з, предупредив, чтобы ждали его в приемной.
     -  Ничего путного тут не  дождемся, - уже нервно сказал Эли.  - Вон,  у
него даже голова кукишем.
     Посмеялись негромко: замечено точно. Не дай Бог, так и будет.
     "Голова кукишем" вскоре  вернулся,  но  в кабинет их  уже не пригласил.
Сообщил рассеянно, что предложение амуты их не интересует.
     - Кого "их"? - спросил Саша. - Это чье мнение?
     - Наше!
     -  Допустим. Но  нас пригласил генеральный  директор  министерства Арье
Бар, - сказал Саша жестко. - Мы хотели бы услышать это от него. Лично.
     "Голова кукишем" ткнул  пальцем в сторону лестницы, - мол, шагайте. Это
ваше дело.
     Поднялись на третий этаж,  где были  расположены кабинеты главных людей
министерства.  Коридор  еще  наряднее,  двери  не  без  изыска  -  белые,  с
темно-синим бордюром. Краска свежая, блестящая. На полу белые, в тон дверям,
горшки  с вьющейся  зеленью.  По  углам кактусы всех видов, -  высятся,  как
семафоры, топорщатся во все стороны иголками - парад кактусов.
     Стены   на   министерских   высотах  украшены   большими  фотографиями,
выполненными  мастерами. Крупным  планом - спины в белых талесах. Молятся на
фоне Стены плача. На другом фотопанно -  взволнованные  русские олим выходят
из самолета с надписью на борту "Аэрофлот".
     Тишина   в  коридоре  молитвенная.  Сразу  нашли  кабинет  генерального
директора.  Приемной  к нему,  видно,  не  запланировали,  пришлось  сделать
выгородку  из коридора  -  некрасиво,  но  что  поделаешь?  И  здесь  те  же
фотографии:  спины  в  талесах,  "Аэрофлот"  на  разгрузке,  -  национальный
колорит. Негромко постучали. Выглянула секретарша. Сообщила, что генеральный
директор  Арье Бар  у  министра.  Собирался уезжать,  сюда может  не  зайти.
Посовещались.  Решили  ждать  генерального  в  приемной Шарона. Иначе  можно
разминуться. Однако всей группой туда не итти, не толкаться.
     Эли и  Саша отправились в приемную министра,  другие  остались  ждать в
дальнем  углу  коридора, возле лифта. Что-что, а  мимо  лифта начальство  не
пройдет.
     Через полчаса заглянул помощник Шарона, задержал взгляд на буйных рыжих
кудрях Эли,  спросил  неуверенно:  - Эли из амуты?  К кому вы? - Повертел  в
руках  его бумаги, поинтересовался:  -  Все  просчитали?  На сорок процентов
дешевле?..  Сколько,  говорите, вас  пришло?  От  всех городов?  Ждите,  вас
позовут.
     Эли и Саша выскочили к остальным, - обрадовать. А заодно и покурить.
     Ребята расположились вдоль  стены,  в мягких  коричневых креслах. Чинно
сидели, дисциплинированно, не сводя глаз с лифта.
     Долго ждать не пришлось.  Минут через десять в коридор торопливо  вошли
двое рослых  парней в спортивных  майках. Мускулы у парней налитые.  Похоже,
культуристы. Поглядели на просителей строго, высказались не очень деликатно:
     - Вон отсюда! Ну?..
     Эли вздрогнул. Саша взглянул  на культуристов с любопытством. Объяснил,
что они приглашены официально.
     - Вон, говорят вам! - взревели культуристы. - Мы - охрана министерства.
     Один из охранников так  закрутил  руку Эли,  что его  российский пиджак
лопнул по шву.  И  кинул  посетителя в сторону дверей головой вперед. Второй
культурист пытался  сделать  тоже самое  с  Сашей,  но  сам  отлетел  вперед
головой.
     Приглашенных  было  девять.  Кроме  старика Аврамия  и  Эли,  молодежь.
Крепкие ребята.  Сбились  в углу коридора, за копировальную машину, - белую,
чистенькую, как и все вокруг, объявили решительно: - Не уйдем!
     Охрана вызвала  полицию. Переговоры заняли не менее получаса. Наперебой
пытались объясниться  с щеголеватым, затянутым ремнями полицейским офицером,
и все как о стенку.
     - Нас можно выпроводить только силой! - раздраженно заключил Эли.
     - Хотите  выносить, так выносите... как  свои  знамена, - саркастически
добавил стоявший за ним старик Аврамий.
     Саша вдруг начал  багроветь, быстро шагнул к окну и открыл его.  Сказал
изменившимся тоном:
     - Начнете нас выбрасывать, предупреждаю, я прыгну в окно.
     У  полицейского  офицера вытянулась шея. Он выглянул в  окно  - высокий
третий этаж, внизу гранитные плиты.
     - Перестаньте валять дурака! Мы на службе, - воскликнул он.
     - Кто со  мной? - спросил  Саша у ребят,  теснившихся за спиной. Вперед
шагнул рукастый Евсей в старенькой ковбойке, безработный инженер. Подтвердил
мрачно: - При первой попытке применить насилие мы оба прыгнем вниз.
     Полицейские  и не  шелохнулись.  Понимали,  шутки  плохи.  Но  ругаться
принялись яро. Восемь голосов отвечали им в той же тональности. Министерский
коридор загудел, как иерусалимский рынок Махане Иегуда.
     Эли  окликнул  секретаршу,  попросил взять письмо Шарону. Секретарша  и
головы не повернула. Тогда он открыл крышку копировальной машины, за которой
они  по-прежнему теснились,  вложил  бумагу, нажал кнопки -  двадцать  копий
вылетели в один миг.
     Письма предлагались теперь всем и каждому: хмурому офицеру безопасности
с кобурой на животе, полицейским в форменных черных  кепи, толпе любопытных,
теснившейся за стеклянной дверью. Из одного письма сделали голубя с широкими
крыльями, пустили вдоль коридора. Эли возглашал, как Диоген из бочки:
     - Ищу человека! Кто передаст весть господину Шарону? Ищу человека!
     Министр показался в коридоре минут  через двадцать.  Направился широким
шагом в сторону гомонящих, которые  сразу затихли.  Неторопливо  проследовал
мимо них,  - грузный,  щекастый,  глядя куда-то в потолок.  Почти скрылся за
стеклянной дверью,  когда Эли выкрикнул  на иврите: - Арик, еш байя! ("Арик,
есть проблема!")
     Заметив краем  глаза сгрудившихся на  лестнице полицейских, чиновников,
любопытных  свидетелей необычной сцены,  Шарон  мгновенье  колебался,  затем
обернулся круто, -  полы его  летнего  пиджака пошли вразлет, круглый  живот
заколыхался,  выпятился  горой.  Впрочем,  голос  министра прозвучал  вполне
миролюбиво, по домашнему:
     - Есть проблема? Какая проблема?
     - Мы представители олим! Из шести городов! Нас не пускают!
     -  Ка-ак? - в  низком  голосе  Шарона слышалось подлинное  удивление. -
Сейчас...  я как раз  опаздываю к Премьер-министру.  Но... завтра.  В  шесть
вечера. Принесите все. Будем говорить.
     Напряжение схлынуло. Все были рады. Молодые офицеры полиции не скрывали
удовлетворения: обошлось без драки, без кровопролития.
     Ариель  Шарон  вошел в лифт и уехал. Остальные спускались  по  лестнице
чуть ли не в обнимку с полицейскими. Только старший  офицер приотстал, шепча
что-то в свои "воки-токи". Смеясь над недавними страхами, Эли, Саша, Аврамий
и  Евсей медленно  сошли, вместе  со  всеми,  в  вестибюль,  где  под низким
ячеистым потолком горели  ярким голубым  огнем  лампы дневного  света, радуя
взгляд, как праздничная иллюминация.
     Здесь,   под   безжалостным  искусственным   светом,   их  ждал   взвод
автоматчиков. Резко прозвучала команда:
     - Руки за спину! Выводить по одному!
     Звякнули  наручники.  Полицейские  деловито  отстегивали  их  от  своих
поясов.  Саша  бросил взгляд  на  полицейского офицера, который на  лестнице
дружелюбно похлопывал его по спине.
     - Арест? Что мы сделали?
     - Отказались уйти из министерства.
     - Как?! Шарон пожал нам руки... И мы выходим, вместе с вами.
     - Приказано  арестовать!  -  Молоденький  офицер  автоматчиков  с двумя
полоскам на зеленых погонах щелкнул подкованными каблуками. - Сопротивляться
не советую.
     - Тогда оформим протокол, - вставил Эли.
     - Никаких протоколов! У меня приказ! И я не должен никому объяснять.
     -  Чей  приказ?  -  Саша  выступил   вперед,  приблизился  к  командиру
автоматчиков почти вплотную: - Скажи<b>,</b> если ты еврейский офицер!
     Сузившиеся глаза офицера ничего хорошего не предвещали. Саша вытащил из
кармана  фотоаппарат, подаренный Довом, начал щелкать кадр  за кадром.  Двое
солдат  бросились  на него,  -  вывернули руки. Согнутый пополам Саша  хотел
крикнуть офицеру, что это произвол, увидел - худощавое гордое лицо командира
автоматчиков светилось удовлетворением: его приказ  был исполнен за секунды,
как положено.  Командир  поднял невысоко  руку,  - это  был  сигнал.  Вперед
шагнули несколько солдат с автоматами, заброшенными за спину. Сам  же офицер
застыл с приподнятой рукой окаменело. Не офицер, а монумент.
     Саша понял - сейчас  будут  вязать.  Он  пошевелил кистями  рук,  почти
физически ощущая на  своих запястьях наручники. Никаких лагерных ассоциаций,
в этот момент, не возникло. У тела своя память: оно ждало привычной и резкой
боли, когда винт наручников входит в кость.
     Вспомнилось  в  тот момент  совсем другое, - исхудалое морщинистое лицо
Курта Розенберга,  когда  Курт сказал печально:  "Они такие  же евреи, как я
падишах..." И, неожиданно для самого себя, вскричал диким голосом:
     - Ребята, это переодетые арабы!  Не поддавайся - бей их! И полицейские,
и  офицер безопасности  были  готовы  к  чему  угодно,  все  на  своем  веку
перевидали?!  Но  к  этому?! Молоденький  командир  автоматчиков  раскрыл от
неожиданности рот.
     - Арабы?! Какие арабы?! - потрясенно повторял он.
     - Документы,  если  ты  еврейский офицер!  -  Саша  заставил предъявить
документы,  записал  имя, звание и  номер его воинского удостоверения.  Эли,
единственый  из  олим,  говоривший  на  иврите  свободно,   тут  же   оценил
возможности  уникальной  ситуции, принялся  задавать  офицеру и  полицейским
вопрос за вопросом:
     - Чей приказ  об аресте? Устный или письменный?.. - Ответы он записывал
в блокнот.
     Саша, полуотвернувшись, фотографировал всю сцену через плечо.
     Эли  заметил, что неподалеку есть выход  в  коридор, там телефоны, -  в
любом кабинете, где  сейчас пусто... Шепнул  Аврамию, чтобы тот оторвался от
группы. "Старик,  не  обратят  внимания..."  Сунул  профессору свою записную
книжку, открытую на букву "К" -(корреспонденты).
     - Пожалуйста, по всем номерам! Мы отвлечем их. Эли требовал документы и
у полицейских офицеров. Они неохотно  показывали, вступали в объяснения. Как
говорится, пар был выпущен... Солдаты растерянно переступали с ноги на ногу:
никакого приказа не было.
     Медвежатистый  Евсей  затеял  особое  развлечение.  Никто  не знал, что
инженер был давним энтузиастом йоги.  Евсей поставил  два  стула,  лег своим
стриженным  под  горшок  затылком  на край спинки, ноги  положил  на  другую
спинку. Растянулся между стульев без провиса, будто он из металла. Предложил
солдатам  сесть  сверху,  заявив, что может  выдержать весь взвод,  вместе с
приданной ему артиллерией. Солдаты смеялись, время шло. Наконец, появился из
бокового  коридора  профессор  Аврамий Шор.  Сообщил,  что  звонил  в газету
"Хаарец" и в "Новости недели".
     - Заметано! - воскликнул Эли. - Теперь ждем журналистов.
     - Каких журналистов?! - всполошились полицейские офицеры.
     - Мы  не уйдем, пока  не прибудут оповещенные нами журналисты. Впрочем,
можем уйти. Но тогда составим законный протокол.
     Высшие  чины  иерусалимской  полиции  и  корреспонденты  прибыли  почти
одновременно. Потолковали вполне дружелюбно. Затем отправились на нескольких
машинах  в полицейское управление. Разобрались  в происшедшем быстро. Высшие
чины  извинились. "Не  сердитесь  на  наших людей, -  попросил пожилой глава
городской полиции. - Они привыкли иметь дело с ворами и проститутками. А тут
одни инженеры  и  профессор...  -  Он  попросил Сашу сделать  заключительный
снимок на память. Мол, все олим целы и невредимы. Улыбаются.
     Но  на один  вопрос  шеф  полиции  отвечать не хотел: кто  дал  команду
арестовать? Крутить руки невинным людям? Кто именно?
     - Поймите  нас, - в  который раз вопрошал Эли. - Если  тот человек  вне
закона,  смеется  над  законом,  бесчинствует как хочет его левая нога,  где
гарантия того, что завтра это не повторится, не прольется кровь?
     Наконец, главный  произнес  неохотно:  -  Давайте скажку  честно.  Если
назову фамилию,  мне уже  завтра не работать. А  я  больше делать  ничего не
умею. Я профессиональный полицейский.
     Визит затянулся. По сигналу шефа  полиции,  принесли  бутерброды, кофе.
Визитеров, а заодно и корреспондентов, подкормили, а  к полуночи развезли на
полицейских джипах под синими мигалками по городам и весям.
     Эли и Саша покинули  джип у редакции газеты на русском языке, разбудили
редактора,  и, благо вся контора  размещалась  в его двухкомнатной квартире,
помогли переверстать  готовый  завтрашний  номер. И на  следующее утро  весь
русский Израиль говорил только о  визите к "переодетым арабам". Статья Эли и
Саши называлась "КГБешная вонь в Израиле".
     В тот  же  день в  газете  на  иврите  "Едиот  ахронот..."  ("Последние
новости") была помещена информация о том, что группа  хулиганов прорвалась к
министру Шарону и потребовала,  чтоб их... накормили. Полицейские поделились
с  ними своими  завтраками. Вечерняя  газета "Маарив" высказалась  несколько
ближе к правде...
