идет совсем другой человек... - Опять мне слово не дают! - вскричал Эли, вскакивая. - Олим в Афуле повесился, никому дела нет!.. - "Ворон" взглянул на него неприязненно: при чем здесь это?! - А живым где жить?! Налогом душат. Пять миллионов! Об этом, похоже, не только "Форум", - весь Израиль уже знал. Грохнуло: - Позор!.. Переизбрать президиум!.. Подобрались тут не дело делать, - сидеть!.. Натан Щаранский вскинул руку. - У меня большое искушение подать в отставку, ибо мы превращаемся в самую обычную партию Израиля, где занимаются дележкой власти и денег. Зачем нам Форум?.. Я прошу не вскакивать с мест, не мешать. По-моему, мы зашли в тупик... Ты привозишь из Штатов один или два миллиона, очередные пятьдесят семей получают помощь. Еще тысяча семей кричит, - вы украли наши деньги! Усиливается влияние Форума - растут инсинуации. Какие бы фонды мы ни создали, они смогут помочь лишь небольшой группе. Значит ли это, как слышишь иногда, что мы должны быть вдохновителями олимовских демонстрарций? - Должны! Иначе зачем Форум?!- кричали из зала. - А я считаю, что время таких демонстраций прошло. Нужны израильские демонстрации, только они смогут подействовать на правительство, не превращая давление масс в войну олим и израильтян. - Переизбрать весь президиум! Надоело! - Шум долго не утихал. Щаранский недовольно озирался. Губы у Натана припухлые, как у ребенка, снова подумал Эли. И слова вдруг прозвучали все те же, детские: - Ну, ребята, ну, что вы? Сидевший рядом с ним "Ворон" многозначительно кашлял в микрофон. Наконец, стало тише. - Если мы оставляем нынешний состав Президиума... - начал он. - Это еще не решили! - взорвался зал. - Голосования не было. Какой-то пузатый толстощекий мужчина рванулся к сцене. Вслед ему крик: - Не давайте ему микрофона! Толстяк вовсе не нуждался в микрофоне. - Переизбрать! - рявкнул он на весь зал. - Хватит! - И выкинув руку в сторону сцены: - Наелись! Опять станете переводить олимовские деньги на свои "культурные нужды"?! Зал потребовал у вождей, сгрудившихся на сцене, высказаться по сему поводу. Хотят ли они, чтоб их переизбрали? Пусть поднимут руки, как и все прочие. Натан Щаранский вскинул на секунду руку: переизбрать Президиум Форума! Владимир Слепак поднял обе руки: переизбрать! Наум Гур привстал, бросил: - Сменить всех, что за вопрос. "Ворон" и сидевшие рядом с ним кричали: - Оставить на год! Выбрали счетчиков для голосования. Те помотались взад-вперед, выяснили: Сионисткий Форум жаждет переизбрать вождей - немедленно! Но тут снова поднялся "Ворон", - губы попрежнему сложены скорбно, в округлившихся глазах испуг. - Неправильно считали! - вскричал он. - Вон сколько людей гуляет! Не участвовало! - показал в сторону столов, на которых грудой высились соки в банках, бифштексы, салаты. Там, в самом деле, стояли проголодавшиеся. - Господа!.. Эй, вы! Быстро голосовать! Переголосовали. "Ворона" оставили еще на год, - большинством в два голоса. "Ворон" сел, закрыл глаза, отдыхая. Углы губ опустились еще больше. Удивительно откровенное лицо у "Ворона", давно не видал столь откровенных, подумал Эли, - сытое, постное, грустное лицо пастора на погребальной церемониии, и, вместе с тем, настороженное, неуверенное, задумчиво-плутоватое лицо человека, который одно говорит, другое думает, третье делает. Половина зала поднилась, чтоб бежать к последним автобусам, но тут раздался встревоженный голос: - Чрезвычайное сообщение. Одна минута! К трибуне пробирался человек, заросший до ушей вздыбленной густой бородой. - Я отвожу кандидатуру Эдуарда Кузнецова, одного из умнейших людей на свете. Мы его уважаем за поведение в самолетном процессе, за то как он вел себя на следствии и, как, взяв на себя оружие, пытался спасти от расстрела летчика Марка Дымшица. Это в прошлом. Теперь о настоящем. Я скажу резко, но мы на сионистском форуме и не будем стесняться. Мы не вправе избирать в Президиум сионистского Форума не еврея. Зал закричал протестующе. Бородатый продолжил: - Прошу вычеркнуть его из списков, чтоб он знал границы: сотрудничать с нами - пожалуйста, спасать советское еврейство - честь и место. Господа, я выражаю только свое мнение! - Голос его потонул в шуме. Натан Щаранский попытался восстановить тишину. - Каждый имеет право на свое мнение! Не говорите с места! - Хватит! - ревел зал. - Опротивели, пейсатые, как горькая редька! Прочь! Идиотизму есть предел! - Нужно ли голосовать?! - Щаранский пытался перекричать зал. - Не-э-эт! - Все! Эдуард Кузнецов избран единогласно! Эли помчался к автобусу, Дов его окликнул. - Мне дали визу, - сказал он. - Не надеялся уж, но вот дали... Как куда? В Москву, послезавтра лечу. На наши власти надежда, сам видишь. Куплю там завод бетонных панелей, прокатный стан Козлова, слыхал, небось? У американцев такого нет, они живут без горячки. А не отыщу, закажу такой же. - Для нас? - Вам это вряд ли поможет: вам хорошо бы до дождей под крышу. Кого из гостиницы пока не гонят, те меня дождутся. Я не благодетель, но, думаю, сделаем игру. Приходи провожать в аэропорт, лады? На проводы Дова Эли приехал вместе с Сашей, который загорелся, услышав, что Дов получил визу. - Неужели такое время приходит?! - вопрошал он всех. Отыскали Дова в кафе. Сияющий, в английском костюме с синеватым отливом - не Дов, а генеральный консул, рядом с ним розовела, румянилась монументальная и нежная Софочка. - Вы ее с собой берете? В сопровождение? - спросил Саша дрогнувшим голосом. Дов поднял глаза, задержал их на Саше. Заметил негромко: - Софочка отсюда с вами поедет. Хочет с папаней повидаться. Здесь садитесь на тель-авивский ширут. На Тахане Мерказит - пересядите на такси. Беречь Софочку пуще глаза! Монета у Софочки есть. Выпили из плоской бутылочки, которую Дов выудил из внутреннего нагрудного кармана английского костюма. Вспомнили недавний Форум. - Свербит у Натана в душе. В отставку вроде рвется, - Дов усмехнулся. Эли пожал плечами: - Кто ему помеха? Натянул бы свою жокейскую шапочку поглубже да и спрыгнул с коня. - Над бездной? - Дов засопел мрачно. - Оставь вас, советских, без узды, вы проорете: "Кто был ничем, тот станет всем". И в штыки!.. Нет уж, пусть скачет! Насмешил всех Саша, который на Форуме не был, но из рассказов других составил свое представление. - Сионистский Форум - Ноев ковчег, где избранные еврейцы спасаются от еврейского же потопа. Двери законопатили. Семь пар чистых, семь пар нечистых. Посмеялись. Эли добавил невесело: - Ида Нудель перенасыщена болью, Натан Щаранский завел бронезащитную секретаршу, которая по-русски не ведает, - куда бедному русскому еврею податься, к "Ворону"? - Сдался тебе "Ворон"? - удивленно пробасил Дов. - Разве он ворон? Он кукушка-хитрованка с подрезанным крылом. В чужих гнездах свое вьет-хозяйствует. Гут бохер Шимон Перес - вот кто ворон ненасытный! - Покосился на Сашу. - Ты что, Сашок, хмыкаешь, носом водишь? Не согласен, что ли? Саша поджал губы. - Гуд Бохер, если случай подвернется или дядя Сэм на Бохера верхом сядет, сделает шажок к миру. А то и рывок... А на Шамира с Шароном, где дядя Сэм сядет, там и слезет... Дов забасил напористо, убежденно: - Пока американам удастся наших миролюбов взнуздать, да пришпорить, половина Израиля разбежится от их социлизма... Что? Кроме пересов мира принести некому? Возможно! У социлистов теперь руки пустые. Все, что несли, растеряли. С пустыми руками к избирателю не сунешься... Принесут - возьмем! Но только без их социлизма, так его этак! Ты что, парень, сам не видишь? Даже крах советского воронья им не урок... Сорок лет роют Израилю социалистическую могилу, и еще ищут нашей поддержки... - Взмахнул рукой безнадежно: - Да и не принесут они никакого мира, Cашок! Тут нужен Реган, а не Картер с его либеральными слюнями. А Гуд Бохер, не видишь, что ли? израильский Картер. Несколько поколений арабов выросли в ненависти, камни швыряют и пятилетние дети и старухи, а он с ними обниматься - целоваться. Они его, не дай Бог, так поцелуют... Саша снова повел носом. - Н-не знаю. Гуд Бохер - это из вашей эры. Я ничего плохого от него не видел... Для меня "ворон" Ицхак Шамир... За "территории" всех нас положит. И олим, и старожилов: он без войны - нонсенс. "Шамир - война" в гостинице на всех стенках. До победного конца, вещают шамиры. А его тут ни в какой бинокль не разглядишь... - Порядок! - воскликнул Дов с досадой. - У нас эта свободка есть. Навалом. У каждого исраэли свой "ворон"... - И вдруг затянул каким-то тугим каменным басом: "Ты не вейся черный ворон Над моею головой." Кивнул дружкам: подтягивайте. Эли и Саша поддержали его с удовольствием: "... Ты добычи не дождешься, Черный ворон, я не твой."' Сидевшие в кафе американцы поглядели на соседний столик оторопело. Кто-то из них сказал: - Russians! Все заулыбались: точно - русские, что с них возьмешь!  * ЧАСТЬ II. Испанские мотивы Горби *  Глава 1 (15). В МОСКВУ ЗА ПЕСНЯМИ. Пора Дову отправляться на второй этаж, к самолету, а он все не торопится. Наконец, поднялся из-за столика, произнес с облегчением: - Во-от и сопровождающая нас фея! Припоздала что-то. Все взглянули в сторону дверей, захохотали: в кафе пританцовнывающей походкой вошел, сутулясь, Наум Гур. Улыбнулся ехидной улыбочкой, спросил, отчего его приход вызвал такой восторг публики. Дов показал на часы. - Лекарства свои взял? Бегом, брательник! Давно выискивал Дов "окно" в своих делах, чтобы "нырнуть" в Москву недели на две. А тут вдруг Наум позвонил, - летит в Москву на "Еврейский конгресс". - Фантастика, старик! - кричал он в трубку. - Чехов "Три сестры": в Москву! В Москву! В Москву!.. Беру тебя второй сестрой!.. Третья? Третью найдем на месте. "Еврейский конгресс" Дова занимал мало. "Я в эти игрушки давно не играю", ответил, но с братом ему, вечному советскому зеку, лететь было спокойнее. В аэропорту "Бен Гуриона", как всегда, змеилась очередь к паспортному контролю. Какого-то юнца в черных российских штанах не пропускали. Он доказывал, что все деньги Сохнуту вернул, совал бумажки. С ним не спорили. Появился офицер и увел бедолату. За стеклянной стеной белый, как снег, самолет "Эль Аль" с широкой голубой полосой вдоль фюзеляжа. Наум постоял в волнении: гордый "Джамбо-джет" с надписью "Эль Аль" вызывал в нем такое же тихое торжество, как бело-голубой флаг Израиля. По дороге к самолету и он, и Дов обратили внимание на нововведение. На стене аэропорта Лод лепнина на нескольких языках, появилась и на русском, - "Добро пожаловать". Дов вздохнул, вспомнив рассказ Саши о том, как их встретили: " Вы тут никому не нужны!" "Сучий мир! Одно на витрине, другое в магазине". В Амстердаме пересадка: самолету "Эль Аль" в Россию пока хода нет. Американские ортодоксы в черных шляпах перед посадкой сбились группкой, молились вполголоса, - раскачивались взад-вперед, держа перед собой молитвенники. Оказалось,они тоже в Москву. Одни на экскурсию, другие читать лекции о Торе-пятикнижии Моисея. Молодые на целый месяц - нанялись вожатыми в детские религиозные лагеря. Наум и Дов переглянулись. Другие времена на дворе. Летят на Еврейский конгресс, а, когда покидали Россию, даже за песни и танцы у синагоги давали "семерик" со строгой изоляцией. Гулю за иврит швырнули в читинские лагеря. Наум приложил руку к борту пиджака. Колотится сердчишко как после марафона. Неожиданная мысль обожгла его. Раввины везут в Москву Тору. Свою древнюю культуру. Чтоб утвердилась в законных правах еврейская жизнь. А евреи, в то же самое время, бегут из России, не оглядываясь. "Загадка, Наум?.. Назовем ее ПАРАДОКС ГОРБАЧЕВА и исследуем..." Наум задержался возле одного из юнцов в черной кипе, заглянул через его плечо в молитвенник: любопытно, что они бормочут перед полетом в гостеприимную Россию? Окликнул брата, и с усмешечкой: - Дов, иди, повторяй за нами, евреями! - По движению нарочито выпяченных губ понял ответ Дова. - Бога ты не боишься, - продолжал Наум с деланной серьезностью. - Без Бога в душе живешь. Как был каторжником, так и... - Он шутил многословно, скрывая свою почти паническую тревогу, свою нахлынувшую вдруг острую озабоченность, из-за которой потерял сон и решился, вопреки запрету докторов, лететь в Москву. В свое время острил: Брежневу ничего не стоит доконать Израиль. Пойти навстречу безмозглым израильским царям, - отпустить сразу миллион русских евреев, тут Израилю и конец. Утонет, как перегруженный паром... И вот, доострился: "поддиванные" снялись вдруг, как птичья стая... Такого в России еще не бывало. Даже во времена кроваваых погромов, при Николае 2-ом, в эмиграцию уезжало в год сто-сто пятьдесят тысяч максимум. Да только ли в России не бывало? Гитлеровская "Хрустальная ночь" не вызывала столь огромного оттока. Какие нужны силы, к тому же хорошо скоординированные, чтобы сорвать с места и швырнуть в неизвестность треть русского еврейства?.. В Лоде опустились полмиллиона. А если завтра рванет еще миллион?.. Начнется такая Ходынка, что евреи предпочтут Россию с ее нищетой и "Памятью" солнечному Израилю... Чья это политика? Какие цели ставит? Э, да кто здесь об этом думает? Наши "цари" не думают ни о чем... - ...