стихи  о  директоре института Фоме
Сидоровиче  или  Фомке,  как  его называли  меж  собой.  И  горланили  их  в
туристских походах на мотив песни о партизане Железняке:
     <i>"У Фомки под плешью отсутствует разум,</i>
     <i>У Фомки под плешью изъян.</i>
     <i>Лежит под курганом сраженный изъяном</i>
     <i>Ученый еврей Авраам..."</i>
     "Боже,  при  чем тут Фома?"  -  Аврамий считал свою жизнь  неудавшейся.
Как-то утром он долго не мог встать. Ворочался на нарах. Его будили,  толкая
под бок, звали -  растормошили не сразу.  Ему снилось, он  летит  в фюзеляже
огромной  машины без  внутренней обшивки и  сидений. Торчат, подобно  ребрам
голодающего,  стрингера. Приткнулся  на полу, прижавшись спиной к стрингеру.
Рядом   с   ним   знакомые  физиономии.  Генерал  Чарный,   директор   Фома,
представитель ЦК, испугавшийся слова "энтропия"... А поодаль сидели рядышком
Вавилов  и  архиепископ  Войно-Ясинецкий в черном клобуке. У всех  нагрудные
парашюты, руки на вытяжном кольце. Один за другим  прыгают ученые с заданных
им высот, знают свой потолок. А ему, Аврамию,  высота не  задана. Показывает
рукой  пилоту - выше,  еще выше! Поднялись на рекордную  высоту,  где  можно
дышать лишь в маске.  Наконец,  шагнул  и он в ледяную  голубизну,  полетел,
обрывая вытяжное кольцо. Земля близится, кренится, качается во все  сгороны.
Не раскрывается купол парашюта. Вот проскочил и  Чарного,  и Фому,  плывущих
под своими цветными, праздничными куполами. "Сократ!" - глумливо кричит Фома
ему вслед. - Все вопреки, вопреки! Не поминай лихом!
     ...  Когда  американский  журналист  Сэм  бросил,  в  номере олимовской
гостиницы,  слова "судьба Сократа, во все века",  тот  забытый  лагерный сон
вспыхнул перед  глазами,  как на  киноэкране. Сэм подскочил к Аврамию,  лицо
которого приобрело цвет сырых пятен, проступивших на потолке, налил в стакан
воды, подал Аврамию,  всматриваясь  в  него  с  состраданием. Щеки у старика
запали.  Костистый  нос  с розовой  шишечкой  на конце заострился. Выцветшие
глаза  сверкали,  как  стекло  на  изломе. Искривленные стариковские  пальцы
дрожали.
     - Если вас, профессор, ничего не ждет, может, мы сможем вам хоть как-то
помочь? - В голосе Линды звучала откровенная бабья жалость.
     - Дорогие  мои,  -  произнес он, насколько мог, твердо,  - мы уже не те
русские евреи, которые приезжали сюда двадцать лет назад и писали "слезницы"
Голде Меир. Мы научились отстаивать свои права даже с метлой в руках.
     Линда  смешалась,  затем,  взглянув  на  ручные  часы, напомнила своему
коллеге,  что  у них  сегодня  еще  много  дел.  Сэм  поднялся  и,  еще  раз
поблагодарив за интервью для "Нью-Йорк Таймс", спросил:
     -  Мы  слышали  от  коллег, что  нельзя понять эмиграции из России,  не
побывав в аэропорту  Лод, на  складе невостребованных  вещей. Действительно,
это место столь известно? Так ли это?
     -  Ах,  вы вот  куда спешите! - вырвалось  у  профессора с нескрываемой
иронией.  - Свои дела,  журналистские, понимаю. Тогда  и  я с  вами, если не
возражаете... -  Он с трудом  встал, держась за двухэтажную кровать. - Нужно
съездить! Обязательно! Две трети и моих чемоданов там.
     На  лестничной  площадке  стояла  высокая  костлявая  женщина с  высоко
уложенными волосами цвета вороньего крыла. Гордо стояла, величественно. Лицо
сильное, мужское. Складка накрашенных губ  жесткая. Такую женщину  трудно не
заметить: красива  и в старости. Она безостановочно  нажимала  кнопку вызова
лифта.   Старенький   ящик,  позвякивая  где-то  наверху,   никак  не  хотел
спускаться. Увидев подходивших, женщина торопливо  надела очки в проволочной
оправе. Ее  худое  интеллигентное лицо исказилось от  досады и брезгливости.
Сэм,  возможно,  и не придал бы  этому  значения, если бы профессор не повел
себя так суетливо и  нервно, не принялся стучать кулаком по железной двери с
облупленной краской, повторяя что это дети катаются.
     Отчего он нервничал выяснилось, едва лифт спустился, и они вышли в фойе
гостиницы.
     -  Почему  вы  нас  предали? -  спросила  женщина с высокой  прической,
обращаясь к Сэму.
     Линда, округлив глаза, шепнула ему, что это - та самая, не пожелавшая с
нами разговаривать...  Сэм бросил  взгляд на незнакомую  женщину.  Его  лицо
выражало крайнее недоумение.
     - Мы - вас? - спросил он. - Предали?
     - Да,  молодой  человек!  Во  время  войны  ваши  соотечественники,  не
задумываясь,  предали  немецких  евреев.  Не  приняли  пароход  "Сент Луис",
повернули его от американских берегов обратно.  Отдали спасшихся было евреев
в Освенцим...  А сейчас?! Нельзя сваливать  всю вину на Израиль. Вы  закрыли
глаза  на возможности этой несчастной страны!.. Лишь бы не к вам, лишь  бы с
глаз  долой! Вы, американцы, предаете малые  народы один за другим.  На этот
раз - русское еврейство. Предаете его, так и запишите! Повернули "Сент Луис"
девяностых годов,  наш  "Сент Луис", в Хайфский порт,  без захода  в  другие
порты. Откупаетесь и  от Израиля, и от русского еврейства! Опубликуйте это в
своей газете, если хватит пороху. Мое имя... - Она назвалась.
     Наконец, выбрались на  улицу.  Неподалеку, на тротуаре, стоял еврей лет
сорока в тяжелом,  не по сезону,  пиджаке  и  широких  мятых  брюках. Курил,
почмокивая сигаретой. И вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал:
     - Безработный  русский еврей в Израиле, как муха на окне. Весь  мир  за
стеклом, как на ладони, а попробуй улети!
     В машине, мчавшейся по  иерусалимской  трассе, Сэм  заметил с довольной
улыбкой: -  Все-таки мы  замечательно пообщались  с  уборщиками... Слушайте,
профессор, я посчитал крайним радикалом вашего... э-э! Евсея, мысли которого
столь э-э... оригинальны.
     - А какими они могyr быть!.. - резко прервал его Аврамий, который вовсе
не собирался обсуждать с посторонним откровения Евсея. - Талантливый человек
гуляет  с метлой в руках,  а он  по  натуре -  воин,  партизанский командир,
еврейский Ковпак, как прозвала его моя жена.
     - Ваш  Ковпак, оказывается, еще не самый крайний в шеренге уборщиков...
Профессор, прошу, будьте снисходительны к человеку, которого впервые в жизни
обозвали предателем. Я заинтригован. Расскажите про эту странную Эсфирь, а?!
Откуда она? Кто по профессии? Что за история, создатель?!
     Шор молчал. Он знал  эту историю.  И еще половина  Ленинграда слышала о
ней.  От  Эсфири  Ароновны  потребовали,  чтоб  она  отказалась   от  своего
единственного сына, когда тот напечатал на папиной машинке воззвание ко всем
жителям, призывая их понять,  какое ужасное в  СССР правительство и расклеил
возвание по городу...
     Аврамия как пронзило:  "Господи, как можно  объяснить людям со здоровой
психикой,  не знавшим  России, что  женщину можно было  уничтожить только за
проявление  ею  естественных  материнских  чувств?!  Что ее  лишили  за  это
допуска, пропуска, ленинградской  прописки и  докторской степени... А  потом
отняли  допуск у всех, кто, встревоженный  судьбой  Эсфири, попавшей в беду,
переступал  порог ее  "зачумленного"  дома... "Допуск",  "прописка"  - да на
американской  земле  и  слов  таких  не  слыхали!  Мы  -  инопланетяне, хотя
прилетели сюда на "Боинге", а не на летающей тарелке".
     Ответа ждали. Сэм даже бурчал что-то нетерпеливо, и Шор объяснил:
     -  Она  - хороший ученый, результативный, известный своими  "открытыми"
работами  в  мире медицинской  биологии. За  все  это  советское государство
растерло и ее, и ее сына Бореньку в пыль своим сапожищем.
     Помолчали. Линда, свернув  с иерусалимской трассы на  пустынное  шоссе,
обернулась к Шору.
     - Позвольте и мне вопрос,  профессор? Эсфирь Ароновну и  ее друзей,  по
вашему   выражению,   растерло   сапогом  советское  государство.  Повторяю,
советское. Почему же она кидается на всех  здесь, в стране, которая спасла и
ее, и ее Бореньку... Надеюсь, он с ней? Замечательно!
     -  Потому,  уважаемая, что в  Израиле в большом ходу  выражение:  "Эйзе
гил?"  Американский  аналог  "How  old  are  you?.."  Ага,  в ваших  глазах,
промелькнуло  понимание  и  даже   сочувствие.   Естественно,   эта  болезнь
американская,  вам  знакома.  Только в  Израиле она,  как  и  многое  здесь,
доведена  до  состояния  бессмысленной крайности. Ты желанен,  если  тебе не
более  35-ти. После сорока оле  самое время  заворачиваться в  саван. Эсфирь
младше меня,  ей  <i>52.</i> Она  была убеждена, что  ее,  занимавшуюся  проблемами
спасения от радиации, схватят в Израиле на лету. А если в аэропорту Лод ноги
откажут, в лабораторию ее  понесут  на  носилках. А ее тут спрашивают: "Эйзе
гил?" Я  посылал к ней всех репортеров, заглянувших  до вас в наш отель. Все
обещали публикации, но в печати не появилось ни строчки. В "Едиоте" сказали,
к  чему  газетам очерки  о русских старухах?  Вот если бы старуха сгорела во
время пожара!
     С трудом запарковали автомобиль. Двинулись в  сторону огромного ангара,
превращенного в склад багажа, который  почему-либо  не  востребован. Пустили
туда  не  сразу,  звонили  куда-то  долго, проверяли документы  и,  наконец,
распахнули двери.
     Американцы пошли и  остановились оторопело.  Сколько видел глаз повсюду
громоздились  чемоданы  запыленные,  грязные,  поломанные. Тысячи чемоданов,
баулов,  полуразбитых  фанерных  ящиков.  Гора телевизоров,  велосипедов,  и
взрослых  и детских, море детских колясок -  простых, российских, без затей,
корзинки  с большими колесами, и складных с никелированными ручками, которые
торчали во все стороны, навалом, как оружие, брошенное сдавшейся армией.
     У  стены  сколачивали  двухэтажные нары,  на  которые  служба аэропорта
забрасывала, запихивала вещи вновь прибывших. Как их можно будет там найти -
один Бог знает!..
     По  проходам  безмолвными  тенями  бродили люди,  искали свой  багаж. В
глубине гигантского  ангара, на фоне Монблана вещей,  они казались такими же
потерянными, как горы хлама. Серые  и  тоскливые  лица бродивших  поблизости
свидетельствовали о том, что люди ходят тут давно и безо всякого успеха.
     - Это совершенно непостижимо! - воскликнул Сэм громко, взволнованно.  -
В любом аэропорту мира багаж заносится в компьютер. Имеет свой номер, своего
хозяина.
     -  На  азиатском базаре  и  компьютер ведет себя  соответственно.  Люди
кидаются к  нему,  а  он им -  шиш. Мне вот  тоже  сказали:  "Ищите сами!" -
Извинившись, Шор направился  к  новой чемоданной горе,  которой  только что,
кажется, и не существовало.
     Не  впервые  был  он  здесь, в  этом  пыльном ангаре. И каждый раз  его
охватывало  острое  ощущение человеческой  беды.  А  груды  детских  колясок
выжимали слезы. Ведь за каждой коляской - ребенок, которого сразу, с первого
шага в  жизни, обидели. Казалось, давно забыт крошившийся от взрывов лед  на
Ладоге,  по   которому   его,   раненого,   вывозили  из  Ленинграда.  Редко
вспоминались и бедствия тех лет. И вдруг снова обступила его со всех  сторон
забытая беда  военных лет. Те же картины бегства от войны, смерти, от слез и
потерь  эвакуации. Куда  в конце-то  концов прибыли?  В  Лоде украли?  Или в
Шереметьево? Где свои, где чужие? - у каждого своя версия.
     "Эсфирь  правильно  сказала, что  они  играют  в  четыре  руки  -  наши
советско-израильские  благодетели  из  криминального романа, - Шор постоял у
чужой  клади,  тоскливо  оглянулся в сторону американцев:  нет, им этого  не
постичь, как оказаться здесь  без  багажа. Для него, Аврамия, как и для всех
олим, это единственная возможность  сменить белье, одежду, вывезти детей  на
прогулку. Конечно,  здесь  все можно купить, но у кого есть  деньги?  Только
чтобы   приехать  в  Лод  с  севера  Израиля,  сколько   требуется  шекелей?
Пятнадцать-двадцать  в  одну сторону. Это только от  Хайфы, а до Хайфы? А от
Тель-Авива до  Лода  и  обратно? - Вздохнул  сокрушенно... Нет, им,  в самом
деле,  трудно прочувствовать. Без войны и пожаров потерять все, потерять при
больной жене  и сыне-инвалиде,  которому рубаху  надо менять ежедневно. Да и
как  осознать западному человеку, что профессор может быть нищ  и  гол.  Все
лето ходил в  теплом  свитере, пока  соседи не одолжили рубашку  с короткими
рукавами...  Ну, все это,  в конце-концов, чепуха. А вот  доказывать ишакам,
что ты не верблюд - нестерпимо.
     Вдруг  раздался  истошный  крик.  Кричала  рослая, осанистая  девушка в
клетчатом  платье,  требовала вызвать полицию. Темнокожий  начальник, видно,
марокканский еврей, ответил, что полиции тут делать нечего. Ему подали кофе.
Девушка в клетчатом платье  вышибла чашку, -  горячее  кофе брызнуло на  его
лицо, залило рубаху.
     - Теперь вызовете! - вскричала девушка. - Звоните! Ну!
     - Ни в коем случае, - злобно отозвался начальник. - Мне тебя жалко.
     Аврамий Шор, вглядевшись в полумрак склада, бросился  вдруг к девушке в
клетчатом, крича: - Софочка! Софочка! Что случилось?  Вернувшись,  рассказал
американцам, что  у  этой девушки украли все  до последней  булавки. Она год
ходила  сюда в поисках своих  вещей,  и только что обнаружила в чужом  мешке
памятные ей  с  детства безделушки.  Большую мятую  куклу, черную обезьяну с
оторванной  лапой - подарок  матери, что-то  еще.  А всем известно, что  это
значит: багаж разграбили, а недорогие вещи рассовали по мешкам других.