     Целую  неделю  олим торжествовали:  наконец-то  их  услышали. Торжество
увяло в тот час, когда  газеты сообщили, что свалка на берету моря, отданная
амуте,   поставлена  на  торги.  Земля  не  выкуплена,  стройка  не  начата,
просрочено  время. А как можно было  выкупить  землю, когда цена еще не была
назначена?!  Адвокат  Дова  подал  аппеляцию  в  Высший  суд  справедливости
Израиля.  Заседание  суда  назначили  на декабрь.  А  торги  двумя  неделями
раньше...
     -  Это  конец, - сказал Саша,  едва  Дов перевез  его в отель "Sunton",
поближе к Эли и старику Аврамию. - Я объявляю бессрочную голодовку...


        Глава 8. ЕВРЕЙСКОЕ ЧУДО ПО ТРИ ШЕКЕЛЯ В ЧАС.

     - Бессрочную голодовку? - Эли испугался  за Сашу, - Ты что?! Взгляни на
себя в зеркало, - кожа, да кости.
     -  Иначе  хана!   Вчера  двенадцать  семей   потребовали  обратно  свой
вступительный взнос. Нам больше не верят. И правильно делают... Без скандала
строить не дадут. Вчера у  Дова эта Софочка-милашка нас так  накормила,  что
первые дни я голодовки и не замечу. А там втянусь.
     Прожект  Саши  Казака Эли не  одобрил, но  и  не отговаривал парня.  На
третий  день сашиного протеста газеты на русском начали давать информацию  о
голодной  забастовке  в  отеле  "Sunton"!  На  шестой  подключилась  тяжелая
артиллерия - "Едиот ахронот", "Маарив".
     Дов газеты  на  русском  читал через пятое  на  десятое, узнал  о Саше,
развернув свежий "Едиот". Прыгнул в  машину, и через полчаса вбежал в отель.
Закричал с порога:
     - Сашенька! Этим их не возьмешь, бронтозавров! Я голодал у Стены Плача,
голодал в Нью-Йорке, грузины объявляли сухую голодовку,  даже Ашдодский порт
захватывали. Им все это как слону дробина! Господи, один лоб у тебя остался!
     - Заберите у  нас Эмика на недельку-две, а?  чтоб он тут не болтался, -
попросил Саша осевшим голосом.
     - Какого Эмика?!  -  Только сейчас  Дов  узнал, что  мудрецы из Сохнута
поселили вместе с Сашей уголовника, которого в Лоде  выводили к встречающим,
как узника  Сиона.  Мол, оба  каторжники... У  Дова от гнева губы задрожали.
Мясистые обкуренные губы Дова чувств никаких не таили, были для Эли открытой
книгой. И тут вырвался  у него вопрос, который не раз хотел  задать Дову: не
выдвигали ли когда-нибудь Дова Гура в Кнессет или в министры?
     Дов раскрыл рот, словно ему угодили кулаком  в живот. - Эт-то ты к чему
несешь?
     -  Я  подумал,  что  вас  когда-то,  подвохом  или клеветой, провалили,
закидали дерьмом. Словом,  ножку подставили:  стоит  упомянуть правительство
или Сохнут, вы начинаете вулканить. Трудно не почувствовать,  Дов. Ненависть
к израильскому истеблишменту у вас личная. Кровная.
     - Личная, - подтвердил Дов. - А то какая еще! Одолженная, что ль?!
     Заглянул  улыбающийся  Эмик,  и  комнате   сразу  наполнилась  сивушным
ароматом. Дон рявкнул Эмику, чтоб собирался с вещами, заберет с  собой:  "Не
кудахчи,  красивец,  не  прогадаешь!"  и  пристроился  у   кровати  Саши.  -
Сашенька!-  продолжал  он свое.  - "Железная леди" и  не  колыхнулась, когда
террористы  из ирландской  армии, объявившие  в английской тюрьме голодовку,
подыхали  один  за другим. Не  слыхал? Точно!  Ухом не  повела. А ведь  наши
мудрецы  - не  "железная  леди".  Та хоть  с  какими-то  чувствами, а эти  -
каменные чушки.  Видел такие  на  украинских курганах? Оттуда  эти  чушки  и
свезли  в Палестину.  Помрешь  с  голодухи,  назначат  комиссию  честнейших,
которая  объявит  тебя шизиком. Мол,  туда  ему  и  дорога.  Я, старый хрен,
молодого джигита повезу на кладбище. Кому это надо?.. Эмик, да собирайся же,
воровская рожа!...  Что, Сашенька? Статью написал? Давай! Тут же тиснем ее в
какой-нибудь  независимой  потаскушке.  - Бросил  взгляд  на последнюю фразу
статьи: "Израиль -  не  загон для скота. Те, кто собираются принять  миллион
олим  и, вместе с  тем,  на любых постах,  тормозят  строительство  жилья  и
рабочих мест, осуществляют не  что иное, как гигантскую финансовую  аферу на
крови русских евреев".
     -  О-ох, беда с высоколобыми!  -  усмехнулся  Дов  и махнул на прощанье
рукой: - Желаю нашему теляти волка съисты...
     На седьмой день голодовки явился министр абсорбции красавец-рав Зальц и
обещал содействие. Этот  день был тяжким.  И для Саши  и для Израиля. С утра
принесли газеты, в которых рассказывалось об очередном несчастье: поезд сбил
кибуцный автобус, в котором везли  сорок детей. И тут же привели слова  рава
Зальца, сказанные публично:  "Это им наказание за  то, что ехали в субботу".
Саша  Казак  вскричал с болью: -  И это  раввин?! Страна в горе, а он... Где
человечность,  где  сострадание  - основа еврейства? Не об этом Гиллель: "Не
делай другому того, чего не хочешь самому себе"? Если  человек  не выполняет
основного  нравственного завета  иудаизма, какой же он еврей?! Рав Зальц для
меня не еврей!"
     Именно  в  тот  час  и предстал перед  Казаком  рав  Зальц,  со  своими
обещаниями...  Эли  тут  же прибежал  ни  жив-ни  мертв, опасаясь  скандала.
Скандал делу  не  поможет, а  Саше закроет  путь  в  ешиву,  где  его  берут
преподавать французский язык. Но - обошлось. Саша повернулся лицом к  стене,
так  и  пролежал  все рандеву.  От любопытствующих и  дающих  советы не было
отбоя.  Эли написал  на  сашиной двери "Без  срочного дела  не  беспокоить",
поставил  возле  его  комнатки  стул  и  либо сам  ограждал  Сашу  Казака от
сочувствующих,  либо  просил  кого-либо  подежурить, чтоб  не  доконали.  Он
пропустил к  Саше  лишь одного  человека,  который назвался Петром  Шимуком,
сокамерником Казака. Шимук  примчался из Хайфы.  "Может, я  должен  голодать
вместе с ним?" - спросил Шимук. Пришлось припустить.
     На  десятый  день  Саша,  по  настоянию  Дова,  позвонил  Щаранскому  в
Сионистский Форум.
     -  Когда ты  в тюрьме объявил голодовку, я тебя поддержал, Натан. И  не
только  я.  Все  политические. Можешь  поддержать  меня  сейчас?  Нас  душат
подушкой. Чтоб и писка не было. Украли землю.
     Телефон молчал. Доносилось лишь  затрудненное дыхание Натана.  Наконец,
послышалось: - Я считаю, голодовка - не метод в демократическом государстве.
Но обещаю приложить все силы...
     Саша положил трубку. Говорил же  Эли, не надо звонить, сионисткий Форум
нечто  вроде  советских   профсоюзов...   Поставил  вот  Натана  в  неловкое
положение.
     На  пятнадцатый день Саше  принесли записку  на английском,  "message",
испуганно   сообщила   дежурная  по   отелю.  Месидж  был  от   специального
корреспондента газеты "Нью-Йорк Таймs", который писал, что знаком со статьей
узника  Сиона Александра Казака, и хотел бы взять интервью - и у него, и еще
у  нескольких  русских  евреев,  которые живут,  вместе с ним,  в  гостинице
"Sunton", названной  в его  статье  "Кладбищем  еврейских  надежд". Название
статье дал Эли, он  вообще  прошелся по ней профессиональным пером.  И  вот,
сработало...
     Эли  избегался,  отыскал  Дова  в  городе  Хулоне, на  стройке.  -  Это
последняя возможность  не  дать  им нас  похоронить, -Эли объяснял  ему,  не
переводя дыхания. -  Сашина голодовка и будущий  визит американцев у всех на
устах, амута  сохнет, как медуза на  берегу,  люди <i>бегут</i>  от  нас; если б вы
завтра поддали жару ... уф! мы обрели бы второе дыхание.
     Дов подъехал к гостинице  раньше, чем американцы.  Расхаживая  у входа,
ожидал, пока  Эли  соберет  в просторном фойе отеля страждущих  постояльцев.
Наконец,  зарулили  на  стоянку  и  газетчики.  Специальным  корреспондентом
"Нью-Йорк Таймс", как  отметил  Дов с  сожалением,  оказался незнакомый  ему
высоченный парень в белом пиджаке. Этот никак не мог встретиться  Дову в дни
"всемирного шухера", как называл Дов время своего рывка  на Запад, когда его
осаждала  пресса: парень тогда еще соску  сосал. Знакомиться  с ним  Дов  не
стал. Вошел в стеклянные  двери, за  которыми уже  толпились  отцы семейств,
явно  взволнованные  слухами  о встрече с каким-то  известным типом -  не то
министром, не то кабланом.
     Многоэтажная  гостиница  "Sunton"  возвышается  на  улочке   имени  Бен
Гуриона. Улочка тупиковая, упирается в море. По утрам ее метут трое очкастых
стариков  в  синей безразмерной униформе. Свой сегодняшний урок они, видимо,
завершали. Старики шли  шеренгой, как на параде  ветеранов,  шурша метлами и
разметая по сторонам пыль и грязные бумажки.  Один из них оказался человеком
средних  лет с короткой  бороденкой, курчавишейся  прямо  от ушей. Остальные
явно  постарше.  На очкастых  уборщиков глядела с  усмешкой  дородная дама в
мокром купальнике из ярких лоскутков.
     - Вы тоже новая ола? - спросил американец, поравнявшись с ней.
     - Я в Израиле пятьдесят лет, - ответила дама с достоинством.
     - И с утра на море? Как сегодня море?
     - Ш-шикарное море!
     Корреспондент усмехнулся и,  задержавшись  возле нее, кивнул в  сторону
уборщиков: - А, скажите, как вы, старожилка, относитесь к ним?
     - Лично я?! Прекрасно! Возможно, не  все старожилы со мной  согласятся,
но, в  моем  представлении, русские евреи  -  образованные и  интеллигентные
люди. Когда в семидесятых хлынула  алия из России,  мы ахнули: какие же  это
русские евреи?! Грузины, бухара. А русских, знаете, днем с огнем... И то все
какие-то занозистые. Они, де, настоящие сионисты, а мы непонятно кто. Все им
не по нраву.  С самой  Голдой спорили, будто они министры, а не она... А вот
теперь   мы  увидели  настоящих   русских  евреев.   Сразу   видно,  глубоко
интеллигентные люди. Взгляните на их лица!
     Американец поблагодарил ее  за интервью и спросил о том  же  темнокожую
женщину  с  изможденным  лицом,  которая  задержалась  подле  уборщиков.  Та
положила  на  скамейку кошелку  с зеленью, взглянула на очкастых стариков  и
протянула недобро:
     -  А-а, алия генералим! - Выразив  и ей свою  благодарность, американец
шагнул к уборщикам.
     -   Господа  российские   интеллигенты,   -  громко  произнес   он.  -Я
корреспондент "Нью-Йорк Таймс". И хотел бы взять у вас интервью.
     - Мы заняты! - отрезал старик в роговых очках.  - Мы  должны убрать еще
автобусную станцию, вот ту, - и он показал метлой  вдаль, где разворачивался
автобус с цифрой "15".
     -  А   вам  платят  по-человечески?  -  сочувственно  спросила  дама  в
купальнике.
     - Три шекеля в час!
     -  Как?! -  удивилась  дама.  -  Минимум  зарплаты  в  Израиле  пять  с
половиной. Хозяева не имеют права!
     - Они не имели морального права этапировать русских евреев в Израиль! -
мрачновато ответствовал широколицый средних лет уборщик. - А приволокли, как
видите. Все другие страны для евреев закрыли на замок, прохвосты безмозглые!
     -  При полном молчании американской  прессы, - не  без ехидства добавил
старик в роговых очках.
     - Всех бы вас на  одну осину!  -  в сердцах воскликнул  третий  старик,
волочивший за собой пластиковый мешок для мусора. И только тут обнаружилось,
по высокому и нервному голосу, что это женщина.
     -  Господа! - воскликнул  корреспондент.  -  Мы хотим  помочь  вам,  не
отказывайтесь  от  интервью! Когда  вы кончаете  работу?  Через сорок минут?
Прошу каждого назвать номер своей комнаты. Мы придем к вам!
     Корреспондента  и его юную спутницу в длинном белом плаще,  похожем  на
римскую тунику, встретил у стеклянных дверей гостиницы Эли. Он переминался с
ноги  на  <i>ногу,</i> похоже,  волновался. Представился как  коллега  Саши Казака,
повел  гостей к лифту.  Счастье, что  американцы не читали  по-русски. Не то
сразу познакомились бы  со всеми надписями углем и мелом на стенках  лифта и
коридоров: "Чем в Амуту,  лучше в омут",  "Получил машканту -  умер", "Евреи
всех стран - не  будьте  легковерными  идиотами", "За  мир ли Шамир?"  А  на
дверях комнаты Казака была приколота вырезка из газеты,  - дружеский шарж на
министра строительства  генерала Ариеля Шарона со  стихами, начинавшимися со
слов: "К этому "бульдозеру", да пару б экскаваторов".
     До синевы  выбритый и улыбающийся  Саша,  сидевший на кровати,  с самым
безмятежным  видом  сказал  гостям,  что  нынешняя  голодовка  в  его  жизни
наилегчайшая. Просто детская  забава.  Идет всего-навсего первая "пятнашка".
Из четырех возможных.
     Американец  и его  спутница  переглянулись  в тревоге.  Им стало  ясно:
молодой человек  от голода и  переживаний начал заговариваться, и, наверное,
лучше  оставить его в  покое.  Задав  несколько  малозначащих  вопросов, они
ретировались в коридор.
     Эли,  увидя, что корреспонденты ушли,  расстроился. Значит, интервью не
удалось. Схватив портфель, он помчался по своим делам.
     Журналисты  принялись рассматривать номера  на  дверях. Одна  из дверей
приоткрылась,  показался  уборщик с  коротенькой  и  широкой, во  все  лицо,
курчавой бородкой.
