ичего подобного тому, что происходило теперь, в эту нашу поездку, я не предполагал, и ни на что подобное не рассчитывал. Втайне от Элиссы я послал телеграмму своему другу, - да, да, тому самому, - и предложил ему двадцать процентов в месяц. Сроком на месяц, или как получится. Он откликнулся почти сразу же. Выслал деньги. Довольно большую сумму. Конечно, мне предстояло их каким-то образом отдавать, но в тот момент меня это не тревожило. Получив деньги, я полностью умиротворился. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Она стояла на галерее Камерона, и мне захотелось крикнуть: "Вот оно!" Все только так и должно быть, только так, навсегда! Только так... Я едва не заплакал. А потом нагрянула эта толпа туристов, увешанных лупоглазыми камерами и лопотавших на каком-то непонятном, из вымирающих, языке. Элисса подошла ко мне и, взяв меня за руку, увела к озеру. И мы сидели на скамейке, и поодаль была статуя императора Нервы. И я сказал: "Это было лучшее из времен. Прекраснейшее, нежнейшее из времен". - Но для чего тогда появилось все это, откуда? - она кивнула в сторону толпы. - Наверное, для того, чтобы мы научились видеть сквозь камень, - сказал я, наблюдая, как ветер беспокойно мнет складки золота парка. - И подобно Моисею умели освободить таящийся под ним родник. - Зачем нам это? - спросила она. - Мы же не ангелы. Что-то таится в нас самих? "Чтобы мы научились умываться грязной водой", - как сказал бы Ницше. Посмотри, вон он высунулся из воды, ой, сейчас что-то скажет! ............................................................................................................................ - Разве это Нерва? - спрашивает она, еще не остыв от смеха. - Нет, конечно. Но так написано. - И они тебе совсем не мешают? - спросила Элисса. Она опять вспомнила об этой толпе на галерее, ну что ты будешь делать. - Нет, - сказал я. - К тому же я могу избавить тебя от них в любую минуту. - Прошу вас, сударь, сделайте это. Я поцеловал ей руку. Потом поднялся и направился вверх по ступеням. Встав перед толпой, я раскинул руки и вежливо но настойчиво стал повторять: "Матушка устала. Почивать легла. Устала. Очень прошу вас придти в другое время. Приема не будет. Государыня почивать легла". Некоторые смутились и стали топтаться на месте, другие стали смеяться, а кто-то навел на меня фотоаппарат и щелкнул затвором. Я посуровел. - Немедленно засветите пленку! Толпа притихла. - Засветите пленку немедленно, - повторил я, теряя терпение. - А ну дайте сюда! Толпа обратилась в бегство. Площадка опустела. Очень стремительно это произошло, я даже пожалел, что не успел произнести свою коронную фразу: "Пройдемте, гражданин". Обычно у меня это очень хорошо получается. Однако вскоре пятеро смельчаков вернулись. Под предводительством девушки, в которой легко было узнать гида. Хорошая, славная девушка. Она подошла ко мне и деловито поинтересовалась, кто я такой. Я сказал ей на ушко. Она слушала, а потом отвернулась от своих спутников и тихонько рассмеялась. - Хорошо, - сказала она. - Ладно. Я отпустил ее пальцы. Она вернулась к своим подопечным и сообщила им что-то такое, после чего они испуганно воззрились на меня и без дальнейших возражений покинули пределы видимости. Я вернулся к Элиссе. - Вот и все, - сказал я. - Даже Скарамуш не сделал бы этого лучше, - сказала она. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . От биения твоего сердца содрогается небо, и падают звезды, и дети загадывают желания, глядя на них, и родники тихонько смеются во сне. Им снится дворец любви твоей. Дети земли и неба, они грезят о твоем дворце, Королева, где прикосновения твоих туфель дрожью озноба пронизывают мрамор парадной лестницы. Твой голос летит дальше на крыльях звука и света, дальше по телеграфу ночных фонарей всех городов, и ветер бережно держит его в ладонях, горячее чудо любви. Я слышал его и спрашивал себя: "Чей это голос? Голос ли это?" Я не знал тебя раньше. Я прочитал множество книг, но в них не нашел тебя, и многих женщин видел, но не было среди них тебя, и во многих домах бывал, но не встретил тебя в них. Я не знал тебя прежде. Птицы летят от рук менестрелей и пьют вино из золотого кубка, который держит в руке Король, их глаза начинают блестеть, они изливают песни, и огни канделябров танцуют. Черная мушка на белилах лица над верхней губой, улыбка любезности. Любви? Мне красиво. Ягуары слизывают кровь с королевской мантии. - Вы очень милы. Мне красиво. Я был среди шлейфов и пожатий пальцев, надушенных платков и драгоценных колье, и ночь была где-то далеко, или ее не было вовсе. Мне было тепло, и я не думал о холоде, мне было красиво. Сгорбленные деревья садов сторожили безмолвие, в зеркалах были скрипки, подергивания смычков, траурно прильнувшие к округлости дерева лица. Бледные лица, и в руке короля был кубок, и птицы пили вино. Мне улыбались фрейлины, и было что-то еще, но я не различал очертаний изысканной лени. Ночь потянулась ко мне. Я почувствовал ее. Услышал? Откуда-то повеяло голосом, и я отозвался ему. Я вышел за бронзовые ворота, и ворота захлопнулись, и я остался один. Я шел дальше в гулкую соборную жуть, и холодная ясность ветра пугала меня. Последние всполохи малинового света погасили за моей спиной, разорванная когтями вселенского сквозняка мантия. И была ночь и похоронное шествие плачущих крыльями птиц, они были невидимы во тьме, несчастные. Я не знал, куда мне идти, и откуда звучит голос, а холод выжигал мой мозг, мою душу, я был близок к отчаянию, я кричал, и плач эхом вторил моему крику. Я узнал, что такое ужас. И когда я увидел эту землянку, теплившуюся мутным воспаленным светом, я издал вопль восторга. Укрыв меня от чудовища страха, она стала для меня самой жизнью, грубая и неопрятная, убогая и вечно больная, я видел ее сквозь пелену горячки. Я метался в бреду, и незрячие глаза сжигали мои глазницы. Мы должны быть снисходительны к близким, но покорность отупляет, я узнал и это. И была ночь, и я вновь вошел в нее. Дважды входил я в дом, где жила Смерть. Какие неземные сокровища могла ты обещать мне! Какую нечеловеческую любовь? Я доверил тебе все, чем я был, и отринул все, чем владел. Мессия обещал воздать стократно, но тебе я поверил без слов, без посулов... Какое наслаждение могло быть наградой тому, кто дважды спускался за ним в Аид! Я сказал, что не знал тебя прежде. Неправда! - - Я всегда знал тебя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . На казнь Марии Антуанетты Я видел, как кричали о равенстве на площадях и улицах, и рушили, не разбирая, дворцы и храмы, приюты, тюрьмы, город был растоптан, его не стало. Была пустыня, посреди нее разыгрывали нищие пикник, и поедали ил, и запивали грязью, а вокруг непогребенными лежали тела амуров, и над кострами влачился дым. Черный кот тоски точит свои когти о мое розовое сердце. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ветер рвет в клочья небо, и рваные лоскуты летят, черные над черной землей, над отшлифованным камнем, седым от соли; вот мимо катится мраморная голова, ее глазницы пусты пустотой смерти. Где храм этого бога, где песни его жрецов? Ветер погасил огни алтарей, задул светильники и рвет в клочья небо, не дает богам укрыться, и снежным бураном закружились звезды, дальше, все дальше они, а ветер подхватил уже само солнце и гонит его прочь от черной земли, от синих площадок для игры в гольф. Пали ниц леса, и камыши не укроют птиц, кричат птицы, плачут как дети, и хватает их ветер, швыряет в моторы самолетов, и падают самолеты, огнем опаляют окна домов-крепостей, и затворяет город ворота и, осажденный, становится сам себе тюрьмой. На сцене ночь. Но что это!.. Неужели еще остался огонь, и не весь он похищен? - - Чья это тень? - Можно ли упрекать кого-либо в том, что он порочен? Кто из нас лишен пороков совершенно? - Да. Но власть позволяет одним людям приносить других в жертву своим порокам. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я оказался в несколько неловком положении и вынужден это признать. Я никогда бы не объявил войну монархии. "Успешная война"! Придумайте более вздорное словосочетание, и я подарю вам свою знаменитую улыбку. Нет, я никогда бы не объявил войну власти, но мне этого мало. Я хочу мира, а значит, союза. И снова и снова пытаюсь примириться с ней, но всегда тщетно. И каждый раз мне приходиться делать выбор: откреститься от власти или сделаться лицемером. Я люблю роскошь. Ее любила и Сапфо. И во дворцах я чувствую себя дома, и знаю, что Аристипп был прав. И так хорошо понимаю Вольтера. Меня очаровывает Екатерининский дворец, здесь мне было бы легко пасть на колени перед Императрицей, но... Я слишком о многом помню? Мне не хочется быть лицемером. Но вот что странно - когда появляешься ты, все вопросы, терзавшие меня, сами собой исчезают. Ты ничего не делаешь особенного, ничего не доказываешь, не объясняешь, не осыпаешь меня доводами, нет. Ты просто ставишь пластинку Телеманна и зажигаешь свечи, и улыбаешься, и идешь ко мне. И я падаю на колени и плачу от счастья. Я люблю тебя. "Любовь" - разве это слово что-нибудь объясняет? Когда ты со мной, я все понимаю, но ничего не могу объяснить, и это так странно. И мне не хочется объяснений. Почему это так, Элисса? .................................................................................................... - Мы духовная аристократия, новая аристократия, вельможи в одеждах двадцатого века. - А что это значит, новая? - Время как пожар - уничтожает все жалкое, сиюминутное, и оставляет лишь вечное. Сокровенное, непреходящее... самую суть вещей. Что значит, новая? - Я понимаю, что значит "новая". Но чем она отличается от старой? - По существу, ничем. Что такое аристократия? Оставим в стороне провинцию с ее баронами-свинопасами, хиреющими от скуки и тупеющими от каждодневного пьянства в компании конюхов и деревенских шлюх. - И что же останется? - Вельможи. Придворные, подлинная аристократия. - Что такое подлинная аристократия? - Это те люди, которые живут полной жизнью, какова бы она ни была, а она многолика - жестока, безобразна, нежна, соблазнительна... Они ведут игру со Смертью. - Как в фильме "Седьмая печать" Бергмана? - Может быть. - И когда мы рискуем жизнью, мы ощущаем ее вкус как... как... - Как вкус последней сигареты перед гильотиной. Как вкус последней женщины, как последний бал, когда войскам уже отдан приказ выступить рано утром в поход, как... - Да. - Так было во все века - огонь террора выжигал аристократические семьи, разорял родовые гнезда и почти не затрагивал чернь. Бывало, что она грелась у этого костра, вальпургиева костра! - - Мы существуем в контексте происходящего, а это чревато. Каждый наступающий день может стать последним днем жизни. Это азартная игра со смертью... Азарт! - Тогда любой игрок - аристократ. - Не любой, а лишь тот, кто играет с самой Смертью. Тот, кто не боится жить и рисковать жизнью. Быть заложником ситуации, удачи... погоды на завтра... но при этом всегда оставаясь выше конъюнктуры. - А почему ты говоришь "новая"? - Очень просто - мы одеты в наряды персонажей двадцатого века. Мы всегда несем на себе одежды своего века, каким бы он ни был - страшен, безобразен, жесток, или прекрасен, нежен... - Значит, аристократы - это те, кто стоят в очереди к гильотине? - она смеется. Мы наследники великой Империи, она принадлежит нам, и никто не в силах отнять ее у нас, она невидима для непосвященных как Шамбала и славный град Китеж, она наша вотчина, мы князья, герцоги, графы и бароны небес, мы небесная аристократия. То, что принадлежало земному, обратилось в прах, но наши города нетленны. - А те, кому принадлежали эти дворцы? - сказала Элисса. - Императоры, императрицы, вельможи, разве они не владели ими? - Они их не видели, - ответил я. - Но если красота была сокрыта от них, для чего они окружали себя ею? - Есть одна история, которая дает ответ, лучше которого вряд ли можно придумать. Это из "Новеллино". Императору Фридриху Барбароссе однажды были преподнесены в подарок три камня необыкновенной красоты и достоинства. Он полюбовался ими и вполне оценил их красоту и редкость, однако, не поинтересовался об их тайных свойствах, а таковые свойства есть у всякого драгоценного камня. И в наказание за это, император лишился подарка. Между прочим, свойством одного из этих камней, самого дорогого, было то, что всякий человек, взяв его в руку, мог стать невидимым. - Они не ведали о тайных свойствах своих дворцов? - Они были герцоги земли и не ведали о дворцах Королевы. Земное же неминуемо возвращается к земному, и поднявшись из праха, обращается в прах, и пурпур величия попирается грязными башмаками ничтожества, дворцовые площади заполняются чернью. Круг совершается, и сколько бы ты ни бежал в поисках иных земель и иных государей, рано или поздно он замкнется. Ведь и Земля, она круглая... Я выбирал для разговоров такие минуты, когда она воспринимала мои слова с должной беспечностью. Размышления о судьбах цивилизаций портят хорошеньких женщин. Теперь, когда она была весела и слушала меня почти рассеяно, я мог говорить без всякой опаски. Мы всегда прекрасно понимали друг друга. 