, хлебаем то, что есть. Из министерства Дов проехал в центр Иерусалима, на улицу Бен Иегуды, к банку "Мизрахи". В нижней непроезжей части улицы - кафе, столики, толпа гуляющих. Играл аккордеон. Дождь, похоже, прекратился... Дов оставил машину в переулке, направился в банк. А Саша задержался возле музыкантов. На углу пел по-русски арии из опер типичный россиянин в мятых штанах и чешских туфлях. Все знали, он - учитель математики, собирает деньги на отъезд. Недавно дал интервью телевизионному репортеру, поведал об этом Израилю. Вид у певца удручающий, кепка его полна монет. Поет он хорошо, драматический баритон сильный, как у Петра Шимука. Чуть дальше немолодая женщина играла на скрипке, замечательно играла. В ее репертуаре Моцарт, Сен-Санс. Явно недавняя ола. Метрах в десяти от нее кружком стоят трое. Духовики. Труба, кларнет, девочка с саксофоном, плохо сыгранное трио. Их пытаются отогнать подальше от скрипачки. Они упираются. В самом людном месте, у любимого иерусалимцами кафе "Атара," спортивного сложения разрумянившийся мужчина в капитанке растягивает меха аккордеона. Светловолосый паренек, смешно надувая щеки, аккомпанирует ему на трубе. Исполняют с легкостью профессионалов заводских вечеринок немыслимое попури из песен всех континентов и народов. "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..." За ней "Лав ми тендер" из репертуара Эльвиса Пресли, а в завершение "Иерушалаим шел захав..." - "Иерусалим золотой". Открытый скрипичный футляр сверкает серебрянными монетами, среди монет несколько смятых бумажных купюр. Когда музыканты закончили и публика стала расходиться, Саша подошел поближе. Спросил миролюбиво: - Господа, где вы живете? - А вам что, человек хороший? - отвечал разрумянившийся мужчина в капитанке. Он был явно навеселе. - Да ничего, просто сможете, если захотите, иметь свои квартиры. Через семь месяцев. - Знаем, по щучьему велению... - Светловолосый парень засмеялся. - Идите к нам, на стройку. Мы строим для себя. Коттедж вот вчера не закончили. Рабочих нет. Глаза у мужчины в капитанке стали круглыми. Он дыхнул на Сашу водочным ароматом: - -Кати-ка ты отсюда, парень! Кати, говорю, да побыстрее. Когда Дов вышел из банка, Саша поведал ему с досадой, как пытался вербовать рабочих на стройку, да только первый блин комом. Дов взглянул на музыкантов, сказал без эмоций: - "СовкИ..." Ты не слыхал такого слова?.. Да, ты ж прямо из тюряги! Я раньше тоже не знал. Из Москвы привез. Кто на московской стройке ишачит? Деревня, вербованные. Голытьба или "лимитА", окрестили их москвичи. "Совок" - белы ручки - на стройку не пойдет. Только под кнутом. Это - беда. Можем и споткнуться... Господи, где еще так презирают физическую работу, как в "рабочем" государстве?! Арик Шарон в корень смотрел: "совок" сохранять свою личность на стройку не пойдет, ты еще намаешься с ними, ой-ой! - Обняв Сашу за плечи, повел к машине. Заметил, будто о самом обыденном, что будет строить для бездомных олим их "Ковчег завета". Решился на это вот почему. Шарон установил "бонус" - премию кабланам, которые выстроят дом для олим за семь месяцев. "Бонус" весомый - пятнадцать тысяч долларов за каждую квартиру. - Ныне в министерстве все уточнил, взглянул на свои банковские счета, понял, выживу и по вашей бедняцкой раскладке. Материалы по себестоимости. "Совки" - твои. Ты от них никуда не денешься. Мне - дулю под нос. С меня хватит шароновского "бонуса". Это, конечно, вдвое-втрое меньше обычного дохода каблана, но олимовский "Ковчег" вытяну. На той неделе начнем. Саша не удержался, вскричал: - Дов, я тебя люблю! - И полез обниматься. Дов легонько оттолкнул его. - Что я тебе, Софочка, что ли? Целоваться... - Не мог понять, почему Саша сразу перестал радоваться и всю дорогу до Тель-Авива молчал, отвечая на вопросы невпопад и не сразу. В серое холодное утро, когда прибыли от Дова два экскаватора и огромная, как дом, бетономешалка и потек ручейком раствор, амутяне, привезенные Эли, разом крикнули "Ура!". Их ура было жидким. Саша оглядел очкастых амутян и понял, что с таким количеством рабочих рук за семь месяцев они дома не вытянут. И тогда - прощай шароновский "бонус". Дов уйдет. Он не самоубийца. Где же Эли, черт возьми! Когда он нужен, как воздух... Каждого приезжавшего спрашивал об Эли, - не видел? И только на другой день узнали, что у Эли беда, он отвозил в больницу Галию. Так потребовал профессор Аврамий Шор. Отстранив рукой культуристов-санитаров, Аврамий вывел Галию из гостиницы к машине с красным магендовидом. Вроде бы не собирался отправляться, с ней ехал Эли. Но внезапно, махнув рукой, забрался в карету, вслед за Галией и Эли. К вечеру Эли сообщили, что анализ крови хороший и что произошло с его женой - понять трудно. А через неделю в гостинице "Sunton" появился человек лет сорока в новеньком, с иголочки, костюме-тройке в желтую клетку. Устало опустив на пол кожаный саквояж, спросил у дежурной по отелю, как пройти к Элиезеррр Герасимофф. Старики, не вылезавшие из вестибюля, всполошились. Решили, снова корреспондент из Америки. Оповещая всех знакомых и с каждым этажом разбухая, толпа ринулось на седьмой этаж, к дверям, за которыми, как вычислили на ходу, скрылся гость. Постучали в дверь Эли, не отозвался. Американец был обнаружен в номере Аврамия. Профессор выглянул на шум и объяснил, что приезжий вовсе не корреспондент, а врач. - Знаем мы вас, - вскричал парень в рваной майке с оттиснутом на ней портретом Мерилин Монро. - Вам американы помогают, а мы пропадай! Все к себе гребете! Выслушав несколько подобных реплик, Аврамий вынес телеграмму, которую передал гость и прочитал ее вслух. "Нью-Йорк, Бруклин. Канцер институт. Доктору Ричарду Розенблиту. Галия в больнице. Состояние ужасное. Потеря речи, беспамятство. Диагноз неизвестен. Предполагаю, метастазы установленного вами лимфог-раматоломатоза. Помогите. Элиезер Герасимов". - Лимфограмм, это что? - поинтересовались соседи. - Рак крови. Скоротечная форма. Через секунду перед Аврамием не было ни души. Со стороны лифта донеслось единым выдохом: - Пронеси и помилуй!.. Аврамий спустился в вестибюль, дозвонился до офиса Дова. Отыскали Эли. В голосе Эли слышались слезы. Договорились везти американца без задержки в иерусалимскую Хадассу, к Галие, а затем к Дову, где тот и заночует. Аврамий взял такси, промчался с гостем к Центральной автостанции, чтоб пересесть на междугородний автобус. На развилке улиц, увидев стрелку с надписью "Иерусалим, 80 км.", обругал себя: везти доктора на автобусе, да с двумя пересадками, это, с его стороны, сквалыжество и постыдство. Он распорядился гнать такси в Иерусалим. В Хадассу. Лишь спросил на иврите у шофера-марокканца, сколько это будет стоить, чтоб не оконфузиться. Аврамий был единственным человеком в стране, который знал в деталях всю трагическую эпопею семьи Герасимовых. Кроме израильского Шин Бета, конечно. Поскольку судьбу Галии и Эли решило в конечном счете вмешательство леди Татчер, премьер-министра Великобритании. По дороге оба врача, Аврамий и Ричард, обменивались предположениями, состоящими, главным образом, из междометий и медицинской терминологии. Если, отталкиваясь от их возгласов, восстановить драматическую историю, которая привела ныне доктора Розенблита в Израиль, она будет выглядеть так. Осенью 1987 года в Москву, по просьбе АМКа, американского еврейского конгресса, прилетели три врача из Бруклинского канцеринститута. С конкретной целью - обследовать "отказников": двести лет назад русский хирург Захарьев, мнение которого американцы разделяли, заметил, что рак возникает от "огорчения". Визит был частный, Минздрав не оповестили. Заметались "отказники": где производить осмотр? Не в гостинице же "Националь". Кинулись к Эли, который собирался подавать документы в ОВИР: у того была самая большая квартира. Да и обстановка подходящая к случаю - "антик", красное дерево. Эли согласился. И вот трое суток Ричард Розенблит и два молодых онколога принимали отощавших издерганных людей. Галия приглашала их в гостиную, усаживала в старинные кресла-качалки и на кожаные диваны. В спальне люди раздевались, затем перебирались в огромный, с окном на полстены, кабинет Эли, где работали врачи. Кофейник Галии работал нон-стоп, распространяя в квартире аромат уюта и гостеприимства. Кофе варилось бразильское, а кормили американцев чем бог посылал. Бог посылал, естественно, русскую икру, белугу, которую непонятно где доставали, и водку "Столичную". Американцы работали, как каторжники, не глядя на часы. А по ночам расспрашивали Эли о России, в которой прежде не бывали. Особенно подружился Эли с заведующим отделением ракового института Ричардом Розенблитом. У Ричарда было жесткое, покоряюще властное лицо мучной белизны и сильно развитое чувство юмора. В конце третьих суток, по дороге в аэропорт Шереметьево, Эли прокатил онкологов по гранитной набережной Москва-реки, свернул на пустынную Красную площадь, как раз во время боя кремлевских курантой и смены караула у мавзолея Ленина. И очень насмешил Ричарда, заметив, что успех перестройки возможен лишь в том случае, если пост номер один у мавзолея Ленина перенесут к памятнику Минина и Пожарского. На прощанье Эли обнялся с врачами и расцеловал Ричарда. Вскоре пришло от него теплое письмо. В ОВИРе у Эли не приняли документы. Потребовали принести справку о том, что отец Галии, Ашер, не имеет к ним никаких имущественных претензий. "Умер в Гулаге? - переспросил улыбчивый Каракулька, замнач ОВИРа, - несите бумагу". В МВД, не найдя имя Ашера, только разводили руками. Эли разъярился, прорвался к Генеральному прокурору. Тут же в районном загсе, по звонку "сверху", настрочили справку о смерти Ашера. Документы подали, а спустя полгода отказ. Улыбчивый Каракулька объяснил, что выпустили бы с дорогой душой, но кто-то держит. На Лубянке Эли ответили, что они не против. Это куролесит МВД. Все прятались друг за друга, все врали. Эли ждал подвоха, а Галию, мечтавшую об Израиле, о дочке, о внуках, которых еще и не видела, отказ оглушил. Неделю молчала, почти не ела. Летом пожаловалась на ангину - полощет горло месяц, боль не проходит. Взяли мазок, выяснили, у Галии скоротечная разновидность рака крови. ...Эли брел из поликлиники домой по шоссе, не видя летящих навстречу машин. Лимфаграматоломатоз, объяснили ему позднее, -это верная смерть. Как явиться домой, как сказать Галие? Скрыть до времени? Но ведь диагноз у него на лбу написан... Спускаясь в метро услышал английскую речь. Кинулся к говорящим. Стараясь не разрыдаться, попросил передать о происшедшем доктору Розенблиту, стал диктовать адрес, телефон. Тут американца, которому диктовал, кто-то дернул за руку, и он поспешно отошел в другой конец вагона. Эли это убило. Они боятся? Чего?! На кого же теперь надеяться?! Этот эпизод обозлил, но и помог собраться с мыслями, придал решимости. Эли выскочил на площади Революции, бросился, не слыша милицейских свистков, через улицу Горького, на Центральный телеграф. В подъезде своего дома присел на стуле лифтерши, отдохнуть, - сил подняться к себе не было. Знакомые писатели, скользнув взглядом по лицу Эли, не останавливались. Задержался лишь один, с которым они путешествовали по Абхазии. Выслушал Эли и... порядочный человек, считал Эли ранее, даже не позвонил... Телефон еще давал о себе знать день-два, а потом как отрезало. Ричард Розенблит прилетел в Москву на восьмой день. Привез официальное приглашение забрать больную в свой канцер - институт. Вначале, естественно, ему хотелось осмотреть ее, врачебные документы, результаты анализов. С Эли отправился на Каширское шоссе, в "Блохинвальд", как москвичи окрестили раковую больницу академика Блохина. Блохин был недосягаем для смертных, всем командовал и.