ит? - Шуламит - не Шуламит, что за дурацкие вопросы? В чем дело? - Мало даешь! - Саша усмехнулся. - Назови свою цифру! - Меньше десяти миллионов взятки не беру. - Ты идиот! - вскричал директор. Саша положил трубку и помчался к Дову, дал ему прослушать запись на магнитофоне. Дов крякнул, закачался на стуле, воскликнув, что нет предела сашиной наивности! Устало объяснил Саше, что запись эта в Израиле ничего не стоит, потому этот Виноград и не боится, что его запишут. Здесь это принято, шантаж в Израиле не преступление. Это - слова. Он ведь никого не зарезал. Подделал документ? Принял в банк явную подделку; ну, и что? Обычное дело. Подай в суд. - Но ведь банку придется платить неустойку?! Это миллионы. - Не банк будет платить, а те, кто нанял этих мазуриков. Раз они себя так ведут, значит, им выгодно. Саша вышел от Дова, уселся на влажной ступеньке. Сидел до тех пор, пока Дов не наткнулся на него. - Ты что, Сашок?! Саша обхватил голову руками. - Бандитский мир! Куда идти, Дов?! Глава 5(19). "ШМА ИСРАЭЛЬ" "Как жить в этом бандитском мире? Как спасти людей, поверивших ему? Гершовичу не хватило "машканты", его жена продала браслет, оставшийся от прабабки - единственную фамильную драгоценность. И теперь они едут... в никуда?!" - Саша шел от Дова домой в твердой решимости изобличить воров. Немедленно! Спасти "амуту" может только общественный скандал... Но как привлечь внимание газет, объевшихся "воровской тематикой". Еще одна статья?.. Было это, писал! Начать бессрочную голодовку? Было это, голодал! Все было!.. Несколько дней назад Саша был свидетелем разговора в ешиве об израильских выборах. Один из профессоров-американцев, проживший в Израиле тридцать лет, сказал, что он никогда не голосовал, так как он не гражданин Израиля. Он получил статус постоянного жителя страны, называется "Тошав кева". Тогда этот разговор скользнул мимо сознания, а ныне вспомнился, надоумил - он, Саша Казак, бывший узник Сиона, отказывается от израильского гражданства. Все! Он приехал не к ворам, а на Святую землю. Мимо этого газеты не пройдут, заинтересуются мотивами, а он не скроет: отринул воровскую власть -"мединат Исраэль", чтобы вернуться в страну - "эрец Исраэль". Сказано - сделано. По дороге в министерство внутренних дел Саша, на всякий случай, заехал к Дову. Показал свое заявление. Дов помолчал в нерешительности, сказал, что он в таких делах полный нуль. У него ни с Сарой Борисовной, ни с МВД горячей любви никогда не было. Знает лишь, что в семидесятые первогодкам, выезжающим "за пределы", выдавали не "даркон", израильский паспорт, а "лессе пассе" (laisser passer), вид на жительство. Объясняли, это еще не гражданство... - Значит, в первый год есть право выбора?! - воскликнул Саша обнадеженно. - Я здесь как раз год без одной недели. Надо торопиться. Израильское Министерство внутренних дел, в отличие от Союза, дворцов не занимает, скромно прилепилось позади чинного, из гладкого серого камня, Иерусалимского почтампта. Не сразу и отыщешь. В коридорах министерства прохладно и тихо. Будто ты и не в Израиле. Тоненькая, как девочка, чиновница в бежевом беретике и платье до пят, тихая, похожая на мышку, выслушала Сашу и отправила его на второй этаж, в отдел виз. Там его приняла женщина поживее, наряднее, вокруг нее тонкий аромат французских духов, вежливо попросила паспорт, но, едва увидела красный, серпасто-молоткастый, преобразилась. В голосе ее зазвенел металл: - Статус "Тошав кева"?! Русским это не положено! Это только для американцев, англичан... - Как вы сказали?! - Саша откинулся на спинке стула. - Русским - шиш с маслом! Это и называется израильской демократией?! Чиновница поднялась, исчезла в дверях начальника. Вернувшись, "отфутболила" гражданина Казака туда, откуда он пришел, - к "мышке", которая пожала плечами, заявила, что она не вправе... - Обратитесь в Министерство иностранных дел, они дадут отношение. И пошла писать губерния. Прерывалась лишь на праздники. А тут как раз праздник Пурим в честь спасенья евреев от библейского Амана, веселое гулянье на улицах Иерусалима, где все, кому не лень, бьют тебя по голове молоточками из пластика. К большому начальнику на улице Гиллель Саша смог попасть лишь через три недели. Начальник в нарядной, с цветным ободочком, кипе выслушал Сашу, и щекастое безглазое лицо его стало каменным. Наконец, он признал неохотно, что такой статус действительно существует и получить его можно. Процедил сквозь зубы: -Но, в таком случае, вы должны отказаться и от гражданства и от звания оле. Со всеми материальными последствиями. Идите! Однако богобоязненная честная "мышка" из русского отдела с начальством не согласилась. Объяснила Саше, что статус "Тошав кева" позволяет иметь все права репатрианта. И деньги возвращать не надо. А размашистая резолюция начальника ее просто возмутила. - При такой резолюции Израиль вас больше никогда не примет. Вы останетесь в нашем компьютере, как обманщик, - И порывисто подняла телефонную трубку. Из ее тихой беседы с улицей Гиллель Саша понял, что начальник изложил в своем заключении дело так, будто не Казак отказывается от гражданства, а само Министерство лишает его чести быть гражданином Израиля, как авантюриста, сообщившего о себе неверные данные... Начальство согласилось, в конце-концов, резолюцию изменить, однако Саша к богобоязненной честной "мышке" почему-то больше никогда не попадал. Когда явился в русский отдел в назначенный день и час, очередь занимали к неведомой ему грузной даме с седой прядью в пышной прическе. Что говорить, не понравилась ему дама с седой прядью, давняя репатриантка с юга России, судя по выговору. У нее было брежневское "г" и настороженное безулыбчивое лицо судебного чиновника, для которого каждый человек - подследственный или, в лучшем случае, свидетель. Перед ней сидела старая еврейка в мятой шляпке и плакала. Рассказывала сквозь слезы - ей не верят, что она еврейка. Между тем, ее родители похоронены на востряковском еврейском кладбище. - Хде именно? На каком участке? - перебила ее дама резким голосом. Просительница показала фотографию могилы родителей, но дама отвела снимок движением руки, заключив тоном окончательного приговора, что это участок захоронения сороковых годов, и она в просьбе отказывает. - Хто следующий! Следующим был Саша. Он размышлял в этот момент о том, в каких государствах в двадцатом веке возможен такой разговор? Только в Союзе и в гитлеровской Германии. Там было жизненно важно доказать что ты, боже упаси! не еврей, и еще в Израиле - тут тоже самое, только наоборот: не сомневайтесь, еврей я, еврей! Утешит ли старушку, что она жертва не расизма, а своих дилетантов-законодателей, на которых молится? Выслушав Сашу и повертев в руках бумагу с заключением начальства, она произнесла с едва уловимой насмешкой, что от армии этот статус не освобождает. - Будете служить, как миленький! Лицо моложавого просителя не стало разочарованным, напротив, он улыбался, будто его наградили орденом, и она добавила возмущенно: - Моя бы воля, я, никогда б не позволяла никаких выкрутасов. Вы приехали сюда зачем? Получить наши деньги и обмануть государство! Верните "корзину" оле! Все до копейки! - Мадам, - произнес Саша учтивым голосом. - Еще римляне говорили - dura lex sed lex. Жестокий закон, несправедливый, дурной, но - закон. С пятьдесят второго года dura lex на моей стороне, извините... - Хто вам рассказал?! Откуда знаете?.. И вообще к чему вам это, молодой человек? Саша взглянул на бледное грубоватое лицо чиновницы, которой даже очки в массивной роговой оправе не придавали интеллигентности, и ответил, не повышая голоса: - Не хочу быть гражданином в государстве воров! - Что-о?! - В банках - воры, - продолжил Саша с прежним спокойствием, - в складах Лода - воры. Многолетние, патентованные! А вы, представители государства? Вы уважаете мои законные человеческие права? Ни один "олим ми Руссия" не знает о статусе "Тошав кева". Он, де, только для "белых людей"... Напечатано, говорите? Где? Так ухитрились напечатать, что никто и понятия не имеет-прячете закон под подушкой. И это не все! Ваш начальник с улицы Гиллель, "твердый законник" пошел на прямую фальсификацию, - пытался представить меня жуликом, обманщиком. Дать русскому олиму "тишав кеиа" - это прецедент. Боитесь прецедента, как я понимаю? Чиновница, наконец, обрела дар речи: - Человек три месяца в стране, а ему, видите ли, уже все известно! - Почему три месяца? - удивился Саша. - Больше года! Но заявление подал во время... - Теудат зеут! - Окрик часового прозвучал в ее голосе. Саша положил на стол теудат зеут - внутренний израильский паспорт. Дама взглянула на документ и отшвырнула его. Текст закона произнесла тоном, в котором звучали торжество и брезгливость: - О статусе "Тошав кева" имеют права ходатайствовать лица, которые находятся в стране менее трех месяцев. Все! Хто следующий? Саша вышел из министерства оглушенный, несчастный, повторяя про себя - "Капкан! Куда ни шагни - капкан!" Двинулся по улице, не разбирая дороги. Только подойдя к Яффским воротам, понял, куда его несут ноги. Вечер был ветреный и пока спускался к "Котелю Маарави" -Западной Стене Храма, продуло до костей. Пальцы скрючило. В голове никаких мыслей, только ощущение беды. И своей вины. Облапошили, общипали, как куренка. Что он скажет Гиршовичу и всем остальным Гиршовичам из "амуты"? Что бросился в воду, не разведав броду? Одеревенелые губы пошевелились. Не сразу дошло до сознания, что в нем ожили строки из "Кетувим" - писания, которые Саша предпочитал всем молитвам и повторял все годы суда и тюрьмы, когда предали его, казалось, самые надежные: "Ибо что получает человек от всего труда своего. Ведь все дни его - страдание, и дело его - огорчение, даже ночью нет сердцу покоя..." Усмехнулся над собой - "Плач Ярославны на стене в Путивле" "Коэлет" предлагал именно то, чего был лишен всегда и о чем мечталось: "Лучше горстка покоя, чем полные пригоршни суеты и погони за ветром..." Площадь у Стены широкая, малолюдная. Не самая большая в мире, а кажется Саше каменным морем. Спешат по ней люди со всех сторон, несут все, что есть за душой. Пересек ее почти бегом, положил руку на шершавый, искрошившийся камень Стены. Камень теплый. Пальцы отогрелись. Теперь думалось бодрее: "Взялся за гуж..." Саша знал "Кеэлет", как любимое лермонтовское "Мцыри". Начни с любой строфы, продолжит наизусть Строчки возникали, бежали без всякого усилия с его стороны - "Опасающийся ветра - не посеет, наблюдающий за тучами - не сожнет..." Мудрость не стареет, сказано в притчах Соломона.