---------------------------------------------------------------
     © Copyright Борис Письменный
     E-mail: Bobap21(a)hotmail.com
     Date: 31 Mar 2004
     ---------------------------------------------------------------


     Он сидел  и крутил арифмометр: -  Дзынь-дзынь-тррак  !  Цифру заносил в
амбарную  книгу.  После каждой записи, выдыхал  шумно, чесал горбинку носа и
вроде сам же удивлялся полученному результату:
     - Е-кэ-лэ-мэ-не.
     Управление  опустело  -  то  ли  перекур  с  дремотой,  то  ли  так,  -
безнадзорные разбежались кто куда - женщины по очередям, мужчины по пиву.
     - Дзынь-дзынь-тррак! - тренькал мелкий звоночек.
     Дверь была  нараспашку. Одинокий посетитель слонялся по коридорам.  Ему
надоело любоваться плакатами ДОСААФ,  читать  извещения  собеса и  'Кому что
снится'-  могильный юмор  в пожелтевшей  безвременной  стенгазете.  Приметив
характерный профиль,  он подкатился  сзади к счетоводу и сказал, улыбаясь, в
самое ухо:
     - Вос герцах?
     - Вос, чего...
     - Как дела? - дружески повторил посетитель.
     - А сперва чего говорили?
     -  То же  самое и сказал. Вос, мол,  герцах. Вы что, идиш  совсем уж не
знаете? Стыдно, братец, я бы на вашем...
     - Я-тте покажу идиш, ядрена-палка! - взорвался счетовод.
     - Никишкины есть наша фамилия, а не идиш!
     И пошел и  пошел... Тяжелым арифмометром запустил в посетителя. Машиной
довольно недешевой - 'Феликсом' железным. По ноге попал. Посетитель согнулся
и взвыл:
     - Уби-и-ил! Выкрест, антисемит... Стыдитесь...
     - Стыдно у кого видно, - не сдавался Никишкин.
     Сотрудники сбежались на шум.

     А дело было так.
     Где-то после большой войны родился  у Степана  Никишкина мальчик. Когда
жена,  Шура принесла его  в пеленках и,  как грудь давала, всем  показала, а
особенно  еще  дальше,  потом,  через  время,   родственники  имели  интерес
приставать:
     -  Шур,  честно скажи,  согрешила с евреем  или с другим-каким  цыганом
неверным?
     - Отвяжитесь, вы, дуры, - просила мама-Шура, - Степан, скажи им - чевой
языками-то машут...
     Мальчик   рос  прехорошенький  -  голова  кудрявая,  чернявая,   глазки
сверкают.  Рос,  вытягивался  в  членах  и  крепчал.  Только  один  его  нос
развивался  сам   по  себе,  волюнтаристски,   как  тогда  говорили,   не  в
генеральном,  так  сказать,  направлении.  Иногда  тетка Клавдия,  степанова
младшая сестра, брала малого на колени и гладила, приговаривала:
     - Их ты, еврейчонок наш, ух ты наш Абрамчик...
     - Цыц, Клавка! - кричал папаша,  - язык  твой шелудивый. - Нук, мне  не
порть пацана.-
     Маленький Мишка - добрая душа только себе улыбался и показывал молочные
зубы.
     В школе - другое дело. Соученики быстро его просветили: то играть вдруг
не  брали,  то  драться задирались - кто  пожилистей. Слабые,  те больше  на
отдалении зудели: - Жид, жид, по веревочке бежит...
     - Давай сдачи, - наказывал отец.
     Миша  пробовал, но, точно не понимая за что  именно, допускал,  в конце
концов слабину и приходил домой битый.
     - От,  злющие  дети,  от, звери...- причитала  мама-Шура. - Ну, чего от
ребенка хочут?
     - Херово быть евреем, - сморкался Миша.
     -  Да ты ж, мое, Господи, да какой-же ты еврей! Ты русский. А что, если
чернявый-то вон и Пушкин в букваре, гляди, чернявый, африкан к тому ж...
     -   Африканом  я  сам  согласный,   Любым   негром  согласный,  даже  с
удовольствием. Кем хочешь, только не этим... Этим, - фиговистее всего.
     - Горюшко ты мое, да русские мы люди, - повторяла мать, - Так ты всем и
скажи.
     Но никто его не спрашивал, не выяснял - налетали без спросу.

     В старших  классах  Миша  сам выучился  быть  половчее:  надумал вперед
забегать, народ  смешить. Еврейские  анекдоты всех  лучше шпарил,  подражал,
гримасничал.  Имел  несомненный успех и был  тем доволен: когда смеются,  не
бьют. Манер поразительных и анекдотов на  любой абсолютно случай знал прорву
неслыханную, таким артистом еще нужно родиться.
     - Ну, ты Никишкин комик, - говорили, утирая глаза, - Второй Райкин.