о. директора академик Трапезников. Трапезников аудиенцией их не удостоил. К ним вышла молодящаяся, лет тридцати красотка в шуршащем цветном платье, представилась сотрудницей отдела внешних сношений. Выслушав доктора Розенблита, ответила на безукоризненном английском, что справок о диагнозе они не выдают. - What ?! - взорвался Ричард. Видимо, подобного не случалось ни на одном континенте. - Диагноз! - повторил он по-русски. -Quickly! Быстро! Красотка исчезла в директорском кабинете. Вернувшись, заявила, что справку дадут, но больная вначале должна отказаться от лечения у них... - А ОВИР?! - Эли ужаснулся, вскинул руки. - Если ОВИР не разрешит выехать, значит, вы выкинули больную на улицу! - Diagnosis! Quickly! - повторил Ричард громовым голосом, добавив, что он немедленно поставит в известность все международные медицинские организации. Они уже уходили, когда красотка задержала их, исчезла и, наконец, появилась со справкой. Позже выяснилось, Галию сняли с лечения в тот же час, безо всякой ее просьбы. Как и опасался Эли, Галию в Штаты не выпустили. Улыбчивый Каракулька развел руками, -он бы с дорогой душой, но кто-то... И недели не минуло, радиостанции "Голос Америки" и "Свобода" сообщили о демонстрации в Нью-Йорке в защиту Галии. Конечно, массовых студенческих манифестаций, как случалось в семидесятые, не произошло. Варварство советских учреждений давно уж не было в Штатах сенсацией. На улицу вышли лишь несколько врачей во главе с Ричардом Розенблитом. Блокировали улицу возле здания советской миссии в ООН. Фотография, на которой полицейский волочит доктора Розенблита с плакатом в руках, обошла газеты. За Нью-Йорком поднялись врачи Чикаго и Филадельфии. Каракулька теперь был весь сияние. "Да ежели бы моя воля! - восклицал. Хотя в этот раз все нужные справки ему были представлены, он сиял, видя Эли, еще целых полгода... И вдруг гром среди ясного неба. Горбачев летит в Лондон. За день до его вылета Эли прислали с нарочным из Британского посольства копию письма леди Тетчер Михаилу Горбачеву. О Галие. Тут же затрезвонил молчавший почти год телефон. Послышался всполошенный голос Каракульки, который поинтересовался здоровьем Галии. - Держится? Ах, молодец! Сейчас-сейчас оформим. Приезжайте за визой. ...Когда самолет компании "Бритиш эйруэйз" поднялся с Шереметьева, Эли вскрикнул, как кричат над открытой могилой, и рухнул на руки провожавших. Тут же, в медпункте Шереметьево, установили инфаркт. По счатью, это был микроинфаркт, и через два месяца Эли собрался к Галие, которую не чаял и увидеть. Каракулька был сама любезность. Сообщил, что теперь Эли отпустят к любимой жене, куда угодно, но не раньше, чем Галия вернется в Москву. "Появится жива-здорова, тогда - милости прошу, начнем оформлять в Израиль". Эли выпустили в Лондон, где лечили Галию, за день до приезда леди Татчер в Москву... В Англии он не рискнул остаться, не хватило, как говорят англичане, "гац"- характера. Эли мог рассчитывать, в лучшем случае, лишь на место клерка Би-Би-Си. Самостоятельности в туманном Альбионе никогда не обрести, да и Галия бредила Израилем. К тому же нахлынула вдруг обида за Израиль, чувство доселе его не посещавшее никогда. Произошло это в парадных аппартаментах мэра Лондона, украшенных старинными гербами - на встрече Премьер-министра Израиля Ицхака Шамира с английскими евреями. Деятельницы из знаменитой лондонской группы "35", боровшиеся за женщин-отказниц, а теперь опекавшие Галию, достали ему пригласительный билет. Созвали избранных - человек двести. Народ все пожилой, солидный. Вокруг охрана с "воки-токи". Ицхака Шамира встретили стоя, долгими аплодисментами. В зале царила атмосфера торжества. ...- Все русские евреи должны ехать в Израиль! - воскликнул Ицхак Шамир в конце речи, под овацию зала. - И английские евреи должны ехать в Израиль! - подчеркнул он многозначительно. Ответом ему был взрыв хохота. Несмолкающим хохотом и смешками проводили израильского Премьера... Доктор Розенблит, доставленный Аврамием в иерусалимскую Хадассу, подтвердил, после повторного всестороннего обследования, что у Галии нет и следа прежнего заболевания крови. Химиотерапия помогла сказочно! Галия выздоровела, кровь, с точки зрения онколога, была превосходная. Ричард улетел. Однако Галия не чувствовала себя лучше, то и дело впадала в забытье. Говорила тихо. бессильно. Тихим, мерцающим голосом рассказала Эли, что произошло. Почему упала в супермаркете без сознания. Все выдержаля Галия: и рак крови, и улыбки Карахульки из ОВИРа, и даже то, что Израиль совсем не походил на пасторально-счастливую страну Ашера, которую она изобразила маслом на солнечно-оранжевых полотнах. И даже того, что не видится с внуками - все это как-то пережила, да вот накапливалась горечь. Накапливалась. И когда на выходе из "Супермаркета" два охранника, услышав русскую речь, стали ее обыскивать, как воровку, и, едва она возмутилась, оттолкнула самого бесцеремонного, вывернули ей руку за спину, отвели в сторонку и тут же, на людях, заставили снять пальто, обшарили не только сумку, но и карманы брюк, - этого Галия вынести уже не могла. Рухнула в обморок. Когда ее привели в чувство, доставили домой, стала плести какую-то чушь про воркутинское зековское кладбище, на котором она похоронена вместе с Ашером. Галия явно заговаривалась... Глава 9 (23). "ЛЕТИТЕ, ГОЛУБИ КАЛЬМАНСОНЫ, ЛЕТИТЕ" Эли в то утро на стройку не явился: не до того было. Рейсовый автобус привез еще полтора десятка русских интеллигентов и троих марокканцев, присланных с биржи труда. И хотя Саша и остальные проработали день так, что у всех болели руки, ноги и спины, Саша отлежался в прорабской и отправил гонцов в гостиницы и ульпаны - искать безработных олим... Какой-то абсурд! В стране сто тысяч безработных, а тут нет людей. Может, искать не умели?.. Где они кучковались, наши олим? Вспомнил мокрую, с отпечатком ботинка листовку, которую утром поднял на своем "кикаре". Она призывала олим из России придти сегодня (указывался адрес) и организовать собственную "русскую партию", как окрестила ее всполошившаяся израильская пресса. Когда Саша протолкался в полуподвал, на трибуне ораторствовал незнакомец лет пятидесяти, - низкорослый и растерханный, -торчали в разные стороны клочья седой бороды, клок волос на темени и на затылке, словно человека общипывали, но так и не дощипали. Замедленно, выделяя каждое слово, как говорят с дефективными детьми или иностранцами, он пояснял, что в Израиле могут жить только люди с четкой мотивацией, - религиозной ли, сионистской ли, твердо знающие, почему они тут. А вы?! Без организации, возглавляемой старожилами, народом опытным, тертым, вам не выжить. Раздавят, как клопов! Здесь многое осталось в том же виде, что пятьдесят лет назад, когда профессор Аксель, правая рука Жаботинского, говорил моему отцу: "Вы грезите о фундаментальных преобразованиях, а мы тут чахотку лечить не успеваем". Запись в нашу партию на столике, у дверей... "Общипанный" звал в свою партию долго, и многое в его горьких словах было справедливо. Его перебивали. Протесты, как видел Саша, вызывали не слова, а уличающая интонация проповедника. "Скважина!" Еще два-три таких сиониста на котурнах, понимал Саша, и идею "русской партии" угробят окончательно. Поднял руку, чтоб высказаться, но ни ему, ни другим слова не давали. - Хватит болтовни! - кричал зал. - Давайте работать!.. Тут двинулись к трибуне сразу двое. Один объявил, что он от нового движения "Амахад" - "Народ един" и что все дело в структуре общества. Его отправили на место, наверное, оттого, что он был слишком юн и задирист, - на трибуне остался массивный Евсей Трубашник, расположился основательно, казалось, и трактором не сдвинешь. Слушали его вполуха: зал был набит в основном "свежачками" - теми, кто в стране до двух лет, Первогодки на иждивении государства, "второгодников" еще не оставляет надежда. А Евсей Трубашник зовет к борьбе, тpебует противостоять. произволу кабланов, лавочников, полиции. Подняв и над головий огромный, в рыжем пушке, кулак, Евсей предложил ответить на разбой государства, превратившего свою страну в загон, коллективным отъездом отсюда или, по крайней мере, вступлением в общество, названного им "Возвращение". Зал проводил Бвсея растерянным и недоуменным молчанием. К трибуне туг же двинулся доктор Зибель, тонкошеий, длиннорукий, в своих "знаменитых" облезлых шортах, обшитых по краям штанин бахромой. Его встретили улыбками: доктор Зибель, которого израильский МИД представил американцам бывшим диссидентом, явился на встречу с президентом Бушем в тех же бело-голубых, цвета израильского флага шортах - знай наших! Доктор Зибель сразу уловил настроение зала, явно не склонного к радикализму и, тем более, к сопротивлению властям. - Создавать русскую партию в Израиле могут только злобные неудачники и карьеристы! - закричал доктор Зибель. - Вы ограблены одним государством, а моральной компенсации требуете от другого?! Его дружно "захлопали": русские евреи уже поименно знали "тормозных" холуев или "адвокатов удавки", как их величал Аврамий. Вдруг раскричались те, кого к микрофону не приглашали: -... Я из Гомеля, жертва Чернобыля. У меня мертвая щитовидка. Перед операцией нужно обследование. Говорят, вставай в очередь - через семь месяцев подойдет. Да через семь месяцев я сдохну! - Письмо Шамиру! - зашумели задние ряды. - Все подпишем. -... Бессмысленно! - откликнулись из первого ряда. - Мы все им до лампочки Ильича. Необходима партия! - Кому необходима?! - отозвались сзади. - Евсею?! Мы уж были в одной отдельно взятой стране "пятой колонной"! Не имеем права и пальцем пошевелить, пока не произведем поименный опрос всех олим девяностых годов! -А кто должен проводить опрос? "Независимая рабоче-крестьянская "Странейну"?! Тут уж захохотали все, поскольку волонтерская команда доктора Зибеля, чаще всего, именно в сей "независимой" и выступала. Из угла, где сидели журналисты русскоязычных газет, прозвучало: - У каждого Абрама своя программа! - они видели, что с "русской партией" сегодня дело не выгорит!: обозначилось восемь честолюбивых горластых лидеров и каждый тянул одеяло на себя. Саша понял, время действовать. Он энергично зашагал к трибуне, провозглашая: - Господа русские евреи! Вы правы, болтовней никого не спасешь! Надо поддержать дело, которому, наконец, дали зеленый свет. Вступим сегодня в партию Пьера Безухова, в партию "вольных каменщиков", - заключил он.  * ЧАСТЬ III. УТОПИЯ ПО-ИЗРАИЛЬСКИ *  Глава 1 (24). "Я РАСТАЮ ВЕСНОЙ, Я УМРУ ЧЕРЕЗ ГОД..." До разрыва первого "Скада" в Тель-Авиве Дов войну игнорировал. Не до нее: начались перебои с цементом, пришлось мчаться в ашдотский порт, затем в Хайфу, выяснять, где "заедает". Еврейское счастье! В какой части света не идет война, Израиль она заденет. Бои в Персидском заливе, а бьют по Тель-Авиву каждую ночь. Ночь без сна, а утром на работу. Самое непривычное - приказывают не отвечать. Ни в коем случае! Тебя жгут, а тебя это, вроде, и не касается. Замри! Это тягостней всего. Прорабская "амуты" - дощатый вагончик между Тель-Авивом и Хайфой, как раз посередине. От Тель-Авива не больше часа, если гнать по шоссе с хорошей скоростью. Тут, можно сказать, тыл. А в прифронтовом тылу всегда страшнее, чем на фронте: пугает неизвестность. Вот прораб Абу Херхер Лимон не пришел. Он, что, тоже за Саддама? - недоумевают Кальмансоны. Дов усмехнулся: "Такой здесь узел, ребята, не развязать. Убьют арабы Абу Херхера, если придет..." К началу второй недели нервничать, вроде, перестали. В магазинах все есть, никто ничего не расхватывает. Бетономешалка прибывает - хоть часы проверяй! Израильтяне на соседней стройке как работали, так и работают. А олим что, лыком шиты? Ночь, конечно, холодит. Когда ветер разметает облака, можно поймать взглядом "Скад" - раскаленную гадину, перехваченную в ночном стылом небе американским "Пэтриотом". Белый всплеск взрыва, дождь раскаленных осколков. И светлые бусины все новых и новых "Пэтриотов". Грохот доходит приглушенным, волнами, но иногда жахнет, - земля качается под ногами будто палуба. Небо перестало быть звездным куполом, Божьим даром. Оно походит на черный прорвавшийся мешок для мусора, из которого сыплется на землю искрящий, в белых дымных разводах, сор. Над Тель-Авивом в полнеба багровое зарево. Дов возвращался со стройки в Иерусалим почти три часа. Пробки! Большую часть дороги полз в гуще машин, набитых спящими детьми: жители Тель-Авива предпочитают раскладывать детские кроватки где угодно, но не под "Скадами". На работу пролетел затемно, по пустому шоссе, решив сократить отныне время "путешествия