Бубновый бы туз тебе на спину, - бросил Наум брату, продолжая свою привычную пикировку. - Тебе, да еще кой-кому. Дов не ответил, разглядывая необычную пару. Чего только не увидишь в международном аэропорту! И ей, и ему лет по семьдесят пять. На них белые футболки с надписями крупными буквами "Just married" (Только что поженились). Девушки в синей униформе аэрослужбы суетятся возле молодоженов, предупреждая каждое их желание. Пассажиры постарше начинают улыбаться молодоженам издалека. Юные граждане вначале раскрывает от удивления рот, затем торопливо присоединяются к приветствующим. И лишь один пассажир, прочитав вслух без улыбки "Just married", добродушно бухнул на плохом английском: - В который раз, отец? Дов, поравнявшись с ним, спросил: - Do you speak Russian? - А как же! - ответил бывший соотечественник. Дов потоптался возле него, и, неожиданно для самого себя, поинтересовался: - А если бы рядом с ним была, с той же надписью, девчушечка лет восемнадцати, прижег бы словечком? - Спрашиваешь! - воскликнул незнакомец. В эту минуту Наум оглянулся и - невольно шагнул к брату. Губы Дова плотно сжаты. Глазищи, как раскаленные угли. Таким лицо Дова бывает лишь тогда, когда он из последних сил удерживает в себе "косматое словечко", - как называли в семье Гуров лагерную матерщину. В Москву прилетели вечером. Когда приземлялись, Дов посмотрел на брата, сидевшего рядом. Лицо у Наума взмокло, припухлый нос подрагивал, как у зверя, почуявшего опасность. - Ты что, брательник, в волнении? Наум спросил глазами: "А ты?" - А ежели возьмут у трапа? - пробасил Дов, и они разом засмеялись. Простились с пассажиром, с которым говорили всю дорогу. Он был в штатском, а теперь натянул шинель с генеральскими погонами. Братья переглянулись настороженно: тот все рассказывал о некоем Бардюшкине, лишенном перестроечного авантюризма, за которого он будет голосовать на пленуме обеими руками. "Кто такой Бардюшкин?" - шопотом спросил Наум молодого парня в очках, сидевшего позади: новых советских политиков он не знал. - Зверь из бездны, - так же шопотом ответил парень. - Вроде Егора Лигачева? - Что вы?! Егор Лигачев - прошлогодний снег, певец колхозов. Теперь пришли такие мальчики... - И он сжал руку в кулак. - А-а... - Наум бросил на генеральскую спину насмешливый взгляд. И пояснил Дову тоном самым серьезным: - Политинформация - мать интуиции. Не презирай. Каждый из братьев вез по два огромных чемодана подарков. Наум, к тому же, телефакс для сионистской организации. С опаской вез, боясь, отберут на "шмоне".В лучшем случае, ополовинят чемоданчики. "Шмона" на границе нс было. Таможенники расхаживали у своих пустых "шмональных" столов, улыбаясь приезжим. Словно родных узрели. Непостижимо! Наум накинул на себя меховую кожанку, приотстал, поискав взглядом багажную коляску. Спросил службу, где найти? Тот уставился на Наума, словно служивого спросили, есть ли жизнь на Марсе? Другой показал на бегу куда-то в сторону, где вилась длинная очередь... - О-ох, узнаю тебя, великая родина, - произнес Дов устало. Узнал он ее, впрочем, с первого шага, увидев над будочками пограничников надпись на двух языках: "ПАСПОРТНЫЙ КОНТРОЛЬ. ПРЕДЪЯВИТЕ ПАСПОРТ И ВИЗУ". А ниже "Passport and viza, please". Дов усмехнулся не без горечи: иностранцам "please" - пожалуйста, дорогой гостюшка; своему: "Ксиву на стол, сука! И не шевелись..." Как не ведала государева служба слова "пожалуйста", так и поныне..." Во всех международных аэропортах народ течет мимо полицейского контроля, как вода через сито. А здесь - толчея. "Россия без давки - не Россия..." Когда вдруг погас свет, Наум почему-то развеселился: - Тьма египетская. Все, как в Торе. Подъехало такси. - Американы? - поинтересовался шофер. - Почти-и, - протянул Наум на родимом русском. - Не удержался, добавил со смешком: - Из страны полузрелого социализма. Шофер дал газ и исчез мгновенно. Дов обругал Наума, показал второму водителю зелененькую бумажку - помчались пулей. Наум потянул носом. - Дов, может быть, у меня галлюцинации на идейной основе, но, по моему, воняет. - Воняет и безо всяких идей. Загазовано, да еще чем-то травят. Наум повернулся к шоферу: - Шеф, а почему у вас в столице воздух, как на помойке. Вонь. - Вонь? - удивился шофер. - Не чую. Принюхался должно быть. Вечерняя Москва выглядела неухоженным рабочим поселком, занесенным снегом. Грязные сугробы горой. На улицах полутемно. - Что у вас, светомаскировка, что ли? - спросил Дов шофера.- Война, вроде, давно кончилась. - Светомаскировка, - ответил тот сквозь зубы. - Сталина на них нет! Наум поглядел на шофера с любопытством. Мужик в годах. -Шеф, а коль Сталин покинул нас, бедных, кого бы ты хотел видеть у кормила? - Бордюшкина! Наум взглянул на него оторопело. "Ты-то, в засаленной ушанке, почему?.." Не спросил, лишь головой мотнул, да, выбираясь из такси, пробормотал усмешливо: - Дов, умом Россию не понять! Вышел из машины у подъезда дома, где жил приятель, организатор Конгресса, и лишь утром отправился к Дову, в гостиницу "Националь". Дов торопливо добривался, сообщил, что его увозят из Москвы по делам дня на три-четыре. И чтобы Наум перебирался сюда, полулюкс оплачен... Запах беспокоит? Это химия, выводили клопов. Я уже забыл об их существовании... Оставив вещи в "Национале", Наум начал обход города. Полвека в нем прожил, на войну отсюда уходил. От подмосковных Химок аж до Кенигсберга "сорокопятку" свою толкал. Он пытался идти маленькими улочками, по которым в юности бегал в библиотеку. Тротуары были не расчищены, лед не сколот. Грохнулся так, что с трудом поднялся. Только теперь разглядел: асфальт вздыблен, искрошен - сам черт ногу сломит. Хотел выбраться на улицу Горького, там, наверное, тротуар лучше, ноги сами свернули на бульвар, к Арбату. Вот и дом Полярников, где жила Гуля. Почувствовал, глаза увлажнились. Присел на скамейку, напротив дома. Здесь все, как было. Мальчишки лепят снежную бабу. На саночках везут детей. "Волга" стоит у подъезда. А вот Гульки нет. Кажется, только вчера катили с ней на электричке в зимнюю Малаховку с "Письмом 39-ти". Скрывались от лубянских "топтунов". Не было на свете праведнее Гульки: "Мы выедем все или все погибнем." И - погибла, - кто мог это предвидеть? - в Иерусалиме. Ветер льдистый, с густым бензиновым смрадом. В Израиле розы цветут, а здесь... Поежился, застегнул кожанку. Дышать стало труднее, и он кинул под язык крупинку нитроглицерина, почмокал. Свернул к центру. Какие-то чудеса в Москве. На Пушкинской толпы. Отнюдь не демонстрация трудящихся, никто не суетится, не орет: "Разобраться по пятеркам!" Никто никого не торопит. Крик, смех. Какой-то человек в зимней шапке с развязанными болтающимися ушами взобрался на скамейку, сипит пропитым голосом: - С коммунистами что делать?!. По моему, так: приговорить всех к расстрелу. А потом помиловать. Его сменил мыслитель предельно радикальный... Более слов удивили Наума ноги радикалов. Один в разбитых сапогах с отрезанными голенищами, второй вообще в каких-то опорках. "Что они, фабрику "Скороход" разгромили? Перестройка еще из своей первой пятилетки не вылезла, а уж все босы". На Страстном бульваре, у "Московских новостей", садовую скамейку превратила в трибуну молодая чернявая женщина. С ногами у нее все в порядке. Ботики на кнопках. Крестит последними словами Михаила Горбачева, называет его преступником, ответственным за кровь Сумгаита. - Кто эта рисковая дама? - спросил Наум улыбавшегося мужчину, который стоял рядом. - Не узнаете? Новодворская! Какой год в тюрьму просится. И посОдют, подберут ключик! Вдали бушевала еще одна группа. Кого-то шумно уличали: -Дешевка! Кого выгораживаешь, падла?! Охранника?! Почувствовав усталость, Наум дотащился до метро и поехал к своему дому. А дома нет. На его месте башня этажей в двенадцать. Внизу, наверное, был магазин. Огромные окна в густой пыли, как бельмы. Весь первый этаж пустой. И это при вечной теснотище... Боковой подъезд как раз там, где была их квартира. Пытался войти в него, отпрянул. Дух такой хоть святых выноси! Задрав голову, оглядел бетонную башню. Новая, когда успела так облезть? Стены грязно-желтые. Под балконами подтеки. Все выцветшее, пожухлое. Обветшал домик, облез... как и вся Москва, увы!.. "Что же дальше будет? Похоже, бардак только начинается..." Пересек мощеную, в глубоких выбоинах, улицу, взглянул на проходные дворы своего детства. Остановился у высокого и глухого забора, через который когда-то перелез, спасаясь от агентуры. Теперь бы не одолел, да и не подойдешь: сугробы, свалка. Когда видел грязь на улицах Тель-Авива или Нью-Йорка всегда сравнивал их с чистой Москвой. И на тебе! Досадно. Собирался заглянуть еще на улочку Архипова, где когда-то пританцовывал и горланил с приятелями: "Если в кране нет воды, значит выпили жиды". Хотелось постоять у синагоги, на пятачке. Там, еще при нем, приколотили табличку "Площадка для выгула собак". "Оченно оскорбили... Эх, пригласить бы сейчас выпить старшего лейтенанта "Золотухеса" из ОВИРа, который мне симпатизировал! Как он руками разводил, сердечный: "Две загадки в мире - евреи и снежный человек". Увы, идти в Колпачный переулок не было сил, да и проголодался. Из любопытства сел в длинный, сдвоенный автобус (таких раньше не было!), но сошел, не доехав: инженерное ухо Наума было оскорблено. Поворотный круг, соединявший обе половинки автобуса, визжал, как стадо свиней. "Перестройка отменила ремонт, что ли?" В конце-концов, вернулся на улицу Горького. В "Кондитерском" все полки были заставлены пачками турецкою чая. Ни печенья, ни конфет. "Чай так хорош, что из туретчины везете?" - спросил продавщицу. Та повернулась спиной. За нее ответила женщина в деревенском платке, которая набивала чаем наволочку. - Ну да, - отозвалась та. - Хороший чаек, радиоактивный... Наум удивился: - Зачем же купила? - У-у - отозвался у прилавка подвыпивший мужчина. - Вот до чего довели. Сталина на них нет!.. Наум отпрянул, словно его в грудь ударили. Подумал невольно: "Густовато дебилов. Впрочем, где меньше? Если бы сопоставить Россию и Израиль по нескольким параметрам, да заложить в большой компьютер Цахала. Ох, любопытненько!" В соседней 'Бакалее" так же пусто. На всех полках лишь соль и толокно. Удивился, выругался и озлился на себя, - ведь слыхал об этом не раз. Да только пока сам не увидишь! В углу возле кассы закипал скандал. Оказалось, все товары продавали по паспортам с московской пропиской. Даже хлеб. Теперь не хотели дать хлеба военному с погонами лейтенанта. - Я ракетчик, - горячился он. - Стерегу небо Москвы. - Ну, вот, и стереги, - безразлично ответили из очереди. Ноги мерзли. Наум вернулся в гостиницу, наскоро перекусил на втором этаже, в буфете для иностранцев. Чуть передохнул. Вышел, остановил такси, показав, как научил Дов, пачку "Мальборо". Объехал театры. В Большом - "Царская невеста", Малый в строительных лесах. Зал Чайковского закрыт без всяких объявлений. Мечта походить по театрам приказала долго жить. Ладно, на Конгрессе узнает, куда пойти. Отправился туда, хотя