком к такому возврату. Конечно, вера в миф, когда-то
созданный самим Ф.М. Достоевским, о его преклонении перед великим Гоголем,
избавляет нас от постановки этого вопроса. Однако, даже детали, цитируемые
И. Волгиным, скажем, разговор Ф.М. Достоевского с В. Микулич, заставляют
задуматься о правомерности этого мифа. Почему титул "продолжателя"
гоголевской традиции, доброжелательно предложенный Достоевскому
собеседницей, "не очень [ему] понравился", скорее, даже вызвал досаду ("Вот
вы как думаете?")? И если этот титул не был принят Достоевским из чувства
превосходства над Гоголем, то что же могло значить для него решение начать
читать Н.В. Гоголя со сцены? Конечно, Достоевский вернулся к "великому" Н.В.
Гоголю в предчувствии собственной смерти и пророческого титула, за который
он сражался с И.С. Тургеневым на Пушкинском празднике. И если допустить, что
формула "Все мы вышли из Гоголевской шинели" была сочинена Достоевским
именно тогда, то толкование ее могло прозвучать так. "Все мы вышли из
Гоголевской шинели, но титул пророка достался не Тургеневу, а мне".
В ноябре 1857 г., то есть в преддверии разрешения вернуться назад к
литературной деятельности, Достоевский извещает брата из Семипалатинска о
предложении, полученном из "Русского вестника", в связи с которым он решил
переключиться на маленькую повесть, отложив работу над большим романом. Судя
по мотивам, изложенным в письме к брату, речь шла о переосмыслении
"прежнего" литературного опыта и отказе от работы "на срок" и "из-за денег".
В письме к издателю "Русского вестника", М.Н. Каткову, датированному 11
января 1858 г., прошлый опыт, под которым имелся в виду сочинительский опыт
до смертной казни и каторги, связанный с мимолетной славой автора,
переосмысляется в мифологическом ключе.
"Лучшие идеи мои, лучшие планы повестей и романов я не хотел
профанировать, работая поспешно и к сроку. Я так их любил, так желал создать
их не наскоро, а с любовью, что, мне кажется, скорее бы умер, чем решился бы
поступить со своими лучшими идеями не честно. Но быв постоянно должен А.А.
Краевскому, - который, впрочем, никогда не вымогал из меня работу и всегда
давал мне время, - я сам был связан по рукам и ногам" (38).
Конечно, захоти М.Н. Катков употребить дотошность в своем анализе
ретроспективных признаний Ф.М. Достоевского, то ему бы не избежать вопроса.
Что же хочет ему сообщить корреспондент? Ведь если А.А. Краевский его
никогда не торопил, да и сам он "скорее бы умер, чем решился бы поступить со
своими лучшими идеями не честно", то почему же он все же торопился и, в
ключе им же заданной формулы, поступал нечестно? Но Катков, вероятно,
предпочевший расценить письмо Достоевского прагматично, то есть в свете
авторского желания вернуться к литературному труду, деловито направил в его
адрес ответное "любезное письмо" и аванс в размере 500 рублей. Судя по тому,
что и согласие, и деньги пришли лишь в апреле следующего, 1858, года, Катков
дал себе время поразмыслить над своим решением. Не исключено, что робкому
излиянию чувств Достоевского он не придал особого значения, ве видя в нем
подвоха.
А подвох, между тем был в самом обещании. Пообещав М.Н Каткову не
маленькую повесть, о которой он писал брату в ноябре, а "большой роман" в
трех книгах, Достоевский поменял свое решение, при этом либо отказался от
сочинительства "на срок" и "из-за денег", либо ввел в заблуждение Каткова.
На деле подтвердились и то, и другое. 18 января 1858 года Достоевский
расписался в получении 500 рублей серебром, посланных ему редакцией
"Русского слова". Этот аванс поступил к нему стараниями брата, узнавшего в
ноябре минувшего года об организации нового журнала. По ходатайству М.М.
Достоевского редактор журнала, Г.А. Кулешов-Безбородко, с готовностью
согласился начать сотрудничество с автором "Бедных людей", ссудив ему через
ходатая аванс в счет будущего романа. В тот же день Достоевский известил
брата о том, что решил послать Г.А. Кулешову-Безбородко комический эпизод,
выкроенный из "большого романа", обещанного Каткову. Но действовал ли сам
Достоевский по какому-нибудь плану?
"Напиши мне немедленно, - просит он брата, - если я, например, пришлю
тебе роман в апреле для 'Русского слова'... то пришлют ли мне... немедленно,
(вторую половину гонорара) или будут ждать до будущего года, то есть до
напечатания?
Если пришлют, то я тотчас же после твоего уведомления посылаю роман
тебе, для 'Русского слова'. Если же не пришлют, то я решаю так: пусть
'Русское слово' подождет до осени... а тот роман, который будет готов в
конце марта, пошлю Каткову в 'Русский вестник'" (39).
"... я рассудил так: ведь дают же в "Русском слове", ничего не видя,
вперед, почему бы не дать из "Русского вестника"?.. чего же терять свое, да
еще будучи в затруднительном положении?
Если Катков пришлет деньги, то я бы ему тотчас же и послал, не большой
роман, который я оставил, но другой, небольшой, который пишу теперь... ведь
Каткову все равно" (40).
Однако, Достоевский счел возможным поставить Каткова в известность о
своем решении отложить сочинение "большого романа" на неопределенный срок не
раньше, чем получил причитавшийся ему аванс в размере 500 рублей. В письме
Каткову от 8 мая 1858 года он мотивировал это решение нехваткой "некоторых
материалов и впечатлений, которые нужно собрать самому, лично, с натуры". Но
какие материалы и какие впечатления могло быть нужно собрать Достоевскому в
Петербурге, если "большим романом" (или "маленькой повестью") должен был
стать текст "Села Степанчикова", в котором действие происходило в провинции?
Не оказался ли Достоевский, уже получивший авансы в двух издательствах,
перед необходимостью всего лишь выиграть время?
Но тут могла быть еще такая тонкость. Мысль о том, что Каткову должно
было быть все равно, что ему пришлют, лишь бы что-нибудь прислали, была
высказана Достоевским брату, не знавшему о том, что Каткову уже был обещан
"большой роман". Однако, когда пришло время объясняться с Катковым и когда
идея отмены "большого романа" была представлена ему как возникшая внезапно и
ввиду необходимости поездки в Петербург, Достоевский мог оказаться в
затруднительной ситуации. Что сказать брату? Получалось, что ни "большой
роман", ни "маленькая повесть" уже не соответствовали его реальным планам.
Спасительной оказалась компромиссная мысль о "большой повести". В письме от
31 мая Достоевский сообщает брату, что оставил мысль о "большом романе" до
переезда в Петербург, в связи с чем пишет для Каткова "большую повесть". Что
касается идеи "маленькой повести", то она канула в лету, не будучи даже
упомянутой. И, если позднейшим исследователям пришлось распутывать узел
больших и малых жанров, гадая о последующей судьбе "большого романа" и
"маленькой повести", то надо думать, что узел этот был намертво затянут на
обещаниях, данных двум издателям одним автором. Правда, в "Летописи жизни и
творчества Ф.М. Достоевского" под временным указателем "весна - июль" 1858
года имеется недвусмысленная отсылка:
"Д. Работает над двумя повестями. Для РВ он пишет 'Село Степанчиково и
его обитатели'.. А для РС Д. работает над повестью 'Дядюшкин сон'" (41).
Помимо деловой темы подмены "большого романа" и "маленькой повести" на
"большую повесть", в письме от 31 мая было затронуто несколько отвлеченных
тем, включая тему творческого процесса. Достоевский снова возвращается к
стратегии работы не торопясь, по примеру Гоголя, который "восемь лет писал
"Мертвые души"". Ретроспективно мы уже знаем, что речь идет о "Селе
Степанчикове". Имя Гоголя как литературного "новатора" возникает еще раз в
контексте появления "посредственного" романа Писемского "1000 душ",
принесшего автору большие деньги - "200 или 250 руб. с листа". "Это все
старые типы на новый лад", - пишет Достоевский, подчеркивая отсутствие у
Писемского новых характеров. Конечно, аналогии Писемский-Гоголь надлежало бы
получить логическое завершение в свете того, что Н.В. Гоголь, со слов того
же Достоевского, получал 1000 рублей с листа. Однако, Достоевский, оставив в
стороне вопрос о доходах Гоголя, выразил беспокойство о своих:
"но только то беда, что я не уговорился с Катковым о плате с листа,
написав, что я полагаюсь в этом случае на его справедливость" (42), - пишет
он брату.
В августе 1858 г. диапазон издательских возможностей Достоевского
расширяется. Поступило предложение о сотрудничестве от редакции
"Современника" в лице Н.А. Некрасова и И.И. Панаева. Еще через 3 месяца
Достоевский узнает от А.Н. Плещеева о "теплом участии" в его судьбе И.С.
Тургенева. Возвращались старые обидчики. В письме от 10 февраля 1859 года
А.Н. Плещеев, прочитавший "Дядюшкин сон" в рукописи, передает Достоевскому
просьбу Тургенева, желающего ознакомиться с повестью до ее выхода. "Теперь
они меня жалеют; я их благодарю за это от души, - пишет Достоевский брату. -
Но мне не хочется, чтобы и они подумали обо мне худо теперь: только посулили
денег, так уж я и бросился. Может быть, это дурная гордость, но она есть"
(43).
Контакт с Катковым возобновляется лишь в апреле следующего, 1859 года.
И тут события приобретают едва ли не головокружительное развитие.
Достоевский отправляет Каткову ""три четверти" романа" ("Села
Степанчикова"), назвав свой труд именно "романом" (см. письмо к брату от 11
апреля 1859 года). Получалось, что жанру "большой повести", уже однажды
возникшему вследствие немотивированной трансформации из "большого романа",
довелось снова стать "романом". Конечно, Достоевский мог всего лишь сделать
оговорку. Однако, судя по тому, что в новом письме к брату, датированном 9
мая, "Село Степанчиково" снова названо "романом", речь идет о сознательных
переименованиях.
"Ты пишешь мне постоянно такие известия, - напоминает Ф.М. Достоевский
брату, - что Гончаров, например, взял 7.000 за свой роман... и Тургеневу за
его "Дворянское гнездо" (я наконец прочел. Чрезвычайно хорошо!) сам Катков
(у которого я прошу 100 руб. с листа) давал 4.000, то есть по 400 руб. с
листа. "Друг мой! Я очень хорошо знаю, что я пишу хуже Тургенева, но ведь не
слишком же хуже, и наконец, я надеюсь написать совсем не хуже. За что же
я-то, с моими нуждами, беру только 100 руб., а Тургенев, у которого 2000
душ, по 400? От бедности я принужден торопиться, и писать для денег,
следовательно непременно портить... Я писал его два года (с перерывом в
середине 'Дядюшкина сна'). Начало и середина обделаны, конец писан
наскоро... К тому же в романе мало сердечного (то есть страстного элемента
как, например, в 'Дворянском гнезде'), - но в нем есть два огромных
типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных
безукоризненно (по моему мнению), - характеров вполне русских и плохо до сих
пор указанных русской литературой" (44).
Даже беглого взгляда на письмо достаточно, чтобы понять, что оно
пронизано соревновательным духом, причем, в первую очередь, с Тургеневым.
Конечно, фокус Достоевского на имени Тургенева мог объясняться бурным
успехом романа "Дворянское гнездо", появившегося в первой книжке "Русского
вестника". Не исключено, что ввиду хвалебных отзывов в адрес тургеневского
романа Достоевский принял повторное решение переименовать "Село
Степанчиково", теперь уже из "повести" снова в "роман". Припомним, что
письмо было написано на следующий день после выхода в "Русском слове" статьи
Аполлона Григорьева под названием "И.С. Тургенев и его деятельность, по
поводу романа "Дворянское гнездо"", где имя Достоевского, хотя и было
поставлено рядом с именем Тургенева, но не на равных правах.
"От бедности" я принужден торопиться и писать для денег, следовательно
непременно портить", - жалуется Достоевский, как бы апеллируя к критикам, не
учитывающим изначального преимущества Тургенева. Уравняй издатели их обоих
по части оплаты с листа, тогда и посмотрим, в чью пользу будет это
сравнение, прочитывается в подтексте этой жалобы. Опережая события, замечу,
что практически с этого времени Достоевский начал ожесточеннейшую денежную
баталию с издателями, тем более удивительную, что с самого начала размер
платы с листа он предоставил решить своему издателю, М.Н. Каткову. Не
послужил ли успех тургеневского "Дворянского гнезда" стимулом для начала
ожесточенного сражения на неизведанном им дотоле поле брани? На факт
конкуренции с Тургеневым намекает указание Достоевского как на слабую, так и
на сильную сторону "Села Степанчикова". "В романе мало сердечного (то есть
страстного элемента как, например, в 'Дворянском гнезде')", однако есть "два
огромных типических характера". Предположительно, у Тургенева был только
один, Лаврецкий. И даже в акценте на типические характеры повторяется,
возможно, не осознанно, тургеневская мысль о том, что "торжество поэтической
правды" заключается в "типизации".