по стране" до предела: Кальмансоны-плотники сколотили в прорабской палати, поставили две круглые домашние электроплитки: можно жить. Позаботившись о хозяине, они позаботились и о себе. Подключили к пустому застекленному корпусу тепло, поставили на верхнем этаже, еще не разделенном на квартиры, нары, на которых разместились все Кальмансоны вмесете с чадами и домочадцами и те олим из гостиницы "Sunton", которых тель-авивские ночи со взрывами и воем пожарных и полицейских сирен нервировали. В только что возведенном корпусе было сыровато, пахло жидким раствором, краской, купоросом, зато детям спокойнее: спят, как сурки. Взрослым спалось тревожнее. Когда зимняя ночь гудела, ухала, точно наковальня, а огненный сор с небес, казалось, засыплет городок, кальмансоны помоложе выходили на улицу, "позыриться на иллюминацию", как они объясняли. Так и поймали вора. Хотя поймали его, строго говоря, еще в декабре, до войны, когда обнаружили, что с песчаной земли "амуты" исчезает привезенный грунт. Грунт дорогой, да и доставка его обходилась в копеечку. Дов выставил засаду, поймали старого знакомца Лаки - он же Лакешти, каблана, приехавшего в Израиль из Румынии с фантастическими деньгами. Господин Лаки купил на торгах землю, в свое время отобранную у "амуты", и возводил на другой стороне улицы такие же дома, что и Дов. Квартиры у него стоили на двадцать тысяч дороже, но это его не беспокоило: не купят жители города - раскошелится родное государство. При таком нашествии олим деться ему некуда... Отняв у олим лучшие участки на берегу моря, новый каблан Лаки решил, что удача будет сопутствовать ему всегда. Почему-то сорвалась банковская афера, не удалось ободрать, как качан капусты, русских дурачков, так хотя бы "взять" у них грунт. Бить господина Лаки Дов не разрешил, сдал полицейским. И вот 21-го января, когда от близких залпов американских "пэтриотов" в доме тенькали стекла, опять появился экскаватор и самосвалы, увозившие с участка Дова грунт. Кража на войне, да еще под огнем - мародерство. Дов поднял на ноги всех городских стражей закона. Когда Лаки - пузатенького, в синих спортивных трико, похожего на доброго дедушку, вели в наручниках, он кричал Дову: - "Я позвоню Шарону! Ты будешь еще мне зад целовать!" К удивлению простодушных Кальмансонов, Лаки выпустили в ту же ночь, а дело по факту мародерства "потеряли". С Лаки все ясно. А вот что делать с Софочкой? В ночь-заполночь Дов садится за телефон, интересуется, как Софочка. Софочка боялась панически, хотя Иерусалим пока не обстреливали. Дов уговаривал ее не нервничать: скажется на ребенке. Эли уезжал переводить Галию, нуждающуюся в постоянном врачебном надзоре, из одного госпиталя в другой, и Дов предложил ему переночевать на его вилле, поддержать Софочку. Эли, конечно, согласился, предложив привлечь к этому и Сашу. По вторникам Саша преподавал на горе Сион французский, в остальные дни учился в американской сшиве "Шма Исраэль". До виллы Дова рукой подать. От неожиданного предложении Дов кашлянул, но тут же произнес свое обычное "лады". Однако Софочка, хоть ее и опекали, продолжала поскуливать по телефону. Как-то даже расплакалась, и Дов, хочешь-не хочешь, свернул вечером после Натании по обходному шоссе на Иерусалим. Боковушка тоже была загружена, как в часы пик: не один он такой умный! К часу ночи все же добрался. Софочка не спала, вместе с Сашей оклеивала широкой лентой комнату на третьем этаже, куда они все перебирались, едва радио произносило страшные слова "нахаш цефа" - "гремучая змея". Маски противогазов натягивали с трудом. Дов из-за всклокоченной бороды, Софочке мешали непослушные волосы, спадающие на плечи. Саша попытался подоткнуть белые Софочкины волосы под резину, дернул неосторожно за прядь, крику было! Минут десять сидели в противогазах, сочувствуя Софочке. Она жаловалась на духоту, пыталась сорвать маску. Противогазы выдали непривычные - тупорылые, без длинной гофрированной трубки, обычной в российских масках. Все походили на инопланетян. Шутили по этому поводу, подымая дух Софочки. Дов был убежден, что Иерусалим с его исламскими святынями Саддам Хусейн жечь и изрывать не станет. Он пытался успокоить Софочку, уговорить, чтоб она на войну не реагировала, но Саша все испортил, уточнив некстати: разрушать Иерусалим, конечно, не будут, но отравить химической ракетой сразу всех "неверных" - такая идея в голову бесноватого Саддама может придти. "Нравится сукиному сыну, - впервые настороженно подумал Дов, - ох, и нравится сидеть с Софочкой взаперти, коленки в коленки". В один из вечеров Эли принес странную новость. Мэр Тель-Авива бывший генерал Шломо Л., по военной кличке генерал Сыч, объявил: те, кто по вечерам уезжает из Тель-Авива, предатели. Дов присвистнул: "Вот, дали год..." Сыч никогда умом не блистал, а тут уж вообще... Даже великий гуманист Свет-Виссарионович дозволял увозить от обстрела женщин и детей. Софочка осторожно предложила Дову: приютить, пока война и обстрелы, несколько олимовских семей. Пригласил пять женщин с детьми, которым некуда было бежать из гостиницы "Sunton", а Софочка привезла втрое больше. - Многодетных всех забрала, - призналась она восторженно. Софочка раздвинула в гостиной стол, накрывала его, как в королевском дворце - "на тысячу персон". Ей нравились эти "посиделки", которые, чаще всего, завершались холодящим спину тревожным сигналом "нахаш цефа" и общим бегством в изолированные комнаты. Даже в той, что побольше, спустя пять минут становилось так душно, что Софочка начинала злиться на Сашу, из-за которого, она считала, все гости мучаются в противогазах. "Все беды от умников", упрекала она его в сердцах. Саша в долгу не оставался. Но сегодня он сострил весьма неудачно: предложил Софочке, выбросив маску, которая ее угнетает, забираться в "мамат" - закрытую колыбель из прозрачного пластика, появившуюся в магазинах Израиля для новорожденных. ... По счастью, радио начало заполнять паузы песнями о любви, не то бы Софочка, судя по ее виду, высказалась бы весьма сердито. Впрочем, за ней, знал уж Саша, ничего не пропадало. Он и Дов пытались как-то посмеяться над ее нетерпением, она подняла растрепанную белую голову, отрезала: "Это вы привыкли годами преть под замком, в камерах, а у меня такой привычки нет". Дов и Саша переглянулись. "А барышня-то с коготочками", -шепнул Дов, а Саша не преминул познакомить Софочку с Алексеем Константиновичем Толстым, продекламировав шутливо: "Если б не мой девичий стыд, что браниться мне не велит, я б тебя, прощелыгу, нахала и не так бы еще обругала". "Барышня с коготочками" им нравилась. Однако больше над Софочкой не подшучивали. Да и не до нее было. Когда расходились по спальням, Эли, промолчавший весь вечер, произнес задумчиво: "Если бы понять, наконец, как вести себя в стране, которой управляют Сычи". О том, что фраза сорвалась с его губ не случайно, стало ясно уже на другой день. За "королевским столом" Эли сообщил, что организуется новый еженедельник и ему предложили место главного редактора. - Ого-го! - протянул Дов. - Уж и газетку под тебя создают. -Он знал о желании нескольких крупных кабланов скрутить "рыжего". Считали, без этого фантастически пробивного малого проклятая "амута" захиреет. Да и не сама "амута" им была страшна, - пример ее. Русские евреи прут сотнями, а то и тысячами, как бабочки на огонь. И какой видят пример? - Боятся они тебя, "рыжий!" ... Эли отвалил, - сказал Дов Софочке, уединившись с ней в спальне. - Худо! Думал, он покрепче. Купили нашего "рыжего" со всеми потрохами. - Предатель! - воскликнула Софочка. - Еще один "Сыч" на нашу голову! - Предатель и изменник! Тысячи людей ждут крыши над головой. И война, - сколько она разрушит?! - Пока, слава Богу, страху больше, чем разрушений, Софа. Упустит Эли место, а человеку за пятьдесят. Это в Израиле все равно, что мэа эсрим - сто двадцать, - после чего еврею жить вообще не рекомендуется. Не слыхала? Вот те раз! Здоровья и благополучия тебе желают до скольких лет? До "мэа эсрим"! И Галия его подсекла! Сказали, безнадежна. А главное, - поглядел Элиезер нашему истеблишменту в глаза, во всех мисрадах на него глядел - пристально, целый год! и многое про наших гордых исраэли понял. Мэа эсрим ему, Софочка, не меньше. А амутянам почему обижаться на парня? Он их запустил, грустных, беспортошных на орбиту. Глядишь, и долетят. Эли долго не появлялся в Иерусалиме. Дов позвонил в офис "амуты", там ли он еще? Эли поднял трубку, стал оправдываться: мол, дали шанс, как упустить? - Да не осуждаю я тебя, Элиезер, - перебил Дов. - Прав ты во всем! Работа в Израиле по профессии - голубая мечта олима. Опасения мои в другом. Газету-то под тебя создали. Неплохо, кстати, оценили твою голову. Миллион шекелей вытрясти из нашего брата - серьезные усилия нужны. Но ведь недаром говорится: "Коготок увяз - всей птичке пропасть". И потом, "на чьей телеге едешь..." Русский народ на этот счет давно все понял и решил. - Ну, уж дудки, - отозвался Эли со злой уверенностью. - Не вырвусь - выскользну ужом... - А перекроют кислород? Эли ответил не сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто не слышит? - Дов, признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит прочности. Я чувствую сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка на исходе... Что? Не надо быть библейским мудрецом, чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским конем. Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам, раэ-два и обчелся. Попади и мои руки еженедельник, я его за месяц-другой сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что для этого надо. В каждом номере "гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость, тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках! - Задумано лихо. Тут и я тебе помощник, но... - Что? Убить могут, объявить советским шпионом? Дов усмехнулся: - Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не угрожает, не до тебя. Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в гостинице - ни у кого таких не видал: китайский фарфор, австралийские безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по серебру. Видать, в России ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда прикатил, а потому, что обрыдло быть газетной шлюхой. - Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в чистом виде. Улыбнулись. На том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов узнал, что уход Эли из "амуты" ускорили и другие резоны, однако тогда Элиезер о них и слова не сказал. Председатель "осминожной комиссии", которому Эли подарил картину Галии, посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего они не дают хода настырной олимовской "амуте": "Это все не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со значительным видом, указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на "территории", там строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это было на деле или просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор этот помог Эли уйти от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений совести. Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика - тяжелый танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не самоубийца. Телефонные объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные дни, когда каждую ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство доставляли, в основном, Софочка и детишки, с которыми она проводила все время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане, километрах в ста; и о будущем взрыве радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще над Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот и там смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по арабскому востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно! Порой Софа не могла успокоиться и под утро. Голубые глаза округлялись, ничего не видели. Случалось, лила чай мимо чашки. В иные минуты казалась близкой к обмороку. Саша, посоветовавшись с Довом, привез "психодоктора" Аврамия Шора, который, в свое время, приютил Софочку. Его она считала вторым отцом. Залучить Аврамия в эти суматошные дни было делом нелегким. Едва началась война, он сообщил по радио и напечатал в газетах объявление: "Если у вас беда, если опускаются руки, звоните по телефону номер..." Телефон стоял на столе у Эли. Собираясь покинуть "амуту", он передал свой кабинет профессору. Что тут началось? Кроме самого Аврамия, только Эли, наверное, предвидел это. И немудрено! Как-то, еще до войны, Эли дал свой номер телефона старому приятелю, московскому режиссеру, который, создавая в Израиле русский театр, искал актеров. Среди других, отозвалась какая-то молодая женщина: она долго кричала и плакала в трубку, просила работы. И, наконец, выяснилось, что никакого отношения к театру она не имеет. - Вы звоните по объявлению? - переспросил раздосадованный Эли. - Но ведь там прямо сказано, что набирают драматических актеров. - Мне очень плохо, - ответили на другом конце провода. Подобные звонки следовали один за другим, и Эли понимал, какую ношу взваливает на себя старый человек, готовый разделить с неизвестными людьми их нервические, на грани срыва, тревоги и беды. До первых разрыации, как бывало и в Штатах, и в Союзе. Это конец Третьего Храма. Страна крошечная, куда бежать? Идея коллективного самоубийства лично меня никак не устраивает. - Отступничество! - Дов скрипнул в ярости зубами, - опасная ересь! Аврамий только плечами пожал. Сказал примирительно: --Удел ученых - плодить еретические мысли. - Добавил жестче: - Столь еретическая мысль не могла не возникнуть когда наблюдаешь, как рушатся миры, в которых ИДЕЯ поставлена ВЫШЕ ЧЕЛОВЕКА. Сами видите: все партии разделяют "идеи Бен Гуриона. Основатель без особой тревоги и боли относился к ветвям еврейского народа, которые пропадут или "отсохнут". Настоящие евреи - это лишь те, кто едут в Израиль, до остальных... Вы же знаете, Дов, бессмертное высказывание Бен Гуриона об еврейских детях в Германии. "Если б была возможность спасти всех еврейских детей, перевезя их в Англию или только половину из них, транспортируя в Эрец Исраэль, я бы выбрал второе..." Вот так, Дов. Идея государства для него, как идея власти у Ленина. Власть в руки,- остальное хоть пропади пропадом!... - Социалисты у нас - большие гуманисты. С другой стороны, жизнь такая, профессор! Все сорок лет живем под разными "Скадами". - "Скады", "Скады", - с плохо скрываемым раздражением повторил Аврамий и замолчал, возвращаясь от глобальных проблем к сегодняшним заботам. - Не стоит прятаться за "Скады", Дов. Когда они превращают в руины дома и семьи, то это просто последняя капля терпения. Так же, как у наших Кальмансонов... К обеду Дов привез одного из своих рабочих и его жену. Тот представился горделиво: "Кальмансон с Голой Пристани, потомственный кровельщик", а свою дородную жену лишь по имени назвал - Тома! Потомственный кровельщик, огромный, как все Кальмансоны, детина лет тридцати с пудовыми кулаками, взял жену за руку и отправился вслед за Довом на третий этаж. И тут загремело на весь дом: - Хамузом живем. Все на виду. Все люди, как люди, а она спятила!.. Ты истеричка! - ревел потомственный кровельщик неостановимо: - Ты потеряла холову! остался только трясущийся кусок мяса, от людей стыдно. Увесь Херсон, увся Холая Пристань знать будут! Потом голос его стал спокойнее, а через полчаса и он, и его Тома, и Аврамий спустились вниз. Дов поднес потомственному стакан горилки. Томе - коробку шоколадных конфет и раскрасневшихся, совершенно удовлетворенных, отвез их на Центральную автобусную станцию. Софочку мучило любопытство. Как можно всего за полчаса всех успокоить, ободрить? И одновременно появилась жалость к Аврамию, у которого такая адова работа. Она налила Аврамию кофе, спросила, как ему удается справиться с военным психозом - десять минут, и эта Тома вышла почти веселенькая? Аврамий отхлебнул кофе, помолчал. Хотел объяснить Софочке, что дело совсем не в войне, психозы Томы начались раньше - когда "Теудат-оле" - синюю книжечку для льготных покупок - выписали лишь на мужа - одну на семью, как и полагается. Испуганная Тома решила, что, коль ее имени и документе нет, муж хочет избавиться от нее. А тут еще и "Скады"... Анрамий показал Томе свой "Теудат-оле", выписанный лишь на его имя, заметив с улыбкой, что они с Ривой мечтают дожить до золотой свадьбы... Однако рассказывать о жалобах пациентов он, психолог, был не вправе и потому подтвердил лишь, что Тома была в тяжелой депрессии, а уже депрессия конструирует свои миры и свои отношения к ним, как хочет. Софочка метнулась на кухню и тут же вернулась, стараясь не пропустить ни слова: знала, стоит дяде Аврамию открыть рот, для нее - открываются новые миры. - Если вы думаете, друзья, что человека в депрессии заботит обоснованность его страхов, вы ошибаетесь, - говорил Аврамий. -Личность, более всего, бережет свою целостность. Не "Скадов" боятся наши ученые-уборщики, а государственных мужей и дам из породы четы Виноград. - Ка-ак?! - Софочка изумилась. - Вот так! - жестко ответил Аврамий. - Чьей волей рушится представление людей о самих себе? Летит в тартарары человеческая личность. Я глубоко сочувствую людям, вроде нашего бакинца. Ведь походишь года три по Святой земле с метлой, и в самом деле, забудешь, что ты был когда-то почтенным доктором, адвокатом, инженером. Депрессия, Софочка, иногда показывает такие фокусы - диву даешься. Да что говорить, у меня и сомнения нет, после войны создадут здесь психологическую службу на русском языке. - А женщины-психологи существуют? - Спросила Софочка, зардевшись. - Вот Ревекка - пожалуйста, - напомнил Дов. - Я не психолог, - возразила Рива. - Я даже своего мужа понять не могу. Посмеялись. Аврамий протянул Софе листок. - Вот телефон, девочка. Ответит святая женщина - профессор Катаева - Венгер из Москвы. Она почти ослепла, иврит изучает по системе Брейля, но дежурит у телефона, как и я. Софочке хотелось позвонить этой женщине немедля. Помнила об этом и в те часы, когда пришлось, схватив подушку, бежать в изолированную комнату и задыхаться там под вонючей резиновой маской: "Бож-же ты мой, как все сложно, саму себя не поймешь!" Смятение охватило Софочку, когда к дому подкатила машина с фарой, привязанной проволокой. Она увидела машину через окно. За рулем сидел Эли в пижонской кожаной куртке. Вместе с ним вылез рыженький веснушчатый мальчик в спортивной кепочке с длинным козырьком и женщина лет тридцати в модном пальто с широким, ярко-синим шарфом почти до земли. Оказалось, Эли привез не женщину-психолога, как померещилось, а свою дочь и Енчика, внука. У Енчика было заплаканное лицо. Софочка провела всех к профессору и вернулась к столу, где начинался какой-то необычный разговор. - Как ваш муж, Ревекка, при своих знаниях, связях в научной мире и остром понимании людей не смог а России отбиться от шпаны? - басил Дов, подавая Риве хлебницу со свежей халой. - И смириться с судьбой неудачника-изгнанника? Рива смотрела на Дова молча, улыбаясь своим мыслям, затем заговорила в обычной певучей и медлительной манере. - Я вам так скажу, Дов. Вы по своему правы. Лучше бы Аврамий грузил в порту уголь или чинил самолеты, чем так нерасчетливо тратить себя. С другой стороны, я его за это и люблю. За то, что неудачник. Серьезно! Что вам сказать, Дов, самые нужные России люди - неудачники... У вас в глазах сомнение? Я так горевала, когда меня турнули на Сахалин, что меня сбила машина. Последние слова, которые услышала, лежа на носилках, в Боткинской, были "Ну, вот, еще один летальный случай сегодня". Это произнес усталый мужской голос. А ответил ему молодой, женский - "Готовьте дефибриллятор! Так вот, дефибриллятор - для электрического разряда на сердце мог изобрести в тридцатые годы только гений. Этим гением был щуплый, застенчивый мальчик с необычно яркими, умными глазами, с которым мы вместе учились. Фамилия его была Гуревич, а звали мы его Змей Гуревич, из завистливого восхищения. У него были золотые руки, - открытие нашего Змея все сочли бредом сумасшедшего, и даже великий Вишневский презрительно отозвался об изобретении Гуревича, заявив, что ему лично известен лишь один случай воскрешения человека, - он имел в виду библейского Лазаря. Гуревич бедствовал, вздрагивал при любом стуке в дверь, ждал ареста, поскольку был любимым учеником Лины Соломоновны Штерн. Что вам сказать, Дов, теперь без дефибриллятора нет ни одной неотложки во всем мире. В медицинских учебниках написано, что Гуревич - отец реанимации. А была у этого отца слава? Нобелевская премия? Человеческая жизнь? Проходил всю жизнь в обтрепанных брюках - типичный неудачник. Скажете, это особый случай - мальчик из разоренного еврейского гнезда? Я вам так отвечу на это, Дов. Дело не в "пятом пункте". Володя Демихов, который пересадил собаке вторую голову, был русак из русаков. Совет мудрейших института Склифосовского поднял его насмех: собака о двух головах?! Кому нужны эти идиотские сенсации - бредятина! Но одному человеку это было нужно. Он бросил международный конгресс медиков, который в те дни проходил в Москве, и все время проводил в подвальной каморке Володи Демихова. Этот человек был хирург из Южной Африки Кристиан Бернард. Обо всем расспросил Володю, все записал, а через два года прогремела на весь мир сенсация о первой в мире пересадке сердца, произведенной Кристианом Бернардом. Недавно Володя Демихов прислал Аврамию свою фотографию. Горько на нее смотреть: спившееся лицо, потухшие глаза. Жизнь ученого не удалась. А если б я поведала вам и историю моего шефа Бутенко, успешно лечившего астматиков... -То-то Наум мне все уши прожужал, что вы его спасли! - Наум - человек увлекающийся... Нет, Дов, это выдумка, хотя и лестно слышать. Скажите, кто станет внимать словам сумасшедшей старухи? Дов улыбнулся: Ревекку с ее огненным взором и балетной плавностью движений старухой назвать было трудновато. - Я могла бы перечислять великих российских неудачников до утра Дов. Так вот Аврамий в этом ряду. В России стоит любить только неудачников! - И они одновременно засмеялись. Софочка поглядела на них и улыбнулась. Из комнаты профессора вышли Эли и Eнчик. Глаза у Эли сияли. Софа, человек любопытный, выведала все же: мальчика привозили на освидетельствование: отец Eнчика, Гади, предположил, что Eнчик так же болен, как и бабка Галия, это у них в роду. Выяснилось, Eнчик был в деда, который, не считая давнего микроинфаркта, никогда ничем не болел. Они сидели в гостиной, Эли и Eнчик, обнявшись. Оба носатенькие, патластые, точно с кострами на голове, совершенно здоровые. "Рыжики вы мои", умилилась Софочка. Она не спала до утра. Хотя в ту ночь ни "Скадов", ни далекого зарева не было - глаз не сомкнула. Ночью решила открыться дяде Аврамию: "Разве у меня запутаннее, чем у других? На сашином "кикаре" добрая половина - матери-одиночки". Как только Аврамий и его жена проснулись, зашлепали по каменному полу тапочками, Софа выскользнула из-под руки похрапывающего Дова, согрела кофе, принесла поднос с завтраком в комнату Аврамия. Когда Рива спустилась вниз и профессор остался один, Софочка собралась с силами и открылась: никакие "Скады" ее не беспокоят: что она, грома не слышала?! Дело в том... - Опустив глаза, она объяснила, что... живет с Довом. "Сама к нему пришла, не думайте!.. Так вот и пришла. Наврала, что ей двадцать. Дов ее спаситель, а Саша говорит, что любит и предлагает выйти замуж. - Расхрабрившись, призналась в своих сомнениях: с Сашуней у нее есть будущее, семья, дети, но как можно оставить Дова? Это было бы предательством. Думаете, нет? "О, дети Сыча! - Аврамий улыбнулся Софочке, сказал, чтоб не торопилась замуж. ("Отец на его месте смазал бы мне сейчас по физиономии", - мелькнуло у нее.) - Кого полюбишь, за того и выходи. Не забудь позвать старика на свадьбу. С "хупой" справите или без "хулы", все равно, приду... Встретившись чуть позднее с Сашей, сказал шутливо: - Механик не гони картину! Дай Софочке разобраться в самой себе. В это утро Аврамий договорился с Довом, что Ревекка пока останется у него: к сыну поближе, от "Скадов" подальше. И попросил довезти его до автобусной станции. Дов не хотел отпускать старика: - Добровольно под "Скады"? Как это понять, профессор? Переждите здесь. Возьмут штурмом Багдад, тогда