до начала оставалось больше часа. Таксист немолодой, кепочка замаслена. Наум покосился на него, спросил досадливо: - Вы тоже за Бардюшкина? - Что я, "памятник", что ли? Их всех судить надо. До одного! - И нашего любимого Горби?! - Вы не в курсе! Андрей Дмитриевич-то как помер. Сказал о нашей жизни, а Горбач микрофон выключил. В ту ночь Сахаров и отдал концы... Доконал человека! "Вот так, - подумал Наум с удовлетворением. - Толокно и турецкий чай, на сытый желудок, забудут и простят. А это вспомнят..." У здания, в котором должен работать конгресс, толпа. На заборе возле дверей сотни бумажек и объявлений - чего только там не наклеено! Даже стихи на листочке из школьной тетрадки: " Назло бюрократам - ворам, Ельцин, не только голос, Душу свою отдам..." Наум задержался у забора. Подумал, найдется ли в Израиле хоть один школьник, который за Переса или Шамира душу отдаст?.. "Серьезная ты страна, Россия!" Ветер рвал старый плакат времен выборов. Над фотографией крупно фламастером: "ОН ИЗ "ПАМЯТИ". А рядом размашисто и зло, чернилами "Сионисты проклятые!" А вот и они, молодцы из "Памяти", со своими лозунгами. Черные шинели, портупеи, кирзачи на ногах. Большой транспарант уличает редактора "Огонька": "Коротич - современный Гольдштюккер". Наум спросил у державшего плакат, кто такой Гольдштюккер? Тот понятия не имел. Поручили держать, вот и держит. Наум присоединился к евреям-делегатам и гостям Конгресса, толпившимся у входа. - Когда с трибун обсуждают, надо или не надо резать евреев, и кто-то вас защищает, - это одинаково ужасно, и угрозы и защита,- говорил невысокий гражданин с потертым портфелем подмышкой. - Я не хочу жить в стране, где русские выясняют между собой, бить меня или не бить? И не хочу, чтоб защищали. Это оскорбительно!.. - В чем дело, дорогой товарищ?! - вскинулся Наум. - Берите билет и к нам... Куда к нам? На Святую землю! - Там уже два моих брата пороги обивают. Где работа, где дом? Фанфаронство на нашей крови! - И повернулся к израильтянину спиной, показывая, что говорить с ним больше не о чем. - Вы, значит, оттуда, - пробился вперед другой, тощенький средних лет, в роговых очках. - Я сам из Питера. Не знаю, как у вас, а у нас... прежнего Питера нет! Даже дистрофики в блокаду больше представляли Питер, чем эти, теперешние, которые заполонили улицы. Хамская, скажу вам, улица: лузгает семечки, матерится. Пойдет за любым демагогом. Бал правят люмпены, вот что я постиг. А что делать, скажите? Самое время вспомнить Германию тридцать третьего года и что стало с теми, кто решил переждать, У Наума едва не сорвалось с языка благодушное приглашение на Святую землю, но - сдержался, промолчал... Открыли двери, и он вместе со всеми двинулся в зал. Вместо приветственного слова "от Израиля", решил изложить притихшему залу главную концепцию сионизма: у нее здесь похоже не так много сторонников. Значит, в лоб нельзя. Вначале как-то вызвать полное доверие "поддиванных"... - Люди нигде не любят слышать правду о себе. Нигде-э! Ни в России, ни в Штатах, ни у нас в Израиле, - сказал он. - Кто не согласен, вспомните: сострадают ли здесь афганским крестьянам и их детям, уничтоженным войсками генерала Громова? А ведь их мил-лио-он!.. Сострадает ли московский обыватель жертвам Сумгаита? Или вам, изгоняемым евреям? Вон они стоят, у парадного, ваши сострадатели! Кто их уймет? Наш любимый Горби? Любимый "памятниками" Егорушка Лигачев? Бардюшкины?.. Смеетесь, евреи? Вот и мне ничего не остается... А ведь над вами глумятся не где-то там, за горами-за долами, а тут, у всех на глазах. Пришли вам на помощь, в массе своей, братья славяне?.. Простите, не слыхал: о жертвах собственной жестокости, собственного бездушия думать, говорить, да и печатать не хотят. Нигде-э-э!.. Такова наша сволочная человеческая природа. А вы все "вообще" и "вообще". Недавно приехавший в Израиль Володя Слепак тоже мыслил "вообще", от душевной широты и благородства вступил в сахаровский комитет, да и просидел в отказе семнадцать лет... Не влезайте в русские дела - вообще... У меня на русский шовинизм нюх собачий, са-а-ам шовинист. Не смейтесь, что да, то да! Не отыгрывались бы на евреях, я б и слова не сказал чернорубашечникам. Это их русская забава - палицей махать... А вот наше историческое дело - поголовный еврейский отъезд! - Уловил краем уха возгласы неодобрения... - А если не отъезд, какая у вашего Еврейского конгресса альтернатива? Вступать в спор с бешеными псами? У них резонов нет!.. Только стоя на четвереньках, куняевцы вправе пролаять в своих журнальчиках, что генералы Скобелев, Паскевич, Ермолов облагодетельствовали Среднюю Азию и Кавказ. Облагодетельствовали огнем и мечо-ом!.. Евреи, не тратьте силы на литературную, партийную и прочую шпану, - вывозите евреев!.. - Куда? - спросили из зала. Наум, опытный оратор, на реплику не отреагировал, боясь развязать спор. Вернулся на свое почетное место во втором ряду, сел молча, отстраненно. На Конгрессе он расслабился, расчувствовался: евреи собрались в центре Москвы, на Красной Пресне, в Доме кино, где, помнится, стояли бани, в которые хаживал. В фойе охрана из украинского "Руха", - прикатили здоровущие "лбы". расспрашивают милиционеров: "Ихде тут жидки, которых треба обороняты?" Снаружи милиции человек пятьдесят, не меньше. Когда шли к автобусам, милиционеры стояли двумя шеренгами. Евреи шествовали внутри, убежденные, что охраняют их. А, как выяснилось, охраняли студентов-палестинцев, явившихся клеймить евреев. Наум насчитал троих палестинцев. У остальных, под намотанными арабскими платками, были широкие россйские физиономии. Такой простой комуфляж! На второй день прислушался к выступлениям, пригляделся к лицам (многих знавал и двадцать. лет назад, еще до отъезда - так они рвутся в Израиль, певцы Сиона!..) и стал ощущать "фальшивинку". Выступали и совестливые, но охотно ораторствовали и те, кто некогда открещивались от рисковых Гуров и руками и ногами. В натужном пафосе и мелочных подковырках угадывалась драчка: "Кто на Конгрессе, главней, кто представляет в глазах Запада советское еврейство? На чей адрес пойдут оттуда компьютеры, телефаксы и всяческие подачки? Кому слетать раз-другой на дармовщину в Америку, Европу, Израиль - "от имени еврейского народа"?.. Таких, помнится, мать называла "швицерами". Наумом овладело горделивое чувство первопроходца: "Да, совсем другой человеческий материал... В наше время посидел в главарях, получи "семь и пять по рогам," - народ подбирался, как сортовые зерна. Один к одному... А тут?.. Мели Емеля, твоя неделя! У Наума снова мелькнуло досадливое: "Кеше анахну бану". Стариковская гордыня. Слаб человек..." Пытался заглушить в себе гордыню, но как заглушишь, когда "поддиванные" спрашивают: "Самолетный процесс, что это?" "Хельсинкская группа" - что за группа такая?" Тут и швицеры забегали, как муравьи: "Слышали, Наум, погром назначен на первое августа?" По-человечески их жалко, но пора пожалеть и Израиль... Тихо поднялся и прошел в новое огромное фойе кинотеатра, пахнущее свежей краской. Половина людей не в зале, - здесь толкутся. Знакомых выискивают, дружков, интересных людей для беседы. Наум тоже попросил найти ребят поинтереснее. Расспросить их, выяснить доподлинно, когда и почему вдруг загорелась земля под этими, "поддиванными" евреями, которых даже "памятниками" не проймешь? В свое время, они и к сталинскому жидоморству притерпелись, выработали иммунитет против всех советских ядов, а то и русскими назвались... И вдруг такой обвал! Уселся в тихом углу, ожидая, пока приятель Наума, из устроителей, искал знакомых. Первым он подвел насупленного делегата Конгресса лет тридцати пяти в черной бархатной кипе. Выдающиеся татарские скулы и ухоженная распушенная еврейская борода создавали эффект ширины и прочности. Будто в подтверждение, тот так встряхнул Науму руку, что он плечом повел, не вывихнул ли сустав? - Рахмил, - назвался делегат. - Ленинградский резник. - А в миру? - Доктор технических наук, кибернетик, старший научный. И протчая. - Анкетка чистая, поэтому в резники попали? -весело спросил Наум. Рахмил засмеялся. Объяснил, был в Питере резник. Один на весь город, восьмидесяти пяти лет от роду. Как-то спрашиваю его: "Живите до ста двадцати, но, извините, кто будет после вас?" "Вы!" - говорит. "Как это я?!" Не хотел Рахмил обижать старика, не стал отказываться. И тот принялся учить кибернетика, как по всем ритуальным правилам прирезать курочку или быка. И выучил. - В Питере в мясных магазинах как шаром покати. Отправились мы за мясцом в колхоз. Первого быка я забил с одного удара, двух других оставил колхозникам, чтоб сами забили. Те намучились, и теперь каждый раз звонят: "Рахмила, который быков режет!" Так пришла ко мне слава, - закончил Рахмил, и оба заржали. Похлопали Друг друга по плечам, разговорились дружески. Одно вызывало сомнение. Не тревожили Рахмила черносотенцы. Будто нет их и не было... - Не тревожат, а в миру вы небось не Рахмил, а Роман, так удобнее? Рахмил ответил спокойно: - Когда еврею-ассимилянту бросают в лицо "жид", он белеет от испуга или от тоски. Доказывает - горячится, что его родные поэты Пушкин и Лермонтов, что на языке идиш он не знает ни слова и его родина - Россия. Беднягу бьют по самому уязвимому месту: у него нет другой родины. А мне скажут: "Не наш!", "Не нашего Бога!", я улыбаюсь. Конечно, Рахмил не ваш. Моей культуре три тысячи лет. У евреев была Тора, когда русичи еще ходили в звериных шкурах. "Не наш!" Смешно! Науму почудилось, он с этим парнем всю жизнь знаком. Вместе в шестидесятых от КГБ отбивались. Как говорили на войне: "С таким пойду в разведку". Воскликнул убежденно: - Ну, что, значит, в следующем году в Иерусалиме? Распушенная борода Рахмила взметнулась удивленно. - Я и так в Иерусалиме! Давненько, друг мой. Зачем еврею два Иерусалима! Второй делегат Конгресса, с которым Наум познакомился, был с берегов Волги. Он близоруко взглянул на гостя сквозь толстые окуляры, принялся рассказывать, как создавался в их городе еврейский культурный центр. - Движение пакового льда началось весной восемьдесят восьмого. Башкиры заволновались, татары - даешь наши культурные центры! Местная власть сама намекнула: а вы, евреи, ничего не хотите? Что у нее было на уме, никто не знал. На первый концерт еврейского центра многие идти боялись. А вдруг провокация? Не пришли и знаменитые актеры: боялись "засветиться", объявят сионистами, доказывай, что ты не верблюд. Привезли старуху Котлярову, -единственную артистку, оставшуюся от разгромленного театра Михоэльса. В фойе звучала еврейская музыка. На следующий концерт народ повалил валом, шли с детьми, со своими стариками. Некоторые плакали. - Ну, а ваша роль в этом почине? - Никакой! Я подошел к устроителям, сказал: "Меня зовут Абрамом. Идиша не знаю, никуда не собираюсь, но вашему движению сочувствую. Я - детский врач, чем могу быть полезен?" - Детский врач, а спрашиваешь? - воскликнули. Через неделю привели на "брис" - обрезание. Посмотрел, как это делает человек без медицинского образования и - ужаснулся. За меня взялись райком и КГБ: "Этот делает обрезание". Возбудили дело, передали в министерство здравоохранения, чтобы лишить диплома врача. Спас Абрама министр, хотя и встретил недружелюбно: "Вы -детский врач. И хороший, как мне доложили. Нам стало известно, что вы делаете обрезание. Зачем это вам надо?" Абрам ответил, покраснев: "Я увидел, как это делает мясник с Центрального рынка. Понял, тут место врача. Евреи ведь тоже люди..." "Идите!"