1. Пролетая над площадью, птица,- а была эта птица Королем Перелетных Птиц,- уронила спелый гранат, который несла в когтях, и упал плод на асфальт тротуара, и рассыпались гранатовые зерна, и голуби стали склевывать их, слетаясь, толкаясь, отпихивая друг друга и суетясь. Ланцелот подошел к столику; в одной руке он нес бумажный стаканчик с дешевым кофе, в другой - пирожное на картонной тарелочке. И то и другое он расположил перед собой на столике и, смахнув в стоявшую подле урну пустые стаканчики и тарелочки, стал перекусывать, а голуби, склевав зерна граната, шумно вспорхнули в воздух и устремились в небо, и стали метаться, но вскоре выстроились в боевой порядок и скрылись за крышами. Ланцелот проводил их внимательным взглядом. Он жевал пирожное, запивая его жидким кофе. Он понял, что Король Птиц собирает свое войско. Ланцелот допил кофе и направился к подземному переходу. 2. Они бежали по улицам, пугливо оглядываясь на ветер, а ветер гнал их как листья, оторвавшиеся от озябших деревьев; в простуженных парках лужи подернулись глянцем. 3. - Кто ты такой? - брезгливо спросил принц. - Я демон, - сказал демон. - Сразись со мной, и ты узнаешь мою силу. - С тобой? - принц презрительно поджал губы и пошел своей дорогой. Демон некоторое время преследовал его, но вскоре отстал. 4. Стоя на мостике, Ланцелот наблюдал битву флотилий. Он курил и смотрел, как лягушки в бумажных стаканчиках, служивших им кораблями, сражаются доблестно, как сталкиваются корабли и тонут, он слышал крики победителей и побежденных. Докурив, он ушел с мостика; сражение окончилось, но победителей не было в этой битве. Оставшиеся корабли погубили циклопы. 5. Стены развалин парковых павильонов были исписаны сентенциями, состоявшими почти исключительно из мата. Ланцелот извлек из кармана камзола мел и начертал строфу Расина. И, рассмеявшись над собой, пририсовал внушительных размеров фаллос. Потом ему стало грустно, и он ушел прочь, не оглядываясь. Когда-то здесь давали бал. 6. - Кто ты? - спросил Ланцелот. - Я демон, - ответил демон. - А что ты можешь? - Погубить тебя, - сказал демон. - Всего-то? - пожал плечами Ланцелот и продолжил свой путь. Демон пытался догнать его, но запыхался и сильно отстал. Тогда он с досадой швырнул вослед Ланцелоту обломок кирпича, после чего униженный и оскорбленный, поплелся к развалинам павильона. Там он увидел, как мужик, одетый в болоньевую куртку, справляет нужду, недоуменно разглядывая непонятную ему надпись. Мужик обернулся к демону и, прищурившись, брякнул: "Ты кто?" - Да пошел ты! - зло отмахнулся демон и, пройдя еще несколько шагов, сплюнул. Мужик шмыгнул носом и застегнул ширинку. 7. Никто толком не понимает, что же на самом деле произошло. Те, кто что-нибудь знают, предпочитают молчать, а те, кто ничего не знают, сочиняют и фантазируют, и бессовестно выдают вымысел за исторические факты, но даже сами не в силах уверовать в то, что все это правда; так и получается, что задавать вопросы некому. Даже демоны кажутся подавленными и неприкаянными. Что-то здесь не так. Почему так торопиться Король Птиц? Зачем в летнем павильоне зима и столько окурков? Куда ты идешь, принц? 8. Свернув с аллеи и продравшись сквозь колючий кустарник, Ланцелот вышел на просторную поляну, имевшую форму квадрата. В центре ее стояла бочка, на бочке сидел дракон. Он сидел и дремал, спасаясь от холода телогрейкой. "И водкой", - подумал Ланцелот, пихнув носком сапога пустую бутылку. Бутылка, отлетев, глухо ударилась о бочку. Дракон вздрогнул и открыл глаза. - Подожги фитилек, будь добр, - зевнув, сказал он. - А почему ты не спрашиваешь, кто я? - удивился Ланцелот. - Да мне наплевать, - признался дракон. - Зажги фитилек. - Зачем? - недоверчиво спросил Ланцелот, но фитилек зажег. - Видишь ли, - начал дракон. - Я не прочь умереть. Все дело в том, что... Закончить он не успел, ибо речь его оборвал взрыв. Когда дым рассеялся, Ланцелот увидел на месте, где стояла бочка, пару сандалий. Он стянул со своих ног сапоги и, пройдя босиком по снегу, обул ноги в сандалии, и не потому, что ему не нравились его сапоги или так уж понравились эти сандалии, а просто потому что были эти сандалии крылатые. Он обулся и воспарил в небо. И присоединившись к стае из стай Короля, полетел на юг и прилетел в Индию, и долго ходил по этой стране. В Тибет он пришел уже босиком. Навстречу ему шел монах. Остановив Ланцелота вежливым покашливанием, монах спросил, куда он направляется. - На север, - ответил Ланцелот. - Но этот путь уже совершен Бодхидхармой, - возразил монах. - Ну и что, - устало сказал Ланцелот. - Мне надоела Индия. - Ты не Бодхидхарма, - твердо сказал монах. - А мне наплевать, - сказал Ланцелот. И босой, зашагал по перевалам Тибета. 9. А голуби опустились на снег в лесу за городом, и Скарамуш бросал им печенье, что-то вполголоса приговаривая; его можно было бы принять за заблудившегося сатира, если бы он был похож на сатира. - Вот увидите, - сказал он, повернувшись ко мне. - Ланцелота еще не раз примут за Бодхидхарму. - Он разгуливает так, как будто для него не существует границ, - сказал я. - К тому же, он вернется весной... - Пойдемте в город, - предложил я. - Уже темнеет. - Прежде я покажу вам сад ледяных цветов, - сказал он. И мы отправились в сад. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Диана Под тяжестью ночного мрака искривились стволы деревьев. Я жду Диану и холод рук ее, на галерее фонари, а в гротах свечи, решеток черная вуаль оберегает тайны, и лишь в конце аллеи молитвы звуками полна исповедальня, там жалуется флейта, и вздыхает скрипка, ей вторит клавесин, а там, где зелень дерева склонилась к камню, и горит бумага, тоскует чья-то лютня, и капюшона тяжесть склоняет голову, уставшую от света зеркал. Лицо ее невнятно, и падает оно, не в силах парить на крыльях звука, с рассеянною грустью отвечает она молчаньем запаху жасмина. И что-то держит меня в плену, и снова в регентском дворце Дианы, я остаюсь, и подчиняясь церемониалу, незримо слушаю... В ее таинственных лесах живут пугливые звери, они исчезают и прячутся при появлении человека, - и ребенка, и мужа, и даже вид прелестной женщины вызывает у них испуг и побуждает к бегству. На мосту над черной рекой, - она мнится недвижной, так незаметно движение ее вод, - при свете розовых и белых фонариков они танцуют; они выходят из экипажей, оживленно болтая, они смеются. В темных зарослях тростника шелестит ветер. Среди прочего я видел там фонтан, изображавший Ифимедию, льющую себе на грудь струи воды, - все это было устроено чрезвычайно искусно. Еще я видел картину, изображавшую коралловый сад, населенный птицами; одни птицы летали, другие сидели на лиловых, желтых и красных ветках или выглядывали из раковин самой разнообразной окраски и формы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Inner Garden Мы стояли у грота в саду ледяных цветов и смотрели, как на арене замерзшего озера танцует голубая балерина; я бросил ей цветок, и он упал и разбился. Скарамуш покачал головой: "Их нельзя бросать". - Она даже не заметила, - сказал я. - Она танцует, - сказал Скарамуш, наклоняясь, чтобы подобрать со снега пурпурное перышко. - Она танцует, чтобы не замерзнуть, - сказал я. - Возможно. Но для чего она пришла сюда? Ведь здесь нет людей, а значит, нет зрителей. - Может быть, именно поэтому она здесь? - Может быть, - сказал Скарамуш. - Или здесь ее дом? - спросил я. Скарамуш медлил с ответом. Я ждал. Он посмотрел на меня и улыбнулся, и выглядело это так, как будто губы его замерзли, и он сломал их, сложив в улыбку. - Когда идешь так долго, приходиться думать и о ночлеге. - Не всякий ночлег может стать домом. Мне доводилось ночевать в курятниках, но там... Он кивнул. - Там все пропахло глупостью, и сны снятся такие досадные, глупые. - А бывало, я забирался в собачью конуру, чтобы укрыться от ветра. - Обитатели этих будок редко бывают приветливы. - И к тому же, в них очень тесно, - сказал я. - Точно на тебя надели корсет. Но бывает, что где-нибудь среди леса или на поляне, белой от изморози, или на берегу озера ты вдруг обнаруживаешь клавесин. Его дерево покрыто трещинами, но голос его покажется тебе удивительно чистым и светлым, и ты не знаешь, кто оставил его здесь, кто играл на нем прежде, когда он стоял в гостиной, и стоял ли он вообще в гостиной, ты не знаешь этого. И ты садишься за него и начинаешь играть. Может быть, просто, чтобы не замерзли пальцы, не знаю. Но ты играешь, и вот, на звуки музыки слетаются птицы, бездомные, простуженные, и приходят олени и лисы, и ты понимаешь, что это твои гости, что они пришли к тебе. А раз ты принимаешь гостей, то верно, ты у себя дома, и значит, ты не бродяга больше, у тебя есть свой дом. - И кто-нибудь придет, чтобы подарить тебе букет озябших цветов. - И кто-нибудь принесет тебе в ладонях горсть замерзшей земляники... Я не мог говорить. Комок стоял в горле, я слишком многое вспомнил, чтобы мое сердце могло вместить это. И мы молчали. А потом вспыхнуло солнце, и Скарамуш сказал: "Она заметила нас!" Балерина махала нам рукой. - Она зовет нас! Он взял меня за локоть, и мы заспешили по невидимой тропинке к озеру. В бледном небе замерзшие ангелы жгут костры, пытаясь отогреть онемелые крылья. - Потанцуем вместе? - предлагает мне балерина, и я целую ее. Тепло ее рта. Скрипачи зажигают свечи, и на лице Офелии играют блики. Она смотрит в окошко ледяного стекла, русалки плетут ей венок. - Я бывал у разных людей, видел много домов, квартир, кухонь, но нигде не оставался подолгу. Я не люблю быть гостем. Небо высвечивает витражи, в тишине органного зала девочка посасывает леденец. Вокруг церквей и гостиниц разгребают выпавший за ночь снег. Алхимик кипятит воду для чая, - кастрюлька на газовой конфорке. Его дежурство кончилось, можно ложиться спать. Стемнело. Погасли малиновые зеркала, в аудиториях разлился ртутный свет, и в коридорах зажглись лампы. Осторожно ступая по льду, к нам приблизился церемониймейстер. Он позвенел колокольчиком и произнес: "Время лекции". И удалился. А Скарамуш надел очки и, вытащив пергамент, призвал нас к вниманию. Мы, как прилежные студенты, поставили поближе ящики из-под пивных бутылок и уселись на них, приготовившись слушать; я отдал бедняжке балерине свой шарф, чтобы она не так мерзла. - Лекция! - громогласно изрек Скарамуш. - О воздействии, оказываемом на человека внешними силами, стихиями и погодой, благоприятном и неблагоприятном. Я придвинул свой ящик вплотную к ящику, на котором сидела балерина, и обнял ее, чтобы было теплее. Скарамуш начал: 1. Жить в доме - значит находиться во взаимодействии со всеми его обитателями, непосредственном или косвенном, что неизбежно предполагает взаимное влияние, благоприятное или неблагоприятное, приятное или неприятное. Девушка, вошедшая в комнату, подобна лучу, упавшему с небес. Пьяный портной, учинивший скандал среди ночи, мешает нам спать, чем портит настроение на весь следующий день. Я знаю студента, который провалил сессию только потому, что пришел на первый экзамен, не выспавшись, вследствие того, что всю ночь за стеной его комнаты бушевала оргия. 