Но что могло означать последнее признание Достоевского о том, что его
типические характеры создавались и записывались им в течение пяти лет? Разве
годы острожной жизни могли способствовать созданию новых характеров? И если
намек Достоевского о том, что новые типажи были созданы им в заключении,
можно принять на веру, то логично было бы предположить, что типажами этими
должны были оказаться персонажи "Записок из мертвого дома", а не персонажи
"Села Степанчикова". Конечно, "типические характеры" не обязательно должны
были быть списаны с натуры. Их вполне можно было позаимствовать из образцов,
созданных в художественной литературе. Однако, именно эту версию Ф.М.
Достоевский поспешно отвергает, определяя свои "типические характеры" как
"характеры вполне русские и плохо до сих пор указанные русской литературой".
Конечно, в вопросе создания характеров нельзя пренебрегать экстраполяцией
прошлого опыта, включая литературный, тем более, что время действия
"Дворянского гнезда", равно как и "Рудина", с оглядкой на которые могло
создаваться "Село Степанчиково", отнесено к тем же 40-м годам, что и "Село
Степанчиково". Даже приняв в расчет, что мысль о литературной
преемственности идет в разрез с признаниями самого Ф.М. Достоевского, она не
может не получить самого тщательного рассмотрения, ибо возврат к прошлому
был окрашен для автора "Села Степанчикова", помимо реального жизненного
опыта, которого он был лишен в настоящем, еще и сладким привкусом славы, о
которой он вряд ли мог забыть.
И тут парадоксальным является обстоятельство, неоднократно упоминаемое
исследователями без особой связи с сочинительским опытом Достоевского. Ведь
главным инкриминирующим фактором в деле вынесения Достоевскому смертного
приговора было его чтение на вечере у Петрашевского и Дурова письма
Белинского к Гоголю. Если отнестись к этому факту как к биографической
достоверности, то нельзя обойти вниманием вероятности мысли Достоевского о
том, что он чуть ли не поплатился за Гоголя собственной жизнью. Ведь не
случайно о своем каторжном опыте Достоевский счел возможным заговорить лишь
после публикации "Села Степанчикова", при этом напомнив даже в заглавии
своего труда - "Записках из Мертвого дома" о "Мертвых душах" Н.В. Гоголя. Не
исключено, что девятилетняя ссылка ретроспективно переплеталась У Ф.М.
Достоевского с гоголевской фантазией "Мертвых душ", выписывавшейся у того
восемь лет. Припомним, что Достоевский дважды ставил окончание "Села
Степанчикова" в зависимость от возвращения в Петербург: в первый раз в
письме к Каткову в апреле 1858 года, а во второй раз в письме к Е.И.
Якушкину, оба раза ссылаясь на недостаток "кой-каких справок, которые нужно
сделать самому, лично в России" (45). Известно, что работа над Селом
Степанчиковым прекратилась в декабре 1858 года, когда Достоевскому пришел
отказ в праве въезда в Петербург, однако возобновилась в апреле следующего
года, что говорит в пользу того, что вопрос о необходимости навести справки
в Петербурге мог либо быть отложен, либо полностью отпасть. С другой
стороны, поспешное решение вернуться к отложенной повести могло заставить
автора "Села Степанчикова" пересмотреть свои критерии достоверности.
Как известно, работа над "Селом Степанчиковым была закончена во второй
половине июня 1859 года, причем определенно не только в ключе, пародирующем
Гоголя, но и под флагом конкуренции с Тургеневым, ибо 23 июня того же года
возникает план неосуществленного замысла повести "Весенняя любовь", уже в
самом заглавии перекликавшейся с "Первой любовью" Тургенева, не говоря уже о
возможной заявке на восполнение "страстного элемента", недостающего, по его
собственному мнению, в "Селе Степанчикове". Через 2 дня после выхода "Села
Степанчикова" в ноябре 1859 г. Достоевский возвращается к замыслу "Весенней
любви". Однако, объявив об окончании повести в июне, Достоевский делает,
оказавшись в Москве в сентябре, спешные изменения, которые потом просит
брата, ставшего его литературным агентом, срочно убрать. Что могли означать
эти поспешные действия? И тут интересна такая деталь. Во время пребывания
Достоевского в ссылке произошло два события, странным образом отразившиеся
на судьбе "Села Степанчикова". Я имею в виду выход в 1855 году дополнения ко
второму изданию Собрания сочинений Гоголя, где появился второй том "Мертвых
душ", о котором Достоевский пишет в предисловии к "Селу Степанчикову", и
публикацию в том же году фельетона И.И. Панаева.
Во втором томе "Мертвых душ" имеется воспоминание Тентетникова о некоем
"филантропическом" обществе, в которое он якобы был "затянут" приятелями,
принадлежавшими "к классу огорченных людей". Как известно, аналогичное
воспоминание могло быть у самого Достоевского. А что если Ф.М. Достоевский,
размышляя о возврате к литературной деятельности еще будучи в изгнании,
открыл второй том "Мертвых душ", только что вышедший, намереваясь обратиться
к Гоголю за вдохновением, и прочел эти строки? О том, что Достоевский должен
был обратиться к Гоголю перед тем, как вернуться к литературе,
свидетельствует тот факт, что успеху "Бедных людей" он был обязан
гоголевской "Шинели". К тому же "Мертвые души" настойчиво упоминаются в
контексте работы над "Селом Степанчиковым". Однако, вчитавшись, Достоевский
мог усмотреть в гоголевском тексте намек на пародирование себя как члена
Петрашевского общества. Мысль эта возникла у меня в ходе чтения заметки Н.Н.
Мостовской.
"Иронический намек Гоголя на самые злободневные события в общественной
жизни России конца 40-х годов, - пишет она, - на деятельность
многочисленных, оппозиционно настроенных по отношению к правительству
кружков - возможно, в том числе и на общество Петрашевского, в которое
входил Достоевский, - очевиден. Между тем исследователями Гоголя этот эпизод
также был обойден вниманием.
Если принять во внимание сложившееся у Достоевского в конце 40-х годов
скептическое отношение к различного рода пестрым в??кружкам', о которых он
писал в в??Петербургской летописи' (18, 12-13) и упоминал в своих показаниях
по делу петрашевцев, (18, 121, 133-134), то можно предположить, что эпизод
из II тома 'Мертвых душ' о 'филантропическом обществе' и его членах,
принадлежавших к 'классу огорченных', заинтересовал автора 'Села
Степанчикова' и нашел своеобразное преломление в контексте повести" (46).
Не исключено, что мысль о себе как "огорченном литераторе", почерпнутая
у Гоголя, подвигла Ф.М. Достоевского на ответную пародию на
Гоголя-Хлестакова, ошибочно, как впрочем, и он сам, попавшего в "честь и
славу".
"Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь
угнетенного и забитого, и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фомы -
втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного литератора, из
Фомы-шута из насущного хлеба, из Фомы - в душе деспота,.. из Фомы -
хвастуна, а при удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и
славу..." (47).
Но откуда могла явиться в "Селе Степанчикове" пародийная мысль о "чести
и славе"?
В панаевском фельетоне, напечатанном в 12-м номере "Современника" за
1855 год под названием "Литературные кумиры и кумирчики", была сделана
попытка напоминания в сатирическом ключе о давнем триумфе автора "Бедных
людей".
"... его мы носили на руках по городским стогнам и, показывая публике,
кричали:
Вот только что народившийся маленький гений, который со временем убьет
своими произведениями всю настоящую и прошедшую литературу. Кланяйтесь ему!
Кланяйтесь!..
Одна барышня с пушистыми буклями и с блестящим именем, белокурая и
стройная, пожелала его видеть... и наш кумирчик был поднесен к ней... Вот
он! Смотрите! Вот он!
Только что барышня с локонами изящно пошевелила своими маленькими
губками... и хотела отпустить нашему кумирчику прелестный комплимент... как
вдруг он побледнел и зашатался. Его вынесли в заднюю комнату и облили
одеколоном...
Оскорбленный толпою, он бросился к себе на чердачок, и там явилась к
нему аристократическая барышня с пушистыми локонами и говорила ему: "Ты
гений! Ты мой! Я люблю тебя! Я пришла за тобой! Пойдем в храм славы!.."
Он воображал всего себя в золоте среди раззолоченной,
великолепно-освещенной залы... а она все манила его куда-то... в какие-то
роскошные и таинственные будуары... и он все шел за нею туда, туда!" (48).
Тот факт, что Панаев черпал свое вдохновение для создания фельетона о
Достоевском в то самое время, когда его персонаж отбывал почетное наказание,
имеет "знаменательную аналогию", о которой вспомнил И.Л. Волгин.
"В свое время Достоевским были публично отвергнуты обвинения в том, что
его повесть в??Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже' - не
что иное, как пародия на заключенного в Петропавловскую крепость Николая
Гавриловича Чернышевского. Для него, бывшего узника этой крепости, подобные
шутки - нравственно невозможны" (49).
Возможно, Достоевский не знал о появлении 4 года назад панаевского
фельетона, хотя о его обмороке перед красавицей Синявиной ему мог напомнить
один эпизод 1859 года, имевший место в ходе работы над "Селом
Степанчиковым". Находясь в Твери, он встретился с графиней Барановой, в
которой узнал кузину графа Соллогуба, представленную ему хозяином в тот
злопамятный вечер. Воскресил ли он в памяти тот период борьбы, когда
"Современник" в лице Белинского, Некрасова, Панаева и Тургенева "хоронил"
его, а он писал о "кончине" Гоголя, но следы присутствия Гоголя и, вероятно,
Тургенева, прослеживаются в "Селе Степанчикове" по травматической линии,
ведущей от демиза "Бедных людей" и "Двойника" к сумасшедствию "Господина
Прохарчина", в связи с чем прототипом Фомы Опискина мог оказаться не только
Гоголь, как неоднократно замечалось исследователями, возможно, с легкой руки
А.А. Краевского (50), но и В.Г. Белинский (51), и доктор Достоевский. Во
всяком случае, создателем типа Фомы Опискина должен был быть автор,
прошедший муштру в доме доктора Достоевского. "Стоят, бывало, как
истуканчики, склоняя по очереди: mensa, mensae, mensae и т.д. или спрягая
amo amas, amat. Братья боялись этих уроков, происходивших всегда по
вечерам", -читаем мы в мемуарах Андрея Достоевского (52).
"Сейчас же после обеда папенька уходил в гостиную, двери из залы
затвотрялись, и он ложился на диван в халате заснуть после обеда, - пишет о
докторе Достоевском тот же мемуарист. - Этот отдых его продолжался часа
полтора-два, и в это время в зале, где сидело все семейство, была тишина
невозмутимая... В дни же летние, когда свирепствовали мухи, мое положение в
часы отдыха папеньки было еще худшее. Я должен был липовою веткою, ежедневно
срываемою в саду, отгонять мух от папеньки, сидя на кресле возле дивана, где
он спал. Эти полтора-два часа были мучительны для меня, так как, уединенный
от всех, я должен был проводить это время в абсолютном безмолвии и сидя без
всякого движения на одном месте. К тому же, боже сохрани, если бывало,
прозеваешь муху и дашь ей укусить спящего..." (53).
"- Прежде кто вы были? - говорит, например, Фома, развалясь после
сытного обеда в покойном кресле, причем слуга, стоя за креслом, должен был
отмахивать от него свежей липовой веткой мух.
- На кого похожи вы были до меня? А теперь я заронил в вас искру того
небесного огня, который горит теперь в душе вашей. Заронил ли я в вас искру
небесного огня, или нет? Отвечайте, заронил я в вас искру или нет?
Фома Фомич по правде и сам не знал, зачем сделал такой вопрос. Но
молчание и смущение дяди тотчас же его раззадорили... Молчание дяди
показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал на ответе.
- Отвечайте же, горит в вас искра или нет?
Дядя мнется, жмется и не знает, что предпринять...
- Хорошо! так по-вашему я так ничтожен, что даже не стою ответа
- вы это хотели сказать? Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто.
- Да нет же, Фома, Бог с тобой! Ну, когда я это хотел сказать?..
- Хорошо! Пусть буду я лгун!.. Пусть ко всем оскорблениям присоединится
и это - я все перенесу... " (54).