Как и глупость, добавил Саша от себя. Он взял стул, приставил к одной из гладких потемнелых глыб с выдолбленным по краям бордюром-ложбинкой - знаком камнетесов Ирода, римского наместника. Он любил этот треснувший и вдоль и поперек, с глубокой щелью камень, казалось ему, полураздавленный тяжестью тысячелетий и, тем не менее, надежный, как и все здесь. Впрочем, он бы, наверное, не устоял перед ветрами вечности, распался, этот крошившийся по углам "ироданский" камень, если бы его не сжимали плотно, со всех сторон такие же глыбы, почти не тронутые временем. Устояла Стена - устоит и камень с трещинкой! Сверху клонился к нему куст с мелкими дрожавшими на ветру листочками; как он укоренился здесь, на вечной Стене, и зазеленел густо, победно, один Бог знает! Саша сел лицом к Стене, ушел в себя, стараясь припоминать то, что крепит сердце. Никто и никогда не потревожит человека, припавшего к Стене Плача или сидящего к ней лицом. Саша положил обе руки на теплый и, чудилось, мягкий живой камень и ушел в свой Иерусалим. Ощущение энергетического потока пронизало тело. Будто подключили к какому-то гигантскому компьютеру и омывает каждую твою клетку поток информации, полуосознанной, на языке и вовсе незнакомом, компьютерном, но - умиротворяющей. Возникшая от обиды и разочаровния боль в правой стороне груди стала утихать. Опять, как всегда в минуты покоя, будто увидел пространство за стеной, полное солнца и свободы, и ушел в него. Энергетический поток подхватил, унес и оставил там, разворачивая во все стороны, как космический корабль на орбите. С каждым поворотом уходят тревога и тяжесть минувшего дня, и ты паришь легкий, невесомый... Когда Саша поднял голову и оглянулся, день остывал. Стал виден в синеве горящий над площадью вечный огонь - шесть факелов, в память о шести миллионах павших. Мелькнуло горестно - "Основали Храм на океане крови, а уроков из этого никаких... Правят на лжи". Услышал сбоку шопот на русском, оглянулся. Шептал, прислонясь лбом к Стене парень в застиранной футболке, видно, из новых олим. - Если Ты есть, - донеслось до Саши, - сделай так, чтобы Вовик выздоровел. Подле него сидел на корточках смуглый до черноты, худой марокканский еврей лет тридцати. Гладил и гладил свой камень, - так гладят любимых. Нежно касался его ладонью, качая головой и приговаривая что-то. Затем поцеловал свою ладонь, нащупал, не глядя, потертый портфель, брошенный у ног, поднялся, весь еще где-то далеко, и стал уходить, пятясь, по традиции, задом, лицом к Стене. Темнело, как всегда в горах, стремительно. Саша поглядел наверх. Стене не видно конца. Она переходила в звезды, загоравшиеся одна за другой. Где он тут, серп Большой Медведицы, висевший над домом? Раньше Сашу угнетала пустота вселенной, навевавшая чувства одиночества, ненужности, страха. А сейчас он ощущал вселенную, как часть самого себя. И это ощущение причастности к бесконечности вселенной придавало силы и смысл жизни. Он пытался по-прежнему думать о своем, отрешиться от чужих звуков вокруг него. Но как отрешишься, когда вскрикивает рядом чернобородый бухарский еврей в широкополой черной шляпе, похожий на главу цыганского табора. Он растолковывает сидящим подле него сухоньким старичкам законы Галахи. Знают ли они, что сказано в Галахе о предстоящем празднике? Слушатели бесцеремонно перебивают оратора вопросами, кричат, возражают. Саша улыбнулся - евреи, на веру ничего не принимают! Тут зарыдала поодаль, на женской половине, старая женщина. Рыдания ее перешли в вой. Кто-то успокаивал ее, а она выла все громче, пронзительней, безутешней. В голову лезла строчка из Ахматовой - "И выла старуха, как раненый зверь". Господи Боже мой, сколько беды кругом, и вся она здесь, у Стены - с чем только люди не приходят?! Сколько тут сердец раскрылось! Сколько боли выплакано!.. Уйти от земных звуков не удалось. Саша встал со стула, чтоб отправиться домой, и - невольно обратил внимание на пожилого человека в белой рубашке и широких мятых штанах на подтяжках. Он прохаживался вдоль Стены с начальственной осанкой, широко развернув плечи и ступая всей ступней, по-хозяйски. Но что он делал, этот "хозяин"? Он протянул руку к камням и взял из щели письма и записки, обращенные к Богу. Проглядел, а затем положил на место. Зажглись сильные ночные прожектора, осветив и уложенную гладкими плитами площадь, на которой темнели по краям военные патрули в бронежилетах, и белую Стену, и странного человека в белой рубашке и длинных волочившихся по земле штанинах. Саша преодолел в себе желание подойти к нему и сказать, что читать чужие письма неприлично. Подумал, любознательного вспугнут прожектоpa - светло, как днем. Ничего подобного! Тот не смутился, по-прежнему брал записки, поворачивал их к свету, чтоб удобнее читать... Саша хотел уйти, но и шага не сделил, так его поразил этот незнакомый человек с размашистой уверенной походкой. Такого не видел никогда. По тому, как тот распоряжался и как суетился вокруг него толстенький охранник в форменном кепи, было очевидно, что это вовсе не выживший из ума старец. Так что же это?.. Завершив "проверку" мыслей и желаний верующих, тот вышел за барьер, на сверкавшую желтоватым отраженным огнем площадь, где его ждала машина, которая тронулась тотчас ... Саше вдруг пришла мысль, которая надолго определила круг его раздумий. Он пришел в свой Иерусалим, но сохранился ли он таким, каким возник в душе, - в своей библейской незапятнанности, чистоте? А, может быть, существуют два Иерусалима? И они в разных мирах, абсолютно разных мирах, даже если соприкасаются физически, как сейчас... Не хотелось уходить. Вернулся к Стене, ушел в свои мысли. Нигде Саша не испытывал такого глубокого чувства внутренней свободы, как здесь, у Стены, уходящей к звездам. Мысли следовали за сердцем неотступно. Вспомнилась притча о гибели Иерусалима, - о ней рассказывал рав Ной из Ешивы. Рав любил говорить притчами. Ангелы, по библейской притче, пытались остановить разрушение. "Там праведники", сообщили они. Обвинитель возразил: праведники не борятся против нечестивцев. Ведут себя так, будто это их не касается. Вмешался Создатель, сказал - "Нечестивцы настолько погрязли в грехах, что изменить их нельзя", Обвинитель: - Ты это знаешь, а они этого не знают. Праведники должны были пытаться... Создатель: - Разрушить Иерусалим! "Тут вся правда и России, и Израиля, - с горечью думал Саша. - Простой человек сказал себе: " Моя хата с краю". А что будет дальше знал уж Коэлет, сын Давида, царя Иерусалимского: "Время разбрасывать камни..." Многоликость Иерусалима, которому вверил душу, заняла все мысли Саши. И вор Гидеон Виноград в кипе, и властительный начальник с улицы Гиллель, который начертал подлую обманную резолюцию на его, Саши Казака, заявлении, чтобы вышвырнуть его из страны...И эта власть в обвислых штанах, которая читает самые сокровенные письма. Письма к Богу... Они тоже Иерусалим. Но только, если смотреть на него из Москвы. Не ближе... Сколько законов нарушили эти люди лишь в одном моем случае... Храму иудейскому мало признания - верую! Он требует поведения по Торе. Чем больше законов Саша находил попранными, тем больше успокаивался. От своих больнее. А они?.. Что они, что вологодский крысенок - тех же щей, да пожиже... "Тогда решайся. Не сиди на двух стульях..." Долго хранит тепло Стена. "Если прижаться плечом..." Спокойно, Саша! Не требуй от себя на ночной холодюке последовательности. Будешь дергаться, пока не сядешь за стол. Не изложишь на бумаге все, что мучает..." Когда через неделю Петро Шимук, укативший в Хайфу на заработки, вернулся в сашину палатку, он обнаружил на тумбочке доисторическую пишущую машинку фирмы "Ундервуд", доставленную, видно, доброхотами. Еще подходя к палатке, Петро услышал ее захлебывающийся перестук. Саша не закончил работы, но, конечно, тут же дал своему другу напечатанные листочки "на апробацию". Лента у машинки изношенная, блеклая, но разобрать можно. "ОСОБЕННОСТИ ИУДАИЗМА, ВЫЗЫВАЮЩИЕ НАСТОРОЖЕННОСТЬ У РУССКОГО ЕВРЕЯ, ВЕРНУВШЕГОСЯ ИЗ ГУЛАГА." - прочел Петро и присвистнул от неожиданности. Принялся листать странички. "1. Тезис об избранности еврейского народа, не усиливает ли антагонизм евреев с другими народами? Федор Достоевский - Александр Солженицын - "Память". 2. Вопрос о коллективной ответственности народов. "Зе ла зе"- каждый отвечает за каждого... После Сталина и Гитлера - то... Дичь. Высказываемая иногда раввинами идея "Голокост - наказание за грехи" ... нет, этого не понимаю. Основная масса уничтоженных евреев - не атеисты больших городов, а жители польских и российских местечек, люди истово религиозные. И их дети. 3. Меня особенно настораживает приобщение к иудаизму маленьких детей, хоровое заучивание текстов. Отдает детсадами сталинских лет - "Ленина не видела, но я его люблю..." Не лишаем ли мы малышей божественной свободы выбора пути? Не сужаем ли мы их мир? Саша все еще стучал на "Ундервуде", а пункт уже шел двадцатый... Петр кончил читать, произнес с веселым удивлением: - Последним Фомой неверующим в иудаизме был Спиноза. Ты - следующий? - Петр поглядел на Сашу, Саша на Петра, и оба расхохотались. Перекусили, выпили украинской горилки и стали размышлять, кому показать Сашины записки? И стоит ли это делать? - - Погонят тебя с такими вопросиками из Ешивы, как пить дать, - заключил Петро. - Ешива в черной кипе, ортодоксальная, американская, с гонором... - Тогда мне там нечего делать. Надо определиться... Тем более, есть у меня делу к раву Исраэлю-Ною. - Грабеж? Саша вздохнул тяжко, сказал, понимает власть раббая на банки не распростарняется, но... хоть посоветует что-то. - ... Иначе "амуте" крышка. - Пойди к футболисту, - посоветовал Петр. - Что он скажет? - "Футболистом" Петро называл рава Бенциона, заместителя Ноя. Бенцион или, в просторечии ешиботников-американцев, Бен, когда-то, и в самом деле, считался звездой регби, американского футбола. Ныне "футболист" был тонким знатоком Торы, организатором последнего конгресса теологов. Там его Петро, пробравшийся на конгресс, услышал и зауважал. - Нас с тобой в иудаизм затолкала Лубянка, - сказал Петро в раздумьи, сметая со стола остатки еды. - Но что сподвигло, привело сюда свободного американца, родившегося в нерелигиозной семье, баловня газет, знаменитость? Ума не приложу... Завтра у нас, Саша, ответственный день. - Петро задернул брезентовую дверь и начал раздеваться. ... Власть по-прежнему боролась с жителями палаток - снова кто-то подрезал расчалки, державшие брезент, и он рухнул на спавших Сашу и Петра. - Гонят, мерзавцы, со святой земли, - с нервной веселостью сказал Петро, добираясь по мятой сложившейся палатке к рукомойнику. - Самый раз идти в Ешиву, просить место на небе. Приехали в Иерусалим пораньше, пока Святые камни еще хранили ночной холодок. К Яффским воротам добрались почти свеженькими. До девяти в ешиве вряд ли кого найдешь, и Саша повел Петра вдоль раскопок Старого города. Подле улицы Кардо с белыми колоннами византийской эры задержались. Петро рассказал, как встречали здесь американского астронавта Армстронга, гулявшего по Луне. Он просил провести его по тем камням, по которым ходил Иисус. Тех камней уже нет, но все же... Прилетел, спустился в отрытую археологами улицу Кардо и, верующий человек, расплакался. Сказал, улица Христа волнует его куда больше, чем прогулка по Луне. Под домами есть и римские развалины, Петро уселся там на обломок колонны, и увести его оттуда было невозможно. Какой-то он стал невменяемый, ничего не слышал, не откликался. - Я историк, - наконец, сказал он Саше. - Я тоже волнуюсь. По узким мрачноватым улочкам и проулкам из сплошного серого камня, где современные дома выстроены так, что не нарушают угловатой средневековой архитектури Старого города, добрались, наконец, до сшивы "Шма Исраэль!" ("Слушай, Израиль!") или "Ковчег Ноя-американца". Поднялись по крутой лестнице и остановились в растерянности. Из кабинета рава Бенциона доносилось такое звонкое разноголосье, словно там был детский праздник. Оказалось, к раву заглянуло его семейство. Постучались неуверенно. Двое мальчишек сидели у Бена на коленях, что-то рассказывали отцу наперебой, третий, поменьше, устроился на его шее и поглядывал на остальных свысока. Другие дети листали какие-то книги. Рав Бенцион выпроводил горластое семейство, и оно, под предводительством худенькой интеллигентной мамы, тихой, неброской красоты, скатилось с лестницы. - Это все ваши? - весело спросил Саша у мамы в нарядном цветном платке, наброшенном на плечи. - Моих лишь шестеро... Рав Бенцион невысок, коренаст. Ширина плеч у раввина такая, что, понимаешь, обычная "куча мала" регбистов - дело не безопасное. Упадет такой сверху - раздавит. - Наконец, я понял, почему вы стали раввином! - воскликнул Петро, которому явно понравилась молодая жена Бена, прошедшая мимо со спокойным достоинством. - У вас жена в парике. Видно, потомственно религиозная... Бен хохотнул как-то странно, застенчиво, рассказал, как он познакомился со своей женой. Было это в Торонто, в Канаде, субботним днем. Искал в синагоге тихое место, где можно почитать. В одном из классов увидел девчонку. Разбитная девчонка. Ноги закинула на стол. В руках ее были ключи от машины. Она распекала розовощекого, жениховского вида парня, который