     Марокканец настороженно  поглядывал  на  незнакомых  людей,  которые  в
отличие от других  ничего не  искали.  Узнав, что это журналисты из Америки,
засуетился потерянно, крикнул рабочим:
     - Отдайте ей ее сентиментальное дерьмо! И тут зарыдала смуглая женщина,
похожая  на цыганку.  Закричала, что  она из Баку, уехала  оттуда  в  ночной
рубашке.  Все,  что привезли  в Израиль,  им  собрали  московские  друзья  -
ботиночки, одеяльца.
     - Где это?! Где все?! - рыдала она.
     Мальчик  лет  десяти,  похожий  на девочку,  тянул женщину  в  сторону,
всхипывая: - Мамочка, не унижайся! Мамочка, не унижайся! Прошу, мамочка!
     К  Сэму  быстро  подошел  мужчина  в  зеленой  панаме.  Приняв  его  за
начальство, начал  перечислять  деловито: - У  меня  лично  украли  японскую
электронику - всю! Шелковое белье - все! Хрусталь  побит. Весь!.. Я опасался
погрома  в Ленинграде.  Он настиг  меня  здесь, на складах Лода.  Я  потерял
имущества на сорок тысяч долларов, мне дают в компенсацию четыреста шекелей.
Вот опись разграбленного...
     Этого Сэм уже  не выдержал, он стал  отступать к дверям,  ища  взглядом
спутницу.   Линда  фотографировала  навалы   детских   колясок.  Оторвалась,
воскликнула с чувством удовлетворения:
     - Здесь надо снимать трагические фильмы! Я предложу нашим...
     На  обратном  пути  Аврамий  Шор  попросил  высадить его у  первого  же
городского  автобуса,  дальше  сам доберется.  Но  Сэм,  сидевший за  рулем,
промчался  без  остановки  в  Бат-Ям,  к гостинице  "Sunton".  Когда  машина
свернула  в их  приморский тупик  имени Бен  Гуриона,  и  Шор, поблагодарив,
приготовился выбраться из машины, Сэм поинтересовался, не сможет ли он взять
у  этой  Эсфири  ее  научную биографию - "куррикулум  вите"? Прямо сейчас!..
Наверное, у нее остались одна-две копии. Завтра  он улетает в Штаты. Покажет
кое-кому,  хотя  обещать  ей,  конечно,  ничего  нельзя.  Аврамий   попросил
корреспондентов подождать. - Если смогу... - неуверенно сказал он. Не сразу,
но принес. Лицо у него было теперь радостно ошалелое.
     -   Слушайте!  -   вскричал  он,  просовывая   в  окно   машины   листы
"куррикулума". - Нам дали землю! Амуте! Подарили! Ах, вам этого не понять! -
Он впервые засмеялся - неожиданным  у старого человека громким  мальчишеским
счастливым смехом, широко раскрывая рот и махая рукой отъезжающим.


        Глава 12. "ЕВРЕЙСКАЯ ЛИ СТРАНА ИЗРАИЛЬ?"

     Эли  услышал  о подаренной земле лишь  вечером.  Саша искал его по всем
телефонам до  тех  пор, пока  сосед профессор Шор  не  напомнил, что сегодня
среда, а по средам у Элиезера свои дела.
     Почти каждую среду Эли отправлялся на свидание со своим старшим  внуком
<u>E</u>нчиком. Свидание было тайным  по той причине, что  Гади,  дорогой  зятьюшка
Эли,  строго-настрого  запретил своим  детям встречаться с дедом и бабушкой.
Гади поколачивал детей, а Енчика бил особенно унизительно - наотмашь по лицу
ладонью.  Дошло  до  того,  что  Енчик сказал однажды: "Когда  вырасту, убью
отца". Услышав такое, дед поднялся из своего сырого полуподвала в study, как
почтительно, по-английски,  дети  называли  кабинет  отца,  и  имел  с  Гади
нелицеприятный  разговор.  В те дни взаимная неприязнь Эли и его зятя начала
перерастать в ссору.
     Однако подлинный скандал,  со слезами Галии, криком и попреками мужчин,
разразился позднее, когда Эли заинтересовался работами своего зятя в Индии и
других странах.  Зять не  был  ни  вором, ни банкиром;  как физик-геолог, он
занимался разведкой ископаемых. Правда, Ляля, дочка Эли, обмолвилась как-то,
что Гади со всем прежним начальством разругался и из  компаний  не уходил по
доброму... Тем не менее,  у Эли и  мысли не было, что, услыша его осторожный
вопрос,  зять  впадет  в  неистовство,  оскорбит  его,  обзовет  Пинкертоном
советской печати, который всегда сует нос в чужие дела.
     - Типовая  история в дни революционных потрясений, - нервно шутил Эли в
кабине  грузовичка,  перевозившем  его вещи  в Центр  абсорбции, сооруженный
американцами  для русских  евреев. - Одни "совки" меняют хижины  на  дворцы,
другие дворцы на хижины.
     Эли безостановочно острил в том же  духе всю дорогу,  как всегда, когда
хотел скрыть свою растерянность, свою неудачу. Он  и особенно его жена Галия
переживали  разрыв  с  семьей  дочери болезненно: они бросили  работу,  дом,
Москву,  из-за всех  этих передряг тяжело  болели, мчались к внукам, и вдруг
такой  оборот. Если  бы не  "старик Аврамий",  вместе с которым  перебрались
позднее в сохнутовскую гостиницу, Галия попала бы в психушку.
     Аврамий Шор был в гостинице всеобщей палочкой-выручалочкой. Терапевтом,
психиатром и братом милосердия,  у которого всегда есть вата и запас бинтов.
Естественно, и Эли кинулся к  "старику Аврамию": они  подружились еще в  дни
поездки  в  библейский город Арад. Профессор возился с Галией месяц и вернул
ее, как считал Эли, в состояние "шаткого равновесия". О трагедии Эли и Галии
знали немногие,  разве  что  соседи  по  этажу.  Они  выражались  по  адресу
психоватого "зятьюшки",  отнявшем у  Эли  и Галии  внучат,  крепким  русским
словом, качали головами: под каждой крышей  свои мыши...  Но сами о  том  не
заговаривали, - своих забот полон рот. Единственным человеком, кроме Аврамия
Шора, воспринявшем беды Эли и Галии, как свои собственные, была Руфь, бывшая
жена Дова.  И Эли, и  Галия  с участием выслушали  рассказ  Руфи,  опекавшей
новеньких, о  ее семейных передрягах и поделились своими тревогами. Узнав от
Эли, что его непочтительный зять Гади из радикального движения  "Гуш имуним"
("Блок верных"), ратующего за Израиль в библейских границах, она воскликнула
в ярости: "Еще  один фанатик!  Таких  надо жечь  на  медленном  огне,  через
одного!"
     Неугомонная "пташка" тут  же устроила встречу Эли с раввином поселения,
в котором жила семья Гади. Очень старый и печальный ребе,  выслушав  рассказ
Эли,  постучал по столу белыми,  длинными музыкальными пальцами, сказал, что
еврей так вести себя  не может и  вызвал Гади на беседу. Поселенец и патриот
Гади почтительно выслушал раввина, а на другой день избил Енчика, потому как
Енчик  не  скрыл  своей встречи  с дедом, решив,  что  отныне  их  отношения
узаконены.
     Эли встречался с  <u>E</u>нчиком недалеко от  его дома,  в соседнем  еврейском
поселении,  у  подруги  "пташки",  -  в дощатом,  пахнувшем  свежей  краской
"караване". Подруга  переехала на "территорию" из Тель-Авива,  сдав там свою
квартиру  трем семейным  русским,  каждой семье по комнатке. Такие  переезды
входили в моду. Они были крайне выгодны (тысяча долларов в месяц на земле не
валяются!), к тому же это считалось шагом патриотическим.
     Поселение возникло "на территории" раньше  других. В  нем  были  школа,
клуб и бассейн,  и опоздание  Енчика  после школы  на  пол-часа  не вызывало
отцовских подозрений. Впрочем,  Енчик отправился бы на встречу с дедом  куда
угодно.
     В детской считалось, что взрослые разругались "из-за Енчика". Енчик был
счастлив: его любили, за него заступались, он  привязался  к своему русскому
деду так, что считал дни, оставшиеся до очередной встречи.
     Вбежав в  "караван", Енчик швырнул рюкзак с  книгами на  пол, повис  на
деде. От деда пахло  табаком  и бабушкиными лекарствами. Таких замечательных
запахов дома никогда  не  было! Дед угостил его большой ароматной грушей, за
которой специально  заезжал  на рынок  "Кармель", и сообщил  важные новости.
Первую -  про ясли, в  которые водят  младших сестричек Енчика. Эли выяснил,
малыши весь день ходят в мокрых подгузниках, меняют  лишь в конце дня. Когда
кто-либо из  детей  орет,  воспитательницы вырывают  соску изо  рта  другого
ребенка и суют крикуну Не смушаются даже присутствием родителей... Трудно ли
понять,   почему  дети  заболевают  все  сразу,  "Передай  маме,  ясли  надо
менять..." Вторая  новость привела <u>E</u>нчика в полный восторг:  скоро у деда  с
бабой будет своя квартира, и они пригласят всех в гости.
     Потолк вали еще о школьных делах, а также, конечно, и о том, что Енчику
почти  тринадцать и скоро будет "бармицва", праздник совершеннолетия. Что бы
он хотел  получить  к "бармицве"?  Когда пришло время  прощаться, <u>E</u>нчик взял
деда  за руку  и заплакал, не  хотел отпускать. Увы,  иерусалимский  автобус
объезжает еврейские  поселения  под арабской Рамаллой лишь  трижды в  сутки.
Однажды Эли опоздал всего на минуту и застрял...
     Он  узнал  о   необычном  подарке  израильского  адвоката,  как  только
переступил порог отеля. Пока шел к лифту, об этом сообщали со всех сторон:
     - У нас есть земля! Нам землю подарили!  Вид  у Эли  был такой усталый,
что Галия, взглянув на мужа, зашедшего на минуту в свою комнату, отправилась
вслед за ним по коридору с таблеткой нитроглицерина и стаканом сока в руках.
     Саша   сидел  на  кровати,  скрестив  ноги  по-турецки,  окруженный  не
умолкавшими   соседями.   Увидев   в  дверях  Эли,  начал,  захлебываяь   от
возбуждения:  -  Появился человек  лет  сорока,  одетый с  иголочки,  внешне
типичный рафинированный интеллигент, вроде тебя...
     Эли  перебил: -  Когда я был  редактором на радио, первые три  страницы
любого очерка  бросал  в  корзину,  не читая:  в нем обязательно описывались
"серебристые  крылья  самолета, которые несли  автора  на  задание..." В чем
радость, Сашенька?
     - Нам дарят землю!
     - На Святой земле все возможно, но - не это.
     - Точно, Эли! Отдают! Под нашу стройку! Задаром! Ну, да-арят!
     Эли  взялся рукой за  притолоку, Галия  схватила  табуретку и поставила
возле мужа. Эли сел, потер лоб, сказал тихо:
     - Это  слишком хорошо, чтобы поверить.  Существует ли  такая  земля  на
свете? Может, это розыгрыш и подаривший нищ, как церковная крыса?
     -  Я  провожал,  видел,  машина  у  него  немыслимой  красоты.  Штучный
"Мерседес".
     - Саша! - простонал Эли. - Не тяни!
     -Гость  прочел в "Едиоте" о  голодной забастовке узника  Сиона. Выяснил
причину - не дают землю бездомным евреям из России. И даже  свалку на берегу
моря... обещали продать. Отняли.
     Подняв руку,  Саша  больше не  смог сдерживать восторга  и  продолжал в
высоком стиле древнерусских сказаний:
     -И рече гость таковы  слова: "Племя Соломоново притерпело на Руси  муки
вельми. Каждый израильтянин  пойдет войной за ваши раны". - Взглянув на лицо
Эли, тут же оставил высокий стиль.
     -  У меня есть земля, сказал. В древнем городе Хедера. Существует город
Хедера?.. Есть  -  вот! В прошлом веке эта земля,  пояснил, досталась  нашей
семье. Как подарок.  Именно так  хочу  передать  ее вам - без денег. У  него
сколько-то  дунамов  земли,  не  уточнил. Уверил,  на  тысячу-другую квартир
хватит. - Саша  достал из кармашка безрукавки визитную карточку.  -  Вот его
телефон. Звоните, сказал адвокат, оформим дарственный документ.
     Эли схватил визитку,  прочитал: - Герани, адвокат и  нотариус.  И начал
разглядывать визитку со всех сторон, двигаясь боком,  к окну, затем к  лампе
над кроватью и снова к окну.
     - На язык попробуй! - язвительно предложил Саша, и они захохотали. Ночь
проговорили,  легли  спать под утро. Разбудила всех "пташка", прикатившая из
Иерусалима с  огромной кошелкой.  Привезла куриный бульон,  отварную курицу,
фрукты.  Сказала с улыбкой, что  это ему вместо лагерных голубей и  чтоб  ел
осторожно.
     Саша поблагодарил, показал на подоконник, забитый кастрюльками, которые
приносят ему со всех этажей. Улыбнувшись виновато, добавил, что голодовка не
окончена.  Может  быть,  вчерашний дар небес,  не дай  Бог,  блеф!  Документ
оформят - тогда другое дело. Запируем!
     Они друг друга стоят - Дов  и "пташка. Завелась вдруг, как Дов; голос у
"пташки" пронзительный, хоть уши затыкай:
     -Снимай  голодовку,  упрямая башка! Ты хотел привлечь  внимание мира  к
тонущему кораблю? Дал "SOS"? Услышали в Штатах. Достиг ты цели  или нет?! Не
кривись, это кошер! - Увижу дарственную, голодовку сниму!
     Руфь  принялась  барабанить в соседнюю дверь.  Выглянул Эли,  в трусах,
взлохмаченный, за ним Галия. Руфь оставила им сумку с припасами, добавив  со
своим обычным напором:
     - Галия, цыганские твои глаза, под  твою личную ответственность! Мужики
-  козлы.  Им  только бородой трясти, не досмотришь, отдаст богу  душу.  - И
умчалась, посигналив под окнами на прощанье.
     Минут  через десять появилась  монументальная  Софочка с  кастрюлькой в
руках. Счастье,  что  с "пташкой" разминулась. Сказала, Дов привез,  а после
работы заберет.
     Саша встретил ее куда приветливее, чем "пташку". Он поднялся с кровати,
задержал большую мягкую руку Софочки в своей ладони, а затем отправил гостью
вместе с кастрюлькой к Эли. Туда же пришел вскоре и Евсей Трубашник с метлой
подмышкой.  Увидев на улице дочь, прибежал, взволнованный, вскричал: - Доча!
София! Слышала?! Похоже, квартира будет. Не придется тебе больше за богатыми
старухами горшки убирать!
