ная его достопримечательность -- разноцветные фонтаны на улице, вокруг которых все и выпивают. Далее идет бар All star. Там во дворике во дворике в одном углу бар, в другом -- огромный телеэкран под открытым же небом, а посреди -- бассейн... Выпил, поплавал, на плаву узнал различные новости. Вылез, вытерся, и на шоппинг в ювелирный магазин с простецким названием Tresures, который в 11 вечера торгует золотом в лучших традициях турецких курортов. В витрине кроме побрякушек выставлен призывный текст: "У нас не так дорого как может показаться." Рядом -- кафе с зазывным названием Scandals. Следующее - Avalon, перед которым рекламное блюдо с серьезного размера креветками. И ими соблазняюсь и остаюсь ужинать. За соседним столом девица в белом платье и одной длинной белой же перчатке - надо же, какие тут капризы моды! Одинокая перчатка, впрочем, при более внимательном рассмотрении оказалась гипсовой повязкой. Куба далеко, Куба рядом Надо сказать, что над Ocean Drive висит бледное жидкое облако дорогого сигарного дыма. Это оттого что девица с уличного лотка торгует сигарами: толстенную Коибу она отдает за 13 долларов, за Монтекристо просит червонец. --Куба? -- спрашиваешь. --Си, -- отвечает мулатка-лоточница. Неподалеку в кафе сидят двое черных, точней коричневых, он и она. Это точно не местные, это явно кубинцы, -- местные взяли б гамбургеров, а эти заказали королевских креветок. И рому. И еще они изредка смотрят куда-то вдаль, там, где в черноте близкий океан, и всего 90 миль до Кубы. У них лица людей, которые привыкли к сложным отношениям с действительностью --- точно Куба! Город вообще говоря наполовину латинский. Вы помните, сюда с острова свободы бежали, да и сейчас, куда ж деваться, бегут кубинцы на жалких плотах. Те, которых не сожрали акулы, гостеприимно вылавливаются береговой охраной США, снабжаются статусом беженца, американским гражданством и поселяются во Флориде, где самый для них подходящий климат, -- вот ведь забота! Теперешние русские эмигранты этому завидуют. Эхе-хе... Вот сокрушится на Кубе антинародный режим, и сразу пройдет американская любовь к кубинским диссидентам. Настанет день, и им тоже объяснят, что только лохи ставят общечеловеческие ценности вперед американских... Вот видите, как все ж много зависит от климата. От нас через Берингов пролив так в Штаты не побегаешь. Тень звезд Вам, может, приятно будет узнать, что вы не одиноки в своем интересе к Майами Бич. Отъехав на север от Хилтона, вы сможете осмотреть дом, в котором у Пугачевой квартира. Странно только, что пляж там через дорогу. Эта странность навела меня на подозрение, что квартиру ей подарили риэлтеры - и тем сделали своему бизнесу серьезную рекламу. Имеются тут и другие заслуженные работники эстрады. У Сталлоне где-то тут не квартира даже, но дом, это на Бликер стрит. Но недвижимость свою он, говорят, продает из-за конфликта с местным населением. Которое так лезло к нему знакомиться, что он вынужден был заради privacy отгородить кусок моря и уж совсем было перекрыл беговую дорожку в близлежащем парке. Однако оказалось, это все незаконно, -- короче, он решил на все плюнуть и перебраться в иные места, не осознав, что только там и хорошо, где нас нет. На том же Ocean Drive вам будут показывать гостиницу, в которой уже раз 20 как останавливалась Шер. "А вот дом того самого Версаки", -- как-то кивнул в сторону таксист. --Кого, кого? --Ну это такой дизайнер голубой, его застрелили, -- комментирует водила. Но - пусть мертвые хоронят своих мертвых. А вот Донна Каран, которая жива и неплохо себя чувствует, чтоб она была здорова. У нее тут магазин. Дорогая Донна Каран! Я в него зашел, чтоб выполнить поручение -- меня кто-то просил разузнать про новости женской моды в Майами. Зашел я и прям сразу к продавцу, черненькому такому небольшому итальянцу. --А скажи-ка ты мне, что у вас нынче в моде? --Да откуда ж я знаю? Мое дело продать! Ты скажи, сколько думаешь бабок на это потратить, и я тебе тогда сразу что посоветую... Ну положительно мы же на Центральном рынке торгуемся с азербайджанцем, так? Откуда ж тогда такие заходы? Продавец заскучал и начал меня знакомить с блондинкой, которая вблизи нас рылась в развешенных платьях, -- он уверял, что я ей приглянулся. --Это что, твоя подружка? --Нет, просто покупательница! Я подумал, что ты ей понравился, вот я решил вас познакомить. --Don't fuck around with me! I'm pissed off about you! Пошел ты.... Честно говоря, я в Донну Каран зашел укрыться от дождя, и уж потом вспомнил, что было у меня поручение. (Что касается дождя, так он шел к тому времени уж вторые сутки и меня просто достал.) Магазинчик этот расположен в самом начале Ocean Drive. На входе там выставлен последний крик, свежее поступление -- этакий ансамбль из кофты и мини-юбки, все в черно-серебряную полоску, с черным шарфом, к которому прицеплена пара тонких птичьих перьев. Кроме перьев, все синтетика. 270 баксов. Мне оказалось, что одетую таким образом даму можно сводить пивка попить в Сокольниках или даже в кино... Также мое внимание, не скрою, привлекли два длинных черных платья все из того же -- не знаю почему уж такого модного -- полиэстера. Платья отличились жесткими выпуклыми бюстгальтерами, приделанными поверх ткани. А в одном из платьев под грудями устроены круглые отверстия -- диаметром с донышко пивной банки; видимо для вентиляции, столь уместной в тропиках. Платье встает в три сотни, это к сведению любознательных любительниц моды. Считаю свои долгом также упомянуть короткие, зато по 118 баксов, блузки преимущественно серые да розовые. Львы и аллигаторы Час езды от Майами, и вы на сафари. Едете в машине по грунтовой дороге, пролегающей по пересеченной местности, и наблюдаете жизнь диких зверей в обстановке, сильно приближенной к натуральной. К примеру, вот львы. Они спят, катаются по земле, лениво как бы дерутся друг с другом, занимаются любовью. Насчет последнего вам, может, любопытно будет узнать, что акт у них протекает быстротечно. Это первое, что удивляет в этих царственных зверях, -- уж им-то куда спешить? Не суслики ведь, право. Второе: это все происходит не только быстро, но и совершенно бесстрастно. Пассивный партнер вообще и ухом не ведет, он равнодушно смотрит в пространство, и ни один мускул не дрогнет на его морде. Партнер же активный утруждает себя 20 секундами вибрирования, после слезает и отходит в сторону с видом все той же смертной скуки, с какой он и залезал. Разумеется, термин "пассивный партнер" уже раскрыл вам глаза на тягу царя зверей к гомосексуализму. Проявления которого вы наряду с другими признаками так называемого общества вы легко сможете на этом сафари отследить. Чего вам в львиной жизни увидеть не удастся, так это их вольной охоты: травоядные живут отдельно от львов и отгорожены от них серьезным железным занавесом. Что лишает ситуацию необходимой остроты. Кроме львов и антилоп, вы сможете, раскрыв рот, наблюдать за слонами, бизонами и проч. И даже вступать с ними при желании в контакт. Так, в открытое окно моей машины страус засунул свою здоровенную голову и стал щелкать клювом, вымогая продовольственную помощь. Я эту голову еле вытолкал, и тогда зверь, подлец, с досады разорвал резину дворника. Что касается аллигаторов, то к ним надо ехать отдельно, это почти полдороги на Ки-Уэст --- часа полтора добираться. Там располагается здоровенное, сколько-то там сот гектаров, проточное болото, поросшее осокой. Вот о нему-то и плавают аллигаторы. Их, прикидывающихся бревнами, вы отчетливо увидите с моторной лодки, мысли о прочности которой непременно взволнуют вас. Впрочем, они редко когда бывают длиннее двух метров. Хотя, конечно, и пятиметровые попадаются. Вашему вниманию будут также предложены аллигаторские гнезда, с виду совершенно птичьи, только побольше. На суше аллигаторы собраны сотнями в вольерах. Они там лежат вповалку друг на друге, изредка поднимая голову, чтоб зевнуть и порадовать туриста мерзкой пастью. Может, таким манером они требуют очередную порцию просроченной курятины, из которой состоит их рацион. Если вы туда попадете в грозу, сможете насладиться бешеным ревом аллигаторов - они орут громче и страшней чем львы. Ничего веселого, скажу я вам, в аллигаторах нет. Они своей недвижимостью, цветом и холодностью похожи на чугунные болванки. Что хорошего? Тупые они твари, мозг у них с грецкий орех. Аллигатора вы там можете спрашивать в ресторанах; говорят, похоже на курицу. Я задумался над этим и взял уж сразу курицу - предпочел оригинал копии, пусть даже и здоровенной. Космодром На полпути между Майами Бич и Орландо вам попадется космический центр им. Кеннеди, в котором вам обеспечат достаточной остроты переживания. Там приходит пронзительное осознание того элементарного факта, что космос - он не только русский. Как мы относимся к жизни и как они, как по-разному мы бережем свои таланты, достижения и богатства - глубоким впечатлением от этого контраста вы тоже насладитесь. Для большего эффекта перед отлетом туда зайдите в павильон космонавтики на бывшей ВДНХ; пару лет назад я там нашел сотню ларьков, в которых таиландцы торговали дешевым ширпотребом... В центре Кеннеди все немножко по-другому. Китайских маек и кепок там, конечно, тоже полно, но они меркнут перед богатством роликов, которые крутятся там повсеместно, рекламируя Америку. А самая убедительная реклама идет живьем: ваш тур можно подгадать в запуску Шаттла и лично его пронаблюдать. Допуск получить очень легко, это ж все-таки не Байконур - достаточно заказать номер в правильном отеле, и вы все увидите с личного балкона либо с террасы ресторана или, допустим, с пляжа. Ки-Уэст Некоторые отдыхающие легко пропускают самое интересное, ограничившись осмотром богатых парадных мест Флориды и поленившись съездить в Ки-Уэст - всего-то 4 часа на машине. Мне таких людей искренне жаль. Тихий провинциальный двухэтажный Ки-Уэст -- это, в сущности, аналог нашего Коктебеля (там тоже тусуются творческие личности). Каким он был бы, подкинь кто в его бульон специй цивилизации. Едешь туда по дороге -- в сущности, по мосткам, соединяющим островки... Такие у нас были бы населены беззубыми безутешными пенсионерами, беспочвенно ожидающими завоза соли и муки на зиму. Там полно легких летних домишек, каких и нас настроено полно для курортников. Но мы таких халабудок стесняемся и сторонимся, в то время как Америка вся застроена щитовыми домами (каркас, синтетический уплотнитель, а сверху пластиком оббито) - правда большими. Забавно, что у нас даже пенсионер на своих 6 сотках норовит построиться из кирпича - что там разве миллионерам и приходит в голову. У нас же размах! Это по-нашему, все или ничего. Чаще, конечно, получается второй вариант... "Даже бывалому путешественнику трудно отыскать более гордый народ, чем русские", -- размышлял я, сидя в простеньком прибрежном баре, настолько незамысловатом, что там даже кондиционера нет. На мысль меня навели посетители. Так вот сидит, сидит парень в линялой майке и шлепанцах на босу ногу, ест сэндвич с кислым местным пивом, а после проходит на пирс и отчаливает на личной двухпалубной яхте. Куда глаза глядят. А наш брат, у которого ни кола ни двора, чего уж там про яхты рассуждать, брезгует заведениями ниже пяти звезд... А тут все по-другому, тут вообще все запросто. Взять, например, устриц, с которыми так носятся в Европе за бешеные деньги. Тут их едят запросто в шортах по дешевке к пиву, дюжину за 8.25. Мидии же -- фактически крымские, дармовые -- выходят даже дороже: 9.95. Простота тамошних нравов способна умилить. Захожу как-то в мелочную лавку. У видя меня, не очень пьяный мужчина ткнул в меня пальцем и сказал своей собачке, которая тут же рядом покручивала хвостом: --Укуси его! --Это за то что я русский? -- спрашиваю. --О! Точно! -- искренне радуется он, но потом добавляет серьезно: --Мы тут посоветовались с ребятами, и нам показалось, что у нее бешенство, -- объясняет он мне доверительно с заговорщицким видом. - И я подумал, а хорошо бы на тебе попробовать. Парень ты вроде неплохой... --Спасибо, -- говорю, -- за доверие. Человек с собакой уходит, не