сидел перед ней с виноватым видом. - Заметив незнакомого, повернула ко мне голову и бросила небрежно: "Ну ты, религиозный! Как ты можешь каждый день благославлять Бога за то, что ты не родился женщиной?!" - Я аж обомлел! - Бен весь засветился от дорогих воспоминаний. - Ну, хорошо поспорили с ней. Слово за слово - переубедил... - И шестеро?! У женщины, которой от силы двадцать семь... - С рождением каждого ребенка мы добавляем на шабат еще одну свечу. Родился ребенок - в мире стало больше света... - Застенчивая улыбка красила подвижного, деятельного Бена. Его отцовская программа в уточнениях более не нуждалась. Саша, который знал в ешиве все ходы и выходы, отправился за кофе. Петра мучило свое, он не мог удержаться от вопроса. - Рав Бенцион, судя по спортивной прессе, вы были центральным игроком, "квотербеком". Когда тренер попридержал вас на скамье запасных игроков, весь стадион кричал "Бена на поле!" И откричал. Как же вас, молодого свободного американца, вдруг осенило стать равом? Вас припек антисемитизм? - Упаси Бог! Кто в футбольной команде интересуется семит ты или антисемит? Ну, о судье Джо с глазами-щелками догадывались, что он из китайцев. Остальные? Американцы... - Значит, запузырили свой знаменитый штрафной удар... прямо в иерусалимскую сшиву? Бен засмеялся. - Нет, о ешиве я еще не думал. Но... вам интересно? Расскажу. Однажды играли в Торонто. Я выкинул мяч, на него бросились две команды. Стадион встал и взревел. Все, как всегда... И у меня мелькнуло: "И в этом смысл жизни? Ради этого рева я родился на свет?" ... Футболисту нельзя задумываться. Это плохо кончается, -сказал Бен и захохотал. - Дальше пошло, как под горку... Бен путешествовал по Шотландии, когда началась война Судного дня. Смотрел телевизор в холле гостиницы. Вдруг прервали новости, и объявили, что в Израиле евреи напали на арабов. Бен воскликнул в изумлении: "Евреи начали войну в Судный день?! Это невозможно!" У телевизора сидели человек десять молодых туристов. Из Штатов, из Франции. Они подняли глаза на своего соседа по отелю и воскликнули хором - "А ты что, еврей?!" "Может быть, - ответил Бен в растерянности. - Кажется, да!" - Так началось, - завершил Бен свой рассказ. - Вы думаете, что я отправился в ешиву? Ошибаетесь! Двинулся в кибуц! Я, как и все студенты американских шестидесятых, бредил социализмом. В Иерусалим отправился на экскурсию. К Стене не пошел. - Святое место? Расказывайте другим... Заглянул к археологам, на раскопки. Подкатывается ко мне какой-то парень в черной кипе, говорит, есть шанс бросить взгляд на основы иудаизма. Курс для американских туристов. Всего две недели. Я послал его ко всем чертям! Он поежился, спросил, где я ночую? Если негде, вот адрес. Приглашают на шабат... Записал на папиросной коробке, чтоб парень отстал от меня. Вечером обзвонил все отели и общежития. Ни одного места! Делать нечего, иду сам не знаю куда. На шабат. Приветливая религиозная семья. Детей... больше, чем у меня сейчас. Бородатый папаша, узнав, что я футболист, заговорил о последних олимпийских играх, посетовал на безнравственность профессиональных спортсменов, за которыми летают, из города в город, целые команды молоденьких болельщиц. Коснулись наркотиков. Перешли на этику. Так весь вечер и проговорили. Этика, самовоспитание, как понять самого себя. Цель в жизни. Родился ли я затем, чтобы всю жизнь гонять мяч? Вопросики, вопросики... Словно читает старик в моей душе. Спрашиваю, вы наверное психолог? Преподаватель? "Верно, говорит, угадали. Преподаватель... иудаизма". Иудаизма? - Я пожимаю плечами. - Это, извините, о чем? "О том самом, отвечает, о чем мы с вами сейчас говорим..." От изумления я подавился рыбной костью. Собрались спать, хозяин поинтересовался, кто в нашей семье был последним религиозным человеком? Я задумался. Вспомнил, мой дедушка из Польши, вроде бы рассказывал, что был из религиозной семьи... Хозяин погладил свою бороду, говорит - "Цепь продолжалась в течение тысячелетий. До твоего дедушки. У тебя есть выбор, продолжать эту цепь или отмежеваться от нее?.. Но ты, увы, не в силах сделать выбора - ты ничего об этом не знаешь. Что может выбрать невежда, в полной темноте?" Я согласился пожертвовать двумя неделями чтобы понять, что такое иудаизм... До сих пор понять не могу! - воскликнул Бен с нарочитой серьезностью и, жизнерадостный человек, не выдержал взятого тона, засмеялся. -Утром узнаю, я ночевал у знаменитого рава Ноя, основателя трех американских ешив, раввина раввинов... Такой цыпленок, как я, ему на один прикус. Бен отставил стакан с кофе, спросил, с какими делами пришли. Саша Казак рассказал об "амуте" и воровском банке "Тарот", а, уходя, положил на стол рава Бенциона свой "незрелый опус", как Саша выразился. Он был так возбужден, что повел Петра к автобусной остановке... по крышам домов. Оказалось, крыши Старого города - это мир чудес. Над тесниной средневековых проулков и тупичков, над шумом и грязью арабского шука американские евреи воздвигли сказочные виллы из белого иерусалимского камня, разбили вокруг них закрытые от посторонних глаз сады с пальмами, диковинными кактусами, апельсиновыми деревьями. Отсюда был виден весь Старый город - минареты с полумесяцами, от которых доносились басовитые радиопризывы к молитве, церковь на Голгофе и белые, устремленные к небесам звонницы, отбивающие, как на кораблях, время. С другой стороны высокие каменные утесы современных, "под средневековье", еврейских ешив у Стены Плача. Петро огляделся и вдруг развеселился - повсюду, между звонницами, минаретами, сшивами сушилось белье на длинных веревках. Полоскались на ветру рубахи, простыни, джинсы, детское белье. - Ox, Саша, все чаще я ловлю себя на мысли, что все религиозные походы и войны, все религиозные распри основаны, главным образом, не на вере, а на властолюбии священнослужителей. А подлинная жизнь вот - И Петро показал на развевавшиеся на ветру простыни и рубахи, - "стяги задавленного женского протеста", как он заключил. - Все люди, все человеки!.. - Он взглянул на Сашу, который стоял на ветру с опущенными плечами, лицо в испарине. Встрепенулся - Ты что? Не робей, Казак, атаманом будешь! - Как думаешь, Петро, - тихо спросил Саша, - нас еще позовут? Или сегодня последнее прости... Их позвали на другой день. Рав Ной еще не приехал. Сашу и Петра снова встретил жизнерадостный Бен, провел в кабинет рава Ноя, оставил одних. Вернувшись, увидел, что они разглядывают большую фотографию на стене, над столом Ноя, рассказал, кто да кто на снимке. Перечислял увлеченно, кто из учеников рава Ноя ныне руководители отделений сшивы в Нью-Йорке, Лос-Анжелесе, Сент-Луисе. - Что за народ? Все, как один, бунтари из американских шестидесятых. Борцы и протестанты. Против Вьетнамской войны, против Никсона, против своих родителей. Все ли критики подались в раввины? - Он широко улыбнулся. - Только футболисты и романтики. Вот этот... - Он принялся водить пальцем около снимка, - запускает с мыса Канаверал челноки в космос, этот профессор из Гарварда. Рав Ной задерживался, и Бен достал из папки "опус" Саши. - Не будем терять времени. Пощелкаем ваш "тюремный вопросник". Начнем с детей. Самый серьезный вопрос. Что вызубривали в ваших детских садах, вам лучше знать. Что постигают наши дети религиозных школ? Раньше, чем таблицу умножения... - Он начал загибать пальцы. - Гиллель, первый век. "Не делай другому то, что не желаешь самому себе". "Не суди никого, пока не окажешься в его ботинках". Бен Зома, тот же век. "Тот мудр, кто учится у каждого". Притчи Соломона... "не обижай слабого." Тора. Далее. Рамбам, двенадцатый век. "В этом мире нет ничего, за что стоило бы мстить". Коцнер, девятнадцатый. "Выспаться и в могиле успеешь". Далее. Хофец Хаим, начало двадцатого. "Не сплетничай, не говори дурно о другом. Заповедь эта для тебя". - Загнув на обеих руках все пальцы, взмахнул своими огромными волосатыми кулаками. - Вот что мы и обрушиваем на голову несчастных детишек. Саша, ты считаешь, именно этому учили в сталинских детских садах? Саша зарделся. У него даже макушка вспотела. Спас его шорох за дверью. - Ну, вот идет наш последний миснагдин! - воскликнул рав Бенцион. Открылась дверь, появился рав Ной, высокий, плотный в черном, несмотря на жару, глухом костюме и черной шляпе, извинился за опоздание - встречал спонсоров сшивы, прилетевших из Штатов. Петро впервые видел знаменитого Ноя - американца, как его называли здесь, и нашел, что он очень похож на Господа Бога с рисунка веселого французского художника Эйфеля. Все у приветливого Бога широкое: лицо - круглое, без морщин, борода белая, распушенная, светлая улыбка. Бог оглядел всех, спросил у Саши участливо, почему в его глазах тоска и растерянность? Саша рассказал о "художествах" банка 'Тарот". Рав Ной будто не услышал этого, задумался о чем-то своем, не ответил. Повисло неловкое молчание. Саша, смешавшись, коря себя за бестактность, выпалил: - Вас называют последним миснагдином. Много раз слышал. Что это значит? Рав Ной родился преподавателем. Спустя несколько минут Саша знал все подробности появления в восемнадцатом веке веселых, танцующих хасидов, а также об их противниках - миснагдинах во главе со знаменитым Виленским Гаоном - мудрецом из мудрецов. Хасиды чтили святость, миснагдины упорствовали в том, что мудрость выше святости. Она всему голова. - ... Казалось бы, кому какое дело, забытая старина! Однако российские евреи, к примеру, возвели на престол святость, - так завершил рав Ной свой исторический экскурс. - Возводили в "святые" кого угодно, вплоть до сподвижников Ленина - Троцкого, Зиновьева и прочих "единокровных". Так вот, я за мудрость. Против святых костей... Правда, мой любимый брат со мной не согласен, он хасид. Тихо звякнул телефон. Звонили из Штатов, затем из Лондона. Петро спешил, пока их не выпроводили, спросить о главном своем сомнении, давно мучавшем его: - Ребе Ной, я многие годы изучал проблемы Голокоста. На мой взгляд, прародительница еврейской беды - национальное упрямство. Немецкий проповедник Лютер предложил евреям отказаться от обособленности, быть, как все. Евреи гордо отринули приглашение. Результат известен... Французские евреи шли другой дорогой. Наполеон предложил на выбор - кто вы? французы или евреи? "Французы!" ответили раввины, и у французских евреев другая судьба... Рав Ной, люди всюду люди. Едят, рожают детей, стирают пеленки... Рав взглянул на Петра приязненно, как всегда смотрел на людей, задающих вопросы. - Несчастья евреев кроются не в их упрямстве, а, напротив, в стремлении приспособиться, быть, как все... Немецкие евреи считали себя немцами, видели в этом спасение. И антисемитизм религиозный впервые в мире стал национальным... Можно не продолжать? - В густом, чуть рокочущем басе рава зачала грусть. - Офранцузились иудеи Парижа, общий восторг, полувека не прошло и, откуда не возьмимь, как говорят в русских сказках - дело Дрейфуса. А против чего негодует французский Президент сегодня? Возглавил демонстрацию протеста - в стране осквернили еврейские кладбища... - Он помолчал, оглядел собеседников с дубродушным и, вместе с тем, острым вниманием. - Вас заботит "обособленность", Сашу "избранность". Вы - действительно дети тюрьмы?.. Попробуем вернуться к действительности! Не возражаете? В течение веков около семидесяти народов заявляли о своей избранности. И немцы, и японцы, и испанцы, и русские. Существует ли в мире хоть одно движение против русских, как "избранного народа"? Нет и не было! Хотя Достоевского знают все. Многие читали и его "Дневники". Клики об избранности евреев, Саша, никогда не были причиной, а лишь поводом... У Петра с английским было намного хуже, чем у Саши. Рав Ной, видно, уловил это - взгляд Петра стал напряженным, растерянным, - взгляд человека, не уловившего смысл фразы. Рав помолчал и сказал по-русски (иногда он так переходил, правда ненадолго, на венгерский, чешский и другие языки): - Помнишь свой родной - "Если украл русский, он ганеф, вор, если украл еврей - украл жид..." И снова по-английски, это был уже другой английский - замедленный, простой - "бэйсик инглиш": - В чем вся беда? Хотим убежать от самих себя. В Питтсбурге три четверти браков - смешанные. В среднем по Штатам больше половины. Дождались уже и еврейских наркоманов, и еврейских мафиози. Все, как у людей... А разводы? Половина браков в Штатах распадаются уже в первый год супружеского счастья. В еврейских религиозных семьях разводы - три процента. Так что, будем, как они, или "как мы"?... - Рав Ной поднял глаза на Сашу. Взгляд у рава подобрел. - Не остался ли у вас, Саша, вопрос-бомба? "Вопрос-бомба" прозвучало по-русски. Облизнул кончиком языка свои массивные губы, словно пробуя это выражение на вкус. Не понравилось оно раву Ною на русском. Перешел на родной: - Остался у вас, Саша, "бомб-квешен", который вы не решились включить в ваш "тюремный синодик", посчитали это бестактным или несвоевременным? Я люблю "бомб-квешенс"! Слушаю вас! Саша вытер шею платком. - Боюсь, и тут вы со мной, рав Ной, не согласитесь. Извините, но в Израиле нужно отделить иудаизм от государства, прикрывшееся кипой. Сделать это лучше бы срочно, пока иудаизм не скомпрометирован ворами. - Срочно! - повторил рав Ной, пряча в широкой бороде улыбку. - Тут я ваш единомышленник, Саша. Если бы наши раввины были в стороне от правительства, совсем в стороне, и не позорили себя постыдной предвыборной торговлей, религиозной стала бы половина Израиля От Саши шел пар. Чего-чего, а этого он не ожидал...