     Миша смеялся вместе  со  всеми и  тотчас  делался  таким  же,  как все.
Поэтому,   когда  приходилось  разряжать  обстановку,  он  мигом  находился,
выскакивал с подходящей хохмой.
     Бывало  до  того разойдется, разгорячится,  родимый, что,  стоя в кругу
своих сильных покровителей, новых дружков, так и рвется крикнуть всем прочим
и посторонним: - Ну вы, там, жидовня!
     Еле  удерживался, вспоминал,  что ему  не к  лицу. Лицо  беспокоило его
подспудной тоскою.
     Дальше -  больше.  Найдет  на  него  -  сидит, бывает, весь  день перед
зеркалом, презрительно себя как есть разглядывает, брови хмурит, лоб морщит,
зубы оскалит - чего  только не пытает  - все одно  - еврей, да такой,  каких
только на заборах рисуют.
     В  сердцах плевал он тогда на свою физиономию в трюмо и стирал рукавом.
До  чего же  он завидовал этим белобрысым  увальням  с голубыми  глазами,  с
кирпичными  скулами, с носами - картошкой.  Фиксатым,  прыщавым, любым..- За
что  дуракам такое счастье!  Они  и сами  не знают.  Уважал он их  сильно  и
набивался  в  товарищи.  Таких, кто  шуток  не  понимает,  выпивкой  угощал.
Напившись с ними, сам первый начинал свою волынку:
     -  Гляди,  Федя, Никишкины мы, а не эти.  Знать их не знаю, терпеть  не
могу,.и душа у меня... Скажи, Федь?
     Его  успокаивали:  -  Ладно  тебе,  Мишк,  не  выступай.  Нормальный ты
человек, ни какой ни еврей. Будет тебе - убиваться.
     Домой возвращался  пьяный. Мутило его, крутило.  Мать  укладывала его в
постель, раздевая, плакала: - Даже отец наш не пьет. Нехорошо.
     Миша все свое бормотал: - Русский я, нормальный я...

     Случалось,  и забывалось несчастье. Играл в волейбол, сдавал экзамены в
техникум  экономический - жизнь разная, она отвлекает.  И, бывало, казалось,
милейший он человек и кругом него все милейшие люди, а всех лучше - Антонина
из соседней группы, которая отвечала ему несомненной взаимностью.
     Так продолжалось пока, скажем, не  начинался  дождик. Попадал прохожему
за шиворот, тот толкал выходящих из троллейбуса граждан и чертыхался в
     пространство: - Матерь вашу, евреев развелось, ступить некуда!
     Миша, услышав, вздрагивал и заболевал снова.
     Другие по-приятельски  подмигивали:  - Ваши-то  в  Израиле что  творят!
Агрессируют.
     И  снова ходил Миша с бесполезным  вызовом  на лице,  с мыслями  своими
ядовитыми, липучими. Тоня, теперь  уже супруга его, женским чутьем угадывала
такие моменты и говорила тихо, вкрадчиво:
     - Мишок, мой Мишок...ничего тут не плохого в этой нации, и тебя, как ты
есть, так и люблю.
     Тем самым она только масла в огонь подливала:
     - Что имеешь в виду? Какой я есть!
     Окать пытался по-средневолжски  - глупо  выходило. Матерился - это  уже
обязательно: где надо -не надо. Усы, попробовал, отпустил черные, под черные
глаза - грузином заделался.
     - Ара-ара-арминда, - говорил, - панымашь кацо...
     И прочий набор слов, которым в России представляют кавказкий язык.
     Антонине  не  очень   нравилось,   разве   что  усики...,  а   знакомые
категорически возражали:
     - Ты лучше про явреев загни, изобрази-к-давай.
     Что до самих  евреев,  то  с ними дружбы не получалось.  Он им сразу, с
порога  заявлял,  что  он есть Никишкин, во избежание  недоразумений.  А  те
как-то оставались  совсем безразличны, к себе не  звали, все чаще смеялись в
ответ и говорили обычное - бьют не по паспорту, а по роже.
     Эту хохму Миша и сам хорошо знал.

     По окончании  техникума заволновался о распределении на  службу.  И  не
зря.  Представители  министерств  и ведомств  знакомились  с  личными делами
студентов и, не сговариваясь,  отклоняли его кандидатуру. Какая-то захудалая
фабрика  из одолжения взяла его на  место младшего  экономиста, а,  по сути,
счетовода, с таким же младшим окладом по штатному расписанию.