2. Человек, желающий для себя свободы от внешнего воздействия, должен осознавать, что совершенно избежать такого воздействия невозможно, ведь даже отшельник, живущий среди безлюдного леса, с радостью встречает солнце; в то же время затянувшийся дождь повергает его в уныние, зудение комара может вызвать у него припадок бешенства. Каким бы невозмутимым ни был склад его души, полностью избежать внешнего воздействия он не может. 3. Пан повергает ночных путников в ужас, издавая душераздирающие крики, болотные огни морочат людей, ведьмы заманивают их в свои ловушки, магнитные бури на Солнце оказывают влияние на физическое и психическое состояние обитателей Земли, проявляется ли то в дурном расположении духа, сумасшествии или преждевременной смерти. 4. Людям, исповедующим индивидуальную свободу, претит психическое воздействие со стороны одних людей на других, им не нравится, когда кто-нибудь пытается проникнуть им в душу. Толпа, впадающая в экстаз от голоса Гитлера, вызывает у них отвращение, но сами они тем же вечером отправляются в концертный зал, чтобы насладиться музыкой Генделя, и отдаются ей безмятежно и радостно; они называют эту музыкой мессой. 5. Я далек от того, чтобы упрекать их в непоследовательности, и все же ситуация требует некоторых пояснений. 6. В каждом человеке обитает его ангел и его бес. Ангелу приятна небесная музыка. 7. Бесу же, напротив, сладок голос преисподней, - услышав его, начинает он ликовать и заставляет человека славить Дьявола, лишает его разума и воли, вонзает в его сердце когти и увлекает несчастного в Пропасть Погибели. Благородный назовет это гипнозом, наваждением и будет бежать от него, затворив двери своего дома или надев наушники плэйера. 8. Ангел обращает свой голос к Богу, бес - к человеку. Тот, кто намеренно пытается овладеть психикой других, какими бы пышными перьями ни украшал он при этом свой шлем, стремится единственно к тому, чтобы подчинить себе как можно больше людей, он жаждет власти над ними, и если он получит ее, его бес воспользуется ею и совершит многое зло. 9. Святой не станет искать популярности ни при дворе, ни среди воинов, ни среди черни, и едва ли он будет пользоваться благосклонностью многих женщин - он непонятен для них. Тот же, кто желает вести за собой людей, неизбежно погубит их и свою душу. 10. Христос обращался к людям, это верно, но полагать себя Христом, называть себя мессией, по меньшей мере, опасно. - Однако, бывает, что ты непрочь развлечь своих друзей, - шепнул я балерине.- Тогда ты разыгрываешь для них представление, и если они аплодируют, тебе приятно. Балерина кивнула: "Это согревает". Скарамуш старательно рылся по всем карманам, по-видимому, потеряв продолжение этой в высшей степени полезной лекции. - Может быть, об этом он еще скажет? - сказал я. Но нам так и не пришлось это выяснить: к берегу подкатила карета, и нам сообщили, что Королева ждет нас во дворце. Так мы сбежали с лекции. Впрочем, в компании самого лектора. Это была четырехместная карета. Мы сидели друг напротив друга и неотрывно следили за темнотой в окошке, тщетно пытаясь разглядеть хоть какой-нибудь признак движения, просто чтобы хоть куда-нибудь смотреть. Но вот нам повезло - налетел и умчался прочь голубой фонарь, потом дерево и тигровые полосы теней. Я с облегчением вздохнул. Мы посмотрели друг на друга. Балерина неслышно дышала во сне, она лежала, поджав ноги, и ее голова вздрагивала на моих коленях, когда карета попадала колесом в выбоину на дороге. Казалось, что мы заперты в шкатулке, обитой изнутри красным бархатом, и бархат этот был пугающе темным, как будто закопченным, но нет, не было запаха копоти. Было холодно и чисто. Фонарь, имевший несомненное сходство с лампадой, светил, но почти ничего не освещал. - А вы уверены, что знаете, куда мы едем? - спросил я. Скарамуш сделал неопределенный жест. Его ответ не вполне удовлетворил меня. - Не показался ли вам этот человек несколько странным? Меня не отпускает чувство, что его намерением было ничто иное, как ввести нас в заблуждение. Судите сами. Он сказал: "Королева ждет вас". Но ведь это сущая нелепица. Королева никогда и никого не ждет, так же как солнце не ждет рассвета. Скарамуш ничего не ответил, но кажется, слушал. - И еще одна несообразность. Он сказал: "Королева", - и это выдало его с головой. Согласитесь, если бы он был послан к нам Королевой, то непременно уточнил бы, кто его повелительница, Белая Королева или же Королева Черная. Он же не сделал ничего подобного. Не кажется ли вам, что мы поступили в высшей степени опрометчиво, поверив словам человека, который, по здравому размышлению, не заслуживает такого доверия, какое мы оказали ему, человека, не наделенного никакими признаками, по которым можно было бы судить о положении, занимаемом им при дворе, никакими атрибутами, которые свидетельствовали бы о подлинности его прав на исполнение миссии, которую он взял на себя, знаков, которые бы доказывали, что мы имеем дело не с самозванцем и не с праздным шутником. И наконец, не кажется ли вам странным, что карета, якобы присланная для нас Королевой, не отмечена Ее вензелями? Признаюсь, это обстоятельство вызывает у меня наибольшие подозрения. Вы можете возразить: "Зато на ней есть вензели короля", - но разве это не свидетельствует об обмане? И разве может обман не наводить на подозрения? Скарамуш выслушал. Потом подумал немного и объявил: "Вы правы". - Но что же нам делать? - спросил я почти растерянно. - Не знаю, - сказал Скарамуш, как мне показалось, возмутительно беспечным тоном. - Не знаю. И более того. Не желаю знать. - Как это так, - пробормотал я. - А так, - сказал Скарамуш и отвернулся к окошку. - Хорошо, - сказал я. - Если вы не хотите этого знать, тогда поговорим о чем-нибудь приятном. - С удовольствием, - сказал Скарамуш. - Например, о совершенстве. - Это очень приятно, говорить о том, чего нет, - согласился Скарамуш. - Позвольте, - возразил я. - А как же сочинение мсье Флобера "Госпожа Бовари"? Или вот. Сеньор Казанова в разговоре с Вольтером назвал совершенными несколько строф из поэмы Ариосто "Неистовый Роланд". - Что же, они тоже совершенны? - Я понимаю вашу иронию, магистр. Два примера совершенства - это слишком много. - Вот именно. - И все же. Неужели вы станете оспаривать тот факт, что история, описанная мсье Флобером, не могла быть написана с большим совершенством, блеском, более отчетливо и... - И более непонятно, - закончил Скарамуш. - И более непонятно, - согласился я. - Но разве литература обязана быть понятной? - Дело не в понятности, - сказал Скарамуш. - Да, - сказал я. - Вы правы. Дело в том, что мсье Флобер излагает эту историю так, чтобы как можно более облегчить неверное ее восприятие, и добивается он этого тем, что во-первых, зачастую не называет вещи своими именами, употребляет порою прямо ошибочные названия и определения, далее, использует излишнюю конкретность и аналитичность, которая усыпляет бдительность читателя и завлекает его в ловушку, в результате чего значимые, и даже более того, кульминационные сцены он проглатывает одним комком или же... не замечает их отсутствия! В результате этих ухищрений, история Эммы представляется в следующем виде: Эмма желает любви. Эмма обретает любовь. Любовь ее обманывает. Любовь заслоняет собой "правду жизни". На деле же Эмму обманывает вовсе не любовь, а жажда любви... Скарамуш покачал головой, как бы желая возразить, но промолчал. - Эмма ищет любви, но то, что она принимает за любовь, любовью не является. Сама она любит искренне, истинно, как только может любить женщина, но при этом не замечает, что любовники ее лишь разыгрывают любовь из сладострастия или же тщеславия. - Вы совершенно правы, - сказал Скарамуш, - за исключением некоторых моментов. Мне кажется, вы несколько неудачно выразились, сказав, что Эмму обманывает ее жажда любви. Она вовсе не обманывает ее. Ведь если бы это было так, то означало бы только то, что сама любовь - вовсе не то, что ей нужно, но это неверно. Стремление к любви никоим образом не может быть ложным. - Вы правы, я оговорился и прошу прощения. - Эмма становится жертвой внешнего мира, а вовсе не собственных стремлений. Стремления эти прекрасны и в иных условиях могли бы привести ее к счастью. Вынужден заметить, что ваша оплошность - не оговорка, она ничто иное как прямое следствие вашей оценки изложения событий, сделанного мсье Флобером. - Что вы имеете в виду? - сказал я. - Вы обвиняете мсье Флобера в том, в чем он вовсе не повинен, и тем самым противоречите своим же собственным словам о романе, как о написанном отчетливо и внятно. Смею заметить, что мсье Флобер вовсе не допускает того, что вы изволите называть излишними подробностями, равно как не повинен он и в том, что якобы умалчивает о чем-то, чего-то недоговаривает, и тем намеренно вводит читателя в заблуждение. Напротив, кульминационные моменты написаны им ярко и убедительно, и вряд ли его можно обвинять в том, что он склонен к недобросовестности, а то и к шулерству. Я уже и сам понимал, что сказал что-то не то. - Но в чем же тогда дело? - Когда мсье Флобер повествует, он делает это виртуозно. Беда же его в том лишь, что ограничившись сферой избранных им событий, он оказался не в состоянии даже при самом педантичном анализе последних раскрыть подлинную их природу. Он обводит мелом тень на асфальте, обводит точно по контуру и, находясь в очерченном им пространстве, оказывается бессилен объяснить его цвет, форму и прочее. Он изучает его детальнейшим образом, он ползает по нему на коленях, с помощью увеличительного стекла тщательно и беспристрастно изучает он каждую соринку, он принюхивается к смятому фантику, он следит за передвижением муравья, он исследует запах асфальта, его температуру, он повествует о сделанных им наблюдениях с блеском и изяществом, однако, увы, он не может объяснить, почему исследованный им участок поверхности имеет более темный цвет, нежели окружающий его асфальт, почему он прохладнее, и почему его форма такова, какова она есть. - Верно! - воскликнул я. - Ведь все могло бы быть и иначе. Если бы она встретила человека из иного... мира. - Может быть, из иного века? - Причем тут век! - отмахнулся я. - Гению безразличен век. - Как и страна, в которой он живет, и народ, ее населяющий, и тем не менее он изъясняется на его языке. Как же он может сказать о чем-то большем, чем позволяет ему ограниченный лексикон? - Я вовсе не склонен упрекать в чем бы то ни было мсье Флобера. Напротив, для меня он великий из литераторов. - Отчего же вы так смущены? - спросил Скарамуш с улыбкой. - Мне грустно от того, что и наш язык, по видимому, далек еще от совершенства. Что с того, что мы умеем объяснить форму тени? Мы тешим этим свое самолюбие, но мы так и не знаем, что такое свет. А потому многого ли стоят все эти наши объяснения? Скарамуш отвернулся к темноте за окошком. Я не ждал от него никаких слов, нет. Мне было грустно, и грусть эта была приятна. Мы все ехали. И я уже совсем было собрался вздремнуть, как вдруг карета дрогнула и остановилась. Я услышал голос кучера, но далеко и невнятно. Балерина подняла заспанное лицо. "Спи, спи", - прошептал я ей. И она положила голову. Дверца кареты распахнулась. - Вот вы где! - радостно вскричал Людовик. - В моей карете! Мило, очень мило. - Подсаживайтесь, ваше величество, - пригласил Скарамуш. Балерина испуганно протирала глаза. Людовик пробирался на свободное место. Скарамуш достал откуда-то флягу с коньяком. - Очень кстати, - заметил Людовик, устраиваясь поудобнее в своих мехах. Скарамуш произнес тост, и мы, развеселившись, выпили, причем я едва не поперхнулся, так как сдерживать смех было до крайности трудно. - А теперь мы поедем к вам домой, - заявил Людовик, обращаясь ко мне. - И будем пить чай. С пирогом. - Очень рад, ваше величество, однако я не слышал ни о каком пироге. - Как же так, - пробурчал Людовик. - Лимонный пирог. Скарамуш молча кивнул в подтверждение его слов, и тогда я почувствовал себя совсем хорошо, потому что я обожаю лимонный пирог, как его готовит Элисса. Людовик крикнул кучеру. Карета тронулась, и мы покатили пить чай. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша Аполлон сопровождал свое пение игрой на кифаре. Его примеру последовал Орфей и добился блестящих успехов - его музыка заставляла танцевать даже камни и деревья. Элвис Пресли, исполняя песни, часто аккомпанировал себе на гитаре. Микеланджело, гений эпохи Возрождения, не умел играть на гитаре, но известен нам своими скульптурами. Вундеркинд Лимонадус записал в блокноте для рисования: "Чтобы быть гением эпохи Возрождения, нужно во-первых, быть гением, и во-вторых, жить в эпоху Возрождения. А на гитаре я все равно научусь играть". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мы говорили о постимпрессионистах. Я пребывал в те дни в "дайэр стрэйтс", и эта тема прекрасно подходила для того, чтобы посокрушаться о мученической доле художника, а заодно пропеть пару-другую дифирамбов свои любимцам. - Между тем, есть мнение, - возразил Скарамуш, - что они просто мазали как попало. - Конечно, мазали, - согласился я. - И правильно делали. Зачем стараться, если никто не оценит! - В самом деле, - сказал Скарамуш и почесал лоб. - Неплохая мысль. Я даже знаю, кому она понравится. Партийность Достоевского по сей день продолжает вызывать ожесточенные споры. Тупоконечники утверждают, что великий писатель разбивал яйца всегда только с тупого конца, а потому безусловно принадлежал к их партии. Их опровергают остроконечники; ссылаясь на некоторые цитаты из романов "Бесы" и "Идиот", они доказывают, что Достоевский придерживался убеждения о необходимости разбивать яйца исключительно с острого конца и никак иначе. Как-то раз я беседовал с одним своим знакомым, человеком в высшей степени педантичным. Весьма скептично отозвавшись о полемике между двумя партиями, он сказал, что Достоевский в разные периоды своего творчества придерживался разных взглядов, и хотя большую часть своей жизни он разбивал яйца с острого конца, в последние ее годы он перешел на сторону реакции и стал разбивать яйца с тупого конца, но и тогда не был свободен от колебаний. - Очень противоречивый художник, - вздохнул "умеренный остроконечник". У меня нет оснований подвергать сомнению его осведомленность. Сам-то я далек от политики - предпочитаю пить яйца сырыми, разбивая их с двух концов, все равно с какого начать. - Странный вы человек, - покачав головой, сказал император. - Я не странный, я глупый, - возразил адмирал Нахамилов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . За столом (реплика): "А вы почему кальмаров не кушаете?" На дальнем конце стола звучит крик негодования: "Эй! Ты что это себе позволяешь?! Тут моей родни как в Пентагоне генералов, а ты?!" (Его подруга, пролив вино, стала торопливо вытирать его салфеткой, раздирая и без того непомерных размеров декольте.) - Ну, поехало. Сейчас психовать начнет. (Вздох). Эх, не успела я вон той дыньки попробовать. - Вы уходите? Покидаете нас? - В спальню. Он считает, что раз я его жена, то должна все время быть в спальне, чтобы всегда... - Эстрильда! Ты почему ушла из спальни?! - Иду, иду. (Тихо, задумчиво.) Сладкая, наверное... На дальнем конца стола диалог: - А вы не говорили, что женаты. - На ком? (Непонимающе, почти растерянно.) - На... вашей жене. - Ах да. Так получилось. Однажды, - был уже вечер, - Элисса сказала: "Я хочу покататься". - По городу? - спросил я. Она рассмеялась. - Нет, - сказала она. - Так поехали, - сказал я. - Я знаю одно место, там потрясающе смотрится луна. Я раздобыл машину, и мы поехали кататься. А на обратном пути, - был гололед, - машину занесло, и мы столкнулись со встречной. Элиссу увезли на "скорой", - она потеряла сознание. У нее было сломано ребро. У меня переломов не было, я лишь разбил лицо об руль, да вывихнул ступню, давя изо всех сил на тормоз. Утром я позвонил своему другу и сказал: "Извини, что так получилось с машиной". А он сказал: "Пустяки, главное живы. Заходи как-нибудь, поболтаем". Она лежала среди своих подушек, а я читал для нее стихи и, чтобы развеселить ее, рассказывал разные истории, частью извлекая их из своей памяти, частью импровизируя. Ей было трудно смеяться, бедняжке, смех причинял ей боль, и тогда я предложил ей воспользоваться тактикой Хитроумного Венецианца. - Ведь смех подобен раздражению: сильнее всего оно тогда, когда его предмет ничтожен. - А как поступал Хитроумный Венецианец? - поинтересовалась Элисса. - Он отпускал остроты столь тонкие, что понять их мог лишь человек, утонченный до такой степени, что сама его утонченность не позволяла ему обижаться на них. Так ему удавалось острословить, не становясь при этом ничьим врагом. Money Talks - 2 - Какой ужас, - сказал он, сочувственно разглядывая мое лицо. - Слушай, да вы в рубашке родились. - Со мной-то ничего, а вот Элисса... - Да, - вздохнул он, зачем-то кривя губы. Потом встал, включил большой свет, ушел к окну и стал задергивать шторы. Вернулся. - Может, кофе выпьешь? - Ты поможешь мне? - Ну конечно. О чем разговор. Он ушел приготовить кофе. Вернулся, дал мне полистать новый номер "Омни". Потом принес кофейник, салфетки, сахарницу, чашки. - Без конца кофе пью, - пожаловался он. - А что еще вечерами делать? - Да, - сказал я. - Извини, я не буду у тебя надолго засиживаться. - Да, ты хотел что-то сказать? Тебе сколько ложек? - Мм... не знаю, три... спасибо. У меня на руках два наряда. - Может, печенье хочешь? - Да... не знаю. - Я сейчас принесу. - Не надо, не надо, - заторопился я, но он уже исчез. Принес вскрытую пачку. Разорвал, чтобы удобнее было брать. Я сказал: "Спасибо". - Теперь придется отдать их кому-нибудь. - Наряды? - Да. Я потеряю на этом, но это все мелочи. Это не главное. Он задумчиво смотрел на меня поверх чашки. - Я не смогу работать сейчас... некоторое время. Нужно быть с ней, ты понимаешь. - Ну конечно, - сказал он, не отпуская чашки. - Мне не хотелось бы, чтобы она в чем-нибудь нуждалась. Он усмехнулся и сказал: "Да". - Тысячи три - это минимум. Может быть, больше. - Я дам тебе три тысячи, - сказал он. - Но если понадобиться больше, ты понимаешь... Он потерся лицом об ладонь, потом оперся на нее подбородком и посмотрел на меня: "Ты пей кофе-то". - Да, да. - Тебе прямо сейчас дать деньги? Я сказал: "Да". Он кивнул, ушел и вернулся с деньгами. Положил их на столик рядом со мной. - Вот. Ровно три тысячи. У меня у самого мало наличных. Кури, - сказал он, придвигая ко мне пепельницу. Мы закурили. Я спрятал деньги. - Но ты не будешь рвать связи? - Какие? А, нет, конечно. - Как сможешь, так отдашь, мне особо не к спеху. Не переживай. А то у тебя вид какой-то грустный. - Я все никак опомниться не могу. - Понятно. Слушай, у тебя не осталось никаких связей в институте? - На базе? Каких связей? - не понял я. - Ну, ребят на компьютерах. Я же не бросил это дело. У меня люди есть, надежные. Я и тут уже наладил агентуру. А из вашего "ящика" никого, представляешь? - Записывай, - сказал я. Он быстро взял блокнот и, приставив ручку к бумаге, приготовился слушать. Я продиктовал. - Скажешь, что от меня... Если что. - Сколько им можно дать? - спросил он, покусывая ручку. - То есть, что за люди? - Да, - сказал он. Я подумал немного и сказал: "Предложи четверть. Отдашь, сколько отдашь". - А согласятся? - Согласятся, - сказал я. - Какая у них, собственно, работа? Вставить дискету? - Ну, надо же еще достать. Мне стало смешно. - Достать? Да они валяются мусором на каждом столе. Бардак же везде. - Ты преувеличиваешь, - сказал он серьезно. - Если и преувеличиваю, то несильно, - возразил я. - Тебе легко было летом, когда все в отпусках были. - Да, - сказал я. - Но можно остаться на ночь. - У вас это можно? - Почему бы и нет? - Хорошо бы, если бы они и сами что-нибудь могли... - Это ты им скажешь. - Ну да, конечно, - сказал он, спохватившись. - Как Элисса? Ах да, ты говорил... Я кивнул. - Значит, если что, я звоню тебе. - Конечно, конечно, - поспешно сказал он. - Звони обязательно. Я тоже, если что, позвоню тебе. Он проводил меня. - Извини, - сказал я, - что так с машиной получилось. Я отработаю. - Да ладно, - сказал он. - Я отработаю, - сказал я. Я рассыпал деньги перед Элиссой на одеяле. Она мурлыкнула и сказала: "Как это приятно, быть богатым!" - Приятно иметь богатых друзей, - сказал я, целуя ей пальцы. - Нужно самому быть богатым, - сказала она наставительно. - Разумеется, - сказал я. - Ведь это единственный способ иметь богатых друзей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . The Night On Fire Черные армии листьев. Раскаленное жало шпиля тянется в тучу вонзиться. Тени метнулись. Она поет. Что это? Какое странное платье. Ворота огня, ворота кинжалов, так прыгает тигр, так молния обжигает ажурную вязь решетки окна, это буря и... голос? Как пылающий магний. Какие странные лица. Они были здесь прежде меня? Как в прозрачном аквариуме рты разевают. Но беззвучно. Ветер с крыш не дает взлететь птицам. Парча декораций, тяжелые складки катятся. Красные перья плюмажей, бархат, зеленые ленты, шелк. Это ветер? Ночь мнет в своих пальцах мягкое пламя свечей. Воск каплет. Последняя капля никак не может упасть. Брызнуло. Чьи-то губы дрожат, но уже не мои. И все белое, голос рассыпался звоном, как к роднику сквозь толщу пробившись... и в сердце!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Вы, конечно, помните тот пронзительно чистый звук скрипки, вспыхнувший и воссиявший столь несравненно? Словно бы что-то великое, погруженное дотоле в темную бездну сна, вдруг пробудилось, или что-то давно забытое и вдруг явившееся с такой отчетливостью, головокружительной, ошеломляющей глубиной! Быть может, и вы испытали нечто подобное. Как будто разрешилось что-то, державшее в томительном напряжении все чувства, и вот, этот плен сброшен, и эта свобода... что-то, что могло обернуться величайшей радостью или величайшим горем, величайшим блаженством или величайшим страданием, как борьба двух начал в их совершенном воплощении - Гармония и Хаос... И вот, этого страха нет больше, победа! И нет ничего прекрасней и слаще этой вести, и нет силы остановить нахлынувшие чувства... и радость... как будто сбылось что-то, о чем казалось страшным даже мечтать, и никто бы никогда не дерзнул, и это свершилось. Свершилось! Кто станет сдерживать стон, кто сможет сдержать слезы, когда это слезы величайшего счастья, когда этот стон исторгает само сердце, и он переполнил смятенную от радости душу, и ничто. Ничто! - не сможет сковать его свободы, как ничто не может уменьшить этой радости. Вы помните, конечно, как осыпалось осколками стекло бокалов, не выдержав этого звука. Но вы, должно быть, не успели заметить, как госпожа*** испуганно схватилась за свои бриллианты, и это движение, почти инстинктивное, было столь откровенно, что я засмеялся, в ту секунду менее чем когда-либо склонный придерживаться рамок внешних приличий. Я заметил, как она стремительно обернулась и сжалась, когда поняла, что ее застали врасплох. Не сомневаюсь, что отныне она почитает меня главным своим врагом. - Вы полагаете, что бриллианты госпожи*** фальшивые? - Думаю, она разделяет мое мнение. А что думаете об этом вы, магистр? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я мог бы называть твои губы королями рубинов, глаза - мятой, волосы - пастбищем облаков, и так каждый день. Но ты привыкнешь к этому. Ты не любишь законченных форм? Я мог бы отплясывать нагишом перед зеркалом и в воинственных позах корчить рожи проезжающим мимо окон трамваям или, покуривая марихуану, доказывать великие преимущества всеобщего мира. Я мог бы заковать тебя в золото фраз, я мог бы заковать себя в гипсовые доспехи. Но ты говоришь: "Посмотри, фламинго пьют воду". И я вновь боюсь дотронуться до тебя и нарушить молчанье. Мы ушли из нафталиновых дебрей, нам не нужны их гербарии. Но куда мы идем? И что это за штука такая, любовь? И еще. Так ли уж это важно? Winter Time Love Гвендолена умоляла Мерлина остаться. Она говорила ему о королевском дворце, но он не отвечал ей, тогда она говорила ему о своей любви, но он не отвечал, и тогда она воскликнула: "Ведь ты мой муж!" - Дом твоего мужа - дворец, - сказал Мерлин. - Дом Мерлина - лес, и потому я не зову тебя за собой, моим же устам дано пророчествовать, и я не волен остаться. - Но разве это по закону, чтобы муж и жена жили порознь? - возразила ему Гвендолена. - Король повелевает своими землями, но нет границ в небесах. - Что же я могу сделать для тебя? Я не могу идти за тобой, ты не желаешь остаться. Мерлин задумался и некоторое время молчал, а потом сказал: - Летом лес приветлив и дает мне тепло и пищу, солнце согревает меня. Но зимой я мерзну, нет мне пристанища. Я голодаю. Немного тепла зимой - вот все, что мне нужно. - Я не понимаю Мерлина, - призналась Элисса. - Что он хотел сказать? Разве женщина не должна следовать за тем, кого она любит, куда бы он ни шел? - Эта книга написана на языке символов, ее толкование неоднозначно. Что такое дворец? Богатство? А может быть, власть? Или планета людей вообще? Да и быть странником вовсе не обязательно означает скитаться по дорогам, трактирам, гостиницам и лесам... Я не хотел бы истолковывать эту притчу, это значило бы обворовать тебя - отобрать апельсин, оставив от него одну дольку, да нет, даже не дольку - одну кожуру! - Хорошо, - сказала она. - Пусть все так и останется. Но неужели те, кто любят друг друга, могут соединиться только на небесах? Ведь есть же страны, где никогда не бывает зимы! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Принцесса Алина? - спросил Людовик. - Кажется, мне знакомо это имя. Она приезжала в Париж? - Без всякого сомнения, ваше величество, - сказал Скарамуш, пробуя лютню. - Тогда я вспомнил, - кивнул Людовик. - Она была обольстительна? - О, да! - сказал я. - И что же с ней случилось? - Она погибла. - И что же стало причиной ее гибели? - участливо спросил Людовик. - Должно быть, порочность людская, - сказал Скарамуш. - Она была развратна? - Напротив, - сказал я. - Безнравственность была бы противна ее темпераменту. Она представляла собой редкий пример подлинно высокой морали. - Равно как и Дон Жуан, - заметил Скарамуш. - И Казанова, - сказал я. Мы понимающе переглянулись. Людовик пристально посмотрел сначала на Скарамуша, потом на меня. - Давайте объясняйте, что это значит, - потребовал он. - Она не отдавалась без любви. А все, что освящено любовью, свято, и только то, что освящено любовью. Людовик коротко кивнул. - Так же и Казанова искренне любил каждую из женщин. Как и мэтр Наттье, он умел видеть в каждой ее неповторимую красоту. Его следовало бы считать образцом... - Если бы само слово "образец" не навевало смертельной скуки, - закончил Скарамуш, склонившись над струнами. - Секс без любви аморален, - заявил я. - Это понятно даже ребенку, - сказал Людовик, пожав плечами. - Без всякого сомнения, ваше величество, - сказал Скарамуш. - Если он правильно воспитан, - сказал я. Какое невнимание! Старина Джонни искусство уважал, но он был бизнесменом, настоящим бизнесменом, джентльмены! Именно ему, его энергии, деловой хватке и, разумеется, его увлечению культурой мы обязаны многими и многими именами прекрасных художников, которые были бы безвозвратно утрачены нами, забыты, похоронены среди пыли и грязи истории, если бы... Если бы за дело не взялся такой человек как старина Джонни. Страшно подумать, сколько бедолаг, посвятивших себя служению музам, умерли в безвестности и нищете и не оставили своим неутешным родственникам ни денег, ни красивого дома, ни участка хоть самой захудалой земли, ничего кроме нескольких стопок (когда больше, когда меньше) исписанной бумаги - рукописи, которые никогда не будут опубликованы, проникновенные мысли, которым некому аплодировать, романы, над которыми никто не уронит слезу. И никто не прикоснется к этим драгоценным страницам, не переберет их бережно, не разберет торопливых следов вдохновения, и пылятся они, неведомые стране и народу где-нибудь на антресолях, а то и вовсе в гнилом подвале, и на могиле немноголюдно... Но вот появляется старина Джонни, и все меняется, но терпение! Пока он только с видом скорбного сострадания проминает диван в темноватой гостиной и сочувствует неутешным родственникам, и сетует горько на испорченность людскую, и в конце концов покупает весь архив (или большую его часть) у растроганных (или просто благоразумных) наследников. Все остальное просто. Джонни раскручивает свое приобретение. Он не мальчик в бизнесе, я подчеркиваю, не мальчик, да и связи у него неплохие, и не такой он дурак, старина Джонни, чтобы жмотить деньги, а потому делает свое дело столь успешно, что вскоре обогащает мировую сокровищницу искусства именем еще одного гения. Гения без всякого сомнения, джентльмены! Об этом в один голос говорят и критики, и журналы, и простые, внешне незаметные люди в вагонах метро, и тиражи изданий его книг и, конечно, цены на его автографы. А у кого они все? У старины Джонни. Ну разве он не голова после этого? И льются слезы на страницы романов, и проникновенные мысли падают в объятия аплодисментов, а честный работяга Джонни тихо и неприметно делает свое дело. Кто вспомнит о нем? Такова благодарность людская! Как невнимательны мы бываем порой к замечательным людям, которые живут рядом с нами! Так-то, джентльмены. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша Одно изречение Он был простым парнем из семьи Душанараспашку, уроженец города Свойвдоску, но именно ему принадлежат великие слова, ставшие законом этикета всех времен и народов. "Скажи мне, кто я, и я скажу тебе, кто ты". Нет, ему не нужно было читать Карнеги, и если бы у него были доллары, он смог бы на этом неплохо сэкономить. Но что поделать, если имя Колумба в то время не прозвучало еще ни в Кордове, ни в Базеле, ни в Афинах, и даже в Нижнем Новгороде его все еще произносили с ужасом. И только шепотом! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сновидение, навеянное воспоминаниями о детстве Я увидел человека, лицо его было недвижно, его борода была пеной моря. "Какие грустные у него глаза", - подумал я. Но это были крылья бабочки, и она упорхнула, и остались пустые поля снегов, где огромные черные проруби правильной формы таили свои глубины. Я увидел, как из прорубей этих возникли две головы. Первая была голова змея, из пасти ее произрастал черный цветок. Вторая была голова царя, и не было у нее туловища; она оросила белый снег кровью, и дымилась кровь, и волки прибегали и пожирали ее. И я увидел колесницу и в ней золотую деву, и она стала расстреливать волков из лука и перебила всех, и тогда черный цветок вспыхнул и сгорел в пасти змея, и вот, змей держит в зубах меч. И дева взяла этот меч и отрубила голову змею, и голова покатилась, и там, где она катилась, снег таял и стало русло реки. И дева взяла голову царя и соединила ее с туловищем змея, и тогда открылись глаза головы, и губы зашевелились. И дева отдала меч царю и сказала: "Возьми этот меч. Там, где вонзишь его в землю, станет город". Такова вкратце история возникновения города Ур, где я родился. Я приехал в Вавилон шесть лет назад и остался здесь. Навсегда - плохое слово, но может быть, я остался здесь навсегда. Музыка Queen Я поставил Реквием Моцарта; мы сидели и слушали, не двигаясь, не разговаривая, а потом я заплакал, - мне стало вдруг нечем дышать, и я увидел, что она тоже плачет, а слезы все лились, и мое горло содрогалось от беззвучных рыданий. И когда игла оторвалась от винила пластинки, я сказал: "Это не Моцарту реквием. Это реквием нашей эпохе, лучшему из времен, и всем нам". И я не мог ни шутить, ни смеяться, губы не слушались, лицо словно бы окаменело. Видя мое настроение, Элисса попыталась меня утешить. - Мы совсем не одиноки, - сказала она. - Ведь у нас есть Queen. Подумай, ведь у нас есть Queen. Мы еще живы! - Ты права, - сказал я. - Слава богу, что у нас есть музыка Queen. Вариация No1. Keep Yourself Alive (When the Night Comes Down) Когда ночь застанет тебя в пути, и ты идешь через лес и не видишь деревьев, не различаешь ветвей, и даже луна не светит тебе, ты услышишь этот голос в себе: "Куда ты идешь? Где ты? Ты заблудился, сбился с пути. Ты погибнешь, ты уже погиб!" И твое сердце дрогнет, но в следующую секунду ты рассмеешься и скажешь: "Ночь не вечна, лес не бесконечен. И если я увижу, что в темноте сбился с пути, я найду его снова". "Но что станет с тобой, если волки нападут на тебя?" - так говорит тебе твое трепетное тело. - "Стаями скитаются они по лесу, поджидая утомленного, одинокого путника, чтобы напасть на него". "Волки нападают на больных и слабых, и радуются, когда видят того, кто боится их. Страх ляжет тяжестью на его руки, и не сумеет он защитить себя. Но когда они видят того, кто смеется над ними, они убегают прочь, поджав хвост, и скулят, потому что сами боятся. Побеждает тот, кто меньше боится", - так отвечаешь ты. И ты прав. Но знай, что есть страшное в ночном лесу; зверь-чудовище таится в его дебрях. И нельзя поразить его мечом, потому что у него нет тела, и нельзя рассмеяться ему в глаза, потому что они невидимы. И нельзя уйти от него и спрятаться. Воет он, и нельзя укрыться от этого воя, и такая тоска в нем, что она затмевает разум, и живое сердце становится холодным камнем. Это Демон Ночи. Он страшен. Воет он, и у того, кто слышит его вой, помрачается разум, и остывает сердце, и не верит он больше, что есть в мире солнце и день, и ночь для него становится вечной, и мир - тьмой. И он сходит с ума. Или заболевает болезнью, которую именуют депрессией. И если это случится с тобой, постарайся сделать только одно. Постарайся остаться живым. Именно тогда, постарайся. Нельзя умирать с маской отчаяния на лице. Еще воссияет солнце, и настанет день, когда ты умрешь счастливым. Вариация No2. Queen Of The Night (My Life Is In Your Hands) Не оставаться на одном месте. Не упустить закат. Этому можно научиться, и тогда это будет легко. Не стоит уходить в ночь. Это просто. Если солнце вдруг скрылось, Черная Королева не откажет тебе в ночном пристанище. Ее дворец просторен, богато украшен и ярко освещен. Она любезна, и черты лица Ее благородны. Она улыбнется и протянет руку для поцелуя. Есть белый цвет, есть цвет черный, и Она - Королева Ночи. Но Ее сны светлы. Вариация No3 Путь молнии не ночь. Молния сама - путь себе, и путь этот светел. И потому она пронзает ночь, не задевая ее. День Света - дворец ее, и она не испепелит его своим огнем, но покинет, чтобы светом своим превратить ночь в день. Тьма не может стать светом, но ночь на одно мгновение может стать днем. И тогда исчезает время. Вариация No4 "...