-Только на чем тогда будут строить государство,- добавил Ной. - На заповедях Бен Гуриона: "У нас должны быть свои воры и проститутки?" Американцы ищут духовности на Востоке, - в Индии, в Непале. А мы глядим на Америку. Замкнутый круг... Знаете, Саша,- - голос у рава Ноя подобрел, - вам надо учиться. Всерьез. Приходите. Получите стипендию. А потом, если захотите, поедете в Россию. Мы там открываем большую программу - "Дискавери". Открытие иудаизма. Саша молчал, затем ответил тоскливо: - Это невозможно, рав Ной. Меня возьмут в аэропорту Шереметьево. Садиться в третий раз?!. Петро Шимук привстал. - Могу ли я, рав Ной, задать вам и свой "бомба-квешен"? Для меня крайне важный... Если вы не против, мне легче по-русски. В эту минуту Сашу вызвали к телефону и он, выходя из кабинета раввина, услышал вопрос, который задал Петро Шимук раббаю: - Почему евреи не признают своего самого знаменитого сына? Саша постоял ошеломленно, не сразу двинулся дальше. Почувствовал, у него точно камень с души свалился. "Петро склоняется к христианству?" Только теперь ему стало ясно, по какой причине Петро не считал для себя обязательными многие запреты Торы. Отчего заметил ему некогда, у Дова, о кошере: "Забудь! Здесь вологодского крысенка нет". А почему бы Петру Шимуку, украинцу, вольному казаку, не склоняться к христианству?! Он, Саша, не знал, что и думать, а все проще..." Из кабинета Ноя вышли навстречу ему рав Бенцион и какой-то растерянный Петро. Значит, аудиенция кончилась. Саша поблагодарил рава Бенциона за добрые чувства - без его протекции к главе ешивы, у которого день расписан по минутам, так сразу не попал бы. Саша покинул ешиву "Шма Исраэль" со смешанным чувством. Зовут учиться. А вот с деньгами все осталось, как было. Полный провал... Саша был в убеждении, что рав Ной просто забыл о его бестактной просьбе обуздать израильский банк, укравший деньги. "Не раввинское это дело"... И очень удивился, узнав от Петра о предложении рава Ноя заглянуть в банк 'Тарот". Завтра с утра. - "Может быть, они передумают". - Передумают, - с тоской думал Саша. - Держи карман шире... Глава 6 (20). БЕЙТ-ХОЛИМ "СОРОКА". На другое утро, за четверть часа до открытия банка, Саша уже томился возле его дверей. Директор проследовал к себе с опозданием на две минуты. Прошел в конторку, отделенную от главного помещения высокой стеклянной стеной. У входа обернулся, широким жестом предложил Саше войти. "Эйзе байя?" - Что за проблема? -начал он почти удивленно. ("Начал как Шарон когда-то - "Эйзе байя?" - мелькнуло у Саши), он почувствовал холодок: на смуглом лице директора удивления не было, в выпученных глазах его светилась настороженная приветливость: - Деньги амуты?.. Где и были - на месте! У нас ничего не пропадает... - И усмехнулся. - Надежно, как в банке... Эйзе байя?! Никто их не брал, Сашенька, просто ошибка компьютера... Ну, где же ваша улыбка? Разойдемся по хорошему, недоверчивый Саша. Мы вас авансируем, идет? Вот ваши активы... И в самом деле, украденные пять с половиной миллионов шекелей снова были на счету... У Саши дрожали губы. Дов говорил вчера, мы в западне, ребята. "Вырвались, Дов! Вырвались!.." Директор придвинул к Саше белый телефон: мол, сообщи коллегам, что все в порядке. Саше хотелось выскочить из банка пулей. Однако вышел степенно, и тогда лишь бросился к будочке с надписью "телефон". Саша терялся в догадках. Чем их проняло?! Чудеса! Чудес никаких не было. Рав Ной позвонил в Техас знакомому миллиардеру, который имел дело с банком "Тарот". Тот сразу же перезвонил в Израиль. "Что там у вас происходит? - раздраженно спросил он.- Вы и мне предложите обратиться в ваш суд?!" - Боже упаси! Это ошибка компьютера! - воскликнул банкир Гидеон Виноград с неподдельной искренностью в голосе. Дов воспринял слова Саши "Пронесло!" как-то слишком спокойно, отстраненно. Голос у него был холодный, чужой. Сказал, чтоб мчал к нему пулей: через десять минут уедет. Едва Саша переступил порог офиса Дова, выяснилось: звонила Динка, дочь Наума, сказала что у отца днем опять был приступ, его увезли в Бершевскую больницу. Врачи считают, вряд ли доживет до утра. Динка всполошила влиятельных друзей Наума, зная, что они поднимут на ноги светил израильской медицины, которые, может, спасут отца. Известие, что Наум Гур умирает, облетела Израиль, и в Беэр-шеву стали съезжаться люди, которые работали или дружили с Наумом. Август в пустыне Негев - геенна огненная. Даже черноголовые арабчата на ишаках торопятся в тень, поколачивая голыми пятками по бокам животных. В Беэр-шеве на две недели останавливались многие предприятия. Отпуск давали всем всем... Лишь к вечеру люди открывали на окнах жалюзи, поднимали пластиковые "триссы", радуясь мудрости арабской пословицы, которая воздает хвалу раскаленному светилу: "Зашло, наконец, умница..." По ночам пустыня холодит, но попробуй-ка днем дотронуться до руля автомашины! Все, кто выходили из машин возле Беэр-шевской больницы или бейт-холима "СорОка", как называют больницу пустыни Негев, прежде всего закрывали ветровые стекла автомобилей белыми пластиковыми веерами или картонками. И спешили к стеклянным дверям вдоль ограды из голубых металлических прутьев, мимо пациентов в клетчатых арабских платках, прибывших на прием к врачам на ишаках и верблюдах. Протрещал и сел почти на голову вертолет, доставивший больного. Иные и не взглянули в его сторону. Многие торопились к приемному покою по высокому застекленному переходу, придающему фасаду больницы ощущение легкости и света. В вестибюле ощущение легкости проходило: стол, стоявший посередине, был громоздкий, бетонный, скамейки вокруг тоже бетонные: легендарный доктор СорОка возводил свое детище капитально. В вестибюле третьего этажа рассаживались на этих скамьях люди, которые ни при каких других обстоятельствах не могли бы встретиться. Саша и Аврамий с женой, которых привез Дов. Престарелый костлявый генерал, член Кнессета, которого привезли вместе с известным ученым - министром по делам науки. Министра препроводили в кабинет главного врача, а генерал задержался с простыми смертными. Провели туда же и Ревекку, которая сказала со значением, что она работала с Бутейко! Вероятно, в беэр-шевской больнице о знаменитом профессоре Бутейко, успешно лечившим астму, слышали. А, может, и нет. Просто Рива говорила тоном, возражений не терпевшим. Возле престарелого генерала сидел на краю скамьи оборванец в матерчатых тапочках, наполнявший вестибюль сивушным ароматом. Дов не сразу признал в нем старика Никанорыча, в котором Наум души не чаял. Никанорыч, русский человек, волжанин, был послан, в свое время, в Париж возводить на международной авиационной выставке советский павильон, откуда он и сбежал к Науму, с которым работал еще в Москве. Наум представлял Никанорыча не иначе, как известного в России "Левшу", который подковал блоху. Погубила "Левшу" баснословная дешевизна в Израиле спиртных напитков. Рядом с Левшой, отстраняясь от него и хмуро морщась, сидел лысоватый советолог, - один из тех набивших всем оскомину "капуцинов", которые, как острили еще в семидесятые, всегда поют на стороне начальства... Позднее других прикатила "пташка". Приткнулась в углу, возле Дова, спросила взглядом о Науме. Огляделась. Багроволицый, изредка громко икающий "Левша" ее не удивил. Удивил знакомый ей генерал, член Кнессета, которому, по ее убеждению, ни один порядочный человек не должен был и руки подать. Все вскочили, когда из коридора вышла заплаканная Динка, высокая и худая, в отца. Она поддерживала под руку сгорбленную Нонну, свою мать. Сообщила, отца держат на кислороде. - Что стряслось? Почему вдруг ухудшение? - спросил генерал, чуть приглушив свой резкий голос. - Москва его добила, - убежденно ответил Дов. - Наглотался там вони. - Не-э-знаю, - растерянно протянула Нонна, бессильно опускаясь на бетонную скамью. - Весь вечер злился и ругался по телефону: "Мы жизнь положили, говорил, чтобы двинулся Бирнамский лес. Поехали евреи. А они поставили Израиль на кон. Если уж банк крадет деньги олим - приехали!.. Продают нас не за понюшку табаку. - И все кричал: "Из страны бегут! Бегут! Дождались!" Дина хлюпнула носом, призналась, что во всем виновата она. Утром Наум долго расспрашивал ее о школе, где она преподает. - ...А я и ляпни, что то и дело слышу от своих мальчишек: "Отслужу, уеду..." Раньше этого не было, сейчас становится традицией - уехать, покинуть страну. Отец кривился болезненно: сам не раз слышал,как дети на улицах Чикаго, Лос-Анжелеса, Филадельфии окликают друга на иврите. И повторял все время: "Это ужасно! Ужасно! Шамиры уткнулись в землю, людей не видят, теперь и банки включились в воровские игры. Разгоняют Израиль, живым похоронят..." А днем случился приступ. Дов обнял ее за плечи, сказал тоном приказа: - Выбрось из головы! О бегстве израильтян Наум знал и десять лет назад. А теперь о том весь Израиль говорит. Когда Динка с матерью ушли, в вестибюле наступила гнетущая тишина. Слышно было лишь трудное свистящее дыхание Никанорыча. Почти час сидели молча, подавленно, даже шептаться перестали. Вскочили лишь, когда появился старик-врач, произнес успокаивающе: - Заснул. Если до утра будет, как сейчас, постараемся вытащить... Сразу ослабло напряжение. Кто-то ушел, начертав на листочке, у сестры, телефон, чтоб тут же сообщили, если что... Большинство же осталось до утра. Расселись в нижнем холле, разговорились с соседями. Генерал попросил, чтоб ему принесли кофе и, подкрепившись, оглядел незнакомых. Генерал был отставной, в безрукавке и сандалетах на босу ногу. Он недавно стал членом правительтства Шамира, что вызвало истерику социалистов: генерал слыл в Израиле самым правым, правее Шарона, и был энтузиастом "трансфера". Попросту говоря, стоял на том, что арабов, всех до одного, надо посадить в час "икс" на армейские грузовики и выкинуть из страны. Длинный, поджарый, с вытянутым узким лицом, он был похож на борзую, преследующую дичь. - Вы, наверное, олим? - спросил он вполголоса у Сашу и Аврамия , сидевших на скамье. - Никогда вас не видал. Давно в стране? А вы? - спросил у Саши... - Больше года?! Всего-то! Ругаете Сохнут или уже всех нас чохом?.. Ну, что вас мучает? Тощая "корзинка абсорбции", мерзавец домовладелец, который рвет с живого и мертвого? Скажите, - я представитель власти. Как говорится, сошлись лицом к