"Дни семейных праздников, в особенности дни именин отца, всегда были
для нас очень знаменательны, - вспоминает Андрей Достоевский. - Начать с
того, что старшие братья, а впоследствии и сестра Варенька, обязательно
должны были приготовить утреннее приветствие имениннику. Приветствие это
было всегда на французском языке, тщательно переписанное на почтовой бумаге,
свернутое в трубочку, подавалось отцу и говорилось наизусть" (55).
"- Что, Гаврила, неужели и тебя начали учить по-французски? Спросил я
старика, - читаем мы в 'Селе Степанчикове'.
- Учат, батюшка, на старости лет, как скворца, печально ответил
Гаврила.
- Сам Фома учит?
- Он, батюшка. Умнеющий, должно быть, человек.
- Нечего сказать, умник! По разговорам учит?
- По китрадке, батюшка.
- Это что в руках у тебя? А! Французские слова русскими буквами -
ухитрился!.. Веди же меня к дядюшке.
- Сокол ты мой! Да я не могу на глаза показаться, не смею...
- Да чего же ты боишься?
Давечу урока не знал: Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал. Стар
я стал, батюшка Сергей Александрович, чтобы надо мной такие шутки шутить!..
Вот и хожу, твержу" (56).
Замечу, что тема "французского языка" принадлежала у Достоевского к
числу особо чувствительных, возможно, в связи с тем, что доктору
Достоевскому, исполнявшему роль инструктора, могло не удасться привить сыну
беглого знания предмета. Болезненные чувства писателя, связанные с этим
пробелом, мог усугубить парижский выговор П.А. Карепина.
"Но будучи не совершенно тверд в французском разговоре, Федор
Михайлович часто разгорячался, начинал плевать и сердиться, и в один вечер
разразился такой филиппикой против иностранцев, что изумленные швейцарцы его
приняли за какого-то "enrageП? и почли за лучшее ретироваться" - читаем мы в
воспоминаниях доктора А.Е. Риезенкампфа (57).
Не исключено, что и И.С. Тургеневу, которому в "Селе Степанчикове" была
отведена особая ниша, зачлось его беглое знание французского языка.
2. "Я сам был связан по рукам"
"'Фома Фомич, говорю, разве это возможное дело?.. Разве я могу, разве я
вправе произвести тебя в генералы? Подумай, кто производит в генералы? Ну,
как я скажу тебе: ваше превосходительство?.. Да ведь генерал служит
украшением отечеству: генерал воевал, он свою кровь на поле чести пролил.
Как же я тебе-то скажу: ваше превосходительство?'", - пишет Достоевский в
"Селе Степанчикове", скорее всего, с оглядкой на "Дворянское гнездо" (58).
Как и в "Селе Степанчикове", приживальщиком в романе Тургенева
становится отставной генерал, отец новой жены Лаврецкого, назначенный в
"управители" поместия. По расторжении брака Лаврецких генерал высылается из
поместия. Не исключено, что, пародируя "Дворянское гнездо", Достоевский не
забыл и автора, вложив в уста Фомы Фомича наблюдение, что "с бакенбардми
дядя похож на француза и что поэтому в нем мало любви к отечеству" (59). С
панаевской сатирой созвучна тема дамского угодника, перенесенная в "Село
Степанчиково", возможно, тоже из "Дворянского гнезда".
" - Лизавета Михайловна прекраснейшая девица, - возразил Лаврецкий,
встал, откланялся и зашел к Марфе Тимофеевне. Марья Дмитриевна с
неудовольствием посмотрела ему вслед и подумала: 'Экой тюлень, мужик! Ну,
теперь я понимаю, почему его жена не могла остаться ему верной'", - читаем
мы у И.С. Тургенева. (60).
"Я уверена, защебетала вдруг мадам Обноскина, я совершенно уверена, M-r
Serge, ведь так, кажется? - что вы, в вашем Петербурге, были не большим
обожателем дам. Я знаю, там много, очень много развелось теперь молодых
людей, которые совершенно чуждаются дамского общества. Но, по моему, это все
вольнодумцы" (61),
пишет Достоевский в "Селе Степанчикове", скорее всего, пародируя в
"вольнодумце" тургеневский идеал почитателя Вольтера и Руссо, а в "обожателе
дам" самого Тургенева. Позднее, в карикатуре на Тургенева в "Бесах" тема
угождения женскому полу возникает снова, дав повод критику Г.С Померанцу
увидеть в ней признак особого писательского стиля a la Тургенев.
"В в??Бесах' не без злости подчеркивается, - пишет Померанц, - что
Кармазинов, сюсюкающий свое в??Мerci', - любимец дам, и его стиль, в плане
литературы, - такое же умение польстить женскому полу, сыграть на особых
струнках женской чувствительности, как приемы Тоцкого в обращении со своею
воспитанницей, Настенькой Барашковой" (62).
Конечно, за решением создать сюсюкающего светского повесу мог стоять
травматическоий опыт автора, восходящий не только к фельетону И.И. Панаева.
Ведь Ф.М. Достоевский не мог не сознавать, что своей внешностью и манерами
он далеко не дотягивал даже до желаемого стандарта. Как вспоминает
доброжелательный С.Д. Яновский, "роста он был ниже среднего, кости имел
широкие... держал себя как-то мешковато, как держат себя не воспитанники
военно-учебных заведений, а окончившие курс семинаристы" (63). О неловкости
манер Достоевского вспоминает и К.А. Трутовский ("Движения его были какие-то
угловатые и вместе с тем порывистые, - писал он. - Мундир сидел неловко, а
ранец, кивер, ружье - все это на нем казалось какими-то веригами") (64). В
воспоминаниях А.Я. Панаевой, особая роль насмешника над Достоевским уделена
Тургеневу. "И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие
уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев - он нарочито
втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения, -
вспоминает она. - Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые
взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и
потешался... Когда Тургенев, по уходе Достоевского, рассказывал Белинскому о
резких и неправильных суждениях Достоевского,.. то Белинский ему замечал: -
Ну, да Вы хороши, сцепились с больным человеком, подзадориваете его, точно
не видите, что он в раздражении, сам не понимает, что говорит... " (65). А
Некрасов, сам не отличающийся светскими манерами, в своем незаконченном
произведении "Как я велик!" изобразил персонажа Глажиевского (Достоевского)
как человека, страдающего от собственной неуклюжести: "он говорил, что он
человек не светский, не умеет ни войти, ни поклониться, ни говорить с
незнакомыми людьми". Если припомнить, в показаниях самого Достоевского по
делу петрашевцев звучит тот же мотив: "в обществе... я слыву за человека
неразговорчивого, молчаливого, несветского...".
Надо полагать, светскость И.С. Тургенева, выраженная в его манере
держаться с дамами, не могла не служить для Достоевского предметом тайной
зависти, наиболее эффективно нашедшей выражение в пародировании Тургеневских
персонажей. В том же "Дворянском гнезде" Ф.М. Достоевский мог заметить
психологически не оправданное, возможно, даже клишированное столкновение
Лаврецкого с будущей женой именно в театре, то есть в том месте, где
заводятся и поддерживаются светские знакомства.
"Однажды в театре... увидел он в ложе бельэтажа девушку, - и хотя ни
одна женщина не проходила мимо его угрюмой фигуры, не заставив дрогнуть его
сердце, никогда еще оно так сильно не забилось... Рядом с нею сидела
сморщенная и желтая женщина лет сорока пяти,.. с беззубою улыбкой на
напряженно озабоченном и пустом лице, а в углублении ложи виднелся пожилой
мужчина... с крашенными бакенбардами,.. по всем признакам, отставной
генерал" (66), - читаем мы у И.С. Тургенева.
Возможно, пародируя Тургеневский стандарт, Ф.М. Достоевский позволяет
персонажу "Села Степанчикова" рассказать анекдот, остроумно повторяющий
канву истории "театрального" знакомства Лаврецкого с женой.
"Ну-с, сижу я в театре. В антракте встаю и сталкиваюсь с прежним
товарищем, Корноуховым... Ну, разумеется, обрадовались. То да се. А рядом с
ним в ложе сидят три дамы; та, которая слева, рожа, каких свет не
производил... После узнал, превосходнейшая женщина, мать семейства,
осчастливила мужа... Ну-с, вот я, как дурак, и бряк Корноухову: - Скажи,
брат, не знаешь, что это за чучело выехала?.. Да то моя двоюродная сестра...
Я, чтоб поправиться... Вот та, которая оттуда сидит; кто эта? - это моя
сестра... - Вот в середине-то которая?.. ну, брат, это моя жена" (67).
Конечно, исключая те немногочисленные случаи, о которых уже шла речь,
имени И.С. Тургенева нет ни в повести, ни в переписке Достоевского. Но это
вовсе не значит, что имени Тургенева нет в тайной мысли Достоевского. О
своем интересе к публикациям Тургенева Достоевский позволил себе признаться
в "Дневнике Писателя" за 1877 год, то есть тогда, когда уже тайно считал
себя превзошедшим автора "Дворянского гнезда", но и в этом признании он
ограничился лишь похвалой "Записок охотника".
"Помню что выйдя в 1854 году, в Сибири, из острога, я начал
перечитывать всю написанную без меня за пять лет литературу ('Записки
охотника', едва при мне начавшиеся, и первые повести Тургенева я прочел
тогда разом, залпом, и вынес упоительное впечатление)" (68).
Судя по тому, что запомнилось Достоевскому, ретроспективно вернувшемуся
к "Дворянскому гнезду" в "Дневнике писателя" за апрель 1876 года, можно с
большой уверенностью предположить, что и возврат к "Селу Степанчикову", и
молниеносное его окончание были связаны, с одной стороны, с выходом
"Дворянского гнезда", снискавшим славу Тургеневу, а с другой, - с памятью о
фельетоне Панаева, вспомнившего о мнимой славе Достоевского.
"У Тургенева в "Дворянском гнезде" великолепно выведен мельком один
портрет тогдашнего окультурившегося в Европе дворянчика, воротившегося к
отцу в поместье. Он хвастал своей гуманностью и образованностью. Отец стал
его укорять за то, что он сманил дворовую невинную девушку и обесчестил, а
тот ему: "А что ж, а и женюсь". Помните эту картинку, как отец схватил
палку, да за сыном, а тот в английском синем фраке, в сапогах с кисточками и
в лосинных панталонах вобтяжку, - от него через сад, через гумно, да во все
лопатки! И что же, хоть и убежал, а через несколько дней взял да и женился,
во имя идей Руссо, носившихся тогда в воздухе, а пуще всего из блажи, из
шатости понятий, воли и чувств и из раздраженного самолюбия: "вот, дескать,
посмотрите все, каков я есть!" Жену свою потом он не уважал, забросил,
измучил в разлуке и третировал ее с глубочайшим презрением, дожил до
старости и умер в полном цинизме, злобным, мелким, дрянным старичишкой..."
(69)
Если через 17 лет после написания "Села Степанчикова" Достоевский мог
извлечь из памяти "выведенный мельком" персонаж Тургенева, принужденный
отцом жениться на обесчещенной им дворовой девушке, то надо думать, что у
Достоевского были все основания запомнить этого персонажа. Не послужи
"окультурившийся в Европе дворянчик" прототипом молодого Ростанева,
"племянничка", "что в ученом факультете воспитывался" (70), у Достоевского
вряд ли так хорошо сработала память. Тургеневский мотив возврата "к отцу в
поместье" оказывается перенесенным в "Село Степанчиково" с той лишь
модификацией, что речь идет о дяде и племяннике вместо отца и сына, а
тургеневский мотив женитьбы повторяется с той только разницей, что у
Тургенева сын приезжает, делает беременной "дворовую невинную девушку",
после чего женится, а у Достоевского племянник вызван, чтобы жениться на
обесчещенной дядей девушке, Насте. Даже в костюме отца Насти: "Он был во
фраке, очень изношенном и, кажется, с чужого плеча. Одна пуговица висела на
ниточке; двух или трех совсем не было. Дырявые сапоги, засаленная фуражка
гармонировали с его жалкой одеждой" (71) мог пародироваться костюм самого
соблазнителя ("английский синий фрак", "сапоги с кисточками").
3. "Федя богу не молился, "Ладно, - мнил, - и так!""
В пользу того, что линия "Села Степанчикова" началась, вернее,
выправилась, пародированием "Дворянского гнезда", говорит наблюдение,
сделанное А.С. Долининым. ""Злобный, мелкий, дрянной старичишка, умерший в
полном цинизме", - пишет он, явно цитируя строки из воспоминания
Достоевского о персонажах "Дворянского гнезда", приведенного в "Дневнике
писателя", - развернуть эти черты в иной сюжетной ситуации, и получится
Федор Павлович Карамазов, величайший в русской литературе образ
разложившегося дворянства, к концу дней своей истории дошедшего до последней
степени падения" (72).