     Софочка  обняла отца.  -  Господи, Бож-же  ты  мой!  Думаешь, ни одного
приличного  человека на  земле  больше нет  и  вдруг остались,  оказывается,
благородные люди!
     Странно, но здравая мысль Софочки - "... Остались еще благородные люди"
- совершенно естественная на взгляд амутян, в израильской прессе развития не
получила. "Подарил?!"  - саркастически спросила  ивритская газета "Едиот"...
Когда  дарственная была  подписана, израильские корреспонденты  зачастили  в
гостиницу  "Sunton".  Разглядывая  документ,  качали  головами,  недоверчиво
прищелкивали   языком.   Началось   светопредставление:   печать  запестрела
вопросами:   "Почему   подарил?"  Почти  все  газеты,  и  правые,  и  левые,
высказывали  догадки,  как неоспоримые  истины,  - этот  хитрый Герани хочет
обмануть мэрию - возвести за счет города, на крыше олимовских дешевых домов,
самые дорогие квартиры - пентхаузы, и  потом выгодно  их продать. Встроить в
эти дома  магазины  и офисы, которые принесут ему миллионы.  Герани  оформит
перевод своих сельских пустырей в строительную зону и это увеличит их цену в
пять  раз.  Толпы  газетчиков  поджидали  адвоката  у его  дома,  забрасывая
оскорбительными вопросами:  "Подарили? Ха-ха, Герани!  Что за этим стоит?" В
бескорыстие  своего  земляка  израильский   газетный  мир  не  поверил.  Наш
израильтянин да чтоб отдал землю просто так, за здорово живешь?!
     И  у  Эли  появилось  опасение  - как бы Герани,  оскорбляемый со  всех
сторон, задерганный, не  взял  своего  подарка  обратно.  К  тому же,  он не
согласен с какими-то  требованиями  городских властей Хедеры. Уединившись  в
офисе  Дова (в гостинице уединиться теперь стало  невозможно) Эли  написал в
газеты статью и очерк о благородном адвокате, избавившем две тысячи семейств
от страха оказаться на улице. "Джерусалем пост" выбросила очерк в корзину. В
"Едиоте"  несколько  абзацев,  где  упоминалась  Амута   русских  евреев,  -
напечатали, но о Герани - ни слова.
     Тем не  менее, никто из кабланов-подрядчиков  не  начинал  более с  Эли
разговора  с  сакраментальнй  фразы:  "Земля  в  Израиле  дорогая".   Страна
маленькая.  Все  знали  все.  Но от  своей цены не  отступались:  две тысячи
квартир - замечательно! 420 американских долларов квадратный метр. Как всем,
так и вам...
     Через  неделю,  спасибо  Дову,  отыскался подрядчик,  который  в  своих
расчетах  дошел до  380  долларов.  А когда  Эли  предложил ему  заложить  в
основание дома металлическую конструкцию, тот снизил цену до 320.
     - Свободный рынок! - радовались амутяне. - Сто долларов отвоевали!
     - Ох, лапутяне, ох, дотошные! - пробасил Дов, услышав  о первом успехе.
- Ох, не перестарайтесь!
     На  радостях гостиница  олим опустошила  три  бутылки израильской водки
"Родной  сучок".   Из  сохнутовских  кружек  и  бумажных   стаканчиков,  под
российскую  селедочку.  Коллективно  успокаивала  уголовника  Эмика, который
снова  вернулся  на  свое  законное место,  в сашину  комнату,  наполняя  ее
сивушным запахом и постоянными жалобами на Сашу, который не хочет переломить
с ним хлебец. "Я целую кастрюлю наварю, а он не хавает".
     Когда хмель прошел, амутяне с изумлением услышали, что в Израиле за эти
дни цена одного метра жилья подскочила вдвое.
     -  Удивляетесь? - спросил Дов хрипящим со  сна  басом, когда Эли и Саша
появились у него со своими недоуменьями. -  Я предупреждал вас, Элиезер, иль
нет? Вы двинулись на них войной, сбили  цену. Они и встали стенкой - обычное
дело! Воры в воркутинских бараках за своих шалашовок головы разбивали, а тут
не бабенок делят - каждая  квартирка  дает  каблану пятнадцать-двадцать пять
тысяч долларов  прибыли  минимум!..  Что?  Патриотизм,  сознательность -  не
смешите меня,  ребята! Агитпроп там остался.  Здесь  каждый, от Премьера  до
мусорщика,  думает  только  о  своем  дырявом  кармане...  А  об  алие  кто?
Правильно, ребята, государство. То-есть никто.
     Саша Казак  поверить в такое  не мог.  Битый-перебитый  идеалист  решил
создать   олимовский  комитет,   который  встал  бы   на  пути  "кабланского
хулиганства". Дов, приглашенный на первое заседание, развеселился:
     - Народный фронт создаете? Ну, лапутяне,  ну, дурачки! - Посоветовал не
скупиться и взять  юридическими финансовыми консультантами двух знакомых ему
израильских  полковников-отставников, которых в Израиле  все знают и которые
всех знают. - Иначе пропадете, салаги, не за понюшку табаку!
     Консультанты,  едва  появившись,  начали  хватать энтузиастов за фалды.
"Этого в Израиле делать нельзя! И этого ни  в  коем случае" Эли стал внимать
им, и олимовская  "амута" застряла,  как телега в синайской  пустыне. К тому
же,  мыльными  пузырями   вздулись  в  нескольких  городах  ложные  "амуты".
Неведомое жулье мгновенно  оценив новую идею, собирали  с доверчивых русских
олим  первый  взнос  и  исчезали без следа. (  Почему-то считалось, что  это
несомненно "румыны",  "поляки", и  прочие, у  которых  на  Россию "зуб"). Не
дремали и кабланы. Объявились  "амуты", которых  вовсе не заботило  снижение
цен на квартиры...
     Как   и  многие  благородные   идеи,   идея  олимовской  "амуты",  едва
появившись, начала профанироваться, угасать. "Художеств" кабланов газеты  не
замечали, привычно ругали полицию, которая не ищет скрывшихся воров.
     Терпение амутян истекло. По вечерам уставшие отцы семейств спускались в
фойе гостиницы, рассаживались по стенкам, и,  как истинные россияне,  прежде
всего  искали виновных. Варианты  предлагались  самые  неожиданные. В  лифте
какой-то весельчак начертал углем энергичный призыв "Шамира - в колодец!"
     Про эти треклятые колодцы знали  все,  даже дети.  "Не колодцы, а камни
преткновения..."  Но  внешне  все  было пристойно.  Весной сдали проект  под
торжественные  клики  постояльцев  "ни  пуха,  ни  пера".  Когда Эли  и Саша
отправлялись в мэрию, на первую комиссию, Эсфирь поднесла им по алой розе.
     Увы, тогда  проекта  не приняли, сказав, надо, мол, перенести  пожарный
колодец. На ватмане исправить -  дело нехитрое, перечертили за  два  дня,  а
отбросил этот чертов колодец амутян на полгода. То ответственная комиссия не
может собраться, то занята другим, чем-то срочным.
     На  вторую  комиссию  Эли  взял с  собой Аврамия  Шора.  Неужели  снова
завалят? Нервничал, всматривался в лица чиновников -взмокшие, усталые. Душно
им, жарко: за окном под сорок.
     Кондиционер   слабенький.  Больше  шума,  чем  воздуха.  Один  чиновник
принимает таблетки,  другой  отхлебывает  кофе.  Большинству  за  пятьдесят.
Несколько  человек листают бумаги, делают пометки, а, может, в этот момент и
накладывают  резолюции: все они  - высокая  номеклатура, каждый представляет
ведомства - коммуникации, электроэнергии, внутренних дел.
     Тучный сосед хрустит пирожком - пахнет луком  и  фалафелем. Из  его уха
тянется  проводок. То  ли  тугоух,  тучный,  то ли  у  него  магнитофончик в
кармане, музыку слушает  - все может быть.  Заседания многочасовые,  сидящие
переговариваются друг  с  другом.  Смеются громко, слушают вполуха. Кретины?
Отнюдь: взгляды не пустые, - с хитроватым прищуром, со  смешинкой. Правда, в
глаза не смотрят.  Стоит остановить на ком-то  взгляд, чиновник подымает очи
горе.
     Саша  Аврамия Шора  представил  уважительно  -  академик!  А это  вдруг
вызвало  смех. Оказалось, слово  "академик" восприняли, как более знакомое -
"академаим".  На  иврите   -  человек  с  высшим  образованием.  "Здесь  все
академаим, - с достоинством ответствовал толстяк с  медным лицом - отставной
бранд-майор пожарной службы. - Ну, и что?.."
     Профессор  Шор  принялся живо  повествовать  об их проекте,  впервые  в
Израиле совместившим и  жилье, и работу, - на третьей минуте его перебили. -
Такое  у  меня ощущение,  будто я  дискутирую  с  осьминогом,  -  возмущался
Аврамий.  -  Одну осьминожью ноту вижу и полемизирую с ней,  а он обвил меня
сзади седьмой, отвратительно-скользкой, с присосками, и - вон...
     Четыре раза  Эли сидел на  "осьминожной комиссии", - иначе ее в "амуте"
уж  и  не  называли, и каждый раз от них требовали перенести колодец. Совсем
другой колодец, о котором на  прежнем заседании и слова  не  молвили. Начали
обсуждение весной, проект одобрили, кроме  пустяка, сейчас уже хлещат зимние
дожди, - поистине гнилое время!
     Эли поначалу думал, это только их, зеленых русских недотеп отбрасывают,
пока  в  приемной   мэрии  не  разговорился  с  бизнесменом  из  Калифорнии.
Американец  вот  уже  несколько месяцев пытался запустить  в  Израиле филиал
своего   завода,   использующего  сок  авокадо.  "В  Калифорнии,  возмущался
американец, для того,  чтобы начать  подобное дело,  мне  понадобилась  одна
подпись, здесь - шестьдесят одна!"
     "Так  ведь  американец,  он, известно, "со  стороны".  Но  мы-то  не со
стороны! Или тоже со стороны?!"
     С  последнего  заседания  Эли возвращался  домой в  отчаянии.  На месте
стертой  надписи  в  лифте опять  появилась  новая: "Шамир -  Арафат русской
алии".  Галия  ни о чем не  спрашивала,  взглянула  на  его  лицо, вздохнула
горестно: - Опять зарубили?
     Ужинали молча. Поев, Эли рассеянно оглядел картины жены раставленные на
полу: администрация гостиницы запрещала вбивать в  стенки  гвозди.  Картины,
писанные маслом,  они в свое время  с  трудом, за большие деньги,  протащили
через московскую таможню.  "А зря", - впервые подумал он:  на картинах Галии
был воображаемый  Израиль,  -  тот, о  котором  рассказывал  ей  Ашер, отец,
погибший в Гулаге.  Израиль на ее картинах был золотисто-желтый,  солнечный,
теплый.  Даже  бездушный,  безжалостный  Бен  Гурион,  предавший  венгерское
еврейство (мог  спасти-выкупить у Эйхмана, а не спас "венгров" от Освенцима!
-от бывших  сталинских зеков, смотревших на мир без розовых очков, узнал это
Эли  и...не сразу поверил  ), даже  он,  всемирно  восславленный Бен Гурион,
доктринер  ленинского  толка,  излучал  у  Галии   доброту.  А  нескончаемые
карнавалы пурима, израильские мальчишки, карнавальные, радостные. "Вешать на
стены  воображаемый Израиль,  живя и  настоящем?"  - подумал  Эли  с  острой
тревогой: - Каково-то будет ей здесь, Галие?"
     Галия, и  вправду, расстроилась,  но по своему поводу,  хозяйственному.
Она  вернулась  с  "Шука  Кармель"  -  горластого  тель-авивского  рынка,  -
рассказала мужу: на  "шуке"  ни к чему  не подступишься: с  прилетом русской
алии  цены  подскочили,  стали  такими  же,  как  и   "маколете",  маленьком
магазинчике  на  углу.  Она  перебросилась  с  Эсфирь  несколькими   фразами
по-русски,  и  ей  тут  же  хотели  продать индейку дороже,  чем  остальным.
Израильтянин хорошо  знает,  почем индюшатина на "шуке", где масса птицы, он
переплачивать не будет. А олим откуда знать цены?
     -  Свободный  рынок,  -   вздохнул   Эли.  Он  видел,  "шук"  мгновенно
адаптировался к покупателю из советской страны: олим недовешивают  недодают,
обсчитывают. И еще презирают за твердое русское "л". Только  спросит человек
"камозе оЛе"? ("сколько стоит?"), и сразу ясно, свежачок!
     -  Знаешь, Эли,  - Галия  села возле  мужа,  закручинилась - никогда ее
голос не звучал так тоскливо. - По моему, мы приехали совсем не в ту страну,
которую  покинул  Ашер.  Пусть земля ему будет пухом, он не поверил бы своим
глазам.
     ...К  середине  сырой холодной зимы  стали терять добродушие даже самые
терпеливые. Сезон дождей - дни и ночи льет,  как из ведра. Из отеля выселят,
куда итти с  детьми, со  стариками?  В  одиннадцать вечера, когда уже  легли
спать, в номер Эли  постучала делегация "от бездомных",  попросила помочь им
пробиться к Шамиру.
     -  При чем  тут  Шамир, - попытался урезонить их Эли. - Мы вляпались  в
крысиный  мир с его присказкой "медленно-потихоньку" ("леат-леат"). Да они о
нас и думать забыли!
     Недобрые  взгляды Эли чувствовал спиной. Виноват-не виноват,  а надежды
обманул.   Пожалуй,  скоро   станет  для   человечества   самым  ненавистным
персонажем.
     На  последнюю комиссию  Эли решился  взять  даже Сашу  Казака, которого
после первых  неудач  от  всевозможных  канцелярий  оберегал:  боялся,  Саша
наломает дров. Их ведь не смутишь возгласом:  "Переодетые арабы!" Засмеются,
и  все.  Оказалось,  требовалось   именно   наломать   дров.  Когда   рыхлый
старик-председательствующий снова придумал очередной "колодец", Саша вскочил
и закричал по-английски: - Какое вы имеете право писать во всех газетах, что
заинтересованы в большой русской алие, если пять тысяч бездомных вот уже год
не  могут  дождаться  от  вас внятного "да"  или "нет"?!  Если  "да",  будем
строить.  Если "нет", дайте нам  возможность обжаловать,  пойти  в Верховный
суд. Это - саботаж!
     Ожили  чиновники.  Поглядели  на худющего  парня.  Одни  удивились  его
хорошему  английскому,  других  возмутил тон.  Кричать  на  себя  никому  не
позволят!  Переглянулись, размышляя,  как дать этому  горлохвату -  от ворот
поворот. Эли в отчаянии обхватил голову руками: переиграл Саша, пропали.