лицу. Саша не принял миролюбивого тона генерала. Отвечал торопливо-нервно, как всегда, проглатывая в глаголы: - Что мучает? Такая мысль, господин генерал. Ноет,как заноза. Свое государство... способны ли евреи-атеисты вообще?.. В Торе сказано, что нельзя долго жить на этой земле, не соблюдая ее нравственных законов. Такова историческая реальность: евреи строят свой Храм и теряют его. И снова плач на реках Вавилонских. Может быть, это... наша постоянно действующая судьба?. И мы, не ведая того... в исторической западне, в которую попалась и Россия с ее идеей социализма в одной стране?.. Бог такой Израиль не потерпит. Нас отсюда выбросят... Генерал провел по костистому лицу ладонью и словно стер улыбку. Маленькие глазки смотрели остро, настороженно. - Откуда у вас такие мысли, молодой человек?.. В стране полгода-год... вы даже еще не огляделись. Где вы живете?! С кем водитесь?! "С Наумом Гуром", - хотел сказать Саша с вызовом, вспомнив последний разговор в своей палатке. Он поведал тогда Науму, что их, бездомных, заваливают едой, подарками, десятки людей приезжают на "кикар ха- Медина, чтобы хоть в чем-то помочь. И Курт Розенберг об этом и говорил на своем дне рождения: евреям свойственно сострадание к ближнему, даже сентиментальность. Однако сиятельной власти, "медине", эти традиционно еврейские качества почему-то не присущи. Выветрились. Как узнал он на "кикаре", иные семьи живут здесь, под окнами мэрии, более полугода. В зимние дожди были тут, в холода. Видны из государственных окон и мерзнущие дети в пластиковых, для мусора, мешках, натянутых на плечи. Бросилась "медина" на помощь бездомным? Как же! Порезала ножами палатки. Ничего этого Саша сейчас не сказал, промолчал. Подчеркивать в эти минуты свою близость к Науму посчитал бестактностью. Он ответил тихо, что живет на "кикар ха Медина". С бездомными. - Не примазывайтесь к бездомным! - возмутился лысоватый тучный советолог. - Вам был выделен неделю назад "караван" в Димоне! "О-ох, не для того ты пришел сюда, ваше капуцинство, - мелькнуло у Дова досадливо. - А не удержался: привычка - вторая натура!" - Вам не только дали новый "караван", - не унимался, наступал лысоватый капуцин. - А сегодня утром даже предложили гостиницу здесь, в Беэр-Шеве. Вы не бездомный, вы спекулируете на наших социальных бедах! Почему вы не ушли с площади?! У Саши едва не сорвалось с губ запальчиво: "Скважина!" Кинул очки на нос, окинул лысоватого взглядом. "А, вологодский конвой? Похож!" - Скажите на милость, господин гуманист. Вас может оставить спокойным судьба женщины, которая... голову в петлю, бросив свое дитя на произвол судьбы?!. Я такого черного ужаса и в тюрьме не видел. А на площади перед городской мэрией... Могу бросить на произвол судьбы таких, как она? Когда смерть становится бытом, ее и смертью не называют. Помните у Волошина: "Брали на мушку", "ставили к стенке", "списывали в расход..." - никого это особенно не волновало. И вот уже здесь, читаю, появились эвфемизмы. Одинокая мать кончает с собой, газеты пишут "не выдержала напряжения". Разве не несет израильский стереотип, подменяющий чувство, ту же самую смысловую функцию, что и "шлепнуть", "списать в расход" эпохи гражданской войны? Несет! Скрывает преступление власти, которую вы выгораживаете. Устроились, вам и горя мало! - В Израиле нет дня без войны, - раздраженно начал советолог. - ...С одинокими еврейскими матерями?! - перебил его Саша с сарказмом. - Вот ты каков! - Генерал глядел на разошедшегося олима со все возрастающим любопытством. - Чуть что, и сразу - преступление власти. Вас научили делать жизнь с Феликса Дзержинского, а делать надо вот с кого! С Наума Гура, вашего друга - вот пример беззаветного сиониста, смелого честного человека... - И он принялся вспоминать, как сражался вместе с Наумом на войне Судного дня. Сказал, лучше Наума не встречал людей... - Но тут же, спохватившись, что его величание смахивает на надгробную речь, добавил торопливо: - ... Жить ему до ста двадцати! Заглянула сестра в белой наколке, сказала: все в порядке, спит. Генерал пробурчал о паникерше Динке. "Встревожила всю страну". И задремал. Саша продолжал думать о Науме. Как он относится к нему? Если б Дов не предложил ему сегодня поехать вместе с ним в Беэр-Шеву, вряд ли он был бы здесь. Конечно, Наум - человек редкой честности, кто спорит. Но... - У него промелькнула мысль, которую он отогнал, как неуместную здесь. Ее смысл, тревоживший Сашу, был в том, что искренний сионист Наум и власти предержащие, ненавидевшие друг друга, по сути, два сапога пара. И правительство, и Наум смотрели на землю, как космонавты с орбиты. Земля для них с материками, морями и океанами, но без людей. На евреев забрасывается невод, как на косяк рыб. Кто думает, каково рыбине, которая бьется в сети? Каково ецццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццценерал, - не может не быть оплотом своего государства. Государственный иудаизм - новая высшая ступень... - Государственный иудаизм - никакой не иудаизм! - не сдержавшись, вскричал Саша. Генерал взглянул на него с такой злобой, что Саша решил свою мысль пояснить. - Государственный... новый вид идолопоклонства. Ради государства все дозволено. Даже спекуляция на Торе. Когда вам надо, прикрываетесь ею, мешает - прочь с глаз! И ведь так с самого первого шага... Что я имею в виду? В 1947 представителя Израиля в ООН спросили: "Почему вы претендуете на эту землю?" Он поднял над головой Тору. "Бог дал нам эту землю." А сам он, представитель, был социалистом и атеистом... Говорится, единожды солгавши, кто тебе поверит... Я бы поверил, если б единожды. С той поры Тора для вас вроде игры в покер. Ловкий ход. Козырная карта... Как это самих раввинов разлагает!.. - Достал из чемоданчика газеты. Потрясли его вчерашние газеты: раввин украл деньги, отпущенные на ешивы, и удрал в Штаты. Если не вернется, его доставят с помощью Интерпола. - Это, извините, не иудаизм, это Кафка!.. - продолжал он гневно. - Религия, веками хранившая мораль Торы, став политической партией, с моралью явно... Где туг мораль Торы? Утратим мораль, -утратим страну. Это стержневая идея... По чести говоря, я понимаю тех молодых израильтянок, которые пытаются рожать своих чад в Штатах, в Англии, где угодно. На чем основано их стремление? На страхе за детей. На беспокойстве за их будущее. Это логика крови. Может, это и есть подлинная глубинная логика? - Затянувшее молчание прервал Дов - Ты в чей огород камни кидаешь?! В мою жену, в Руфь?! Пусть она сама за себя говорит. Ты ей не придумывай свое- мудрец на нашу голову. И тут послышалось совершенно неожиданно: - И скажу! Долго молчала, а теперь скажу! - Это воскликнула Руфь. Некоторое время она сидела безмолвно, да и начала почти спокойно, а воскликнула горячо: - И скажу, а вы слушайте! Я часто путешествую с детьми по стране. Недавно вывихнула ногy, и два араба тащили меня на руках до дороги, а затем привезли в больницу "Хадасса". Я спросила их имена н позвонила в "Едиот": - Напишите, они меня спасли. Острит "Едиот": вот если б они вас убили, то мы непременно написали. - Они и о евреях доброго слова не скажут, - заметил Дов. -Одна история с Герани чего стоит. Подарил земельку на свою голому. - Вот-вот! - возбужденно воскликнула Руфь. - Вражду нагнетают. Они нам - взрыв на улице. У нас операция возмездия. Они режут женщин и детей. Мы сносим дом террориста. Они отвечают та-та-та из автомата, - мы вышвыриваем их из страны. В ответ снова и снова ножи, камни. И так без начала и конца. Арик Шарон... двадцать лет назад он был другим, говорил честно: "Еврейский гений не живет в Израиле". Да только поэтому, извините, и возможны у нас вопли о трансфере! О поголовном изгнании народа, как в России при этом троглодите ... при Йоське Сталине?! Это парадокс, господин генерал. Но вы, как я понимаю, верный последователь Горбачева. Да, я про вас, именно... К чему я это говорю, думаете?! А вот к чему! Горбачев осуществляет ныне на глазах у всех "трансфер" русских евреев. Они что, по доброй воле уезжают ныне, евреи? Их гонит страх перед погромами, даты которых назначаются и меняются. Их, по сути, вышвыривают из страны. А мы, пользуясь горбачевским разбоем, тащим их сюда, в палатки и "караванные" городки. Нынешний поток из России, да это что?! Это форменный разбойный "трансфер" Горбачева, за который нас бы заклевал весь мир... - Браво, "пташка"! - воскликнул Дов. - Тебя пора в Кнессет. Этого генерал уже не выдержал, произнес ядовито: - Мы предлагаем арабам хоть какую-то компенсацию, а когда вы придете к власти, будете вывозить евреев-поселенцев - от избытка своего гуманизма - безо всякой компенсации! Руфь не удостоила его ответом. Похвала Дова ободрила и обрадовала Руфь. Она зарделась, тряхнула смоляными распушенными волосами, спускавшимися на плечи. И сказала о том, о чем ранее не собиралась: - А Саше Казаку пора решать свои проблемы единым махом. Уйти от одиночек... - Каким образом? - удивился Дов. - Жениться! Дов пожал плечами досадливо: - Ты, "пташка", безыдейная полька. Разве понять тебе русского интеллигента? - А что, русский интеллигент - импотент? Лысый политолог фыркнул, и тогда Руфь решила добить не навистного ей теоретика трансфера. - Вас не только такие, как Саша, не простили б, генерал, но и мы все, израильтяне, сытые стрельбой по горло! С войны Судного дня Наум вернулся полусумасшедшим, Дов с перебитыми ногами. У моего сына Иосифа многие годы на полке стоят красные отцовские ботинки парашютиста. Отец для него Бог, а скоро и его возьмут туда же, в десантники. Так вот, я не хочу, чтоб моих детей искалечили, как отца. Я тридцать лет в стране и все мои дети здесь... Но я никогда не забуду, что еврей Киссинджер разрешил в войну Судного дня начать воздушный мост в Израиль лишь тогда, когда убедился, что мы выживем и без их помощи... Вы можете настаивать на своем, сколько хотите, но я скажу, что у меня болит все годы: если Израилю будет крышка и Америка нас опять предаст, я не желаю, чтобы мои дети нищенствовали в чужой стране подобно нынешним евреям из России. В случае общей беды они будут не изгоями, а американцами, И это мое святое материнское право! Тут генерал пробудился от дремы и сказал с усмешкой, что здесь не место для дебатов, не то он не оставил бы от логики Руфь камня на камне. И, чтоб не вступать в пререкания с разгневанной фурией, какой ему представлялась раскрасневшаяся Руфь, он обратился к соседу Саши. Соседу было столько же лет, сколько ему, и он не ожидал услышать с этой стороны никаких завиральных идей. - Map Аврамий? Говорите, вы ученый-психолог? Чем же вы заняты сейчас? - Я закончил исследование с неудобоваримым для публики названием "О дебилизации масс". В этой работе есть главы о дебилизации идеологий - от коммунизма до сионизма. - Ну, это в порядке. У вас все будет хорошо - ихие беседер! -протянул генерал благодушно. И вздрогнул. "Левша" не то промычал со сна, не то вздумал протестовать. Оказалось, однако, он поддерживал генерала. - Ихие, ихие! - бормотал "Левша". - Ихие, ребята! Здеся мастера ценят. Я в Тель-Авиве занимался тем же, чем в Москве, а получал в пятнадцать раз больше. Здеся мастера... - И тут снова раздался его богатырский храп. - В отличие от Саши, я в Бога не верую и даже не сионист, -продолжил Аврамий свои объяснения, - поэтому, надеюсь, скажу нечто не слишком тривиальное. - Если не сионист, зачем взялись за эту тему? - Генерал побарабанил пальцами по колену. - Господин генерал, - Аврамий Шор почтительно склонил голову. - Самые глубокие и точные книги о природе коммунизма были созданы Абдурахманом Авторхановым и Леонардом Шапиро, отнюдь не коммунистами. Так что, в порядке эксперимента, думаю, будет целесообразно сказать свое слово об израильской государственности и мне, новичку... - У страха глаза велики, - перебил Аврамия моложавый, лет тридцати пяти человек в белом халате, с зеркальцем окулиста на лбу. Он вышел, видно, покурить, заглянул к ним и застрял в дверях, прислушиваясь к разговору. - Простите за вторжение. Я веду прием, - сказал окулист. -Все мы в первые годы мечем икру и злобствуем. Я только вернулся из Штатов. Там русские евреи чувствуют себя, как иностранцы. Или загостившиеся родственники. А здесь мы дома. Дома! Я в больнице шесть лет. И преуспел, очень доволен. Получил квиют. Постоянство. В Израиле, в конце-концов, устраиваются все... Что? Не все? Сильные выживают, а слабые? Израилю слабые не нужны. - Еще один сионист-дарвинист на нашу шею! - Дов взорвался потому, что не так давно и сам рассуждал точь в точь, как этот окулист. - Прибежал к пирогу первым, есть что жевать, а остальные хоть в гроб ложись! До них тебе дела нет. Так, удачливый?!. Аврамий чуть подождал, пока окончиться пикировка, без которой в Израиле не обходится ни одно толковище (ох, страна горячая!), и продолжил с той же фразы, на которой его бесцеремонно перебили: - ...