     -  К  вашим  услугам!  - миролюбиво  сказал  он,  вытирая  руки носовым
платком.
     Американцы представились:  -  Сэм,  "Нью-Йорк Таймс",  Линда, агентство
"Ассошиейтид Пресс".
     Уборщик предложил  направиться в кухоньку,  потому  что  он не живет  в
гостинице.
     -  Я - человек, вляпавшийся в  Израиль по  недомыслию, - начал уборщик,
когда  американцы уселись  у накрытого  газеткой  столика. Он снял со  стола
пустые кастрюли, сунул  их на полочку. - Рассказать о себе? Что за вопрос!..
- Ему стало жарко, и он  скинул свой синий комбинезон  до пояса. У него  был
мощный  торс,  широкой  кости  мускулистые  руки,  видимо,  не  страшившиеся
никакого труда... - Меня зовут Евсей Трубашник. В той, потусторонней жизни я
тоже был  мусорщиком.  Такая была  моя должность  -  точненько!  Первое  мое
изобретение - высокотемпературная печь. Она сжигала весь мусор подмосковного
города, поглощая  и нейтрализуя  вредные выбросы, неизбежные в таком  адском
деле. Таким образом, я работаю, как  видите, по  профессии! - произнес он  с
усмешкой.  - ... Моя печь? Сионские мудрецы посчитали, что  Израилю  намного
дешевле наградить  меня,  как профессионала,  персональной метлой.  Сунули в
руки метлу, и никаких  тебе забот, елки-моталки!.. Так вот, по подсчету той,
ныне потусторонней, дирекции, моя печурка принесла городу и комбинату четыре
миллиона экономии. Я  получил за это премию - сорок ре.  Ну да, рублей... За
остальные  изобретения? Какому  изобретателю платили когда  по человечески?!
Мой  максимальный  гонорар  -  шестьдесят  ре.  Плюс  почетная  грамота. Всю
молодость провел в московской  "коммуналке..." Что  такое  "коммуналка"? Это
прообраз  коммунизма -  туалет и ванна  по  заявкам трудящихся!..  Я  жил  с
матерью  и  грезил  о  собственной  квартире.  Потом, когда  мать  умерла  и
появилась  жена -  балерина  кордебалета  и бутончик-доченька, я  понял, что
квартира  -  воздушный  замок.  Денег  на  замок  мне  не  собрать  никогда.
Завербовался  в  Норильск, с  трудом копил свои  вожделенные ре... И тут, о,
ужас, начались наши советские фокусы! Почище, чем у Булгакова в его "Мастере
и Маргарите": бумажные ре на глазах публики стали деревянными. На них вполне
можно было  купить,  но не квартиру, а  памятник  на  собственную  могилу...
Приглядел бы я себе глыбу из норильского гранита. Но тут такое началось, что
пришлось, елки-моталки! уносить ноги.
     - Позвольте, а зачем вам пришлось, извините, уносить свои елки-моталки?
- воскликнул Сэм. - У вас были столкновения с властью?
     - Никогда! - воскликнул уборщик, и почему-то оглянулся.
     - А где вы живете?  - Линда  нацелила фотоаппарат на курчавую ухоженную
бородку.
     - Нигде! Я - бомж!.. Что такое бомж? БОМЖ - это советская аббревиатура.
Без Определенного Места Жительства. То есть босяк! Отбросы общества!
     - Как  это может быть в  Израиле? - воскликнул Сэм, вынимая из  кожаной
сумочки магнитофон.
     - В Израиле все может быть.! Я в стране год и четыре месяца. Год власть
давала мне  деньги  на  квартиру,  а потом  хозяин выставил  меня  вон. Сдал
квартиру  новичкам,  которым  еще дают  шекели. Это называется  тут  "прямая
абсорбция".  Записывайте,  пожалуйста,  я разрешаю, что  за вопрос!  "Прямая
абсорбция"? Вы же видите! Через год - на улицу прямиком.
     -  Извините,  но  где  же  вы, скажем, сегодня  ночевали? - недоверчиво
спросила Линда. -  Где-то  приводили себя в  порядок?  Босяку так бородку не
подбрить, - добавила он улыбчиво.
     Сэм  бросил недовольный взгляд  на  Линду, поинтересовался деловито:  -
Пристроены у друзей? В общежитии?
     -  Пристроен, что за вопрос!  Я абонирую садовую скамейку. Тут, рядом с
отелем... Свежо, морской воздух... Есть ли надежда? Кто знает? Вот, говорят,
амута.  И я записался. Но,  боюсь, будет  как в  России. Вступительный взнос
взяли, а потом ищи ветра в поле.
     - Вы видите здесь свое будущее?
     - Я подмету  весь Израиль, поскольку страна маленькая. А  потом  сломаю
метлу  о  голову  главного сионского мудреца  Шамира.  Или  о того,  кто его
заменит. Нет-нет, вы пишите!
     -  Позвольте,  - Сэм усмехнулся. - С  советской властью у вас,  как  вы
сказали, не было  конфликтов.  Вы, по всей видимости, тихий и верноподданный
человек? Политика не ваша сфера?
     - Я верноподданный там, в зазеркалье, а тут, нет никакого вопроса! я  -
таки сломаю  нашему  Премьеру голову.  Он  ответит за каждый выброшенный  на
свалку рабочий день  инженера-изобретателя. Да  разве  только за мой  день?!
Хотите  откровенный разговор?  На  всю железку? Или вам, господа,  это ни  к
чему?
     -  Вполне к  чему, господин  изобретатель.  Я  имею право включить свой
тейпрекордер?
     - Почему нет! - Евсей Трубашник поершил в раздумье  бородку, в  которой
сверкнула первая седина, и начал излагать свою думу. Говорил он спокойно, не
прерываясь,  видно, дума эта  мучила его  давно и  толковал о том он не раз.
Веселые   "елки-моталки",   представлявшие   инженера   Евсея   простоватым,
немудрящим парнем, что, видно, помогало ему в  России  выжить,  из его  речи
совершенно исчезли.
     - За  сорок  пять послевоенных  лет - рассмотрим только их? - еврейский
народ Восточной Европы обрел состояние. Богатство  в виде высокообразованной
части своего народа. Это чудо еще будут изучать  историки всех стран. Кроме,
конечно,  израильских. Почему "кроме"  вы поймете из дальнейшего... Разве не
чудо,  что  в  нищих  странах,  при  фашистских  и  полуфашистских  системах
подавления  мысли, где  интеллигентные  семьи  никогда  не  имели  достатка,
еврейские старики родители, кстати, и мои тоже, вынуждены были отдавать все,
даже  кровь, чтобы их дети получили самое лучшее образование.  Именно там, в
условиях долгой и  постыдной приниженности евреев, родились не только тысячи
и десятки  тысяч  талантливых людей, но и  гении...  Три-пять таких  звезд у
всего мира на  слуху.  А  я  знаю десятки блистательных ученых,  совершивших
открытия  всемирного  значения, неизвестных  по  сей  день:  они  вынужденно
работали на вторых-третьих ролях, чаще всего, исследователями-невидимками за
семью печатями секретных лабораторий, годами и десятилетиями  их отбрасывали
от  ключевых  постов  "по пятому пункту". Это, как  вы понимаете, сливки. Но
сливки без молока не получишь. Молоко -  извините за сравнение, я не поэт, а
заводской инженер  -это сотни  тысяч кандидатов  и докторов наук, инженеров,
врачей,  рабочих  высокой  квалификации.  Это профессионалы во всех отраслях
промышленности, яркая  комета  на  русском небе, что вызвало даже  удивление
Горбача:  евреев в  СССР всего ноль шестьдесят один процент, а ученых - куда
ни глянь -  иудей! Это и  есть то,  что я называю  чудом.  И вот  это  чудо,
значительная  часть его, оказалось ныне  в Израиле. Больше половины "олим ми
Руссия" с  высшим образованием. Иные в пору самых высоких своих достижений и
зрелости, -  в  возрасте  пятидесяти-шестидесяти лет. Часто  в  годы  своего
максимального  творческого расцвета - не чудо ли?! И вот это еврейское чудо,
стыдно  говорить! в еврейском государстве <b>невостребовано</b>. Оказалось здесь ни
к чему - не нуждается в нем Израиль... Там мы стояли в очередях за батоном и
бутылкой молока, здесь оказались  в  более  страшной очереди - за право быть
нужными, за право думать,  работать  по профессии. Кричишь на всех  углах  -
работу! Тебе метелку в руки - трудись!.. Чем  выше интеллект, тем ниже порог
чувствительности. Значит, больнее  всего людям высокого полета. Они могли бы
стать гордостью страны, а их - в грязь.
     В этой гостинице живет профессор Аврамий  Шор, известный  социолог.  Он
пишет:  за  год простоя  исследователь,  лишенный  лаборатории,  материалов,
теряет четверть своей потенции. Значит, четыре года, и ученого нет.
     Но давайте, господа,  рассмотрим проблему с другой стороны. Может быть,
у Израиля достаточно специалистов? А у  нас  амбиции не  по  разуму? Вам это
любопытно  или  сменить  пластинку?..  Хорошо,  продолжим.  Я,  по  базовому
образованию,   инженер-электрик.   Восемь   месяцев   работал    почти    по
специальности. Меня даже  повышали, сулили дать "квиют",  постоянство, что в
Израиле  вроде  ордена  "Победы".   Готов   свидетельствовать   перед  любым
трибуналом. Энергетика Израиля  отстала  на пятнадцать  лет.  Даже  у себя в
Норильске  я  не  видел   таких   безграмотных  инженеров,  как  здесь.  Мне
приходилось отменять монтаж по их чертежам. Перечеркивал красным карандашем.
Дикость, дикость!  В компании, где я работал, внедряли вакуумные выключатели
и прочую аппаратуру,  созданную по  патенту доктора  Свечкова. Днем с  огнем
искали специалистов. Я  привел не просто  знатока,  я привел  самого доктора
Свечкова, моего учителя, репатриировавшегося в Израиль. Не взяли. Тут я им и
высказал  все! Естественно, меня  в  шею...  Нет,  голод  мне  не грозит. По
Норильску у нас ходил татарин,  голосил под  окнами дурным  голосом: "Чыним,
паяим, каструли почыняем..." Вот я и есть такой татарин. Шекель в кармане не
звенит, вешаю на стенку бумагу: "Чиню компьютеры, телевизоры, пылесосы", ну,
и все прочее...
     Линда хотела заметить  что-то, но, взглянув  на  лицо  Евсея, осеклась:
широченные острые скулы его дернулись взад-вперед яростно.
     -  Позвольте мне  идти... к вашему учителю...  как его?.  Сверчиков,  -
сказал Сэм.  - Мне  непонятно,  почему  его не взяли. Ведь это  их  бизнес -
удача, доходы... Что? Сказали, плохой иврит?
     - Это,  господа, вам  трудно  понять.  Пятьсот  тысяч  работящих  людей
прибыло из России.  Вот и ввели бы вторым,  рабочим,  языком русский... Кого
интересует  доход,   тот   давно  перестроился.  Идешь  по  городу,  читаешь
по-русски: "Масло", "Сыр швейцарский". "Адвокат  и нотариус". На двух языках
рекламирует тот,  кто  хочет привлечь к  себе.  А  в нашей фирме  хотели  не
привадить,  а  отвадить.  Чтоб свечко-выми  и не пахло.  Хотите хоть  что-то
понять, поговорите с моими коллегами по метле и тряпке.
     - С коллегами поговорим обязательно. Но хотел бы знать мнение человека,
принявшего к сердцу... как это?.. судьбу "еврейского чуда".
     -  Хорошо,  скажу.  Сорок  лет  в  Израиле  во  главе  поиска  полезных
ископаемых стоят отставные генералы.  Не геологи. Что тут нашли?  "Горништ",
как говорила мама  -н ичего! А в Израиле есть и  нефть,  и  золото... Я взял
геологию для наглядности. Всюду так. Свечковых к  делу не подпускают - и это
трагедия  Израиля.  Двадцать пять  тысяч  преподавателей  упали  с  неба  за
последние  три  года.  Среди  них  известные  педагоги  Москвы,  Ленинграда,
Харькова. Даже  если  десятая  часть  учителей,  в конце-концов,  прорвется,
сегодняшние школьники уже не попадут в их руки. В результате многие родители
отправляют своих  детей двенадцати-четырнадцати лет  обратно  в Россию, чтоб
дети  получили подлинное  образование, которое израильская  школа не дает. И
это приняло массовый характер.
     - Это подлинные факты? - настороженно спросил Сэм.
     -  Еще  бы!  Я бывал  в  Лоде  как  электрик  и сам  видел  отъезжающих
школьников. Об этом  и Натан Щаранский  предупредил  правительство. Родители
спасают  детей от  полуграмотных преподавателей,  от  травли.  Мой знакомый,
доктор  математики, третий год пробивает  математическую школу для одаренных
детей.  Хорошо если  пробьет, а если нет?.. Так вот,  господа,  итог - нужен
евреям такой Израиль?
     -  Ну, это вы перехватили! - Сэм усмехнулся. - Вы не  сможете отрицать,
что Израиль поднял еврейство в глазах всего мира.
     -  Задержимся  на минутку, господа  американцы. Боготворите израильских
царей  и  дальше  и гоните им свои тугрики, которые позволяют вам от Израиля
отвернуться, палец  о  палец  для  него не  ударить.  Я  вам  не  судья.  Но
послушайте!  Что  такое еврей  в  моем  представлении?  Оставим  религиозные
концепции.  Пусть этим занимается сиятельный министр  Зальц, который следит,
чтоб не отец, а  именно мать были чистопородными. Давайте поговорим как люди
двадцатого века. Что такое еврейство? Это неостановимое стремление к знанию,
прежде  всего. Если стремление людей,  меченых  "пятым пунктом", идет так, -
Евсей показал огромной ладонью движение снизу вверх, - это еврей.  Если так,
- Евсей провел  рукой сверху вниз, - это не еврей,  даже  если  он  возносит
хвалу Господу трижды в сутки.  Так было  всегда,  все тысячелетия. Отсюда  и
цифры евреев-Нобелевских лауреатов, и достижения этой нации, разбросанной по
свету. Так вот, господа, в  Израиле  эта кривая повернулась... - Он  показал
движение круто вниз. - Еврейская катастрофа продолжается,  она не кончилась,
лишь  приняла другое обличье. История повторяется. Мои родители  верили, что
мы идем к коммунизму. В светлое будущее. Но спросили ли моего отца, стоит ли
ради будущего вырезать половину народа России? Ныне идее государства Израиль
бросается под  ноги все еврейское достояние, все богатство. Чудо  на распыл.