укусив меня, и мы расстаемся уж совсем по-дружески. А вы все ругаете американцев! Ранним утром отправляюсь на рыбалку. Выбрал я старомодный трогательный катер с названием Tortuga. Этот белый кораблик бодро тарахтит дизелем, встревая в Гольфстрим. Наркотический запах свежесдохшей рыбы, гнилых водорослей, мокрых канатов, слизью с чешуи, перегретого корабельного пластика. Кругом синяя вода и голубое небо, а вдали еще виднеется американский берег. Ну что, читатель ждет уж рифму "розы" - ну вот вам скромная рыбацкая байка. Закидываю спиннинг, и вот пожалуйте, через пять минут чувствую тонкое дерганье на том, на подводном конце толстой лески. Нервно мотаю, уверенный, что обязательно сорвется - и достаю пятнистую рыбку сантиметров 35 длиной. Она восхищает меня своей доступностью, отзывчивостью и экзотичностью! Как называется? Strawberry grouper, а по-русски не знаю. Специальный мальчик, который состоит при капитане, ржавыми плоскогубцами выковыривает из рыбки здоровенный, которого она никак не была достойна, крючок, я цепляю на него кусок скумбрии - и вперед. Я потом таких еще штуки три вытащил. Попался также один yellowtail snapper. Следующим был red grouper, которого капитан лично замерил дюймометром и сказал, что рыбка маловата. --А, понял, это шутка такая! -- говорю я. Рыба потому что сантиметров 45. Но капитан мою рыбу выкидывает за борт. Оказывается, red grouper, не доросший до 20 дюймов, считается мальком. --Да ладно! -- говорю я. - Подумаешь! Съели бы, и все дела. --It's illegal, -- настаивает капитан. --Ага. Вам как устав ООН нарушать, так ничего, а как рыбку съесть -- так сразу illegal. --Это точно... --- весело отвечает капитан. Что касается барракуды - опознал ее капитан, кинув взгляд через плечо - так она, тварь, перегрызла леску и ушла в полуметре от поверхности. Я только рассмотрел ее серебристое нежное тело, которое сверкнуло в этом морском импровизированном стриптизе и ушло обратно в свою родную американскую глубину. --Да и хрен с ней! -- утешал себя я. - Барракуды же все равно ядовитые и несъедобные, какой с них толк? Но капитан вынужден был меня огорчить: только крупные ядовиты, а в нашей едва ли метр и был, она, значит, съедобна. Если рыбалка на что похожа, так это на процесс любви. Азарт, внезапность, адреналин, -- ну вы понимаете. Сходство даже в мелочах: мокро, скользко, дыхание захватывает, сопишь, да что там! Но рыбалка выгодно отличает от любви -- тем, что ты сам себе хозяин. В любой момент встал, плюнул и ушел, а после хоть через год в три часа ночи возвращаешься, и чувствуешь себя как дома, никто тебе слова не скажет. К тому же рыбалке можно предаваться открыто, на глазах у любой жены. Ладно. Закончена рыбалка. Я уже читаю ваши мысли: добычу выкинуть на помойку, капитану 100 долларов чаевых, и в ресторан обедать. Не совсем, не совсем так! На чай - пятерку; это за то, что рыбу твою разделали. Эти филе несешь в ресторан, и там тебе их приготовят по твоему рецепту. Причем, я специально выяснил, бесплатно! Деньги возьмут только за гарнир. Лично я свою добычу за раз съесть не смог, и официантка не спрашивая сложила недоеденное в изящную коробочку из пенопласта. Эта близость к дикой природе, к первобытным нравам, когда сам ловишь добычу, при том что в любой момент можно соскочить обратно в серьезную замечательно отлаженную цивилизацию... Очень странное переживание. Или взять дом-музей Хемингуэя... Нет, он стоит отдельного рассказа, который будет ниже отдельной главой. ...Мне повезло. Я уезжал из Ки-Уэста при совершенно счастливых обстоятельствах. Пошел на пляж - а там "Health danger, no swimming". --Что ж, интересно, так? -- спрашиваю у двух голубков-гомиков (они тут на каждом шагу), воркующих на террасе домика у самого пляжа. --Да вот канализацию прорвало, и теперь тут палочка, -- порадовали они меня. Очень мило! Ладно, залез в бассейн. А тут как раз гроза со страшными молниями, и жестокий ливень. Плюнул я, собрал вещички и поехал в аэропорт, как раз стало пора. Только так и надо уезжать, запомните на тот случай, если вдруг окажетесь в каком замечательном счастливом месте... 41. Ки-Уэст, любимая клавиша папы Хема Нежная доверчивая юность: Хемингуэй. Теперь, да, нам, бывалым и прожженным, никто не указ, и плевать, - но тогда! О, тогда... "Никогда я не буду в Париже молодым", -- как за всех нас сказал М. М. Жванецкий. А Хемингуэй в Париже был молодым - тоже за всех нас, невыездных, каковыми мы, казалось, останемся до самой смерти, после которой наши души только и смогли бы кочевать, не обремененные паспортами, багажом и жизненно важными органами (без которых тогдашний Париж, впрочем, был бы не впрок). Я с ясной и болезненной остротой это чувствую: если б Хем просидел всю жизнь в своем Оук Парке, штат Иллинойс, и написал бы кучу гениальных текстов - нет, не висели б его портреты по советским квартиркам, нет, над его черными книжками не мечтали б мы хоть раз в жизни напиться в Париже и порыдать там пьяными слезами. (Ведь Фолкнер легко оставлял равнодушными.) Но, видите, Хемингуэй в юности сделал поразивший нас рывок. Вот смотрите: он родился в Америке(!). И из нее поехал на войну (!) - 30 лет назад, когда мы не знали ни Афгана, ни Чечни, войны дышали могучей живописной романтикой... А война та, на которую он так по-мужски поехал, была не где-нибудь, но в самой Италии (!). В которой он был красиво - без того, чтоб потом, как Николай Островский, всю жизнь лежать в гимнастерке парализованным -- ранен. И у него там был роман с иностранкой, перед фамилией которой стояло словечко "фон". Любовь, разумеется, была несчастной - а на кой ляд нам в 20 лет любовь счастливая? Чтоб пеленки стирать и к теще на блины? Несчастная всяко получше, по молодости-то лет. И вот после этих головокружительных приключений, которых другому б на всю жизнь хватило с лихвой, он еще и едет в Париж. Да не на неделю с группой, со стукачом, с 80 долларами в потном кулаке, как некоторые, - но запросто, по свойски, чтоб там поселиться и пожить как дома. Уму непостижимо. И вот он сидит там, в своем счастливом Париже (правда, он там, к нашей досаде, сдуру женился), и пишет тексты. А в них - все война, да девушки, да путешествия, да пьянки. Ну у нас таких писателей в стол полно было, - но этот же еще и публиковали все немедленно! А парню, да что там парню - мальчику! - заметим, 22 годка всего. По нашим меркам, ему б курсовую сдавать да на картошку, и унижаться, мечтая протыриться в Болгарию, в эту курицу не птицу. Черт, как же я все-таки ненавижу большевиков, когда думаю про это все. В общем, к 22 годкам нажил он и повидал столько, что ему уже как будто 70 и помирать пора. Но это было только начало - к нашему восторгу, к нашей мучительной досаде... Да. Так вот в Париже познакомился он как-то запросто с самим Дос Пассосом, и тот ему между делом, в светской беседе, рассказал про неземную красоту некоего островка у берегов Флориды под названием Ки-Уэст. (Некоторые переводят это как "западный ключ", я же предпочитаю вариант "клавиша"; гляньте при случае из окна аэроплана, вы увидите целый ряд этих клавиш, из которых заинтересовавшая нас будет самой далекой от материка). Хемингуэй как-то лениво, ну на месяцок разве, чисто в отпуск, туда поехал. Дело было в 28-м. Приехал, значит, он туда по быстрому отдохнуть, и... застрял там - по выражению Пушкина, с которым тоже что-то подобное случалось, "как еловая шишка в жопе". Не смог оттуда выбраться пусть даже и в сам Париж. Просто стал там, на острове, жить, и все. Легко его в этом понять, я сейчас вам объясню, отчего его так затянула текучка, одолела суета - до такой степени, что невозможно было и мечтать о том, чтоб вырваться из заколдованного круга. С утра, с самого ранья, в полшестого, значит, подъем. Окунуться в море, чуть поплавать, и за работу: хочешь не хочешь, а надо было срочно переписывать набело то самое "Прощай, оружие!". Это с 6 утра до 12 дня. Ну, бывало, конечно, и до двух, если хорошо шло. Если вам интересно, сообщу такую интимную деталь: писал он со средней скоростью одно слово в минуту. За смену выходило 300, максимум 700, как уверяют историки. Чтоб вы могли сами прикинуть, много это или мало: глава, которую вы в этот момент читаете, доросла до 673 слов. Труды осуществлялись классиком не в самом доме, а во флигеле рядом. Там на втором этаже был особый кабинет, а из него - мостик в главный дом. Да. Значит, только выполнил план, надо тут же все бросать и, наскоро перекусив, мчаться на рыбалку, дружки уж набились в катер, мотор завели. И вперед - в Мексиканский ли залив, в Гольфстрим ли. Я пробовал и могу сказать: это, господа, просто роскошь. Не слабое, ленивое и редкое, как это случается в холодной медленной России, дерганье лески - но частые и сильные толчки спиннинга. Не плотва на том конце, но, к примеру, барракуда, а то и вовсе марлин! Это не шутки... Потом достаешь эту здоровенную рыбу, тяжелую, мускулистую, сопливую, она бьется в руках, и надо ее рубануть топориком по темени, чтоб она пришла в себя, то есть наоборот. А если такая рыба сорвется? Да плевать, через пять минут другая клюнет, причем не хуже. Ну вот, наловили рыбы, накачались по волнам, день прошел, возвращаешься домой с добычей - и ну ее разделывать да готовить. Жены Хемингуэя к этому склонны не были, они на кухне и не показывались, так что рыбу он готовил собственноручно. С другой стороны - поди плохо! Далее обед. После которого - выход в город. Вы легко догадаетесь, что это чаще всего, если не сказать всегда, выливалось в серьезную пьянку. А нельзя ли было ему совместить обед из свежей рыбки с тем же пьянством? Увы! Американский менталитет простодушно не усматривает связи между выпивкой и закуской, - точно так же, как некоторые дикари уверены, что половой акт не имеет к беременности никакого отношения. Хотя, надо вам сказать, питейные заведения Ки-Уэста - я говорю про теперешнюю эпоху, в которую я посетил эти благословенные места, притянутый главным образом домом-музеем нобелевского лауреата, былого кумира, - разнообразны и уютны. При желании можно найти и жутко дорогой бар с официантами во фраках, -- но для этого ли вы добирались до теплых морей, до ленивых шуршащих пальм? Где даже миллионеры ходят в шортах и мятых майках, выпивают в дешевых кабаках и ночуют не в пяти-звездных отелях, но запросто в кубриках своих яхт? Эти кабачки и бары Ки-Уэста... Сплошь и рядом они без окон, без дверей, старинные, деревянные, - кажется, что в Коктебеле (это ближайший советский аналог) заведения и то более основательные. Вот образчик дешевизны: за 7 долларов берешь дюжину здоровенных свежайших устриц. Рыба такая, рыба сякая. Но мы отвлеклись. Вернемся же к главной теме и еще раз кратко обозначим распорядок дня г-на Хемингуэя в Ки-Уэсте. С утра - написание бессмертных литературных бестселлеров. Днем - богатая морская рыбалка. Вечером - дружеские попойки. И так 12 лет подряд. (С редкими отлучками куда-нибудь в Европу, если там происходило что-нибудь значительное наподобие испанской войны...) Это ли не счастье? Представьте себе, что Хемингуэй зовет кого-то туда к себе в гости, отдохнуть недельку. Можно ли было от такого отказаться? Запросто: Ильф с Петровым легко это сделали. Папа Хем, встретив их в Нью-Йорке во время знаменитого автопробега советских писателей по Штатам, их позвал, а они не поехали. Им, видите ли, было некогда. А ездить в Калифорнию к малахольным американским коммунистам, которые пороли всякую чушь, нашли время... Мало им было в России коммунистов. Что ж за народ, ей-Богу! Надо сказать, что поначалу, первые пару лет, Хемингуэи домик снимали, - как снимали дачи бедные советские молодожены. Но довольно скоро они переехали в собственный. Им подарили: дальний родственник, дядя жены, дал на обзаведение 8000 долларов. (Жена эта была у него уже вторая, Полина Пфайфер; первую, для справки, звали Хэдли Ричардсон.) Да, сильно упал с тех пор доллар. Не у нас одних проблемы! Когда вы будете прогуливаться по этому домику, экскурсоводша непременно напомнит, что жен у Хемингуэя было всего четыре, все они были писательницы - ну это еще ладно, - и все богаты! Осуждение