     Тут, в конторе  и застали мы его  за облупленным арифмометром Феликс, в
процессе подсчетов фабричной недовыработки и прогулов.
     - Дзынь-дзынь-тррак!
     Это  здесь сослуживцы  столпились в его  углу,  где посетитель  прыгал,
дергая ушибленной ногой, ругаясь и жалуясь: - Выкрест, бандит, уби-и-л.
     Никишкин  и  сам  был  не в  лучшем состоянии.  И  с  ним  приключилась
истерика.  Он молотил  кулаками  без разбора, прямо по  служебным  бумагам и
сверкал глазами.
     Кто-то поднес стакан воды. Зубы стучали по стеклу.
     - Что, скажите, во мне еврейского? Объясните мне,  наконец. Ни слова не
знаю на их идиш, ни обычаев, ничего. В синагоге в жизни не бывал...
     -  Т-т-тока  не  волнуйтесь, -  успокаивал его  инфартник Фима  Блюм из
отдела аварий,  -  Вас  все п-понимают. Я  т-т-тоже фактически  не  бывал  в
синагоге.
     Которой здесь нет. Я тоже ф-фактически не  знаю  ни языка, ни  обычаев.
Чего вы хотите - т-такова жизнь. Вы еще с-счастливчик Михаил  Степанович - и
п-паспорт у вас чистый, а имя-фамилия - просто замечательные.
     - Не только имя, - рычал Никишкин, - Весь я... Убирайтесь, катитесь...
     И рвал на себе сорочку.
     -  Нет,  в самом  деле,  что значит  имя?  -  Нараспев вслух  размышлял
старичок Фрумкин. - У нас в Наркомпроссе служил в свое время аид  по фамилии
товарищ Иванов. Ну и что?  Обрезанный вы, не  обрезанный, если вам  говорят,
что вы еврей, значит - вы еврей. Как вы собираетесь доказывать?
     Никишкин опрокинул стул, стакан, растолкал толпу и выбежал вон.

     С  тех  пор стал он пугающе безразличный, как неживой. Слова говорил  с
расстановкой будто радио на вокзале:
     - Пов-то-ряю... Скоро от-прав-ляюсь...
     Куда-чего, непонятно. Оказалось, что, в самом деле,  предприняв  нужные
действия,  взял  в  бухгалтерии  дни  за свой  счет  и  лег  на  операцию  в
хирургическое  отделение.  Когда разрешил  себя посетить, жена принесла  ему
болгарские соки и венгерскую курицу.
     - Больно, милый, - спрашивала, - Нет, лучше молчи...
     - М-мм-м, - только мычал из-под бинтов Миша.
     Слезы выступали на глазах. Однако поправлялся, сняли повязки, выписался
домой.  У  него был  вздернутый носик  'Машенька'  по  реестру  пластических
операций. Сперва  немного  красноватый, конечно, но, даже и в таком виде, не
без кокетства. Потом и краснота прошла.
     -   Ну,  как,  неплохо,  -  риторически  спрашивал  Антонину,  с  явным
удовольствием теперь крутясь у трюмо.
     - Еще бы Мишенька! - подхватывала жена, а сама боялась, - вот, углядит,
что глаза остались прежние, что тогда станет оперировать?
     - Это все цветочки, - как мысли ее читая, пугал ее Михаил:
     - Главное, смотри впереди...
     Вскоре  он  уволился по собственному желанию, и они переехали в  другой
город.
     - Заметано, - говорил жене. - По  кадрам здесь буду начальником.  Пусть
сволочь всякая цифры считает.
     Глава  одного местного заведения,  даже по слухам,  номерного почтового
ящика,  знакомый через  каких-то  знакомых,  имел  с  Михаилом  Степановичем
продолжительную  беседу,  в  процессе которой  Никишкин  признался,  что  он
прирожденный кадровик и дело поставит на недосягаемую высоту.