     Саша оглядывался затравленно, потом вскричал по-русски:
     - В Москве  очереди русских евреев в  посольства Германии и Австралии в
двадцать  раз  длиннее,  чем  и  посольство  Израиля.  Так  в  чем  же  ваша
заинтересованность,  ваша забота?! Что б мы тут все  до одного передохли иль
удрали, куда глаза глядят. А остальные чтоб мимо вас?! Как сможете глядеть в
глаза  Курту Розенбергу? Его  портреты  во всех газетах.  А  вы  его  в гроб
кладете?! Израиль не для него?! - Минут пять кричал Саша, кричал так яростно
и запальчиво, что ему стали внимать оторопело, даже не понимая  по-русски ни
слова.  В мэрии на какую-то  долю секунды  сгустилась неловкость. Она  стала
почти различима глазом, эта общая  неловкость,  точно фиолетовый  папиросный
дым  над  головами.  На  какую-то  долю  секунды  многие почувствовали  себя
некомфортабельно. Этого было достаточно и председатель сказал:
     - Пожалуй, да! Нет возражений?
     Явившись  на  другой день за документами,  Эли и Саша  обнаружили,  что
председателя комиссии нет - ушел в отпуск. Подписал ли он вчерашнее решение?
"Вы что, ответили им, так быстро дело не делается".
     - Знаешь, что меня в этой истории изумляет, - сказал Эли в автобусе, по
пути к дому. -  Все это государственное осьминожье глухо к логике. Ног масса
-   головы   нет!..  Нет,  настаиваю!  Не  слышат  тебя  вовсе!  Сидят,  как
парализованные. Какие соображения их парализовали, не ведаю. Одно ясно: и я,
и  Аврамий апеллировали  к  глухарям. Прошибла лишь эмоциональная  встряска,
поддела их,  как  рыбину на  крючок. Это не  дает  мне  покоя.  Наше высокое
руководство на уровне толпы на стадионе. К тому же сильно подвыпившей...
     Через месяц Эли  сообщили, что председатель в Америке, еще через неделю
- у него умирает внук и что лучше всего сейчас не надоедать...
     Спасла  положение  Ревекка,  жена  Аврамия  Шора.  У  рыхлого толстяка,
действительно,  болел  любимый внучек.  Врачи не могли  установить диагноза,
ребенок выплевывал  пищу  и  таял на глазах.  Узнав об этом, Эли посоветовал
председателю пригласить Ревекку, которая, как он  уверял, гений диагностики.
Когда  толстяк увидел как  русский  врач обследует  ребенка: не прикасаясь к
нему, делая возле него  какие-то странные  пассы,  он потребовал, что б  она
немедля ушла из детской комнаты.
     - Шаманы из  Сибирии!  Индийские факиры!  - кричал  он,  решив  что его
попросту надувают. - Здесь не Руссия! Я не идиот Брежнев, чтоб меня дурачить
вашими пассами. Или у вас руки не как у людей?! Покажите мне, если вы что-то
умеете!
     Ревекка попросила его рассыпать на столике сигареты. Подержала над ними
узкую руку. Растопырила пальцы с облупленным маникюром. И сигареты, все, как
одна, поднялись и приткнулись к длинным пальцам Ревекки, как к магниту.
     Председатель  стал  белеть,  покачиваясь  из стороны  в сторону,  затем
сказал покаянно: если она определит, что с внуком, он сделает для нее все.
     И -  сделал... Соседи Эли по этажу ликовали. Эсфирь и Галия всплакнули,
расцеловали Ревекку-спасительницу.  Евсей  Трубашник  принес  два  поллитра,
угощал всех.
     Через  две  недели,  когда  бумаги были  подписаны  и, в  честь  такого
события, уж не только соседи Эли, а вся гостиница, все фомы неверующие, пели
и плясали, как в праздник Симхат Тора, пришла новая бумага. Из той же мэрии.
В  ней  предписывалось  олимовской  "амуте"  выплатить  за  дареный  участок
земельный налог в сумме пять миллионов четыреста тысяч долларов.
     В тот вечер из  окон гостиницы несся  диковатый, полусумасшедший  хохот
нищих  олим,  которых  умилила  уже  одна  эта  непостижимая  цифра  -  пять
миллионов... Миллионов! Долларов! "...Амери-ка-анских!"
     Старик Аврамий с седьмого этажа собрал всех плачущих и нервно хохочущих
женщин на общей кухне, пропахшей капустой  и гороховыми  консервами, объявил
занятие на тему: "Как преодолеть стресс и снять раздражение?" Он разносил по
комнатам  успокаивающие  пилюли,  а  затем  спрашивал соседей  потерянно:  -
Интересуюсь, что теперь будет? Что делать?
     - Купить армейские палатки и уйти в Иудейские горы, -  ответил  Эли. На
нем лица не было.
     Все   эти   месяцы   сдержанный   немногословный   Эли   казался   всем
непрошибаемо-спокойным, уверенным в себе человеком. И вдруг взорвался:
     -  Ненавижу!  -  воскликнул  он  побелевшими  губами.  Аврамий  уточнил
деловито: - "Осьминогов"?
     - Всех!  Всех этих индейцев Ближнего Востока!.. Старика-араба  вчера на
Кинг-Джордже  обыскивали,   как   мальчишку-вора.   Он  терпел,  потерянный,
безмолвный...  К этому привыкли.  Это  здесь  норма  бытия. Теперь дождались
интифады. Интифада -  народное восстание. Могли  б и  предвидеть!.. А  какой
ответ  на  человеческий взрыв?  Китайский!  Беглый  огонь. Евсей прав,  наше
несчастье -  генеральские фуражки.  Не мной замечено,  политика  дело  столь
серьезное, что ее нельзя доверять генералам...
     -  Это  уж  похоже на  политическую  платформу,  -  заметил  Аврамий  с
усмешкой. - Если хотите, на позднее прозрение.
     -  Я  и  в  Москве  националистов  терпеть  не  мог.  Эту   всезнающую,
всепостигшую, извините, шваль!
     Эли не слышал его,  отмахнулся нетерпеливо: -  Гонения,  как и  тюрьма,
людей   не   возвышают,  напротив,  пробуждают   родовое,  зверниое...   Для
националиста нет личности. Все  выведено  за скобки: нравственность, талант,
судьба. Есть  лишь  национальные  задачи. Общий восторг перед  "собственным"
государством. И, извините, светлое будущее... неважно за чей счет. Ненавижу!
Одним  росчерком  пера  обездолили  пять тысяч  семей, и рука  не  дрогнула.
Ненавижу!.. Аврамий взглянул  на Эли внимательно-профессионально. Так глядел
на своих неврастеничных пациентов.  Невольно  вспомнилась ему вспышка  Эли в
городе Араде, когда тот окрестил сионистских вождей средневековыми пиратами.
Подумал настороженно: "В тихом омуте черти водятся..."
     Но наибольшее беспокойство Аврамия  вызвал Саша Казак. Он сжимал кулаки
и нес что-то явно бредовое:
     - Не подохнут  и без  наших пяти миллионов.  Они пишут -  мы строим. Не
будут  же  ломать готовый дом?! Вы не согласны, доктор?..- И вдруг  без тени
улыбки предложил  Эли и  Аврамию написать большую  статью,  под  которой все
подпишутся: <b>"Еврейская ли страна Израиль?!"</b>

        Глава 13. "УГНЕТЕННЫЕ НАРОДЫ, КТО ЭТО?"

     Прошла неделя Вестибюль гостиницы "Sunton"  по-прежнему напоминал ринг,
на  котором накаутированы все до одного. Победителя не  видно -  сделал свое
дело  и  ушел,  а оставшиеся  лежат  бездыханные,  хотя  в  отличие от ринга
поверженные тут не лежали, а сидели в креслах и на диванах, вяло говорили  о
том,  что  здесь  нет  будущего  или  молчали часами.  Большинству  было  за
семьдесят, нескольким - за восемьдесят и каждый раз,  когда Эли видел их, он
проскакивал вестибюль: подступали слезы.
     Сегодня  чувство  сострадания  обострили  израильские  газеты,  которые
завершали  описание стариковских посиделок ернической  нотой: всю жизнь этим
несчастным  твердили  о светлом  будущем, к которому они уверенно шагали под
предводительством  очередного  вождя. Вот,  де,  и сейчас  они  по  привычке
непрерывно глядят  вдаль,  вместо  того,  чтобы  радоваться  теплому  дню  и
солнышку. "Они не виноваты, что родились несчастными!"
     "Кто,  в  самом  деле,  виноват  в том, что  старики  в  прединфарктном
состоянии,  кто?! Советские  вожди, что ли, повинны  в том, что квартиры для
алии  из  СССР не  строили,  а ныне даже израильским  кооперативам  не  дают
строить,  и дома и квартиры обманутых  новичков превращаются  в  коммуналки?
Плуты!" - Эли задержался возле стойки дежурного взглянуть, нет ли ему писем,
краем уха уловил голос старика, читавшего вслух одну из статей:
     "... деды и прадеды, как всегда,  говорили  о будущем чад и домочадцев,
над  головами которых  завис  ныне железный налоговый груз,  способный всех,
кого заденет, раздавить в лепешку."
     "Литературка" - всю жизнь  преследует родная  "Литературка"!  - подумал
он. Казалось,  навсегда ушел  от  нее.  Ан, нет - по пятам  следует!  Те  же
славные приемчики: реалистическое описание чуть-чуть передернуто - добавлено
вымысла, сарказма под видом защиты ("Они не виноваты"), страшна ли трагедия,
коль жертвы комедийные дурачки?!  И,  конечно, ни  слова о  том,  почему все
загнаны в угол, что у  их  губителей есть и имя,  и фамилия. Страна  другая,
широты иные, газеты непохожие, а все та же позорная "Литературка".
     В  углу, отдельной  группкой, печалились пожилые женщины и  их близкие,
озиравшиеся то пугливо, затравленно, то отсутствующими, слепыми глазами: про
них  говорили,  что  они днюют и ночуют в  советском  консульстве,  просятся
обратно.  Снова  прозвучал  чей-то старческий фальцет,  и  у  Эли похолодела
спина:  не часто  приходилось слышать, как  одни несчастные  издеваются  над
другими.
     - Вы там свою пенсию просите  назад! Зачем обчистили вас, патриотов?  -
верещал,  не  без яда в голосе один из сидевших.  Очень  удивился вестибюль,
узнав, что седьмой этаж гуляет. Вина туда  пронесли несколько бутылок и даже
израильский коньяк  " три топорика", - углядел кто-то горлышко, торчавшее из
кармана  истертой  кожаной куртки Эли. Что за веселье, на  чьи  гроши? Уж не
кооперативные ли? Плакали наши денежки!
     Дверь и  комнату Эли была  открыта, внутри  составляли два сохнутовских
стола  из пластика,  на  которых тут же появились бутылки и  домашний пирог:
полузабытый праздничный запах свежепеченого теста волнующе плыл по коридору,
забивая  устоявшийся запах подгорелой  молочной каши. Уборщики  и  их соседи
праздновали  отъезд своего коллеги по метле доктора Эсфири Ароновны, которой
пришло  приглашение  на   работу  в  медицинский   исследовательский  центр,
расположенный в штате Мериленд. Саша  отыскал этот штат на карте. Оказалось,
почти  рядом  с Белым  Домом. Эсфирь приняла известие спокойно.  Ее длинное,
величественное лицо  выражало  озабоченность:  как  перевозить  через  океан
девяностолетнюю мать, не  подымавшуюся с постели? Организовывал  "отвальную"
старик Аврамий. Дело это, надо сказать,  было нелегким:  в комнате Эсфири  -
точно госпиталь,  у профессора -  тем более, да и теснотища, у Саши Казака -
соседушка, богоданный Эмик в запое. Остановились на Эли: его Галия известная
кулинарка.
     С утра  Эсфирь  перебралась  к  Эли,  принимала  поздравления.  Каждому
визитеру Эли наливал чарочку, конца им не было, визитерам. Удача в гостинице
"Sunton" была столь  редким  гостем,  что многие появлялись лишь затем, чтоб
взглянуть на  американский вызов  Эсфири - сверкающую  жар-птицу из  сказки,
которой бредили годами.
     Часам к десяти приехала из Иерусалима "пташка", опять привезла кошерную
еду  и фрукты  для Саши. "Пташка", казалось, всегда находилась в приподнятом
настроении, а тут пришла в полный восторг, кинулась обнимать  Эсфирь. Видела
ее,  кажется,  впервые,   тем  не  менее,  восторг  гостьи  был   искренним.
"Освободилась!  - повторяла она, не уточняя,  от чего именно:  от метлы,  от
бивуачной жизни, от Израиля? - Освободилась!" - В выпуклых птичьих глазах ее
сверкнули слезы.
     "Пташка" потребовала,  чтоб Саша достал магнитофончик и крутил  музыку:
праздник ведь общий! Эсфирь минут двадцать терпела новейшее  увлечение Саши,
а  потом шепнула:  -  Сашок,  пожалуйста, выключи  свою камнедробилку. - Она
подняла  тост за  Эли  и  Сашу,  детей  самой несчастной на свете российской
интеллигенции,  наполовину вырезанной, оклеветанной и  изгнанной. Произнесла
спич в их честь, а в конце вдруг всплакнула, воскликнув:  - Ребятки мои, что
же мне с вами делать? Напишите мне, как и что, пожалуйста.
     Саша  признался,  что  его  мучает.  Раз  Эсфирь  уезжает,  значит  тот
мимолетный Сэм из "Нью-Йорк  Таймс" оказался порядочным человеком,  он помог
Эсфири. Почему же нет статьи в газете? Они и ждать отчаялись!
     Эсфирь, прижав ладони к горевшим щекам, пояснила: неизвестно, кто помог
- "резюме" было разослано ею веером в несколько стран.
     - Допустим, это дело рук того паренька,  которого я, к стыду своему, не
пожелала видеть. Он захотел и сделал: ни в чем не задел сильных мира сего. А
статья о бедах русского  еврейства в Израиле дело отнюдь не частное: сколько
бесстыжих влиятельных рож пришли бы в "благородное негодование" на человека,
посмевшего утверждать, что Израиль выбрасывает на  помойку еврейские  мозги?
Зачем им такая правда?! Тут Сэм писал, да не Сэм решал.
     Разъяснения   Эсфири   вызвали   целый   поток   воспоминаний   Эли   о
"доисторической родине", где одни писали, а совсем другие решали.  "И  все ж
можно было остаться человеком, Чего-то добиться," -завершил Эли грустно.
     Пустые бутылки  отставили  в  сторону  и стали думать, как жить дальше?
Ведь только на то, чтоб их "амуте" разрешили строить, ушел без малого год. А
теперь что делать?
     Аврамий  предложил свой  план. По  неискоренимой привычке, усвоенной на
своей кафедре  и  ученых  советах,  он встал, затем,  усмехнувшись, сел  и -
поднял руку.