ли в этом, американское ли трепетное и внимательное отношение к деньгам - Бог весть... Там же вам назовут точную сумму, вырученную от продажи рукописи романа "Острова в океане" (сам я подзабыл, нет ведь привычки мерить гения суммами в инвалюте). Рукопись провалялась в запертом сейфе (вам его покажут) лет 25 и была найдена только после смерти автора. Вот ведь щедрый талант! Написал великий роман и забыл его в шкафу, надо же... По-английски в названии про океан ни слова; он называется Islands in the Stream. Я так полагаю, что имеется в виду тот самый Гольфстрим, в котором мы с Хемингуэем рыбачили, даром что порознь и с сильным сдвигом по времени. Дом этот легко найти, это в самом центре острова, на Whitehead Street, на углу с Truman Avenue. Он построен из так называемого coral stone, кораллового камня, - похоже, это тропический аналог нашего скупого ракушечника. Перед осмотром полезно узнать, что дом этот страшно старый, это натуральный антиквариат и исторический памятник: его еще в 1851-м построил корабельный магнат по фамилии Тифт! Дом замечательный: во-первых, он просто большой, а во-вторых, по всему периметру второго этажа идет широкая крытая терраса. Внутри вы скорей всего сробеете перед лицом столовой мебели из ореха - испанская работа XVIII века. Вряд ли оставит вас равнодушным каминная доска из натурального греческого мрамора. Или фарфоровая фигурка голой девицы, подаренная самой Марлен Дитрих, ныне покойной. Если вы еще не подшились, вас непременно растрогает антикварный сейф, в котором писатель запирал от слуг свою выпивку... Удивят и кошки, которые в количестве 62 голов ходят по дому и вокруг. Трогать их руками нельзя: звери имеют статус музейных экспонатов и напоминают о странной любви писателя к кошкам, которых при его жизни тут было в точности 62. Стоит дом на очень приличном участке с пальмами и разными прочими экзотическими растениями, да в пяти минутах от моря. (И маяка, близость которого, как утверждают злые языки, и вызвала интерес к дому - так его легче найти, возвращаясь глубокой ночью из кабака.) Вы легко сможете все это сравнить с бедным северным Переделкино. Из-за соток в котором скандалили наши классики, чтоб, вселившись, показывать прогрессивному советскому режиму фигу в кармане. В то время как Хем - вот уж забавно так забавно - наслаждался жизнью в своей богатой южной асиенде на берегу персонального бассейна, какой не каждому члену Политбюро был доступен, и от души нахваливал коммунистов. Какой тонкий постмодернизм! Бассейн этот не сразу возник. В те годы американцы жили еще бедно и о такой роскоши даже не мечтали. Вы будете смеяться, но до самого конца 1930-х ни одного личного бассейна не было во всем Ки-Уэсте, а может, и во всей Флориде! И вот однажды, воспользовавшись длительной командировкой мужа - как раз в Испании началась война, - жена Хемингуэя решила приготовить любимому сюрприз. Весьма дорогой: в 20 000 долларов, что было в 2,5 раза дороже всего их богатого дома. Это и был тот самый бассейн. Приезжает Хемингуэй с войны, жена ему предъявляет сюприз: роскошный этот бассейн. А он, оказывается, ей тоже приготовил сюрприз: новую подружку Марту Геллхорн, которая, как это было заведено, после плавно трансформировалась в законную жену. Папа Хем привык, что всегда так: новая война, новая жена, новые бессмертные тексты, отъезд в новую страну на ПМЖ (на этот раз была, как вы помните, Куба). Избитый алгоритм, проторенная дорога, каждый раз одно и то же. Тоска! Неудивительно, что в итоге ему все надоело, и однажды для разнообразия он просто застрелился. Хотя, может, все дело в погоде - вы, как и я, не раз со священным ужасом замечали, как же сильно она действует на нас. Ведь известно, что классик прострелил себе голову не в этих благословенных теплых беззаботных местах - а, наоборот, в холодном северном Айдахо, в котором я когда-то немало поскользил на заледеневших заснеженных дорогах. И теперь я думаю: может, он просто избаловался там в своих нежных южных теплых морях. И сломался, вернувшись в нашу суровую действительность, которая протекает в стороне от дорогих туристских маршрутов. А мы - живем на нашем суровом полудиком севере всю жизнь. И в целом даже счастливы... 42. Эрнст Неизвестный "Живу как хочу, или пусть меня убьют" ...Он отважился поссориться с Хрущевым, когда тот был у власти, и помирился с ним, когда вождь был свергнут, а после поставил памятник на могиле бывшего генсека. И упорно отказывался от гонорара, но сын, Сергей Никитич, настаивал, совал пачку денег -- это когда они в машине ехали с Новодевичьего. И Эрнст наконец взял пачку -- для того чтобы швырнуть ее в открытое окно "Волги". В правдивость этой истории мало кто верит, но он упрямо рассказывает, что банкноты летели за машиной, кружась наподобие листьев. Красивый жест? Глупый жест? "Пусть Москва помянет Никиту", -- якобы сказал тогда Неизвестный. Вообще всемирная слава художника -- это не самое главное, что у него есть; слава, она кому только не выпадает! Эрнст больше впечатляет не как автор скульптурных произведений, но как могучий мужчина, железный человек с бычьей энергией и таким же упрямством, с "темпераментом убийцы" (его собственный термин) и звериной живучестью, пророческим даром и талантом рассказчика. Его русский, да, разбавился там американскими словечками: он произносит "КГБ" через "джи", свой участок возле дома называет property, в банке берет не заем, но loan, -- однако уважает пельмени и по русской привычке разминает и без того нежные слабенькие американские сигаретки. Но как же художественно сплетается в нем высокий штиль с изысканной нецензурной бранью! И в этом -- какая-то глубокая, нутряная, литературная интеллигентность. Сюжет его жизни очень ярок и контрастен: смертельно опасное происхождение (дед -- купец, папа -- белый офицер), хулиганское отрочество, фронтовая юность, трибунал, расстрельный приговор -- но штрафбат (причем он не любит слово "мужество", считая, что оно -- "для девочек"), тяжелая инвалидность -- но непрестанный тяжкий труд, та самая судьбоносная ссора с Хрущевым, дружба с самим Андроповым -- но в то же время конфликт со всем остальным КГБ, и своя, ничья больше позиция в искусстве и в жизни. Этой позиции он не оставил, предпочтя оставить СССР. Мы встречались с Неизвестным не раз и подолгу беседовали -- и в России, и Америке. Родословная -- Эрнст Иосифович, вы прекрасно выглядите для своих семидесяти лет. Человеку непосвященному ни за что не догадаться, что вы инвалид Отечественной войны, что у вас были тяжелые ранения -- вплоть до перелома позвоночника... Это потому, что у вас сильные гены? -- Мне повезло, что во мне есть и русская, и татарская кровь, хотя я и еврей. Я, как и Ельцин, уралец. Дед мой был купцом на Урале, отец -- белым офицером, адъютантом у Антонова. Один мой дядя служил у Колчака, другой -- у Деникина. Когда пришли красные, они решили моих деда и отца расстрелять. Но бабка вспомнила, что при прежнем режиме дед тайно печатал в своей типографии коммунистические брошюры. Она тогда нашла бумаги, которые это подтверждали, и отнесла "товарищам". Те расстрел отменили. -- Что вы думаете теперь про дедушку, который помогал большевикам? -- Думаю, что дурак он был... Мой отец после гражданской спрятался в Сибири, вы-учился на врача и стал хорошим специалистом. До последних дней -- а прожил он восемьдесят четыре года -- это был очень деятельный и сильный человек. Ничто не могло его сломить -- ни поражение белых, ни те опасности, которым он как офицер подвергался при коммунистах. Он был верен себе и оставался настоящим джентльменом, несмотря на все хамство окружения. Отец переодевался к обеду, повязывал галстук, ел вилкой и ножом даже тогда, когда весь обед состоял из кусочка хлеба, поджаренного на каком-то подозрительном масле. -- Ваша мать надолго пережила отца, на десятом десятке выпустила книгу стихов. -- Да, до такого возраста она сохранила удивительную ясность мысли. У нее сильные стихи: День ото дня все суше мой язык, И звуков гордых в горле не осталось. В движениях замедленных сквозит Суровость, одиночество, усталость. Хорошо сказано! Вася Аксенов это назвал "шекспировскими строками". В России маме не удалось опубликовать свои стихи. Это все шло в стол. Там издавались только ее научно-популярные (она биолог) книжки. Только когда мама переехала в Америку -- после смерти моего отца, -- удалось напечатать книгу "Тень души". Иллюстрировал ее, кстати, я сам... -- Кстати, об отцах и детях. У вас дочь, она тоже художница. Вы на нее влияете? -- Когда я уехал, она была большой девочкой... В России я был слишком занят, чтобы заниматься дочкой вплотную. Но я могу гордиться тем, что она не повторяет путь родителей. Я не навязывал ей своего метода и своей ауры, она нашла в себе силы стать художником самостоятельным, даже несмотря на влияние родителей. Ее мама Дина Мухина -- известный скульптор, блистательный керамист, -- исключительно талантливый человек. Дочь могла поддаться влиянию отца или матери... Как-то я предложил ей устроить выставку вместе со мной -- она не захотела... Может, она права! Ведь это был бы патронаж. Оля -- хороший художник, и я это говорю не потому, что она моя дочь. Ей уже можно выставляться. Лучше всего в Скандинавии: она, как уралка, близка к северной школе, я знаю, а у меня ведь в Швеции музей и студия... "Я перевел уголовную энергию в интеллектуальное русло" -- У меня буйный, необузданный темперамент. Когда я был мальчишкой, меня не звали драться стенка на стенку -- но вызывали, когда били наших. Я бежал, схватив цепь или дубину, а однажды и вовсе пистолет, -- устремлялся убивать. Я был свиреп, как испанский идальго. Но мне удалось перевести мою уголовную, блатную сущность и энергию в интеллектуальное русло. Если бы Пикассо или Сикейросу не дали проявить себя в искусстве, они бы стали самыми страшными террористами. Я знаю, что говорю, я ведь был с ними знаком. В юные годы -- мне было лет четырнадцать -- я начитался книг про великих людей и задался вопросом: как в этом циничном мире может выжить человек с романтическим сознанием? Я тогда решил на себе проверить, что может сделать человек, который отверг законы социума и живет по своим правилам. Солженицын поставил социальную задачу, а я -- личную. Мой лозунг -- "ничего или все". Или я живу так, как хочу, или пусть меня убьют. Не уступать: никому -- ничего -- никогда! Я столько раз должен был умереть... Я и умирал; в жизни было столько ситуаций, из которых невозможно было выйти живым, я в те ситуации попадал потому, что ни от чего не прятался, -- но какая-то сила меня хранила и спасла. Я удивляюсь, что дожил до своих лет. Так чем же я взял? Смею вас заверить -- абсолютным безумием (мне показалось, что этот термин маэстро употребляет вместо слова "гений". -- Прим. авт.) и работоспособностью. Та большая война -- У вас наколки на руке по вашему рисунку? -- Нет, рисунок не мой. Я был десантником, и все мы бабочек кололи, чтоб порхать. Бабочек и цветочки. А вот синее пятно -- видишь? Тут был выколот номер войсковой части, то есть это было разглашение военной тайны, -- так что начальство приказало заколоть... Эти наколки, конечно, глупость. Мы были мальчишки... Я приписал себе год и в семнадцать лет уже кончал военное училище, это был ускоренный выпуск. На фронт! Но, не доехав до фронта, младший лейтенант попал под трибунал. За убийство офицера Красной Армии, который изнасиловал его девушку. -- Я в войну шестьдесят два дня сидел приговоренный к расстрелу. Жопу подтирали пальцем, бумага ж была в дефиците, а я сказал -- давайте сделаем карты. Сделали! И шестьдесят два дня сидели играли в карты. В буру и в стос. И только благодаря этому не сошли с ума. Его не расстреляли -- сочли, что это слишком расточительно. Всего только разжаловали в рядовые и отправили в штрафбат. -- Вы не жалеете, что так вышло? А если б можно было переиграть? -- Была б возможность убить его еще раз, я убил бы его снова... Ты вообще знаешь, что такое смелость? Смелость -- это юность, это уверенность: "Мы не умрем". Это какая-то генетическая, блядь, ошибка, и от нее -- мысль про