- тяжело сказал министр, и от Абрама отстали. Наум гнул свое: - А каково в вашем городе евреям? Кошмар? - У нас кошмар с экологией. Государство травит людей. - Чего же вам сидеть-травиться?.. Ну "вале". У нас в семьях несчастье, беда, моя жена боится рожать, а ему все это - прошлогодний снег. Ему важен "вал"... Наум поглядел на него внимательно: длинный, тощий, в чем душа держится. Лет двадцати пяти, а виски серебрятся. Улыбка застенчивая, виноватая. - А что, если вы неверно поняли взгляд консула? Не к вам относилась злая искорка. - Только ли во взгляде дело? Как-то мы опять пришли к нему, говорим. Такие- "вале". У нас в семьях несчастье, беда, моя жена боится рожать, а ему все это - прошлогодний снег. Ему важен "вал"... Наум поглядел на него внимательно: длинный, тощий, в чем душа держится. Лет двадцати пяти, а виски серебрятся. Улыбка застенчивая, виноватая. - А что, если вы неверно поняли взгляд консула? Не к вам относилась злая искорка. - Только ли во взгляде дело? Как-то мы опять пришли к нему, говорим. Такие-то ученые едут в Израиль. Надо бы заранее отправить документы, чтоб приготовились. Может, сообщить университетам. Консул отмахнулся: - Когда приедут в эрец, будем разбираться... -А мы из писем знаем, какая там разборка. В Израиле патовая ситуация, страна в спячке, почище брежневской. Не очень, видно, волнует это вашего Генерального израильтянина. - Прохвост, значит?" заметил Наум не без сарказма. - Злодей нераскаянный... - Почему прохвост, почему злодей?! Когда надвигались погромы, ребята рассказывали, он весь второй этаж забил матрасами и одеялами. Гору целую натаскал. Начнется резня на улицах, будем спасать евреев... Люди неоднозначны. Лично он, может быть, даже добр, сердечен, но он держит "линию" правительства, а линия бессердечна. Гони "вал", там разберемся... "Умен, бестия!- подумал Наум, прощаясь с волжаниным. - И благор-роден. Таким юшку и пускают на Руси... Ох, зря от нас отвалил. Зря, голубь! Умный нигде не пропадет. Силы, конечно, надо для этого иметь. И молодость. Нет, зря отвалил!" Не сразу расслышал чей-то вопрос. Оглянулся, известный академик-математик. Наум вскочил, извинился за тугоухость. Академик тихим мерцающим голосом поинтересовался, почему покончил с собой профессор математики, - он назвал его, - получивший место в Иерусалимском Университете. Наум растерялся, ответил на вопрос вопросом, побагровев до шеи, словно на провальном экзамене: -А он не был шизофреником, ваш гений? Вечером проглядел список, составленный им на Конгрессе: "Что посетить?" Поставил галочки у некоторых спектаклей: "Поминальная молитва" по Шолом-Алейхему Марка Захарова. "Закат" по Бабелю в театре Маяковского. В "Современнике" "Смиренное кладбище" и "Кто боится Вирджинии Вульф?" - Гафт играет, Волчек. Давние симпатии. Не пропустить бы. Около полуночи вышел побродить, подышать перед сном. Спустился в подземный переход. И вдруг переход взорвался: мимо промчались на ревущих мотоциклах какие-то шальные парни в кожаных куртках. Случайный прохожий, прижавшийся, как и Наум, к грязной кафельной стене, бросил зло: - Рокеры! Удержу нет. - Чкалов под мостами пролетал, а эти в подземелье ринулись, - сказал Наум, успокаиваясь. - А милиция не вмешивается? - Ми-ли-ция, - произнес прохожий насмешливо. - Рокеры три раза громили 108-е отделение милиции... Да, здесь, на Пушкинской площади. Наум поднялся по разбитым замусоренным ступеням на улицу, постоял у тусклого фонаря: "Господи, будто век назад уехал!.." Утром обзвонил приятелей, с которыми не виделся двадцать лет. Почти все с "Электролампового", с незабываемого "научного коридора". Кто-то вскричал радостно, кто-то буркнул недоуменно: "Ты, какими судьбами?" Никто не боялся. Один вызвался даже взять на работе отгул, приехать. И за то спасибо! Наум достал толстую тетрадь, принялся заносить вопросы, связанные со своим главным интересом на Конгрессе: так что же заставило "поддиванных", которых с насиженного места и трактором не сдвинешь, рвануться, помчать, не чуя под собою ног? Ведь, по сути, речь идет вовсе не о "репатриации", а о бегстве. Бегстве! Что было толчком? Глава 2 (16). "ЧТО МЫ ИМЕЕМ С ГУСЯ?" Утром Наум не пошел на заключительное заседание. Решил попрощаться с "поддиванными" вечером, на банкете - под "столичную" с икоркой. Выпил кофейку, повязал галстук канареечного цвета, натянул клетчатые американские порты, намереваясь двинуться к новой станции метро, название которой Дов продиктовал ему по телефону. Дов не знал, задержится ли он в Москве еще на неделю, и просил завезти Сусанне - дочери дяди Исаака-воркутинца, с которым соседствовал на лагерных нарах, конверт с вызовом из Израиля. Передать лично, на худой конец - опустить в почтовый ящик или, ежели ящик не запирается, засунуть под дверь. До похода к Сусанне наметилась еще одна встреча, которую Наум сам себе организовал. Когда звонил знакомым инженерам, один из них спросил весело: - А помнишь ли ты Власа? Взяли на небо, а неделю назад обратно скинули. Помнил ли Наум Власа Ивановича - бывшего парторга ЦК на Электроламповом заводе? Как не помнить: десять лет пикировались! Оказалось, Влас переселился на Старую площадь, а ныне, в связи с горбачевскими пертрубациями, погнали его в шею. Наум даже вскочил, когда услышал такое. Вот у кого бы узнать, как все было на самом деле! Кто "памятников" породил, кто натравливал их на евреев?.. К нему, Науму, Влас всегда относился корректно, как к оченно полезному еврею. Отыскав домашний телефон, Наум позвонил. Не забурел Влас, не бросил трубки. И Наум предложил встретиться, потолковать о житье-бытье. Тот, помедлив секунду, согласился, только попросил, чтоб не на виду, не в "Национале" и чтоб он, Наум, был один, "без довесков". И вот сошлись в тихом ресторанчике у Сокольников, оглядели друг друга улыбчиво. "Где ж твои буйные еврейские вихры?" - посетовал добродушно Влас. Он совсем не постарел, только располнел чудовищно - полтора Власа. Глаза без живинки, шапка ондатровая, шуба боярская. Зашли в полумрак ресторанчика, огляделись. Официанты сонные. Посетителей почти нет. Разносолов, вроде, тоже. Наум пошептался со стариком-метрдотелем. Все появилось мгновенно, как в сказке. Наум чуть пригубил рюмку, объяснив, что астма мучает. Влас Иваныч на здоровье не жаловался, налил себе стакан коньяку для почина. Влас ничего не добавил к тому, что знал Наум, и Наум поскучнел. И лишь когда Влас Иваныч опрокинул второй стакан коньяку, по неизменной привычке - под икорку, его словно прорвало: - Да пусть "Память" хоть свой необрезанный хрен публике показывает. Главное что? Не тормозить процесса, процесс пошел. - Значит генсек сыграл еврейской картой? - Ну, еврейской! Много вы о себе понимаете. Главное что? Евреи, что ли?! Демократы кто? - на две трети из еврейской интеллигенции. Интеллигенция вся пронизана еврейским духом. И когда мы говорим "борьба с сионизмом" - это для нас борьба со своими демократами. "Как славно, что тебя выкинули из Серого дома, - мелькнуло у Наума. - Это обнадеживает". - Нас не интересуют ты, он, они - конкретные евреи, -Влас Иванович принялся варьировать дорогую ему мысль. - Мы поняли: борьба с сионизмом в СССР - это борьба с демократией. Наша линия - пусть уезжают. Евреи-неевреи - дело десятое... Мы, конечно, против антисемитских организаций, но они нам не мешают. - Ну, а слухи о погромах, с датами резни и прочем, кто сеет? Шпане разве по плечу взбаламутить две столицы! Неужто тут никто руку не приложил? Ох, не думаю... Влас Иванович не ответил. Сосредоточенно занялся едой. "Э, да что с него спрашивать, с красавца, когда цвет русской интеллигенции своих родных евреев продал и предал, - думал Наум с горечью, наливая себе "Боржоми". Что-что, а это-то он выяснил доподлинно. "ВААД" - Союз еврейских организаций подготовил документ об угрозе погромов в стране. Копию отправили академику Татьяне Ивановне Заславской - Президенту социологической ассоциации. Познакомившись с ней, она воскликнула: "Какой ужас!" Еврейский ВААД, с ее санкции, разослал двести пятьдесят копий этого документа. Каждое из них известному в Союзе человеку. Увы, пришло всего четыре ответа. Первым откликнулся Олесь Гончар, который обещал сделать все, чтобы не допустить погромы на Украине. Затем отозвался Муфтий мусульман России и Западной Сибири. Третьим - драматург Гельман. Он предложил театральным деятелям собраться и обсудить эту тему, но на встречу пришел только он один. Впрочем, заглянул также депутат Верховного совета от Биробиджана. Последним, после долгой паузы, отозвался Глава русской православной церкви. КГБ заявил, что сведениями о подготовке погромов оно "не располагает". Все остальные двести сорок шесть знаменитых деятелей русской советской культуры и государственной власти умыли руки. Что им Гекуба... "Так кто все же спровоцировал бегство? Лубянка? Горбачев?" Ничего достоверного узнать не удавалось. Правда, некто Кривулин, секретарь антисионистского комитета СССР, опубликовал в газете "Советская Россия" документ, перепечатанный как бы из арабской газеты - существует, де, секретный договор между Горбачевым и Бушем, подписанный на острове Мальта. Советским евреям разрешат уезжать в Израиль по шестьдесят тысяч человек в год, за что Союзу предоставлялись различные виды помощи. А они то хлынут ливнем, то упрямятся, "поддинанные". Никакой закономерности! Как тут не закрыть Власу глаза на керосин под еврейскими дверями?! Антисионистский комитет, конечно, изображал негодование: Горбачев торгует людьми - новый вид работорговли в XX веке... Ну, что тут сказать? Чистое вранье или не вполне? Антисионистский комитет давно обрел славу базарного Петрушки, который охотно преподносит зевакам любую ахинею. Но, с другой стороны, "ахинею" тиснула "Советская Россия", газета коммунистов сталинского закала... - Московские евреи считают, за "Памятью" стоит сам Председатель КГБ... как его, родимого, фамилия?.. Крючек, вроде? - осторожно начал Наум. - Генерал КГБ Крючков! - недовольно уточнил Влас. Добавил иронически: - Много они знают, ваши евреи! - Слышал, он злобный юдофоб этот Крючек... Не он ли отец "Памяти" с ее истерикой? Знаете ведь, Первые отделы на предприятиях всегда интересовались "пятым пунктом"? - КГБ, по традиции, политической линии не определяют, - буркнул Влас.- Они исполнители. Любой линии... - Вот-вот! На кого же они косятся, ретивые? - Не может Влас ничего не знать об этом. Не мог не слышать о депутатском запросе, который передал Горбачу в руки писатель Григорий Канович. Ведь двести депутатов, не шутка! требовали: уймите черносотенцев!.. И что? Горбач, вопреки правилам Верховного Совета, даже не включил "письмо двухсот" в перечень поступивших документов... "Так что, будем в молчанку играть?" - Наум покосился на Власа недовольно - закусывает, словно оркестром дирижирует. Раздутые пальцы с вилкой то к маслицу, то к икорке, то за ветчинкой, вилка - ножичек сверкают. И вдруг застучал ножом по бутылке с боржоми, вскинул руку: "Официант! Официант!" Не Влас, а Кароян! И тут Влас Иванович хлопнул по столу ладонью, стаканы, ножи и вилки зазвенели. Вырвалось страстно: - Слухи о погромах - горбачевский почерк, тебе не ясно что ли?! А вы за бугром Горби! Горби! Любимец! Ну, и жрите свое дерьмо! Наум рот открыл от столь неожиданного всплеска. Осторожный аппаратчик, и на тебе. Влас врать не будет. Зачем? У него и фантазии на то не достанет. Наум разлил остатки коньяка, воскликнул запоздало: - Жрем, Влас! Всем миром жрем! По глупости... Только, вот понять не могу: зачем вы по Баку на танках протулялись? Били там и правого и виноватого. На кого отстрел-то? Евреев там, вроде, не осталось... - Это наши внутренние дела, Наум... Будем здоровы! - Чокнулся, опрокинул коньяк в рот, как воду, закусил хорошо. И, подымаясь со стула, обронил: - За Баку - скажу тебе напрямки - я его не осуждаю. Ни-ни! Не покажи он кулак, смоет всех к чертовой матери! ... "Что же мы имеем с гуся?