Мне возразят, что ни в письме к брату Михаилу от 9 мая 1859 г., ни в
"Дневнике писателя" за апрель 1876 г. Достоевский не меняет своей
положительной оценки "Дворянского гнезда", что отвергает тезис о
пародировании. ("Чрезвычайно хорошо!", - писал Достоевский о "Дворянском
гнезде" в частном письме к брату, "Какая прелесть этот рассказ у Тургенева и
какая правда!", - повторил он свое суждение о том же произведении через 17
лет). Однако, если заканчивая "Село Степанчиково", Достоевский мог выразить
свое подлинное мнение о "Дворянском гнезде", хотя и этомне кажется
маловероятным, то в статье "Дневника писателя" явно имеется второе дно. За
два месяца до восторженного воскресения тургеневского романа имя автора
"Дворянского гнезда" упоминается впаре с именем Гончарова в контексте
создания персонажей, по мысли Достоевского, близких к народу (73). Однако
если припомнить, эти два имени уже произносились Достоевским вместе в письме
к брату Михаилу от 9 июля, причем, именно там роман Гончарова был назван
"отвратительным". Существует мнение, что Достоевский позднее пересмотрел
свою позицию о Гончарове. Однако эта точка зрения не подтверждается текстом
черновиков к "Дневнику писателя", не допущенных к публикации по внутренней
цензуре автора.
"Кстати сказать, вся эта "плеяда" (40-годов) вся вместе взятая, на мой
взгляд, безмерно ниже по таланту и силам своим двух предшествовавших им
гениев, Пушкина и Гоголя, - писал Достоевский в черновиках. - Тем не менее,
"Дворянское гнездо" Тургенева есть произведение вечное [и принадлежит к
всемирной литературе. Почему?] Потому что тут сбылся впервые, с
необыкновенным постижением и законченностью, пророческий сон всех поэтов
наших и всех страдающих мыслью русских людей, гадающих о будущем, сон -
слияние оторвавшегося общества русского с душой и силой народной. Хоть в
литературе, да сбылся... Вся поэтическая мысль этого произведения заключена
в образе простодушного, сильного духом и телом, кроткого и тихого человека,
честного и целомудренного, в ближайшем кровном столкновении со всем
нравственно грязным, изломанным, фальшивым, наносным, заимствованным и
оторвавшимся от правды народной. От того безмерное страдание, но и не
мщение... Сцена свидания этого несчастного с другой несчастной в отдаленном
монастыре потрясает душу... Уж меня-то не заподозрят в лести г-ну Тургеневу;
выставил же я это произведение его, потому что считаю эту поэму из всех поэм
всей русской литературы самым высшим оправданием правды и красоты народной.
Выставил же я произведение г. Тургенева и потому еще, что г. Ив. Тургенев,
сколько известно, один из самых [ярых] односторонних западников по
убеждениям своим и представил нам позднее дрянной и глупенький тип
Потугина... " (74).
Если припомнить, имени Гончарова, автора "отвратительного романа",
присутствующего в публикации "Дневника писателя", нет в черновиках, что
говорит в пользу того, что имя Гончарова было использовано Достоевским для
занижения роли Тургенева в создании персонажа, близкого к народу, о котором
идет речь в самой статье "Дневника писателя". Но и сам проникновенный анализ
"Дворянского гнезда" присутствует только в черновиках. Но почему
понадобилось Достоевскому отказаться от такого красноречивого свидетельства
лояльности к Тургеневу, столь нужного ему в момент полемики с тургеневским
Потугиным, к которой мы вернемся в другом контексте? Если припомнить,
рассуждение это сочинялось Достоевским в ходе размышлений над "Братьями
Карамазовыми", и не исключено, что оно, хотя и попало в черновики "Дневника
писателя", никогда не предназначалось для печати. Ведь если перечитать эти
размышления в контексте Пушкинской речи, то можно сказать, что в
опубликованный текст не попали как раз те мысли о "Дворянском гнезде",
которые позднее будут номинально приписаны Пушкину, а в подтексте - самому
автору. Не исключено, что Пушкинская речь, повторяющая черновую заготовку,
сделанную на материале романа Тургенева, создавалась по конспекту анализа
"Дворянского гнезда". В этом случае придется согласиться, что в Пушкинской
речи Достоевский тайно использовал имя Пушкина по тому же шаблону, по
которому использовал имя автора "Дворянского гнезда" сначала в "Селе
Степанчикове", а затем и в "Дневнике писателя" (75).
Но в какой же мере Фома Фомич Опискин мог оказаться типическим русским
характером? Конечно, в голове Достоевского, лишенного реальных жизненных
контактов и размышляющего на дармовом хлебе, мысль о типическом русском
характере могла быть связана с пародийной стороной личности Н.В. Гоголя как
двойника Хлестакова. В том, что Гоголь-Хлестаков продолжал оставаться самым
русским характером как в сороковые годы, так и к концу пятидесятых, Ф.М.
Достоевский вряд ли мог сомневаться. Конечно Хлестакову, чтобы оставаться
типическим характером в конце пятидесятых годов, надлежало стать
приживальщиком и вольнодумцем, отказавшимся от службы по принципу "служить
бы рад", то есть стать разночинцем, помещенным в дворянско-помещичью среду.
Как бы отвечая этому запросу, Фома Фомич Достоевского, оставив литературный
труд, принимает "дворянскую вакансию".
"А вот теперь, как запишу тебе Капитоновку, - будешь и ты помещик,
столбовой дворянин, а людей своих собственных иметь будешь, лежи себе на
печи, на дворянской вакансии... " (76).
"Говорили, во-первых, что он когда-то и где-то служил, - говорит
рассказчик в??Села Степанчикова,' - где-то пострадал и уж, разумется, 'за
правду'. Говорили еще, что когда-то он занимался в Москве литературою.
Мудреного нет; грязное же невежество Фомы Фомича, конечно, не могло служить
помехою его
литературной карьере" (77).
Но с чьей позиции пародирует Достоевский приживальщика
Хлестакова-Гоголя, когда-то возведенного в ранг литератора и впоследствие
разжалованного? Разве о Гоголе можно было по справедливости сказать в 1859
году, что он "был когда-то литератором и был огорчен и не признан"? Не
является ли эта ссылка отражением ситуации самого Ф.М. Достоевского, только
что вернувшегося из каторги? Показательно, что судьба Фомы Фомича,
перекликающаяся во многих деталях не только с судьбой Гоголя, но и с
собственной судьбой Ф.М. Достоевского, включая даже его намечающееся
сотрудничество в газете "Время", проецируется в будущее под знаком
хлестаковского бахвальства.
"Помнишь, Сергей, я видел у тебя в Петрбурге одного литератора. Еще
какой-то у него нос особенный... право!.. Не жилец я между вами, - говаривал
он (Фома Фомич - А.П.) иногда с какою-то таинственною важностью, - не жилец
я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу, и тогда прощайте: в
Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться на мои
лекции ежемесячно!" (78).
Установление размеров подлинного риска Ф.М. Достоевского, осмелившегося
пародировать Гоголя (и Тургенева) в "Селе Степанчикове", затруднено тем, что
впервые имя Гоголя было произнесено Тыняновым через 50 лет после появления
повести, а параллель к "Селу Степанчикову", указывающая на тургеневский
прототип, была отмечена и вовсе недавно (79). Но как следует понимать
признание самого автора о том, что "Село Степанчиково" создавалось с мыслью
о "великом Гоголе"?
"Теперь вот что, друг мой: я уверен, что в моем романе, - писал
Достоевский брату о "Селе Степанчикове" в августе 1859 года, - есть много
гадкого и слабого. Но я уверен - хоть зарежь меня! - что есть и прекрасные
вещи. Они из души вылились. Есть сцены высокого комизма, сцены, под которыми
сейчас же подписался бы Гоголь" (80).
Конечно, учитывая особый подтекст, которым Достоевский любил тайно
наполнять отсылки к реальным людям, эти слова не следует понимать буквально.
Более того, в преддверии нашего чтения "комического процесса", скорее всего,
понятого Достоевским в ключе, отличном от гоголевского, признание брату едва
ли не является знаком, свидетельствующим о желании пародировать Гоголя. И
тут возможна такая мысль. Реализация авторского замысла, каким бы он ни был,
была связана у Ф.М.Достоевского со страхом, в котором он признается в
контексте разговора о повести "Дядюшкин сон", сочинявшейся параллельно с
"Селом Степанчиковым".
"Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, - единственно
с целью начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему
ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубинного незлобия и
замечательной невинности" (81).
Но только ли цензуры мог опасаться Достоевский после почти
десятилетнего изгнания? Реестр возникших в его воображении страхов мог
насчитывать сомнения по части профессиональной пригодности, литературного
таланта, знания русской жизни и, наконец, собственной занимательности в
глазах нового и неизвестного ему читателя. И если "Село Степанчиково"
писалось с учетом всех этих опасений, то как объяснить тот факт, что
практически начинающий автор вдруг разъярился и потребовал более высокой
платы с листа, при этом не побоявшись нарушить уже существующий контракт с
"Русским вестником"? О неординарности этого прецедента говорит тот факт, что
М.Н. Катков, редактор "Русского вестника", по-видимому, обескураженный
амбициями бывшего каторжника, оставил без ответа несколько писем
Достоевского, пойдя даже на разрыв отношений, и сам предложил вернуть
рукопись "Села Степанчикова", разумеется, с возвратом уже выплаченного
аванса. И тут уместно напомнить о той баталии, которую неожиданно развернул
Достоевский, предположительно, сражаясь за уравнение в плате с Тургеневым.
"Теперь дело затевается с Краевским. Ты спрашиваешь о цене, - пишет он
брату Михаилу из Твери в октябре 1859 года, - и вот тебе на этот счет
последнее слово: 120 р. с листа, обыкновенного крупного журнального шрифта,
которыми печатаются повести, - и ни копейки меньше... (Надо бы спрашивать и
настаивать все 1.700 вперед, то есть так: рукопись в руки, деньги в руки.
Насчет цензуры не может быть и тени сомнения; ни одной запятой не
вычеркнут)...
Если 'Светоч' дает 2.500 р., - то разумеется отдать... Пусть у них ни
одного подписчика, зато 2.500 р..." (82).
Знакомство Достоевского с А.А. Краевским могло возникнуть, согласно
"Летописи жизни и творчества Достоевского", по ходатайству младшего брата
Достоевского, принимавшего участие в строительстве дома Краевского. Этот
факт проливает мистический свет на роль "Краевского" в истории ареста
братьев Достоевских по делу Петрашевского, подробно рассмотренной в главе 3.
И тут следует напомнить читателю о том анекдоте, который в феврале 1847 года
распространял о Достоевском Белинский. Получив у Краевского аванс, писал
Белинский друзьям, превышающий 4 тысячи рублей ассигнациями и подписав с ним
контракт о доставке рукописи "Хозяйки" к 5 декабря 1846 года, Достоевский
вдруг исчез. Спустя два месяца он якобы доложил о себе в передней
Краевского, но, когда слуга вернулся с целью проводить посетителя к
ликующему патрону, в прихожей никого не оказалось ("Человек идет в переднюю,
- писал Белинский Боткину, - и не видит ни калош, ни шинели, ни самого
Достоевского").
Конечно, достоверность этого анекдота оспаривалась потомками.
Неправдоподобна, например, сумма в четыре тысячи, утверждает Б.И. Бурсов,
ссылаясь на переписку между Достоевским и Краевским, в которой "упоминаются
даже не сотни, а десятки - где уж там до тысяч". Маловероятным
представляется факт невозвращения Достоевским долга. "Достоевский был крайне
щепетилен в денежных делах", - утверждает тот же автор, приведя в качестве
доказательства историю с долгом Тургеневу, к которой мы еще вернемся. В
заключение, Бурсов делает допущение, основанное, вероятно, на репутации А.А.
Краевского, как хищника, получившего кличку "Кузьмы Рощина", по имени
разбойника из одноименной повести Загоскина.
"Думаю, анекдот о таинственном исчезновении Достоевского из передней
Краевского сочинен самим Краевским, - пишет он. - Удивительно, что Белинский
так легко поверил Краевскому. Одно это говорит, как упал Достоевский в
глазах Белинского. в??Хозяйка' не то что не понравилась Белинскому, а
вызвала в нем буквально гнев и раздражение" (83).
Однако, Б.И. Бурсов, возможно, не учел того обстоятельства, что В.Г.
Белинский, обиженный А.А. Краевским, мог пустить в счет развития
интересующего всех сюжета и собственную фантазию. Как бы то ни было, но,
хотя с печального момента исчезновения Достоевского из прихожей А.А.