бессмертие. Это болезнь! И щас я физической смерти не боюсь. Я боюсь одного: недосовершиться. На фронте мне сломали позвоночник, выбили три межпозвоночных диска, три года после войны я мог ходить только на костылях -- были страшные боли, я от боли даже стал заикаться. Боль утихала только от морфия. Чтоб отучить меня от наркотика, мой папа, врач, прописал мне спирт. Я стал пить. Уж лучше спирт... Художник и власть -- Как начинается разговор про меня, так сразу вспоминают Хрущева. Как будто я не был художником до встречи с ним! -- кипятится Неизвестный. -- Хрущев! Да его будут вспоминать потому, что он поссорился со мной. А Брежнев?.. Да, я пил водку с ним. Мой товарищ из ЦК как-то позвал меня пострелять по тарелкам с большими начальниками. Постреляли, выпили. После меня включили в правительственную охоту: "Должен же там в компании быть хоть один интеллигент". Мне был куплен роскошный "Зауэр", которому нет цены, чтоб не стыдно было ездить на охоту с Брежневым. Но я ни разу не съездил: сказывался больным. Они там обижались: "Как же без интеллигента, имей совесть, сам не едешь, так хоть порекомендуй кого-нибудь!" Так я из интеллигенции им посоветовал Вознесенского позвать. Прощание с СССР -- Вы можете подробней рассказать, как вы уезжали? -- Я никогда не был диссидентом, принципиально. Хотя неприятности у меня были вполне диссидентские. Мне не давали работы, не пускали на Запад. Против меня возбуждались уголовные дела, меня обвиняли в валютных махинациях, в шпионаже и прочем. Меня постоянно встречали на улице странные люди и избивали, ломали ребра, пальцы, нос. Кто это был? Наверное, Комитет. И в милицию меня забирали. Били там вусмерть -- ни за что. Обидно было страшно и больно во всех смыслах: мальчишки бьют фронтовика, инвалида войны... А утром встанешь, отмоешь кровь -- и в мастерскую; я ж скульптор, мне надо лепить. Нет, нет, я не был диссидентом -- готов был служить даже советской власти. Я же монументалист, мне нужны большие заказы. Но их не было. А хотелось работать! Я шестьдесят семь раз подавал заявление, чтоб меня отпустили на Запад, я хотел строить с Нимейером, он звал. Но меня не пускали! И тогда я решил вообще уехать из России. Андропов меня отговаривал: "Не уезжай, дождись мальчиков из МИМО, они подрастут и сделают все как надо, все будет!" Но я не мог терять время. И думал, что умру... ну, в шестьдесят. Надо было спешить, чтоб что-то успеть. И я уехал... Это было десятого марта семьдесят шестого года. Западное гостеприимство -- Вы приехали на Запад новичком с шестью-десятью долларами в кармане. И встретили там Ростроповича, который давно уже был успешным, знаменитым, богатым... -- Слава Ростропович сделал меня членом американской элиты, в которую всю жизнь стараются попасть самые богатые и знаменитые люди, да не всем удается. И сделал он это на третий день моего пребывания в Америке. Мы тогда открывали мой бюст Шостаковича в Кеннеди-центре, и там Слава меня представил всем-всем-всем, кого он "наработал" за те тридцать лет, что он связан с Америкой. Я сразу вошел в эту среду. Энди Уорхол, Пауль Сахар, Генри Киссинджер, Артур Миллер, Рокфеллер, принцесса Крей -- я могу именами бросаться сколько угодно. Я был как свой среди самых модных светских снобов... Но! Эта светская жизнь затормозила мое творчество на многие годы! Я понял, что быть там социальным человеком -- это вторая профессия. А у меня времени на вторую профессию нет. И тогда я... бросил этот клуб избранных. Взял все визитки и сжег -- чтоб не было соблазна вернуться. -- Ростропович на вас тогда обиделся? -- Не обиделся, но... Он меня не до конца понимал. Я выглядел неблагодарным человеком. Он как друг сделал для меня все что мог, а я как бы пренебрег помощью. Может, это было чересчур экстремно, но я экстремист по духу. С точки зрения социума я себя этим поступком откинул на дно -- опять! Я откинул себя на многие годы назад. Это сильно снизило мой рейтинг и затруднило мои дела. Но в итоге-то я оказался прав! Если бы я мотался по этим parties, то не успел бы сделать так много. И, в конце концов, вес моего творчества начал перевешивать мою несветскость! Как и Солженицын -- я не сравниваюсь, это разные судьбы, разные таланты, -- я заставил их принять меня таким, какой я есть. Все те люди, с которыми меня познакомил Ростропович и которых отверг, начали ко мне приходить -- не как к светскому человеку, но как к скульптору! Быт там -- Вы раньше в интервью говаривали, что склонны к аскетизму. Как вы сейчас живете, каков ваш быт? -- У меня стало больше желаний, потому что появилось больше возможностей, -- но все равно я аскетичен. Моя жадность не превышает нормального лимита человеческого существования. Не то чтобы я любил бедность, но... я склонен к некоторым формам самоограничения. Мне кажется, что это проявление определенного вкуса. Миллионер, который ест кашу, пренебрегая устрицами, -- это вкус, это снобизм, это бегство. Я люблю беглецов из стана победителей! Тот же Ростропович, если б принял в Москве правила игры, мог бы там хорошо жить. Солженицын, Сахаров... Могу сказать, что и я тоже. В силу разных причин -- генетических, биографических, вкусовых -- мы стали беглецами из стана победителей! Я раньше аскетически пил бутылками водку, закусывая пельменями или шпротами. Водка... Не надо врать, было поначалу на Западе... И сейчас я выпиваю дай Бог... иной раз. Раньше я как жил? Бывало, по три недели не выходил из мастерской. Там же и ел, варил себе пельмени. Бывало, подумаешь: "За окном Сохо, все гуляют, там праздник жизни -- что ж это я в стороне от праздника?" Бреюсь, переодеваюсь, выхожу -- и чувствую, что мне никуда не хочется. Сворачиваю в ближайшее заведение, выпиваю стакан водки, сжираю что-нибудь -- и бегом-бегом обратно. Но позже я понял некоторые другие вещи. Благодаря Ане (на которой Неизвестный впоследствии женился. -- Прим. авт.) постепенно начал понимать, что вино -- это тоже неплохо. (При том что "Бордо" -- это не предмет моих внутренних забот, я все-таки не гедонист.) Я теперь ем не одни только пельмени. Аня, когда у нее хорошее настроение, делает замечательные блюда. Вот Женька (Евтушенко) пришел, сожрал во-о-т такую тарелку сациви и сказал, за это можно простить все. Андрей Вознесенский -- бывает у нас в гостях -- любит наше харчо. -- А в одежде вы тоже аскет? -- Да я этому внимания не уделяю. Если что-то надо купить, я беру, что мне нравится. Лишь бы вещь не была дешевой. Если нравится и дорого -- тогда покупаю. Если можно органично надеть костюм за пять тысяч, а не строить этот костюм, не закладывать душу черту, чтоб его иметь, -- почему нет? Хороший костюм лучше, чем плохой. Но это не должно стать фетишем и символом. -- Вы как-то не по-американски живете -- машину не водите... Не хотите? -- Что значит -- не хочу? Я же инвалид Отечественной войны. У меня был перебит позвоночник. В России врачи запрещали машину водить (хотя я в армии научился) -- меня же в аварии может парализовать. А тут Аня водит, и все мое окружение водит. Я, бывало, садился тут за руль, но у меня совсем нет чувства самосохранения, я, еще не научившись заново ездить, сразу жму на педаль... Так что Аня испугалась и перестала меня учить. Облако, озеро, башня -- Хорошее у вас тут место! -- Помните, у Набокова -- "Облако, озеро, башня"? Там персонаж искал идеальное место на Земле. Вот и у меня тут озеро, облака тоже есть, а башня -- это -- видите? -- моя мастерская. Я очень не люблю ссылаться на русскость, меня от a la russe тошнит, -- но это действительно русский пейзаж, посмотрите! Видите, пар поднимается с озера... Я как глянул, сразу купил, не торгуясь. И пол-озера тоже купил... Не сразу, правда, продали: тут, на острове, в этом заповеднике богачей, есть выборный орган, вроде кооператива, они заседают и решают -- кого пускать жить, кого нет, и никакие деньги не помогут. Меня сначала не хотели пускать, когда узнали, что у меня будет студия: думали, раз студия, так богема, беспокойство, индустрия. Но потом им принесли книги, журналы, "New York Times", где про меня, и они, как люди тщеславные, согласились. Но мне это влетело к копеечку... -- У вас тут сколько соток? -- Соток? Было три гектара, но куда мне столько. Два я отдал, вот остался один гектар. Я здесь прячусь от всех, работаю. Хорошо! Дом -- логово и Храм -- И дом вы тут замечательный построили. -- Да, дом огромный! А спальни в нем всего две. Американцы мне говорят: "Зачем вам такие высокие потолки, это ж не церковь -- лучше устройте второй этаж и сделайте двенадцать комнат, гостей будете селить или постояльцев возьмете!" Это действительно проблема: приезжают гости, а оставаться негде. Но это мелочь! Этот дом вообще не бытовой. Я специально так спроектировал. Дом должен ассоциативно напоминать северную архитектуру, а с другой стороны, храм. И конечно, студию скульптора, аскетическое логово художника. Чтоб вещи были дорогие, но не кричащие (в Америке чаще наоборот). Поэтому я выбрал дерево, я же уралец. Дуб, ясень и другие, я не помню, как все по-английски называется. Самая дорогая часть дома -- это колонны до потолка, из цельных деревьев. Их же надо было вырубить, привезти! Все думают, что они клееные, из частей, здесь все так делают. Но у меня все настоящее. Я сделал дом, который соответствует моему духу, где мне легко дышится. Я имею право на такой дом -- огромный, красивый, дорогой, -- ведь я на всю жизнь оскорблен советским мещанством! Это попытка хоть как-то ностальгически компенсировать эстетическую недостаточность всей моей жизни. Обычно трагедия художника -- в несовпадении его внутреннего ритма с тем ритмом, который ему задают среда, социум, жена, дети и прочее. Это противоречие между внутренним состоянием и окружающей средой страшно! Вот я и попытался это противоречие преодолеть... Да... Сколько говорено о строительстве голубых городов, о создании новых цивилизаций! А я вот -- всего-то домишко построил. Этот дом будет моим музеем; потом, после... "Деньги -- кровь творчества" -- Вы сейчас работаете больше или меньше или столько же, сколько всегда? -- Я работаю, как всегда, -- очень много. Но в силу многих причин, да вот хотя бы из-за недавней операции на сердце, чуть-чуть реже бросаюсь на дзот грудью. Я работаю много, при том что это невыгодно. Ведь я, когда работаю, слишком много трачу: материал, отливка, помощники -- идет омертвление огромных денег. В эти скульптуры, которыми заставлен мой парк, вложено несколько миллионов долларов, -- если считать одну отливку. Я богатею, когда не работаю: деньги не расходуются, а дают дивиденды. В последние годы я стараюсь давать минимальные тиражи -- два, ну три экземпляра. При том что статус оригинала имеют двенадцать экземпляров скульптуры. Смысл тут такой: когда идет затоваривание, психологически очень трудно работать. А маленький тираж расходится быстрей, и это создает мне перспективу жизни, есть для чего жить -- для работы. -- Так у вас проблемы с продажей работ? -- Не буду врать -- продать очень трудно. Особенно в последнее время. Сейчас recession. Однако же, несмотря ни на что, я на плаву. Причина моего успеха -- в моей нежадности, в моей консервативности. Например, иногда западные галерейщики, которые безответственно относятся к художнику, создают прецеденты продажи какого-то автора за большие цены (такое происходит на "Сотбисе"). Но запредельные цены удерживать невозможно, они падают, а это бьет по репутации художника. Я с галерейщиками боролся против высоких цен. Окружение давило: "Продавай подороже!" Но я не позволяю продавать скульптуры дороже ста -- двухсот пятидесяти тысяч. Круг моих покупателей узок, это, по сути, международный клуб. Тем не менее цены на мое творчество растут, но органично. У меня стабильное положение на рынке! Когда мне понадобилось четыреста семьдесят тысяч долларов, чтоб достроить этот дом, банк легко дал мне кредит -- под залог моих скульптур. Я брал в долг не потому, что был беден, -- просто не было свободных денег. А так-то все знают, что у меня миллионы долларов вложены в отливку скульптур из бронзы... Я только на Западе понял, что свободу творчества дают