     - Мы, свеженькие русские евреи в Израиле,  - извините мой торжественный
глагол, - посланники, наконец,  проклюнувшейся на  Руси гласности.  Так вот,
надо вывести  Израиль за скобки. Именно об  этом твердил Дов, а мы  тогда не
понимали, не дозрели... - Он  плеснул  в  крошечную рюмочку  остатки  водки,
опокинул, не морщась, заел хлебцем.  - Что я имею  в виду, дорогие собратья?
Надо привлечь к нашему безнадежному делу всех тех, о ком шумел мир, кто дает
интервью  во  все  газеты  земного шара  чуть  не  каждую  неделю.  Если они
проникнутся  нашими  бедами,  расскажут  о  них,  пусть  хоть  вскользь,  мы
прорвемся через любое  осминожье  и  блокаду.  Итак, я за глас  вопиющего  в
пустыне!
     Стали вспоминать, кто в Израиле попал в перекрестье прожекторов и виден
отовсюду. Сошлись на том, что это, прежде всего, двое бывших советских зеков
- Ида Нудель и  Натан Щаранский. "Пташка" предложила добавить к ним и Володю
Слепака.
     Ни Эли, ни Саша о нем не слышали. "Пташка" бросила им в  сердцах,  чтоб
не придуривались: о Слепаке не слышали  только эскимосы и папуасы: Володичка
- душа  человек, идеалист  высшей пробы, которого семнадцать лет  держали  в
отказе. В сное время, он поднял на отъезд грузинских евреев.
     - А-а! - с иронией протянул Эли. - Это чистая правда: недавно слышал от
одного грузинского еврея: "Мы были тогда такие слепаки!"
     - Поверим и проверим!-  заключил Эли и  внес  Владимира Слепака в  свой
список.
     Обидевшаяся "пташка" заявила, что  она хорошо знает Иду Нудель и,  если
ребята не против, она  созвонится с ней и даже отвезет к  Иде, поскольку  та
живет у черта на рогах.
     На  том и лорешили.  К концу месяца, в  коротенький,  промозглый зимний
день,  "пташка" прикатила на старой дребезжащей "Субаре"  с помятым бампером
и,  посадив  Сашу  рядом,  а  Эли  сзади,  завертелась  по улочкам  Бат-Яма,
выкатилась на  автостраду  Тель-Авив -  Иерусалим.  Моросил  дождик,  стекла
запотели. Эли думал о своем: Енчику следовало бы  купить в рассрочку детскую
энциклопедию, развесить картины Галии на крючки, которые можно не забивать в
стену. И ни  у кого не  спрашивать, - можно, нельзя  ли?  Прилепить крючки и
все!..
     Длинные, с проседью волосы "пташки", выброшенные поверх кожаной куртки,
ветер трепал перед глазами Эли.  Он подумал вдруг,  что самое  время  задать
Руфи  и  давно  тревоживший  его   вопрос.  Он  хотел  спросить  какого-либо
израильтянина,  -  не  сабру,  а  "ватика",  старожила, - как  и  когда  тот
почувствовал себя в Израиле,  будто в родном  доме? Через сколько лет пришло
это чувство, которое к нему, Элиезеру, увы, так пока и не явилось? Что нужно
пережить, чтоб проснуться однажды израильтянином? Слиться каплей  с массами,
как требовал Владимир Владимирович, поставивший, увы, не на ту лошадь?..
     Дорога  была,  как стрела. "Пташка" пролетала ее сотни, если не  тысячи
раз.  Рулежка  легкая:  машин  мало.  Самое  время  тронуть  больное  место,
почесать, где чешется.
     Выслушав Эли, "пташка" молчала столько времени, что он решил, вообще не
ответит: проигнорировала  бестактный  вопрос, это, извини,  глубоко  личное,
неприкасаемое, - "прайвеси", как говорит английский мир. Но нет, поглядела в
заднее зеркальце на притихшего, вроде чем-то пристыженного Эли, и заговорила
в своей обычной манере:
     - Вы что решили, я  больная на голову и  об этом не думала?! Очень даже
думала. Вам интересно - скажу! Я из  Польши,  которая по жидоморству  всегда
была впереди планеты всей. А  когда ваш Брежнев превратил ее  и свое опытное
жидоморское поле и всех евреев погнали в  три шеи, кикой я могла прибежать в
Израиль - когда зад болит, а в  голове ветер? Ясно стихийной сионисткой. Тут
Дов вернулся с войны на костыле, и я стала понимать,  с их вечной мясорубкой
мне  не по  пути, пусть они сгорят  со своими "изЬмами"!  Теперь,  извините,
сделаю  в рассказе пропуск  на пятнадцать  лет. Родила я троих, то-се; когда
рассталась с  Довом, нашла  работу  в библиотеке  бершевского колледжа.  Это
колледж  младших  инженеров.  Книг мало,  всем не  хватает, начались  споры,
склоки. Меня обвинили, что у меня есть любимчики,  которым я оставляю книги.
Это чистая правда, любимчики  имелись. Кто они были, мои любимчики? Евреи из
Марокко  и  Йемена,  -  седьмые,  десятые  в  своих  нищих  семьях,  смуглые
прелестные мальчишки.  Прелестные  и своей открытостью и тем, как рвались  к
учебе, голодая, без обуви, в обносках, - как пробивались. Когда изгнали шаха
Ирана, оттуда хлынула молодежь. Утверждали, разная, но в  колледж  пришла  -
замечательная. Самая  жлобская публика приехала  из  вашего  СэСэРэ,  но  не
иОAнЛЫебАXAАAСОAЯЛбСйЛбСРXAвAэЗА\A╖кXAЙЛбщЩЬBA┐ЛггнЛбЛЩЭЫЫчКXAХбСХЧСЕчКXлзНКAЫСкAГчЧРAеЭЧщХЬAйбБЫнзПцX@ZAгЯЛгСЕчКAНСЙХРAСОAНСбЫЭЗЬAПБлЭЧзгещюXЕбЭЙКA⌡СннцXAбБПЗЭЕБбСЕБЕсСКAгЬAЕгЛЩРAгХЕЭПшAПзГц\\\AёБсАXAЕЭПщЩРAБЯЛЧщгСЪXЙБТA"ЧРB\\A╔БФAЕЭдXAХбЭЩКAЧэГСЩпСХЭДAюAЭЯЛХБЧАAзЗЫЛеЛЫЫчКAЫБнСР\A╬AЕЛЙшСОAгЭнСБЧСгеСпЛгХЭТAЯЭЧщсРXAЩзгЭбАAДAЩЭЛТAЗЭЧЭЕКAЫБЕБЧЭШ\A∙еЬAыеРAзЗЫЛеЛЫЫчК~ЯЭСгХБЧАXAЫБсЧА@ZAГЛЙзСЫц\A█СЕздAДAсБебБкXAГЛОAЙзсАAРAгеСбБЧщЫЭЗЬAЯЭбЭсХА\(tm)ЛЫюAЯбСзпСЧРXAФAзЗЫЛеЛЫЫчШAЫБЙЬAЭеЫЭгСещгюAвAзЕБНЛЫСЛШXAЙЛЧБешAСШ@разные
послабления, скидки. Был  и араб любимчик,  родившийся  в  Хайфе...  Но  вот
началась  эта идиотская  ливанская  война,  колледж  опустел.  Остались одни
девчонки, бедуины и арабы. Израильтяне ушли в первый день на фронт. На шабат
некоторых из  них отпускали  домой, и они  из Ливана приезжали в Бершеву.  В
пятницу  библиотека закрывалась  в  полдень.  Они должны были  примчаться до
двенадцати, чтобы получить  книги. Вбегали измученные,  мокрые, с автоматами
на шее, и - за учебники: для сдачи  очередного  зачета у  них была лишь одна
ночь. А утром снова в Ливан. Они  не  знали,  останутся ли в  живых, тем  не
менее каждую пятницу врываясь ко мне, начинали такой разговор:
     - Руфь, дай мне учебник!
     - Пожалуйста! Правда, я обещала  его Моше, но он не пришел и, возможно,
не придет. Возьми!
     -  Нет!- говорил  мальчик.  -  А  вдруг его  отпустят. Ты ему обещала -
оставь для него.
     - Но ты-то уже здесь. Возьми учебник!
     - Нет, раз ты обещала Моше, я взять не могу. Может быть, его отпустят.
     "Это, Эли, одно  из самых моих  больших потрясений. И  ведь  это сплошь
Африка!..  Прибегает как-то один из таких  ребят,  рассказывает,  как  погиб
генерал Акути, общий любимец. Мальчик этот был рядом - осколок мины врезался
в  приклад его  винтовки.  Вижу, в самом  деле, приклад  выщерблен,  разбит.
Поодаль  стоит ваш,  из СэСэ-Ре. Повторяет  сволочным тоном пущенный  кем-то
слух: "Знаем-знаем, как он погиб. На пути оказалась брошенная богатая вилла,
и  он пошел  взглянуть,  что там  плохо  лежит..." Мальчик-марокканец кричит
исступленно: "Ложь! Ложь!" И в слезы.
     Все  это происходит на глазах моего  угнетенного любимчика-бедуина.  Он
тоже стоит в очереди, за учебником. Вижу, все эти трагические истории ему до
лампочки,  и  на  дух  не нужны, получил  он учебник и  исчез...  Ребята,  я
рассказываю то,  что  пережила.  Это  здесь  не принято. Вам  скучно?  Ешьте
апельсины! Берите банан! И вот тут все перевернулась  во мне. Что,  в  самом
деле, происходит? Почему бедуин, который здесь родился, вырос, а теперь его,
сволочугу, учат в колледже, почему наши судьбы для него не интересны? Просто
это не его жизнь. Для бедуинов нет границ  и правительств, кочуют, где хотят
по  всему  Аравийскому  полуострову.  Мы,  цивилизованные  идиоты,  для  них
угнетенные народы. И, скажу вам, Эли, скорее всего. Он -таки прав! А я прячу
для него, свободного, как ветер, учебники, за которыми охотятся несвободные!
С этого момента у меня и начался  роман  с Израилем, который продолжается до
сих пор...  Ответила на ваш вопрос, Эли?.. Правильно, лишь отчасти,  светлая
вы  голова.  Дов говорит, полуправда  - главная ложь! Начался  мой  роман со
страной Израиль, а не с государством Израиль. С "эрецем",  а не с "мединой".
"Медина" - государство, "Эрец" же  - страна, это две  большие  разницы,  как
говорят одесситы. "Медина" у  нас сильно больная на голову, поганая по  всем
статьям. Мне  такое различие  меж прекрасным "эрецем"  и  дубовой  "мединой"
ножом по сердцу. Почему так? Хотите, скажу?.. У вас в СеСеРе такого не было,
а  в  еврейской  Польше,  да  в  Прибалтике  существовало  до  войны детское
сионистское движение по  имени "бейтар". У детей была  форма  с погонами. На
погонах библейский Израиль. Ба-альшой! Наши теперешние наполеоны  как раз  и
были  тогда бейтаровцами  в коротких штанцах,  с детскими погонами. Бегали с
палками  друг  за  другом.  Теперь  детские  игры,  сами  видите,  стали  их
политикой.  Ба-альшой политикой,  государственной.  "Территории  в  обмен на
мир?" - ни пяди! Люди гибнут, а бейтаровцы не  чешутся: как были детишками с
палками, так  и остались,  суки моржовые!  Какие деньжищи нужны для их игр?!
Миллиарды долларов идут на  олим со всего света,  это для вас, что ли? - как
бы  ни  так! Вы  эти дензнаки  в руках подержите, и все! уйдут они  хозяевам
домов  и квартир.  "Медина" подкупает  своих избирателей. Вот что придумали,
хитрюги! Потому строить жилье им без надобности. Тут, скажу вам. Корень моих
расхождений с Довом. Он говорит  о "медине" - Дура ничего не предвидела. А я
говорю  -  мерзавка,  хитронанка  базарная!  Шимона  Переса  кто  только  не
предупреждал:  вот-вот хлынет еврейская волна,  а он плечами пожимал: "Ну, и
что!  Объявим военное  положение". В чем  они  преуспели, эти спинозы, так в
жмотничестве.  Ни в одной стране  не грабят нищих, только  у  нас. Помню, мы
только приехали, в Сохнуте выдали нам ведро, а в нем полный набор: кастрюля,
чайник,  метелка, совок. На каждого сохнутовская кровать  с  матрацем, новым
бельем   и   одеялом  из   искусственного   пуха.  Подушка  невесомая,  стол
великолепный, стул мягкий. Не  улыбайтесь. Для вас, мужиков, все это - тьфу!
А  нам семью  строить.  Все  помню! Как привезли  этот набор запечатанным, в
плотной бумаге. С  него  дом начался!...  Теперь такой комплект дают?  Держи
карман  шире! Можно  купить  за  триста шекелей, если звенит в кармане, не в
долг,  как многое  другое, а деньги на бочку! Крохоборство  власти  заразней
чумы. Теперь пол-Израиля жмотничает, хуже некуда. Не верите? Вас, свежачков,
обдуривают  все,  кому не  лень:  шоферня, маклеры,  хозяйчики.  Израильтяне
теперь  вообще друг другу на слово не верят. Все должно быть зафиксировано в
"хозе",  у нотариуса, все до копейки. Меня, помню, это  поразило. Я спросила
квартирную хозяйку-сабру:  почему?  Она  мне  в ответ: "Кахаби Исраэль",  то
есть, так повелось в Исраэле.  Господи боже, какие разные люди тут рядышком!
Мои замечательные  чижики  из бершевского  колледжа,  мои  нынешние  соседи,
которые  покупают  горы продуктов  и  забивают  новичкам  холодильники, чтоб
наелась,  наконец,  Россия  несчастная! И  тут же, в  одном и том же городе,
жмоты сказочные - из Сохнута, из  олимовского банка  "Идуд", который в  Лоде
списочек полицейскому подает: не расплатился за  ведро с веником - не видать
тебе  заграницы!.. В Израиле все есть.  И каждый, кто тут  живет, страну эту
выстрадал.  Никому не  далась просто так. Ты не  подох, так дети под пулями.
Всем тяжело.  Сионистам  тяжелее,  чем  другим.  Они  уезжают из  "эреца"  с
разбитым сердцем. В этой стране много легче тем, кто ее губит. Холуям! Холуи
- они же главные предатели! Этих я бы задушила собственными руками. Именно в
тот час,  Эли, когда  поняла, что у меня  есть на  это  моральное  право,  я
перестала  быть  галутной  еврейкой и  стала  израильтянкой.  Теперь, Эли, я
ответила на твой вопрос полностью... Что, Сашенька? Что делать? Милые  мои -
не знаю... - "Пташка" притормозила и начала съезжать  у Латруна  -  разбитой
иорданской казармы - с автострады.
     - Налево  на  арабскую  Рамаллу,  -  объявила  "пташка",  -  направо  в
израильскую глубинку. Берите еще по апельсину. Не лезет, прячьте про запас!