и двинетесь. - Мои больные в Тель-Авиве. Звонить оттуда в Иерусалим -шекели требуются, - ответил Аврамий, надевая зимнее пальто с потертым воротником. - У моих пациентов в карманах не звенит. Ревекка остаться в Иерусалиме тоже отказалась. Уехала вместе с мужем. - Ну, вот, кажись, всех знакомых излечили, - сказал Дов, проводив семейство Шор. - Поживем, Софочка, спокойно. Не тут-то было. Прозвенел звонок, подошла Софочка. Сказала уверенно: - Вам нужен психолог. Он теперь снова в Тель-Авиве, запишите его номер. - И положила трубку. Через минуту снова раздался звонок - тот же голос. - Дов! - Софа резко повернулась. - Какая-то ненормальная - тебя! Дов взял трубку и открыл от изумления рот, точно звонок был с того света. Голос был тихий, придавленный, вроде из погреба, но очень знакомый - вспомнил это голос Сусанны, "Сусика", дочери дяди Исаака-воркутинца, у которой был прошлой зимой. Сейчас она звонила из аэропорта Лод: прилетела в Израиль. - Насовсем! - вскричал Дов радостно. - Почему из Москвы не предупредила?.. Не пробилась? Похоже на них! Вернулись, значит, все дети Исааковы? Все семейство! А сын где? Поэт Илюшка?.. Что-о?! Никуда не отлучайтесь! Еду! - Крикнул Софе, чтоб приготовила комнату, в которой работал Аврамий. У дверей становился: - Зайка у нее - твоя ровестница, возьмешь к себе. Они стояли у аэропорта, на Круглой площади, где покрикивали гортанно, разбирая пассажиров, зазывалы - шоферы такси. Поток прибывших вываливался из таможни. Мужчины в зимних пальто, полушубках и сапогах, дети в меховых шапках. "Сибирия", как говорят израильтяне. "Аврамий прав, - мелькнуло у Дова. - "Скады" русскому еврею не помеха". Сусанна Исааковна в стареньком габардиновом плаще, Зайка в беличьей шубке и долговязый сутулый Вениамин, муж Сусанны Исааковны, в кроличьей шапке с болтающимися ушами, стояли в стороне от потока, сиротливо жались друг к другу. Два чемодана, сумка - все имущество. Да противогазы - выдали вместо цветов. Дов не видел Сусика около года. Мог бы и не узнать: сгорбилась, лицо пожухло. Старушка. Больна, что ли? Обнялись, кинули вещи в машину. Расспрашивать не стал. Знал уже, сына ее Илюшку выкинули из окна казармы, с третьего этажа. Сказал Сусику, что едет в Иерусалим, к нему, и чтоб она ни о чем не беспокоилась. У дома, притормозив, спросил все же: -А следствие было? Сусанна Исааковна прошептала: - Было. Сами выкинули, сами расследовали. Назвали "дедовщиной". Слыхал такое слово? Все самые святые русские слова испохабили. От матери произвели "матерщина", от деда - "дедовщина". Сусанна Исааковна была плоха, и Дов позвонил Аврамию. ... Как в воду глядел Аврамий. Только вернулся в Тель-Авив, сообщили ему, что все русские дипломы и звание профессора государственная комиссия признала. И, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, профессору-психологу предоставили кабинет в здании городской мэрии. Выслушав рассказ Дова о Сусанне Исааковне, он сказал, что тут, скорее всего, ничем не поможешь, но... завтра он приедет. Война окончилась. Дов, переселив Сашу в прорабскую ("Земно берегите!"), повез семейство Сусанны Исааковны к Красному морю, где потеплее. Чтоб отвлеклись, отошли от бед. У Зайки глаза, вроде, стали оживать, светлеть, а Сусанна попрежнему хмурится. После ужина, когда осталась вдвоем с Довом, принялась рассказывать словно для самой себя. Дов наклонился, чтоб все слышать. - Нет мальчика. Остались стихи, - звучал голос Сусанны. - Его друзьям, у Илюшки всегда было много друзей, удалось кое-что напечатать. В московских газетах, в газете города Жуковского. Затем собрали книгу. Пытались издать, да только кому в Москве сейчас до стихов!.. Привезла рукопись сюда. Нет, он в поэты не готовился, он поэзией жил. А поступать собирался в медицинский. Казалось бы, вне его интересов. Но было в его натуре. Он даже кошку, которая его исцарапала, не разрешил бить. Жило в нем это... От медвуза отогнали палкой: пятый пункт, а в армии... прости, Дов, не могу об этом говорить. Могли спасти, но не дали самолета, чтоб отправить в московский госпиталь. В исхудалой, дрожавшей руке держала переплетенную рукопись. Машинально перелистывала странички. И вдруг прочла со слезами на глазах: "Ты кому-нибудь нужен? Да нет, я, как снег... На санях и на лыжах по мне веселей. Я растаю весной, я умру через год В вашей памяти - снег прошлогодний И лед." А ведь он хотел уехать, Дов. Это я, идиотка, не хотела. - Она зарыдала. Продолжала, всхлипывая: - Илюшку не спасли, Зайку привезла. Дов, все идеи умерли. И желания тоже. Осталось одно - спасти дочь... Недели через две Дов отправил Сусанну Исааковну и ее мужа-инженера, тихого, пришибленного несчастьем добряка по мисрадам. Правда вначале звонил, просил позвать к телефону кого-либо из алии семидесятых, и все устраивалось. Тогда же выяснилось, что, хотя Сусанна Исааковна по возрасту могла получать пенсию, никакой пенсии ей не дадут - по закону. Дов не поверил, отправился в мисрад. Объяснили, что муж Сусанны моложе ее на восемь лет. Когда он дорастет до пенсии, тогда и ей полагается. Не верите? Таков закон. Остался со времен Оттоманской империи. Женщина в семье - приложение. Хозяин - муж. Сусанна Исааковна восприняла дикую весть отрешенно. Лишь усмехнулась. Испугалась Софочка: "Бож-же ты мой! Что в этом психованном мире происходит... В Израиле мне "хупы" не будет. А без "хупы", вроде, и замуж не выходишь. Законы Русской империи. Да нет, Римской? Или какой-то Оттоманской;.. Ой, Софка, от добра добра не ищут. Ты теперь не одна. Сашку гнать сразу, чтоб не искушал. И ни о чем не думать, а то вляпаешься в законы этой Оттоманской империи - пропадешь! Разотрут по стенке, вместе с сыночком". Глава 2 (25). "МОЖЕТ БЫТЬ, НАМ ПОВЕЗЕТ?" Никто не был так счастлив в эти дни, как Софочка: она обрела подружку, которой не стыдно признаться в самом сокровенном... . Ни один гость больше не действовал ей на нервы, не дарил стихи про любовь, не расспрашивал с тревогой про будущие роды и, главное ("Спасибо тебе, Бож-же!"), не требовал сделать выбор... К тому же, с кухонным делами, тяготившими ее, стало намного легче. Зайка загружала грязной посудой моечную машину, ее мама, тетя Сусанна, для "королевского стола" (стол то и дело становился "королевским", на тридцать персон!), варила ароматные, с укропом и петрушкой, украинские борщи, - появился избыток свободного времени, который можно было посвятить Зое. Подружились с Зайкой как-то сразу: готовили для "королевского стола" картошку, целую гору нажарили, Софочка призналась Зайке, что у Дова она на птичьих правах, сама во всем виновата, а что делать не знает. Зайка поохала и ободрила, успокоила, сказав, при любом повороте событий, ребенок - счастье. И чтоб она ни о чем не жалела. Софочка обняла ее масляными руками, всплакнула благодарно. Зоя попросила учить ее ивриту, и Софочка взялась за дело. Однако Дов ее энтузиазм охладил. - Малограмотный дилетантизм, - заключил он, послушав Софочкины объяснения. - Сама садись за парту. - И стал названивать знакомым, чтобы "впихнуть" Зою и ее мать в какой-либо ульпан, где преподают профессионалы. К его удивлению, это не удалось. Можно было лишь занять очередь. Дов почувствовал себя уязвленным, пустился в объяснения: - Раньше прилетали тридцать тысяч олим в год, ныне вдесятеро - триста тысяч. Ну, и балаган вырос соответственно. Раньше ты еще ничего не понял, а на тебя уже в мисраде орали. А сегодня, чтоб наорали и выгнали, для этого нужно еще полгода в очереди выстоять. Зое и Сусанне Исааковне обещали ульпан через семь месяцев, и Дов нанял учительницу-пенсионерку, занимавшуюся в свое время с Софочкой. Софа на уроках лопотала бойко, Зоя и ее мать "были, как рыбы". К весне Зоя стала говорить, - медленно, но грамматически верно. Софочка укоренилась в своих ошибках, однако начала сама себя поправлять. "Прогресс налицо", - констатировал Дов. В конце марта Софочка во время урока поглядела в окно, сказала твердо: - Шабаш! Сейчас во всем мире весенние каникулы. К этому времени она, наконец, сдала с пятого захода экзамен по вождению машины, получила выстраданные права. И тут же принялась возить Зайку по Иерусалиму на древнем "Форде", отданном ей Довом "на заклание". Софа не отпускала подружку от себя ни на шаг. Зайка вызывала в памяти мать, такой, какой она осталась на пачке фотографий; - высокой, тонюсенькой, гибкой, глаза большущие, черные, раскосые, такой была мать, когда ставила в норильском Доме Культуры половецкие пляски из оперы "Князь Игорь"- Софочка, втайне от отца, привезла эти фотографии в Израиль.- Правда, у матери раскосые глаза были нарисованными, а у Зайки - свои собственные. И в этих " половецких" глазах постоянно светилось удивление, будто Зайка только что впервые взглянула на мир. По утрам Софочка окликала ее: "Удивленные глаза, завтракать!" Первые две недели она возила Зайку по известным только ей "бутикам" - магазинчикам возле рынка, в которых можно было купить все самое лучшее и порой задешево. Одеть Зою было нелегко, она отвергала Софочкины рекомендации и позволила купить себе лишь то, что очень понравилось: бусы из неправдоподобно крошечных ракушек, платок огненной расцветки, белые туфли без каблуков. Туфли взяла без споров: старые московские "спортивки" Зайки выглядели неприличными, нищенскими. Убедить подружку в том, что ее вкусы старомодны, а для заграницы провинциальны, оказалось невозможным. - У тебя неправильная тенденция, - настаивала Софочка. - В Израиле длинные широкие юбки носят лишь бедняжки "дати", которые в париках. Ноги нужно прятать мне, у меня "ноги форварда футбольной команды", говорит Дов, тебе их надо показывать во всю длину. Волосы у тебя играют, их надо распушить на плечах, чтобы был каштановый водопад, а не прятать под дурацкий берет: черные береты в Израиле носят только солдатки и старики-ветераны. Софе удалось одержать некоторую победу, Зоя берета теперь не носила, забрала свой "водопад" резинкой. - Не умеешь ты себя подавать, - заключила со вздохом Софочка и повезла Зайку смотреть Святой город. Новый город Софочка пока игнорировала, там Университет и прочее. Зайка поступит учиться, увидит все сама. Подкатили к перекрестку. Поодаль холмы Иерусалима, какой-то музей, похожий на перевернутый гриб, внизу долина, зажатая зелеными откосами. - Бросила взгляд? - деловито осведомилась Софочка и - вперед. Следующая остановка - мельница Монтофиоре, которую Зайка уже видела на телевизорных заставках. - Для Иерусалима это то же самое, что для Парижа Эйфелева башня, - торопливым голосом гида пояснила Софа, - хотя с моей точки зрения... впрочем, суди сама. - И круто свернула к Яффским воротам, возле которых расхаживали солдаты с автоматами. На арабском шуке тоненький нос Зайки дергался, как у кролика. Не курильщики кальяна с резиновыми трубками ее ошеломили, не горы дубленок, а запахи. Остановилась у травок, не оторвешь - каждый пучочек к носу подносила. И к своему, и к Софиному. И произносила с восторгом: - Душистый перец в зернах, да-авно не видела! Нана, настоящая! Мятой пахнет, понюхай! Киндза азербайджанская! Ох, не для моего носа!.. Шафран, мускатный орех! - И пошла, и пошла. Что-то пыталась выяснить, спросила у старухи-арабки, как называется травка, куда идет. Старуха не ведала ни русского, ни английского, объясняла руками, мол, в горшок все, в горшок! Софочка вывела Зою по узким торговым улочкам к Стене Плача. Здесь у Софы была первая встреча с ортодоксальным иудаизмом. Она бодро зашагала к стене, но старик-охранник ее турнул. - Твое ли тут место, женщина?! - И показал на другую часть стены. - Опять законы Оттоманской империи, - в сердцах произнесла Софочка. - Куда от них денешься? - Предложила двинуться назад, к машине. - Подожди! - бросила Зоя, и медленно двинулась вдоль площади, удивляясь толпам молящихся: - Сегодня что? Праздник?.. Так каждый день?.. Зоя мечтала посмотреть триптих Шагала, написанный для израильского парламента, и его мозаику на стенах и на полу. А потом хоть одним глазом на его же витражи в Хадассе. Что это, Хадасса?.. Госпиталь. Там, в госпитальной синагоге, на витражах, летающие фигуры. Птицы, звери, сыновья патриарха Якова, от которого и пошли двенадцать