Краевского прошло почти 15 лет, издатель мог помнить о денежном инциденте,
особенно если учесть, что Достоевский отправился на каторгу, будучи должным
ему деньги, и возможно, отнесся к предложению автора с понятной
осторожностью. Озабоченный промедлением А.А. Краевского, Достоевский
посылает брату усовершенствованные инструкции:
"Видишь ли, покамест роман у Краевского и последнего слова еще не
сказано,.. не погрозить ли им конкуренцией?... Первое к тому средство:
Некрасов. Он ведь был у тебя, не застал дома, сказал, что еще зайдет,
следовательно, хотел что-то сказать... Зайдя к Некрасову и застав его дома,
ты бы ему прямо сказал: 'Вы, Николай Алексеевич, когда-то ко мне заходили.
Очень жаль, что я не был дома. Я написал брату, и он тоже очень жалеет, что
я Вас не видал. Вы, вероятно, заходили насчет романа и, может быть, хотел
предложить что-нибудь новое. Вот видите: роман у Краевского, и я теперь
накануне совершения с ним последних условий, но, впрочем, еще ничем не
связал себя с ним... И потому, если Вы имеете мне что-нибудь сказать, то
скажите теперь же. Я имею полномочие от брата кончить дело, когда мне
угодно, и сверх того подробнейшие инструкции. Сверх того, говорю Вам
откровенно, брат всегда отдаст "Современнику" предпочтение... Итак, что Вам
угодно было мне сказать?.. Послушай меня, голубчик, сделай это. Ты нисколько
не унизишь ни меня, ни себя перед Некрасовым. Благородная откровенность есть
сила. А ты ведь от них ничего не таишь. Мы действуем начистоту. И наконец,
уж со стороны 'Современника' нечего терять, а можно выиграть хотя бы тем,
что пугнем Краевского" (84).
Решение привлечь к переговорам Н.А. Некрасова не могло быть легким
решением для Достоевского. Ведь отказ Н.А. Некрасову в предложении начать
печататься в "Современнике", сделанный до публикации Тургеневым "Дворянского
гнезда", был, пожалуй, единственным островком, на котором могла покоиться
его уязвленная гордость. К тому же решение вовлечь в "борьбу" за "Село
Степанчиково" Н.А. Некрасова могло быть знаком собственного бессилия перед
вельможным И.С. Тургеневым, за роман которого, "Дворянское гнездо",
сражались и "Современник", и "Русский вестник", в то время как сам автор
счел себя связанным словом Н.А. Некрасову и поступил в согласии с данным
словом.
В какой-то момент к списку претендентов на роман Достоевский подключил,
помимо Н.А. Некрасова и А.А. Краевского, еще и редактора "Светоча"
Калиновского.
"Войдя к Калиновскому, ты прямо, просто и откровенно скажи ему: 'Есть
роман. Некрасов предложил условия не такие. Краевский попросил роман, и мы
накануне заключения с ним окончательных условий... - пишет он брату. - Если
Калиновский попросит отсрочки, то скажи, чтоб решались скорее. Если же решит
тотчас же и скажет цену, то нам огромная выгода. Торгуясь с Краевским
("Отечественные записки" - А.П.), ты прямо скажешь, что 'Светоч' дает больше
и деньги вперед. Что брату теперь не до славы; нужны деньги. Что, наконец,
брат не ищет ни протекции, ни знаменитых журналов, а поступает с публикой
честно" (85).
Не исключено, что скандальная publicity этих торгов отразилась на
дальнейшей судьбе "Села Степанчикова", в конце концов опубликованного А.А.
Краевским, но обойденного молчанием критиков, тем, возможно, и предрешив
участь Гоголя и Тургенева, пародированных в повести. Но почему, спросим мы,
добиваясь публикации повести на своих условиях, Достоевский не
довольствовался одним конкурентом? Конечно, он мог захотеть действовать
наверняка, в расчете на то, что два всегда лучше одного. Но конкуренция
могла понадобиться Достоескому и для другой цели. Ведь и повышенная плата за
лист была нужна ему не только для реального результата (больших денег), но и
для результата символического: узнать, чего же он стоит на литературном
рынке. В будущем, когда ему доведется раздавать индульгеции своего мужского
достоинства, ему понадобятся, как минимум, две женщины для выявления того,
чего же он стоит на другой шкале ценностей, причем, не только в реальной
жизни, но и в литературе. И тут возникает вопрос. Не понадобился ли
Достоевскому Гоголь в качестве второго типического русского характера только
для того, чтобы скрыть факт пародирования им "Дворянского гнезда"?
"В 'Селе Степанчикове' Достоевский отнюдь не хотел принизить Гоголя и
создать на него литературную пародию. Мысль повести в другом: обнаруживая
внутреннюю изломанность Фомы, которого сложные обстоятельства социальной
жизни сделали неисцелимо больным, в результате чего в словах и поступках
Опискина сливаются воедино гордость с унижением, наивность и невежество с
шутовским буффонством, склонность к мучительству над другими с растравлением
своих душевных ран, болезенное ощущение своей приниженности со своеобразным
наслаждением ею, Достоевский находит подобную же сложную смесь
противоречивых душевных состояний в гоголевской в??Переписке с друзьями'"
(86).
Так пишет поверивший на слово Достоевскому Фридлендер. Однако, если
допустить, что Достоевский действительно мог наделить гоголевской "смесью"
персонажа своих фантазий, Опискина, и вызвать к жизни "гордость с унижением,
наивность и невежество с шутовским буффонством, склонность к мучительству
над другими с растравлением своих душевных ран, болезненное ощущение своей
приниженности со своеобразным наслаждением", разве патент на эту "смесь"
может быть присужден автору "Мертвых душ"? Нет ли здесь явной подмены Гоголя
на самого автора "Братьев Карамазовых"? Так кого же, спросим мы, пародировал
Достоевский в лице Фомы Опискина? И является ли его Фома Фомич пародией?
Ведь пафос унижения и обид, с одной стороны, и заволакивания в облака
величия, с другой, питает гордыню самого Достоевского.
"Привезеное из Сибири 'Село Степанчиково', - сообщает нам Б.И. Бурсов,
вероятно, по цензурным соображениям обходящий острые углы, - передавалось из
рук в руки. Сначала рукопись была сдана в 'Русский Вестник'. Достоевский,
еще будучи в Сибири, мечтал о возобновлении своей литературной деятельности
именно в этом журнале. На месте, лучше разобравшись в обстановке, отдал
предпочтение 'Современнику'. С 'Русским Вестником' не сошелся из-за
гонорара. 'Современник' тоже давал меньше, чем хотелось. Но тут он был готов
пойти на уступки. Однако, возникло такое соображение: 'С этим сопряжено
сильное нравственное унижение'. Впрочем, 'с унижением можно было бы
согласиться; наплевать на них!' Хуже другое: 'вред впоследствии. Я свершенно
лишусь всякого литературного значения впоследствии. Мне предложат 50
целковых. Даже в случае успеха... - ничего не будет. Современники нарочно не
поддержат меня, именно, чтоб я вперед не брал так много'" (87).
По логике вещей, амбиции Достоевского стать "новым Гоголем" еще раз, не
могли не получить в 1859 году поправки на иную реальность. Чтобы стать
"новым Гоголем", нужно было, как минимум, потягаться с авторитетами,
занявшими литературные подмостки за время отсутствия Гоголя, а вместе с
Гоголем и Достоевского. И тут возникает такой вопрос. Если Ф.М. Достоевский
мог увидеть в И.С. Тургеневе, своем реальном конкуренте, и Н.В. Гоголе,
конкуренция с которым была в некотором роде условной, общие черты, то в чем
они могли заключаться? В какой-то мере на этот вопрос дает ответ Л.М.
Лотман, усмотревшая в Фоме Опискине пародию на тургеневского Рудина,
персонажа одноименного романа, вышедшего в 1856 году, то есть за три года до
появления "Села Степанчикова".
"Подобно Рудину, Опискин внушает окружающим глубокое уважение к
задуманным и начатым своим литературным трудам, но ничего не оставляет после
себя сколько-нибудь завершенного и значительного. Особенно резко
пародируются в образе Опискина в??бытовые' черты, которыми Тургенев наделил
в??лишнего человека' - Рудина. Рудин, по сути дела, находится на положении
приживала...
Его деспотизм сказывается в большом и малом - в порабощении окружающих
своим умом, красноречием, авторитетоми в мелкой, бытовой регламентации их
ежедневных поступков...
В характере Рудина, красивого, одаренного человека, Тургенев отмечает
в??много мелочей; он даже сплетничал; страсть его была во все вмешиваться,
все определять и разъяснять...' Герои романа осуждают его за то, что он,
будучи гостем и даже приживалом, узурпирует права хозяина, его
бесцеремонность, в??нахлебничество' (в??его вечное житье на чужой счет, его
займы') его духовный деспотизм (в??нет хуже деспотизма так называемых умных
людей')" (88).
Но если Л.М. Лотман права, соотнеся деспотический характер Фомы
Опискина с характером Рудина, то нельзя не признать, что прототипом Рудина
мог послужить для И.С. Тургенева не только молодой Михаил Бакунин, но и
молодой Ф.М. Достоевский, чей "духовный деспотизм", умение жить за чужой
счет и непомерные амбиции не могли не быть им зафиксированными. И тут
возможно такое соображение. Прочитав к моменту создания "Села Степанчикова"
роман Тургенева "Рудин", мнительный и болезненный Ф.М. Достоевский мог
заподозрить автора "Рудина" в желании вывести его в качестве главного
персонажа, причем подозрение могло возникнуть у Достоевского даже в случае
отсутствия у Тургенева подобного намерения. Во всяком случае, такое
предположение представляется мне не менее вероятным, чем мысль о том, что
Ф.М. Достоевский мог заподозрить Н.В. Гоголя в создании во втором томе
"Мертвых душ" пародии на него.
Как бы то ни было, но тайная борьба с Н.В. Гоголем, не причастным к
жизни еще при жизни, могла реализоваться для вернувшегося к жизни Ф.М.
Достоевского через поединок с живым И.С. Тургеневым, чье очевидное барство
было для самолюбивого и оскорбленного автора "Села Степанчикова",
лишившегося даже дворянских привилегий, предметом хлестаковской мечты.
Разумеется, с более изощренным вызовом И.С. Тургеневу Ф.М. Достоевский
повременил до публикации "Бесов". И тут следует обратить внимание, что если
в "Селе Степанчикове" Тургеневу могла быть отведена теневая роль,
заслоняемая мощной фигурой Гоголя, в "Бесах", наряду с очевидной пародией на
Тургенева, присутствует еще и тень пародируемого Гоголя.
"Хочу завещать мой скелет в академию, - говорит капитан Лебядкин
в в??Бесах', - но с тем, однако, чтобы на лбу его был наклеен на веки веков
ярлык со словами: 'Раскаявшийся вольнодумец'... Написал только одно
стихотворение, как Гоголь 'Последнюю повесть', помните, еще он возвещал
России, что она 'выпелась' из груди его. Так и я, пропел и баста" (89).
Не следует забывать, что "Село Степанчиково" создавалось как раз
в ту пору, когда Ф.М. Достоевскому, вернувшемуся с каторги, не хватало
читателя, возможно, как раз того, для которого триумф "Бедных людей", а
стало быть, его триумф над Гоголем, был не более чем забытой страницей
истории, а триумф "Дворянского гнезда" был насущной темой. И если в процессе
работы над "Селом Степанчиковым" Достоевский ссылается на "Бедных людей" (в
письмах брату в октябре 1857 года и в мае 1858 года) как на меру оценки
новой повести, то не являлись ли "Бедные люди" мерой оценки Достоевским
"Дворянского гнезда"? И сколько бы раз впоследствии ни возвращался Ф.М.
Достоевский к теме "Бедных людей", его читатели не уставали видеть в этом
возврате лишь интерес к старой теме, а не свидетельство тайного желания
воскресить дни литературного триумфа, которым суждено было повториться
только в момент прочтения Пушкинской речи. Даже такой проницательный
читатель, как Лев Шестов, причислил первые 15 лет творческого пути Ф.М.
Достоевского к одному циклу на том основании, что их объединяет мотив
"бедных людей".
"В этом смысле в??Бедные люди' и в??Записки из мертвого дома', - писал
Шестов, - вышли из одной школы и имеют одну и ту же задачу... В в??Бедных
людях', так же как в в??Двойнике' и в??Хозяйке', вы имеете дело с неловким,
хотя и даровитым учеником, вдохновенно популяризирующим великого мастера,
Гоголя, объясненного ему Белинским. Читая названные рассказы, вы
вспоминаете, конечно, в??Шинель', в??Записки сумасшедшего', в??Страшную
месть'" (90).
1. Фридлендер, Г.М. Достоевский и Гоголь. Материалы и исследования. Л.,
1987, т. 7, с. 5.
2. Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1964, т. 1, с.
107.
3. Там же, с. 163.