-думал Наум, провожая Власа к стоянке такси и пожимая ему руку. Исторгнутый Влас и Кривулин из "антисионистского", конечно, гусаки с одного огорода. Но вот гнуснейшая история с запрятанным у всех на виду депутатским запросом о юдофобском разгуле "памятников"- факт подлинный. Плюнул Горбач народным избранникам в физии, а те утерлись. Велик Гоголь, все предвидел: сожрала бумагу миргородская хрюшка! "Любимец - торчат уши," - записал Наум в своем блокноте, когда спустился в метро и присел на лавочке у стены. На станции сыро. Поежился Наум, двинулся к Сусанне, размышляя на ходу и в битком набитом вагоне: "Конечно, вполне доказуемо то, что люди рванулись в бега именно после Мальты. POST НОК, NON PROPTER НОК. "После этого, не значит по причине этого", говорили древние. Но бесспорно: политический альянс наверху прежде всего вылился в горбачевский "юденфрай". А это уж шаги Ея величества истории. Горбач входит в историю равноправным собратом испанских "христианнейших" королей Изабеллы и Фердинанда, очистивших Испанию от нехристей? И евреев,и арабов... Черт знает что, Наум! Горбач больше не отбивает каблуками "Камаринского", втайне ему роднее "Хабанера" - испанские мотивы! История на твоих глазах чешет грязные бока, как свинья о забор, а ты занят своей дурацкой астмой!" Вышел Наум из метро, поежился. День слякотный. Ночью вроде подморозило, а сейчас грязь из-под колес машин веером, успевай отскакивать. Наум подумал о Сусанне. Когда-то ее звали Сусик-воркутинка. Дов говорил, трехэтажный дом Сусика найти легко: сто метров от метро. Перед домом всегда тусуются то демократы, то молодцы из "Памяти". И, в самом деле, тусуются. Интересно! Наум пробился через толпу. Рожи вокруг разбойные - явно не демократы. Ага, про жидов говорят! Ясное дело. Круглолицый, усатый, похожий на лабазника (Не Васильев ли?) взобрался на ящик. Вождь в черной шинели и яловых офицерских сапогах, приспущенных гармошкой. Матерчатые ушки сапог не заправлены в голенища, торчат, как у насторожившейся овчарки. Оглядел своих гвардейцев, потом зевак, которые толпились в сторонке, закричал сипло, с истеринкой в голосе. Наум понял, сейчас что-то произойдет. Такого случая он не упустит. Едва осипший оратор спрыгнул на снег, Наум взобрался на ящик и объявил, что он, Наум Гур израильский гражданин и убежденный сионист, тот самый, который всем вам хочет... - Он провел ладонью по горлу, воспроизведя звук, похожий на хрюканье зарезанной свиньи... - Хочет вам амбец, понятно? Так вот я скажу вам, как иностранный сионист и ваш заклятый враг... - И он прокричал, забыв про астму, жилы на шее надулись: - Правильно делаете, что гоните жидов! Хватит им сидеть на вашей русской шее! Попили славянсую кровушку - довольно! Гоните без устали - всех до одного! Святое дело делаете! Святое православное дело! Вы- надежда России! Слава ее! Гоните их... - Он начал задыхаться, схватился за грудь. Остолбеневшие молодцы в шубейках и расстегнутых шинелях взревели восторженно. Затем, в приливе патриотических чувств, подхватили сиониста, ловившего ртом воздух, на плечи и понесли под приветственные клики к станции метро. - Ура-а-а! - Победный глас грохнул на площади, как взрыв. Прохожие шарахнулись- Даешь наше русское ура-а-а-а! Глава 3 (17). "ЧТОБ И СЛОВА "ЕВРЕЙСКИЙ" НЕ БЫЛО..." Вернувшись в Москву, Дов прямо с вокзала заехал на Еврейский Конгресс, посидеть часик-другой, - "для общего продуванца", как он сказал, потом захватить Наума и вместе с ним вернуться в гостиницу. Наума на Конгрессе не было. "Не иначе, шастает по театрам", подумал Дов. В зале сладкогласил пухлощекий сохнутовец. "Прилететь в Москву, чтоб слушать сохнутовца?! Тут своих врунов навалом!" - Дов чертыхнулся про себя, встал и, топая своими тяжелыми туристскими ботинками, вышел в фойе, где разговорился со знакомым. Подошла и молодежь, услышав, что этот краснолицый, плотный, как борец-тяжеловес, бородач - гость из Израиля. - ... Был у меня белый магнитофончик. Налепил я на него две голубые полоски изоленты, получился как бы израильский флаг, -рассказывал Дов. - Погулял с этим флагом по Белокаменной, сестры Берри голосили у меня на идиш, израильские певицы, - десять лет врезали мне за все такое со строгой изоляцией. Едва выжил... Интересно, ребята, как вам удалось легализовать в Москве идиш, еврейские песни-танцы? Даже сионисты не прячутся, ходят грудь вперед... Как же все тут переломилось, ребята? - Дов угостил окруживших его москвичей американскими сигаретами, приготовился слушать. Рассказывали наперебой, размахивая руками, дополняя друг друга. Вырисовывалась немыслимая еще вчера картина. Имперская столица очеловечилась не сразу, сдалась последней. Когда в Уфе или в других республиках появлялись еврейские культурные или научные центры, это ни у кого не вызывало негативных эмоций. А в Москве у чиновников глаза стали круглыми: "Ка-ак еврейский?! Почему?! Никогда!" "В Уфе уже год существует, - настаивали на своем евреи-москвичи. - И даже в Киеве". Чиновники тянули, понимая, вместе с тем, что от судьбы не уйдешь. "Давайте назовем, как угодно, - наконец, предложили самые гибкие и прогрессивные. - Скажем, "Центр по изучению проблем малых народностей". Или как хотите, но чтоб и слова "еврейский" там не было". Евреи народ настырный, не отделаешься!.. Один чиновник надоумил: "Приведите кого-либо еще - немцев, татар, мордву, что ли. Мы разрешим сразу пять центров и, среди них, еврейский. А то меня тут же заподозрят в симпатиях к сионизму". Москвичи так и поступили. Отыскали в Москве татар, которые давно пытались возродить "Татарское историческое общество", созданное до войны и Сталиным ликвидированное. Татары подготовили документы и отправились на регистрацию вместе с евреями. Чиновники встретили их с пугливым восторгом. "Пожалуйста, - ответствовали, - на основании решения от такого-то числа вполне можно..." За спиной молодых, сгрудившихся вокруг Дова, начались взрывы безудержного хохота. Гоготали, окликая дружков, что-то показывая им. Один из парней пытался успокоить неугомонных, мол, мешаете слушать, но и он присоединился к реготу, присев на корточки и хватаясь за живот. Вскоре хохотал весь Еврейский конгресс. Смех доносился даже из зала. Не оживился только Дов, бросивший взгляд на одну из фотографий, которая вызвала столько веселья. На любительской карточке плыл над головами "памятников" известный сионист Наум Гур, выступавший на открытии Конгресса. Каждую его ногу в клетчатых заморских штанах несли по трое не менее известных делегатам молодцов, физиономии которых выражали неподдельный восторг. В фойе рассказывали подробности: один из еврейских активистов был тогда среди публики и заснял весь королевский кортеж. Дов послушал - послушал и безмолвно, ни с кем не простившись, покинул Конгресс: он знавал за Наумом страсть к "театральным взбрыкам", как говаривал покойный отец. И обычно радовался ей. Но сейчас рассердился не на шутку: не время скоморошничать. Люди кровью обливаются. Да и не дурил Нема вовсе! За шутовством вся их программа - основы сионизма. Бен Гурион и не скрывал никогда: хорошо бы галутных евреев попугать, иначе не пойдут под его руку... Проходя мимо бронзового матроса на станции метро "Площадь Революции" распалил себя против Наума: "Муляж! Муляж бесчувственный! Государственные мОзги!" Дверь его полулюкса в гостинице "Националь" открыл Наум, веселенький, напевающий шлягерный мотивчик. - Это тебя "Память" на руках носила? - Было, - беспечно ответил Наум. - Вызовы где - отдал Сусику? - Понима-аешь... - растерянно протянул Наум. Дов развернулся и врезал брату в скулу. Наум долетел до подоконника, грохнулся на ковер, запутавшись в шелковой портьере. Стал ругаться, держась за щеку. - Где вызовы? - переспросил Дов. Наум вытянул из заднего кармана клетчатых брюк желтый фирменный конверт. - Почему не отдал, артист? - Да не было Сусика, дома не было! Вранья меж братьями не водилось, не было его и сейчас. Но и правды тоже: о конверте Наум вспомнил лишь в метро, в которое его торжественно внесли новые "друзья". Поезд уже промчался пол-Москвы, возвращаться не хотелось. Позвонил Сусанне из автомата, трубки не сняли. Наум, наконец, поднялся с пола, по-прежнему держась за щеку и угрожая дело так не оставить. - Убирайся из моего номера, юморист! - взревел Дов. - И звони на Лубянку, чтоб меня оставили для перевоспитания... Сука с израильского шука - устроил театр на крови, понимаешь! Наум окрестил брата "дубом, лишенном юмора", изругал всячески. Когда он собрался уходить, Дов уже остыл. Сунув брату ключ от номера, спросил: - Уложил вещички, артист? Молодец! Завтра возвращаемся на Обетованную, в шесть ноль-ноль. Одну ночь придется домучаться со мной. А хочешь, оставайся со своими единомышленниками. - И ушел. Последние часы в Москве были перегружены делами. Дов крутил телефонный диск, кричал кому-то, что все оплачено, называл номера документов. Усмехнувшись, бросил трубку на рычажки: - По сей день подслушивают, Пинкертоны! И не стесняются... - Сделав несколько звонков, понял, многое не успеет. Оборудование заказал, и то слава Богу! Остальное уж по телефону... Спустился в ближайшее метро, чтоб успеть к Сусику, дочери дяди Исаака, душевного человека, учившего его на лагерных нарах языкам. Когда уезжал, Сусик рожала первенца, лет ей было около тридцати. Какая она теперь? Поди, друг друга не узнают... Дов взглянул для верности на адрес. Вот и площадь. Посередине ее скверик, заваленный черным снегом и мусором. В дальней стороне шел митинг, Дов буркнул: "Нынче вся земля в тусовках, как в чирьях." Чтоб укоротить путь, двинулся через сквер, по тропке. Навстречу бежал какой-то джентельмен в тирольской шляпе с перышком, бормотал испуганно по-английски. Дов остановился, спросил, что стряслось, не может ли помочь? - Я американский офицер, - ответил тот. - Раввин на флоте. Там митинг... красные штурмовики. Еврейская женщина кричала "Позор!.." Я пытался помочь. Но... чужая страна!.. Полиции нет!" - И он побежал дальше. Дов ускорил шаги. На ящике стояла худенькая женщина лет шестидесяти с короткой мужской прической. В стареньком свитре, без пальто. Размахивала сумочкой. - Вы не просто позор России, - кричала она. - Вы мой позор! Лично мой! Я учительница. Всю жизнь учила таких, как вы, и - вижу: вы никогда не подыметесь с четверенек! Никогда, пока не перестаненте искать виноватых в подворотнях. То им прибалты кость в горле, то евреи! Какой-то парень из толпы выматерился, шагнул к ней: - Пора задрать жидовке юбку на голову! - Вот вы и сейчас ведете себя как обезьяны... Несколько здоровенных парней двинулись к ней. Намерения их были очевидны. Дов оглянулся, увидел милиционера с рацией в руке. Подскочил к нему. - Слушай, убить ведь могут! Тот повернулся спиной, неторопливо зашагал в противоположную сторону. "Так. Под охраной тусовка..." Еще мгновенье, и шнырнут женщину на землю, затопчут... "Что делать? Бить? Расшвырять? С израильским паспортом в кармане..." Раньше, чем решил, как поступить, непроизвольно выругался и принялся зычно, изощренно материться, как матерился в их воркутинском бараке "Змий" - вор в законе, признанный мастер непечатного слова. Молодцы вдруг остановились, оглянулись недоуменно на черно-бородого в чистеньком костюме. Самый старый среди них, краснолицый, морщинистый мужик с распахнутой густо поросшей серым волосом грудью определил по-своему, сказал, ни к кому не обращаясь: - Пахан! - И громче: - Пахан, бля буду! Точ-он! Не переставая без продыха нанизывать затейливые ругательства, Дов подошел к женщине, взял за руку и вывел из круга оторопевших молодцов. Шепнул: - Идемте, девушка, посажу вас на такси. Улыбнувшись на "девушку", она сказала, что ехать ей, собственно, некуда, вот ее парадное. "Потому и выскочила, что шабаш под моими окнами." И, поблагодарив Дова за помощь, отправилась к себе. - Здрасте! И мне сюда, - бормотнул Дов. - Квартира номер семнадцать "А". Где тут? Женщина обернулась резко. - Так это вы мне звонили - Дов Гур, воркутинец? А я Сусанна Исааковна. - Сусик?! - Бывший Сусик. - А вчера вас не было? - Вчера на дачу ездили. На лыжах катались. У нас лачужка в Кратово. Дов вздохнул облегченно: не соврал Нема. Вошли в грязноватый подъезд со старинным, из дерева, лифтом. Старушка-лифтерша вязала кофточку и на вошедших глаз не подняла. - Россия, - Дов улыбнулся - Все для понта. Лифтерша, как в элитных домах, стоянка машин, телефон - для того же... Иду в министерство. Шесть чиновников с кабинетами обошел - зачем сидят? Решает не они, а Иванов, седьмой. Кругом целая армия штаны протирает - для понта. Великая страна! Почти как Израиль. Посмеялись. Дверь в квартиру была не заперта. На шаги выглянула в коридор девчушка лет семнадцати, в халатике. Увидела чужого, зарделась. Узнала, кто