деньги, это кровь творчества; нужно вкладывать очень много денег, чтобы создавать скульптуры. Золотой крест Неизвестного -- Свобода творчества -- вы ее получили только на Западе? -- У меня сейчас намного больше свободы, чем было тогда в России. Хочу отлить в бронзе -- могу. Моя фантазия безгранична, а жизнь ограничивает нас, в том числе и материально. Но я ближе к тому, к чему стремился. -- А стремились вы всегда к тому, чтобы... -- Делать скульптуры и отливать их в бронзе. -- А теперь не только в бронзе, но уже и в золоте, правда, с переменой масштаба -- я о вашем увлечении ювелирными изделиями. -- Да, я начал делать ювелирные изделия. Это ни в коем случае не является бизнес-задачей: мои скульптуры в бронзе стоят не меньше, а иногда намного больше, чем ювелирка. Но дело в том, что я -- скульптор-монументалист. Средний масштаб всегда меня раздражал. После того как в Асуане я поставил скульптуру высотой восемьдесят семь метров, как в моих глазах может выглядеть полутораметровая отливка? Она может мной восприниматься только как заготовка. Поэтично только большое и малое, а среднее -- ни туда ни сюда. Что легло в основу моих ювелирных коллекций? Скульптура "Сердце Христа". Это восьмиметровое распятие, которое я сделал для одного монастыря в Польше. У меня осталась бронзовая модель, сантиметров шестьдесят. Папа Римский, который в то время лечился после ранения, захотел ее у меня купить. Но я, конечно, продавать не стал, я не взял с Папы денег, -- а сделал ему подарок. Потом из канцелярии Папы мне пришло письмо с благодарностью. Вот и вся история. -- Вы это сделали как человек религиозный? -- Я верующий, но не католик. Это был скорее просто человеческий поступок. В Россию в гости -- А что, по-вашему, происходит с Россией? Что будет со страной? -- Ничего не могу сказать. У меня нет ни концепции, ни знания, ни ощущений. И более того: поучать Россию из безопасного далека я считаю безнравственным. Хочешь поучать -- поживи в России, поучаствуй в битвах. Для примера я напомню про свой разговор с Сартром, который обожал Мао. Это было у меня в мастерской. Я ему тогда сказал: "Что ж вы своего Мао любите издалека! Любите его -- так поезжайте в Китай, как Дин Рид поехал в Россию, и там служите себе делу маоизма сколько хотите!" Сартр ответил, что поехал бы, но не может -- он же нужен Франции. Я ему на это сказал: "Вы себя переоцениваете, вы -- маленький французик из Бордо". -- Он обиделся? -- К чести его, нет. Он даже написал обо мне замечательную статью, в которой представил меня экзистенциалистом из России. -- Вот скажите, Эрнст Иосифович! Вы ведь уже не советский, не русский? Вы уже больше человек западный? -- Мне трудно судить. Вот я приезжал недавно в Магадан, работал на лесах, общался с работягами, когда мы там строили монумент... Мой старый опыт -- армия, стройплощадка, завод, я все-таки был рабочим, грузчиком -- работает. Когда я общаюсь с работягами, то не чувствую больших изменений. В личном общении -- те же шутки, те же примочки, та же феня. Работяги -- да, прежние. Но вот новые деловые люди меня потрясли. Думаю, что новые бизнесмены -- надежда России. И новые российские дипломаты -- люди международного класса. У них хорошие лица, походка, одежда... Впервые в жизни мне практически не стыдно за русских политиков, за представителей России. Это началось с Горбачева, с его окружения, и сейчас открываются блистательные люди. Я встречался в России с политиками. Ну вот Александр Николаевич Яковлев. Я его знаю давно, и он потрясающе не изменился. У нас была очень хорошая человеческая беседа, мы встретились без цели, просто как друзья. Но он пообещал помочь с моими проектами. -- Вы приезжаете в Россию из Америки по делам -- строить монументы... -- Я много сделал, но очень мало из этого -- на исторической родине. А хочется строить в России. У меня в планах -- построить и отчасти профинансировать такие памятники: Сахарову, Высоцкому, Тарковскому, маршалу Жукову. Надеюсь в Петербурге поставить композицию "Кресты", напротив входа в тюрьму, и там же памятник Ахматовой. Буду строить в Ашхабаде, мы уже договорились с Ниязовым. Про Элисту я уже говорил... Очень хочется в Москве поставить монумент "Древо жизни" -- это моя главная работа. Вообще в России мало моих работ. Вот в Швеции есть мой музей, в России -- нет. Не знаю... -- Он замолкает. И про-должает после паузы: -- Очень медленно движутся памятники жертвам утопического сознания! В Воркуте и Свердловске (так он упорно называет Екатеринбург. -- Прим. авт.) работы давно были начаты, но сейчас все замерло, ничего не делается... Памятник в Магадане долго не могли достроить. Якобы не хватало денег -- после того, как я отдал на строительство свой гонорар за скульптуру, а Ельцин -- за книгу, и многие другие пожертвования были сделаны... Куда делась вся огромная сумма? Мне трудно это понять! Говорят, не хватало двести тысяч долларов. Но это же копейки для такой страны, это стоимость четырех маленьких квартир! Я уж хотел на свои достроить, но это что б было? Вышло б, что американский гражданин построил памятник жертвам в России на свои деньги. Господа, совесть у вас есть? Или уж совсем жвачными стали?.. Не могу понять... Книги -- У вас на столе Фромм, Юнг, Хейзинга, Флоренский, Гумилев, "Роза мира" Андреева... Для чего вы их читаете? Для развлечения? Что-то ищете? -- Для чего я читаю? Это огромный грех с точки зрения православного сознания -- любознание, желание много знать... Но мне нужны подтверждения моим догадкам. Меня радует, что я в итоге своей жизни пришел к чему-то. То, до чего я додумался, уже было сформулировано раньше -- более четко, более умно. С точки зрения "Розы мира" все объяснено. Эту книгу я не только изучил, но знаю наизусть. Я записываю свои мысли... Один мой друг почитал как-то мои записи и говорит: "Это же плагиат из Флоренского!" Меня это обидело, ведь я это все сам придумал. Но после я понял, что надо радоваться совпадению текстов. Эти текстуальные совпадения не только делают мне честь -- они делают меня подлинником и хозяином Универсума! Сознание того, что я не один, что я соборен, дает мне огромную силу. Кроме того, чтение замечательно подтверждает, что невидимое гораздо лучше видимого и гораздо существенней. -- А кино вы любите? -- Я и тут экстремен. Я очень люблю, с одной стороны, кич, этакую вульгарную кинопродукцию, где бегают, стреляют, где ужасы, с другой стороны, чтоб уж было очень высокое качество. А среднюю продукцию я не люблю. Упущенные возможности -- Вы о чем-то жалеете в жизни? -- У меня про это "Упущенные возможности" -- так называется одна из глав моей новой книги. О чем там? Ну вот, например, когда я оказался в Европе, канцлер Крайски выдал мне австрийский паспорт, а их правительство отдало мне лучшую в стране студию. Что было бы, если бы я остался в Австрии? Не знаю. Но я уехал из Австрии. В Швейцарию. К Паулю Сахару, одному из богатейших людей мира. Он купил в Базеле казарму, чтоб оборудовать ее под мою студию. Майя Сахар, его жена, меня просто боготворила. Они прелестные люди, интеллектуальные, деликатные. Очень, кстати, влиятельные. К ним шли на поклон Пикассо и Генри Мур. Сахар вывел в люди многих из сегодняшних великих (Слава Ростропович написал об этом книгу "Спасибо, Пауль"). И вот эти люди позвали меня к себе жить! Значит, я у Сахара... Почет и уважение, замечательные условия для работы, кроме того, у меня были кухарки, лакеи, шофер, охрана. По вечерам Пауль приглашал меня на скрипичные концерты под своим управлением, которые он устраивал на дому. После за стол. Это был не просто прием пищи, нет, -- а целый ритуал! Со свечами, с церемониями, с лакеями в белых перчатках... Иногда мне хотелось взять в руку сосиску и есть ее, читая какую-нибудь книгу. Но я вынужден был идти слушать концерт и потом часами просиживать за столом с соблюдением всех этих формальностей! Мне приходилось каждый вечер делать не то, что мне хочется, а то, чего от меня ожидали другие! Я этого не выдержал и уехал из дома Пауля Сахара. Страшно его этим обидев. Вот она, упущенная возможность! Сейчас, задним числом, думаю -- какой же я был дурак! Остался бы -- может, у меня была бы выставка в галерее "Бобур", возможно, я бы заставил скульптурами весь мир... Можно сказать, что я о многом жалею, и все мое окружение мне всегда говорило, что я глуп, -- в этом смысле. Но -- не судьба! Как говорится в Библии, чего нет, того не счесть. Вот так я отношусь к упущенным возможностям. "Древо жизни": 7 метров, 700 деталей Эту свою самую знаменитую работу Неизвестный делает не в городской студии, но вдали от манхэттенской суеты, на острове Шелтер. От нью-йоркского Сохо туда добираться часа два или три, -- это смотря какие пробки. Проезжаешь насквозь весь Лонг-Айленд, а дальше паромом. Груженный машинами кораблик тарахтит по чистой морской воде, летят свежие соленые брызги, до близкого ухоженного островка всего десяток коротких минут плавания. Шелтер -- приют тихих снобов, ушедших на покой миллионеров, важных молодых людей с дорогими манерами -- и знаменитого русского скульптора. К дому Неизвестного пристроена студия -- высокий цилиндрический зал с галереей поверху. К балкам галереи привязаны канаты, они поддерживают "Древо жизни", которое пока гипсовое и потому хрупко. Если смотреть на "Древо" издалека, с лужайки, через открытые ворота, невнимательным глазом -- так оно такое же, что и четыре года назад, когда я его видел в прошлый раз. А как подойдешь поближе, видишь новое: фигура Христа, например, вставлена, еще женские фигуры, из которых одна просто вылитая Венера Милосская, и еще головы, и маски. А в углу кишиневский беженец Коля Мельников, помощник Неизвестного, шлифует здоровенную розу, высеченную из метровой гипсовой глыбы. Похоже, что на эту деталь скульптора вдохновила его известная любовь к "Розе мира" Андреева. У двери из дома в студию стоят запачканные мелом стоптанные кроссовки и изношенные туфли, пар пять; Эрнст совершенно по-советски заставляет всех переобуваться, чтоб не таскали гипсовую пыль в дом. -- Тут уж тысяча фигур! -- хвастает Неизвестный. И уточняет: -- Я не считал, но, думаю, семьсот точно уже есть. -- Это искусствоведы будут считать. -- Это не искусствоведы будут считать, это литейщики будут считать. А искусствоведам надо будет изучать это. Всерьез. Эрнст, в перепачканной мелом рабочей куртке, присел на деревянный раскладной стульчик под сенью "Древа". Наверху, на лесах, под его надзором трудится зубилом американский студент, он учится на скульптора и тут подрабатывает. Внизу, у не нанизанного пока на свой стебель бутона ослепительной гипсовой розы, старается Коля -- в шляпе, сложенной из старой газеты. В высокие окна, которые по всей окружности студии, льется мощный южный свет: Шелтер вместе с Нью-Йорком, вот ведь повезло, разместился на теплой широте Баку (наравне с Мадридом, Неаполем и Пекином). -- Коля, можно у тебя стрельнуть сигареточку? -- кричит маэстро. Коля приносит тонкую слабенькую "Мальборо лайт". -- Когда я даю интервью -- а я этого не люблю, -- мне трудно не курить и не пить. Пить я не пью, сдерживаюсь, так хоть закурю, -- оправдывается он и начинает свой рассказ: -- Я начал эту работу еще во время венгерских событий. Тогда она мне как бы... действительно приснилась. Когда я говорю "приснилась", не нужно это воспринимать прямо. Я вообще работаю вот так вот... я лежу, допустим, и где-то между явью и сном вижу какую-то картинку. Это не сон -- это мой метод работы. Как сын утопизма, как студент Татлина, я мечтал о строительстве голубых городов. Грандиозные утопические идеи меня захватывали. Я мечтал, что поставлю свое "Древо жизни" к двухтысячному году человеческой цивилизации. Это, думал я, будет огромное сооружение, в котором разместится ООН... Жизнь делает поправки, -- видимо, не стоит строить вавилонские башни. И теперь будет наоборот -- не ООН в нем, а оно в ООН; я для UN сделал вариант. И в этом, может, есть какая-то истина. Эта скульптура делается необычайно тяжело... Здесь мной была задана идея -- семь мебиусов в виде сердца, высотой семь метров. Этот сквозной архетип не менялся. Но