колен израилевых. - Откуда я знаю? У нас в Москве был Шагал, ведь мама собирала книги по искусству. Съездим, а? Чего для Зайки не сделаешь! Вернулись в район университета, подрулили к Кнессету, окруженному металлической оградой. - Я его таким и представляла, - сказала Зоя. - Как крепостное сооружение с "Маген Давидом" на крыше, а окна на фасаде, как бойницы. Софочкин иврит молодцеватый охранник понять не мог, спросил весело: - Руси? - И добавил на родном языке непонятливых "руси": -Давай-давай?! - Как только было произнесено "Шагал", он тут же перестал покровительственно улыбаться, деловито поводил возле них рукой с искателем, попросил открыть сумочку и, не найдя ничего для государственных мужей опасного, показал, куда двигаться. Яркое южное солнце, бившее из окон, высветило триптих, но подойти к нему было невозможно: в зале скопились сотни людей. Зоя решила, они тоже пришли посмотреть на Шагала, но нет, большинство стояло кучками спиной к триптиху. Почти все не по сезону одетые в темные костюмы, с галстуками, наверняка, ожидали какого-то торжества. Были среди них и молодые, но больше - пожилые, с морщинистыми, кирпичного цвета физиономиями. И все замкнутые, хмурые, напряженные, готовые, казалось, к спору-отпору. Продраться сквозь толпу не удалось. Даже Софочке; один посторонился, другой, вроде, и не слышит. Отошли к окнам, затененными белыми шторами, ждали, пока народ схлынет. А народ не торопится. Стали рассматривать гобелены проверх голов. Зоя показала Софочке на облако в середине картины. На нем ангел трубит в шафар. В правом углу Бог вручает Моисею Десять заповедей. - Вон, гляди, Моисей голубой, на коленях, глаза опущены. - А кто этот красный, с гармошкой? - Бог с тобой. Софа! Какая гармошка?! Это царь Давид перебирает струны. - Играет на гуслях! - Почти так. В Синодальной библии, на русском, так и на печатано: "на гуслях". Но это неверно. У Даля сказано, гусли - лежачая арфа. А это лира. Про лиру Пушкина... - Знаю-знаю! Отсюда "лирические песни..." У, мужичье противное! - воскликнула Софочка и двинулась, как на таран, животом вперед. Расступилось мужичье. Зоя бочком за ней. Прошла к левому гобелену "Вхождение в Иерусалим", a тут софочкин возглас: "Зайка! Зайка!" Протолкалась к ней, - она стоит, онемев, руки на животе сложены, у гобелена "Пророк Исайя". В глазах - испуг. Показывает в угол картины, там нарисована женщина в красном с новорожденным, а рядом мужчина с ножом. - Чего он туда с ножом лезет? - пролепетала Софа. - Что, закон такой? - Это мадонна с младенцем. - Господи, значит, что? Не живи?! - Софочка, обрезание делать... это моление о всеобщем согласии и мире. "Когда волк будет рядом с ягненком ..." - Библия Шагала, - примирение религий. У него, на одной из картин, распятый Иисус в талесе верующего еврея... Почему, не может быть? Иисус -еврей. - Христос был евреем?! Зоинька, да что ты говоришь?! - Она приблизилась к гобелену, а Зоя проскользнула к окнам, посмотреть мозаику на полу. Софочка огляделась, и - за ней. Тут ей объяснений не требовалось. Под окнами голубоватые, зеленые камни, вписанные в мраморный пол зала приемов. Все ясно: семисвечник, виноградная лоза, птица. И еще смотрит на тебя оттуда черный каменный глаз. Зоя недвижимо стояла у мозаики, освещенной желтым лучем. На щеке Зайки, что это?.. слезинка? Софочка кинулась к ней. - Что такое? Да что с тобой, Зайка?! Знаешь, давай, пока тут мужичье, зал заседаний посмотрим. На галлерею всех пускают. Это точно. Поднялись. Зоя повертела головой и, взглянув сверху в зал, воскликнула, что он тоже в виде МЕНОРЫ; выстроен, как святое место. Софочка подошла. И в самом деле, зал - полукругом, вроде семисвечника. - А я думала, просто отсадили левых подальше от правых, чтоб кулаками не достать... - И как гид, объяснила, что кресел сто двадцать. - Магическое число, почему не знаю. Жить друг другу в Израиле желают "до ста двадцати", кресел сто двадцать. Евреи - непонятный народ. Оглядев все, вернулись. И в самое время. Сюда же, почти следом, хлынула и толпа. Вокруг рассаживались быстро. Проталкиваясь вдоль ряда, кто-то наступил Софочке на ногу. Она вскочила со стула, шепнула опасливо: - Господи, затопчут! Мужик сегодня какой-то бешеный, лезет, как семга на нерест. Внизу, за большими стеклами, ограждающими членов Кнессета от гостей, было немноголюдно. Вошли Ариэль Шарон, "вон, пухленький такой, коренастенький, видишь?" - показала Софочка. Следом еще какие-то министры, фамилий которых Софочка не знала. Никто из депутатов не только не аплодировал им, как отметила Зоя, но даже не взглянул в их сторону. Лишь на галерке зашептались. Спикер Киессета дал слово очередному оратору, и к трибуне широким хозяйским шагом пошел приземистый кособокий мужчина с папкой в руках. Он говорил недолго. Зоя повела носом, словно тут чем-то пахло. Шепнула Софочке: "О чем он?" - А что? - отозвалась Софочка, разглядывая мягко освещенный сверху зал. - Интонация какая-то угрожающая. Софочка прислушалась, начала переводить: - Сегодня у нас в гостях четыреста "кабланов". Они лично убедятся в том, кто из хаверов Кнессета с ними на деле, а кто лишь на словах... Мужчины, которые недавно еще толпились у гобеленов Шагала, а сейчас заполонили галлерею дли гостей, вскочили с мест, как по команде. Затолкались в проходах, теснились у баллюстрадки, подняв руки и приветствуя кого-то внизу. - Хуцпа! - громко воскликнули там хриплым старческим голосом. - Грубый шантаж! Слово "шантаж" Зоя поняла без перевода, а "хуцпу" Софочка объяснила, что это не просто "наглость", а оголтелая израильская наглость. Наглость - дальше ехать некуда. - Есть и такая? - удивилась Зоя. - Увидишь! - бросила Софочка. И заторопилась к выходу. - Я больше не могу: сейчас начнется драка! Зоя догнала ее на лестнице. - Драка в Клессете?! Ты что, Софка? - А ты думаешь?! Зал заседаний по телевизору не раз показывали, они друг друга за грудки хватают. Сама слышала, как во время потасовки старик-хавер Клессета кричал другому: "Засранец!" - Она вдруг побелела и опустилась на ступеньку. На лбу выступил пот. Зоя подхватила Софочку и вывела на воздух. На садовой скамейке Софочка быстро отдышалась. Сказала бодро: - Ложная тревога. Седьмой месяц только, не дай Бог!.. Слушай, Зайка, откуда ты все знаешь? И про гобелены, и про другое разное. Я по сравнению с тобой просто дикая сибирская кошка. - Махнемся не глядя! - Пухлые губы Зои дрогнули насмешливо: - Ты мне свое меццо-сопрано и сыночка, а я тебе все свое... Ага, не хочешь! - И, вздохнув. - Ты - талант, Софка. А мне, чтоб чего-то добиться на этом свете, знаешь, сколько надо работать? У выхода охранник спросил игриво: - Ну как, девочки, нагляделись? - Досыта! - весело ответила Софа, не останавливаясь. Навстречу шла группа парней. Один окликнул их: - Девочки, туда! - И показал на дорожку, ведущую куда-то наверх. Зоя пожала плечами, и они с Софочкой двинулись к машине. - Эй, красавицы, не туда! Там забастовка! - крикнул им вдогонку тот же молодой человек. Софочка остановилась. - Забастовка?.. Никогда не видела. Посмотрим, Зой? - А как ты? - Я оклемалась! - Знаешь, - не сразу отозвалась Зоя. - Я еще полна Шагалом.. - Ну все, тогда едем домой. В этот момент Софу кто-то окликнул. - Ты где, шальной ребенок, пропадаешь? Век не видела. - Это папина знакомая. Из нашей ночлежки... Какой ночлежки? Да "Sunton"- Cофочка обрадовалась встрече, пошла к позвавшей ее. Вскоре вернулась. - Зайка, нас приглашают, сходим, бросим взгляд, а? И тут же домой. Зоя взглянула куда указывала Софочка. Поодаль, под навесом автобусной остановки, теснились на скамейке в напряженных позах пожилые полицейские. При оружии. С дубинками. - Это на случай, если мы станем бить стекла в Кнессете, - с нервным оживлением объяснила знакомая из отеля "Sunton". - Пошли в Сиреневый сад! Зоя двинулась следом. Мимо усатых и бородатых полицейских, улыбавшихся женщинам, впрочем, вполне добродушно. Наверху, на зеленой площадке, отделенной железной оградой, полулежали и сидели прямо на земле сотни людей, разморенные жарой. Лица у всех были мрачные и усталые. С самодельной трибуны оратор кричал в микрофон: - Ни в одной израильской школе нет врача, а для нас нет места?! - А, - догадалась Зоя. - Судя по транспарантам, тут израильский Гайд-парк. Двое молодых ребят держали белое полотнище, на котором было написано по-русски и на иврите "АБСОРБЦИЯ ВРАЧЕЙ ПРОВАЛЕНА". Между прутьями решетки болтались на ветру несколько плакатов, тоже на двух языках: "ЗА СВОБОДНЫЙ РЫНОК ТРУДА", "ТРЕБУЕМ ПРИЗНАТЬ НАШ СТАТУС". И даже целая простыня: "ОТВЕТСТВЕННЫЕ ЗА ПРОВАЛ АЛИИ ВРАЧЕЙ: ГОСПОДА ШИНКАРЬ, БАРДИ, МОШИАХ". И далее - целый список. Эта простыня была наколота на острые прутья ограды, загнутые сверху в сторону митингующих. - Оградка, как в норильской зоне. С острым козырьком, - отметила Софа. - Чего хотят эти русские врачи? - спрашивал поодаль какой-то мужчина с фотоаппаратом, видно, корреспондент. - Мы не против экзамена, - объясняла женщина - врач из гостиницы "Sunton". - Мы против дискриминации, провальных вопросов. Пятьдесят два врача сдали в Афуле первый экзамен, его отменили только потому, что его сдали все. Вот их ответ, запишите: "По теории вероятности Эйнштейна (так и сказали!), все экзамен сдать не могут. В Америке из общего числа врачей-иммигрантов сдают только восемь процентов". Отменили и - никаких конкретных доказательств! Чего им, мерзавцам, стесняться в своем отечестве?! - Тихо! Без эксцессов и оскорблений! - кричали со стороны трибуны. - Мы, семеро. Вот фамилии... Мы пойдем в Кнессет... Чем-то были очень знакомы Зое эти молодые лица. - Знаешь, - сказала она Софочке. - Столько интеллигентных лиц сразу я видела только на концертах в консерватории. Они своего добьются. - Дов говорит, навряд ли. У него фамильный опыт. Его родной брат Яков, хирург из Москвы, ослеп, пока добился места... Кстати, ослеп в той же Афуле. - Непонятно мне это. - Зоя вздохнула. - У мамы есть школьная подруга. Врач в Ленинграде. Ее продали в Африку. По контракту на три года. Если в Израиле избыток врачей, почему не продать их в Африку. Врачами же по контракту. Молодежь на это пойдет, и Израилю выгодно. - Расскажи Дову. Что он тебе ответит? - ... Дов выслушал, сказал ехидно: - Богатая мысль. Продать русских врачей в Африку, чтоб их там съели... Напишите об этом в газетку. - Кто станет слушать сопливых девчонок? - Есть свой человек в Гаванне! Я ему звякну. И вообще, может, ему работник нужен? Этот разговор произошел уже дома, а по дороге, когда проезжали автобусную станцию, Софочка вновь заметила на щеках Зои слезы. Спросила расстроенно: "Ты чего?" Зоя разрыдалась в голос. Софочка прижалась к тротуару, затормозила. - Ты чего, Заинька наш серенький? - И сама захлюпала носом. Зоя закрыла ладонями лицо, плечи ее вздрагивали. Потом отняла руки от лица, сказала: - В Кнессете ... этот угольный глаз... из самой земли. - И горестно процитировала знакомую Софочке строчку: - "... Я лечу над Москвою, как над Витебском старый Шагал..." И снова ладони к лицу. И - в голос безутешно. Софочка не удержалась, заревела. Обе рыдали до той минуты, пока кто-то не постучал в боковое стекло. - Что случилось, девочки? Оказалось, вокруг машины толпа. Приблизился полицейский в черной пилотке, поиграл пальцами по стеклу, повысил голос в раздражении. - Тут стоять нельзя!.. Что у вас?! Софочка, ни слова ни говоря, завела мотор. ... В конце недели Дов предупредил Софочку, что дома будет деловая встреча. Приедут самые главные кооперативщики. Саша, Аврамий, а, возможно, и Эли. "Готовь стол! Первым явился Саша. Весна на него действовала благотворно: загорел и даже чуть раздобрел. Сказал, что он в сшиве, как гусь на откорме. Софочка поздоровалась с ним холодно, похвалила с усмешкой: - Отъелся, наконец, добрый молодец . Из-за щек ушей не видно. Саша был чем-то взволнован. Переминался с ноги на ногу, всклокоченный, как никогда. Майка выдернута из штанин,черная кипа сдвинута, висит на булавке. С Софочкой перебрасывался словами рассеянно, пришел явно не к ней. Как только Дов, не спавший ночь и вздремнувший "на часик", появился, потягиваясь, Саша достал из портфеля несколько газет на иврите, русском