перед ней, подала ладошку щепочкой: - Зоя! Дов рассматривал девчушку. Черты лица тонкие, как у дяди Исаака. И смеется, как он. Голова вздрагивает, а губы сомкнуты. Улыбнулся: "Потомственная интеллигенция!" Косища ниже пояса, каштановая, с бантиком на конце. Кожа цвета снятого молока, такой синеватой белизны в Израиле не встретишь. У альбиносов кожа вроде этой, да только у них глаза кроличьи, красные. А у Зои-то не кроличьи. Скосила на него глаз. Черный глаз, цыганский. Как у матери. Веки воспаленные. Читает, наверное, много, козленок! Умиление охватило Дова. Рывком приподнял девчушку на вытянутых руках. Перенес из полумрака коридора к окну. Глаза ее округлились - не от страха, от удивления. Дов осторожно поставил ее на пол, спросил: - Дядя Исаак хоть успел взглянуть на чудо природы? Сусанна Исааковна вздохнула: - Успел, Дов. В больницу к нему приносила. - Сусик! Дома такой козленок, а вы дверь не запираете... Как это, что? Под окном шабаш. Бандит на бандите. Мать и дочь засмеялись. - У них другой профиль, - сказала Сусанна Исааковна спокойно. - Легкомысленные вы, гляжу... Папаня, Зоя, у тебя русский? Как почему думаю - белянка ты архангельская. - Уселся в кресло, произнес торжественно: - Ну, коли так, привез вам хороший подарок. Вызовы из Израиля на всю семью. Чтоб вы этих бандюг больше в жизни не видели. Пусть они свечой горят! - И вытащил из кармана желтый израильский конверт с окошечком для адреса, а из него вызовы с красными печатями. Был убежден, обрадуется Сусик: еще бы, в Москве нынче за вызов чего только не отдавали. А у Сусика на лице недоумение. Возникло молчание - натянутое, долгое. Наконец, она выдавила: - Я, конечно, благодарю вас, Дов. Вы добрый человек. И от отца не раз слышала. Но мы... не собираемся в Израиль. - В Америку нацелились? - Да нет, никуда не собираемся, здесь останемся. - В этой квартирке? Вместе с бандитами? - А как поступить - оставить Россию этой шпане? Да и куда ехать? Мы - гуманитарии, наша жизнь - русская культура. Зоя даже как-то ляпнула в одном доме, что ее родина - русский язык. Ну, ей и дали старболы! Кто такие старболы? - старые большевики, Дов. Забываешь язык просвирен и кухонь? Дов сидел молча, скосив глаза на Сусанну Исааковну. Вглядывался, словно раньше и не видел. Сказал тяжело: - Была у меня сеструха, замечательная - Жанна д'Арк Большой и Малой Полянки. Теперь вот еще одна Жанна д'Арк на мою голову! Сусанна Исааковна засмеялась. - Вы по этому делу не проходите, Дов. - Не скажите: слово давал дяде Исааку - вытащить вас из беды, если что... А слово, которое дают на нарах, не сотрясение воздуха. Помолчали. - Ну так, - Дов развел руками. - Значит, не судьба... Чайку? Ну, давайте чай-сахар... - Дов достал последнюю пачку английского чая, припасенного на предмет "секретарше в лапу". - Вот спасибо! - Сусанна Исааковна загорелась. - Угодили: Зоя и я чаевницы замоскворецкие. Она разлила чай, принялась расспрашивать про Израиль. А на что ей Израиль? Дов отхлебнул из фарфоровой чашечки, спросил напрямик, не замечая, что перешел на "ты": - Чем живешь, Сусанна Исааковна? Сусанна Исааковна улыбнулась и, чтоб не смущать гостя, тоже перешла на "ты". - Знаешь, Дов. Такой вопрос мне никто не задавал уже четверть века. - И замолчала, думая о своем. - Чем я живу? Чем мы все живем? Культурная жизнь сейчас такая - вечером мы смотрим по ТВ репортажи с сессий Верховного Совета, а на другой день, в учительской и дома, обсуждаем их друг с другом. Ахаем, увидев, сколько там обезьян! Но ведь это не жизнь души! Не может, не должно быть жизнью души! А больше ни на что меня не хватает. - Сусанне Исааковне стало грустно и чуть стыдно: Дов задал ей такой обычный, естественный, человеческий вопрос, а она не смогла ему ответить: - Чем я живу?! Тетрадками, ругней с чиновниками из районе. Стыд!.. Дов, я и от отца знала, что ты личность... - Я личность деградирующая ,- перебил ее Дов.- двадцать лет в театре не был. Лувр пробежал за сорок минут, едва на самолет не опоздал. Срамотище, Сусик! - Хорошо, если детям не придется раслачиваться за то, что мы свою жизнь упускаем, - продолжала Сусанна Исааковна. - Выскальзывает она из рук, измельчается. Плывем, как Можайский лед по Москве-реке. На глазах таем... Чем живем, чем живем? - Она сморщилась болезненно. - Дети у меня, по счастью, иные... Зой, покажи курсовую - место, где Соловьев с Достоевским спорит. - Это не Соловьев, а князь Трубецкой Евгений Николаевич спорит, - Зоя зарделась, объяснила тихо: - Я написала работу о князе Трубецком. Вы слышали о нем? - Он жив, князь твой, чем знаменит? - Он религиозный философ, последователь Владимира Соловьева. Умер в двадцатом году. Его намеренно забывали, и вот почему... - Зоя протянула книгу, показала несколько подчеркнутых строк. Дов отстранился, вспомнив, что забыл очки, скользнул взглядом по тексту. "О "народе-богоносце" я скажу вот что!.. Особого Завета с Россией Бог не заключал... Новый Завет - не национальный, а вселенский. Игнорировать это, значит подменять христианское русским... Кажется, что край правительственного безумия уже достигнут. Этот национализм надо отдать Пуришкевичу и Маркову... Вот он, крест России..." Дов закрыл книгу, снова поглядел на Зою - умные глазенки, смотрят с напором, как дядя Исаак смотрел и... досмотрелся до лагерных нар. - Милые вы мои! - вырвалось у Дова. - У вас в семье печального опыта выше головы. Не мне вам объяснять, ксенофобия - болезнь российская. Неизлечимая... Даже в Израиле, где все друг друга едят, никогда и слова такого не было "инородец". А вы тут их философскими примочками лечите! Сусик, тебе надо уезжать и Зайку свою увозить! Чем раньше, тем лучше. Я боле десяти лет отсидел, в основном в изоляторах. Я упрямый, как и ты, но эту публику постиг. Не сносить вам головы. Дочь пожалей. Еще ведь и сын есть у тебя? Илюша, - так, где он? - В армии. - А, вот в чем дело! Без него вы, конечно, не тронетесь... Он учился до армии или кончил что? Чем занимался? По тому, как вскинула голову Сусанна Исааковна, как засветилось лицо Зои, нетрудно было понять, что Илюшей гордятся. - Хотите, Дов, я прочитаю вам его стихи? - спросила Зоя, и встала. Стихи? Дов пожал плечами. - Не авангардистские?.. Тогда можно. Но помните, я - личность деградирующая, могу и не понять. Зон начала негромко,взмахивая тонкими руками-крылышками: "Я свободен, прощай, По метро переходам лечу. Отвечай, Я ль с собою тебя уношу. Я свободен, прости, И, наверное, дорог тебе. Ты сжимаешь в горсти Мою душу, а я улетел. Я лечу над Москвой, как над Витебском старый Шагал. Я прощаюсь с тобой, Чтобы город меня не узнал..." - Э, - сказал Дов. - Да ведь он у вас с Божией искрой. Это большое несчастье! - То-есть как? - А что делать русскому поэту в Израиле?! Сусанна Исааковна захохотала. - Кто про что, а вшивый про баню... - И дочери: - Еще, Зой? Зою вторично просить не требовалось, она начала спокойно, но уже со следующей строки продолжила упоенно: " Дорожишь ли ты кем-нибудь? - Не дорожу - Не дрожишь над собою? - Да нет, не дрожу. - Ты кому-нибудь нужен? - Да нет, я как снег. Я лечу в рождество и ложусь для утех, для ребячьих затей, На санях и на лыжах по мне веселей. Я растаю весной, я умру через год. В вашей памяти снег прошлогодний И лед..." - Прочувственно, - сказал Дов. - И о себе не мнит, - редкое у поэтов качество. Повторил: - ... Я как снег... я ложусь для утех... проезжайте по мне веселей... - Задели Дова эти строки. Всю жизнь вкалывал и собой не дорожил. "... Проезжайте по мне веселей..." Вот бес, угадал... - Уселся в кресло поглубже. - Ну, читайте дальше! Опередив Зою, продолжила Сусанна Исааковна "Блокнота cmаpого листы Мой детский почерк округленный, И как засохшие цветы - друзей погибших телефоны..." Дов вытащил из заднегокармана брюк растрепанный блокнот. - Это я перепишу. У бывшего советского зека и израильского солдата, у него таких засохших цветов... Э, да что говорить! Глаза у Сусанны Исааковны сияли: ее материнские чувства были удовлетворены. Но странно - захотелось ей сейчас повторить Дову самое главное, повторить словами Илюши, чтобы не осталось у Дова никаких сомнений и обид: себе они изменить не могут. И уехать не смогут, потому что... "Я обреченный на Россию Тупой, бесслезною тоской..." Чувство, пронизавшее строки, было сильным, цельным, недвусмысленным -обреченность. Обреченность на одиночество, на бунт, на психушки. Голос Сусанны Исааковны был печальным, но слез в нем не было. "Вдруг понял, что за поворотом, У придорожного столба, Смеясь, остались жизнь и смерть. И юность спорит до зевоты. А я один - со мною твердь, Дорога, глина, дождь, судьба." Дов тяжко вздохнул. - У нас бы его поняли: настроение у него израильское. - Он взглянул на часы. - Ну так, дорогие мои. Вызовы, как понимаю, вам ни к чему. Храните, как память обо мне, - у меня тоже впереди дорога, глина... и дождя хватает. Незаполненный бланк отдайте хорошему человеку. Не просто этот бланк мне достался... - Раскрыл чемоданчик, вынул несколько пачек сторублевок: - Вот, возьми, детишкам на молочишко! Сусанна Исааковна обомлела. - Вы что, Дов? Да тут тысяч пятнадцать, не менее. - Сусик, дорогой, так это же ваши березовые. А я завтра лечу. Шереметьево-Амстердам-Лод. К чему мне ваше дерево? Прилетел в Москву, наменял сдуру, а меня возили, поили, кормили, как короля - бесплатно. Деловые покупки обошлись до смешного дешево. Так что теперь обречен вам все это оставить. Плачу горькими слезами, но оставляю. Сусанна Исааковна улыбнулась. -Дов, все это вы придумали. Дов закрыл чемоданчик, решительно поднялся. -Ну, дети Исааковы, давайте я вас расцелую в обе щеки. И - не поминайте лихом!.. Глава 4 (18).. "ХОЛОДНЫЕ ГИЕНЫ" Когда в аэропорту Шереметьево Дов и Наум подошли к "Боингу", один из пассажиров, увидев их, помахал рукой, поинтересовался, как встретила братьев Москва? Дов показал большой палец, затем ткнул им за спину, в сторону Наума: - Иных даже на руках носили... - Дов оборвал фразу. Ночью Науму стало плохо, вызывали скорую помощь. Хотели забрать в больницу. Наум замахал руками: ни за что не поеду. - Дов, не отдавай меня! - Наум задыхался, хрипел, кричал, что умирать будет дома. Укатили белые халаты, оставив, на всякий случай, кислородную подушку. Дов испугался не на шутку: вдруг не довезет. Однако к утру Наум оклемался. Обрадовавшись, Дов пытался по дороге в аэропорт поддержать брата, но тот вырвал руку, отвернулся. Усадив Наума у окна "Боинга", Дов наклонился к нему, спросить, не надо ли чего, и тут пронизала его острая жалость к брату: нос заострился, как у покойника, под глазами черные тени. Дышит трудно, с хрипом. - Извини меня, пожалуйста. Я... - Ты-то при чем тут? - оборвал его Наум. - Тебя вообще в Москве не было. Дов от растерянности покашлял. - На тебя, Наум, дорогая наша столица так подействовала, что ли? Наум ответил вполголоса: - Для тебя Москва - бутырские "решеты". Мордобитие на Лубянке, да Лефортово с постоянным ревом моторов под окнами. А у меня тут половина души осталась... Дов поискал взглядом стюардессу. Дать ему что-нибудь успокаивающее? Постарался подбодрить: - Не тужи, брательник! Домой летим. - А дома покой нас ждет?.. - И вдруг голосом, в котором отчетливо звучали слезы: - Если не привезем в эрец Исраэль миллион русских евреев, и не поможем им тут удержаться, дома не будет. Вот так! Потеряем эрец. Не согласен? Кто у нас правит балом? Кому все на свете до лампочки. Как "Лави" продали, так и страну продадут... Едва самолет оторвался от земли, пассажиров принялись обносить завтраком в целлофане. Дов поднял руку, желая попросить кофе. Стюардесса метнулась к нему: - Вам кошер? Сейчас! Дов сказал нарочито бодро: - А ты, Нема говорил, борода украшение бессмысленное. За нее мне любовь и кошер! Наум не отозвался. Молчал почти нею дорогу, втянув в плечи жирафью шею. Наверное, час прошел до того, как он вдруг продолжил: видно, думал об этом всю дорогу: - Разве не видишь, мы теряем эрец! Ты можешь настроить города, а жить?.. Кто там будет жить?.. Шестьсот тысяч русских евреев в Израиле. С