Полагаю, целесообразно сказать свое слово и мне, даже если взгляды у меня еретические. Однако высказать еретические взгляды психологу не удалось. Вбежала медицинская сестра, передала, что Дова срочно требуют к телефону. Ждали Дова в настороженном молчании, он вскоре вернулся, крикнул: - Ломают дом, который строим для олим. Саша вскочил. - Не может быть! - Эли звонил. Едем!.. Если что, "пташка", у меня в машине телефон! Автобусик Дова взревел и помчался в ночь, по горной дороге, через арабский Хеврон, Иерусалим... На стройку прибыли в три ночи. Эли был уже там. Рассказал, захлебываясь словами: - Меня вызвали в Управление трудоустройства и показали это письмо. Прочесть? "Из доклада нашего инспектора следует, что вы самовольно захватили указанный участок и возвели на нем основу жилого дома без нашего согласия - противозаконно... Вы обязаны в течение тридцати дней снести вышеуказанное здание и привести участок в первоначальное состояние. В случае невыполнения..." Дов, - сказал он потерянно, пряча письмо: - Мне шепнул один чиновник, сочувствующий нам: ломать будут сами, сегодня ночью... - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - воскликнул Дов. Два фонаря выхватили из влажного мрака приморья склад силикатного кирпича и серые стены четырехэтажного дома с черными провалами не застекленных еще окон. Пахло раствором, сырыми бревнами. На ящике дремал сторож - безработный инженер Лев Гиршевич. Очень удивился, увидев сразу и Дова, и всю власть "амуты". Что это вдруг? Объяснили. Он пожал плечами. Сказал, тут все тихо, никто не появлялся. Закурили, подождали полчаса. - Вот что, други, - нетерпеливо сказал Дов, - сторож на телефоне, мы в готовности. До утра не появятся, едем! Эли двинулся к машине, Саша отказался, решил остаться. - Так ведь телефон есть! - удивился Дов. - Если что, нам сообщат. - Это бандиты! Прежде всего обрежут телефон. Я их повадки знаю, - возразил Саша. Дов завел мотор своего "Форда". Вмиг умчался с Эли. Только гарь от мотора повисла в воздухе. Спустя два часа к стройке подкатили, тарахтя и взметая пыль, два тяжелых грузовика. На одном был кран с железной "бабой" на тросе, второй привез на длинной и грязной платформе бульдозер... Глава 7 (21). "Я И НЕ КУКОЛКА, И НЕ БАБОЧКА". Когда Дов, выбегая из беэр-шевской больницы, крикнул "Пташка, звони!", Руфь отошла от всех, постояла в сторонке, за пустыми брезентовыми носилками на колесиках. Много значил для Руфи этот день! Все, что она тут говорила, было ею выстрадано. Генерал с его трансфером был ненавистен ей давно, и минуты бы на него не потратила. Она хотела помириться с Довом, вернуться к нему. Знала, Дова не переубедишь ни голосом, ни волосом. С давних лет он чувствителен лишь к одному - к суду друзей. А тут как раз собрались самые близкие. Увидит Дов, как относятся к ней друзья т е х лет, когда не бумажки в Овирах выправляли, а "шли на рывок", как говаривал Дов, и все, все! встанет на место. Дов, и в самом деле, был близок к тому, чтобы вернуться в семью. Но на другой день, за обедом, Софочка шепнула ему, что она беременна. Дов, в ответ, произнес в некотором оторопении фразу, Софочкой никогда не слыханную: "Вот, дали год, просидел два, выпустили досрочно". "Это вместо того, чтобы обрадоваться!" - возмутилась Софочка. Ни слова не говоря, она отправилась на кухню, загремела тарелками и, надев свой, из России привезла, передничек, стала мыть посуду. Терла щетками, перемывала долго, словно бы забыв, что в доме есть посудомоечная машина, которой восторгалась. Закончив с посудой, подмела гостиную, стерла пыль с позолоченного семисвечника, стоящего на пианино, на котором никто, кроме гостей, не играл, поискала себе еще работу и ушла наверх, легла на диван, закрыв лицо руками. Понимала, сегодня предстоит с Довом решительный и, может, последний разговор. Что она скажет? Софочка и сама себе никогда не нравилась. Мать, тоненькая, как веточка, окончила в свое время балетную школу Большого театра, до замужества танцевала в кордебалете. Балетная карьера ей не удалась, но гибкое тело свое она холила, гордилась им, носила то немыслимо короткие юбки, то рейтузы, плотно облегающие ноги. Софочка родилась в отца. Отец был плечистым, спина квадратная, руки в костях широкие. И она такая же, рабочей кости. Выйдя замуж, мать оставила кордебалет, уехала с ее отцом-инженером, в Норильск. Семьи инженеров все друг друга хорошо знали. Когда Софочка шла с матерью по улицам, замечала в глазах знакомых нескрываемое недоумение. Особенно раздражала ее норильская баня. Нет-нет, вынырнет из белого пара какая-нибудь женщина и, оглядывая фигуры матери и Софочки, спросит недоверчиво: "Твоя дочь?" Эта раскаленная, пахнувшая нагретой сосной баня, наполненная звоном и звяканьем горячих железных шаек, запомнилась, как испытание. Мать говорила о дочери, что у нее "толчковое развитие". К двенадцати годам Софа вдруг стала, по всем своим статям, походить на девушку вполне зрелого возраста. Все платья оказались ей тесными и короткими. Софочка не была к этому готова. Советская школа готовила детей "к труду и обороне". Сексуальных проблем в школьных программах не существовало, как и национальных. Огорчало, заставляло реветь полнейшее несоответствие представлений о самой себе и того, что она видела в зеркале. А зеркал в квартире бывшей балерины было множество. Большое настенное в прихожей, зеркальный шкаф, трюмо, в котором Софочка отражалась сразу со всех сторон, полуоблезлое в ванной - куда ни пойдешь, отовсюду смотрит на тебя широкая, грудастая, плечистая Софочка. В ее головке складывался образ совсем другой девочки-тоненькой, подобно матери, прозрачно-худой, хорошенькой, всем нравившейся. А она... ну, никак не совмещалась с этим образом. Разочарование не оставляло. Как уйти от самой себя? В пятом классе, когда учительница принесла в класс макет электровоза, один из мальчишек, ткнув пальцем в торчавшие спереди буфера, сказал негромко: "Буфера, как у Соньки". Все прыснули со смеха, а Софочка - в рев. Схватила портфель, убежала. Не ходила в школу, пока мать, наконец, не привела ее, а учитель не заставил мальчика извиниться. На что ей его извинение?! У всех нормальные груди, а у нее "буфера"! Не только в школе, но и дома никому в голову не приходило помочь девочке жить в мире с собой, не стыдиться естественности своих форм и чувств, спокойно говорить обо всем этом. Напротив, мать учила никогда и нигде не повторять услышанного дома и вообще держать язык за зубами. "В Норильске все под стеклянным колпаком", - говорила она. Всегда от девочки что-то скрывали. Когда Софочке было тринадцать, мать уехала из Норильска в Москву, бросив мужа и дочь. От соболезнующих соседок Софочка узнала, что ее мать русская. Ну, и что?! До приезда в Израиль подобной проблемы для нее просто не существовало. И только тут задело ее, когда графу национальность оставили пустой, ничего не записали, вроде и не родилась вовсе. Позже разъяснили, что здесь, по законам страны, она останется русской. Ну, русской, так русской! Национальные проблемы подступили к ней вплотную лишь однажды, в городе Сочи. У родителей был большой, "заполярный" отпуск, и она ходила в сочинскую школу. Как-то во время урока учительница попросила каждого ученика встать и сказать, какой он национальности. Софа ответила без всякого смущения: "Мама русская, папа еврей", и долго не могла постичь, отчего на перемене и после занятий дети дразнили ее. Это задело Софочку и, когда на другой день сосед по парте хотел подсмотреть решение задачки, она закрыла тетрадку промокашкой: "Мое решение тебе не подходит". И очень радовалась, когда ее снова увезли в Норильск, где щеки секла пурга и от заводских труб воняло серой. Зато никто "не обзывался". Позднее отец объяснил ей, что Норильск был не такой, как другие города. Норильск, Воркута, да Караганда заселялись евреями погуще. Всего пятнадцать лет назад на горе Медвежьей и на Талнахе закрыли лагеря, где было множество евреев, а иные инженеры так и остались в руководстве норильского медно-никелевого. Тогда, в конце шестидесятых, рассказывал отец, начальником энергослужбы Норильска был Израиль Бондаревский, жену его звали Сарой. Начальником планового отдела комбината был курчавый и веселый Арон (отец его никогда по фамилии не называл - лишь Арон и Арон). Вызвали Арона в Москву, в министерство, на высокую должность, но тут же отправили обратно. "В ЦК не утвердили", об этом в Норильске говорили повсюду. Снова взяли Арона на комбинат, да только рядовым инженером. Дома подобные истории обсуждались в подробностях, особенно, когда собирались инженеры-евреи. Постепенно он становился привычным, бытовым, этот синдром недостаточности - "дефишенси синдром", как называл вечерние сборища отец. Называл специально непонятно, чтобы дети не догадывались. Софа помнила и печальные лица, и шопоток уязвленных людей. Однако этот еврейский "дифишенси" ее серьезно и тогда не мучил, он был как бы вне ее жизни. Изводило другое. Ее любили толкать, устраивая "кучу малу", а ребята постарше и лапать. Порой она просто ненавидела себя, отводила слабительными, теряла вес, но, все равно, оставалась, -хоть зеркала разбей!, - "дико толстой". И отец, и она любили музыку, дома были записи лучших певцов. Ее любимицей была Кэрен Карпентер, певица музыки кантри, о которой она старалась узнать все на свете. Даже то, что она была безумно тоненькой и в свои тридцать четыре года умерла от анорексии. Певица худела и худела, а, когда спохватилась, было поздно: организм перестал усваивать пищу. Эта история испугала Софочку куда сильнее, чем отцовская "дифишенси", и она перестала изводить себя голодом. Поспешный отъезд матери оставил след в душе Софы не менее болезненный: никого в Норильске мамы не бросали. Все это - и вес, который не уменьшался, и грубость ребят, и непонятная враждебность сочинских школьников, и то, что она наполовину еврейка, - все это породило тревогу и убежденность: она хуже других. Ничего толком не умеет, ничего путного из нее не выйдет. Ока любила теперь оставаться дома в одиночестве и... петь. Песни, книги без начала и конца "про любовь", страсть к необычным и пестрым нарядам, - единственное, что перешло к ней от матери. Как-то нашла несколько старых брошенных платьев матери и, среди них, полуразорванный журнал французских мод. Вставила в материнские платья цветные клинья, точно по французским советам, поражая подруг яркостью одежд и хорошим вкусом. Все девчонки Норильска пытались подражать ей, но попробуй-ка найти в Норильске шуршащие расклешенные юбки, - ярко-оранжевые, как восход солнца, с синими, "морскими" вставками. Необычность одежд, тем не менее, не уменьшила неприязнь к себе. Кофты ничего не скрадывали, лишь трещали по швам, а расклешенные юбки только увеличивали ее формы. Ребята стали оглядываться на Софочку и подразнивали ее, особенно после того, как учитель географии рассказал, что в Индии самой грациозной походкой считается походка слона. Чувство собственной неполноценности было ушло, когда отец объявил, что они уезжают в Израиль. И вновь обдало, точно холодной волной, когда узнала, что и тут она такая же невезучая. Невезучая со дня своего рождения... Увиденное в Израиле испугало ее до колотья в сердце. Их поселили возле Хайфы, в тихом приморском городке Кирьят Ям. Несколько месяцев подряд отец надевал свою синюю безразмерную униформу уборщика и в шесть утра выходил из дому. На улице к нему присоединялись соседи со щетками, скребками и совками в руках. Возвращался он измученный, злющий, пахнувший какими - то химикатами. Тут же лез под душ, ругаясь, что их обманывают при расчете... В Норильске отец был нужен всем, и комбинату, и норильчанам, а здесь, получается, никому. Кончился первый год и их вытолкали с квартиры. Спасибо дяде Аврамию - приютил. Улица и газеты на русском языке время от времени приносили известия о четырнадцатилетних "русских девчонках", которых по объявлениям приглашали "...