внутри этого архетипа все менялось в зависимости от моего состояния и фантазии. Одно дело -- стереть с холста, а другое дело -- вылепить скульптуру и потом менять куски (у меня полный гараж убранных деталей). Свободный поток сознания продолжается! Это необычно для скульптуры, ведь скульптура -- дорогостоящее дело... Сейчас я подсчитал, что вложил восемьсот тысяч в эту работу -- своих денег. Да, в скульптуре так не работают. Я один так работаю! Роден сказал одну забавную вещь. Его спросили: "Когда скульптура считается оконченной?" Он ответил: "Когда приходит форматолог, человек, который будет отливать". Сейчас эта моя модель приближается к концу! Вот-вот должен прийти форматолог. Как только придет, я объявлю работу законченной. Это будет скульптура, остановленная на бегу. "Не собираюсь занимать в России ничьего места" -- Эрнст Иосифович! Было объявлено, что ваше "Древо" высотой семь метров будет установлено в Москве, напротив здания мэрии на Арбате. А как дело-то было, как это решение принималось? -- Я нашел понимание у Лужкова. Я с ним на дне рождения Зураба Церетели познакомился. Когда я был гостем мэрии на восьмисот пятидесятилетии Москвы, я с ним говорил об этой работе. Она была показана некоему очень представительному совету, и там этот проект был утвержден единогласно. На этом же совете было решено ставить монументы Булгакову и Окуджаве, будет конкурс. И одновременно была утверждена моя работа. Я попал в хорошую компанию! -- Церетели знает об этом решении? Он не возражал? -- Кажется, знает, но мы об этом не говорили с ним. Абсолютно исключено, чтоб он был против. Зачем, почему? -- У него ведь свой подход к установке памятников! Вы, наверно, слышали, как его в Москве ругают? -- Вы знаете, я в это вмешиваться не хочу. Во-первых, я не видел, а во-вторых, не люблю оценивать коллег. Я сам настрадался от нападок коллег и потому всегда уклонялся от оценок чужих работ. Не хочу высказываться ни в положительном, ни в отрицательном смыслах. -- Не видели? Как, неужели вы не видели "Царя на стрелке"? -- Видел... Но это очень серьезная проблема. Ее нельзя так с ходу решить, на уровне противостояния... Надо разобраться. Он задумался и продолжил мысль, -- только не мою частную, про Церетели, а свою общую о месте художника на родине: -- Ежу понятно, что я не собираюсь занимать в России ничьего место. Чтоб в России занять чье-то место, надо находиться там. В среде, в ситуации -- художественной, социальной... Мне все-таки за семьдесят... И мне есть что делать здесь, в Америке. "Лужков заслужил памятник при жизни" -- Вот вы говорите -- "здесь"; вы и отливать хотите в Америке? -- Да, я собирался отливать здесь, а потом везти в Россию по частям. Я думал, что российская технология недостаточно созрела для того, чтоб отливать такие сложные вещи. Но ведь Церетели для Храма Христа Спасителя сделал же двери в России! Они, конечно, менее сложные, но отлиты замечательно. -- А расходы прикидывали? -- Нет... Смету, деньги -- это должно дать правительство России. -- А что со сроками? -- Здесь отливать собираются два года. А Юрий Михалыч сказал: "Мы отольем в год". Он очень компетентный человек в этом плане. Храм построил... -- Вы, кстати, что про Храм Христа Спасителя думаете? -- Да за одно это Лужкову надо поставить памятник! Достаточно построить этот Храм, чтоб войти в русскую историю. Я не сравниваю свою работу с Храмом Христа Спасителя, пускай история даст оценку. Но если "Древо" встанет, это будет еще одним свидетельством того, что невидимое гораздо важнее видимого. Ломайте, сволочи, не ломайте, -- а мы все восстановим, построим заново, все равно будет по-нашему! Моя скульптура будет стоять в Москве, где были разрушены все мои работы, где я столько претерпел. Это будет очередным доказательством того, что никогда не надо подчиняться логике карьеры... Ресин -- сердечный брат Неизвестного -- Как ваше самочувствие сейчас, Эрнст Иосифович? -- Да я за последние годы пережил две операции на сердце. Bypass surgery, как у Ельцина, -- как это по-русски? Один раз я даже умирал на столе, клиническая смерть. -- Это даже на обыкновенных людей сильно действует, а уж на художников-то... -- Конечно, это влияет на всю жизнь, на отношение к жизни. Но я уже не один раз в жизни подходил к этому, так что... ничего нового для меня в этот раз не было. Вспоминаю первую операцию. Три межпозвоночных диска выбито, шесть, нет, семь ушиваний диаграфмы, полное ушивание легких, открытый пневмоторакс и так далее, не буду всего перечислять. Меня уже в морг выкинули... А спас меня гениальный русский врач, я не знаю его имени, это было на фронте, в полевом госпитале. Вот, посмотрите, я сейчас сижу живой! Это удивительно... Думаю, в России настала пора поставить монумент Безвестному фронтовому врачу. Теперь вот эта операция... Сделали ее, и через четыре дня я начал работать. -- Кто оперировал вас? Дебейки? -- Нет. Оперировал меня замечательный доктор Саша Шахнович. Он не хуже Дебейки, просто молод. Когда я узнал о болезни Бориса Николаевича, я хотел, чтобы Саша... Но это сложно оказалось здесь. Кстати, Шахнович и Ресину сделал операцию. То есть теперь мы с Ресиным -- сердечные братья. Мы даже устроили вечер, на котором с Ресиным чествовали этого доктора. -- В Москве? -- Нет, в Нью-Йорке. Саша -- он еврей, русский, мальчиком приехавший сюда. Давно; то есть его надо считать американцем. Феликс Комаров -- друг, а не бандит -- Вы сейчас работаете с Феликсом Комаровым. У него в галерее на Пятой авеню (с этим бизнесом ему пришлось расстаться, сейчас бывший галерейщик руководит рестораном "Москва" в Манхэттене. -- Прим. авт.) и выставлены на продажу ваши работы. Что у вас с ним общего? -- Я его ощущаю как своего непродажного парня. Может, это единственный человек, кому я верю. Он никогда не был по-настоящему бандитом. Я думаю, что его блатное, бандитское прошлое -- это почти что его выдумка... Похоже, это просто его интеллигентский гимик. Мне очень редко приходилось любить кого-нибудь. А Феликса люблю, как младшего брата. Он замечательный нежный полуеврейский мальчик, который по ошибке захотел стать уркой. Вот такая деталь к характеристике Комарова. Раньше я всегда платил за стол, не знаю почему, а сейчас Феликс платит, с ним невозможно бороться просто. Это самый верный хороший друг, которого я встретил после шестидесяти лет. (После отношения между Неизвестным и Комаровым испортились. -- Прим. авт.) -- Это сильная рекомендация. -- Вот говорят -- бандит... Но что такое -- бандит? Тут надо определиться. Один русский человек мне задолжал четыреста семьдесят тыщ долларов. Я не знаю, как привести в действие русский закон так, чтоб вернуть хоть половину этих денег. А бандит -- он такую услугу оказать может. О чем это говорит? О том, что русский бандит рожден несовершенством российских законов! Да и сам я, по правде сказать, по темпераменту -- настоящий бандит... Мне гораздо понятней и ближе человек, который идет на риск, чтоб получить свою прибыль. И вообще, пока нет закона, то анархия -- мать порядка. -- Вы говорите про Россию сейчас? -- Не только. Я говорю о Венеции пятнадцатого века, об Америке периода становления капитализма. От жизни не убежишь. Бляди рождаются, когда есть потребность в блядях, -- точно так же и бандиты рождаются тогда, когда есть потребность в бандитах. Общество всегда борется с этим... Но оно само должно обладать бандитским темпераментом. Когда у него такой темперамент будет, общество официально доверит бандитам сбор налогов. Успехи в труде -- За те три года, что у вас не был, у вас не только "Древо жизни" продвинулось. У вас много чего случилось! -- Да... За это время я поставил "Магадан". Сделал "Элисту". Поставил "Золотого ребенка" в Одессе. Закончил монумент для Тбилиси -- памятник моему ближайшему другу Мерабу Мамардашвили. Он скоро уедет в Грузию. Хотите, кстати, коньячку? -- Хорошая у вас ассоциация со словом "Грузия" -- коньяк. Неужели грузинский? -- Нет, французский... Я хотел было отклонить коньяк под предлогом нездоровья и возраста, но вовремя спохватился и молча выпил; а то хорош бы я был со своими жалобами в глазах инвалида Второй мировой... Счастье в личной жизни -- И еще вы ведь женились! -- Да! Мы с Аней поженились в 95-м. Когда я уезжал из России, жену и дочь со мной не пустили... С Аней я познакомился в Америке, мы вместе с восемьдесят девятого. Она русская, давно эмигрировала. По профессии -- испанистка. Я очень признателен Ане, за то что она мне открыла другую сторону жизни, которую я практически не знал: быть мужем, нести ответственность за семью. -- Позвольте, но вы были же раньше женаты! -- Да, но... я никогда этого не ощущал. Возможно, просто в силу специфики моей биографии. -- Анина дочка -- как у вас с ней складываются отношения? -- Она меня еще немножко не то что смущается, но... дистанция существует. А в принципе у нас прекрасные отношения. Девочка -- красавица, она невероятно талантлива, у нее очень высокий IQ, да что там -- она гениальна! Занимается балетом, музыкой. Я никогда раньше не видел, как растут дети. Хотя у меня выросла дочь... Это все выпало из моего поля зрения. В России была собачья жизнь, не до этого было. И вот я впервые в жизни наблюдаю, как растет ребенок. Это очень интересно! Изменения происходят почти толчковые. Буквально в течение недели -- уже другой человечек. Я в зрелом возрасте познаю то, что люди должны познавать в тридцать лет... Либо ты атеист, либо художник -- Не люблю, когда художники оправдывают свое хулиганство тем, что они творческие люди. Думают, что могут себя вести как угодно. Один мой помощник говорил, что изменяет жене, поскольку он художник. А что, бухгалтер не изменяет, что ли? При чем тут -- "художник"? Он продолжает свою мысль афористичным экспромтом (вспомнив, наверное, противопоставление "художник -- толпа"): -- Толпа не умна. Если б толпа была умна, все б имели деньги, и хорошую семью, и счастье. -- Скажите, а великий художник-атеист бывает? -- Великих художников-атеистов не было. Дело в том, что нужно обладать некоторой скромностью. Не надо себя считать исключительным, оторванным от полета уток, от изменения звезд, от приливов и отливов. Что за... твою мать, даже звери это чувствуют, а единственное существо, которое вдруг о себе возомнило невесть что, -- это человек. Человек думает, что он назначен Богом! Это глупости, Бог никого не назначает. -- А что он делает? -- Принимает... Будьте достойны космической победы -- Самое большое творческое чувство, которое может испытать человек -- притом что, наверное, я не испытал творческого чувства Микеланджело или Бетховена, -- это чувство не бунта, но покорности. Дело в том, что самое высокое человеческое переживание -- это чувство иерархии. Не иерархии социальной, а... Как бы это объяснить? Вот -- дерево растет; я родился -- я умру; в этой плоскости иерархия... Я непростой человек, знай. Все, кто против меня, они или забыты мной, или подохли. Я попал в Америку с шестьюдесятью долларами -- и построил этот дом. Я скажу так. Я умру, возможно, скоро. Но вы будете распутывать мое "Древо жизни" еще много-много лет. Я -- человек уровня Толстого, уровня Данте. Я прожил в России жизнь настолько жестокую, что Солженицын -- это просто лепестки роз. Я глубоко верю в свою интуицию. Представь себе сперму, запущенную в матку. Бегут, бегут сперматозоиды, каждый наделен своей волей от Бога, от космоса, это космическое дело! Один прорывается, начинается зачатие. Что он, победитель, может думать о тех сперматозоидах, которые не добежали?.. -- Что вы хотите этим сказать? -- Что мы рождены не просто так, а в результате космической победы. И можем этой победе соответствовать, а можем и не соответствовать. Я практически ни одной секунды, даже когда я чищу ногти, не живу неспиритуально. Мне сказал один академик: "Эрнст, мы вам признательны, вы дали работу аспирантам на двести лет. Заработок на двести лет". -- Двести лет -- хороший срок! -- Нет, ма-аленький... "В России я бы давно умер" -- А что б было, останься вы тогда в России? -- Если бы остался в России, то было бы следующее, -- не задумываясь, с готовностью начал отвечать он. -- Я бы умер или от скуки, или от водки. Почему? В свое время мне хотелось быть Микеланджело в России. Для этого нужны были заказы от высшего эшелона власти. Но когда я столкнулся с этим эшелоном (хорошо сказано. -- Прим. авт.), понял, что не смогу работать в этой среде, с этими куркулями, не смогу принять их правила игры. Надо было ржать с ними, когда они ржут, пукать с ними, когда они пукают, выпивать с ними и говорить с ними на их языке! Что ж, я этому научился и делал это вместе с ними, -- но это было такое насилие над собой! Я начал чувствовать, что просто морально умираю. Вот я бы и умер давно... Нет, если б я был писателем или поэтом, я, может, с легкостью бы вернулся. Но вы понимаете, работа скульптора связана с большими организационными и материальными издержками. Здесь, в Америке, я создал базу для работы, у меня материалы, помощники, бронзолитейка. И снова все начинать с нуля в России -- невозможно, ведь мне семьдесят. И слушайте, может, пора заканчивать нашу беседу? Я ведь неисчерпаем... Если вы еще день со мной проговорите, вам придется писать книгу...  