Сделали бы так умные  руководители?.. Почему  умный  народ евреи  избрали  в
вожди честолюбцев с кругозором  местечковых  балагул, зарвавшихся недоумков,
губящих страну  - не  ведаю.  Кому-то выгоден такой расклад... Вижу по вашим
лицам, вы поняли, куда я клоню. В  мире четырнадцать миллионов евреев. Здесь
четыре с половиной, и говорят за всех нас, от имени всего еврейского народа.
По какому праву?! Так вот, я  не дипломат, я заводской инженер. Скажу прямо:
претензия Израиля подмять всех нас, во имя своих политических идей, не имеет
под  собой  ни юридической,  ни  моральной базы. Не может  представлять  нас
государство,  уничтожающее  интеллектуальную  часть  еврейства.  Израиль  не
нуждается в нас, а мы, извините, нс хотим его дубовой опеки.
     - Все  это,  я бы сказал, весьма любопытно, - произнес Сэм посерьезнев,
закуривая, - но... ведь это  целая программа. Что вы  собираетесь делать,  в
соответствии с ней?
     - Мы пытались пустить корни<b>,</b> наладить взаимопонимание. Отправились даже
к генералу Шарону, спасителю отечества, авось поймет, поможет... Извините за
инженерное сравнение, у нас шаг резьбы не совпадает. И у шестеренок ломаются
зубья.
     -  Шестеренки   взаимозаменяемы.   Следует   лишь   подобрать   нужного
диаметра...
     - Не  успеем, -  перебил  Евсей.  - Это продлится два-три поколения,  в
лучшем  случае. Не  спасем то,  что  является  нашей  гордостью.  Шестеренки
отладим, а чудо в навоз.
     - Каков же выход?
     -  Уходить надо отсюда,  всем! Вывозить ученых, инженеров,  врачей,  не
нашедших применения, как  вывозят  сейчас многих наших  школьников. Не  дать
местечковым  задам  раздавить  нас...  Мы  зарегистрировали общину  русского
еврейства,  узаконили ее, несмотря на весь клекот, лай и  обвинения,  что мы
рвемся к власти. Да, было это, рвались  в вожди всякие тщеславные прилипалы,
-   они  исчезли,   едва   начался  серьезный  разговор   и  запахло  долгим
противостоянием чиновным задам, запахло диссидентством. Знаете ведь, во всех
странах не  любят  диссидентов, глушат  их,  увольняют  под любым предлогом,
искореняют. Поэтому те из нас, кто нахлебался  досыта, до  рвоты,  и создали
общество  защиты  русского еврейства. Со всеми  видами  помощи. Юридической,
социальной, моральной. Иначе все останется, как сейчас... Интересуетесь, как
сейчас, дорогая Линда?  Вот последний пример:  учитель из России,  ныне  он,
увы,  школьный   сторож,  разнимал  драчунов.  Один  из   мальчишек,  сабра,
пожаловался  отцу: "Меня русский ударил". Упрятали русского еврея в кутузку.
Сороковые сутки сидит, вместе с уголовниками, хотя  по закону без суда можно
держать взаперти лишь двадцать девять дней...
     - Значит, всем уходить? - с досадой спросил Сэм. - А  кто-то не желает.
Посчастливилось, получил работу...
     - Тут  таких борцов навалом. Стоит  за правду, обличает  власть... пока
работа не  подвернулась.  И... поминай как звали. На демонстрацию экологов и
то  не  дозовешься...  Впрочем,  существует  и   такая  тенденция:  уходить,
оставаясь на месте. Лично я вступлю  в комитет  "ВОЗВРАЩЕНИЕ".  Уйду сам,  и
уведу столько евреев, сколько смогу.
     - Куда?!  - воскликнула Линда, которая поначалу приняла обнаженного  до
пояса  Евсея с  его искуссно подстриженной  курчавой бородкой за  фатоватого
культуриста, - терпеть их не могла, теперь она была оглушена и его мыслями и
его решимостью.
     - Куда? - воскликнул, вслед за ней, и Сэм.
     - Хороший  вопрос. Возможно, мы  попросим политического убежища.  Все и
сразу.
     -  В  Израиле  не  убивают.  Значит,  и  политическое  убежище  просить
невозможно.
     -  Убивают талант,  убивают  культуру,  растирают в  порошок  личность.
Случается, уничтожают и физически - ножами, гранатами.
     - Понимаю, арабские террористы.
     - Верно! Но ни  командование Цахала,  ни правительственные чины  за это
ответственности не несут. На  улице  зарезали  женщину  из России. Ни у кого
даже  мысли  не  появилась,  что  кто-то должен  поплатиться  своей  хлебной
должностью. Мы не только, как специалисты, беззащитны  здесь, но, случается,
и как  евреи. Словом,  нас облапошили, закрепостили отработанными  методами.
Есть в стране банк "Идут". Там дежурят молодицы с молотами, сбивают кандалы.
Пока  не расплатишься  за этапирование в  Израиль, кандалы  не собьют, греми
своим железом и не ной. Через три года раскандалят.  Я и не ною, как видите.
Многие  мои  знакомые  "ложатся  на  дно".  Ждут  своего  1861  года, по  их
выражению.  Я постараюсь откупиться от  "крепости"  раньше. И тут  же  рвану
прочь от обманной фирмы Шамир, Перес и Ко. Куда? Куда глаза глядят!
     Тут заглянул на  кухню высокий старик в роговых очках - второй уборщик.
Он уже сбросил синюю мешковатую  униформу  и помылся. Корреспондент встал и,
сердечно поблагодарив  за интересное интервью инженера Рассея Трубашник, как
он  его  назвал,  обратился  к  вошедшему.  Кухня  стала  заполняться  олим,
вернувшимися после  встречи с Довом. Появился и Эли, который записывал людей
в амуту.  Старик  в  роговых  очках поняв, что в  этом гомоне  ни  о чем  не
поговоришь,  предложил  уединиться  для беседы в его  комнате. Он-то  и  был
профессором, доктором  наук,  о  котором то и  дело вспоминал  сегодня  Сэм,
находившийся  под  впечатлением статьи  Саши  Казака  и  разговора  с Евсеем
Трубашником. Представясь, Сэм спросил профессора, возможно ли, что человек в
СССР был аполитичным и законопослушным, притерпелся к ограничениям и неволе,
а  здесь  стал  воинственно-независимым и агрессивным?  Как  это  по  русски
говорят?  До  кончика ногтя  политичным... Реальна ли  такая  метаморфоза на
взгляд ученого?
     - Вполне реальна! - твердо, без обиняков, ответил ученый.
     -Извините,  уважаемый  профессор,  я  уточняю  вопрос?  В   Израиль  за
последние  два года  прибыло  четыреста  тысяч  вполне аполитичных  граждан.
Приедут еще,  по крайней мере,  миллион  подобных,  простите  за  неологизм,
хомо-советикус, которые  всю жизнь бездумно  голосовали за что угодно. Как и
их  русские   господа.  Возможно  ли,   чтоб  однажды  все  они   проснулись
политическими  борцами? И  стали  угрозой  существующей в  Израиле  системе?
Правительству? Реально это?
     -  Вас  интересует точка  зрения психолога? Тогда  позвольте повторить:
вполне реально.  Это уже происходит. В частности, здесь, в этом сохнутовском
отеле...
     -  Если  вас  не  затруднит, господин...  простите,  ваше имя?  Аврамий
Иосифович  Шор?  Я  правильно  записал  спеллинг?  Не  могли  бы  вы  научно
обосновать,  доктор  Аврамий  Шор,  свою  позицию,  предвещающую  глобальные
перемены, а, возможно, и социальный взрыв в Израиле?..


        Глава 9. "ЭЙЗЕ ГИЛ, ДОКТОР?"

     В  номере профессора Шора пахло  куриным супом  и валерианкой. Цветными
аптечными  бутылочками  был  уставлен подоконник.  Какие-то сосуды стояли по
углам, на  полу,  усиливая  ощущение  тесноты  и  беспорядка.  У  Аврамия от
длительной прогулки с метлой разгорелись щеки. Чисто выбритый, энергичный, в
застиранной косоворотке с засученными рукавами, он не производил впечатление
человека болезненного или неряхи.  Сэм взглянул на захламленный  подоконник,
на профессора, который хоть и бормотал с  независимым видом: "В тесноте,  да
не в  обиде", но,  казалось,  несколько стыдился своего  убогого  жилища.  И
потому, смахнув крошки со столика и усадив  за него гостей, принялся за свой
рассказ без промедления, с нарочитой шутливостью:
     - Я дико  извиняюсь,  конечно... Мои соседи  по  отелю  расколдовались,
точнее  не скажешь  о  том,  что  с  ними  произошло. Слово "расколдовались"
восходит  к  ведомству  ведьм  с  Брокена  и  советских  шаманов.  Попытаюсь
перевести его в  научные категории...  - Начав с обычной для него иронии, он
вдруг  почувствовал, что сильно,  до сердцебиения,  волнуется, и обрадовался
своему полузабытому  рабочему чувству  ученого,  которому  предстоит убедить
слушателей в точности и полноте своих исследований.
     -...И в Ленинграде, в Университете, и в московском НИИ, -всюду не раз я
наблюдал, как многие мои знакомые небрежно отбрасывали, порой даже не читая,
книги и  брошюры из-за "бугра". К примеру,  брошюры НТС, хотя  в них не было
никакой   крамолы:  НТС   не  призывал  даже  переименовывать  Ленинград   в
Санкт-Петербург,   писал  лишь  о  разрушении  города,  как   архитектурного
памятника...   Почему  же   горожане  с   двойным  "верхним"   образованием,
понимавшие,  что  каждое слово в этой книжице святая правда, от  этой правды
высокомерно отворачивались? Парадокс?  Увы, нет<i>.</i> Я  понял,  что  возможность
восприятия   у   многих   блокирована   страхом,   постоянным   шельмованием
"антисоветчиков". Я  стал  свидетелем того,  что Бердяев  называл  "суженным
сознанием" -  факты, идущие  вразрез с привычными представлениями,  вызывали
чувства,   холодящие   спину  и  блокирующие   восприятие  информации.  Люди
предпочитали видеть то, что им внушали. В Израиле страх стал исчезать, и они
расколдовались.  Процесс  этот  идет, как  в  реторте  алхимика,  мечтающего
превратить  медяшку  в  золото, -  у всех  на виду, открыто. Только  с иным,
положительным результатом. Некоторые впали в состояние прямо противоположное
прошлому,    -    самые    отъявленные    бунтари   появляются   из    среды
каменно-правоверной. Этот процесс поразил меня.
     Оказалось,  самый   страшный   черт  -   бывший   ангел.   Такова  наша
реальность...  Позволю себе предположить, эти ангелы свое  слово еще скажут,
ждать недолго... - Отмахнувшись от Линды,  которая пыталась сфотографировать
его: "Потом-потом!", Шор  продолжал  в  академической, лекторской манере:  -
Обозначим для  четкости  изложения сей социальный и  психологический феномен
под  номером "1". Не  возражаете? Перейдем  к  тому,  что  я  определил, как
феномен   номер   "2"...    Он    зародился    т    а   м.   Евреи    начали
самоидентифицироваться. Их престиж возрос несопоставимо. После Сталина иудея
принижали уже без кровавых наветов и подспудно им завидовали. - Заметив, что
Линда  отрешенно  глазеет  по  сторонам,  он  остановился.   -  Господа,  вы
понимаете,  о  чем  разговор?..  Может  быть,  вам легче  воспринимать  меня
по-английски?
     Сэм подтвердил:  он  изучал русский,но, конечно...  Линда, улыбнувшись,
сказала: она, как собака, понимает, но ответить не может.
     - 0'кей, господа! Из  уважения к даме,  -  если она не профессиональная
феминистка, которых терпеть не могу, - перехожу на высокий английский штиль.
     Сэм  и Линда  покровительственно  улыбнулись, но  от рассказа более  не
отвлекались. -  В девятьсот восемьдесят шестом я прибыл  в Киев... In 1986 I
arrived  in  Kiev  to  meet  with  my  friend  ,  - продолжил  Шор на  своем
оксфордском английском.  - Соседи  поведали  шопотом, что  мой  дружок уехал
туда,  - и  показали куда-то  вдаль. А в  прошлом  году,  когда  я  зашел  к
родителям друга, те же самые соседи по двору сообщили с гордостью: "Они  все
в Израиль  уехали. - И лишь затем перешли на топот: -  Молодцы!"  Не слышали
русский анекдот? На еврея в подъезде напали бандиты  и  забрали у него самое
ценное, что было - его фамилию... Не смешно? Хотите постичь тайны славянской
души,  господа? I  am terribly  sorry,  изучайте  анекдоты.  Ваши  социологи
исследовать нашу новизну  не торопятся. Умница  Дороти Фишер, в  свое время,
писала, еврей -  носитель  тайного  порока.  Из  иудаизма  можно  выйти,  из
еврейства -  никогда.  Русские  евреи  к тому же  ощущали  свое еврейство не
тайным пороком, а явным.  Называли друг  друга  "инвалидами  пятого пункта".
Понимаете? Теперь эта двойственность рухнула. Костыли отброшены. Голос еврея
не  только окреп,  но  и усилен русским эхом  - таков, господа,  феномен под
номером "2". Время превратило даже принципиально аполитичного русского еврея
в социум, вызывающий тревогу властей.
     - Вы считате, его и здесь побаиваются? - подала голос Линда.
     -  Нет сомнения! Дня не проходит, чтобы где-либо  не появилась  статья,
высмеивающая и отвергающая  создание "русской партии". Глупость,  де, это. И
даже  расизм.  Объединения  "русских"  в  партию  или  независимое  движение
истеблишмент боится, как огня. Левая печать особенно. И, кстати, напрасно...
Названия  газет?   -  Профессор  перечислил  несколько.  -   Все   одинаково
провинциальны   и,   за  редким   исключением,  безграмотны.   Страх   перед
непредсказуемой силой осмелевшего русского еврейства заставляет их биться  в
истерике. Свою больную мысль  они  пытаются  превратить в стереотип сознания
новичков,  используя  для  этого любое  интервью. Даже  интервью  с  Натаном
Щаранским,   человеком,   слышал,   достойным,   хотя   во  многом  меня   и
настораживающим...  Они  знают, он  противник создания "русской  партии",  и
поэтому каждый раз  это  акцентируют... Осознает ли Щаранский,  что  его имя
стало картой в политической игре банкротов?  Пока  что не ведаю. По моему, у
этого  парня своя игра... С вашего  разрешения, не  будем останавливаться на
вашем    любимом   герое.   Это   частность...   Сегодня   мы   говорили   о
"расколдованности". К ней  и вернемся, если  не возражаете?  Итак, следующий
феномен обозначим под номером "3" - это твоя страна. О том и речи политиков,
и статьи, и шапки газет: это  болезненная точка в сознании советского еврея,
который давно начал подозревать, что "Союз  нерушимый" не совсем его страна.