сопровождать бизнесменов при полете заграницу". - Каждый подыхает, как умеет,- мрачно заметил отец, прочитав одну из таких статеек. - Но в четырнадцать лет - скандал! Он хотел, чтобы дочь окончила десятый класс израильской школы, Софочка прошла легкую проверку, сказала отцу, что готовится к занятиям, но выбрала себе другую судьбу. "А что я могу еще сделать?!" - спросила она сама себя с горечью. Накопив немного денег - какое-то время она возила старушку в больничном кресле - Софочка купила губную помаду из Парижа, духи, черный карандаш, чуть удлинила свои ярко голубые глаза "в восточном стиле", и явилась в офис к Дову по газетному объявлению. Полгода минуло, как прибилась к Дову. У Дова строительные площадки по всей стране. Он изматывался так, что едва до кровати добирался. Софочка готовила котлеты из индюшатины. Дов не вникал, какие котлеты, из чего. Неизвестно, замечал ли вообще, чем питается? Но однажды заинтересовался, почему все котлеты из индюшатины, мясо в Израиле исчезло, что ли? - Так ведь дешевле! - воскликнула Софочка. Дов засмеялся. Хлопнул Софочку по широкой спине. - Ну, живем! Когда ложились спать, спросил тоном самым дружеским, как это ей удалось остаться невинной до двадцати пяти. - До двадцати пяти?! - оскорбленно воскликнула Софочка. -Мне всего шестнадцать. - И поправилась всполошенно: - Семнадцать без двух недель. Лицо Дова окаменело. Он сбросил ноги с кровати, зашлепал босыми ногами по спальне. Спустился в гостиную, сел в кожаное кресло. Острое чувство жалости охватило его. "Господи боже мой, шестнадцать! Что за времена бл..ские?" Снова вспомнилась Воркута, высохшие женщины, которые, спасаясь от насилия уголовников, отдавались надзирателям, каптерщикам, всем, у кого была сила. Даже воздух, видать, в России какой-то каторжный, - девчонка, только от материной сиськи... Его старшей дочери, Тали, было тоже шестнадцать. Он подумал, что его дочь могла бы вот так же придти по объявлению, и у него похолодели кончики пальцев. Ведь все может быть! В Израиле дети чувствуют себя свободными во всех отношениях. Едва дождался утра, позвонил Руфи: - Где Тали? Спит? - Вздохнул облегченно. Поинтересовался: - В школу ходит без пропусков?.. Лады, проверю. - Проверил в тот же день. В школьном коридоре крик стоял такой, что ушам больно. Увидел Тали, - смоляные, до пояса волосы, забрасывает как и "пташка" на грудь. Окликнул, она зарделась, не привыкла к такому вниманию отца. С дочерью, слава тебе Господи, все и порядке. Но что за времена такие!.. Вроде бы все улеглось, но - не оставляло Дова ощущение собственного насилия над чужой душой. У него, многолетнего зека, был острый глаз на любое насилие. Он испытывал почти физическую неприязнь к тем, кто не ощущает вины за насилие над людьми зависимыми: своими домашними, подчиненными, русскими олим; кто, утвердившись в своей норе, даже не замечает собственного произвола... И вдруг оказалось, что именно он растоптал невинную душу, растоптал, чтобы ни думала об этом жертва. - Обломал росток и жирую, - сказал он Науму по телефону. -А ты, Нюма? Оклемался окончательно? Живу, как сука, и ладу с собой", - написал в те дни Дов московскому приятелю, бывшему сокамернику. Решил, в кровать девчонку больше не брать. И помочь ей встать на ноги. Обязан! Договорился со старушкой - учительницей на пенсии, чтобы приходила, давала уроки иврита и вообще наставляла по-житейски. В тот же день уехал на неделю: вводились корпуса и под Хайфой, и в Кирьят-Гате, где ставил гостиницу и промышленные здания. Вернулся домой, вытащил из спальни на втором этаже все свое барахло, оставил лишь диван. Позвал Софочку: "Вот это твоя комната, - объявил тоном приказа. - Каждый человек должен иметь свой угол!" Она насторожилась, но ни слова не сказала. Вечером, за чаем, ждала, позовет. - Ну, лады. Завтра рано подыматься. Спокойной ночи! - И ушел. Софа обмерла: выгонит! На другой день, когда он снова пожелал ей спокойной ночи, она встала у дверей спальни и так обняла его своими ручищами, так впилась в губы, что будь Дов хоть из сборного железобетона и то не устоял бы. Понравился он девчонке. Нравились ей его властный тон, добрая усмешка, мужская привлекательность. И словечки, никогда ею не слыханные. Оба были крепкими, крупными, "бегемотистыми", как обронил Эли, заночевавший однажды на вилле Дова. А о подарках, которыми забрасывал ее, и говорить нечего. Недавно пошли в дорогой ресторан, о существовании которого и понятия не имела. Официантки все "топлес", как объяснил Дов, - только короткие юбочки на теле, а груди наружу. Софочка весь вечер просидела красная: было стыдно за них. В жизни Софочки были приятели - мальчики. В Норильске один инженер даже букетики приносил, но разве можно сравнить его с таким человеком, как Дов! Каждый вечер взбивала подушки, думая, чем бы его привлечь. А он по-прежнему отправлял ее спать в собственную комнату. Однажды забыл в гостиной ключи, заглянул туда в час ночи. Видит, сидит на полу в слезах. Присел возле, объяснил: - Слушай, Софа! Тебе семнадцать, а мне без малого шестьдесят. Да работа ломовая. Мне твои игры нужны раз в ночь, и то если ночь полярная. Оба захохотали и... оказались в одной кровати. Год пролетел, как медовый месяц. Дов привязался к девчушке, а она просто боготворила его. До этого считала, и не жила вовсе. Вечерами заваливались инженеры, огромный, как холодильник, прораб добряк - араб со смешной фамилией Абу Херхер Лимон, заглядывали Эли и Саша Казак, Софочка пела русские песни: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан..." А романсы исполняла так, что Саша прослезился, хлопал в ладоши и кричал "Бис!" Повторял каждый раз, что у нее сказочное меццо-сопрано. Будто она не знала! Ну, не "сказочное", конечно, просто сильное, но коль так нравится ему ее голос, спела для него, искусно кручинясь: "Что так жадно глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг..." И еще одну песню, думала, никому неведомую, услышанную еще в Норильске: "Мы бежали по тундре, по железной дороге, где мчится скорый Воркута-Ленинград..." Дов затих и, что за ним редко наблюдалось, "отключился" от своего Херхера Лимона. Потом попросил все, что пела, повторить. Прижилась Софочка. Оказалась самым нужным человеком в доме. И вдруг - ждет ребенка. Естественно, конечно; но не оставляет Дова головная боль. С женой начал было разводиться, оказалось, это не просто. Во всех смыслах. В конце-концов, передумал. Из-за детей. Мало деньги давать, видеться надо, помогать, остерегать, в случае чего. К тому же... делить с "пташкой" бетонный комбинат? Откупиться? А как наращивать мощности? Замешкаешься, пустят по миру! С другой стороны, расстаться с Софочкой? Обидеть и ее, и самого себя? Чего вдруг? Недавно она спросила ревниво, были ли у Дова любимые женщины? - А как же! - Дов поднял голову с подушки, взглянул на сияющую Софочку. - "Пташка"... Кроме "пташки"? Ну, была одна голубоглазка. А зачем тебе? - Я похожа на нее? - То была баба партийная,- объяснил Дов.- Против рабочей партии нож точила, молилась на Жаботинского. - А кто такой Жаботинский? Дов аж в затылке поскреб. - Ты прилетела куда?.. Правильно, в аэропорт имени Бен Гуриона. А когда в Израиле с социализмом расквитаются, свяжут Гистадрут бельевыми веревками, аэропорт будет "имени Жаботинского". Впрочем, может, евреи проявят широту, как Франко, который и своих, и чужих почтил единым кладбищем. - А кто такой Франко? Дов замолчал. "После землетрясения она родилась, что ли? Про какую-то Кэрен Карпентер, о которой и не слыхал, два часа молола". И чтобы не было между ними никакой неясности, сказал: ребенка он, конечно, примет, а вот жениться не сможет. А когда Софа обмолвилась, что мать у нее русская, из донских казачек, и она не скрыла этого от рава Зальца, заметил не без удовлетворения: -Тем более, под хупу с тобой не станешь... - И добавил осторожно: -Может, аборт сделаем, а? Об этом Софочка и слышать не хотела. Долго ли ей жить с Довом, кто знает, а ребенок будет ее любить всегда. В Израиле все рожают рано, а и Меа Шеариме, где живут религиозные, рассказывали, меньше семи детей ни у кого не быпает. Дов ей нравился все сильнее. Она сказала себе, будет с ним столько, сколько он захочет. Нельзя жениться, ну, так что ж... Она обязана ему всем. Зачастил к Дову Саша Казак. То статью привезет из "Таймса" об Израиле, то строительные документы "амуты..." - Мог бы и курьера послать, - буркнул Дов, бросив на Сашу взгляд исподлобья. - Давно Софочкиных песен не слышал, - простодушно признался Саша. Саша любил слушать Софочку. Она была Россией, которую он гнал из сердца и по которой скучал, не всегда осознавая это. Скучал по друзьям, оставшимся там, за "колючкой", в иркутской "крытке", по песням, - настоящим, которые, бывало, подхватывал весь барак разом. Затянула Софочка "Во степи глухой умирал ямщик...", Саша слушал, не скрывая слез. Как-то подыграл ей на пианино, а потом, когда Софочка устала, взял несколько аккордов, от которых у нее сразу прошла усталость. И затем уж не отпускала Сашу от клавиатуры до полуночи. Пришлось Дову мчать пианиста к последнему автобусу. Дов взглянул на раскрасневшуюся Софочку, спросил перед сном. - Нравится он тебе? - Очень! - вырвалось у Софочки. - Взглянула на Дова опасливо: у Дова лицо открытое - что на уме, то на лице, добавила торопливо: - Женил бы его на своей Тали. Он стоющий парень. - Тали еще школы не кончила. - А я?! - Ты - пример положительный, но не для Тали. Есть у тебя подружка... в половину твоего веса? Софочка разревелась - спрыгнула с кровати, ушла в свою комнату. Причмокнув досадливо, Дов потопал босиком наверх - извиняться. В один из холодных осенних вечеров, когда в гористом Иерусалиме за окном не то туман клочьями, не то тучи прибились, Софочка спела гостям на "бис" свою неизменную: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан". Сверкнула глазами - в ее взгляде был упрек Дову, - и Саша решился. Когда Софочка расставляла на огромном обеденном столе тарелки, вызвался ей помогать и сказал вполголоса, что любит ее и будет счастлив, если она выйдет за него замуж. Софочка воскликнула недоуменно, прижимая тарелку к груди: - Прямо так и замуж? - Добавила твердо: - Это невозможно! Тихий, интеллигентный Саша ей нравился, что и говорить. Но мало ли кто ей нравился?! Недели через две Саша прикатил, когда Дов был на работе. Начал сходу: - Ты ко мне хорошо относишься, Софочка? - Очень! - Почему же невозможно? Софочка зарделась, притихла, потом призналась, как в прорубь кинулась: - Беременна я! - Ты? От кого?.. От Дова?! В каком же качестве ты здесь? - Так сложилось. - Как сложилось? Софочка вздохнула и рассказала обо всем, как было. Саша слушал, ни жив, ни мертв. Затем выругался зло, обозвал Дова старым хрычом. Тихим голосом Софочка попросила Дова не оскорблять. Дов ее спас, кто знает, что бы с ней сталось, если бы не Дов? - Да что могло случиться?! Прижала ладони к лицу, выпалила единым духом: - Даже отец тут неприкаянный какой-то: крыши нет, работы нет. Интересное кино! Намекнула отцу, что в ресторане "Распутин", у грузина красноносого, певицу ищут, он кулак показал. Рано тебе, говорит, толкаться среди пьяных скотов... Я его знаю, стащил бы со сцены при всех, за волосы. И тут увидела объявление. Если бы не Дов, страшно подумать!.. - Она хотела сказать главное: Дов помог ей примириться с собой, принять себя такой, какая есть, но нужных слов как-то сразу не нашла, и она воскликнула в замешательстве: - Да он человек! - Любимый? Софочка не ответила. Саша поспешно вышел из дома, не обернулся даже. Она подумала с облегчением, что навсегда. Но он возвратился в тот же вечер. Праздник был Ханука. В миксере крутились картошка, лук, яйца. Софочка жарила "латкес" - оладьи из картошки. Целую гору изготовила. Саша взялся помогать. Когда рядом никого не было, сказал негромко: - Твой ребенок, будет и мой ребенок. Софочка ответила, Дов за то, чтобы сделать аборт. - Никаких абортов! - горячо воскликнул Саша. - У нас будет много детей, а первый - этот. - Он показал рукой на округлившийся живот Софочки. Она отнесла гостям очередную порцию "латкес". Вернувшись, заметила Саше строго:- Будем считать, что этого разговора не было. Когда Саша раньше времени уехал, она испытала подлинное облегчение. И решила, Дов человек бесхитростный, хитрить за его спиной последнее дело. Обнадеживать Сашу тоже бесчестно: столько хлебнул в жизни, и он не заслуживает, чтобы его водили за нос. Не сразу Софочка поняла, отчего появилось у нее ощущение своей значительности, силы. Позднее открылось: потому, что кто-то ее любит, хочет опереться на нее, зависит от ее решения. Она вовсе не никчемная девчонка, вовсе не пропащая, ищущая спасения... Но чувство ее на Саше еще не сфокусировалось. Саша был за пределами достижимого. И потому ей показалось особенно досадным, когда однажды вечером Дов явился грязный, в песке и глине, повторяя горделиво: - Ну Сашок, ну тюремная сила! За столом, опрокинув рюмку-другую, пояснил: приезжала ночью тяжелая машина с краном, олимовский дом ломать. Кругом все перерыто, осталась дорожка шириной в колею. Саша лег поперек нее, сказал: "Дави!" Чиновник из мэрии распорядился: - Дави!. Был убежден в том, что в последнюю минуту человек вскочит. К тому же он в кипе - "дати". По Торе, рисковать жизнью из-за материальных забот нельзя. - Так что ж он?! - вырвалось у Софочки. - Сашуня "дати", но ведь и лагерник! За горло лучше его не брать. Шофер подъехал вплотную к растянувшемуся человеку, выскочил из кабины и сказал чиновнику: сам дави, если хочешь! А бульдозерист-араб, упал на колени, стал молиться аллаху, чтобы не допустил убийства. ... И, главное, - сказал Дов в заключение, - Саша об этом никому ни слова. Звонил в то утро: "Стоит дом, пронесло пока..." И все!.. А все мне сегодня Абу Херхер поведал. Арабы все знают. - Дов налил себе еще рюмочку, Софочке - красного на донышко: - Давай, за парня. - Опрокинул рюмку, крякнул удовлетворенно: - Ну Сашка, ну тюремная кость! На следующей неделе Саша заехал к ним, привез очередное предупреждение мэрии, что им, мол, ничего не поможет. Понес на кухню грязные тарелки, и опять за свое... Софочка зарделась, сказала резче, чем хотелось: - Не растравляй душу! Не будет этого никогда! - Взглянула на поникшего Сашу, добавила, чтоб зла на нее не держал: - Я не еврейка! А ты- "дати", верующий. Не понял? Не еврейка я? То-есть как не еврейка? Придумала - Тут думать нечего! За меня уже все придумали. Моя мать из казачек, чистокровная русская. Мне и национальность даже не проставили. - Как не проставили? Почему? - Спроси у этого, из министерства... рава Зальца своего! Я теперь у вас и не куколка, и не бабочка. Законного хода мне нет, хупа не для меня.. Саша удивился, но теперь совсем по другому поводу: - А ты сразу и сдалась? - с упреком спросил он. Глава 8 (22). "БОГ ИЗ МАШИНЫ" ПО ИМЕНИ РИЧАРД РОЗЕНБЛИТ. Неожиданный поступок Саши, предотвратившего "законный" разбой, произвел на Дова такое впечатление, что и на другое утро он был в приподнятом настроении, бормоча хриплым со сна басом: "Мы бежали по тундре, по железной дороге". Дов рассердился на Софочку, когда та, узнав, отчего он так сияет, осторожно поинтересовалась, а не тронутый ли он на голову, твой Саша? Когда угрожал полицейским с третьего этажа в окно прыгнуть на камни, наверное, на пушку брал, а тут ведь раздавили бы, как черепаху. Ожили в памяти Дова и бунт в Караганде, когда подмял зеков танк, а отец не побежал от него, и война Судного дня, Голаны, брошенные сирийцами "Т-54", которые выводил с поля боя под жуткой стрельбой и бомбежкой со всех сторон. Было что вспомнить... Поэтому, когда дозвонился до Арика Шарона, в министерство строительства, не удержался, рассказал ему о Саше. Шарон-сам храбрец безумный, бывший командир коммандос, это оценит. И в самом деле, оценил. Дов ждал приема к министру второй месяц: то министр за границей, то толчея, не пробьешься. Шарон согласился принять Дова на неделе и попросил прихватить, кстати, "этого русского... как его?.. АлександЭр?.. А-а, Алекса!" Дов по опыту знал, у большого начальства надо просить что-либо одно. Непременно одно. Тогда, возможно, и выгорит дело. Если нагромоздишь сразу несколько дел, министр передаст все комиссии, помощникам, и те все утопят. Решил ни о чем своем не хлопотать, о лимитах на импортный цемент даже не заикаться. Он возьмет к Шарону Эли, и пусть тот расскажет о своих битвах с ветряными мельницами. Картинно и со слезой. Иначе ребятам не выкарабкаться. Назначили выезд из тель-авивского офиса Дова в двенадцать десять. Саша пришел с раннего утра: тут, у Хавы, и сушился: промокла его палатка за ночь, - и брился, и кофе пил. Ждали Эли. Эли не появился ни в двенадцать десять, ни в двенадцать двадцать. Не оказалось его и в гостинице "Sunton". Отправились в путь без него. Мчались, сломя голову. Хлынул зимний дождь, стучал по стеклам. Саша хотел попросить Дова сбавить скорость, не гнать: опасно, но не произнес ни слова. Дов рассказывал о генерале Шароне, как тот во время войны Судного дня переправил через Суэцкий канал на плотах танки. - Не схвати его сука Киссинджер за руку, взял бы Каир за два дня. Вспоминал подробности, чтоб Саша проникся и, не дай Бог, не вскипел, если Шарон скажет "к сожалению..." А отказать может запросто: повязан, де, по рукам и ногам. Саша слушал-слушал и вздохнул печально: будь его воля, он бы к Шарону ни ногой. Для Дова он - национальный герой, а для алии-90 черт с рогами, "караванщик". Когда замаячили Иудейские горы, Дов все еще наставлял Сашу, кому что говорить и в каком порядке. В приемную Шарона Саша вступал с опаской, на массивную дверь министра взглянул, словно солдат на враждебный дот. Отметил мысленно, что нигде не встречал столько несовместимой публики, мирно сидящей рядом, как в приемной Шарона. В первую встречу приемная была пуста, а тут - видел подобное разве что в бершевской больнице, когда Наум напугал всех. Но и тогда такого не было. Православный священник-грек в черной накидке. Рядом араб в белом бурнусе нервно перебирает бумаги. Возле израильский генерал с двумя звездами на погонах, белолицый, очкастый, похожий на учителя, с папкой в руках, постукивал по папке незажженной папиросой еще более нервно, чем араб. Напротив него палестинец в "арафатовском" платке-куфие. Мрачный, огромный каблан с синими кальками, свернутыми в трубку, сидел под табличкой "Здесь не курят" и дымил сигаретой, не таясь. Каждый словно с другой планеты. Пришелец... Саша подумал, застрянут они надолго. Но нет, позвали быстро. Шарон поднял голову, встал и, едва они приблизились к столу, спросил сурово, гневно: - Вы - Алекс? Доколе будете мне противоречить?! Вы главный мой противник! У Саши сердце провалилось. "Все погубит." - Я торжественно заявляю, что в Израиле никто не живет в палатках, - продолжал Шарон командирским басом. - Вы спешите на "кикар", и тем самым говорите: министр Шарон - лжец! Дов, почему ты необъяснишь ему, чтоб ребенок не баловался со спичками? - И снова к Алексу: - Вот, лицо моего врага! Вижу воочию. У меня живот за столом не помещается, а он худоба - щеки втянуты, кожа да кости... Первым захохотал Дов. За ним Шарон, фыркнул, не удержавшись. - Садитесь, ребята, - сказал весело. У Саши отлегло. Вздохнул глубоко, стараясь побыстрее сосредоточиться: весь их заготовленный рассказ Шарон смешал сразу и тут же переменил тон совершенно: - Ну, Алекс, поздравляю с приездом в Израиль, будем друзьями! Но... дело есть дело. До нас, на этом же стуле, сидел отнюдь не глупый человек, который высказал тахой взгляд на олимовскую "амуту" и ее энтузиастов: "Есть арабская интифада - камни, ножи, разбитые стекла. А есть еврейская "интифада". Это - вы! Цемент, арматура, машины - все лимитировано, все в обрез. А вы вторгаетесь с криком и проклятиями и путаете наши карты. Отбираете, к тому же, лучшие земли задаром? Режете без ножа. Дов открыл рот, чтоб возразить, Шарон поднял руку - не спеши, повернулся грузным телом к Саше: - Не согласны? Слушаю! - Еврейская интифада, - Саша перевел смешливые глаза на Шарона, - еврейская интифада точно рассчитала, господин министр, квартира из трех комнат стоит пятьдесят... Точно! С простоями, непредвиденными налогами и импортным цементом - шестьдесят тысяч долларов. Израильские кабланы гонят цены к небу. Меньше восьмидесяти не подступишься. Шарон небрежным жестом как бы отвел слова Саши: - Что такое еще двадцать тысяч? Ведь вы получаете нашу ссуду. В рассрочку на тридцать лет... - В странных, почти слитых воедино выпуклых глазах Саши сверкнула такая усмешка, что Шарон продолжил тут же: - Молодой человек, видите на столе эти папки? Я утвердил планы на следующий, девяносто первый год. Я построю сто тысяч квартир, вам понятно? Ваша "амута" - это какие-то несчастные тысяча-другая самоделок? А я - через год - прошу! У каждого еврея крыша! - Год?! - вскричал Саша, забыв обещание, данное Дову, генерала не прерывать. - Кто может ждать год - без жилья, без надежд на работу?! Но даже не это главное. Не крыша над головой, хотя без нее человек превращается в БОМЖА, теряет уважение жены, детей... Жизнь во многих семьях превращается в ад кромешный. Я понятно говорю? Вы дадите крышу, но не возместите человеку потерю чувства собственного достоинства. Борьба идет за сохранение личности. Толстые щеки Шарона заколыхались в усмешке: - Советский человек не может без борьбы. Бороться мчит с песней, а вот на стройку не идет... Но стал слушать, как отметил Дов, более внимательно. Министру принесли на подпись какую-то бумагу, он поставил размашистую закорючку, кивнув Алексу, продолжай!.. Услышав о налоге в пять миллионов, Шарон засмеялся гулко, трубным смехом, его грузное тело закачалось из стороны в сторону, и пока он качался как маятник и почесывал толстыми пальцами стриженый затылок, нашел решение: - Значит так, удальцы- парашютисты, - сказал он, повернувшись к Дову. - Разрешим это одним ударом. Нет, в два удара! Вы дарите вашу землю государству - раз! Мы, израильтяне, люди щедрые. Посему земельное управление Израиля отдает вам вашу земельку обратно - два! Шар от двух бортов в лузу. Теперь у вас щедрый дар государства. На наш подарок нет налогов! Понятно, Дов?.. Русская "амута" экономит свои пять миллионов долларов. И посылает мэрии воздушный поцелуй. Саша ошеломленно взирал на Шарона, который деловито, более ни о чем не спрашивая их, без эмоций, выделял "русской амуте" лимиты на технику, цемент, дерево. - А вот за сохранение личности... - Полные обветренные губы Шарона вздрогнули в улыбке, - за это боритесь сами. Рабочих у меня нет. Одни переодетые арабы... - Он захохотал и, протянув на прощанье здоровенную лапу, извинился за то, что не может запросто, росчерком пера, отменить все сложившиеся за десятилетия нелепые процедуры. - Демократическая страна, ребята. - И сделал недвусмысленный жест рукой, мол