и английском. Воскликнул с тревогой в голосе: - Слышали, что произошло в Кнессете? Все сегодняшние газеты... - Из сашиных восклицаний можно было понять, что его беспокоило сообщение, на которое Софочка и Зоя просто не обратили внимания. Зоя потянулась к газете и, отойдя в сторонку, прочитала вполголоса, для Софочки, информацию, отмеченную галочкой, что Кнессет большинством голосов увеличил ссуды на покупку репатриантами квартир вдвое. - Ну, и что? - воскликнула Софочка. - Дали больше, это плохо? Дов исчез в ванной, Саша устало опустился на краешек стула. - Саша, почему же это плохо? - с капризной настойчивостью спросила Софочка. Голосования ее интересовали мало. "Сии игры меня не колышат", - повторила она про себя отцовскую фразу, услышанную еще в Норильске. Спросила, чтоб еще раз увериться, Саша ей ни в какой просьбе не откажет. - Плохо - это мягко сказано, - ответил он... - Не понимаете? Чего же тут, Софочка, не понять? - И вздохнул. - Мы можем купить с вами квартиру. За сто сорок тысяч долларов? - С вами? Ни в коем случае! - Со мной, с отцом - я не об этом. Покупаем квартиру. Щедрое государство выписывет нам ссуду. Под банковский процент. На тридцать лет. - Про "машканту" я все знаю. Надо найти "гарантов" и казна раскошелится. - Софочка, но если казна раскошелится, как решил Кнессет, вдвое, автоматически взлетит вдвое и цена квартиры. Вчера стоила восемьдесят тысяч, сегодня сто шестьдесят. Кабланы же не о вас заботились. Они гонят цены вверх. Соответственно взлетят цены и на строительные детали. Это ударит по нашей "амуте", как ничто другое... А кабланы хапнули сейчас из государственного бюджета не меньше миллиарда долларов. Это грабеж... Что, Зоя? Если это грабеж, почему дремлет полиция? Да потому, девочки, что расплачиваться, в конечном счете, будет кто? Казна, что ли? Жулики из банка "Тарот"? Ни и коем разе. Ограбят Софочку и Зою, в банковских фигли-мигли неискушенных... Очистят до нитки!.. Вы, что, все еще верите израильским банкирам?! Вы даже не заметили, что всех нас... в кандалы. И ручные, и ножные. Поверьте, девочки, вы так же глупы, как и я! Как все олим! Без исключения. Кто из наших мог бы подумать... Ростовщичество банков в Израиле узаконено. К концу договорных тридцати лет мы выплатим этим ворам лишь процент, а не саму ссуду: банковские проценты привязаны к индексу цен, вы понимаете это?! Они увеличат одолженную нам сумму в тридцать раз. И мы с вами в долговой яме. Навсегда. - И тут законы Оттоманской империи! - ахнула Софочка. - Какой ужас! Девчата принялись обсуждать услышанное, а понурившемуся Саше вспомнился его бывший сосед по гостинице, старый ворюга Эмик, который называл властителей страны "медвежатниками". Уважительно называл: для него "медвежатник" был специалистом по несгораемым шкафам - вершина искусства и славы. - А вот ведь как на деле... - Саша не заметил, что говорит вслух: - Мафия! Никто не переубедит меня... - Мафия?! - как эхо, отозвалась Зоя. - Если в стране хозяйничает мафия, то почему здесь твердят, как заведенные: "Израиль - страна демократическая". Слушайте, это для меня важно. Мама росла в царстве слов: "Россия будет самой яркой демократией земли", как обещал Горький. А здесь? Демократия лишь в том, что обывателю разрешается открывать рот? - А по твоему, Софа?.. Тут вышел раскрасневшийся, в банном халате, Дов. Сказал, есть хорошая новость. Только что закончилось экстренное заседание правительства. Ицхак Шамир и министр финансов Модаи заморозили решение Кнессета о двойной цене квартир на год. Заявили, что у государства нет сейчас таких больших денег. Завтра об этом будет в газетах. Так что нам пока дадут жить по-своему, Саша. Надо успеть. - Широкие рукава его халата взметнулись вверх, и он стал похож на большую взлетающую птицу. - Ну, как вам наши орлы-кабланы, а? Какова подготовка? Как в армейском штабе! Нейтрализовали "рыжего", пошли психической атакой на Кнессет. - Он перечислил еще несколько продуманных шагов своих коллег- кабланов. - Всех взяли за горло... - И в лужу! - воскликнул Саша. - Лишь на год. - Дов поднял палец. - Гиены кровь почувствовали, не отступятся... Извинившись перед Софочкой и Зоей, мужчины поднялись наверх, чтоб обсудить ситуацию на рынке квартир. Дов докладывал руководству "амуты" о своих уточненных планах. По мнению Софочки, в голове Зои в те дни будто щелкнул какой-то включатель Дов, по ее просьбе, выписал "Jerusalem Post". Теперь она кидалась с утра не кофейнику и вафлям, а к газетам. Кидалась, как на рынке к травкам. Водила носом по страницам. И пока не "обнюхает" всю прорву бумаги, пахнувшую вонючей типографской краской, никуда ее не вытащишь. Однажды приехал редкий гость, Наум. Специально прибыл - познакомиться с подросшим "Исааковым племенем". Софочка, отмечая это событие, торжественно внесла творожный с изюмом пирог и остановилась, в ожидании обычных восклицаний и похвал. Именно в эту минуту Зоя, взглянув на гостя своими изумленными глазами, спросила, как он может объяснить такой факт? И подала Науму один из еженедельников, в котором приводились выдержки из доклада Государственного контролера Израиля Мириам Бен-Порат. Государственный контролер сообщала новость чрезвычайную: накануне и в дни войны в Персидском заливе населению Израиля было выдано, согласно армейской проверке, один миллион триста тысяч заведомо неисправных противогазов. - ... Значит, мы все остались живы лишь благодаря Саддаму Хусейну, который раздумал нас травить. Решил, себе дороже, так? -допытывалась Зоя. - Правда, я читала позже, что какой-то армейский штабист выразил свое несогласие с таким вглядом. Но ведь Государственный контролер не девочка Зоя... А израильский Кнессет, вот на это что... - Она показала отчеркнутый абзац. - Слушайте! "Израильский Кнессет отказался расследовать историю с противогазами". Даже при Брежневе была бы создана для отвода глаз комиссия по расследованию. А здесь - Кнессет свободен. Так извините, от чего он свободен? От ответственности? От совести? Отказался, и - все. Как понять? И потом как же это согласуется с романтическим иудаизмом Шагала на стенах Кнессета? И Наум, и Дов вытянули шеи. Дов хмыкнул одобрительно: - Девица-то твоя, Сусанна, в деда пошла. Оченно для воровского правительства опасная. Наум оживился, в глазах чертики запрыгали. Принялся объяснять, зачем Израилю Кнессет и что такое парламентское государство. - Допустим, вы правы, - продолжала вопросы Зоя, когда Наум завершил свой рассказ, состоящий главным образом из библейских притч, к которым он прибегал чаще всего для ухода от серьезных тем. - Но, если граждане Израиля для власти - ноль без палочки, докука, то газетный стереотип "Израиль - демократическая страна", такой же розовый миф, как приведенная выше горьковская фраза. Как же жить?! - Тонкий возбужденный голос ее прозвучал вдруг такой искренней тревогой, что все, кто был в комнате, подняли на Зою глаза. Девушка вытянулась, как струна - высокая, тоненькая, в прозрачной батистовой блузке. Шея длинная-предлинная. В больших, чуть раскосых восточных глазах - печаль. Волосы схвачены на затылке розовым школьным бантом. Как будто свежим ветерком пахнуло. Дов с Наумом переглянулись. Хороша! Дов воодушевленно пообещал, что на следующих выборах он предожит Зайку в Государственные контролеры. Наум скривил губы в усмешке. Когда через несколько дней почта принесла открытки, приглашающие Дова на очередное действо, связанное с образованием "русской партии", Дов сказал Софочке, чтоб она впредь все бумажки отдавала Зайке. - У нее голова - Дом Советов, а забот нет, - пояснил он. Утром следующего дня позвонил Эли, попросил Софу сообщить Зое, что берет ее на работу в свой еженедельник. Пусть завтра приходит - Мама! - закричала Зоя, шутливо отбиваясь от Софочки, которая кинулась ее целовать. - Меня берут на работу, честное слово! Может быть. Нам повезет?! Глава 3 (26) "ЭЛИ ВИЗЕЛЬ И ОБМАНУТЫЙ В Е К". На другой день Зоя вернулась с работы в слезах. Неведомый никому Рафик, которого Эли увольнял из еженедельника, устроил ей скандал, кричал, что он старый сионист, а ему предпочитают всякую шваль, которую в Израиль загнали палкой. Дов позвонил Эли, спросил, в чем дело? - Советские сценки, - ответил Эли. - Нужен грамотный человек с острым журналистским глазом, а мне навязывают либо болвана с партийным билетом, либо гоголевскую даму приятную во всех отношениях, которая пьет чай с самим губернатором и, в угоду ему, выступает в ивритских газетах с успокоительными припарками: "Нельзя обвинять Израиль в том, что происходит с ними, ведь мы сегодня принимаем людей, которые нас не хотели". - Эли, это мне не ново. Бывшие в Союзе "полезные евреи" сходу лепятся в "полезные исраэли". Ширится капуцинская рать. Привыкай!.. Зою оставляешь? Лады! Когда подобные реляции "полезных исраэли" начали появляться одна за другой, Дов понял, что Эли не смолчит. И точно! Свежую газету Зоя привезла вечером, но целый день раздавались в офисе Дова звонки: "Читал?" Дома он пробежал газету с любопытством: чем это Эли всех взбаламутил? Оказалось, упомянул в колонке редактора "полезных исраэли-семидесятников" вскользь, всего одним абзацем: "Все мы слетели с русской печки, где, как известно, закон, что дышло... Правомерно ли, по привычке, вошедшей в нашу кровь, глумиться теперь над законами израильскими? Репатриант, который прибыл в Израиль, НЕ ОБЯЗАН исповедывать сионизм, как и любой другой "изм"... НЕ ОБЯЗАН ПО ЗАКОНУ". Дов отложил свежий пахучий газетный лист. Сказал как бы сам себе: "Во парень! Не бранился, шухера не поднял, ограничился абзацем, а все заметили. Профессионал! Поутихнут жополизы, кто поумнее... Нет, не ошибся я в нем!" Тут же позвонил к Эли: - Рыжий-полосатый? Люблю я тебя! Счастье какое, что у нас есть теперь свой выход в мир... Слушай, Зайка показывала мне статейку об их походе в Кнессет. Кого встретила там, возле Марка Шагала... Читал? Так вот! Через две недели в Иерусалиме открывается ВЕК, - Всемирный Еврейский Конгресс, слыхал?.. Очень своевременно дать бы гоголевским дамам по темечку. Говорят, пожалует сам Бронфман - Председатель ВЕКа, канадский миллиардер. - Дов, - послышалось в трубке. - Идеологические перезвоны в Израиле естественны, как дождь. Раскрывай зонтик и гуляй. А посягательство на карман?! Зайкина статейка тут, как слону дробина. Короче, дай подумать. Как и просил Дов, приглашения на всевозможные форумы и конгрессы Софочка передавала теперь вместе с газетами Зое. Дов Гур посещал подобные действа лишь в первые месяцы израильской жизни. Затем, как ножом отрезал. И лить однажды отправился на "тусовку" - военный парад в честь юбилея государства. Словечко "тусовка" Дов привез из перестроечной Москвы. Понравилось оно Дову. И само слово, и то, как его в Москве произносят: небрежно, с иронической улыбкой. Он пробежал взглядом приглашение на меловой бумаге и сказал себе, что на "тусовку" ВЕКа, пожалуй, пойти стоит. Более того, ему самому или Саше следовало бы пробиться к трибуне и рассказать, как схватили за горло их "амуту". Власть не любит терять лицо в присутствии таких персон, как Бронфман, и может быть, оставит их самстрой в покое, а то, дай Бог, еще и раскошелится. Парадная громада, - бетон и стекло лучшего в Иерусалиме концертного зала "Беньяней Аума" высится на холме, напротив центральной автобусной станции. Дов прикатил туда за полчаса до начала, чтобы потолковать с дружками, которые съедутся со всего Израиля. За спиной гомон и толчея пассажиров, а здесь никого. Какие-то одинокие фигуры бродят от одного входа к другому, спрашивают, где будет Конгресс? Никто не знает. Дов буркнул в досаде "Театр начинается с вешалки" и сел в стороне на скамейке. К нему подошел один из бродивших по вестибюлю парней, сказал, что видел его в Москве прошлой зимой. Оказалось, нужный вход ищут ребята из делегации советских евреев, прибыли из Белокаменной на Всемирный Еврейский Конгресс. Дов разговорился с москвичом. "Виктор, -представился тот. - Инженер-механик". - На свои прилетел, механик? - На свои? Да я едва на эти штиблеты наскреб, - И он показал блестевший ботинок. - Три тысячи рублей содрали, разбойники. А уж авиабилеты теперь?! Нас семьдесят