Или вовсе не его страна. А тут, едва он  сходит с трапа  самолета "Эль Аль",
пресса  начинает заклинать: "Это твоя страна". Твоя!  Твоя!  Это  - расхожий
стереотип.  Сила  его  в том,  что  он  правдоподобен:  Израиль -  еврейское
государство, свой  дом.  И  вот сионистский  стереотип возвращается  ныне  к
властям бумерангом: если это МОЙ ДОМ, то  все, что происходит в стране, меня
касается лично...
     Со всеми феноменами разобрались только к полудню.  Аврамий Шор произнес
незнакомое  гостям слово  "авсака"  - перерыв.  Американцы  поняли  его  без
перевода,  когда  Аврамий загремел кофейником и еще  какими-то  сосудами для
размола и варки кофе.
     -  Чашечку  по-иерусалимски, -  объявил хозяин горделиво.  -Даже  сабры
хвалят.  Мое новое  хобби.  Кстати,  немыслимо  возвысившее меня  в  бригаде
уборщиков, - добавил он, смягчая ироничный тон улыбкой.
     - Я  бы  хотел вернуться к теме  с  другой стороны, доктор Шор,- сказал
Сэм, выпив кофе и  отодвигая от  себя чашечку китайского фарфора  с  отбитой
ручкой.  -  Но  вначале  мне  хотелось  бы  узнать ваше  мнение, доктор,  по
вопросу... э-э... капитальному. Правда  ли,  что образованную  русскую  алию
встречают  здесь,  по  утверждению... м-м..  иных<b>,</b> как холеру, чуму  и спид,
вместе взятые. Может, дело  в языковом барьере. Моя  твоя  не понимает,  как
шутят в России. Не в этом ли суть?
     Аврамий  Шор усмехнулся. Вспомнил свой  первый деловой визит в Израиле.
Министерство  труда  заказало  ему  и еще двум социологам  из  России  карту
профессиональной структуры алии. Под-
     писали  диговор на  сто  тысяч  шекелей.  По  америкаиским  стандартам,
копеечный, но, как  говорят в России, солдат и сухарю  рад.  Оставалось лишь
найти организацию,  которая взяла  бы  ученых из  России под свое крыло. Без
этого, предупредили, невозможно оформить оплату...  Профессор и его  коллеги
отправились  в  Иерусалимский   Университет,   в   Центр   по   исследованию
европейского   еврейства,   который   долгие   годы   возглавлял   известный
профессор-историк  Этингер. Знаменитый Этингер, как оказалось, почил в бозе,
встретил его преемник маленький тихий еврей профессор Ребиндер, собрал  свой
ученый  народ. Четыре  часа обсуждали  проект. Охи-ахи!  Восторги!  Прислали
бумагу, что  обсудили  с  величайшим  интересом:  проект  имеет  для  страны
судьбоносное значение, но относится, скорее, к сфере деятельности факультета
социологии.  Зашагали   на   факультет   социологии,  где   все  повторилось
точь-в-точь. Четыре часа обсуждения. Охи-ахи! Судьбоносно! И ответ по почте:
все  замечательно,  но,  поскольку речь идет  о  европейской эмиграции, это,
скорее,  сфера  действия Центра  профессора Ребиндера...  Тем же приемом  их
отфутболили еще из шести мест. В конце-концов,  они  обошли все факультеты и
научные  организации. И получили однозначный по  смыслу ответ: "Нам не нужны
ваши сто тысяч шекелей, а еще больше нам не нужны вы!"
     Аврамий стал разливать остаток кофе, Сэм остановил  его: -  Я пасс, это
не для моего сердца!
     Аврамий  произнес  не  без  горечи:  -  Как  видите,  то,  что жизненно
необходимо  государству  Израиль,  абсолютно  ни  к  чему  и даже  враждебно
израильскому   истеблишменту...  Парадокс?   Не  нахожу.   Законы  биологии.
<b>Истеблишмент живет по  законам знаменитой волчицы, которая, поднимая  ножку,
отмечала  территорию  вокруг  своего   логова.  Сунься  кто  со  стороны!</b>...
Справедливости ради, хотел бы заметить, тема эта  не только израильская. Ваш
всемирно известный  политолог  как-то  сказал мне в  Ленинграде, что горячее
дыхание  молодых коллег  обжигает  ему затылок. Самый  молодой здесь  -  ваш
покорный слуга...  Эмиграция - это всегда унижение, дорогие мои.  А какое  -
судите сами:  профессор достал  из  портфеля составленую  им  статистическую
таблицу,  показал ее гостям. Из таблицы явствовало: <b>работу по профессии</b>  или
близко к  ней  <b>нашли  только  двадцать  процентов "олим ми  Руссия"'.  Сорок
процентов перебиваются  "шмирой" (охрана,  сторож)  и  "никайоном"  (уборка,
мытье полов). Добавил, стараясь скрыть грусть</b>: - <b>Остальным сорока процентам,
а это около ста пятидесяти тысяч горемык,  не  досталось даже метлы. Как они
существуют,  тайна великая... Уважаемый Сэм,  ответил ли я на  ваш вопрос?</b> -
устало закончил Аврамий.
     -  Спасибо,  доктор  Шор.  Если  я  вас  еще  не  измучил окончательно,
позвольте  продолжить тему  "расколдованности"?  Расколдованности  голодных,
уточнил бы я теперь. Тема глобальна, она  вышла на первый план и в Европе, и
в Азии.  Попробуем подойти  к ней  с другой  стороны... Русские евреи жили в
России  три  века.  Многие  забыли  о  своем  еврействе.  Корни переплелись.
Взаимосвязь живых душ - ведь она дала результаты, изменившие историю земли?
     Взгляд Шора стал холодным. "Не хочет ли этот парень, -мелькнуло у него,
повесить,  - вслед  за  Солженицыным,  -  на мою еврейскую  шею  и  камушек,
именуемый Октябрьская революция?"
     Но нет,  этого Сэм не  хотел. Более того, считал, что в этом Солженицын
вторичен. "Играет в Достоевского"...
     - Но  Федора Достоевского еще как-то можно понять,  -  вырвалось у него
досадливое:  -  Федор  Михайлович жил за сто  лет до  Освенцима..."  Сэму не
терпелось  узнать  совсем  другое.  То,  что   гораздо  интереснее  прочесть
сегодняшнему  американскому  читателю:  а не свойственны ли  те же  духовные
процессы,  которые происходят с русским еврейством, и  с этнически русскими?
Сейчас в России  такое творится!...  - Сэм бросил на стул свой белый пиджак,
показывая, что он никуда не торопится.
     - Не могу утверждать, сэр, - помолчав,  продолжал  Аврамий. -Корреляция
душ,  естественно,  существует.  Иначе ни  к чему  поэты и, тем  более,  мы,
социальные  психологи.  Русское начало активно  несут в себе  многие русские
евреи,  и,  естественно,  нынешние  израильские  репатрианты,  явившиеся  из
больших, исконно  русских городов. Иногда  преследуемый  еврей  ощущает себя
более русским,  чем коренной русак. Но  это сложнее еврейской темы... Нет, я
готов вам ответить, даже без подготовки: это часть моей последней работы, за
которую я  попал  в  эпоху  "зрелого  социализма" в  Иркутск, в  лагерь  для
вольнодумцев. Вот  свежий факт. В Рузаевке - образцовая тюрьма, как считают.
Меня сунули в  бокс,  выбросив оттуда  скамейку и посадив раба  божьего, как
петуха  на  жердочку,  на   узкую  доску.  Я  просидел  полсуток  и   говорю
надзирателю: "Дайте скамейку". В ответ гогот: "Скамейку захотел!" "Разве вам
трудно?  -  говорю, - вон она стоит, мне в  щелку  видно".  Гогот  усилился.
Животики надрывают  от  хохота.  "Удобств захотел,  ха-ха! Ты, наверное,  не
русский..." Как определили? По  произношению? Нет,  я  коренной ленинградец.
Лектор университета...  Так как же? Да  очень просто.  Какой  русский  будет
искать удобств в  тюрьме?! Русский неприхотлив, он ничего  не попросит,  ибо
все равно  не  дадут.  Ищешь какие-то  привилегии,  удобства  -  ты явно  не
русский...  Это замечание надзирателя имеет для меня глубочайший смысл.  Оно
выражает  отношение  нации  к  самой себе.  Тема  русские,  как  этнос, увы,
сказанным не исчерпывается. У человека есть, как  известно, инстинкт жизни и
смерти.  Если  перенести  это на  нацию,  на этнос,  не трудно обнаружить  у
русских аспект  трагический, берущий начало именно в отношении к самим себе.
Вот результаты  иследований,  которые  я  провел вместе с  труппой академика
Струмилина... - Аврамий произнес скороговоркой несколько  устрашающих цифр о
винопитии в СССР.
     - Русские пили всегда, при любом строе, - меланхолично заметил Сэм.
     -  Но  никогда  не  рождалось  такое  количество дебилов! -  с  горечью
выкрикнул Шор. -  Вот трагедия  нового  времени, которую  не хотят замечать.
Каждый шестой  новорожденный  дебил! Двадцать лет назад в Ленинграде не было
школы  для  детей-дебилов,  ныне  -четыре,  в  Донбассе было четыре,  теперь
тридцать  восемь...  Сотням  тысяч  работяг  зарплату  не  выдают  на  руки,
выписывают  их  женам.  Это  не  шутка,  Сэм,  речь  идет  о  вырождении,  о
дебилизации общества. Я наблюдал дебильных студентов, дебильных вождей, что,
кстати говоря, и составляет предмет моего исследования... Вся история России
- цепь военных  триумфов, а  в социальном  смысле цепь  катастроф. Можно  ли
объяснить  "первому  среди  равных",  что  все  его  несчастья  коренятся  в
национальном характере, изуродованном многовековыми имперскими химерами?
     - Проблема самоискоренения имперской души - внутренняя проблема России,
- заметил Сэм. - Может, пока оставим ее, профессор?
     - Позволю себе заметить, Вы глубоко  заблуждаетесь - это  беда русская!
Проблема же наша и ваша, потому что причины своих бед Россия всегда  ищет на
стороне. При всех режимах рукоплещет безумству своих  диктаторов-параноиков.
Параноик видит  картину обнаженной женщины и режет ее ножом. Его пуританская
мораль  не может допустить, что его самого влечет  к  обнаженной. Внутренний
конфликт  будет  разрушать его,  и он берется за  нож.  Это  происходит и  с
русской  интеллигенцией.  Как объяснить,  что  вся  русская  история -  цепь
циклов,  каждый из которых начисто опровергает содержание предыдущего? Смерч
идет-кружит по  русской  земле...  И вот, разрешите  напомнить, у Александра
Солженицына еврей  Богров стреляет  уж не только  в Столыпина, а  в  "сердце
нации",   как  вычислил  наш   пророк-математик.  Если  сравнивать   русских
почвенников всех уровней  и евреев,  бегущих от  них,  у  русских  стихийное
начало   сильнее.   И,   прежде   всего,  подчеркну,  <b>стихия   национального
самоуничтожения...</b>  Скажите,  пожалуйста, могла  ли какая-либо нация,  кроме
имперской, позволить  убедить себя  в  прогрессивности  системы  искоренения
собственного народа? В том, что жизнь - отсечение от нее всего разумного? И,
прежде  всего,  научной  интеллигенции.  Какой  еще  народ  на  земле  богат
подобными  речениями:  "Чужая  душка -полушка, своя шейка  -  копейка"? Или:
"Судьба  индейка, а  жизнь  -копейка"? Откройте  Даля, и у вас,  надеюсь, не
останется вопросов.  И ведь безумие не сошло в  могилу  вместе со  Сталиным.
Семью моей  коллеги  по  метле,  доктора  Эсфирь  Ароновны,  извели уже  при
Брежневе... Отсюда вы пойдете к ней? Увы, она вряд ли будет говорить с вами.
Впрочем, убедитесь сами.
     Линда поинтересовалась: - В  каком номере живет ваша библейская Эсфирь?
- Извинилась и вышла. Вернулась, пожимая плечами. Сказала Сэму: - Приоткрыла
дверь  на  цепочке, я представилась.  А  она  мне:  "Бог подаст!" Вот и весь
разговор!
     Американцы перешептывались.  Шор терпеливо ждал.  Затем  продолжил свою
тему:  -  В  России,  как  вы  знаете,  Сэм,  всегда находят  успокоительные
академические формулы: "Культ личности", "Утечка умов". "Утечка"  это где-то
в  ряду   "усушки"  и   "утруски"  -   нормальный  процесс  жизни.  Думаете,
преувеличиваю?  Позволю  себе, в таком случае,  напомнить: простой  народ  в
массе  горделиво  одобрил  вторжение  советских  танков  в Венгрию,  затем в
Чехословакию, твердя: "Мы их кормим, а они!",  восторгался Никитушкой, из-за
которого  земля  оказалась  в  минутах  от  атомной  смерти.  К чужой судьбе
имперский народ бесчувственен по определению. По сути, он и к  своей  судьбе
относится точно так же... Внутреннее ли это дело России?!
     Сэм поблагодарил за беседу,  спросил, не  оскорбит  ли профессора, если
статью в "Нью-Йорк Тайме"  он  озаглавит так: "Интервью с дворниками"? Затем
стал надевать белый пиджак, бросив  прощальный взгляд на узкий, - видно, все
на одно лицо, -  номер отеля, в котором они сидели. Номер напоминал спальный
вагон.  По стенам  были сооружены двухэтажные, похоже,  самодельные, койки -
высокие, из  белой древесины.  К  окну,  где  стоял стол, они протискивались
боком.  Сэм уважительно заметил:  надо быть глубоко идейным сионистом, чтобы
тебя не остановила перспектива провести два-три года в таком жилище.
     - Я думаю, вы сионист, профессор?
     -  Сэм, дорогой и уважаемый!  Я  существовал  в  разных  ипостасях.  Но
сионистом  -  никогда. Я и  сюда ехать не собирался, хотя в последние  годы,
став  активным членом ЕКА, еврейской культурной ассоциации, организовывал  в
крупных  городах  России изучение еврейской истории, иврита  и идиша. Многие
студенты   хотели   изучать   именно   идиш,  чтобы   читать   в   оригинале
Шолом-Алейхема.  А  потом  эта  резня! Когда  произошел  еврейский  погром в
Андижане, я был  послан на  расследование  и  выяснил, что  погром не  носил
антисемитского характера. Били чужаков - армян, русских, евреев, хотя евреям
от этого, уверяю вас, конечно, не легче.