Так что молния, которую вы видите, бьет от земли вверх... этот основной разряд... и вызывает яркое свечение и выделение тепла, которое, приводя к быстрому расширению воздуха, производит громовой удар". (Ричард П. Фейнман "Лекции по физике", том 2, глава 9, 6) Выдержка из учебника светских манер Вы непременно желаете быть бесстрашным. Вы говорите: "Я не боюсь ночных ведьм, не боюсь ни диких зверей, ни бездорожья!" И выходите из дома в ночь и отправляетесь в путь, не дождавшись утра. Ваше упрямство может вам дорого стоить. Страх не остановит ночного путника, бесстрашного сердцем, но болезнь может погубить его. - Будьте же хоть немного благоразумны, милорд! - сказала одна хорошо известная придворная дама своему молодому любовнику, задумавшему было совершить революцию, чтобы сделать ее королевой Англии. Помните, что избегать болезни не значит бояться ее. Чайковский, великий из музыкантов, умер из-за того, что выпил стакан сырой воды. Даже Христос, любимый из сыновей Бога, не стал прыгать с крыши храма, сколько дьявол Его ни подзуживал. Он не пожелал искушать Господа, так почему же вы, сударь, непременно желаете этого? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Рок-н-ролл мертв В который раз разоблаченная добродетель вновь торжествует, уютный обывательский рай восседает на облаках собственной непогрешимости. Благородный мильтоновский Герой повержен, Лестница оборвалась в супружеской постели. Завтра на работу. Кончено. - Мы на кладбище? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Даная Незрячие свидетели потопа нащупывают автотрассы твердь, одни в безмолвных катакомбах ночи, где крылья птиц как высохшие листья, сутулые от ветра чужестранцы, они бегут и топчутся на месте, и жадно даты расстояний пьют. Я видел, как Даная величаво, закрыв свой слух для ропота толпы, вошла в ворота замка. Она легла в прозрачную постель и стала слушать менестрелей дождя... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . I Tell You We Must Die Не помню, что это был за день, я даже не вполне уверен, был ли это день, или это была ночь; вероятно, существует какой-нибудь способ установить это с точностью, но мне это безразлично. Это не был какой-нибудь особенный день, никаких оркестров, знамений, похоронных маршей. Мы сидели и разговаривали. И Элисса спросила вдруг: "Куда же мы все-таки идем?" И я ответил: "Мы ходим и ищем на земле место, где похоронить себя". Кажется, именно так я и сказал. И добавил что-то про Одиссея. Она засмеялась, приняв это за шутку. А я сказал: "Смерть - это не событие, смерть - это путь". Я помню, как она воскликнула: "Но что же тогда жизнь!" А я сказал: "Жизнь - это осуществление смерти". Ее лицо омрачилось, но я не придал этому значения. Я сказал: "Мы ищем исчерпать себя. Когда мы правы, мы ищем опровергнуть себя самих. В конечном итоге, наша жизнь - это акт самоуничтожения". Теперь я думаю, что мне не следовало говорить это так нагло, с таким безжалостным пафосом, я должен был объяснить... Может быть, тогда все было бы по-другому... Ведь известно, что все могло бы быть совсем по-другому! Смысл движения иглы по пластинке не в том, чтобы достичь центра, а в том, что посредством этого движения производится музыка. Почему я не объяснил ей этого? Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша Однажды на двор у курятника залетел журавль. Местные обитатели, курицы, обступили его со всех сторон и с любопытством стали разглядывать, он же, нисколько не смущаясь, напился воды и стал приводить себя в парадный вид. - Куда это ты собрался? - спросила его самая бойкая из куриц. И журавль рассказал курицам о южных странах, о сказочных землях Короля Солнца, а когда он улетел, они, собравшись в кучу посреди двора, принялись наперебой обсуждать его рассказ. - А почему бы и нам? Что мы, хуже? - сказала самая бойкая из куриц. - Чай, тоже птицы. И остальные захлопали крыльями. "Полетим, полетим в теплый страны!" - кричали они. - "Полетим на юг!" И вот они собрались в путь, поднялись в воздух, летят. Долго летят. Устали. Приземлились курицы, попили, перекусили, летят дальше. А люди с изумлением смотрят на спятивших куриц, которые все как одна выбиваются из сил, хлопают крыльями, летая кругами вокруг курятника. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - А давайте порассуждаем о метемпсихозе! - предложил Скарамуш. - Нет, - сказал я. - Рассуждать мы не будем. - Отчего же так, сударь? - Оттого, магистр, что время лекции еще не пришло. - Вот как... - сказал Скарамуш со вздохом. - Ну что ж, воля ваша. Тогда неплохо бы рассказать какую-нибудь поучительную историю. - Непременно поучительную? - Непременно! - И кто из нас будет рассказывать? - Начинайте вы, а я все поставлю с ног на голову. - Идет, - сказал я. - Вот вам история. Ученый живет в доме, окруженном садом. В саду есть ручей, вытекающий из скалы... - То есть, бьет ключ, - перебил меня Скарамуш. - Да. Однажды, когда ученый читал, закрывшись в своем кабинете, к роднику подошла девочка, гулявшая в это время в саду, - внучатая племянница этого ученого. Она принесла раковину, которую нашла на берегу моря, и положила ее в родник, так чтобы вода струилась по ней - очень красиво. Постояла, полюбовалась и побежала играть, а раковину оставила в ручье. Тем временем ученый решил выйти прогуляться по саду. Вот он подходит к ручью - что такое? Откуда здесь эта раковина? Он достает ее из воды, разглядывает, недоумевает. Спешно возвращается в библиотеку, находит справочник и долго роется в нем, отыскивая нужное название. Находит. Читает описание. "Так", - говорит он себе. - "Так, это морская раковина. Значит..." - задумавшись, он начинает расхаживать по кабинету. - "Значит, этот ручей берет свое начало в море!" - заключает он победоносно. Ура. Великое открытие. - Теперь мораль, - напомнил Скарамуш. - Не на все вопросы можно найти ответ в справочнике. - Правильно задать вопрос - это уже кое-что, - закончил Скарамуш. Из записок вундеркинда Лимонадуса "Если бы я умел летать, я облетел бы весь мир, и когда я думаю об этом, мне становится грустно, и грусть моя безысходна. Если бы я не умел дышать, я бы давно уже задохнулся, и мысль об этом возвращает мне присутствие духа. Всегда-то мы недооцениваем доступные удовольствия и переоцениваем недоступные. Если бы было иначе, никто не позарился бы на Запретный Плод". - Скажи, стиль - это очень важно? - спросила меня Элисса. - Один мой знакомый вообразил, что он медная наковальня, и выбросился из окна. Но наковальня* - это не мой стиль, и благодаря этому, я три года жил на пятнадцатом этаже и так и не поддался искушению. Вот что значит разница в стиле! - Летим, а? - Кажется, летим. Ну да, точно! Летим. - Вот дела. А куда, как вы думаете? - Куда? Хм. Кажется... впрочем, дайте-ка проверю... так я и думал! Вниз. - Вы сказали, вниз? - Ну да, вниз. Точно. - Дела... Так это что, падаем? - Вроде как... Да. - Падаем, значит. И что вы думаете? - Что? - Долго нам еще? - Вы имеете в виду, долго ли нам еще падать? То есть, если я вас правильно понял, какова глубина этого... этой... Поживем - увидим. - Поживем - увидим, вы сказали? - Да, именно. Именно так. Поживем - увидим. - А серьезно? - "Le style c'est l'homme", - как сказал мсье Бюффон. "Стиль - это человек". А я бы сказал: "Le style c'est la livre" - "стиль - это и есть книга". У каждой страны, в которую ты приходишь, свой язык. И что бы ты ни писал на нем, ты будешь писать эту страну - ее природу, ее мифологию. И если ты попытаешься написать что-то другое, у тебя либо ничего не получится ... - У меня-то точно ничего не получится. - Ах, как вы любите перебивать, мадемуазель. Она пожала плечиками со вздохом. Ах. - Либо, - продолжал я, - ты все равно напишешь эту страну и никакую другую. Причем независимо от своего желания или нежелания; ты можешь хотеть что угодно, но... получится то, что должно получиться. Вообще, от желания художника зависит... почти ничего не зависит. Что может художник? Только лгать или не лгать... - Время лекции еще не пришло, - напомнил Скарамуш. - Это не лекция, магистр. - Что же это тогда, и на что похоже, - сказал Скарамуш и недовольно поджал губы. - Выпейте вина, - предложила Элисса. - Садитесь и слушайте, - сказал я. - Хотите курить? - Не хочу, - сказал Скарамуш и отвернулся к Элиссе. - Благодарю вас, мадемуазель. - Итак... Я забыл, о чем я говорил. - Неудивительно, - вставил Скарамуш. - Элисса. - О художнике и его стиле. - Да. Искать нужно, вот что. Скарамуш тихо сказал: "Браво", - и пробормотал что-то по-итальянски. - Я хотел бы сказать еще пару слов о модернизме... - Вы не по летам мудры, - заметил Скарамуш. - Не по летам? - удивилась Элисса. - Была одна дама, такая молодая, очень молодая, такая... - Молодая, - подсказал я. - Да-да, молодая. Она умела так говорить, и так... мм-м... - Умела говорить, и что же? - Да, вот я и говорю. Знала... ну обо всем она знала, например... - Сколько у Юпитера спутников. - И еще много другого... - Сколько будет шесть-ю-шесть. - Да, да, и пять-ю-пять, и... трижды три. Она говорила весь вечер... я слушал как зачарованный, да-да, я слушал и... как зачарованный. Она... между прочим, она очень убедительно доказала родство... музыки Queen и Чайковского. Да-да! - И вы ей сказали... - начала догадываться Элисса. - Вы умны не по летам, мадемуазель! - в восторге завопил Скарамуш. - Ладно, - сказал я. - Я знаю. Все умные мысли были уже высказаны вундеркиндом Лимонадусом. Но ведь вы же сами, сукин вы сын, морили меня холодом на льду замерзшего озера и нудным своим голосом пели лекцию, по бумажке! - Это был конспект, - запротестовал Скарамуш. - По бумажке! - я был неумолим. - И даже очки для солидности нацепили, шут вы этакий. - Без стекол, - Скарамуш покрутил головой, как бы призывая невидимых свидетелей. - Попрошу заметить без стекол! - А теперь поглядите на него. Расселся, сытый, довольный, в тепле. В обществе прелестной из женщин, хочешь ему вина, хочешь, кури пожалуйста. И он же еще... - Насмехаюсь, - сказал Скарамуш, склонив повинную голову. - Признаю. Но опять же, это смотря как посмотреть. Как посмотреть! - Пойду поставлю чай, - сказала Элисса. Мы остались одни. - Покурим? - сказал я. - Я лучше выпью. Я открыл окно. Падал снег. И увидел Ланцелот рыцаря, бившегося с драконом, и дракон одолевал рыцаря и наносил ему раны, сам же был закутан в плащ, и меч рыцаря отскакивал от этого плаща, и удары его не причиняли вреда дракону. Ланцелот выхватил свой клинок и, подбежав к дракону, разрубил пряжку на его плаще; плащ упал на землю, и в тот же миг рыцарь вонзил свой меч в грудь дракону и поразил его. Дракон захрипел, рухнул на землю и стал биться в агонии, и из пасти его извергалась кровавая пена. Когда же дракон затих, рыцарь, обратившись к Ланцелоту, сказал: "Лучше бы тебе было не вмешиваться". - Почему же? - сказал Ланцелот, подбирая плащ и с интересом разглядывая его. - Если бы я не вмешался, дракон бы тебя прикончил. - И поделом, - сказал рыцарь. Он бросил свой щит и в изнеможении опустился на него. - Может быть, - сказал Ланцелот. - Но мне не по душе волчья мораль. - Теперь я должен биться с тобой, - тоскливо сказал рыцарь. - А я так устал, что вряд ли смогу одолеть тебя. - Но зачем? - недоуменно сказал Ланцелот. - Теперь этот плащ принадлежит тебе, я же поклялся добыть его. - Вот как, - сказал Ланцелот. Он присел рядом с рыцарем, свернул плащ и бросил его на землю. - И что же это за плащ такой? - Тому, кто укрыт им, не страшен никакой холод, - объяснил рыцарь. - Но зима уже кончилась, - улыбнулся Ланцелот. - Да, но до рассвета еще далеко. - Я знаю дом, где мне будут рады сегодня. Возьми этот плащ, тебе он нужнее. - Я не принимаю подаяний, - гордо сказал рыцарь. - Я не нищий, я воин, и только в бою... - Да брось ты выпендриваться, - оборвал его Ланцелот. Он достал из кармана пачку сигарет и протянул рыцарю. Тот взял одну и кивнул. Они закурили. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он позвонил в дверь. Ему открыли и уставились на него с опаской из темной прихожей, из-за косяка кухни, из комнаты, дверь туалета приоткрылась, и из нее высунулась чья-то голова и тоже уставилась на него. Он не узнавал никого из этих людей. Он взял в руку ремень и стал хлестать им чужаков, и с визгом они бежали от него прочь, и он захлопнул за ними дверь. Он остался один. Он сидел на кухне и курил сигарету за сигаретой. А потом пришел наместник и сел на табуретку напротив него. - Кто ты такой? - спросил он Ланцелота. Ланцелот отмахнулся. Они молчали. А потом Ланцелот сказал: "Я ухожу". - Прощай , - сказал наместник. - Прощай, - сказал Ланцелот. Он вышел из квартиры, спустился на лифте, и выйдя из подъезда, побрел по улице. Он прошел два квартала и только тогда понял, что заблудился. Он понял, что заблудился. Он знал, что нельзя вернуться на дорогу, которую потерял; никто не возвращается, сделав шаг назад или в сторону. Никто не возвращается той же дорогой. И была ночь, и до рассвета было еще далеко, и он понял, что не может идти дальше. Он увидел, как потянулись к нему тени, как зашевелились их щупальца. Он вошел в телефонную будку, снял трубку с рычага и набрал номер. Когда ему ответили, он сказал: "Я сейчас приеду". И женщина ответила ему: "Приезжай". Он услышал невнятный шум гостей как помехи в радиоприемнике. Он повесил трубку и вышел из телефонной будки. Его привез последний трамвай. Он улыбнулся, вошел и улыбнулся снова. Его стали расспрашивать, он отвечал. Он был разговорчив, но, пожалуй, невесел. Утром для него разложили кресло. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он проспал до половины четвертого. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он понял, что заблудился. Его рука была в чьей-то невидимой руке, и он не знал, чья это рука, и куда она тянет его, и не знал, радоваться этому или попытаться вырваться, ведь он не видел дороги перед собой и был беспомощен. Как долго вела его невидимая рука? Он не знал этого. И другая рука его оказалась в плену, и когда увидел он тусклые серые огоньки, он понял, что кружит хоровод, понял, что полонен бесами, круги же замкнулись вокруг него, и он высвободил свои руки и схватил ими меч, и поднял его, чтобы разрубить круг, но бесы обернулись девами, и он был бессилен поднять на них оружие, хоть знал, что это бесы и приняли прекрасное обличье лишь для того, чтобы погубить его. И опустил он меч, отбросил его в сторону, и лица переменились, и рыцарь увидел, что это тролли. Они хихикали, кривлялись и кружили все быстрее, и рвался рыцарь из этих кругов, но разрывая один круг, оказывался в плену другого, и не было этому конца, и кружился он все быстрее, и не мог ни остановиться, ни высвободиться, и в отчаянии закричал он, и бесы отвратительным воем подхватили его крик, и в голосе его была боль, а в их вое было злобное ликование. И упал рыцарь, и раны его открылись, и кровь сочилась из них и растекалась по камням, а бесы тормошили его и глумились, и кусали его, и пинали ногами, и рвали с него плащ, и вопили, и лаяли как псы преисподней. Так погиб Рыцарь Плаща. Плащ подобрал случайный прохожий и принес его на рыночную площадь, чтобы продать и выручить за него деньги. Он поглаживал ладонью ткань, и она играла красками и поблескивала, и было видно, что ткань эта необычная, диковинная и должна быть очень дорогой. И хоть велика была цена, которую требовал владелец плаща за свой товар, Ланцелот уплатил ее, не торгуясь. Он узнал этот плащ. - Лучше бы я забрал его сразу, - сказал он грустно. - Видно таков закон. Я победил дракона, и плащ этот должен принадлежать мне, и от этого никуда не уйти, и напрасно пытались мы поступить иначе. Теперь Ланцелот мог идти дальше на Север, не боясь ни холода, ни болезней, ни стрел, пущенных в спину. И завернувшись в плащ, он покинул город. Музыка Мишеля Блаве Иногда она вся, каждое ее движение и малейший его оттенок, ее голос и тончайшие его интонации, ее взгляд, ее губы, прикосновение ее пальцев, поворот головы - музыка. И инструмент ее - она сама, и ее оркестр - весь мир, мир красоты и света. И всегда это именно Блаве. Почему он, только он? Меня пронизывает озноб, до того это верно. Я слышу музыку! Я мог бы сравнить ее с увертюрой Телеманна, арией Баха, дивертисментом Моцарта и еще, еще сравнивать, но это были бы всего лишь сравнения. Я сказал бы: "Она похожа на музыку". А я говорю: "Она вся - музыка, я слышу ее". И почему-то это всегда Блаве. И каждый раз она другая... И это всегда она. Я сказал ей: "Элисса, ведь ты замужняя женщина!" А она сказала: "Уже нет". - Да к тому же, неверная жена. Сказка! Предел мечтаний. Неужели я так изменился, что обнимаю тебя и при этом совсем не чувствую себя взрослым? - Может быть, ты ошибался тогда? - Может быть, - согласился я. Мы жили тогда в старой части города, почти на окраине. В то время еще не снесли этих длинных деревянных бараков, в которых молодые родители отгораживались одеялами от уже взрослых детей, а старые - от еще молодых, и комнатки получались что в японских домиках, и тоже повсюду картон, покоробившийся, засаленный, и кругом веревки, белье, пар, теснота, духота, общая кухня. Жить в них было невозможно, а вспоминать трогательно. - Это потому что ты в них не жил. - Может быть. А белье сушилось на улице, я забыл уже и напутал. И был большой-большой пустырь. И когда наступал вечер, и женщины возвращались с работы, они приходили на этот пустырь. Они, вероятно, и не подозревали, что это называется пикник. На улице было приятнее, чем в этих бараках. И было лето, и вечера были длинные, и солнце зайдет уже, а все светло. И земля такая теплая, и женщины смеются между собой и что-то такое знают, а мне интересно. - И музыка была? А как же. Аккордеон был. Можно сказать, что ни день, то гулянье. А можно было дойти до остановки, сесть в автобус и поехать в кино. А в городе бульвары, и у театра дамы нарядные, а в магазинах продавщицы все такие симпатичные. Пока всех обойдешь! Город Женщин. И здесь женщины все замужние, настоящие, платьями обтянуты. Они все удивлялись, какой я воспитанный; я приходил и вставал где-нибудь в сторонке или садился на траву, а они замечали меня и звали к себе. И я сидел с ними, а они смеялись, и я не понимал, почему они смеются, и смущался, и чей-нибудь голос говорил: "Ну что вы парня смущаете". И они говорили что-нибудь ласковое. А потом становилось темно, и я шел домой. А там гости, и женщины, такие... с ума сойти! От них духами пахнет, и мне хочется к ним, а мама говорит: "Спать иди". Ну разве можно уснуть в летнюю ночь! И когда они выходят из подъезда и идут через двор, я сижу на подоконнике и провожаю их взглядом. А днем битлы. Ремарк. "Госпожа Бовари". Читал и плакал. Очень серьезно тогда относился к смерти. Я, вообще, был очень серьезный. На скрипке играл. В то время у меня как-то резко ухудшилось зрение, но очки я не носил, и на фотографиях этого не видно. Все как ребенок. Одинокий такой. - Но наступает день, и ты уходишь. Тебя учат держаться за столом, тебе покупают матросский костюмчик, а на ночь читают Библию. Тебе говорят о том, каким должен быть воспитанный мальчик. Но однажды ты приходишь и говоришь: "Мама, я ухожу". Когда-нибудь это происходит. Ты должен уйти. И потери тех лет ты никогда уже не восполнишь. Никогда и ничем уже не восполнишь... О детстве говорить все равно, что об Америке. Никогда не скажешь всего. Ведь я даже про Брижит Бардо ничего не сказал, даже про Клеопатру! А Deep Purple! Гитары на скамейках в парке. Яблони в школьном саду. Джинсы, мотоциклы, кислое вино на пляже. Выпускницы накрашенные. И до всего дотянуться хочется. И кажется, на всю жизнь этого хватит, и объять всего нельзя. Но нужно уйти. Так далеко уйти, что никогда уже не вернуться. И искать, и находить, и знать, что это твое, и плакать от счастья. И снова идти и начинать все сначала. И открывать заново. И быть может, умереть. И быть живым до сладострастия, до самозабвения. И подшучивать над своими кумирами и наслаждаться их музыкой. И соблазнять чужих жен... - И бежать в ночь из дома. С любовником. Ты трясешься от страха, а ему смешно. - Сквозь ночь, Элисса! Сквозь ночь! А когда пришел Скарамуш и поинтересовался, над чем это мы так смеялись, что теперь такие грустные сидим, и Элисса объяснила, в чем дело, он сказал: "Это что! Однажды случилась и более невероятная история". И рассказал о жене полковника Едренина. Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша Порой возможности оказываются ограниченнее желаний, но бывает, что происходит и наоборот. Жена полковника Едренина при массе своих достоинств обладала лишь одним недостатком - она не получала никакого удовольствия от соития. Однажды в частной беседе, сопровождаемой скромным возлиянием, полковник пожаловался на это своему приятелю ротмистру Струделю. Струдель предложил свою бескорыстную помощь. Растроганный полковник назвал ротмистра своим лучшим другом, они обнялись, расцеловались, и на другой вечер жена Едренина отправилась жить к ротмистру, и оставалась у него шесть дней, по истечении которых она, действительно, совершенно избавилась от своего недостатка. Воодушевленный (и подогретый вином) полковник, потирая украдкой руки, сообщил ей, что теперь она может вернуться к нему. - Может быть, и могу, - отвечала смелая женщина. - Да не хочу. Потрясенный полковник доложил о происшедшем императору. - Глупости! - сказал император. - Среди женщин нет чинов. И в тот же день полковнику Едренину было велено отправиться с дипломатической миссией в Европу в роли посланника. В газетах это назвали почетной ссылкой, о чем и было доложено Едренину в служебной записке. Слово "почетная" было воспринято полковником как должное, но слово "ссылка" вызвала в его душе приступ меланхолии, дотоле ему вовсе неведомой. Желая знать, куда ему предстоит отправиться, он приказал подать ему карту Европы. Увидев на ней Альбион, он заплакал. Он решил, что это остров Сахалин. Песня Скарамуша Ах, если бы твою учительницу звали Бланш, Ах, если бы твою маму звали Федра, Ах, если бы твоя ночная проститутка было одалиской, Ах, если бы твой папа был султан, Ах, если бы Жюстен был сыном миллиардера, Ах, если бы не было русско-японской войны, Ах, если бы Наполеон послушался Фултона, Ах, если бы все было так, а не иначе, То все конечно, конечно же, без всякого сомнения, Все было бы иначе, а не так. Веселее не стало. Скарамуш и сам это понял, нахмурился, побарабанил по столу пальцами и, сославшись на государственные дела, извинился и откланялся. А я сказал: "От смешного до грустного путь недолог. Вот ты сидишь в ложе и в театральный бинокль наблюдаешь за тем, как актеры разыгрывают драму. Если они играют хорошо, ты увлекаешься их игрой и плачешь, и говоришь: "Никогда, никогда больше не будет такой женщины! Они убили ее! Как же мир после этого не взорвался! Как он смеет после этого быть?" Но потом ты вспоминаешь, что это актеры. Окончится спектакль, они снимут свои театральные облачения, сотрут грим и будут болтать между собой о каких-нибудь глупостях, а потом отправятся по домам. Если я не ошибаюсь, впервые этот факт был замечен при императоре Нероне. И ты можешь посмеяться над тем, как устроен этот