душ, Бронфман привез. Дов, ни слова не говоря, повел гостя в буфет. И сам проголодался, да и его подкормить надо. - Слушай, Виктор, - по пути спросил Дов. - В Союзе, судя по всему, "ночь длинных ножей", а в перспективе "окончательное решение еврейского вопроса"? - Как, в перспективе?! Столица забита беженцами. Помедлишь, и тебя накроет... - Значит, ничего нового? - Нового?.. Дичаем помаленьку. Все новое - у вас. Не поняли? Вчера встретилась советская делегация с главой Сохнута Симхой Диницем. Наш руководитель, Членов его фамилия, видели его? Невысокий такой, говорливый - шустрик. Передал Симхе Диницу наш общий плач: "Вы нас всегда хорошо принимаете, спасибо, но, когда мы приезжаем в качестве репатриантов, увы, совсем другая картина..." И перечислил кое-что, известное нам из писем отсюда... Симха Диниц нашу общую клизму "не заметил", - начал сыпать о едином народе, о величии момента. Забыл он, что ли, что мы советские? Я с рождения перекормлен общими словесами. Меня рвет от них... В фойе Конгресса, прежнего, московского, вы обронили памятную мне фразу: в Израиле бороться за свои права труднее, чем в Москве. Бьешь, как в сырое тесто. Тогда не постиг, а сейчас начал понимать... Когда, позавтракав, вышли из кафе, навстречу, по боковой эстакаде концертного зала, двигался вразброд армейский оркестр, волоча футляры с инструментами. Солдаты торопливо жевали, направляясь к своему автобусу: парадная часть, видно, была завершена. Дов подумал, это хороший признак: на многих подобных тусовках фанфары и медные трубы были главными действующими лицами с первого часа до последнего, а тут выслушали их и сразу приступили к делу. У дверей зала раздавали наушники - перевод на шесть языков. Как в ООН. Взял и Дов, прошел в концертный зал. Любил Дов этот прохладный, с высоченным потолком, иерусалимский концертный зал Беньяней Аума. Похаживал сюда на знаменитых гастролеров. Однажды, уже во время войны, когда был концерт Исаака Стерна, прозвучала тревога. У Стерна смычок из рук не выпал. Зрители надели противогазы и... продолжали наслаждаться скрипичным концертом. Славный зал! Есть что вспомнить! Сбоку сцены объявление: какой язык на каком канале зазвучит. Дов послушал ивритского переводчика, затем переключил на русского. Ему казалось, сохнутовский вождь Симха Диниц, как многорукий бог Шива, одновременно и председательствует на Всемирном Еврейском Конгрессе, и стоит, в разных лицах, на трибуне: одни и те же общие словеса о еврейском единстве и историческом моменте взлетают, как мыльные пузыри, и тут же лопаются с громким, усиленным микрофоном хлопком, не оставляя следов. Тонко, по традициям Востока, польстили Бронфману, лягнув все прежние составы Еврейских Конгрессов, которые, как пошутил председательствующий, были недостаточно еврейскими. Когда назвали имя очередного оратора, какая-то молодая, спортивной выправки дама в строгом костюме "бизнес-леди" быстро подошла к названному и повела его к трибуне, шествуя перед ним, ик герольд. А затем сопровождала на обратном пути, до места, словно в зале таилась угроза. Так же, -и туда, и обратно, - провели и следующего. "Странный ритуал. Знак особой чести, что ли? - подумал Див недоуменно. Он не обращал внимания на эти "новшества" до тех пор, пока слово не взял известный узник Сиона Гилель Бутман*, попавший "за решеты" в связи с самолетным делом. Бутман произнес по адресу властей несколько фраз не вполне почтительных. Он вспомнил, что когда его друзья запросили согласие Израиля на "операцию "Свадьба" (похищение самолета), русский отдел израильского МИДа запретил ее категорически. Дов усмехнулся: и он не забыл этой истории. Шауль бен Ами, правая рука Голды Меир - главный в делах алии "тормазной" - был известен у московских активистов под недвусмысленной кликухой "Могила". Он заявил тогда, что, удайся захват самолета, "мы бы их арестовали и судили". Мягкий человек Бутман, с улыбкой говорил, а, видать, не простил этого Шаулю. Гилель Бутман вспоминал недолго, - председательствующий сделал едва заметный знак, и возле Бутмана оказалась та же бизнес-леди, давая понять оратору, что его время истекло. Но Гилель Бутман еще не завершил выступления, пытался продолжать. Тогда она положила руку на его плечо, точно американский полицейский, предупреждаюший нарушителя о своем появлении. Бутман замолк, но не ушел, и тут только все поняли, с какой целью существует дама со спортивной выправкой. Зал - в едином порыве - вскричал протестующе. Председатель поднялся, сделал торопливый знак рукой, Бутман, мол, может продолжать. Дов еще в самом начале послал записку, что хочет выступить, А сейчас понял, к трибуне не подпустят. Конгресс расписан, как военный парад на Красной площади. Фанфары - "Слушайте все!", затем общие слова, зачитанные по бумажке, ну, и, как водится, Семен Михайлович Буденный на буланом жеребце. В этот момент и объявили: Шауль бен Ами. Дов решил, что ослышался. Думал, Шауль давно помер. Когда встречал его, Дова, в Вене, вроде немолод был... Говорил Науму, когда нагрянули русские евреи, как туча: "Не помри Шауль вовремя, сейчас бы точно дал дуба". А вот он - тут, вечный член ЦК рабочей партии, жизнь положивший на то, чтобы заткнуть рот алие семидесятых. Ярко встало перед глазами Дова забытое, точно молния осветила все белым огнем. Вена. Первый шаг на свободе. "Долгожданного первенца" -Дова - чествуют на квартире израильского посла, как героя. Шауль горячо поздравляет с приездом, называет "первой ласточкой". Дов достает зашитые в подкладку письма отца и Геулы, сеструхи. Геула днем раньше отказалась от советского гражданства, отослав в Кремль свой серпасто-молоткастый и прочие бумаги Оказалось, отдавать такие письми-мольбы полномочному представителю Голды Меир все равно, что бросить и колодец. Отчаяние охватило Дова, когда он понял это. Тогда-то шкурой постиг, отчего московские активисты окрестили социалиста Шауля бен Ами Могилой. Увы, не единственный он тут - могила, ох, не единственный! Трудно было привыкнуть к мысли, что их, первых отказников, не замечали сознательно, отмахивались от них, как от комаров, - предали, не задумываясь, в убеждении: израильская политика и судьбы простых евреев никак не пересекаются. Если и грезилась им алия, то без олим. Не удалось бы в те дни передать письма-мольбы английскому корреспонденту в Израиле, который опубликовал их в Лондоне, в газете "Обзервер", хана бы Гульке, нашей "деве Лубянской"... Гулька была совестью Гуров, в жизни никого не обидела, не оскорбила, а, прилетев в Лод, не смогла удержаться, - высказала Могиле то, что думала: мы, Гуры, спасены не вами, а вопреки вам. "Не будь западной прессы, что осталось бы от еврейского движения в России - новый Бабий Яр?" И все - святая правда. Старая полуслепая интеллигентка, в очках, как бинокли, Дора Подольская*, бывшая правозащитница, отправила в те годы серию статей о бесправии евреев в СССР. Статьи легли на дно министерского "сундука" Шауля, а Дора - в Сибирь. Сколько таких историй знал Дов? Сотни!.. Если кто-либо из стихийных сионистов публиковал на Западе материалы, Шаулем не завизированные, или, того хуже, был связан с сахаровским комитетом, Хельсинской труппой или с кем-либо из диссидентов, Могила тут же отбивал депеши по консулатам: ни слова о "сомнительных"! В сомнительных тогда ходили, благодаря ему, и Ида Нудель, и Володя Слепак, и Натан Щаранский. Ни от кого не скрывал Дов своих горестных открытий, да только никому до них не было дела. Так прямо и ответила Дову известная американская благодетельница-сионистка, принимавшая его в Чикаго в шестьдесят девятом, - одна из тех дам-организаторш, которые любят Израиль рыцарски, без страха и упрека, и... издалека: -"Шауль губит алию - это правда. Но что мы будем делать с этой правдой?!" А Шауль - вот он! Улыбается, как ни в чем не бывало. Постарел, но все такой же, гренадерского роста, лобастый, выправка армейская. А что он несет, вечный борец с алией из России? Дов не поверил, если б не услышал своими ушами, как знакомым низким басом вещал Шayль бен Ами, Что именно он всегда был главным радетелем русской алии, стоял у самих ее истоков. "Может, подняться и перебить? - мелькнуло у Дова. Пока Дов размышлял об этом, слово предоставили писателю Эли Визелю*, бывшему узнику Освенцима, лауреату Нобелевской премии. Эли Визель - худой, с впалыми щеками, говорил негромко. Затих зал. И в тишину упали слова, которые в Израиле произносили редко. А на подобных форумах - впервые. Эли Визель напомнил, что некогда он назвал еврейство СССР "евреями молчания". Это было, как он теперь понимает, не вполне справедливым. Подлинными "евреями молчания" были американские и израильские евреи, которые упорно замалчивали усилия советских отказников, крушивших железный занавес. Долго зал не отпускал легендарного человека, посмевшего высказать на Всемирном Конгрессе нежеланную политикам правду. Не успел успокоиться зал, как "королевский герольд" сопроводил на сцену пожилого мужчину с густой рыжеватой шевелюрой. Оказалось, герольд привел самого Бронфмана, всевластного главу Всемирного Еврейского Конгресса, и тот торжественно наградил Эли Визеля почетной медалью "за самоотверженную работу для алии". Таких медалей и орденов раньше не было. Но, коль освятили именем Эли Визеля медаль номер один, значит, появятся. И точно. Почетную медаль "за самоотверженную работу для алии" номер два вручили... Дов вскочил: "Не может быть!" Взял Шауль медаль, не поморщился. С неподвижной улыбкой оглядел сверху вниз лица зрителей. Ложь происходящего была настолько велика, что зал вдруг затих, как на похоронах. Никто не вскрикнул, не запротестовал: на глазах повторялась сцена в духе реляций нацистов: ложь должна быть гигантской, сшибающей с ног, тогда никто не усомнится. Пока Дов размышлял о происшедшем в смятении, Бронфман за герольдом проследовал в зал. Дов не мог придти в себя. Сейчас должны подняться из могил ребята, застрявшие из-за шаулей навечно в сибирских лагерях. Кто-то обязан был туг, без задержки, прокричать, что многолетняя политика Шауля бен Ами "социалистический Израиль - все, человек - ничто" - это кровавая химера! Сейчас прозойдет что-то невероятное: "У гроба встали мародеры". Но... ничего не произошло. На сцену вызывали по одному бывших отказников, борцов за алию и советских зеков, которые обрели, в свое время, мировую славу. Вот поднялся по ступенькам Володя Слепак. Эдуард Кузнецов не отозвался. Сказали, не пришел. Натан Щаранский тоже. Объявили, не появился по болезни. Список больных рос. "Вчера только Эдика видел, и вдруг занемог. Что-то не так". Дов, пошедший к выходу, задержался у дверей. "Неужто никто ничего не предпримет?! Такие фигуры, как Хавкина, ни зека-юриста Авраама Шифрина, ни заводилы-гитариста Виля Свечинского, ни по детски совестливуюТину Бродецкую, ни других старых друзей Дова - ни одного из бывших зеков не назвали, которые, уже с израильской визой в кармане, рисковали свободой, провозя в подкладке одежды письма замученных сионистов, московские адреса для первых вызовов.<зкого Давида Хавкина, ни зека-юриста Авраама Шифрина, ни заводилы-гитариста Виля Свечинского, ни по детски совестливуюТину Бродецкую, ни других старых друзей Дова - ни одного из бывших зеков не назвали, которые, уже с израильской визой в кармане, рисковали свободой, провозя в подкладке одежды письма замученных сионистов, московские адреса для первых вызовов. Вызванные на сцену отказники стали спускаться вниз. Дов окликнул Владимира Слепака. - Что стряслось, Володя? Почему нет никого из "самых"? -Меня тоже не было в списках, - отозвался Слепак. - Один из корешей спросил, а где Слепак? Тогда вписали... О медали Шауля он сказал стыдливо: - Решили все залакировать. Что уж тут? Дов взглянул на быстро удалявшегося Бронфмана, перед которым "королевским герольдом" ступал, открывая двери, уже сам Симха Диниц, усмехнулся. "На президентских высотах, наверное, как на Эльбрусе, кислорода мало. Вольно дышать не приходится..." В ту ночь Дов не ложился долго. Захватил у "пташки" по дороге несколько папок с документами. Перебирал, откладывая для Эли старые, пропахшие пылью бумаги. Вряд ли они есть только у нег