     - Что же заставило вас двинуться на вашу историческую родину?
     -  Два  года назад  "Память"  возвела меня  в ранг  русофоба  и  агента
международного  сионизма.  Затем некто особо идейный плеснул бензин у дверей
моей ленинградской квартиры. Мы уходили по пожарной лестнице.
     - О, это причина вполне достаточная!
     Аврамий Шор промолчал. На самом деле, никакой причиной это не являлось.
Пожарные его  библиотеку, в основном, отстояли,  остальное Аврамия волновало
мало. Причиной  была  судьба Юры, единственого сына, талантливого математика
тридцати  лет от  роду, и ... горбачевские новины.  Фирма, в которой работал
Юра,  перестроилась.  Перешла  на  хозрасчет.  В  первую   очередь,  выгнали
инвалидов, кормящих матерей и  прочих,  которые  не могли  "ишачить"  полный
рабочий  день.  Сын  числился  инвалидом,  требующим  постоянного  внимания.
Вышибли тут же.
     Рассказывать об этом Аврамий и не  собирался. Профессиональный душевед,
он в  свою душу не  допускал никого; потому стал  охотно отвечать на вопросы
Линды.
     -  ...  Кто  еще ютится в этой комнатке? Здесь, внизу, сплю я. У другой
стены, внизу, Рива, моя жена,  врач, вот ее персональные скребок и  метелка!
Надо мной  мой сын. Сейчас  он в больнице.  Ничего опасного!  Над  женой три
месяца спала Софочка... Нет, не дочь. Ее изгнали, вместе с отцом, из съемной
квартиры;  пришлось взять ее, на время, к себе. Ее отец, на все руки мастер,
сколотил для нас эти вагонки.  Иначе б не разместились... Кто ее отец? Такой
же  дворник,  как  я  и  Эсфирь  Ароновна.  Впрочем,  вы  только  что  с ним
разговаривали...     Да-да,     Евсей    Трубашник,    наш    жизнерадостный
"Елки-моталки"...
     Американцы некоторое  время молчали. Линда  снова вскинула висевший  на
шее  аппарат и  воскликнула  с  улыбкой:  - У  вас  доброе  лицо, профессор!
Взгляните на  меня, и вы будете  знамениты в Штатах почти, как Элвис... Как,
кто  он?  Мой  любимый рок-певец! Элвис  Пресли! -  Все  захохотали: похоже,
американцам стал ближе, симпатичнее этот костлявый  и длинный, как Паганель,
ученый, живущий в однокомнатной  дыре с семьей из трех душ,  и, несмотря  на
это,  приютивший бездомного человека. У Аврамия от  смеха заслезились глаза.
Стариковские  глаза,   выцветшие,  а  взгляд  сильный.  С  вызовом.  "Как  у
непредсказуемого  "Елки-моталки",  -  мелькнуло  у  Сэма.  -Сильный  старик.
Трогательный.
     -  Профессор!  -  воскликнула  Линда,  сделав  несколько,  под  разными
ракурсами, снимков. - Вы профессор - доктор! Крупный ученый...
     - Давайте уточним, уважаемая Линда. Я не крупный ученый. Всегда был  на
подхвате.  У действительных  членов  Струмилина,  Углова. Я,  можно сказать,
широко известен...  у "олим ми  Руссия",  которые считают меня  "стетилой" с
мировым именем. Не улыбайтесь, Сэм. В эмиграции каждая  болонка  выдает себя
за сенбернара. Я не сенбернар. Я  не  хотел бы  при  помощи "Нью-Йорк Таймс"
прослыть самозванцем. Мое имя мне дорого.
     - Но, надеюсь,  с работой  у  вас будет  все  в порядке?  -  с участием
спросила Линда.
     -  Как раз  нет!  Меня вызвали  на квалификационную комиссию,  и  некто
Варди, местное  медицинское  светило, глава комиссии, заявил,  что я даже не
врач, так как мое базовое образование - санитарно-гигиенический факультет. А
гигиенисты  в  Израиле,   оказывется,  не  нужны...  Правда,  затем  я  стал
терапевтом, а  позже,  чтобы  излечить  сына,  даже  психиатром  собственной
выпечки.  Защитил диссертацию сперва кандидата, а затем и доктора  наук. Все
дипломы при  мне.  Оригиналы,  к тому же. Но Варди сказал, что  это не имеет
никакого значения.
     -  Можно  понять,  почему?..  Впрочем,  вопрос  риторический,  -грустно
усмехнулся  Сэм. - Старая  волчица  охраняет свою  территорию.  А  тут живой
доктор наук...
     Сэм усмехнулся своим мыслям, произнес уважительно: - Судьба Сократа. Во
все века.
     - Принимать цикуту? -  нервно отозвался Аврамий, и вдруг лицо его стало
багровым. Будто его огнем опалило. Старик покачнулся и, схватившись за  край
стола, присел на стул.
     Линда вскочила на ноги. - Что с вами? Аврамий успокаивающе поднял руку.
Произнес через силу: - Не беспокойтесь, господа. Жизнь советского человека -
сон с дурацкими сновидениями. А у меня хорошая память...


        Глава 10. ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС.

     - Сократ, подписали отпуск! Сокра-а-ат, где ты, так тебя и этак! Едешь!
     Впервые   старшину   Шора,    лекпома   парашютно-десантной    дивизии,
"недипломированного  эскулапа", как  он  иронически  величал  себя,  назвала
Сократом связистка  Ниночка,  которая предпочла его всем другим. Завистникам
бросила в сердцах: "Да он по сравнению с вами Сократ. С ним интересно".
     С  той поры и  пошло: Сократ и Сократ. Солдаты же  говорили о Сократе -
"ходок". В Польше выскальзывали по утрам из его санчасти полячки, в  Венгрии
- мадьярки. Одна краше другой. "Бо-оль-шой ходок - факт!"
     Только что освободили  от  блокады Ленинград,  откуда за  всю войну  не
пробилось  к  старшине  ни  одного письма,  а  он  все  ждал...  Потому  так
радовались  за него  и  санитары,  и  дружки из  штаба,  которые прибежали с
новостью: - Едешь, Сократ, одиннадцать суток с дорогой!
     До Москвы добирался четыре  дня. Еще ночь и  дома.  Ночь эту скоротал в
воинском  эшелоне. Показал солдатам  бутылку, втащили  в вагон  без слов. До
Ленинграда и глаз не сомкнул. Вспоминал под грохотание колес свое... Была бы
жива бабушка Сара,  свернул бы к  ней, в  городишко Велиж. Нет бабушки Сары.
Написал   школьный  товарищ   из   Велижа,   всех  евреев  здесь   порешили.
Сосед-полицай хотел ее  спасти. "Выходи,  - приказал он  Саре,  когда евреев
подвели к яме. - Ты русская". Бабушка Сара взяла мужа за руку. "Вместе жили,
-сказала, - вместе умрем".
     Завтрашней  встрече  с  отцом  радовался,  ну,  заодно и  мать  увидит,
вероятно, изменилась мать. Мать Аврамий не любил,  а после тридцать восьмого
года  возненавидел. В тот год он познакомился с парнишкой из соседнего дома.
Тихий  такой паренек,  согнутый,  Робертом  звали. Роберт Родомысленский был
племянником Зиновьева. Всех мужчин из этой семьи  расстреляли. И племянника,
когда подрос. У Роберта было много книг и среди них первое издание сочинений
Ленина,  -  Роберт  показал  Аврамию один том.  В  нем Ленин ругал  Сталина.
Аврамия это ошеломило. В школе, в пионерском лагере про их нерушимую дружбу,
оказывается,  врали.  Прибежал  домой  и  радостно возгласил из-за  фанерной
перегородки: - А я вот что узнал!
     Мать  вскочила с кровати,  закричала: -  Я иду в  НКВД!  Кто тебе такое
рассказал?!
     С того дня  разговаривать с матерью перестал. О чем бы она не <b>говорила,
глядел мимо. "Бабкин характер, -</b> брюзжал отец. - Вылитая бабка Сара".
     "Бабкин,  так бабкин".  Как  только  представилась возможность,  ушел в
общежитие.  Дома  не  брал  ни копейки. Да и  не  дали  б, наверное.  Маманя
известный скаред. Соседка как-то брякнула, не  заметив сына Шора:  "Жидовка,
из-за копейки удавится!"
     В  студенческие годы голодал Аврамий  зверски. По ночам  грузил в порту
уголь,  но деньги в  кармане не держались.  Пытался откладывать на каникулы,
бросил. Презирал себя за "маманину"  расчетливость, наперекор себе поступал.
Иногда  рассказывал  в  общежитии  рискованные анекдоты,  от  которых маманя
забилась  бы  в  истерике.  Наперекор  -  это,  пожалуй,  главное,  что  его
воспитало.
     Доехал Аврамий  до  дома, а дома - нет. Вместо него огромная воронка от
бомбы с желтыми краями.
     "Тут они были, твои, - сказала соседка. - От бомбы смерть легкая".
     Полдня  простоял  возле воронки,  затянутой мутной жижей, всхлипывая  и
коря   себя  за  то,  что  не  любил   мать.  Не   сложилось.   Догнал  свою
парашютно-десантаую дивизию  у  озера Балатон,  сказал  в штабе,  что  решил
остаться в армии: возвращаться некуда и не к кому. Один, как перст.
     В те дни пришла в дивизию разнарядка в офицерское училище, что готовило
авиационных техников. Техника  эта была ему ни к  чему:  до войны кончил три
курса медвуза  - "доктор" парашютистов. Но не отказался: и так чуть не подох
с голодухи, хватит, получит  погоны  со  звездочкой  - медицина  от  него не
уйдет...
     А  учился с  жаром,  хотя  немало времени проводил и  в "самоволках", в
бараке  у "торфушек", половина  которых ленинградские студентки  - ах, какие
девчонки! Но к построениям являлся минута в минуту и училище окончил первым.
     Первому,  по  давней  традиции,  дорога  в военно-инженерную  академию.
Первых брали без звука. И  вдруг  сорвалось. Да только нашла коса на камень.
Полковник Чарный, начальник училища, не примирился с отказом.  Полюбился ему
этот  долговязый,  с тоненькой  шеей,  парнишка  -  и  по  баллам  первый, и
безопасную лампу для подогрева авиамоторов  соорудил. Может, пройдет все же?
Если  б не  Чарный,  не  видать  технику-лейтенанту Аврамию Шору  инженерной
академии, как своих ушей.
     Война кончилась,  все по домам, а он  все лямку тянет.коэыряет старшему
погону.  Тяготила  Аврамия  военная служба,  фрунт,  шагистика,  особенно  в
предпарадные  месяцы,  когда   гоняли  с  утра  до  вечера.  Стремился  быть
независимым,  да не  тут-то  было.  Клетка "Золотая  клетка",  говаривал.  В
академии, уже на четвертом курсе, когда "лампа Шора", так ее и назвали, была
принята   на   вооружение,  его  отметил   Министр  обороны  СССР  Булганин.
Специальным  приказом. Никто  больше не  сомневался,  что Аврамия  оставят в
адъюнктуре. Это примиряло с муштрой: займется наукой, изобретательством.
     Так бы и случилось, да  окончил он академию,  еврейское счастье! - 1953
год! В газетах <b>истерика</b> о врачах убийцах. Выпихнули инженер-капитана Шора на
Сахалин инженером  эскадрильи. С характеристикой, завершавшейся фразой: "...
к научной работе неспособен".
     На  Сахалине  кого только  не встречал!  Знаменитых  ученых,  военных и
штатских,  по книгам которых осваивал дело, профессоров  столичных медвузов.
Не  подозревал,  что  и  они  тоже  "лица  еврейской  национальности".   Еще
год-другой, и, наверное, стал бы Сахалин "еврейским островом".
     Там, на Сахалине, женился он на Риве, так  же, как и он, вытолканной из
Москвы. Загремела Ревекка из отделения реанимации,  которым руководила  Лина
Соломоновна Штерн, академик с  мировым  именем, арестованная вместе со  всем
Еврейским  Антифашистским  комитетом. "Привела в чувство  этого зарвавшегося
Дон  Жуана  и женила  на себе. В  отместку за всех женщин",  как сказала  со
смехом Рива на свадьбе. Родился у них сынок Юрочка.
     Пилоты и техники, загнанные на край  света, спивались, убивали время за
картишками,  дичали.  Инженер-капитан Аврамий  Шор  засел за книги, чтоб  не
отстать. "Держался  за  стабилизатор", как говаривал.  Рива пела по  вечерам
незнакомые ему грустные еврейские  песни. Однако  ему ближе были те, которые
горланили  в застолье  технари: "Бежал бродяга с  Сахалина..."  -  про  него
песня, про Аврамия. Только вот как бежать? Звериной узкую тропой не уйдешь.
     Очень согревал  душу  Юрочка, Юрыч.  Аврамий вставал к  нему  по ночам.
Иногда вдруг  начинал рассказывать какому-нибудь технарю, какой был у сынули
желудочек. "Чокнулся инженер, смеялись технари. Обрел смысл жизни".
     Отпуск  был большой. "Уже в мае  пропихивала в  щелку  кассы  Аэрофлота
пачечку в три месячных зарплаты на билет Сахалин-Сухуми, -  вспоминала Рива.
-  К морю, чтоб у Юрастика  не  было рахита. Как-то пробыла с ним на  Черном
море  полгода, пока  не  окреп.  Три  зарплаты туда,  три  обратно.  Офицеры
привозили с Сахалина мешки денег, мы - ящики с книгами".
     Аврамий сидел  на  пляже  под грибком, обложившись книгами.  Но долго в
Сухуми  не задерживался,  ждал свое семейство в Москве, где  спешил с утра в
Ленинскую библиотеку - "держаться за стабилизатор",
     Однажды и догнала его тут удача.  Спускались  навстречу ему по лестнице
красные  генеральские лампасы.  Поднял  глаза, увидел  огромного,  как конь,
мужичину.  Орденских  планок  -  ниже  некуда.  Пригляделся  -  Чарный  Иван
Спиридонович,  бывший  начальник  офицерского  училища.  И  тот  обрадовался
встрече:  "Здорово, крестник!" Расспросил,  где  ныне  инженер-капитан,  что
делает?
     Выслушал молча. Ничему не удивился. Бормотнул недоуменно: - Нет кадров,
а вы замеряете  на  Сахалине плотность  керосина?! - Приказал с генеральской
решительностью:  -  Первым  самолетом отправляйтесь на Сахалин! Скажете, что
прошли конкурс и переведены в НИИ номер... Все! - И зашагал дальше.