4. Достоевский - Достоевскому М.М., Полн. собр. соч., т. 28, Л., 1985,
с. 116
5. Там же, с. 118.
6. "... Наконец, 15 января 1846 года долгожданный альманах поступает в
лавки книгопродавцев. Недели через две, 1 февраля, во втором номере
в??Отечественных записок' появляется в??Двойник'. И, хотя совпадение было
чисто случайным, невольно мпогло закрасться подозрение, что расчетливый
дебютант так подгадал события, чтобы шарахнуть публику сразу из двух
стволов". Волгин И.Л. Родиться в России.М., 19991, с. 387.
7. Розанов, В.В. Несовместимые контрасты жития. М., 1990, с. 48.
8. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л, 1985, т. 28, с. 133.
9. Гоголь Н.В. Полн. Собр. Соч., т. 13, 1957, с.66. Конечно, несмотря
на остроту суждения Гоголя, вряд ли он был правдив, утверждая, что с текстом
Достоевского не успел ознакомиться. Судя по тому, с каким нетерпением Гоголь
ждал присылки периодических изданий, в которых печатался Достоевский,
интерес к Гоголя старшего к "Гоголю младшему" несомненно был. А вместе с тем
на дважды поставленный вопрос Н.М. Языкова, интересующегося мнением Гоголя о
"Бедных людях", автор "Мертвых душ" предпочел отмолчаться.
10. Достоевский - Достоевскому М.М., Полн. собр. соч., т. 28, Л., 1985,
116.
11. Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции, N 33.
12. Белинский В.Г. Полное собр. соч., т. IX, с. 543, 566).
13. Панаев, И.И. "Литературные воспоминания. М.; 1950, с. 309.
14. "Северная пчела", 1846, N 55.
15. Ф.В. N 9. Отд. V. С. 21.
16. В. Майков. Сочинения в вдух томах. Киев, т. 1, с 206.
17. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., 1983, т. 25, с. 31.
18. Тургенев, И.С. Полное собр. соч., М., т. 10, с. 228).
19. "Гоголь бросился со своим слугою Якимом по книжным лавкам, -
вспоминает Кулиш, - отобрал у книгопродавцев экземпляры, нанял номер в
гостинице (та гостиница, по указанию Прокоповича, находилась в Вознесенской
улице, на углу, у Вознесенского моста) и сжег все экземпляры до одного"
Кулиш, П.А. Записки о жизни Гоголя, И, 67. цитируется по В. Вересаев. Гоголь
в жизни, т. 3, кн. 1, С.-П., 1995, с 112). Конечно, и Достоевский, как и его
предшественники, Гоголь и Тургенев, мог уничтожить свои сочинения,
предшествовавшие "Бедным людям". На эту тему см. Волгин И.Л. Родиться в
России. М., 1991, с. 266-267.
20. Бурсов Б.И. Личность Достоевского. Л., 1979, с. 83, 85.
21. В. Майков. Сочинения в вдух томах. Киев, т. 1, с 206.
22. Страхов, Н.Н. "Семейные вечера", февраль 1881 г., с. 239-240.
23. "Мы, надувая самих себя Гоголем, надували и его, и поистине я не
знаю ни одного человека, который бы любил Гоголя, как друг, независимо от
его таланта. Надо мною смеялись, когда я говорил, что для меня не существует
личность Гоголя, что я благоговейно, с любовью смотрю на тот драгоценный
сосуд, в котором заключен великий дар творчества, хотя форма этого сосуда
мне совсем не нравится" (Аксаков, С.Т. - Аксакову, И.С. И.С. Аксаков в его
письмах. цитируется по В. Вересаев, Гоголь в жизни, кн. 2, с. 129.
Подробности травли Гоголя его же друзьями широко известны из его переписки с
Погодиным, Плетневым, Шевыревым, Белинским и т.д. Но тут представляется
существенным одно наблюдение. Той риторикой абстрактных истин, в которой
предстояло задохнуться несчастному Гоголю, в разное время прикрывались не
только "наши" Достоевского, но и левые, и правые, и желтые, и зеленые, и
большевики, и эсеры, и волки, и овцы, и, представьте, даже сам автор
"Братьев Карамазовых".
24. Цитируется по Летопись жизни и творчества Ф.М. Достоевского. С.-П.,
1999, т. 1, с. 111.
25. Истомин К.К. Из жизни и творчества Достоевского в молодости.
Введение в изучение Достоевского. Творческий путь Достоевского. Сб.ст.Л.,
1924, с. 33.
26."'Неподвижная идея' Прохарчина и 'сочувствователи', которые
проделывают разные 'шуточки' над своим со-квартирантом, не понимая его
болезни, - стыдливо-робкий ответ молодого автора на крылатые слова своих
бывших литературных друзей" Там же; с. 27.
27. Григорович Д.В. Литературные воспоминания. Цитируется по кн. Ф.М.
Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1964, т. 1, с. 135.
28. Волгин. И.Л. Родиться в России. М., 1991, с. 409.
29. Записная тетрадь 1875-1876 г.г. "Литературное наследство", М.;
1971, т. 83, с 409.
30. Достоевский - М.М. Достоевскому, 1 февраля 1946 г.
31. Волгин И.Л. Родиться в России. М, 1991, с. 455-456.
32. Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч., т. 18, с. 126.
33. Цитируется по Волгин И.Л. Последний год Достоевского. Исторические
записки, М.,1986, с. 480. Конечно доживи Ф.М. Достоевский до того дня, когда
на литературной арене объявится В.В. Набоков, провозгласивший Н.В. Гоголя
первооткрывателем цветовой гаммы в русской литературе, он бы наверняка
задумался, прежде чем представить хлестаковскую мечту Н.В. Гоголя о "золотом
фраке" как мечту о величии. Эстетика фетишистских наклоностей Гоголя,
столетие спустя ставшая общим местом при чтении гоголевских текстов,
оказались вне поля зрения Ф.М. Достоевского. "Голубой цвет - любимейший цвет
искусства ХVIII века", - отмечает С.М., Соловьев, вероятно, имея в виду
также и всю плеяду русских писателей от Ломоносова до Тредьяковского и
Финвизина. См. Соловьев С.М. Изобразительные средства в творчестве Ф.М.
Достоевского, М., 1979, с. 210.
34. "Мало того, что злые люди вас погубили, - пишет Макар Девушкин
своей корреспондентке, - какая-нибудь там дрянь, забулдыга вас обижает. Что
фрак-то на нем сидит гоголем, что в лорнетку-то золотую он на вас смотрит,
бесстыдник, так уж ему все с рук сходит, так уж и речь его непристойную
снисходительно слушать надо". Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., С.П., 1894,
т. 1, с. 94.
35. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., т.20, с. 91. К более детальному
анализу полемики с Салтыковым-Щедриным я еще вернусь. Если за публичным
вознесением "великого" Гоголя скрывалась тайная мысль о собственном величии,
то не следует ли в пародировании величия Гоголя искать корней
казуистического метода литературной полемики, ставшего впоследствии своего
рода знаком качества Ф.М. Достоевского? Скажем, в черновых материалах к
"Бесам" Достоевский называет И.С. Тургенева (Кармазинова), "великим
писателем", приписав ему заявление о "величии" в виде самооценки. Однако
этот анонимный ход не помешал Ф.М. Достоевскому публично защищать И.С.
Тургенева от нападок М.Е. Салтыкова-Щедрина, всего лишь позволившего себе
повторить его собственную мысль о "величии" И.С. Тургенева в открытой
полемике. "В вашей статье в??Литературная подпись' вы упомянули о Тургеневе,
что будто бы он недавно объявил в газетах, что он, Тургенев, так велик, что
другие литераторы видят его во сне, - писал Ф.М. Достоевский. - В статье
моей в??Молодое перо' я изобличил вас и доказал вам, что... вы придали ему
слова, совершенно выдуманные вами, которых он никогда не говорил и никогда и
не думал говорить. А следовательно, вы придавали ему смешные и презренные
черты характера, которые сами в нем выдумали и тем сами умышленно старались
повредить ему лично в общем мнении".
36. "Минута", 1881, 30 января, Цитируется по Волгин, И.Л. Последний год
Достоевского. Историческе записки, М.,1986, с. 480.
37. Волгин, И. Л. Последний год Достоевского, М., 1986, с. 373-374.
38. Достоевский. Ф.М. Полн. собр. соч., 1985, т.28, кн. 1, с. 297-298
39. Там же, с. 299.
40. Там же, с. 300.
41. "Летопись жизни и творчества Ф.М. Достоевского", с. 251.
42. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. Л, 1985, т.28, ч. 1, с. 311,
312).
43. Цитируется по Летопись жизни и творчества Достоевского. С.-П.,
1999, с 252.
44. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. Л, 1985, т.28, ч. 1, с. 325-326.
45. Летопись жизни и творчества Достоевского. С.-П., 1999, с. 253.
46. Публикация Мостовской, Н.Н. Село Степанчиково и его обитатели, в
кн. Достоевский Ф.М. Материалы и исследования, Л., 1983, т. 5, с.225-226.
47. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., С.П., 1894, т. 2, кн. 2., с.
401.
48. Панаев И.И. "Литературные кумиры и кумирчики". "Современник", 1855,
N 12, с. 238-239.
49. Волгин И.Л. Родиться в России. М., 1991, с. 412.
50. В письменном уведомлении о покупке "Села Степанчикова по цене 120
рублей с листа А.А. Краевский замечает, что "Фома ему чрезвычайно нравится.
Он напоминает ему Н.В. Гоголя в грустную эпоху его жизни" Достоевский Ф.М.
Материалы и исследования, с. 526.
51. См. Л.П. Гроссман. Прототипы Фомы Опискина в комментариях к Селу
Степанчикову. М., 1935, с.221-222.
52. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 66-67.
53. Там же, с. 47.
54. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., С.-П., 1894, т. 2, с. 406.
55. Достоевский А.М. Воспоминания, М., 1999, с. 72
56. Достоевский, Ф.М. Полн. собр. соч., С.-П., 1895, т. 2, с. 426.
57. Ф.М. Достоевский. Литературное наследство, М., 1973, т. 86, с. 330.
58. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., С.П., 1894, т. 2, ч. 2, с.
457-458.
59. Там же, с. 405.
60. Тургенев И.А. Полное собр. соч., М., 1976, т. 2, с. 179. Пародия на
характер дамского угодника Тургенева могла быть подсказана Достоевскому
собственным травматическим опытом. "В именинный день отца, когда подросли
старшие сыновья, в доме Достоевских устраивались даже танцы. Но, как пишет
Андрей Михайлович Достоевский, в??ни один из нас, мальчиков, не танцевал
охотно, а был выдвигаем к танцам, как на какую-то тяжелую работу'".
61. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., С.П., 1894, т. 2, ч. 2, с. 466.
62. Померанц, Г.С. Открытость бездне. Встречи с Достоевским., М., 1990,
с. 163. Не исключено, что импульсом к пародированию Достоевским тургеневской
темы "Дворянского гнезда" послужила выходка самого И.С. Тургенева,
назвавшего перонаж своего романа, Марью Дмитриевну (Калитину), именем жены
Достоевского, Марьи Дмитриевны (Констант), тоже, как и персонаж И.С.
Тургенева, являвшейся до выхода замуж за Ф.М. Достоевского, вдовой на
выданьи.
63. Яновский С.Д. Воспоминания. В Достоевский в воспоминаниях
современников, т. 1, с. 155.
64. Трутовский К.А. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском, с.
106.
65. Панаева А.Я. Воспоминания. М.,1948, с 157-158.
66. Тургенев И.А. Полное собр. соч., М., 1976, т. 2, с. 167-168.
67. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., С.П., 1894, т. 10, с. 209.
68. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30-ти т. 25, с. 250.
Исследователи "Бесов" в разное время отмечали знание Достоевским публикаций
И.С. Тургенева разных периодов ("Призраков", "Довольно", "Отцов и детей",
"Дыма", "Казни Тропмана").
69. Достоевский, Ф.М. Полное собр. соч, С.-П., 1895, т. 10, с. 146.
70. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., С.-П., 1894, т. 2, с. 451).
71. Там же, с 449.
72. Долинин А.С. Последние романы Достоевского. Как создавались
"Подросток" и "Братья Карамазовы"". М.-Л., 1963, с. 255.
73. См. февральский выпуск "Дневника писателя" за 1876 год, с.52.
74. Публикация Г.С. Померанца. "Литературное наследство", М., 1973, т.
86, с. 82-83.