1994, 1997 43. МИхаил Шемякин "Все мы -- смешные актеры в театре Господа Бога" Сын советского офицера-кавалериста -- кавалера шести орденов Красного Знамени -- и петербуржской актрисы. Любит подчеркивать, что происходит из князей. Грузчик Эрмитажа, пациент психушки, алкоголик и дебошир, муж художницы -- все это в сочетании со словом "бывший". Отец художницы же. Освободитель русских пленных из Афганистана, он же защитник моджахедов. Житель разных стран -- сперва советское детство с военным папой и Красной Армией в Германии, после скандальное изгнание во Францию (1971), далее тихий бытовой переезд в США (1981), -- он активист Общества американо-российской дружбы. Почетный доктор трех университетов. Пожизненный член Академии наук Нью-Йорка. Шевалье изящных искусств (французское звание). Пару лет назад Шемякин получил еще один титул -- он теперь лауреат Государственной премии России. Лауреатскую медаль вручил ему Ельцин, но -- и это странно -- в Америке, куда наш тогдашний президент заехал как-то по делам. "Говорить, что Шемякин плохой художник, -- все равно что утверждать: Ростропович не умеет играть на виолончели" -- так он о себе. Он мэтр с международной славой, что не мешает ему искать новые способы самовыражения, ходить в простеньком военном х/б, заводить новых незнаменитых друзей и вести аскетический образ жизни в своем американском поместье, раскинувшемся в горах на шести гектарах. Ему кажется, что история человечества, если нажать кнопку fast forward, должна рассмешить: люди суетятся, прыгают туда-сюда и комично размахивают руками. "Все мы смешные актеры..." -- этот заголовок для интервью он сам и придумал. В Россию по делу -- Михаил Михайлович!.. -- Ну зачем так? -- Он кривится. -- Зовите меня просто Миша. Мне нравится высказывание Маяковского: "В творчестве нет отчества, ибо творчество -- всегда отрочество". Вообще-то если художник говорит о себе с большим респектом и считает, что он уже сложившийся мастер, это начало конца его пути. -- Извините... Миша. Вы в Россию по делу? -- Да. Вот в Петербурге был, вел переговоры об установке нескольких памятников -- архитекторам, которые похоронены в Санкт-Петербурге на бывшем Свято-Самсоньевском кладбище для иноземцев. Это громкие имена: Леблон, который построил Версаль и создал план Петербурга, Растрелли, Карло и Бартоломео Трезини, Шлютер и другие. Есть договоренность о памятнике политзаключенным: это два сфинкса, которые будут стоять на набережной Робеспьера напротив "Крестов". В Аничковом саду будет двенадцать двухметровых карнавальных скульптур. -- Известны ваши скульптуры из золота и серебра. Ювелирное искусство -- это вам близко, или вы им занимаетесь для денег? -- Если работаешь с душой, всюду можно найти что-то любопытное и приятное для выхода творческой фантазии. А ювелиркой занимались многие мастера, Дали например. Я к этому пришел так: как члену Общества американо-русской дружбы, мне дали заказ -- сделать медаль к юбилею Вана Клиберна, к его шестидесятилетию. Я сделал. Это довольно большая медаль, сантиметров десять в диаметре. Из золота, платины, декорирована изумрудами и рубинами. Медаль Клиберну вручали жены президентов двух великих держав -- госпожа Ельцина и госпожа Клинтон. Интересно, что, передав им эту медаль, я тут же поехал получать другую медаль -- как лауреат Госпремии России. Ее вручал мне Ельцин, это было 28 сентября 1994 года. Вот так я начал заниматься ювелиркой. Буду продолжать: начну делать серию медалей -- галантные сцены восемнадцатого века и петербуржские карнавалы. Надеюсь, что-то интересное получится... Вообще это увлекательно! Я прочел много книг по средневековой бижутерии, по древнеегипетским изделиям. Каждый год бываю на ярмарке, на которой индейцы из резервации, безымянные мастера, продают свои вещи из серебра и камня. -- Как вы себя чувствуете в России после двадцати пяти лет жизни в иных странах? -- Я знаю, что в стране много перемен, но что я могу увидеть из окошка автомобиля? Разве то, что публика вроде от голода не падает. Слышу, конечно, много страшных историй про то, что всюду стреляют, взрывают. Ситуация в России немножко тревожная, но я с большой долей иронии отношусь к паникерам, которые кричат, что хуже никогда не было: бывало и хуже. -- Вам, наверное, трудно привыкнуть к тому, что сейчас здесь художнику все можно. При вас было нельзя, а теперь -- пожалуйста... -- Да, сегодня выставляют что хотят. А нас за простые натюрморты бросали в психушки или отправляли в места... Забыл, как это? В "отдаленные места"? Помню, в шестьдесят четвертом мои работы были на выставке в Эрмитаже. Так ее на второй день закрыли, а нас с Артамоновым выгнали с работы. Притом что он был директором Эрмитажа, а я всего лишь грузчиком -- помои там грузил, колол лед, мыл плевательницы. Нас, участников выставки, объявили идеологическими диверсантами, а наши картины арестовал КГБ. Меня еще и в психушку посадили. И судимость у меня была... Пьянству -- бой! -- Вы, Миша, выглядите моложе своих лет. Это оттого, что перестали водку пить? -- В свое время я глушил со страшной силой, поражая немощных французов. Это не секрет, не хочу себя обелять. Как говорил мой друг Володя Поляков, "хватит, напили с тобой на легенду; море-то не выпили, но Байкальское озеро осилили". Володя Поляков (он родной брат знаменитого художника-абстракциониста, ныне очень ценимого, -- Сержа Полякова) и Алеша Дмитриевич -- мои любимые цыганские певцы. Они пели тогда в знаменитом русском кабаке "Царевич". Когда я приехал в Париж, то решил запечатлеть их талант для России -- и начал записывать их на пластинки. Я долго с ними работал. А работа с цыганами -- это вещь специфическая. Общались мы чаще всего в кабаках, и общение всегда выливалось в выпивку. Это описано в песнях у Володи Высоцкого, с которым мы были друзьями. -- Но вы ведь давно уже бросили пить. -- Да, потом... Много моих друзей, которые пили и с которыми я пил, умерли. Володя Высоцкий, которого я пытался удерживать... Я уже лет пятнадцать не употребляю "тяжелую артиллерию" -- коньяки, виски, джины и тем более водку. Так, только пиво иногда. У меня столько работы, что я уже просто не могу себе позволить такую роскошь -- расслабиться, как бывало. Моя работа -- я много занимаюсь графикой -- требует очень четкой руки. Впрочем, бывало и бывает еще иногда то, что называется "срывами"... -- Все обращают внимание на ваши шрамы. Есть всякие версии их происхождения. Я могу вас спросить, эти шрамы откуда? -- Ну, что... Не хочется много об этом говорить, есть они и есть. Я начинал свою жизнь в Нью-Йорке на Бликер-стрит, ближе к Сохо, а этот район в начале восьмидесятых славился своими баталиями; это сейчас там все чинно и благородно! А в те времена "ангелы ада" устраивали там настоящую "чернуху"! Я никогда не выходил на улицу без ножа за голенищем и без дубины под мышкой. Было много драк, стычек, столкновений с тамошней публикой. Лимонов написал про один бой с "ангелами ада", что я с честью вышел из него, -- действительно, мне одному пришлось сражаться с целой компанией, они дрались цепями, а я бутылкой. Да, было много стычек. Да и травм я немало получил в литейной мастерской, где я свои скульптуры отливаю. Шрамов у меня гораздо больше, чем видно. Многие художники, которые связаны и с алкоголем, и со скульптурой, меченые. Поскольку это для русского читателя, можно добавить, что и господин Бахус где-то сыграл большую роль. Поймут. В американском поместье -- Расскажите про ваше американское поместье. -- Это шесть гектаров земли к северу от Нью-Йорка, в двух часах езды, в горах -- рядом с городом Хадсон. Я купил здание бывшей консерватории и в концертных залах устроил мастерские. Я там теперь живу -- устал от Нью-Йорка, от шума. -- Вы могли б там жить как в башне из слоновой кости. Но вам дома не сидится, вы в разъездах. Вам так нужны встряски? -- Зачем я везде летаю? Приходится! Несмотря на кризис последних лет в искусстве, у меня много контрактов с галереями. И они, зная мою нелюбовь к суете, специально оговорили в контрактах, что я должен лично присутствовать на вернисажах. Конечно, они оплачивают билеты и отели, еду -- все высшего класса -- не только мне, но даже и моим друзьям. Я со злости стараюсь нагреть галерейщиков. Однажды мы с Володей Буковским, моим старым другом еще по России, гуляли всю ночь. Он, как гурман и тонкий ценитель, пил коллекционные вина, я, как человек непьющий, налегал на черную икру, -- мы за ночь нагрели их на две тысячи долларов. И тем не менее галерейщики... этот пункт не вычеркнули. Это было нам странно и горько. Зря старались! -- Но когда вы в поместье, то уж там-то сидите в уединении? -- Нет. У меня там часто собираются ведущие американские, немецкие, английские ученые. Мы с ними обсуждаем проблемы психологии, нейрохирургии, пытаемся добраться до тайны творчества. Проводим за столом бессонные ночи. Это и утомительно, и интересно. Меня там часто навещают друзья и подолгу живут -- места хватает. Володя Буковский у меня бывает. Из Петербурга часто приезжает друг юности Владимир Иванов -- он теперь священник. (Володя, кстати, большой специалист по русской средневековой иконе.) Часто посещает поэт Костя Кузьминский -- тоже друг юности. Сейчас у меня живет один из моих учеников -- Юрий Иванов. Много народу и много друзей живет у меня. Приезжают из России мои друзья "афганцы", они моложе меня, но мы с ними тесно повязаны тем же Афганистаном. Я легко схожусь с людьми, если они близки мне по духу, и тогда кажется, что духовное братство длилось десятилетиями. Так что мне трудно делить друзей на новых и старых. Если я кого-то полюбил, то он мне сразу как старый друг. -- Вы вот в Москве купили щенка бладхаунда. И что, повезете его с собой? Отчего было в Америке не купить? -- У меня дома семь собак, так что это будет восьмая. Два неаполитанских мастифа, бостонский терьер, шарпей, мопс, их я там купил. А бультерьера и французского бульдога из Москвы привез, они тут дешевле. Все мои собаки живут в поместье. Великих хлопот на природе с собаками нет. Вот только с неаполитанскими мастифами, естественно, приходится возиться. Но за ними следит специальный человек. Мне тут в Москве всегда так грустно от шума и сутолоки, от интервью, я от этого рвусь на Птичий рынок: животные восстанавливают мое душевное равновесие. Когда покупаю собак, конечно, смотрю родословные. Я довольно неплохо разбираюсь в собаках... Париж, он опять центр искусств... -- Интересно, зачем вы переехали из Франции в Америку? -- Я десять лет прожил в Париже и очень его люблю, но терпеть не могу парижан. Русским вообще трудно контактировать с французами, хотя те и приветливые, может, даже чересчур. Мне легче с американцами, они русским ближе по характеру. К тому же Нью-Йорк -- один из самых красивых городов мира. После него Париж кажется таким маленьким, интимным... -- То есть вы туда перебрались по житейским причинам или все-таки больше из-за работы? -- Все-таки больше из-за искусства. Нью-Йорк в то