     Аврамий, признаться, не поверил, что подвернулась и ему "узкая звериная
тропка", - не сон ли?
     Вызвал  Риву  с  Юрычем.  В самолете  сняли  с  Юрыча трусишки-носочки,
завернули в зимнюю шубку. Прикатили всем семейством в кузове полуторки прямо
на летное поле, а им кричат: - Зачем приехали? В штабе лежит приказ министра
обороны, тебя откомандировали.
     Оказалось, Чарный организовал  новый  НИИ,  который  занялся  космосом.
Советский  Союз готовился  там воевать. Дел у института,  говаривал  Чарный,
начать и  кончить. И у Аврамия, как у всех - начать и  кончить. И в НИИ, и в
"Звездном  городке",  куда  откомандировали  его  консультантом.  На  первых
"Востоках"  предусматривалось  ручное  управление,  как   в  самолетах.  Для
аварийных  ситуаций, - если что, посадить корабль, бросить его на землю... А
вдруг  там,  в  невесомости,  человек  будет  "психологически  неадекватен"?
Попросту  говоря,  не в  себе?  Не спустится, а,  наоборот, поднимется.  Или
спустится не туда?..
     Аврамий  взялся  за  книги  психотерапевтов  и психиатров,  исследующих
"неадекватное  поведение".  Со  многими из космонавтов  познакомился  лично.
Через год почувствовал себя гораздо увереннее.
     Среди других работ,  Аврамий  предложил  поставить  в ракете, на  пульт
управления, особое устройство, похожее на кнопочный телефон. Пока  космонавт
не  наберет кодовый номер - свидетельство того, что  он в  полном здравии, а
земля   не  убедится   в   этом  -  ручка   заклинена,  не  шелохнется.  Шор
сконструировал и сам поставил "космический телефон".
     Аврамия  представили   Сергею   Павловичу   Королеву.   Главный  всегда
участвовал в отборе космонавтов. Неизменно вызывал для консультации и своего
инженер-психолога первого ранга,  как он шутя величал  подполковника Аврамия
Шора.
     Прекрасное было  время! Раздражало, правда, Аврамия,  что их то и  дело
превращают в рекламное агентство Хрущева, используют для блефа.
     Но работе  Аврамия державная  показуха не мешала;  для  него  наступила
полоса удач. Как и для его сына.
     Однажды Аврамий увидел в НИИ, на доске объявлений, листочек, на котором
сообщалось об  образовании  в  Москве  второй  математической школы. Юрастик
увлекался арифметикой. Аврамий отвел сына в школу и был поражен необычностью
отбора. Детей пригласили  наверх. У них не спросили ни имен,  ни фамилий, не
поинтересовались, из какой они школы и кто  их родители. Каждого посадили за
отдельный стол, дали задачки. Затем сидевший поодаль преподаватель подходил,
смотрел их листки и объявлял,  кто  принят. Принятым  говорил:  "Напиши свою
фамилию  и  иди  в  канцелярию".  Так  формировалась   математическая  школа
одаренных детей.
     Аврамию хотелось  надеяться,  что все изменится  в стране,  как  в этой
школе, что талант возьмет свое...
     Увы!  Школу одаренных  детей  разогнали  в  1972  году. Среди  учеников
оказалось слишком много евреев,  а преподаватель русской литературы Анатолий
Якобсон* изволил высказаться в учительской: "Россия была и  осталась рабской
страной".
     Такая  же участь ждала  и отца Юрастика,  Аврамия...  Изгнали  Хрущева.
Убрали генерала Чарного, - умницу,  энергичного человека, который разругался
с  представителем  ЦК.  Едва  за  ним  захлопнулась  дверь,  в НИИ  появился
коротенький  тихоголосый  человечек  в  безукоризненном   клетчатом  костюме
заграничного  покроя,  ставленник  ЦК,  взявшийся  искоренить  "чарновщину",
которую  он для доходчивости  называл  "чертОвщина".  Из  реферата  Шора  он
впервые узнал, что  в природе все  стремится к  беспорядку. И называется это
увеличением энтропии. Конечно, Шор говорил о термодинамике и о чем-то еще, -
во  всяком случае,  не  о  советском обществе, но, тем  не  менее... "Работа
несвоевременна",  сказал  о  реферате  представитель  ЦК партии.  С  ним  не
спорили.
     Спустя  месяц  Шора  не  впустили  в  НИИ,  отобрали  в дверях пропуск.
Спустившийся  к  нему  кадровик сообщил, что из министерства  обороны пришел
приказ о демобилизации из армии инженер-подполковника Шора А. И.
     - А диссертация?! - закричал Аврамий в спину кадровика. - Я работал над
ней восемь лет!
     Тот пожал плечами. Не  понимает,  что  ли, этот Аврамий:  диссертация с
грифом "секретно". Дорога к ней заказана ему раз и навсегда.
     Аврамий дозвонился до генерала  Чарного,  отправленного "на повышение".
Иван Спиридонович был честным и влиятельным человеком.
     Ответил  влиятельный  человек   так:  "Для  математика  счастье  суметь
завершить такую  работу. Не  важно,  увидела она свет  или нет, защищена или
нет". И пожелал дальнейшего успеха.
     Разговор  опечалил  Аврамия больше,  чем  собственные  беды.  Он  любил
Чарного, да видно, укатали и Сивку крутые горки.
     Ночами вспоминалась вся жизнь. Запуганная мать, голодуха в студенческие
годы, парашютные  прыжки в Познани,  в немецкий  тыл, с санитарной сумкой  у
пояса, застолья на Сахалине, где дружно горланили в подпитии: "Судьба играет
человеком. Она изменчива всегда. То занесет его высоко, то  бросит  в бездну
без стыда".
     На  беду,  Риву  настиг  ревматизм,  обретенный  на  Сахалине  и  вдруг
обострившийся.  Пришлось  ей бросить отделение реанимации. Вакантного  места
терапевта не было. На что жить? Риве подвернулась возможность  уехать вместе
со всей семьей в Самарканд. На эпидемию холеры, оспы и необъяснимую  вспышку
туберкулеза, с которым, как говорили, давно покончено.
     В  Самарканде Аврамия  и  Риву  приютил  известный Сайкин,  здоровущий,
громкоголосый  русак  с  круглым татарским лицом  - директор института особо
опасных   заболеваний.  Человек  жесткий,   крутой,  безумно   храбрый.  Сам
отправлялся к больным  в кишлаки, исследовал на  себе болезни. Замечательный
ученый, но по поведению люмпен, хамло, каких поискать. Как это совмещается в
людях?
     Сайкин не был  антисемитом.  Во время дела врачей, ушел  из  института,
сказав,  что ему стыдно  быть русским. Вернулся когда "врачебная  афера" уже
лопнула.  Он и  взял  Аврамия  на первую  подвернувшуюся  должность. А когда
Аврамий положил на его стол свои  выводы о причинах  туберкулезной вспышки в
Узбекистане,  сказал вдруг по  доброму: - Знаешь, Аврамий  Батькович (Сайкин
всем говорил "ты"), очень мне нравится, как ты  работаешь. Даже не чувствую,
что  ты еврей. -  И на другой  день, опять  неожиданно: - Ты хотел закончить
медфак? Иди, поучись малость. Я в Ташкенте уже договорился. Через год диплом
санитарного врача в кармане. Останешься здесь моим замом по науке. Ясно?!
     Аврамий принял предложение настороженно. Он примчался в Самарканд, чтоб
уйти из распроклятого секретного, за семью печатями, мира, где ты вечный раб
с серебряными погонами. Обязанностей  у тебя выше  головы, а прав - никаких.
Могут обобрать, как на  большой  дороге, отнять  кусок  хлеба  "на  законном
основании".  Но  оказалось, и у Сайкина каждый  шаг... под расписку  первого
отдела.
     Под Термезом  были  обнаружены чумные  крысы.  Вероятно,  пришедшие  из
Афганистана.  ЧП! В (папку "совершенно секретно"! И - никому ни  звука,  под
расписку.
     Вспышка  туберкулеза  в   республике,  вызванная,  как  установил  Шор,
отечественными гербицидами - секрет государственный.
     - Какой тут секрет?! - воскликнул Аврамий  в беседе  с Сайкиным,  когда
принес  свои разработки о причинах ТБЦ. - Дожди вымыли гербициды с хлопковых
полей, а  Азия пьет из арыков. -  Родине  нужен хлопок,  - ответил  директор
тоном безаппеляционным. Ужаснуло  Аврамия сайкинское человеколюбие.  Ведь он
лучший из директоров НИИ!..
     Дорого   досталась  Аврамию   "холерная   ссылка".   Куда  дороже,  чем
сахалинская. Юрочку укусил  клещ. Стал  заговариваться  сын, терять  память.
Никто не брался лечить энцефалит.  Шор  сам принялся за лечение, перелопатил
гору литературы на всех языках.  Спас  Юрыча, хотя память  его в полной мере
восстановить не удалось.
     Сайкин не любил, чтоб его  сотрудники занимались  чем-то, выходящим  за
пределы его, Сайкинских, интересов. Говорили, что  он может  работать лишь с
теми, кому "переломал хребет", подмял под себя.
     Переломать хребет Аврамию не удалось. Под новый, 1980 год, позвонил ему
старый друг, замминистра здравоохранения,  сообщил: Аврамий  утвержден замом
по науке академического института.
     Аврамий  был  в  смятении.  -  О,  это  чудовищно-нормальное  советское
общество!  - воскликнул он, положив трубку  телефона.  -  Санитарного врача,
опального еврея, в руководители института?! Чудеса!
     Звонок из Москвы  расстрогал его. Понимал, другу надо было через голову
перевернуться, чтобы "пробить" его кандидатуру в Президиуме самой юдофобской
академии в Союзе. Спасибо, друже!
     Недоброжелатели называли членов  ученого совета института, где появился
Шор, "жертвами энцефалита".
     Недоброжелатели погоды не сделали, не пришло еще их <i>время.</i> Аврамий смог
вернуться в Москву. Чести прибавилось,  а вот покоя  ни на йоту. Аврамий  не
сразу понял, что в нем по-прежнему живет тема энтропии,  испугавшая генерала
от  политики,  но  она,  тема  эта,  получила  сейчас,  естественно,  другое
наполнение, куда более  опасное  для исследователя:  он  занялся  проблемами
социальной психологии...


        Глава 11. СТРАШНЕЕ ЧУМЫ.

     Опасная  тема  выкристализовывалась  исподволь.  Началась с  наблюдений
частных,  разрозненных фактов.  Выстраивалась, как  научная проблема, прежде
всего,  на узбекских полях,  куда  Юрочку,  вместе  с  другими  школьниками,
пригоняли убирать хлопок. Шор искал причины туберкулезной  вспышки, - не мог
не видеть и самих  больных. Если  бы только юнцов косил ТБЦ...  Сколько было
вокруг  болезненно отощавших  или рыхлых, отекших лиц, неподвижно  туповатых
глаз. У  паренька из юриного  класса  Аврамий заподозрил даже болезнь Дауна:
одутловатый,  пустоглазый, он  выглядел кретином.  Однако  паренек  ходит  в
школу, учится. Возможно, его мертвят заболевания,  ведущие  к "дауну", вроде
болезни   Альцгеймера.    Нет,    "Альцгеймер"   -   хвороба   стариковская,
необратимая... - Аврамий перечислял в уме болезни, ведущие к дебильности. Не
подходят.  Привез юнца к Риве, сделали анализы. Нет никакого Дауна. Родители
пьяницы,  наркоманы,  дымят  своей  отравой,  не  стесняясь. Заинтересовался
другими  одноклассниками.  Оказалось,  здоровых  -  единицы.  Отправился  на
родительское собрание. С удивлением увидел, отец - только он один, остальные
женщины.
     "Есть  отцы,  нет  отцов,  все  равно,  безотцовщина",  -  сказала  ему
учительница.  Ее  это, впрочем, не беспокоило.  Беспокоило, что  дети  плохо
воспринимают материал  - какая-то всеобщая отупелость. Когда  заболел сын, и
Аврамий  стал проводить в детских клиниках и забитых  до отказа госпитальных
палатах все свое свободное время, он был в шоке от множества детей-инвалидов
с  рождения.   Хотел  познакомиться   с  медицинской  статистикой   -  опять
государственная тайна. Какие тут "космические  тайны"? Ведь без очков видно:
<b>власть секретит свою бесчеловечность, бездарность</b>, <b>лень.</b>
     Позднее,  уже  в Москве,  возвращаясь  из института, иногда  заходил  в
магазин  на  углу, чтобы  взять  свежую  булку, молоко.  Здесь  всегда  была
толкотня. Особенно,  если  что-то "давали". Толпа  ненавидела тех, кому дано
право  пробиться  к  прилавку  в обход  очереди.  "Когда  вы,  наконец,  все
передохнете?!  -  вскричал  парень  старику,  держащему над  головой  книжку
ветерана-фронтовика.  Аврамий выскочил из магазина без молока и без булочки.
Всю дорогу  думал об  остервенелом парне. Такова  его жизнь,  другой  ему не
дано.  Как  страшно меняется психология  человека под влиянием  жестокости и
безучастия  -   этих   "постоянно   действующих  факторов"  эпохи!  Как   бы
разрозненные, не  имеющие  друг к  другу прямого  отношения  факты неизбежно
вызывали  в его памяти десятки подобных,  рождая ассоциации и -  исподволь -
мысль о социальной  энтропии;  в  том случае,  естественно,  если правомерно
распространить это понятие на общество.  И в Москве <i>было слишком много</i> людей
сбившихся  с  круга:  сколько  вокруг нездоровых лиц,  бессмысленных глаз. А
страшноватая  галерея  пропойц  в  винных   очередях!  Таких  физиономий  за
пределами  психиатрических  больниц  ранее  и  не видывал... Чтобы  получить
полную информацию о количестве хронических алкоголиков, дебилов недостаточно
было прибетуть к выборочному опросу педиатров, геронтологов, невропатологов,
психбольниц.  Подобные сведения  всегда  собирались,  поскольку, как  учили,
"Социализм - это  учет", и Аврамий не отверг  этого метода,  хотя,  Бог мой,
сколько унижений испытал он на этом пути.
     -  А  вам это  зачем? -  спрашивали его  настороженно. А как  это будет
выглядеть в глазах наших недругов?
     Засекретили даже  количество новорожденных,  объяснили  в  министерстве
обороны, что враг  может рассчитать,  какое пополнение  придет в армию через
восемнадцать лет.