мир, но вдруг ты вспоминаешь, что ножи и яд на этой сцене вовсе не бутафория, и тебе снова становится грустно". Колыбельная Ты хочешь тепла, ты хочешь, чтобы никогда не было холода. Посмотри - видишь, падает звезда? Это Солнце. Загадай желание, и оно непременно исполнится. Закрой глаза, дай им отдых. Усни, и ты увидишь страны, где никогда не бывает зимы, они ждут тебя, они всегда рады принять тебя, они твой дом. Усни, пусть тебе приснятся страны, где никогда не бывает зимы. Где никогда не бывает зимы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И пришел Ланцелот в пустынную местность, и ни одного дерева не было окрест, только песчаные дюны. На гребне одной из них сидел на табуретке человек, склонившись над чем-то, что было перед ним, и сначала Ланцелот подумал, что он склонился так из-за ветра, который гнал тучи песка, так что приходилось щуриться и прикрывать лицо рукой, однако, подойдя ближе, увидел, что человек этот поглощен своими чертежами, которые он рисовал на песке прутиком. - Простите, что побеспокоил вас, - обратился к нему Ланцелот. Человек посмотрел на него, кивнул и вновь принялся чертить. - Вы не скажете, как мне пройти к морю? - К морю? - переспросил человек. - Но вот же оно. - Где? - Ланцелот в недоумении огляделся. - Я вижу только песок. Человек приподнял край своей мантии и показал на книгу, на которой сидел. - Здесь сказано. Это берег моря. Здесь он сидел. - Кто? - спросил Ланцелот. - Кто сидел? - Учитель. - Ах вот оно что, - сказал Ланцелот. - Магистр диксит. - Да, - сказал человек с прутиком. - Так написано. Здесь. - Я понял, - сказал Ланцелот. - Некогда здесь было море, но по прошествии времени море отступило, и здесь стала суша, и ветер движет по ней песчаные дюны. Человек, казалось, не слышал его, погруженный в свои чертежи. - Простите, - сказал Ланцелот. - Но не подскажите ли вы хотя бы, в какой стороне маяк? - Маяк? - человек с прутиком на секунду задумался. - Вам следует дождаться ночи, и тогда вы увидите его огонь. Он виден издалека. - Но я не люблю идти ночью, - возразил Ланцелот. - Ничем не могу вам помочь, - сказал человек недовольно. - Прошу извинить меня. Великодушно. - Для чего же мне дожидаться ночи? - сказал Ланцелот, пожав плечами. И вытряхнув из своих ботинок песок, он бодро устремился в путь. Так Ланцелот пришел к маяку. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Между прочим, - сказал Скарамуш. - Вы обещали порассуждать о метемпсихозе. - Неужели? - удивился я. - А почему бы и нет? - сказал Скарамуш. - На мой взгляд, это самое запутанное явление в мире. - Никакое явление не бывает запутанным больше, чем его толкование, - внушительно заявил Скарамуш. - Но к чему увеличивать путаницу в мире, и без того уже весьма изощренную? Например, некоторые утверждают, что душа человека может переселиться в тело животного - об этом сказано в "Тибетской книге мертвых" и... - Этого вполне достаточно, - перебил меня Скарамуш. - Но животных на нашей планете становится все меньше, а людей, напротив, все больше. Если так пойдет и дальше, то людям скоро вообще не в кого будет перевоплощаться кроме как в людей или в ангелов. Основываясь на этом, можно утверждать, что численность населения нашей планеты напрямую связана с эволюцией. Скарамуш покачал головой. - Это спорное утверждение. - Не более спорное, чем то, что человек может перевоплотиться в животное. - Пора делать вывод, - сказал Скарамуш. - Уже? - удивился я. - Что ж... Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. - И это все, что вы можете сказать? - Ну почему же. Сказать-то я могу многое, только я все равно ничего в этом не понимаю. - Зачем же тогда было рассуждать о метемпсихозе? - Так ведь это вы настояли, магистр! - И вовсе я не настаивал, - вздохнул Скарамуш. - Но продолжайте, раз уж не сумели вовремя закончить. - Закончить тут ничего нельзя, - сказал я. - Можно только остановиться. - Если сделать это вовремя, то это одно и то же. - В таком случае, я буду говорить, а вы остановите меня. - Начинайте, - сказал Скарамуш. - А я засеку время. - Если вы сделаете это, магистр, я окажусь в цейтноте, стану нервничать... - Начинайте же, сударь! - сказал Скарамуш, теряя терпение. - Дух самоубийцы, - сказал я. - Чем не пример? - Это тот, что витает над краем бездны? - Тот самый, - кивнул я. - Он вселяется в каждого нового путника, идущего по горной тропинке, и когда тот, повинуясь внезапному и неодолимому импульсу, бросается в пропасть, этот дух вновь теряет свою телесную оболочку. До следующей жертвы. - И что же? - пожал Скарамуш плечами. - Не станете же вы уверять меня, будто знаете, как это все началось! - Не стану, - сказал я. - Но догадываюсь, что кто-то должен был быть первым. - А почему бы вам просто не обозвать этого духа вирусом временно неизлечимой болезни и, снабдив подходящим латинским названием, не похоронить его с миром в какой-нибудь пыльной папке с грифом "Ничего не поделаешь" или "Принять к сведению"? - Не думаю, что это болезнь, - с сомнением сказал я. - Или болезнью может быть вся жизнь? - Что ж, - сказал Скарамуш. - Говорят, от нее умирают. - От жизни нельзя умереть, - заявил я. - Да и смерти никакой нет. - А иначе, какой был бы смысл рассуждать о метемпсихозе, - подхватил Скарамуш. - Иначе все вообще бессмысленно. Ведь Хлоя умерла. - Теперь вы скажете, что вы - это Борис Виан. - Не скажу. - Почему же? - Потому что, я не знаю, так ли это. Ведь как вы справедливо заметили, я не знаю, с чего и как все началось. Может быть, я Федра... - Ах, да, - сказал Скарамуш. - Что ж, очень возможно... - С другой стороны, - продолжал я. - Предположим, что некий демон беспрепятственно перемещается по странам и эпохам, вселяясь то в одного, то в другого путника, в результате чего разные люди проживают порой почти в точности одинаковую жизнь. И если верно утверждение о том, что всякое событие происходит дважды - первый раз как трагедия, а второй раз как фарс, то возникает вопрос: "Откуда же тогда столько одинаковых трагедий?" - Вы так и собираетесь закончить вопросом? - А что, уже пора делать вывод? - Этот вопрос я от вас уже слышал. - Что же мне делать? - А скажите что-нибудь, все равно, что, - посоветовал Скарамуш. - Что бы вы ни сказали, на каком-нибудь этапе ваших рассуждений, это вполне сойдет за вывод. - Мне эта мысль представляется слишком сложной, - признался я. - Прекрасный вывод! - удовлетворенно сказал Скарамуш. - Но я вовсе не это хотел сказать! - А вот это уже излишне, - заметил Скарамуш недовольно. - После того как вывод сделан, рассуждать не принято. Это дурной тон. Разве вас не учили этому? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Имеет ли жизнь смысл, или не имеет? Стоит ли, вообще, жить? Вот вопросы, на которые я не могу себе ответить. Так говорил странствующий философ. - Поздно рассуждать, сударь, - возразил ему Дитрих. - Родились уже. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша Будучи на балу при дворе одного из германских князей и оказавшись в плену этикета, полковник Едренин был принужден танцевать гавот. Фрейлина, танцевавшая с ним, рассказывала потом, что он вполголоса бормотал самому себе: "Ать - два, левой, правой". Когда же ошибался в счете, командовал: "Отставить!" - Неужели русский полковник воображает себя целой армией? - недоумевала она. Придворная дама не видела разницы между полком и армией и, конечно же, не догадывалась о том, что Едренин не умел вообразить ничего кроме противника, но и тогда неизменно оставался верен присяге. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В пустыне к Ланцелоту подошел грустный человек. - У вас не найдется веревки? - спросил он. - Удавиться? - прошептал Ланцелот; он едва разлеплял губы от сильной жажды. Незнакомец криво усмехнулся и объяснил: - Видите ли, я нашел колодец... - Где?! - вскричал Ланцелот. - Но нет ни ведра, ни веревки... Нас было двое. Мой приятель так обрадовался виду колодца, что немедленно бросился в него... - Утонул? - Утонул. А у вас... - Что? - спросил Ланцелот. - Веревки не найдется? - Найдется! Ведро, веревка, все что угодно! Веди! Незнакомец едва ли ему поверил, но все же сказал: "Пойдемте". Так Ланцелот не умер от жажды. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ланцелот пришел в Александрию, вышел к берегу моря и приблизился к маяку. У подножия его он увидел человека, сидевшего неподвижно на камне; человек этот смотрел на море. Ланцелот присел рядом с ним, а солнце было похоже на расплавленную медь, но уже остывало и бессильно клонилось к крышам города как бы в сонном, болезненном оцепенении. Человек повернул к Ланцелоту лицо и сказал: "Возьми этот маяк. Ведь тебе идти через ночь". - Я не могу этого сделать, - возразил Ланцелот. - Он слишком тяжел. Человек рассмеялся и сказал: "Ты несешь на плечах тяжесть Вселенной, а говоришь, что не можешь поднять камня?" - Для чего мне быть берегом, когда я могу быть кораблем? - сказал Ланцелот. - Ты не хочешь быть как берег, - медленно проговорил человек. - Так может быть, поужинаем вместе? Я знаю одну приличную забегаловку. - Идет, - сказал Ланцелот. И, поднявшись на ноги, они отправились ужинать. Продолжение одного разговора - И вот, когда я отчаялся найти утоление своих желаний, я объявил войну всему миру в лице женщин. Это была настоящая мания. Стоило мне познакомиться с понравившейся мне женщиной, и я уже не мог успокоиться, пока не завладевал ей. Или, как мне казалось, завладевал. Только вот нравились мне женщины все реже и реже. - Должно быть, ты изощрился до крайности. - До крайности. - Поразительно, - сказала Элисса. - Что именно? - Я полагала, что женщина отдается до конца лишь в постели. - Не стану тебя разубеждать. Так оно, наверное, и есть. Но в то время я так не думал. - Главное вовремя переключиться на другую женщину, да? - Победа всегда - лишь миг. Она и не может быть ни прочной, ни окончательной. Весь секрет в том, чтобы миг этот как следует запечатлеть. Поставить побежденного на колени, устроить триумфальное шествие, учредить орден или придумать еще что-нибудь в этом духе. Все что угодно в пределах воображения и вкуса. - И ты полагал свою войну успешной? - Да, почему бы и нет, раз я сумел убедить себя в том, что не родилась еще на земле женщина, которая устояла бы против меня. Так что твоя участь, о божественная, была предрешена задолго до того, как мы с тобой встретились в тот счастливый июльский вечер. - Судьба? - Наверное. - И все, что произошло, не было для тебя неожиданностью? - Было. Полнейшей. Разве мог я предположить, что влюблюсь? - И как долго продолжалась эта военная кампания? - Все время, пока моя армия была победоносна. - И долго она оставалась победоносной? - Все время, что она у меня была. - Что? - сказала Элисса. - Пока у меня была армия, она была непобедима. - И первая же неудача уничтожила ее? - В союзе с последующими победами. - С какими победами? - А о какой неудаче ты говоришь? - Ты меня совсем запутал. - Впервые в жизни перешел на милицейский стиль, и вот тебе пожалуйста! Запутал. Ричард Бах только так и изъясняется, и ничего. - Прости. Я поняла, о чем ты говоришь. - Тогда вернемся к протоколу? - Прошу вас, сударь. - Вы очень любезны, сударыня. Расскажу, как я открыл для себя Одоевского и русский романтизм. Дело было так. Каждый раз, одержав очередную победу, я подобно Ганнибалу не умел использовать ее в полной мере. Что могло утешить меня, когда, несчастный, я плакал, зарываясь лицом в подушку, орошая ее слезами столь обильно, что должен был переворачивать ее другой стороной, если не хотел спать на мокром, какие слова, какие доводы могли заслонить от меня жалкое мое положение? Я был беспомощен, унижен и чувствовал себя непоправимо оскорбленным. И еще сильнее ненави