75. Предположительно, высокая оценка, данная автору "Дворянского
гнезда" в письме к брату от 9 мая 1859 г., вряд ли выражала его
чистосердечную оценку автора "Села Степанчикова". Если припомнить, в
собственном журнале "Время" за 1862 год Достоевский создает пародию на
Грибоедовского персонажа и англомана князя Григория, под которым,
подразумевался Катков, а в дальнем прицеле, все тот же случайный персонаж
"Дворянского гнезда" Тургенева, которому предстояло, по мысли Долинина,
стать стариком Карамазовым См. публикацию А. Батюто в кн, Тургенев И.С.
Полное собр. соч. М., 1976, т. 2, с. 314-325.
76. Достоевский, Полн. собр. соч., С.-П., 1894, т. 2, ч. , с. 414-415.
77. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. Л, 1985, т.28, ч. 1, с. 352.
78. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., С.П., 1894, т. 2, ч. 2., с. 461.
79. Л.М. Лотман указывает на параллели с повестью Я.П. Полонского "Дом
в деревне". См. "Село Степанчиково Достоевского в контексте литературы
второй половины Х1Х века". Цитируется по Достоевский. Материалы и
исследования, Л.,1987 г., т. 7, с. 152-164. Мысль о том, что Ф.М.
Достоевский мог позаимствовать у Полонского "дворянский" мотив повести
навела меня на след второго типического русского характера, о котором
Достоевский писал брату.
80. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., Л., 1985, т. 28, ч. 1, с. 334.
81. Достоевский, Ф.М. Письма, т. 3, М.-Л., 1934, с. 85.
82. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., Л, 1985, т. 28,ч. 1, с. 352.
83. Б.И.Бурсов. Личность Достоевского, Л., 1979, с. 339-340.
84. Достоевский Ф.М. Полное собр. соч., Л, 1985, т. 28, ч. 1,, с.
356-357.
85. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., Л, 1985, т. 28, ч. 1, с. 35.
86. Фридлендер, Г.М. Реализм Достоевского. М.-Л.,1964, с.
87. Бурсов, Б.И. Личность Достоевского, Л., 1979, с. 320.
88. Л.М. Лотман. ""Село Степанчиково" Достоевского в контексте
литературы второй половины XIX века. В кн. Достоевский Ф.М. Материалы и
исследования". Л., 1987, т. 7, с. 162.
89. Достоевский, Ф.М., Полное собр. соч., С.-П., 1895, т. 11. с. 169.
90. Лев Шестов. Достоевский и Нитше, С.-П., 1903, с. 26.
5
Глава 5. "Хлестаковский выход"
Wahrlich, ich tat wohl das und jenes an Leidenden: aber Besseres
schien ich mir stets zu tun, wenn ich lernte, mich besser freuen.
Seit es Menschen gibt, hat der Mensch sich zu wenig ж?
жT?ж?з'чв??ж...?в??ж+?жЪжNo©в?Ъж-жNo©в??з%'ж"?з%?в?Ъз?©в??жNoчз%?в??з%...з??ж"?ж?в??е"?ж'ъж°
з%?жъв?ъж?·в??ж?з??з%?з" з?ъж? ж?жчв+ъз? в??жж+?з%?жъв?ъж?·в??жч?ж?
з??ж?в+ъж" ж'ъз%?в?ъж·жЁзЁ
в?чз?в?ъжNoчв??ж--жЁв??з?з©?ж'чжNo?ж"вNoъа? ж..."з?в?-ж...·ж??жЁж?
ж??ж? з%©ж? ж©д жNo?в+?ж? ж©ж? жч?д° ж??ж?ж'ъжNo?ж ж+?в+│ж? з%?жччз?
з?©ж??в??ж?©в?Ёж?-в??з?ж??же
ж??в?Ёж??в??ж"ж+?в??ж%?в?ъд??жNo?в?ъж...?в?Яж?©в?Ёж?в?ъж?ж'©жNo?ж?в?ъжЪж'©жNo?в??ж...?в+Ёж?
з??ж?в?ъж??о'Ёз'-в??ж?©в?Ёж?-ж??з" в?-ж?жNo©з%?е? ж??жч?з? ж+©жЪг-ъз"
ж'ъж" з?Ъж? ж??ж? жчЁж ж+?в+│ж? в??жж??жNo©в?ж?©в?Ёж?-ж??ж з%?в??жNo?з?
ж??жъв?-з'"ж+?ж?в?ъз%╪н??в??ж--ж%?жNo©ж+?ж?©ж-Ёж??ж?в?ъж...-ж??жNo?же
ж?©з'Ёж? жNo?ж%"з%?в?Ъж??ж'ъз%?в?ъж...?ж??п+?ж??ж??г-з" ж'ъз?
жNo?в?ъж??в??ж+"ж??жъе? ж??з'Ъз'?же icht vergessen wird, so wird noch ein
Nage-Wurm daraus.
Friedrich Nietzsche
Истинно говорю я, что я мог бы сделать и то, и это для страдальцев; но
только тогда я, кажется, поступил бы лучше, когда я лучше бы научился
доставлять себе радость.
За всю исто icht vergessen wird, so wird noch ein Nage-Wurm daraus.
Friedrich Nietzsche
Истинно говорю я, что я мог бы сделать и то, и это для
страдальцев; но только тогда я, кажется, поступил бы лучше, когда я лучше бы
научился доставлять себе радость.
За всю историю человечества человек слишком мало доставлял себе
радостей: уже в самом этом заключается наш первородный грех.
И научаясь тому, как доставлять себе радость, мы лучше всего научаемся
искусству не обижать других или не планировать обид другим.
Поэтому я умывал руки, когда оказывал помошь страдальцам; я даже утирал
себе душу. Наблюдая за страданием страдальца, я стыдился во имя чувства
стыда, и когда я помогал ему, я в своей печали посягал на его гордость.
Большие обязательства пробуждают в человеке не благодарность, но месть;
и если его мелкая благотворительность не оказывается забытой, она
превращается в точащего червя.
Фридрих Нитше
1. "Если б вы на них поазартнее и погрубее нападали"
В марте 1870 года Достоевский делится с Н.Н. Страховым мыслями о новом
романе ("выйдет хоть памфлет, но я выскажусь", - пишет он).
"Вы слишком, слишком мягки. Для них надо писать с плетью в руке
<...> Если б вы на них поазартнее и погрубее нападали - было бы лучше.
Нигилисты и западники требуют окончательной плети".
Однако, к 15 августа 1870 года жанр памфлета неожиданно объявляется
"ошибочным".
"Во все продолжение работы роман шел вяло и под конец мне опротивел, -
объясняет Достоевский В.В. Кашпиреву 15 (27) августа 1870 года. - Между тем
от первоначальной идеи его я отказаться не мог. Она меня влекла. Затем мои
припадки. Принявшись недели три назад после болезни опять за работу, я
увидел, что не могу писать, и хотел изорвать роман. Две недели я был в
положении очень тяжелом, и вот десять дней назад я сознал положи(тельно (?)
слабую точку всего написанного. Теперь я решил окончательно: все написанное
уничтожить, роман переделать радикально, и хотя часть написанного и войдет в
новую редакцию, но тоже в радикальной переделке" (1).
Но о каком романе идет речь? Ведь Кашпирев ждет от Достоевского вовсе
не "Бесов", о которых вероятно, сообщает ему Достоевский, а другого романа,
условно именуемого "Житием великого грешника" и существующего всего лишь в
замысле. Но так как желание "изорвать роман" связано с историей романа
"Бесы", который был уже начат, письмо к Кашпиреву может оказаться полезным,
ибо в нем сообщаются подробности, которые могли интересовать других
корреспондентов. В частности, Достоевский пишет о "припадках", после которых
последовало двухнедельное "тяжелое состояние" и осознание "слабой точки
всего написанного", наступившее "10 дней назад". Но что именно имелось в
виду в качестве точки отсчета - тяжелое состояние? выздоровление? контакт с
Кашпиревым? Знакомство с дневниковыми записями несколько проясняет
хронологию. В записи от 30 июля (11 августа) есть указание на то, что "роман
решительно бракуется (ужасно!)". Мысль эта записана через 3 дня после
припадка 26 июля. В промежутке между 26 июля (7 августа) и 15 (27) августа
(датой письма) документирован целый ряд припадков, повторявшихся каждые две
недели, начиная с 1 (13) июня, то есть 12(24) июня, 1(13) июля, 13(25) июля,
26 июля (7 августа) и 7 (19) августа, причем, как раз в тот период, когда
припадки не были столь часты. А не могло ли быть связи между учащающимися
припадками и желанием уничтожить роман-памфлет?
1 июня 1870 года в "Вестнике Европы" вышел очерк И.С. Тургенева "Казнь
Тромпмана", а 10 дней спустя Достоевский набрасал черновой ответ Тургеневу.
И первого июня (предположительно, после чтения очерка Тургенева) и 12-го
июня (скорее всего, закончив сочинять ответ) у Достоевского был зафиксирован
эпилептический припадок. Конечно, и припадки, и пересмотр творческих планов
могли объясняться одним и тем же. Тема казни принадлежала у Достоевского к
числу травматических. А тот факт, что напоминание о ней было сделано никем
иным, как благополучным Тургеневым, которого даже пребывание Достоевского на
каторге не остановило от сочинения анекдотов о нем, мог подлить масла в
огонь, и без того бушевавший в Достоевском со времени выхода Тургеневского
"Дыма" (1867). Но что могло так настроить Достоевского против Тургенева в
"Казни Тромпмана", кроме того факта, что Тургенев посмел взяться за тему,
которая по праву принадлежала не ему?
"Тромпман стоял боком, в двух шагах от меня, - читал Достоевский текст
Тургенева. - Ничто не мешало мне хорошенько разглядеть его лицо. Оно могло
быть названо красивым, если б не выдававшийся вперед и кверху, воронкой, на
звериный лад, неприятно припухлый рот, из-за которого виднелись
расставленные веером, нехорошие, редкие зубы. Густые, темные, слегка
волнистые волосы, длинные брови, выразительные, на выкате глаза, открытий
чистый лоб, правильный нос с небольшой горбинкой <...> Встретьтесь вы
с такой фигурой не в тюрьме, не при этой обстановке, впечатление она на вас,
наверное, произвела бы выгодное <...> Не было сомнения, что он точно
спал всю ночь. Он не поднимал глаз и дышал мерно и глубоко, как человек,
осторожно всходящий на длинную гору. Раза два он встряхнул волосами, как бы
желая отмахнуться от назойливой мысли, закинул голову, быстро взглянул вверх
и испустил чуть заметный вздох. За исключением этих, почти мгновеных
движений, ничего не изобличало в нем не скажу страха, но даже волнения или
тревоги. Мы все были, без сомнения, и бледней и встревоженней его
<...> Потом он сам снял с себя рубашку, надел другую, чистую,
тщательно застегнул ворот... Странно было видеть размашистые, свободные
движения этого голого тела, этих обнаженных членов на желтоватом фоне
тюремной стены...
Потом он нагнулся и надел ботинки, сильно стуча каблуками и подошвами о
пол и о стену, чтобы ноги лучше и плотнее вошли. Все это он делал развязно,
бойко и почти весело - точно его пришли звать на прогулку" (2).
Но что, повторю я свой вопрос, могло так неприятно поразить в очерке
Тургенева его собрата по перу? Когда-то, прочитав "Дворянское гнездо",
Достоевский признался брату, что Тургенев пишет хорошо, быть может, даже
лучше него. Не исключено, что мысль об опытном и талантливом стилисте не
покидала Достоевского, когда он читал "Казнь Тромпмана". Его могла поразить
наблюдательность Тургенева, его умение разобраться до мельчайших деталей в
собственных ощущениях, заметить то, чего могли не заметить другие. Однако во
всех этих достоинствах Достоевский не мог не узнать отработанной стилистики
автора, хотя и способного на доброжелательное разглядывание преступника, но
не умеющего скрыть брезгливой дистанции. Помещенный под тургеневский
микроскоп, преступник мог удивить, развлечь, вызвать сочувствие, но никогда
не оказаться в равном положении с наблюдателем. Чего стоило одно замечание
Тургенева об отсутствии у преступника "страха", "волнения" или "тревоги" и
последующее за ним заявление: "Мы все были, без сомнения, и бледней и
встревоженней его". Надо думать, Достоевскому, знавшему цену "страху",
"волнению" или "тревоге" человека, "равнодушно" ожидающего собственной
смерти, было от чего отшатнуться, читая безапеллационные заявления автора.
Много лет спустя, оказавшись на месте Тургенева, то есть, наблюдая за
протоколом казни террориста Млодецкого, в этот раз доведенной до того конца,
который в свое время он сам не досмотрел, Достоевский, надо думать, вспомнив
Тургенева, воскресил тему "равнодушия" приговоренного к смерти. Как и
Тургеневу, ему довелось рассказать о впечатлениях своей аудитории, которой в
случае Достоевского оказался великий князь Константин Константинович,
занесший в свой дневник такие мысли.