     В израильскую "глубинку" ехали целых пятнадцать  минут, потом на крутом
повороте увидели  железную  стрелку "Кармел-Исеф".  Поселок  Кирмел-Исеф,  в
котором жила Ида Нудель, придумал человек талантливый.  На большом холме, на
обоих его отрогах, раскинулся он карминными крышами,  как птица. Взлетели на
машине повыше, оказалось не туда.  Вокруг никого. Саша выскочил из  кабинки,
крикнул:  "Я   сейчас!"  и  побежал  наверх.   Зимние  ветры   туляли  здесь
необузданно, но он спешил и не чувствовал холода. Оглянулся, - задохнулся от
увиденного.
     Израиль вообще красив, а тут -  сказка. Холмистая, сочно  зеленая земля
проглядывалась до Средиземного моря, хотя до него отсюда идти и идти... Море
было горизонтом. Медленно  уплывали темные  облака,  и оно сверкнуло вдруг в
розовой дымке, как сабля, выхваченная из ножен. К морю  стекались по склонам
поля,  леса и  цветные  пятна  далеких красных  крыш. Саша  замахал  руками,
позвал:
     - Идите сюда!.. Вы что, каменные? - обиженно прокричал он, скользя вниз
по сырой пахучей траве.
     "Пташка" захохотала: - Мы  не каменные,  мы старые! Что хмыкаешь носом?
Знаешь при  ком я родилась? При Сталине!  Он подох, а н наоборот: природа не
терпит пустоты. А Эли, наверное, при Ленине родился.
     - При Рамзесе втором, - уязвленно поправил Эли. - Боже, какие дома!
     Было от чего Бога  вспомнить! Каждый  дом, как  жемчужина. И  каждый на
свой лад. Один -  двухэтажной  башенкой,  не дом - шахматная тура. Другой  в
балконах, как ожерельях. Двумя ярусами балконы со всех сторон.
     Сахарно-белый дом с карминной крышей, в котором  жила  Ида Нудель,  был
окружен  тоненькими, недавно  посаженными  деревцами и походил на  терем  из
русской сказки. Окна, правда, современные, широкие,  слепящие от восходящего
солнца.  Забор тоже  современный  -  сплошной,  номенклатурный. -  Бр-р... -
недовольно буркнул Эли. Калитка не запиралась. Это его примирило с домом.
     Ида  в легком  белом  платье  и  вязаной кофте, наброшенной  на  плечи,
выглянула  на балкон.  Ветер  распушил  ее  седеющие волосы. Она  присела на
баллюстрадку, как в женское седло,  боком. Подняла  руку, приветствуя гостей
жестом полководца, осматривающего свои войска.
     - Жанна д'Арк!- шепнул Эли весело. - С ней я иду на баррикады!
     -  Жанна,   как   Америка?-   "Пташка"  оговорилась.   Встретившись   с
недоумевающим  взглядом Иды, в досаде ткнула Эли кулаком в спину: доведут до
греха!
     Накрыли на стол, Ида принялась рассказывать  о своей очередной поездке,
из которой вернулась только что.
     -  В  Балтиморе  чуть стены не  разнесли,  такое  началось. Я  сказала:
"Израильское правительство, которое сейчас у власти, самое посредственное за
сорок  три года существования страны. Это  наказание народу за то, что он не
приехал  и  не  едет в  Израиль..." В одних  общинах крики протеста,  другие
подымаются во весь рост и аплодируют... Кому чай,  кому кофе? Представляете,
как меня встретили тут представители этого самого посредственного?..
     - Слушай, Ида! Как тебя еще не убили за твой язык?
     Ида усмехнулась  горделиво: - Я  прибыла два года назад с нимбом, разве
не помнишь?  Меня вызволяли пятнадцать лет  все газеты. На улицах Тель-Авива
мне кричали: "Ида, анахну итах!" - Ида, мы  с тобой! -  Те,  кто считал, что
теперь  мой  черед  платить,  искали во  мне слабину,  придвигали  партийное
кресло. Я отвечала, что у меня  нет политического честолюбия, с какой  стати
мне быть чьей-то бубой, куклой?! Достаточно того имени, которое у меня есть.
Я давала интервью всем, кто хотел меня выслушать. Я увидела, что израильские
власти не хотят алии из России. Считали, коль Америку для русского еврейства
закрыли, евреи  останутся  в  России.  Бизнесмены  позволяли  себе  заявлять
публично:  "Лучше  возьму араба, чем русского!" Год назад, и я, и Менделевич
вцепились    в    глотку   Симхе    Диницу,сохнутовскому    боссу:    Приняв
один-единственный самолет с советскими евреями, он заявил прессе, что теперь
идет спать с чистой совестью.
     - Симха, ты знаешь, что не выводишь евреев из  России, и я знаю, что ты
не  выводишь,  -  сказала  я ему. - И в один  из дней  мы  будем в Багаце, -
Верховном суде справедливости.
     Ох, как они боятся, что  придется отвечать. Потому затаптывают каждого,
кто выносит сор  из избы. Как только бросаешь им перчатку,  туг же читаешь о
себе гадости... У, холодные гиены! Если б я была  зависимой, кто знает,  как
повернулась бы моя судьба! Счастье,  что здесь семья сестры, они поддержали.
Когда строили эту виллу, взяли  меня в пай. Если б не они!..  Смотрите,  как
здесь всех  переломали.  Нет, этого  им никто не простит! Я бы хотела, чтобы
презрение к ним было выражено в демократических и цивилизованных  формах. Не
так, как в Румынии!.. -  Ида начала  излагать свои  взгляды на экономические
беды Израиля. Эли нетерпеливо взглянул на часы.
     -  Дорогая  наша  Жанна  д'Арк!  -  с  улыбкой   воскликнула  "Пташка":
понравилась ей, видно, собственная обмолвка. - Бессмысленно  взывать к  тем,
кому  все  на  свете  "ло  ихпатли",  все до лампочки. Давай  соберем старых
израильтян не  безразличных... Есть  такое движение? "Не  ло ихпатлики"? Где
они скрываются?  Соберем, и  пусть  люди  скажут,  что же  делать, чтобы  не
пропасть нам  с этим самым говенным правительством  в  истории Израиля. Ты и
там скажешь речь. Заметано?... А теперь слово твоим гостям, не  возражаешь?-
Она повернулась к Саше, излагай, мол.
     Саша зарделся, сказал:  - У нас у  всех, Ида, скромное желание. Жить  в
таком же доме, как у тебя.
     Эли захохотал. Потом встал и, пока Саша подробно излагал их хождения по
мукам,  обошел  комнаты,   оценивая  как  инженер-строитель  эту  простую  и
прекрасную виллу.  Большие  и  широченные  балконы  смотрелись,  как  горные
уступы. Гранитный  пол украшал  цветной бордюр.  Пологие каменные  лестницы,
выполненные сверхдобротно.  Уж и забыл, когда видел такую работу. Вернулся к
столу и сел, прислушался.
     -Я же не государственное учреждение, - Ида пожала плечами. - Как я могу
подействовать  на городскую мэрию? Им  хоть  кол на голове теши.  Конечно, в
следующем интервью  я  могу  привести  ваш  случай,  как  характерный пример
болванизма  наших  правителей,  но результат...  - Она говорила  устало, без
всякого интереса к новой докуке, и Саша, воскликнул, всплеснув руками:
     - Ида, дорогая,  приходите  в наш отель! Вы  увидите тех,  кто на грани
слома.  Возвращенцев  в Союз.  Одинокую девчонку с ребенком, покушавшуюся на
самоубийство.   Людей   отчаявшихся,   раздавленных...  Вы   не   останетесь
безучастной - я верю! Встретьтесь с ними!
     - С русскими? - переспросила Ида холодно. - Я с ними, признаться, почти
не общаюсь... Я настолько перенасыщена болью в  родимом Союзе, что больше не
смогу ее вопринимать: это меня разрушит.
     И "пташка",  и  Саша  ошарашенно молчали.  Эли  коснулся сашиной  руки:
спокойно, брат, В воздухе повисла неловкость, и Ида добавила торопливо:
     - Ищите независимую организацию, друзья. Со связями, с  деньгами. Идите
в  Форум,  к Щаранскому. Или, знаете куда?  В "Джойнт"! Он  с Сохнутом,  как
собака с кошкой. "Джойнт" - реальный шанс. Не теряйте времени!
     Саша  усмехнулся  невесело: -  Сходим, пожалуй. У нас огромный  опыт  -
обивать пороги...


        Глава 14. ФОРУМ ЩАРАНСКОГО.

     Когда  Ида  Нудель  произнесла  слово "Джойнт",  Эли вздрогнул. Как  не
вздрогнуть? Вся жизнь пошла наперекосяк из-за этого слова. Во всяком случае,
так думал много лет...
     Эли увезли из блокадного Ленинграда, ему только два года исполнилось. С
биркой на груди. До  восемнадцати считался  детдомовским русским ребенком по
имени  Толя.  Когда  его усыновили и  увезли  в Австралию,  он  уже  не  был
несмышленышем. Знал, где-то остались отец и мать, которые, как ему объявили,
его не искали. Едва исполнилось восемнадцать, он отправился в Ленинград. Год
ходил по улицам, по набережной Мойки. "Мойка" - единственное слово на бирке,
которое с  годами не выцвело. Из дома в  дом ходил, пока  незнакомая  тетка,
сестра  отца,  как  выяснилось,  не  вскричала:  "Господи,  копия   Еня!"  И
заплакала, запричитала по-украински:  - "Рудый,  нис  в конопушках.  Нашлась
дытына!"
     Теперь   это   кажется   неправдоподобным,   но  тогда,  в   хрущевские
пятидесятые,  Эли воспринял Россию, как волю вольную.  Она казалась такой  -
после советской посольской колонии, где жили, как пауки в банке, донося друг
на  друга и подглядывая даже за  детьми, которым  то и дело внушали,  о  чем
можно  говорить, а о чем  - смерти подобно. Отзовут! Отзыва в незнакомую ему
Россию почему-то  все боялись, как  огня. А вот он  - нет!.. Тут только,  на
Мойке,  узнал: мать на  Пискаревском кладбище,  умерла  в блокаду от голода,
отец погиб в  тюрьме, как  "агент  Джойнта".  Что  такое "Джойнт", тетка  не
ведала. Эли взялся  за газеты тех лет. С  трудом достал, не хотели выдавать.
Прочел на  пожелтелых страницах: С.  М. Михоэлс -  "агент Джойнта",  главный
хирург "Боткинской" Шимелиович - "агент  Джойнта". И  пошло-поехало, по всем
городам и весям. Отец был главным хирургом районной больницы, ну, и он стал,
конечно, "агентом Джойнта". Как кричал  на Эли военный  комиссар, когда  тот
переправил  в  своем  личном  деле,  в графе  национальность,  "русский"  на
"еврей"!
     Позднее почти забылось и незнакомое иностранное  слово, и весь кровавый
антисемитский бред тех лет, который, казалось, никакого  отношения к нему не
имел. И  вдруг  нате вам - опять "Джойнт"...  За  окном тарахтящей  "Субары"
темно. Мелькавшие фонари усыпляли. Потом стали раздражать, как  будто кто-то
нажимал одну и ту  же рояльную клавишу,  вызывая беззвучные желтые всплески.
Покружатся   светляками  поселки  на   склонах  Иудейских  гор,  и  -  снова
непроглядная темень.
     - Чего это вы затихли, молодцы? - спросила  "пташка" устало. - Включить
магнитофон?  У меня Эдит Пиаф, Ван Клиберн, Чайковский. Кого хотите? Ответом
было молчание.
     - Ну, хоть сыграйте  в свои стихи! А то я засну за рулем. И Эли с Сашей
начали  игру, которая родилась в  приемных  израильских мисрадов,  когда они
часами дожидались приема у начальства. Игра называлась "Стихи минуты". Какое
у тебя  настроение в  эту  минуту  -  такие  и строфы.  Саша кашлянул, начал
грустно - с Бялика:
     <i>"Рождены под кнутом и бичом вскормлены.</i>
     <i>Что им боль, что им стыд, кроме боли спины..."</i>
     Эли  встревожился:  нет-нет,  для мрака оснований нет! И  он  подхватил
веселым и чуть дурашливым тоном строфы из своего любимого Олейникова:
     <i>"Маленькая рыбка, молодой карась.</i>
     <i>Где твоя улыбка, что была вчерась?"</i>
     "Пташка"  захлопала  в  ладоши:  Олейников  ей  понравился.  Эли  ткнул
испуганно в кожаную спину: руль держи!  Она развеселилась, не поддержать  ее
было невозможно. Саша и Эли обменивались  строфами до самого  Иерусалима, до
дома  "пташки", где им  предложили  переночевать.  Саша  оживился,  принялся
досаждать Эли строфами из его же репертуара:
     <i>"Когда ему выдали сахар и мыло,</i>
     <i>он стал домогаться селедки с крупой.</i>
     <i>Типичная пошлость царила</i>
     <i>в его голове небольшой."</i>
     Выбираясь  из  "Субары",  "Пташка"  воскликнула:  -  С  вами  поездишь,
Университет кончишь!
     Утром  Эли и  Саша отправились в иерусалимский  "Джойнт".  Их встретила
интеллигентная женщина  лет под сорок, на сносях, одетая чисто и старомодно.
Юбка   плиссированная,   блузка  с   воротничком  из   голландских   кружев.
Представилась Фирой из Риги. О чем бы ни шла речь, с полного, в коричневатых
пятнах  лица  Фиры  не  сходила   горделивая  улыбка   беременной,   которая
прислушивается  более  к  себе,  чем  к посетителю.  Движения  у  Фиры  были
округлые,  плавные,  даже медлительные. Впрочем, медлительность ее оказалась
кажущейся.  Една выслушав Эли, развернувшего перед  ней планы строительства,
она вскочила, заговорила с азартом.  Выяснилось, у Джойнта сейчас пообще нет
программы работы в Израиле: Джойнт израильтянами не занимался. А у Эли целая
программа, заманчивая и реальная.
     - Умна,  как  бес,  -  заключил Саша, когда  они  ушли от  <b>Фиры,</b> -  все
схватила на лету. И сердце есть. Тут что-нибудь, да получится...
     Не прошло и двух  недель,  в  Израиль прилетел вице-президент "Джойнта"
Майкл  Шнейдер,  веселый  человек,  а  за  ним и  сам  президент, подтянутая
светская дама с артистическими жестами. "Си-ильвия, - пропела  она. - Зовите
меня просто Сильвия".
     Для  разговора с  Эли  и Сашей  они выделили  семь минут,  а беседовали
четыре  часа - Сильвия поручила Майклу связаться  с шестью  самыми  богатыми
евреями мира, пусть поддержат.
     - Чайник засвистел, -  сказал Эли с опасливой радостью. - Если б  еще и
чайку дали!
     Хорошо  свистел чайник!  "Джойнт"  снял  для  олимовской  "амуты" целый
коридор, который, вероятно, не  ремонтировали со времен английского мандата.
Зато  в  самом сердце Тель-Авива,  у забора Центральной  автобусной станции,
"Тахана мерказит", как ее называют израильтяне.