время был столицей искусств. Правда, теперь опять она возвращается обратно в Париж. Там очень много всего происходит. Парижская FIAC -- самая серьезная в мире ярмарка современного искусства. Хочешь не хочешь, а приходится бывать в Париже постоянно... Я с французами начинаю интересные проекты. Они мне за символическую цену продали один монастырь на Луаре, с тем чтоб я там создал центр искусств. Там будут проводиться выставки, конференции, концерты. -- Нью-Йорк -- он почему перестает быть столицей искусств, вы как думаете? -- Отчасти это из-за неприятной истории с аукционами "Сотбис" и "Кристи". Галерейщики вздували цены, картины уходили за огромные суммы. Потом, во время экономического кризиса, публика понесла эти работы обратно на аукцион, а тех цен уж не дают. Скандал! Оказалось, что реальные цены намного ниже. Вот, к примеру, история с Джасперсом Джонсом. Во время бума его работу продали за семнадцать миллионов долларов, а когда принесли обратно, за него и миллиона не давали. Скандал! Так называемые американские коллекционеры были очень испуганы. Они сильно отличаются от европейских: у них комплекс, потому что они -- молодая нация и доверия к своему вкусу у них нет. Над ними, с их карманами, полными денег, не зря смеются в Европе. Они покупают картины так, как покупают часы от Cartier, -- им важна марка, а не содержание. Как вздуваются цены? Вот Лео Кастелли, крупнейший деятель рынка искусств. Да, это он сделал суперзвезд из Энди Уорхола, Раушенберга, Тома Вессельмана. И Джасперса Джонса, которого я очень люблю. Потом, когда немного иссякли таланты, Кастелли продолжал гнуть ту же линию. Я восхищаюсь этим человеком -- он великий психолог! Он заставляет этих несчастных нуворишей покупать все что угодно, всякую дрянь. Баночки с дерьмом уходят с аукциона за десятки тысяч долларов, их выставляют крупнейшие галереи! Один из таких авторов фотографируется на фоне туалета -- это как бы его мастерская. Кто купит такую банку, сразу попадает в high society, или, как его Иосиф Бродский называл, "х.. сосати". А кто это дерьмо не ценит, тот, значит, не дорос. Голое платье короля! Я это понятие даже ввел в искусствоведение. "Дерьма не стоит" -- забудьте эту поговорку. Вот сейчас такая баночка на "Сотбис" стоит от шестидесяти пяти до восьмидесяти тысяч долларов. -- А большая банка-то? -- Маленькая! В том-то все и дело. Граммов на сто. ...А свободы творчества все нет -- Да... А серьезное искусство продавать трудно. Вот Эрнст Неизвестный мне говорил, что сам не знает, как держится на плаву. -- Да-да, именно так. Галерейщики заинтересованы в том, чтобы купить за копейку, а продать за сто рублей. Но нам приходится с ними работать. -- То есть они вас, конечно, грабят. Но, по крайней мере, можете вы сказать, что занимаетесь тем, чем хотите, и делаете все, что хотите, что вы свободны -- в работе, в жизни? -- Нет, конечно, это далеко не так... Не всегда в моем творчестве я могу делать то, чего бы мне хотелось. Ведь я повязан многими контрактами. Я выполняю вещи в рамках программы той галереи, которая мне заказала ряд работ. Уже это одно говорит о небольшой свободе творчества. Но если выполнять заказы честно и с душой... Это единственное, что меня поддерживает... в добродушной форме. А зачастую мне приходится так же, как в России, работать в стол. -- То есть такого нет, что вот поставил Шемякин свою подпись под картиной -- и ее с руками отрывают? -- Нет... Серьезные поиски, которыми я занимаюсь и в области живописи, и в области скульптуры, к сожалению, пока малопонятны, как говорится, широким слоям населения. Галерейщиков эти вещи явно не устраивают. Никакого коммерческого успеха с теми моими работами, которые французы называют sophistique, не предвидится. -- Не ожидал от вас такого услышать... -- Это продолжение мучений всех тех серьезных художников, которые ведут нескончаемый поиск. Я эти работы, которые американские галерейщики отказываются выставлять, складываю. Иногда публикую. Вот Общество американских нейрохирургов выпустило книгу "Метафизическая голова". В предисловии к ней известный ученый доктор Летчер написал: "Работы Шемякина помогли мне найти ответы на те вопросы в области нейрохирургии, которые я долгие годы не мог разрешить". -- Какие именно? -- Спросите его сами, он говорит прекрасно по-русски. (Пока мне такого случая не представилось. Зато один из друзей художника рассказал, что Летчер однажды публично сравнил Шемякина аж с Леонардо да Винчи. -- Прим. авт.) -- Не поладить с галерейщиками -- это страшно. Вот мой сосед по поместью Леонард Баскин -- знаменитейший классик фигуративного искусства. Его работы во всех музеях Америки! Если у меня три доктората (за открытия в области искусствоведения и истории искусства), то у него их четырнадцать. Тем не менее эта художественная мафия, как он сам говорит, похоронила его двадцать лет назад. Все это время он работал! Но никто об этом ничего не знает. Публика двадцать лет не видит его новых работ! Мне удалось заинтересовать им своих американских галерейщиков. Они устроили выставку его работ. На вернисаже к нему подходили потрясенные американцы и спрашивали: "Как, вы живы? А мы думали, вы умерли давно..." Коротко о личной жизни -- Вы всюду берете с собой вашу подругу Сару. Она и в Афганистане с вами была, и в Москве на баррикадах в октябре девяносто третьего... -- Да, Сара де Кей -- моя подруга. Мы с ней познакомились много лет назад, когда Сара переводила тексты Высоцкого для телефильма о нем; она отлично говорит по-русски, научилась в американском университете. -- Сара, а как вы, к примеру, перевели на английский "Если друг оказался вдруг..."? -- Это все очень трудно... Я давала скорее подстрочник. -- Мы с Сарой везде ездим вместе. Она ведет большую работу -- учет моих работ, и картотеку, и финансовые дела. Я заставлял ее несколько раз рисовать, но результаты оказались плачевными. (Оба смеются. -- Прим. авт.) -- Первая ваша жена, Ребекка Модлен, -- художник. -- Я после этого больше не женился, я ее именую супругой. У нас сохранились хорошие отношения. Мы с ней и в творческом контакте (есть совместные проекты) -- она замечательная художница и скульптор, и в дружеском, да и нашим чадом повязаны навсегда. Она почти ежегодно гостит у меня. Она старше меня, ей за шестьдесят, но она прекрасно выглядит и полна энергии. -- Ваша дочь Доротея ведь тоже художница? -- Да. Ей сейчас тридцать лет. Живет в основном в Афинах. Она профессионально работает. Часто и подолгу гостит у меня в имении... Путешествует по всем континентам, где проходят ее выставки. Скупой солдатский быт -- Пожив в Америке, вы, наверное, стали заядлым автомобилистом? -- Какой же русский не любит быстрой езды, -- будучи подшофе, хочется куда-то нестись, забыв обо всем на свете... Поэтому я сам себя уговорил обойти автошколу стороной. Так что машину я сам просто не вожу. Вот -- Сара меня возит. -- А машина у вас какая? -- У меня машины нет... Сара, Сара! Твоя как называется? -- "Тойота-кэмри", -- кричит она из другой комнаты. -- Вы одеваетесь по-особенному, не как все. Чувствуется, что ваши туалеты не случайны. Мне кажется, что вы не можете не заниматься дизайном одежды... -- Да, занимаюсь, но не очень много. В основном для себя. Фуражка, мои парадные сапоги, галифе, куртка со вставками из кожи -- все это мой дизайн. Для Сары я придумал пальто. А сделано это в ателье Бориса Чемери, в Нью-Йорке, все в одном экземпляре. Брайтонские дамы хотели это пальто растиражировать ("и мы такое хотим!"), но я вовремя вмешался. -- А вот эта черная спецовка, что сейчас на вас, тоже ваш дизайн? -- No, no. Это обыкновенная солдатская форма, по-моему десантная. Она очень удобна. Много карманов, и цвет черный -- грязь малозаметна. У нас там в горах живет много ветеранов вьетнамской войны и все так одеваются. Такую форму у нас на каждом шагу продают, она удобная и дешевая. -- А как насчет Валентино, Сен-Лорана? -- Нет, я туда нос никогда не совал, мне это чуждо. Они сами по себе, я сам по себе. Вот мой галерейщик Серж Сорокко разодевается в самых модных магазинах, он у нас пижон -- это меня слегка потешает. -- Костюм, галстук? -- Вот это я терпеть не могу. Но иногда приходится даже смокинг надевать. Как-то мне позвонили из российского посольства -- зная, что я всюду хожу в "зеленке", -- и вежливо говорят: "Михаил Михайлович, мы знаем, что вы к одежде относитесь по-особому, но на приеме, куда вы приглашены, будут Ельцин и Клинтон. Все во фраках придут, ну и вы уж, пожалуйста, арендуйте". Ну и пришлось нарядиться! -- Насколько вы вообще привязаны к роскоши? -- Я всегда живу просто, как солдат. Человек я довольно непритязательный, надо мной из-за этого даже смеются. Любимая моя еда -- черный хлеб и селедка. Бифштекс, картошка... Пивали мы все, от одеколона до "Дом Периньона", но привычки к роскоши у меня быть не может. Трудно сказать... -- Никто вам не поверит, если вы скажете, что никогда не задумывались о том, возвращаться в Россию или нет. -- В Россию?.. Ну, если б мне было лет тридцать... Я с удовольствием наезжаю в Россию, да. Но вернуться насовсем, снова с чем-то бороться -- зачем это мне? Да и всего в Россию не перетащишь. Одни только мои макеты книг, наброски и репродукции, необходимые мне для работы, на сегодняшний день занимают семь тысяч квадратных метров. А связи с западными институтами, с учеными? Нет, я могу больше помочь России, живя на Западе. Печатать в России книги, издавать журналы... -- Вы можете назвать самое доброе дело, которое вы сделали в жизни? -- Трудно сказать... Допустим, я помогаю инвалидам-афганцам -- но это моя естественная потребность. Я могу распропагандировать художника, который мне нравится, помочь издаться поэту, причем необязательно другу, могу издать журнал... Или, бывает, хочешь кому-то дать по физиономии, а не даешь -- это ж тоже доброе дело. -- А вызволение советских пленных в Афганистане? -- Ну, это одно из дел. Я занимался и моджахедами. Еще до того, как ими занялись американцы, я сделал аукцион, выручил несколько десятков тысяч долларов и передал их на радио "Свободный Афганистан", чтоб оно вещало на весь мир о той нелепой войне. После я столкнулся с русскими ребятами, побывавшими в плену, понял их трагедию. -- Вы читаете сейчас что-нибудь для души или это прошло? -- Когда выкраиваю немного времени, то да. По-русски. Философия, психология, искусствоведение, поэзия. Любимый мой поэт -- Бродский. Очень люблю Рильке и Рембо, я их не столько читаю, сколько перечитываю. Вообще я не столько читаю, сколько вычитываю (это формулировка одного моего друга). -- Ваши любимые строчки из вашего любимого поэта Бродского? -- Он верил в свой череп, верил. Ему кричали: нелепо! Но падали стены. Череп, оказывается, был крепок, -- это из стихотворения о художнике. -- Вот вы сказали, что читаете главным образом по-русски. А языки прочих стран проживания? Вы ими всерьез овладели? -- No, no. Я хотя и говорю по-немецки, по-английски, по-французски, но не могу сказать, что иностранными языками владею блестяще. Мыслю я, конечно, по-русски. В разговоре стараюсь придерживаться классического русского языка, чисто петербуржского стиля. Иногда, правда, иностранные слова проскальзывают, когда расслабишься. -- Известно, что вы человек религиозный. Вот сейчас пост, и как вы?.. -- От постов я был освобожден еще в юности, настоятелем Псково-Печерского монастыря отцом Алипием. Когда мы с Женей Есауленко, моим другом, тощие и заморенные, приезжали к настоятелю, он поддерживал наши животы щедрыми дарами из своего холодильника. "Какой, -- говорит, -- вам пост, вы и так еле на ногах держитесь!" Человека снимают с поста, если он слишком много трудится, также освобождаются странствующие. В этом монастыре я был когда-то на послушании. Человек я с юных лет довольно религиозный, и было такое юношеское желание -- уйти в монастырь от суеты мирской, от коммунистической... -- Ушли бы -- иконы бы там писали... -- Одна из самых высочайших задач художника -- написать образ. И тема распятого Христа. К ней я иногда тайком подкрадываюсь. Но это безумно сложно для меня -- пока. Скажу без ложной