этого страна началась: шестьсот тысяч тогда было. Всего! А кто думает об алие? Каждый тянет одеяло на себя. Даже банкиры ведут себя, точно "медвежатники", залезшие в чужие сейфы. Все население ограбили! Под чьим покровительстом гребут они миллионы, с кем делятся?! Восьмой год следствие тянет кота за хвост... Ворюг-миллионщиков ищет... А Израиль по-прежнему с протянутой рукой, под чужими окнами. Ты не видишь, а я вижу, все вот-вот разнесет, как мотор на запредельных оборотах. Эреца не будет, если кровь из России не омолодит наши забитые известью сосуды. Это последняя надежда. Дов кивал согласно: - Да-да, Наум... Правильно, Наум. - Но только одна мысль билась в голове: "Довезти бы!" Тут колеса коснулись земли, самолет тряхнуло, и разговор прервался. Из-за погоды сели не в Амстердаме, а во Франкфурте. Времени в обрез. На длинных движущихся тротуарах франкфуртского аэропорта медленно двигались те, кому не к спеху. Дов оставил там Наума, а сам бросился бежать с чемоданами мимо стеклянных коробок, в которых степенно сидели, почитывая газеты и книги, пассажиры, направляющиеся в Рим, Токио, Сидней. Тель-Авив нигде не объявлен. Служба посмотрит на пассажира, а затем покажет в дальний угол, на лестницу с поворотом. А там - Дов знал - очередище. Потому и помчался... "Эль Аль" в аэропортах экранной проверкой багажа не ограничивается. Трое молодцов с засученными рукавами ворошат чемоданы и баулы. Транзитные пассажиры выстроились в очередь давно, еще до срока. Очередь тянется через два зала, люди устали. Дети хнычут, капризничают, садятся на пол. Молодой взмокший чиновник Шин-Бета движется вдоль очереди, толкающей руками и ногами свой багаж. Спрашивает вкрадчиво то у одного, то у другого, где купили новый телевизор, новое видео - в еврейском магазине? Нет? Вы не открывали коробок?.. Тогда это с вами не полетит, извините... Вы заплатили, чтобы багаж шел с вами? Это ваши проблемы. - Гражданин начальник, - окликает Дов чиновника. - Франкфурт - это же Запад, а не Восток. Стулья, вон, привинчены у стен, целые ряды, а люди маются. Что, если очередь усадить вдоль стены, ведь это бдительности не повредит? Тот взглянул на Дона морозно, отошел. Дов нагнулся к Науму, который изнеможденно присел на корточки. Хотел ему сказать -из твоей команды человек, но только слюну проглотил. Отвел Наума к стене, усадил. - Если что-нибудь, позову! "Эль Аль" еще не взлетел, а уже принесли свежую прессу. Самолет только что из Лода, пресса на иврите. Дов и Наум зашуршали газетами: давно дома не были, целую неделю. Новости все те же, будто никуда и не улетали. "Новые репатрианты - жертвы квартирных маклеров..." "Уровень жизни 90 процентов новоприбывших из СССР за пределами черты бедности... В Иерусалиме открыт пункт бесплатной раздачи горячей пищи нуждающимся..." Наум смял газету, затолкал в сумку перед сиденьем, буркнул: - Ничего нового... - Есть и новое, - Дов показал с усмешкой на одну из статей. Наум впился в нее глазами. "Члены Кнессета говорят о трагедии русских евреев, прибывших в Израиль..." - Двадцатый год подряд говорят, суки! Одно и тоже! Как заведенные! И не шелохнутся... - Дов потянул к себе газету, хватит, мол, успокойся. Наум дернул ее обратно, вскричал: - Боже мо-ой, что происходит?! Слона-то я и не приметил. -Начал читать своим высоким бабьим голосом, походившим сейчас на плач. В большой статье был напечатан очерк об узнике Сиона Александре Казаке, который переселился в палаточный городок, разбитый на "кикар ха-Медина", - площади Государства, то-есть прямо на главной площади Тель-Авива, возле мэрии. Репортер сообщал, что Александр Казак был вынужден бежать из гостиницы, в которой его поселили в одном номере с уголовником и пьяницей. - Эмика испугался? - с недоверием воскликнул Дов. - Вряд ли! Так и есть. Из Лода он позвонил Эли, в его офис. Узнал, Саша ходил в мэрию по их делам, наткнулся на палаточный городок, поднявшийся за ночь. Разговорился с жителями. А там, "на кикаре", сплошь инвалиды, одинокие матери с детьми. В одной из палаток пожилая москвичка в слезах, держит на руках больную девочку. Оказалось, бабушка с внучкой, родители девочки "невыездные". Со страху выпихнули в Израиль старушку с их дочкой. У девочки температура... Дов перебил Эли: - Все ясно - на свое место отвез их в гостиницу. Узнаю Сашку! Нанял такси. Попросил Наума, чтоб тот высадил его на площади, у мэрии, где поселился Саша Казак, а сам мчал в свой Арад, к Нонке. Наум вдруг оживился. Сообщил, в Москве снимается фильм "Небеса обетованные", говорят, действие происходит... на помойке. - Про Израиль кино, что ли? - Да нет, про Россию... Герои живут в помойных жилищах надеждой, что вскоре прилетят инопланетяне и заберут их в лучший мир. - А в Тель-Авиве, на "кикаре", значит, вроде как вторая серия, - Дов усмехнулся не без горечи: - герои уже в лучшем мире - перелетели... Возле палаток Наум попросил таксиста подождать и выбрался из машины вслед за Довом: - Взгляну только, и дальше. Посредине "кикар ха-Медина" движения машин нет. Бьет фонтан. С краю деревья, садовые скамейки, как раз возле них - палатки бездомных. Маленькие, на двоих, и рваные армейские шатры - на целое семейство. Дороги обтекают их, сжимают, как удавка. Шуршат мимо легковые машины, автобусы. Спешат люди с портфелями и папками в мэрию, из мэрии, у палаток не задерживаются. Палатка Саши была высокой, цветной, туристской - видно, чей-то подарок. Полог откинут. Внутри, за дощатым столиком, сидели Саша и... Ида Нудель в платье такой белизны, что сразу было видно, - дама она, слава Богу, - не палаточная. По делу пришла Ида. Датский христианский фонд попросил ее распределять фонд, предназначенный для матерей - одиночек. Ида объезжает "караваны", в которых ютятся "неполные семьи", да пытается выстроить в одном из забытых богом городков центр матери и ребенка. К Саше прикатила, как к "опытному строителю"... В глубине палатки сутулились парень из Баку и старик Аврамий, читавший какую-то газету. Мужчины обрадовались Дову, вскочили, обняли его. Внутри пахло гороховым супом, подгорелой кашей и "шанелью" Иды. - И профессор "на кикаре"? - удивился Наум. - То-то палаточка знатная. Оказалось, профессор тоже гость. А палатку подарил израильский поэт Давид Маркитант, - после того, как первую бдительные чиновники мэрии разорвали в клочья. - Мэрия решила бороться с бездомными? - Наум усмехнулся. Но разговор этот не поддержали. Все были чем-то озабочены. - Что еще стряслось? - спросил Дов. Профессор пояснил, шастают по Америке замы и специальные советники премьер-министра Шамира. Намекают, Израиль не будет гневаться, если Америка повернет в свою сторону людской поток из России. - Не может быть! - в один голос воскликнули Наум и Дов. Ида подтвердила новость кивком. Оказалось, она принесла газету, выходящую в Сан-Франциско. - Саша, у вас молодые, прочтите, пожалуйста, вслух попросила Ида. Саша отстранил газету, не нацеплять же очки на нос после такого обращения к нему! Прочел громко: "По национальным соображениям Израиль не может сказать США: "Ради бога, помогите! Мы уже захлебнулись в этой волне! Пожалуйста, заберите этих людей." Я против этого и таких советов своему правительству не даю... Даже если Израилю придется размещать всех прибывающих по палаткам, по баракам, мы согласны на это. Просить США о помощи мы не будем. Возражать мы тоже не будем..." - Как?! Чего же они вопили-надрывались: "Только в Израиль"?! - вскинулся Дов. - Сколько лет кричали на весь мир. У меня все их кликушество документировано. Наломали дров, а теперь задком-задком: "Возражать мы тоже не будем..." Чего же они, суки безмозглые, вопили? Что дальше? - А вот тут объяснено: "У нас была своя цель. Тогда пустовали квартиры, дома, целые селения..." - прочел Саша. - Холодные гиены! - заключила Ида, беря у него газету. - Они согласны, чтобы русские евреи, во главе с Сашуней, жили в палатках и бараках и смирились с судьбой. - Хитрожопый левантиец! - воскликнул Дов. - Ида, извини!.. Просить, умолять Америку не будем - ни за что! Мы не нищие... А сам ладошку выставил: "Подайте бывшему сионисту!" Некоторое время молчали, оглушенные новостью. Она была, и в самом деле, нешуточной: Израилю не нужны евреи? Дов повернулся к Науму, и сердце у него оборвалось: Наум был бледен, как полотно. Ссутулясь, он безмолвно вышел, с трудом переставляя ноги. Дов бросился следом - посадить в машину, проводить. Заторопилась и Ида, у которой всегда была куча дел. - Ну, лады, - пробасил Дов, вернувшись и глядя на Сашу пристально. Глаза у парня мягкие, синие, просто морская синева в погожий день, а, отвернись на час, город взбаламутит. Непредсказуемый парень. - Значит, пожалел старушку, Сашок? Девочка с температурой, знаю. А Эмика куда дел?.. Ну, лады! - И еще раз с удивлением оглядел палатку. Вдоль задней стены истертый диван, на котором располагались профессор и парень из Баку. У входа, вместо шкафа, большой холодильник "Амкор" без дверцы. Рядом другой, поменьше - с газовым баллоном." Усмехнулся: - Что, народ не бросает в беде? - Никогда столько пирогов не ел, - Саша засмеялся. - Не могу скрыть, есть у меня опаска, Сашок! Газеты раззвонили: бездомный преподаватель, из бочки умывается, из горлышка пьет, воротничек несвежий. Как бы тебя из сшивы не турнули? Саша вздохнул трудно: - Может и турнут. Ешива американская. Я сбоку припеку. Случается, расходимся во взглядах... С другой стороны, им нужен преподаватель с русским языком... Почему могут турнуть? Много причин. Во-первых, из-за Василька. Василек - мой ученик, светлая головка. Память редкая, мухи не обидит, тих... Проговорился, мама у него русская. Значит, русский в еврейской сшиве? Гнать!.. Я его отстоял. Заявил, гений. Примет "гнюр"! А мне на это: "Не форсируйте, говорят. Русский мальчик, может, и не готов принять иудаизм..." - Так, может быть, они и правы, - осторожно заметил Аврамий Шор. Саша вздохнул: - Может быть... Моя настойчивость вызвана не только тем, что он гений... Папа и мама у него без работы. Куда ему деться? В шароновский "караван"? Там крыша, как решето, стенки сырые и ни куска хлеба?.. Для ешивы подобные соображения - не резон... А тут еще я Льва Гиршевича к ним привел. Ему в Лоде национальность не вписали. Обрыдло Гиршевичу быть национальным меньшинством. Тоже понять можно. Дов взглянул на Льва Гиршевича. Похудел Лев, посерел, скулы в обтяжку. - Работы нет, Лев? Тот кивнул, сказал тихо: - В "Совке" мы к чему привыкли? Шея есть, хомут найдется. А тут? Жена вчера обозвала меня "никчемушником", бездарыо. Как мне ее винить? Трое детей у нас. Веню жалко. Услышал, как меня честят, разрыдался. Сказал горько: "Уедем отсюда, папа". Я ему: "Куда там! Мы в долгу, как в шелку. Пока не откупимся..." Вечером к нам Саша заглянул. По моим делам. Я представил его: "... Бывший узник Сиона". Веня поднял бровь: - А теперь мы узники Сиона, да?" Наступило тяжелое молчание. Чем поможешь?.. Аврамий Шор взглянул искоса на отощавшего Льва Гиршевича. В стариковских слезившихся глазах Аврамия стыло беспокойство за судьбу бакинца. Впрочем, не только за его судьбу. Что будет с такими, как Лев Гиршевич? В Союзе были "опорным столбом" семьи, в Израиле стали "приживалами". Перерезают себе вены, выбрасываются из окон именно такие волы-работяги, ставшие в собственных семьях "никчемушниками". "Сюда бы в палаточку Переса с Шамиром, - яростно думал Дов, глядя на Гиршевича и думая о том, куда бы его приспособить. Что б не рехнулся парень. - Ломают, сволочи, семьи. Дети и через тридцать лет не простят государству того, что оно творило с их отцами..." - Мне в России, бывало, кричали "жид", - снова заговорил Лев Гиршевич вполголоса. - Но это ничто по сравнению с тем, во что я тут превращен. Скоро забуду, что был старшим инженером, уважаемым человеком... Я тут вроде советского лимитчика... - Васильковые глаза его наполнились слезами, он вскочил и выбежал из палатки. Саша бросился за ним. Вернулся мрачнее тучи. - Дичь какая-то, - тяжело сказал он. - А никому и дела нет. Евсей Трубашкин написал о геноциде русского еврейства в