     Вокруг шумная толчея, автобусная копоть, грязь, но дареному коню в зубы
не смотрят.  На  зарплату  Эли  денег,  правда, не  дали  (Саша,  получавший
полставки в  Ешиве, считал себя по-королевски богатым), но  обещали взять на
свой счет бухгалтера и адвоката, - и на том спасибо!
     Голубой  мечтой  Фиры  было  провести музыкальный  фестиваль для  "всех
народов  из России",  чтобы  хоть  как-то  ободрить  их. И  -  обязательно!-
выставку детских рисунков. Строительство  - долгая песня. А это можно сразу.
Согласны?
     Она позвонила за  океан и выписала Эли  чек на десять тысяч  шекелей. -
Для фестиваля этого мало,  понимаю, -  посочувствовала  она.  - Свяжитесь  с
Сионистским форумом Щаранского и сыграйте свой  ноктюрн бравурно,  в  четыре
руки.
     Чего Эли не хотелось, так это  звонить  Щаранскому,  знаменитому узнику
Сиона. И  вот почему:  к Натану пытались пробиться чуть ли не все олим из их
гостиницы.  Они и поведали остальным, что Щаранский нанял секретаршу, так ее
и  этак!  которая по-русски ни  в  зуб ногой.  Говорить с ней надо  либо  на
иврите,  либо  по-английски. "Встать  во  главе русского  еврейства и нанять
секретаршу, которая  по русски ни гу-гуни?!  - бухтел отель"Sunton",  отроду
иностранных языков не ведавший. - Да как она нас поймет?! "Тюремный орелик!"
Куда летит? В какую сторону? Иезуит!"
     Эли общее недовольство разделял. Когда же перебрался в собственный офис
и  суета вокруг него поутихла, все  же  набрал номер Форума.  Саша, стоявший
рядом, выхватил  трубку у  Эли, попросил соединить  его  с Натаном Щаранским
вначале по-французски, затем по-немецки и на древнелитовском.
     - Как, вы и на этом не говорите?! - удивился Саша очень натурально. - А
по-русски? Тоже?! Как же с вами общаться нормальному олиму?!
     -  Хватит мальчишничать! -  Эли  отобрал у  Саши  трубку  и с  властным
напором, по-английски, попросил соединить его с Натаном Щаранским.
     У Щаранского  был  звучный пионерский  голос,  который  увял, едва  Эли
произнес слово "амута". Для толковища он выделил одного из своих помощников,
которого  Дов   почему-то  называл  "Вороном".  Разговор  был  краток.   Эли
подготовил афишу фестиваля,  завез ее  к немногословному и,  как показалось,
деловитому "Ворону". Тот брезгливо отодвинул афишу.
     - Ваша "амута" ни  к чему, - заключил он. - Кто вы  такие? Вас никто не
знает. На фронтоне поместить броско: сионистский форум проводит фестиваль, и
- все! - В конце-концов, "Ворон" согласился,  чтобы на афише рядом с Форумом
значился  "Джойнт", а более никаких  названий и  имен не  приводилось. - Вам
понятно?!
     Голубая  мечта  Фиры осуществилась в  Луна-парке.  Представителей  всех
народов, правда, не было,  но детишек из России - не протолкнуться. Карусель
бесплатно, ослики  на  прокат  бесплатно.  Денег "Джойнта"  хватило  даже на
воздушные шарики, которые  вручались  каждому малышу.  Радости  много, но  и
огорчений  хватало:  детей, у  которых не было  приглашения от "Сионистского
Форума", в автобусы не сажали. Но - обошлось. Как всегда, выручила "пташка".
Она мобилизовала  соседок  со своей  улицы, они  и развезли  на  легковушках
обиженных.
     Фестивальные дни завершились неожиданной трагедией.  Неподалеку  от Эли
жил  в  гостинице  одинокий  тихий  паренек  из  Зюзино,  района  московских
новостроек.  Месяца  три грозили ему  выселением.  Он ежедневно спускался  в
вестибюль,  присаживался   на  диван,  рядом  со  стариками,  повторяя,  как
самнамбула: "Хочу в  Зюзино!" "Хочу в Зюзино!" Над ним посмеивались.  Пришел
полицейский выселять неплательщика, а он висит, язык набок.
     В дни похорон  ворвался  в  офис  к  Эли взмыленный парень,  океанолог,
которого тоже выселяли из гостиницы, и с порога обвинил его в жульничестве.
     - Я подам на вас в суд! - кричал он.- И вы заплатите неустойку: я в вас
целый год верил!
     Только  в  тот день Эли до  конца постиг, какую ношу  взвалил на плечи.
Никто  другой, он, Эли, обнадеживал  амутян. Он виновен перед ними, лично он
виновен, и нечего  себя  успокаивать: иные  в  таком  отчаянии,  что  готовы
покончить счеты с жизнью. Он убил их надежды, он движется "Эли-еле-еле", как
острят в гостинице.
     А  израильские юристы, в  том числе и Герани, точно  знали, что перевод
сельскохозяйственных угодий в земли под строительство занимает  в Израиле от
семи  до  пятнадцати  лет. Конечно, репатриантам могут  пойти навстречу,  но
такое...  Эли завершил  перевод дара Герани из одной графы в другую всего за
полгода.
     - Ты  летишь,  как  стрела  из  лука, -  заметил удивленно  юридический
консультант амуты.
     "Лечу-то  лечу, да попаду  "в молоко",  -  горестно думал Эли,  собирая
амутян для очередного сообщения о делах.
     - Это  отличный  сценарий  для  Хичкока,  -заметил  Аврамий  Шор  после
сообщения Эли. - Кино ужасов.
     И даже сказочное богатство, внезапно упавшее на амутян с небес, и он, и
все  остальные  восприняли тоже как фильм  Хичкока. Сказка-явь вызвала взрыв
нервного  хохота  и  матерщину.  Эли  же просто испугался, получив письмо от
управляющего делами Ротшильда,  из Кейсарии. Письмо сообщало,  что Ротшильд,
узнав  из французских газет о битве русских евреев  за землю, дарит им часть
своей земли в Кейсарии. Под тысячу коттеджей.
     Кейсария - райское место. Израильская  Ливадия.  Божий  дар. Римляне, в
свое время,  возвели тут дворец  наместника Императора в Иудее.  Там  сейчас
древние развалины, римский  акведук, к которому возят туристов.  А у  самого
моря виллы и сады умопомрачительной  стоимости.  Жить в  Кейсарии  -  такого
нищий  русский  еврей и помыслить  себе не мог.  Казалось, радуйся человече!
Однако Эли, ставший осторожным, воспринял этот дар, как катастрофу: еще пять
миллионов повесят на шею!
     - А налог? - простонал он.
     - Отобьемся! - Саша  пустился в пляс, помчался на разведку. Вернувшись,
сообщил, захлебываясь от волнения, что  полдунама земли (пятьдесят метров на
пять) в Кейсарии стоит пятьдесят тысяч долларов.
     - А  нам  просто "за так"  - представь!  На каждый дунам поставим  пять
коттеджей.  Широко. С садом-огородом. Во подарочек! Поселим там многодетных!
Неподалеку  заложена фармацевтическая  фабрика.  Забронировал  амутянам  120
рабочих  мест.  Надо начинать  земляные работы!.. Вначале у Герани,  потом в
Кейсарии.
     - Первый же экскаватор арестует полиция, - возразил Эли устало. - Затем
придут сюда, опишут эти столы и стулья по суду-у!.. Да пойми,  Саша, с точки
зрения закона,  мы -  банкроты!  Мы не  заплатили  налога и  не  сможем  его
заплатить ни при какой погоде. Нас посадят в долговую яму.
     -  А  мне  сидеть  привычно,  - ответил  Саша,  и  на  его  высоком лбу
обозначилась упрямая складка, верный признак безумия, как считал Эли.
     Все  возражения Эли  он отметал: - В  стране,  которой  правят безумцы,
плодотворны лишь безумные решения! Попробуем новую идею на зубок: достаточна
ли она безумна? Эли, наймем пока один экскаватор. Кейсария плюс экскаватор -
у олим  снова возникает надежда... Не придет полиция. А  придет, - я в твоей
фирме - бессмертный зицпредседатель Фунт. Сажусь в тюрьму я. Один, а? - Лицо
его стало  вдохновенным,  в синих  саблевидных  глазах, посаженных близко  к
переносице, зажглась воистину  магнетическая сила. Словно горит один длинный
глаз.
     - Ну тебя к черту! Пропадешь с тобой, - сказал Эли и... подписал заявку
на экскаватор.
     - Ты свое  отсидел, - усмехнулся  Эли. - Теперь моя очередь. Ночь он не
спал, - трезво мысливший, ироничный, законопослушный Эли:  понимал, стоит им
сделать один  неверный  шаг,  их сотрут в порошок.  Как  жить дальше? К утру
принял  решение.  Идти  в  "Обком",  как   назвали  олим  виллу,  в  которой
расположился Форум Щаранского. Верит он в Форум  - не верит, все это побоку.
Шесть самых богатых евреев мира, к которым обратился  "Джойнт", показали ему
дулю. Один сослался на "рессешен", -  тяжелые, де, времена, остальные просто
не ответили. А Щаранский нет-нет, да и привозит из Штатов миллионы долларов.
Надо стать  полноправным членом этого  "Обкома"  на долларах,  и драться  за
своих.  Тем  более,  что  намечаются  перевыборы.  Первым  делом,  вспугнуть
"Ворона"  и  другое  воронье,  раскаркавшееся возле пирога. Он  снял трубку,
позвонил Науму Гуру,  с которым не терял связи.  Наум  был членом президиума
Форума и, хотя появлялся там не чаще двух-трех раз в  год, он называл  Форум
со  своей вечной усмешечкой кровным детищем, прижитым, правда,  совместно  с
героем-любовником.
     В этом была правда, подтверждали старожилы. Именно Наум создал общество
"Эзра" ("Помощь"), спасавшее когда-то безработных инженеров.
     Эли договорился с Наумом,  у которого были дела  в Тель-Авиве, что тот,
отправляясь в Форум, по  пути захватит и его. Общение с Руфью убедило Эли, о
сокровенном  надо спрашивать  в машинах, мчащихся по  пустынным шоссе: нигде
люди  так не словохотливы и  искренни, как  за рулем,  в  часы, которые надо
как-то скоротать.
     Как только Эли оказался в стареньком, пропахшем бензином "Форде" Наума,
он  тут  же  завел  разговор об "Эзре"  и о Форуме Щаранского, который,  как
полагал, Наум поддержит охотно.
     Наум  выслушал  Эли,   вырулил  на   иерусалимскую  трассу  и,  обгоняя
двухэтажные автобусы, воскликнул с горячностью:
     - Мечтой "Эзра" было потрясти  американских толстосумов, замкнуть их на
нас, безработных  олим, и вывести Сохнут за скобки. Хоть мы и понимали, Эли,
что каждого, кто покусится на бездонную сохнутовскую кормушку,  прирежут без
промедлений,  все равно, мы сучили ножками: народ  возле теснился все больше
лагерный, ножом не запугаешь...  ан, не удалось рыбку поймать, хоть плачь! И
вдруг  появляется он,  герой-любовник Запада.  Достойный человек,  ничего не
скажу! С хитрицой, конечно.. Но даже Дов его  приемлет... Суди  сам. Алеф  -
бьет в зубы прохвостов. Без  промедления бьет.  Как опытный зек, вырвавшийся
на  свободку. Власть  ему намекает: "Замри-не дыши - не то  назначим Натаном
Щаранским покладистого Иосифа Бегуна".
     Натан на  первый самолет,  и в Штаты, где  он - спасенное дитя, всехняя
любовь.  И потек ручеек, -  внимание-внимание! не  в сохнутовскую пасть, а в
Сионистский Форум. Чем Форум  не "Эзра"? Бет! Сохнут пеной  изошел,  пытаясь
оттереть Натана от  толстосумов,  но  объявить его, как  в свое время  Дова,
агентом  КГБ  не  решился.  Нашла коса на  булыжник.  Слушай  дальше!  Среди
толстосумов  оказался миллиардер  Джозеф Груз. Из собственного  кармашка  он
отвалил Натану на абсорбцию евреев из России  двадцать миллионов долларов. Я
бы  заплакал благодарными слезами и бросился домой с  деньгами подмышкой.  И
сроду бы  не  догадался  объявить конкурс между  израильскими  банками:  кто
больше добавит?  А  Натан, пусть  даже  не  по собственному разумению,  а по
мудрому совету спецов, это сделал. Малоизвестный прежде банк Тарот, жаждущий
отломить от американского пирога, добавил еще сорок миллионов и  закрутилась
новая  олимовская  "Эзра".  Не  совсем,  правда,  такая,  как  наша,  мы  не
одалживали под проценты - давали без всяких расписок, и не было случая, чтоб
олим,  устроившись  на  работу, не  вернул  деньги...  Ну,  а  тут впутались
ростовщики,  хитроумный  Сохнут,   который,   говорят,  и  породил  "Тарот",
приголубивший миллионы  Груза... Тем не менее, верь я в Бога, - на Натана бы
молился.  Честно  говорю! Всем "Эзрам"  "Эзра"!  Ты  не  согласен  со  мной:
мордасия  у  тебя не восторженная?.. Что-что? Эли, гуманист газетный, ты что
не слыхал: все государства основаны на крови.  Все до одного! Может ли  быть
иначе у евреев, которых история бросила на расклев и распыл?!  Думаешь, я не
ел дерьма пригоршнями? Ого-го, еврейское академическое,  самое пахучее... Ты
Гегеля читал? Все  действительное  - разумно. Оставь рыданья,  гуманист. Кто
позволит добить  вас? Проси на Форуме слова, записывайся на прием к  Натану.
Держи хвост пистолетом!
     Они  приехали  к  отелю  и спустились  в зал заседаний, предоставленный
Форуму. У дверей шептались два пожилых еврея, похоже, вышедших покурить.
     -  Звонят. приглашают.  В  качестве  кого,  спрашиваю,  -  рассказывает
чиркающий  спичкой.  - Отвечают:  "приедете,  узнаете!"  Прикатил.  Проверка
документов, как в горкоме партии. Какая повестка дня, интересуюсь. Отвечают:
"Вам не положено!"
     - Чего они  все прячут? -  Его  собеседник задумчиво  мял папироску.  -
Воруют, что ли? -  Увидев подходившего Наума, смутился. Но не смутился Наум,
услышавший этот обмен мнениями.
     - Воруем-воруем,  - весело  подтвердил он, проходя мимо.  -  Не  будете
хватать нас за лапсердак, все растащим!
     Навстречу  им  молодцы из охраны пронесли кого-то  скрюченного по  всем
правилам  усмирения  бунта -  голова к  ногам. Оказалось, Евсея  Трубашника.
Усмирить его,  видно, было  делом  не  простым,  по  дороге  стульев  десять
опрокинули.