     Вряд ли  Аврамий мог  бы подняться до научно обоснованного уровня, если
бы не тот же школьный друг, замминистра здравоохранения, занимавшийся, среди
прочего, и медицинской статистикой. Друг всегда удивлялся эрудиции Аврамия и
чуть-чуть   завидовал:   за   его  плечами   была   лишь   кандидатская   по
ухо-горло-носу,  и потому он  не без удовольствия  вручил Аврамию,  на  одну
ночь, весь "цифровой букет"...
     Статистика Минздрава ошеломила  Аврамия,  хотя  он и  предполагал,  что
количество    детей,   родившихся   полуидиотами,   увеличилось   в   стране
катастрофически и  выражается  ныне  в  восьмизначных числах.  Сводки  МВД о
преступлениях бесцельных,  "по  пьянке", от скуки, подтверждали это в полной
мере. А откровенный цинизм "научных" статей, "обосновывающих" и восхваляющих
"зрелый   социализм",   на   кого   они   рассчитаны?   На   вполне   зрелых
патриотов-идиотов, которые с  энтузиазмом проглотят любую жвачку. Господи, в
какое  время  живем!   Занимаясь  плановыми  работами,  Аврамий   все  время
возвращался к этой. Понимал, дело опасное. Как  раскаленную болванку, голыми
руками не возьмешь:  сожжет. По  сути, она та же черная дыра: исследования в
области социальной психологии в советском государстве никогда не поощрялись.
     Полтора  года ушло на отработку методики, чтоб исключить любой  элемент
субъективности. Наконец,  Аврамий  заговорил о рискованной теме  на кафедре,
среди  своих. Начал издалека, рассказав об отравленных детях Узбекистана,  о
школьных  товарищах   своего  Юрыча,  рожденных   инвалидами,   о   свирепом
бесчувствии   магазинных   очередей,   о   "закрытой"  статистике   детского
кретинизма. Какими вырастут наши дети  в  таком психологическом климате? Как
были благодарны ему молодые:  наконец  снято табу с больной  темы.  Конечно,
делать  выводы  о  вырождении,  дебилизации  народа было преждевременно.  Он
использовал   "закрытую"  статистику,  прикрываясь  обычной  формулой:  "как
показывает   анализ  иностранных  источников...",  а  уж  затем  решаясь  на
осторожные обобщения.
     ... Аврамий не мог оторвать взгляда  от экрана  телевизора, на  котором
медленно, как одинокая льдина  по  весне, плыл артиллерийский лафет с  телом
Ильича - 2-го, как иронически величали Брежнева.
     -   Хоронят   эпоху,   -   сказал   Аврамий   убежденно.   И,   вопреки
предостережениям  деловой, трезвой  Ривы, сделал сообщение о дебилизации  на
Всесоюзном совещании. Решил, пора.
     Уже  за  день до совещания места себе не находил.  Докладывал,  однако,
спокойно, почти не волнуясь. Неоспоримая логика статистики, казалось ему,  и
сама  по себе, приведет  к ошеломляющим и верным выводам. Кончил  в гробовой
тишине, лишь где-то сбоку раздались  два-три хлопка. Потом вдруг люди словно
очнулись. Несколько человек поднялись,  аплодировали  стоя. Первый ряд сидел
недвижимо, молча.
     -  У  кого есть вопросы?  -  спросил председательствующий.  Послышалось
нервное  покашливание,   а  затем  негромкий  и  какой-то  вкрадчивый  голос
произнес:
     -  Доклад  доктора  Шора несомненно представляет  интерес. Но  наиболее
интересен  он  своей  тенденциозностью,  -   не  просто   заранее   заданной
направленностью, а, я бы сказал, заранее заданными результатами.
     В зале возник  шум, послышались  протесты. Вкрадчивый голос, однако, не
затих,  и  Аврамий  знал,  кому  он  принадлежит.  Противники  у  него  были
неизменные, -  и двадцать лет назад, и сейчас. Это был вчерашний  аппаратчик
ЦК,  пересаженный ныне  в  кресло директора одного  из  институтов.  Никаких
работ,  разумеется, у  него  не  появилось,  он  всегда выступал  в  составе
"коллектива авторов". А сейчас говорит от своего имени, что ли?
     - ... Методика, имеющая безупречно научный вид, преследует...
     - Не преследует, а преследуется! - прозвучало с балкона.
     - ...  исходные  данные  подобраны,  а в  некоторых случаях имитированы
докладчиком...
     И тут зал  взорвался. Первые  ряды,  где сидели  приглашенные  корифеи,
разволновались.  За  Аврамия  вступился  председатель,  который,   казалось,
подремывал в  президиуме. А за ним и многие другие.  И даже самые осторожные
заговорили о  священном  праве ученого  на  ошибку. Аврамий  покидал  зал  с
ощущением победы.
     Возвращался  он в машине  директора интститута Фомы Сидоровича Мигалка.
Фома Сидорович,  тощий человек с умными  печальными  глазами и  плешью, чуть
прикрытой зачесом редких волос, всю дорогу спал. Попросил  Аврамия  зайти  к
нему  в кабинет,  но  до  кабинета  почему-то  не  довел,  свернул  в пустую
аудиторию, плотно прикрыл дверь.
     - Ты ездил к этой тюремной Шах, и мы  тебя выгородили! - воскликнул он,
вспомнив  давний поход Аврамия к  главному врачу МВД Союза по фамилии Шах. -
Отправился как бы за статистикой, а на деле хлопотал за этого... как его?
     - За ГаланскОго. Меня просила его сестра, и я не мог отказать...
     -  И  чего добился? Умер твой поэт  под  ножичком...  Ладно! Мы закрыли
глаза! Ты подбивал и академика Сахарова к активным действиям...
     - Не было этого, Фома!
     - Рассказывай! Критиковал Сахарова, когда тот призывал власть исполнять
свои собственные законы. Что он  тебе ответил?.. Не помнишь? А я помню. Тебе
надо идти все вперед  и вперед?!  -вскричал Фома  Сидорович.  -  Вопреки?! Я
привлек  небо  и землю,  чтоб отвести от  тебя  удар. Убеждал  "верха",  что
разговор  чисто академический... А  теперь?!  Всюду  мины  разбросал!  Задел
Снежневского с его "вялотекущей шизофренией". Ты что, не знаешь,  кто за ним
стоит?! Зачем тебе это, Аврамий? Ты достиг всего. Мы даже на Госпремию могли
бы  тебя представить, хотя,  ты  же знаешь,  вашего  брата там любят, как  в
третьем рейхе. Ты, что, чувствуешь себя ущемленным? Тебя знают все, ценят. И
я тебя  люблю...  Но... -  Он поспешил к дверям, взяв Аврамия  под  руку.  В
коридоре заговорил шопотом:
     -  Не видишь, что нас берут за горло?.. Так вот, без передачи. Ты у н и
х  в разработке  с хрущевских  времен, с твоих "звездных  затей". У меня был
человек, который  т  а  м  ведет  тебя.  А  что будет  теперь, когда трезвон
начнется по всей Москве?!
     На следующий день Аврамия вызвали в первый отдел института. Спокойный и
корректный гебист  приказал профессору  Шору сдать в  отдел все материалы  и
черновики, которые имеют отношение к его последней работе.
     Копировальная  машина была  в  институте  за  семью  замками.  К ней не
подступишься.  Всю   ночь  Аврамий   переснимал  своим   "Зенитом"   доклад,
статистические таблицы и  графики, которые Рива тут же увезла из дома.  Чтоб
не пропал труд. Когда  принес в первый отдел оригиналы  и некоторые таблицы,
потребовали  расписку, что он  сдал все подчистую. Немедленно засекретили  и
оставили  у себя. "На каком  основании? -  многозначительно  повторил гебист
вопрос Аврамия.- Собранные данные в  совокупности  являются  государственной
тайной.
     "... И возвращается ветер на круги своя, - мелькнуло горестное - Сейчас
по крайней мере нельзя сорвать с меня погоны: их уже нет".
     Пришел  домой  поздно,  Рива дремала  в  кресле,  ждала. Встрепенулась,
спросила: "Что?" и заплакала: по его лицу все поняла.
     В  голове пустота,  обрывки мыслей...  За  генерала  Чарного  вступился
Буденный, воевавший вместе с его отцом. Но он  не генерал  Чарный,  которого
вытащили бы даже из  тюрьмы... Забылся в полудреме на полчаса и окончательно
проснулся,  понимая,  что  больше   не  заснет.   Мелькнуло  саркастическое:
"Похоронили эпоху, как же!"
     Рано утром позвонил  приятель, товарищ студенческих лет, который обещал
взять Юру к себе, в аспирантуру.  Сообщил, что их директор  согласился  было
зачислить парня, взял перо,  и вдруг рука  его застыла, не  окончив подписи.
"Шор еврейская  фамилия  или белорусская?  -  спросил. - Знаете-ка,  давайте
подождем..."
     Ранил  Аврамия  этот разговор. "Не  дадут подняться Юрычу, -мелькнуло с
горечью.   -   Да   разве  только  ему?!  Целому   поколению.  Судьба  ребят
запрограммирована заранее. Пионерский  отряд, зачуханный институт,  вечерний
или  заочный, где-то  подальше  от  столиц.  И, наконец,  должность  учителя
математики в школе - вот их потолок... Юрыч уже сейчас пишет работы, которые
знают на Западе, но кого это колышет?!"
     Вчера еще  налаженная жизнь кончилась.  Аврамию впервые пришла мысль об
отъезде.  Это  еще  не  было  решением, лишь "идеей".  Идеей  нежелательной,
холодящей спину.
     ... За профессором Шором  пришли  через три дня. Аврамий знал, кончится
именно этим. Но чтоб вот  так,  через три дня, окружив  предварительно  дом.
Поистине, бежал бродяга с Сахалина...
     Достаточно отобрать  у мужчины подтяжки и срезать  пуговицы на  брюках,
чтоб  он почувствовал  себя униженным,  голым. Чтобы преодолеть в  себе  это
чувство,   Аврамий,   едва  его,  придерживающего  штаны,  ввели  в  кабинет
следователя, бросил с бессмысленной здесь язвительностью:
     - Оказывается, вы еще живете  при  Сталине!..  Следователь, молоденький
капитан КГБ, заглянув в лежавшую перед ним бумагу, унылым голосом сообщил: у
них  есть  сведения,  что  професссор  Шор оклеветал советский  общественный
строй.
     То  же  твердили и на втором допросе. На третий  явился полковник ГБ  с
холеным интеллигентным лицом и, выслушав протесты Аврамия, прищурил  глаз  и
хитровато  протянул тоном деревенского  дурачка,  который никак не возьмет в
толк, о чем речь?
     - При чем тут,  гражданин Шор, новая  лысенковщина  и ваш, не исключаю,
нужный для страны доклад. Госбезопасность научных проблем не касается, не те
времена...  - И  он  показал  профессору бумагу, из  которой следовало,  что
замдиректора института обвиняется в нарушении финансовой дисциплины.
     Судили без  шума,  -  за разбазаривание  ставок  двух  старших  научных
сотрудников, вместо которых были наняты лаборантки, библиотекарша, студент -
стажер и уборщица.  Дали четыре года и, едва дошел до камеры, выкликнули: "С
вещами на этап!"
     Везли  далеко. И  Волгу  пересекли,  -  гудел  мост, - и Енисей,  а все
погромыхивал на стыках старый, остро пахнущий дезинфекцией "Столыпин".
     Лежа  на своей  полке и придерживаясь,  чтобы  не рухнуть  на стриженые
головы  ворья, Аврамий мучительно, до головной боли, думал  о том, можно  ли
было  избежать  подобного  поворота  событий?  Ужиться  с  этим  проклятущим
временем  ради  науки,  ради  сына?..   Удавалось   ли  кому-либо  выбросить
нравственнось  на помойку  и  уцелеть,  как ученому? Спасти  свою  жизнь,  в
конце-концов? - Аврамий вспоминал самых  лучших, умнейшие головы  века. Чего
они достигли  своей  "мировой" со  злодейством? - Николай  Иванович Вавилов,
кого  они  любили  больше?!  Когда Сталин  воскликнул  "Браво,  Лысенко!"  и
началась травля  генетиков, Николай Иванович распихал  своих сотрудников  по
провинциальным институтам  и тем спас их.  Решался  и на большее.  Передал с
американским    биологом     Миллером     записку    в    Берлин,    доктору
Тимофееву-Рессовскому,  "невозвращенцу",  чтоб  тот  не  прилетал в  Москву:
убьют... Но ради своего  овса и проса,  считал  Вавилов, можно  и  покривить
душой и  стерпеть унижения, поиграть  в шпионские игры.  Предполагал, родина
засухоустойчивой пшеницы Афганистан, и ГПУ дало разрешение  съездить туда...
при условии,  что  академик сфотографирует  на границе  с Индией  укрепления
англичан,  и  Николай  Иванович...  что  уж  тут  говорить!..  Дома  сообщал
коллегам: "На этих колхозных полях, кроме сорняков, ничего не  видел..." А в
Англии и Франции горячо убеждал парламентариев, что коллективизация в СССР -
святое дело, решение всех проблем народа.
     Сколько  раз  он вводил в заблуждение общественное мнение Запада - ради
своих забот об урожайности  овса, ржи,  пшеницы?  Ни один ученый не  получал
таких возможностей<b>,</b> как он. Париж стоит обедни, говорил себе. И погиб...
     Он  на   что-то  надеялся.   А   на  что   надеялся  хирург-архиепископ
Симферопольский и  Крымский Лука, в миру Войно-Ясинецкий, которого морили  в
сталинских лагерях двенадцать лет?! В конце войны стал рупором Сталина, едва
тот  поддержал   церковь.  Так   же,  как   для  Вавилова  наука  была  выше
нравственности, так и  для архиепископа церковь стала выше и нравственности,
и личной судьбы зека Войно-Ясинецкого. Аврамий знал сотни талантливых людей,
задавленных режимом, перебирал в  памяти их имена, чувствуя, ненавидит  этот
режим лютой  ненавистью. Снова и снова думал  о Риве, о  сыне,  - каково им,
бедолагам...  И  в пересыльных тюрьмах,  и на лагерных нарах Аврамий задавал
себе все  тот же мучивший  его вопрос - существует  ли для русского  ученого
какой-то  честный выход?  И  снова  возвращался мыслью  к своим  домашним, к
сотрудникам  института,  разделявшим  его идеи. Любопытно как вели себя они,
когда его взяли? Выразили хоть как-то свои чувства - недоумение, протест?
     Об  этом Аврамий узнал только в Иркутском централе, от Ривы, допущенной
на  свидание. Единственно,  чем  отметили  молодые  сотрудники арест  своего
руководителя,  - сочинили  уничижительные