Израиле. Дали ему отпор. Неделю во всех газетах объясняли, что такое геноцид. Философы! О сути, о том, что ученых и инженеров из России превратили в дворников, и они убирают мусор год-два-три, пока сами не станут мусором, об этом никто ни слова. В газетах лишь вздохи, да цифирь социологов. Дов рот раскрыл: обидел, пацан, Аврамия. Не хватает еще, чтоб вся головка "амуты" перессорилась. - Сашка! - заорал он. - Ты что, слон в посудной лавке?! Выражайся осторожней! Аврамий остановил его предостерегающим жестом, сказал с улыбкой: - Давно известно, наши недостатки - это продолжение наших достоинств. Тут и Саша понял, что обидел старика Аврамия. - Господи, какой я идиот! - воскликнул он, и все успокоились, заулыбались. Извинившись перед Аврамием, Саша продолжал о том, что, казалось, его мучило больше всего: - Подумать только, Гиршевич сравнил себя с советской "лимитой"... Да разве сравнишь? Московские лимитчики у себя дома. Язык - родной. Человек может объясниться с кем угодно. Хоть в милиции, хоть где... Выгнали с работы, поедет в свой колхоз. Там родня, знакомые. А здесь все чужое. В семье раздор, -в петлю полезешь. Как открыть на это глаза людям? Нашей прессе? Американцам? Замолчали. Аврамий Шор стал доставать что-то из кармана дешевой полосатой рубашки. Вытянув оттуда розовый конверт, объяснил: - От Эсфири Ароновны, из Штатов. Эсфирь Ароновна разыскала журналиста, который ей помог. Тот подготовил статью о бедах русских евреев в Израиле, да только ее сняли с полосы, начертав поперек нее "несвоевременно..." - Правда всегда несвоевременна, - горестно улыбнулся Аврамий. - Похоже, на всех континентах... - Достал платок, обтер дрогнувшие губы, щеки, - как бы смахнул с лица горестную улыбку. - А у нее самой, слава Богу, все хорошо. Создали при ней группу. Журналист этот, его зовут Сэмом, до поездки в Израиль был в Чернобыле. На реакторе. Все облазил, в специальном костюме, конечно, со всеми разговаривал. А я, старый дурак, раскрывал ему глаза на советскую власть, на русский народ, Есть эта черта у нас, бывших советских - учим, указуем, открываем глаза! Ибо все знаем "изнутрЯ". Да что мы понимали, уносясь неведомо куда, как царевич Гвидон, в засмоленной бочке? Саша покраснел, хотел что-то сказать, но тут ввалился в палатку, пригнув голову, Петро Шимук с арбузом. Шимук и так рослый, грудь колесом, а в палатке кажется просто Гулливером. На Гулливере безрукавка и шорты. Сильные руки и ноги со светлым пушком золотятся на солнце. Саша прыгнул к нему на грудь. Дружки постояли, обнявшись, похлопывая друг друга по спине. - Я БОМЖ, - произнес Шимук. - То есть, БОМЖ, как есть -крыши нет, бродяга... Пришел к тебе в палатку, не откажешь? Дов поднялся пружиной. - Сашок! Корми бомжа! Расспросы потом. - Я сыт, пьян и нос в табаке... - И бомж? - строже спросил Дов. - Сегодня я на коне. Вскочил, правда, по чистой случайности. Не Саша ли помог? Но, как есть, бомж... - Тогда усаживайся! И все по порядку... Господин профессор, не примите за труд, нарежьте арбуз. - Что мне говорить? Перевод времени, - Шимук опустил голову. - Расскажу лучше о своем хозяине, который взял меня фрезеровщиком. Росс Пауэл его имя, воевал в Корее, попал в плен, оказался в Восточной Сибири. В пятьдесят первом вывел, перебив охрану, пленных американцев и русских, пятьдесят восьмую статью, из лагеря и добрался с ними до Южной Кореи. Вот судьба, так судьба. Что я, по сравнению с ним? Щенок! - Не темни! - жестко произнес Дов. Петро Шимук поглядел на солнечный проем, в котором светились пылинки, и поведал, как жил последнее время в Тверии. В Тверии, где арабская часть отгорожена колючкой, постоянно идет патрулирование. И поскольку он, Шимук, там поселился, прибыл в каптерку, где патрулям выдают оружие. Лежат автоматы, допотопные ружья "чехи". Выбрал себе ружье. Приложил к плечу. Ружье тут же отобрали, а его отправили обратно. "Русским не выдаем", говорят... Я им: "Так я ж не русский, я хохол, с примесью Чингизхана. Пять веков опыта. У меня не только террорист, мышь не просочится". Смеются. Я раз появился у них, оружия не дали, второй. А в третий и сам не пошел... И тут уж находит одно на другое: записался к Щаранскому. Просил о двух вещах. У меня очки сломались, приладил спичкой. Хорошо бы помогли купить новые. И чтоб Танах дали на русском: Танах раздают всем. Вот уже год, как жду. - Да плюнь ты на него! - Дов взорвался - Я тебе Танаха привезу целый самосвал. - Это я перенес, - продолжал Шимук, - Хотя позже они не позвали меня и на фильм, который американцы сняли в лагере. Там сидели Казачков, Лубман и я. Забыли про меня, вроде... А недавно приехала дама, из наших, российских, раздавать Тору. Дошла до меня, и снова - за здорово живешь: "Русским не даем!" Не смейтесь, ребята. Это стало последней каплей. Уехал я из Тверии. В Хайфу. Росс Пауэл дал мне сарайчик. Я там и забаррикадировался. - Завоняло что-то у нас местечковым говном густо, - сказал Дов. -Завтра поедем в общество узников Сиона, примем тебя по всем правилам. - Ну, нет! Еще плевок получать?!. Дов зубами заскрипел, знал, что Петро Шимук опасается не без оснований. - Да, не повезло вам в Израиле, - заметил профессор Аврамий, раскладывая по бумажным тарелкам ломти арбуза. - В Израиле?! - вскинулся Шимук. - Мой Израиль - Танах. А то, что вижу здесь - суета сует и всяческая суета. Для одних рваная палатка не по карману, другой отгрохает себе виллу в полмиллиона долларов. Это Израиль?! Стал я, Саша, мизантропом... - Вот это меня волнует больше всего! - Ида вскочила с табуретки. - У людей опускаются руки. Среди моих подопечных много русских, украинок. Дети у них от еврейских отцов, потому примчались сюда. Еврейские матери на что-то надеятся, а русские твердят, что хода им все равно не будет и - не ищут работы, сидят на пособии. И дети привыкают к тому, что работать не обязательно. От пятилетнего карапуза услышала: "От работы лошади дохнут"... И концов не найдешь... - Концы видны, - отозвался Саша. - Государство безмозглое. Я, ребята, не преувеличиваю. Безмозглое и бессердечное... Выработало закон о возвращении. Имеет право репатриироваться тот, у кого отец еврей. И даже дед. Гуманно? Гуманно! А право решать, кто еврей, оставили, умники, раввинату, а у того еврей только по отцу -вообще не еврей... Что, Дов? Раввинат тут не причем. Естественно! У раввината... вот уже три тысячи триста лет закон - Галаха... Бен Гурион этого не знал, что ли? - Это правда, но - применительно к нашей алии не вся правда, - заметил профессор Аврамий, раскладывая по бумажным тарелкам ломти арбуза. - В России зарплата - не зарплата. А массовый велфер. Пособие на бедность... Одним днем не искоренишь... А что это за конь, Петро, о котором вы обмолвились. Мол, сегодня вы на коне. - Про коня, на который вскочил? Сидел я в лагере с одним украинцем по имени Юрко. Сейчас этот Юрко в Канаде. Разбогател. Купил в Иерусалиме кусок земли, хочет поставить памятник всем, кто погиб от Гитлера и Сталина. Меня разыскал, не то возглавлять, не то присматривать. Так что на полгода у меня интеллигентная работа... - Это надо обмыть! - воскликнул Дов, которому хотелось ободрить Петра. - Ждите, сейчас вернусь! Вернулся он не сразу: звонил в Арад, доехал ли Наум. Все в порядке! А вот дома никто трубки не снимает. - Куда, интересно, Софочка девалась? - спросил он, выставляя на стол бутылку водки и закуску. - Учится! - в один голос ответили Саша и "старик Аврамий". - Так нынче у них каникулы! - Она на другие курсы двинула. На весенние. - Вот те раз! Да она школу терпеть не может. Кто ее надоумил? - Я, вроде, - Аврамий смущенно улыбнулся. - Курсы платные. Дизайн одежды, ей, моднице, с руки. Деньги сама собрала. Дов озадаченно почесал затылок, пробормотал: - Стоит на пять минут отвернуться и - пожалуйста... Проговорили до вечера. То смеясь, то зло ругаясь. Дов собрался уезжать, захватив с собой Шимука, чтоб Петро у него отдохнул и помылся-отдышался, но тут ворвалась Руфь с большими сумками в руках. Уставилась на Дова, воскликнула удивленно: - Ты здесь? Разве не улетал? - Она принялась выставлять на стол принесенное в сумках. Оказалось, Руфь подкармливает всех живущих "на кикаре". Бутылочки с детским питанием протянула Саше: - Разнеси, пожалуйста! Саша сложил бутылочки и какие-то пачки в одну из сумок, отправился по палаткам. Руфь вытерла платком лицо и повернулась к Дову: - Я привезла ужасную новость, Дов. Боялась сказать при Саше: он парень непредсказуемый, что выкинет, неизвестно... Ты знаешь, в банке работает Песя, сестрина дочка. Она не имела права говорить этого, но она неровно дышит к Саше, просила передать, не выдавая ее, конечно: у него украли все деньги. - У Саши?! У Саши в кармане вошь на аркане. - Да не Сашины лично - Саша ведь казначей "амуты". -Украли деньги на строительство?! Это невозможно. Прямая уголовщина. Банк "Тарот" ворочает миллиардами. - Не знаю, Дов. Скажи Саше, чтоб заглянул в банк. Когда Саша появился в палатке, Дов попросил одолжить ему на три дня сто тысяч шекелей: завтра платить рабочим. На другое утро они вместе отправились в банк" Тарот", самый богатый и надежный, как считалось: именно он выиграл конкурс банков, утроив дар американца Груза Щаранскому. Уселись там в мягкие кресла, у менеджера. Денежные документы "амуты" были представлены Саше в миг единый, а через минуту стало ясно, что со счетов "амуты" снято пять миллионов шекелей. - А где эти пять миллионов? - спросил Саша. В голосе его не было тревоги. - Отдали субподрядчику Лаки. На приобретение материала. - Позвольте, я не ставил подписи! - А зачем? Вы же заинтересованы в сроках. Деньги на прямое дело. Тут же, из банка, позвонили каблану Лаки, спросили, где материалы? - Я отвез поставщикам, а они обанкротились, - безмятежно ответил тот. - Вы что, мар Лаки, с ума сошли?! - взорвался Саша. - Мы собрали деньги у нищих олим, это ссуды, "машканты"... нам предстоит возвращать до копейки. А теперь что? Вместо квартир - долговая яма?! - Люди обанкротились, что тут поделаешь, - ответил Лаки благодушно. - Бывает в нашем мире.Вам это трудно понять. Саша распорядился немедленно прекратить все дальнейшие выплаты и, выйдя из банка, долго ходил по улицам. Вначале с Довом, который не хотел оставлять Сашу, потом один: он был ошарашен. Все можно было предположить, но чтобы самый надежный израильский банк украл деньги?! Какая-то фантастика! В тот же день он вернулся в банк вместе с экономистами и бухгалтером "амуты". Они изучили все документы и нашли еще один подлог. Только что сняли со счетов, без подписи Саши, и другие большие суммы. Каждая - сотни тысяч шекелей. Подпись Саши была грубо подделана. Вместо нее нечеткая фотокопия с другого документа. На бумаге, где требовались две подписи, Саши и Эли, дважды поставили одну и ту же - Сашину: авось, сойдет. И сошло, банк принял фальшивку, очевидную с первого взгляда. Стало ясно, подрядчик Лаки играл с банкиром этого местного банка в четыре руки. На другое утро Дов и Саша со всей своей командой отправились на прием к директору Центрального отделения банка. Тот представился: - Гидеон Виноград, чем могу быть полезен?.. Вы правы, - спокойно ответил директор, рассмотрев документы. Подавайте на нас в суд... С той поры Саша из суда не вылезал. И двух месяцев не прошло, экспертиза проверила документы, определила готовность домов, сделала опись. И тут выяснилось, что суды и неизбежные кассации сторон затянут решение еще года на два А оба корпуса для олим стоят без крыш, начнутся осенние дожди, все сгниет... В один из теплых майских дней Сашу позвали к телефону. Звонил Гидеон Виноград. Предложил взятку. - Слушай, подпиши письмо, что у тебя к нашему банку нет претензий. Не пожалеешь... - Сколько? - спросил Саша, включив магнитофон и поднеся его к трубке. - Миллион шекелей. Сашу поразил давний рассказ Эли о социальном работнике некоей Виноград, выдающей квартиры за взятки. Он и верил этому и не верил. Спросил, неожиданно для самого себя: - Map Гидеон, у вас жена тоже банкир? - Нет, социальный работник, консультант министра по алие. - Ее зовут Шулам