"Млодецкий озирался по сторонам и казался равнодушным. Федор Михайлович
объясняет это тем, что в такую минуту человек старается отогнать мысль о
смерти, ему припоминаются большей частью отрадные картины, его переносит в
какой-то жизненный сад, полный весны и солнца. И чем ближе к концу, тем
неотвязнее и мучительнее становится представление неминуемой смерти.
Предстоящая боль, предсмертные страдания не страшны: ужасен переход в другой
неизвестный образ" (3).
Конечно, приноравливая свой рассказ к великосветской аудитории,
Достоевский, как и Тургенев, представил свои наблюдения смертной казни в
тенденциозном ключе. Увидев смертную казнь глазами потенциального монарха,
то есть как наказание, преследующее нравственную цель, Достоевский выполнил
свою задачу выше всяческих похвал. "Мне так грустно стало от слов Федора
Михайловича и возобновилось прежнее желание испытать самому последние минуты
перед казнью, быть помилованным и сосланным на несколько лет в каторжные
работы" - записывает в свой дневник растроганный Романов. Однако, как бы ни
уступал стилист Достоевский стилисту Тургеневу, для Достоевского автор
"Казни Тромпмана" был и лжецом и фигляром, получившим в качестве привилегии
даже саму возможность находиться от преступника на расстоянии нескольких
шагов. В предисловии Тургенев оправдывает свое неуместное присутствие на
казни тем, что был приглашен в качестве гостя, оказался связанным словом,
позже об этом пожалел и "уже не хотел взять это слово назад. Ложный стыд
помешал мне это сделать... А ну как подумают, что я трушу?" Кокетливая поза
Тургенева, неуместная в контексте смертной казни, могла быть оскорбительной
для Достоевского не только как для человека, когда-то прошедшего этот путь в
качестве того объекта, за которым пригласили понаблюдать Тургенева, но и как
для читателя, подметившего фальш в авторской позе. "В наказание самому себе
и в назидание другим - я намерен теперь рассказать все, что я видел, намерен
повторить в воспоминании все тяжелые впечатления той ночи" - заключает
Тургенев свое предисловие.
Конечно, фиглярская позиция автора "Казни Тромптмана" не была для
Достоевского в новость. Ведь между ним и И.С. Тургеневым еще недавно
произошла ссора по гораздо менее чувствительному поводу, связанному с
либеральными и западническими взглядами автора "Дыма", известная под
названием "Баденской" (4), причины которой, надо думать, выходили далеко за
рамки идеологических разногласий. "Я и прежде не любил его лично", -
признавался Ф.М. Достоевский в письме к А.Н. Майкову от 16 августа 1868
года, то есть за год до кризиса замысла "Бесов". Что стояло за этим "я" и
"не любил", вероятно, может быть экстраполировано с учетом "Пушкинской речи"
и анонимной статьи о Тургеневе под названием "Самозванные пророки и хромые
бочары", о которой уже шла речь в первой главе. Самозванство Тургенева,
вызвавшегося рассказать о казни с позиции либерального судьи, могло
восприниматься Достоевским как своего рода хлестаковство. К тому же "Казнь
Тромпмана", была включена Тургеневым в юбилейное издание произведений как
раз в тот период (1868-1871 г.г.), на который пришлась работа Достоевского
над "Бесами". Не исключено, что Тургенев сам напросился в пародируемые
Достоевским персонажи, тем более, что своему юбилейному изданию Тургенев
предпослал новое предисловие в виде серии личных воспоминаний, которые не
могли не насторожить Достоевского, не исключавшего вероятности новых
сюрпризов для себя лично. Тургенев же, возможно, вычислив настрой
Достоевского с немецкой рассчетливостью, не заставил его волноваться
напрасно.
"Друзья мои, не оправдывайтесь никогда, какую бы не взводили на вас
клевету, - писал И.С. Тургенев в статье "По поводу "Отцов и детей"",
написанной в Баден-Бадене в 1868-69 годах, - не старайтесь разъяснить
недоразумения, не желайте ни сами сказать, ни услышать в??последнее слово'.
Делайте свое дело - а то все перемелется... В течение моей литературной
карьеры я только однажды попробовал в??восстановить факты'. А именно, когда
редакция "Совремненника" стала в объявлениях своих уверять подписчиков, что
она отказала мне по негодности моих убеждений (между тем как отказал ей я -
несмотря на ее просьбы, - на что у меня существуют письменные
доказательства), я не выдержал характера, я заявил публично, в чем было
дело, и, конечно, потерпел полное фиаско" (5).
Конечно, "фиаско" Тургенева формально не имело отношения к
Достоевскому. Автором статьи, анонимно напечатанной в "Современнике" за 1861
г. под названием "Литературная подпись", был как раз Салтыков-Щедрин,
наделивший писателя, под которым имелся в виду Тургенев, мыслью о
собственном величии, якобы высокомерно брошенной им редактору "Современника"
Н.А. Некрасову. Однако, заметка М.Е. Салтыкова-Щедрина, написанная без
упоминания имен, стала "клеветой" лишь стараниями Достоевского, извлекшего
ее из архивов истории спустя год после публикации. Надо думать, не без
тайного умысла напомнить читателю о пикантных подробностях несостоявшегося
скандала, который имел все шансы состояться, Достоевский пожелал расставить
все точки над i. "В вашей статье вы упомянули о Тургеневе, что будто бы он
недавно объявил в газетах, что он, Тургенев, так велик, что другие
литераторы видят его во сне", - писал Ф.М. Достоевский, тут же предложив
свою версию скрытого намерения сатирика. - "Следовательно, вы
(Салтыков-Щедрин - А.П.) придавали ему (Тургеневу - А.П.) смешные и
презренные черты характера, которые сами в нем выдумали и тем самым
умышленно старались повредить ему лично в общем мнении".
Нацеленность на разглашение анонимов могла иметь для Достоевского и
сугубо личные выгоды. В мартовской книге "Современника" за 1863 год была
напечатана статья под названием "Несколько полемических предположений", в
которой указывалось, тоже анонимно, что "проживающий инкогнито Петр Иванович
Добчинский" оказался издателем "Времени", претендующим на "право на
знакомства с министрами" благодаря его знакомству с Хлестаковым.
Предполагается, что под Добчинским имелся в виду М.М. Достоевский, брат
писателя, а под претендующим на право на знакомство с министрами Хлестаковым
- сам Ф.М. Достоевский, уже названный этим именем в статье Салтыкова-Щедрина
под названием "Тревоги "Времени"". Конечно, возвращаясь к анекдоту о величии
Тургенева, указывающему в подтексте на его хлестаковство, мог быть удобен
Достоевскому, заинтересованному в передаче хлестаковского титула другому
лицу. И если под видом "защиты" Тургенева Достоевский мог тайно внедрить
мысль о его хлестаковстве устами Салтыкова-Щедрина, то не подлежит сомнению,
что Достоевский убивал одним камнем двух зайцев.
"Дважды останавливался Достоевский на ироническом утверждении Щедрина,
будто Тургенев "объявил в в??Северной пчеле', что он так велик, что его даже
во сне видит другой литератор". Касаясь этого эпизода, Достоевский подробно
выяснил, что не только буквально, но даже и смысла такого никак нельзя
придать" заявлению Тургенева и что "слова эти и смысл этот" Щедрин
"прибавил... сам от себя", - суммирует З.С. Борщевский (6).
Конечно, И.С. Тургенев не только мог разгадать тайную стратегию
"публичной защиты", предпринятую Достоевским за и против него, но и
ответствовал серией еще более скрытых нападок, вплоть до того, что сделал
Достоевского мишенью практически каждой статьи своего предисловия. Ставя
Белинскому в заслугу тот факт, что он "не услаждался... расписыванием и
размазыванием (бедности - А.П.) в кругу друзей", Тургенев черпает свои
наблюдения в сравнении с Достоевским, который и "услаждался", и
"размазывал". Честности и серьезности В.Г. Белинского противопоставляется
некто, в котором невозможно не узнать все того же Достоевского.
"Известно, что глумящийся человек часто сам хорошенько не дает себе
отчета, над чем он трунит и иронизирует; во всяком случае, он может
воспользоваться этими ширмочками, чтобы скрыть за ними шаткость и неясность
собственных убеждений", - писал И.С. Тургенев. (7).
А в примечании, впоследствии убранном, нападки на Достоевского
продолжаются уже прямым текстом.
"Спешу предупредить читателя, который, пожалуй <...>, может
подумать, что преувеличенный восторг, возбужденный в Белинском "Бедными
людьми", не является подтверждением той непогрешительности критического
чутья, о которой я говорил, - пишет Тургенев. - Должно признаться, что
прославление свыше меры "Бедных людей" было одним из первых промахов
Белинского и служило доказательством уже начинавшегося ослабления его
организма. Впрочем - тут его подкупила теплая демократическая струйка" (8).
Короче, напоминание о себе юбиляра Тургенева, пришедшееся на
размышления Достоевского над "Бесами", вероятно, и подбило автора на то,
чтобы переписать "Бесы", сфокусировавшись на мысли о пародировании
Тургенева. Но в каком ключе? В ходе переделок, предпринятых автором "Бесов"
в августе 1870 года, "настоящим героем романа" стал уже не нигилист Петр
Верховенский, а князь Николай Ставрогин, представленный Достоевским как
"злодей" и "лицо трагическое". Петр Верховенский, напротив, утратил черты
реального нигилиста, став персонажем, который, по мысли автора, "может
нисколько не походить на Нечаева". Дальнейшая трансформация П.С.
Верховенского идет, как это будет показано, по линии развития сугубо
литературных типов, частично нового Базарова, а частично нового Хлестакова.
"Сущность метаморфозы образа с февраля по август 1870 г., - пишет
исследователь А. Андо, - в изменении в??второй характеристики героя:
в??нигилист' вроде Базарова обращается в в??обманщика-самозванца',
уподобляется Хлестакову. Об этом автор сообщает Каткову: в??К собственному
моему удивлению, это лицо наполовину выходит у меня лицом комическим'... В
записной же тетради он пишет: в??...все по-прежнему, только выход
хлестаковский'...
В августовских планах основная часть фабулы и интриг, связанных с
Нечаевым, остается неизменной, но при этом подчеркивается его
в??хлестаковское' появление в городе и быстрый успех в обществе. По новому
замыслу, в первой части романа, подобно Хлестакову, герой выглядит
в??мизерно, пошло и гадко'. Но в развитии интриги ему предназначен большой
успех - он становится в??царем' в глазах окружающих, что и составляет часть
хлестаковской линии сюжета" (9).
19 сентября (1 ноября) Достоевский пишет М.Н. Каткову письмо с просьбой
перенести срок окончания "Бесов" на 1 ноября, одновременно указывая, что
план "Бесов" переделывался дважды.
"Спешу оговориться, - пишет он в письме от 8 (20) октября, отправив
Каткову первую половину первой части романа: - ни Нечаева, ни Иванова, ни
обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет.
Да если бы и знал, то не стал бы копировать. Я только беру свершившийся
факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей
действительностью и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на
Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то
лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству... " (10).
В декабре Достоевский оповестит Страхова, а затем и Майкова о том, что
план романа менялся им 10 раз, к январю число переделок приблизится к
двадцати, а в феврале написанное будет снова уничтожено. Судя по сквозному
извинительному мотиву письма с отсылками к аберрациям "фантазии" и
"пораженного ума", можно предположить, что уже в письме к Каткову речь идет
о замысле, от которого автор либо отказался, либо планировал отказаться в
ближайшем будущем. Однако, если М.Н. Катков мог удовольствоваться ссылкой на
превратности творческой фантазии автора "Бесов", включая ссылку на
"пораженный ум", то И.С. Тургенев, вряд ли посвященный в интимные
подробности авторских искушений, сильно перепугался за свою судьбу, едва
узнал, что он выведен в качестве узнаваемого персонажа в "Бесах".
"Мне сказывали, - писал он Я.П. Полонскому, - что Достоевский "вывел"
меня... Что ж! Пуская забавляется. Он пришел ко мне 5 лет назад в Бадене
<...> чтобы обругать меня на чем свет стоит за "Дым", который, по его
мнению, подлежал сожжению от руки палача. Я слушал молча всю эту филлипику -
и что же узнаю? Что будто бы я ему выразил всякие преступные мнения
<...>. Это была бы просто-напросто клевета - если бы Достоевский не
был сумасшедшим - в чем я нисколько не сомневаюсь. Быть может, ему это все
померещилось" (11).
Неизвестно, в каких красках рисовались Тургеневу последствия "клеветы"
Достоевского, но возможность того, что к нему могут быть предъявлены санкции
за мнимое участие в революционном деле Нечаева, могла быть реальным
опасением. Не исключено, что, предвидя веро