     Протиснулись в зал, увидели Дова в последнем ряду. Подсели. Лицо у Дова
сердитое. Он нетерпеливо поглядывал на часы. Спросили  у него, почему  Евсея
вынесли?  Оказалось, Щаранский  вычеркнул  его  из  списка  гостей,  а Евсей
оттолкнул плечом контролеров и прошел...
     Щаранский призывно махнул рукой Науму, -  давай,  мол,  на  сцену. Наум
поартачился, затем  поднялся к ним, расположился  со  своими  бумагами сбоку
стола. Эли сунул ему записку для Щаранского: "Прошу слова". Наум  положил ее
перед  Натаном, тот скользнул взглядом,  передал "Ворону" - единственному за
длинным столом, кто явился при полном параде,  в черном костюме, с  узеньким
модным галстуком в шахматную клетку. Он не моложе Эли, но кажется моложавым,
энергичным. Лицо  гладкое,  ухоженное,  в глазах  печаль,  углы  губ скорбно
опущены. Вкрадчивый голос его просто шелестит:
     - Я, простите, ввел в заблуждение  людей, предложив выбрать в Президиум
Форума  двадцать  пять душ от нашего  тель-авивского округа, хотя полагалось
пятнадцать.
     - О чем он? - спросил Эли.
     - Места делят у пирога! - зло резюмировал Дов.
     Зашумели, зашуршали вокруг, словно спугнули птичий базар.
     - Голосуют только синие мандаты,  - "Ворон"  вскочил,  оглядел  зал.  -
Желтые  не могут! Мы голосуем за новых кандидатов  в  члены  президиума. Вот
всем известный Алик, - он назвал фамилию.
     - Чем он известен? - спросил, напрягая связки, Эли.
     - Известен, как один из основателей сионизма в СССР!
     Дов  чуть  не  свалился  со стула. - Сидишь, как ребенок. А, может, как
дурак. Все вокруг вожди, зачинатели, основоположники. И  врут, главное,  без
зазрения совести! Тащат друг друга за шиворот!..
     За "руководящими" столами Наум  сидеть не любил. При первой возможности
тихо исчез и со стаканом  сока вернулся к своим, на  заднюю  скамейку. Когда
Дов обозвал "Ворона" сукой, Наум усмехнулся, сказал вполголоса:  -Ну, поехал
Дов на своем коньке! Пятнадцать лет прошло, а он все бухтит.
     Лишь в  эту минуту  вспомнилось Эли, что Дов рассказывал о  "Вороне". В
1975 году, пятнадцать лет назад, "Ворон", как самый  надежный, был отправлен
на  Брюссельский сионистский конгресс. И проголосовал, конечно же, "от имени
всех советских евреев", чтоб из России везли в Израиль без пересадки, как по
этапу... "Сколько тысяч семей сейчас слезами и кровью обливаются из-за таких
вот бессовестных шустриков?! А этот хуже всех, Дов прав. Бывший советский, а
ныне израильский физик,  ума палата, понимал, что творил.  И скольких губил.
Одно слово "Ворон"!
     Микрофон  приблизили к Щаранскому, он поднялся, -  маленький, лобастый,
крепко сбитый. И чем-то очень недовольный. Зал долго  не утихал, лицо Натана
добрело. Толстые, плотно сжатые  губы приоткрылись в смущенной улыбке: - Ну,
ребята, ну, что вы? Гул, наконец, улегся, и Натан заговорил о своем Форуме:
     -  Напрасно  вы  это   затеваете.  Предупреждали  меня.   Кончится  все
мордобитием, хотя не так  страшен черт... - И он,  не кончив мысли, принялся
вспоминать как миллиардер Груз избрал его своим поверенным.
     Все  это  Эли знал  от  Наума.  Поначалу он не  столько слушал, сколько
разглядывал Натана. А потом  весь превратился в  слух: что  угодно ожидал от
знаменитого Щаранского, но не такой открытости.
     - Мы захлебнулись,  - говорил Щаранский спокойно,  ровным голосом, и от
того, что голос его  был тих и ровен, в нем все явственнее звучала печаль. -
Стоит  постоять   на  первом  этаже  иерусалимского  отделения  Форума,  где
принимают людей, голова начинает раскалываться от потока жалоб. Когда  иду в
Форум, иду со страхом, хочу быстрее проскочить первый этаж,  в  надежде, что
меня не узнают. К тебе  идут со своими бедами, а ты ничем не  можешь помочь.
Люди плачут, но  Форум  не  партия.  Если мы  объявим себя  партией, нарушим
условия,   при  которых  деньги   из   карманов  американских   миллиардеров
переводятся в карманы олим из СССР...  Да, это условие. Вы знаете,  я против
"русской  партии",  хотя  угроза  возникновения  такой партии уже  оказывает
влияние на большинство политиков.
     Едва Щаранский сел, зал снова взорвался криком: "Три минуты в прениях?!
Насмешка!!"
     - Семь тысяч врачей прибыло  в Израиль, нам не дают  "ришайон авода"  -
права на работу, - начал говорить, вбегая на сцену, торопясь и  захлебываясь
словами, мужчина  с тонким  и добрым лицом. -  Нас отбрасывают, говорят, так
было  все  годы, но это  не  утешает, мы  отправили  протесты  в  пятнадцать
инстанций.  И только одна  из них  вообще не  ответила - Сионистский  Форум.
Благодарим боярина  за  ласку, как  говорится... Сегодня медики  голодают  у
Кнессета. Врачи просят  вас, Щаранский, спуститься с гор Иудейских  к людям,
которые еще в вас верят...
     Второй оратор вынул подготовленную шпаргалку и тут же забыл о ней.
     -  В настоящее время лучшие израильские музыканты  не живут  в Израиле.
Музыкальная нация - евреи ухитрилась выгнать из страны всех солистов...
     Эли  перестал рваться  к сцене: одним воплем  больше,  одним меньше,  -
здесь,  видно, ничего  не решают. Он хотел  было уйти, но гут объявили,  что
выступает Владимир Слепак, которого Руфь назвала "совестью нации" и внесла в
их списочек знаменитостей, с которыми нужно говорить.
     Владимир Слепак  - бородат  и  массивен, - на трибуне устраивался,  как
медведь  в берлоге.  "Медведь" не  молод,  в бороде  сверкала  седина.  Речь
написал заранее, основательный, видно, человек.
     - Голоса "Форума"  не  слышно,  - басил он  сипло. - Урезают  последние
копейки,  которые даются  на жизнь и съем квартиры, так  называемую "корзину
абсорбции"  - Форум  молчит.  Правда, с  помощью  тихой  дипломатии  удалось
добиться возвращения в "корзину" трех  тысяч шекелей, но правительство, чтоб
популярность Форума, ни  дай Бог,  не увеличилась, объявило:  делает это  по
своей воле. Если б вместо тихой дипломатии начать массовую громкую кампанию,
увеличили бы нам корзину нищеты вдвое-втрое.
     Олимам  месяцами  задерживают выплату денег  из  этой  корзины -  Форум
молчит. Олим месяцами ждут очереди,  чтобы попасть в ульпан, учить иврит или
поступить на курсы врачей - Форум как воды в рот набрал.
     - Регламент! - прозвучало из-за стола.
     Половина зала  вскочила на  ноги:  -  Да-ать!..  Добавить!! -  Цены  на
съемные  квартиры  поднялись  на  скандальный уровень,  -  громко  продолжал
Слепак. - Форум молчит.
     Годами  не  строят квартиры, не создают  рабочие  места  - Форум  опять
молчит. Безработица  подскочила  до неслыханного ранее  уровня -  Форум... -
Слепак кашлянул, помедлил...за него ответил кто-то из зала: - Молчит
     Пошла  на убыль алия, не едут и получившие вызовы, а Форум... - МОЛЧИТ!
-продолжили за него из дальних рядов.
     Слепак  недовольно  и строго взглянул  на  зал,  мол, что тут,  концерт
самодеятельности, что ли?
     Нетерпеливые унялись.
     - Дошло до  абсурда? - воскликнул Слепак. -  Ури Гордон,  представитель
<i>Сохнута,</i> настораживает правительство, предупреждает его:  участились  случаи
самоубийства русских евреев - Форум молчит.
     - Истекли три минуты! - Это вскричали уже за столом президиума. Пока не
раздался этот нервический  возглас, тяжело, как кирпичи, падали  и падали  в
зал слова: - <b>молчит!.. опять молчит!..</b>
     Дополнительных трех минут Владимиру Слепаку не дали, но одну минуту зал
все же отстоял.
     -..."Форум"  превратился в  группу статистов, который собирается  раз в
две  недели,  чтобы одобрить...  -"ВОрона", -  послышалось из заднего  ряда.
Слепак  поморщился,  уточнил  конец  фразы:  -... чтобы  одобрить  сделанное
Секретариатом. Одним словом,  -  завершил он,  - Форум, который представляет
выходцев  из  Союза,  <b>не делает для них ничего</b>. Поэтому популярность  Форума
падает катастрофически. В олимовских гостиницах уже говорят о том, что Форум
существует  лишь как  реклама Щаранского и кормушка  для пригревшихся  здесь
бюрократов.
     Аплодировали  Володе жарко, за  всех  сказал  "Борода". Многие окружили
его, дружески хлопали по плечам, обнимали. Щаранский натянул поплотнее синюю
жокейскую  кепочку,  спустился  со сцены. Эли  пробился к  нему, попросил  о
приеме, пытаясь объяснить, почему он так рвется к нему.
     - Только  через  секретаршу, - сказал Щаранский, не дослушав  Эли. -  И
добавил как бы шутливо: - Я у нее в руках.
     Заметив  возле Щаранского  огненно-рыжую  всклокоченную голову, тут  же
бесшумно приблизился "Ворон", прислушался, о  чем речь. Заявил,  что Элиезер
получит слово завтра.
     - Завтра? - вскричал Эли. -  Все прояснилось  сегодня! Как на рентгене!
Кто придет завтра?!
     -  Все до одного прибегут!-  ответил "Ворон"  с  ухмылкой -  Завтра  на
Форуме будут члены правительства. Вопросов больше нет?
     Следующий  день  был  пятницей.  Начали рано, чтоб успеть  к полуденным
автобусам, последним перед шабатом. Членов правительства не было.
     Часа два звучали голоса на пределе отчаяния.
     - Летом этого года алия-90  выплеснется на  улицы! В  начале  зимы  она
начнет голодать массово!  Мы перестали быть диссидентами, мы стали таким  же
сытым равнодушным истеблишментом, как все эти чиновники в мисрадах...
     Вдруг  началась  за столом  нервная  суета.  Натан  Щаранский  вскочил,
кинулся  кому-то  навстречу.  Тут же вернулся, воскликнув  с  торжественными
интонациями в голосе:
     - Давайте поприветствуем Шимона Переса!.. - Движением  руки он  как  бы
смахнул  с  трибуны  очередного  оратора,   которого  до  этого   представил
уважительно,  как  заслуженного  отказника. Какие-то девицы  в  первом  ряду
бешено зааплодировали.
     - Цирк! - Дов сплюнул.  - Отказника прервал, как шестерку. Нарвался  бы
на меня, услужливый.
     Шимон Перес был оратором  опытным.  Его раскатистый басок звучал  почти
задушевно: - Рабочая  партия, которую  я  представляю, разработала программу
абсорбции, -  начал он.  Слушали угрюмо: социалист  -  все  обещает,  пока в
оппозиции.  К тому  же каждый  на  себе испытал,  что такое -  массированное
вмешательство государства во что бы  то  ни было...  Дов вспомнил с усмешкой
ныряльщика на Мертвом море: "А гуд бохер Шимон Перес". Точно гуд бохер!
     Года два назад Наум с Щаранским  ходили  к нему, предупреждали: вот-вот
хлынет алия из СССР. "Ну, какая  алия поедет из страны, вступившей  на  путь
демократии, - ответил Шимон Перес. - Какой еврей покинет такую страну, чтобы
приехать сюда, где арабская "интифада"?"
     "Пророк...  социалистический..." Лоб у пророка огромный, с  залысинами.
Лицо неподвижное,  будто  из пемзы.  Глаза полуприкрыты темными морщинистыми
веками, - скучающие, чуть  настороженные. Под нарочитой задушевностью мольба
к  русским  евреям:  отдайте  голоса  за   рабочую  партию,  за  израильский
социализм! А в глубине глаз - тревога, тоска.
     Тоска и впрямь промелькнула. Но совсем по  иному поводу. Он намеревался
воскликнуть,  и  воскликнуть,   по   своему  обыкновению,  темпераментно,  с
неподдельным  клятвенным  пылом:  он  вытащит  страну  из  кровавой  трясины
"интифады", похоронит безмозглую политику Ликуда - все это  "патриотическое"
поселенчество в арабской  гуще, порождающее  новые конфликты.  Он  заверяет:
костьми ляжет, подпишет мир хоть с сатаной...
     Но ведь то  же самое,  слово в  слово,  он только  что обещал на  своей
партийной  конвенции.  Там были лишь члены  рабочей партии, единомышленники,
выбиравшие   нового   лидера,  и  его,   любимого   ученика   Бен   Гуриона,
забаллотировали. Лидером партии  стал,  вместо  него,  Ицхак  Рабин,  вечный
соперник, "лютый друг", как острят газеты.
     "Старею, - мелькнуло.- Не в этом дело: Рабин не моложе. Так что же?  Не
всем однопартийцам  нужен мир? Устраивает modus vivendi? Ни туда, ни сюда? -
Тут-то  и сверкнула льдисто в  его глазах тоска.  - Предпочитают  сидеть  на
горячих угольях? Списывать на "неудобства кресла" промахи, лень?"
     Память  о  провале  на  конвенции  и о  том, что  партия  предпочла ему
генерала,   как   раз  и   завоевавшего   в  Шестидневную  эти   злосчастные
"территории",  обдала холодком. Он помолчал, поскучнел, завершил речь отнюдь
уж не клятвенным голосом: - Борьба  за мир  постоянная цель  нашей партии...
"О-ох,  охота пуще  неволи, - подумал Дов,  имея в  виду  охоту  за голосами
избирателей. - То-то тоскует, ненаглядный. Мечет  бисер... А ведь шли за ним
люди. Сорок лет шли, верили. Чем заворожил?
     Дов не  сразу понял, чего от него хочет  Эли.  Шепчет Эли: - Только что
парень в Афуле покончил самоубийством, вот записка. А этот поет и поет...
     Дов  оживился:  - Я  его прерву, а  ты прочти  записку... У  Эли  спина
похолодела. - Мне и так слова не дают!
     Дов покосился в его сторону неодобрительно.  Эли тут  же послал записку
Щаранскому:  "Немедленно   прошу  слова!"  Натан  машинально  пододвинул  ее
"Ворону", и тот махнул Эли  рукой, все, мол, в порядке, но как только  Шимон
Перес завершил речь, объявил, что слово предоставляется каблану.
     Профессиональным "кабланом" - строителем-подрядчиком  - Эли не  был,  у
него  мелькнуло вдруг удовлетворение человека, с которым считаются. И тут он
увидел, что к трибуне