     Когда на табличке  отдельного  кабинета появилась его фамилия, Никишкин
начал новую жизнь. Сидя за своим столом, теперь он чувствовал силу и власть.
Он не просто бумаги читал, проверял - он будто самих сотрудников при этом за
шкирку  держал, перед  ним беспомощных  и  жалких. Вытянет из  стопки личное
дело, проглянет наискосок,  враз  увидит слабину и изъянчик, и  ему делается
жалко этого человека.
     - Это  ты только  на фотографии - такой невинный, послушный, -  говорит
ему Никишкин, - Ишь, каким  орлом  смотрит! Нам,  однако, рентгенов не надо,
нас на мякине не проведешь.
     Никишкин  сознавал, что  его  отдел - много  главнее обычных - простых,
производственных.  Оттуда  начальники  сами  на  тырлах  к  нему  приходили,
просили:- Михаил Степанович, нам, знаете, гидродинамик сейчас позарез нужен.
Вот, гляньте, нашли, один тут - молодой, способный.
     Возьмет   Никишкин   анкетку  двумя  пальцами,  на   свет  поднесет   и
присвистнет:
     - Кого ты  мне, Клюев,  сватать  пришел.  Не видишь разве,  что  у него
французы фигурируют  по  материнской линии.  Почему  я  один за всех головой
думать должный?
     Никто  ему, кажется,  особых  инструкций  не давал,  таких,  чтобы  уже
совершенно  детальных.  Работал  Никишкин,  себя  не  жалел,  с  выдумкой  и
огоньком.  Кому  было  непонятно  -  терпеливо  с  душой   разъяснял  высшие
соображения:
     - Я и не виню пока тебя, Клюев. - Этот вопрос легко проморгать - угрозу
мирового сионизма. Такая эта невидимая штука - они в тебя без мыла проникнут
и  изнутри незаметно живьем поедят. Мы  все  хотим добренькие быть. Конечно,
конечно, у нас  равный  союз наций и  все такое,  но  евреи  с пеленок чумку
несут. Политической слепотой, Клюев,  попахивает, опомнишься - поздно будет.
А ты мне тут муру всякую, про гидродинамику - чушь-то какая!

     Процентную норму содержал в чистоте - муха не проскочит. Заимел животик
и усталый, отеческий взгляд. Анекдотов давно не рассказывал, больше слушал и
одобрял:
     - Неплохо. Где-то, даже смешно. Имеется юмор.
     Или: - С чужого голоса поете. Бросьте!
     Главными его страстями стало слушать сводку погоды и  шмякать воблой об
угол стола в райкомовском  буфете.  Еще лучше - париться в закрытой парной с
партначальством и, завернувшись в простыни, не спеша обсуждать вопросы, не с
кондачка, не так как всякому просто покажется:
     -  Товарищ Парфенов мне лично сказал...назначим комиссию  и подработаем
мнение. Массам потом разъясним, соответственно...
     Выпив по хорошему случаю, мечтал от души:
     - Эх, бросить бы все и - на рыбалку или в лес с ружьишком,  грибки там,
ягодки. Хорошие наши места!
     Взять на 'ответственную' охоту его обещали, пока не брали, но и неважно
- в конце мечтаний обязательно следовало:
     - Нет, не могу - дел невпроворот. Покой нам только снится.

     В один из отпусков в бархатный сезон, заглянул он по дороге проездом  с
курорта  Сочи-Мацеста  к  маме,  старушке.  Она  еще в  том,  первом  городе
осталась.
     Усохшая,  маленькая мама-Шура наглядеться на него не  могла, крутилась,
угощала -  борщ, котлетки. Все бы  ей только рядышком сидеть и смотреть, как
Мишенька жует.
     -  Вот этот теперь  попробуй, с капустой у  меня, кажись, вышел.  Каков
скажи?
     - Кусн-ошшн, - шамкал Миша с набитым ртом.
     - Ой, Мишенька, - не останавливалась, шептала мать.- С левой-то стороны
шрам вроде еще видать. Как, не больно?
     - Ну вы, мамаш, вспомнили! Тож так - загар из Сочей. Соображать надо.
     - Слава Господу, - причитала мать. - Прости,  что вспоминаю. Ты человек
большой  теперь и умный. Говорила  же - зря убивался. Ишь какой стал из себя
директор.  У  тебя  любой  совет можно  спросить,  можно  и  сказать  любое-
всякое...
     - В чем суть  просьбы? Валяйте, мамаша, - разрешал, переходя к пирогам,
Миша.
     - Пока я добрый.
     - Нет, не просьбы,  Мишенька, я давно собиралась. Прости  мать-старуху,
сомневалась  по глупости... Видишь ли, Мишенька,  я  тебя когда  из  детдома
приняла,  своих Бог не дал...  А  твои-то родители, мы их со Степаном знали,
евреями  они  были,  упокой  их  душу.  Их  немец  убил.  Помолись  за  них,
Мишенька...
     Побледнел  Никишкин.  Защипало  в  носу,  загар  весь  пропал,  а  боль
вернулась.
     - Не-е-е, - закричал не своим голосом, - Н-е-е...-
     Уж до того надрывался, родимый - крик в ушах до сих пор стоит.

     ----------------------------------------------------------------------
     © Copyright Борис Письменный, 1969
     Из книги: "Охота к Перемене Мест", Нью-Йорк,1995.
     Library of Congress Cataloging-in-Publication Number: 00-191672
     E-mail: bobap21@hotmail.com
     -----------------------------------------------------------------------




Популярность: 8, Last-modified: Wed, 31 Mar 2004 04:28:19 GMT