о. Нет, не верилось, что все смолчат.
"Протухают бывшие герои, повязанные по рукам и ногам, купленные кто чем, но
ведь каждому на роток не накинешь платок..."
И точно. В газете "Хадашот", на русском языке, от 21 мая 1991 года
появилось письмо Узника Сиона Авраама Шифрина под недвусмысленным названием
"Издевательство над историей". Не смолчали зеки. То ли еще будет?!
Потока писем не было, но через неделю прислали ему с оказией газету из
американского города Денвер. Дов обрадовался, газета на английском, шила в
мешке не утаишь! По пути в офис заехал к Эли в еженедельник.
- Вот! - воскликнул победно. - И сочинять не надо, - газета из Штатов.
Целая страница, все по правде, как есть... Называется "Hush, hush", -
по-русски "Тш-ш..." О Могиле... Дай Зайке, она переведет, и в печать!
Эли взял газету. На его востроносом лице особой радости Дов не заметил.
Но глаза сверкнули. "Оценит, - подумал Дов. - Сам говорил, такие статьи для
нового издания как воздух". - Изучи, изучи, голубь. Вечером созвонимся, -
бросил уходя. Эли отложил гранки номера, взял в руки карандаш и принялся за
чтение:
"Как оказалось, предательство вознаграждается публично. Это нестерпимо,
- начал он вслух. Лицо его стало серьезным и встревоженным. - Различные
лидеры, профессионалы и волонтеры американских еврейских организаций, а
также министерства в Израиле не сделали ничего, чтобы помочь таким
отказникам, как Ида Нудель, Слепак, Менделевич и, конечно, Щаранский. - Тут
он оглянулся на дверь и дальше уже читал про себя. - И во главе этого
перечня идет, конечно, Шауль бен Ами (В статье Шауль назван Нехемией
Леваноном - именем подлинного помощника Голды Меир, одного из прототипов "
Могилы" - Г.С.). Он возглавляет этот перечень.
Он, Шауль бен Ами, не только ничего не сделал (как и Всемирный
Еврейский Конгресс и другие подобные ему организации), но и как ведомая им
корпорация в Штатах, Национальная Конференция для советских евреев, он
сделал все что мог, чтобы предотвратить помощь определенным русско-еврейским
отказникам.
Документы легко собрать. Мы, те, кто еще помнят о тех тошнотворных,
бесивших всех нас, выброшенных кошке под хвост встречах с Шаулем и его
различными агентами в Штатах и в Израиле.
Почему никто не помог?.. Потому, что длинные руки Шауля дотягивались до
каждого угла. Он, как и многие его коллеги по рабочей партии, были убеждены,
что Щаранский "политически подозрителен" по нескольким причинам, - не
последняя из них та, что он имел связи с "Амнести Интернейшнл",
организацией, которую советская власть терпеть не могла.
Именно публичные заявления Щаранского сделали его "плохим евреем",
который не способствовал налаживанию связей с Советским Союзом и которого,
следовательно, надо было "задвинуть" или даже дискредитировать.
Надо сказать, что усилия дискредитировать Щаранского были предприняты
еще до его ареста... Каждая деталь этой истории, включая документ,
обвиняющий брата Авиталь Щаранской в том, что он является агентом КГБ,
отвратительна и шокирующа.
Конечно, маловероятно и даже невозможно, что история предательства
советских евреев когда-либо будет написана, а если такое и произойдет, то, я
убеждена, эти писатели будут проигнорированы или дискредитированы...
Действительные герои современной истории еврейства те, кто не жалея
своих жизней за свободу, продолжают бороться за нее, несмотря на таких
бюрократов, как Шауль бен Ами, и всяческие трюки его министерства и
"управляемых" еврейских организаций во всем мире.
С годами мы, спасавшие советских "отказников", узнаем все больше и
больше, - распознаем бессилие и неспособность тех, на кого уповали.
Что касается честных наград, они будут раздаваться (если вообще это
произойдет) авторитетом, от которого даже Шауль бен Ами не сумеет скрыть
своих намерений.
Анита Штиглец*,
Денвер, США."
Эли взглянул на незнакомое название - "UN. Intermountain Jewish News,
Denver, 24 May 1991". Отложил в сторону газету, снял очки. Как всегда, когда
был взволнован, он долго протирал их носовым платком. Сейчас Эли был очень
взволнован, - более всего, искренностью неведомой ему Аниты. Наверное, так
же молода, как Саша. И верит во Всевышнего, как он. - Эли тер и тер очки. И
усмехался своей почти юношеской взволнованности и радостному возбуждению. Да
и как не радоваться! Вот он "гвоздь", без которого и начинать нельзя. По
такому гвоздику раз в две недели, даже раз в месяц, и газета пошла бы - ее б
ждали, рвали бы из рук, как говорится. И тогда не страшен никакой шантаж,
никакое интриганство спонсоров-кабланов, уверенных, что купили "рыжего" с
потрохами.
Эли огляделся. Обшарпанная, душная комнатушка, которую сняли для
еженедельника, не показалась ему такой уж страшненькой, как всегда. Он
встал, приоткрыл дверь в коридор и позвал Зою, которая сидела в такой же
комнатушке, напротив него. Взял в руки американскую газету. Пускай переведет
и готовит к печати...
Когда Зоя появилась, он вдруг задохнулся, будто ему дали кулаком в
живот, и, промакнув лоб платком и кинув газету в ящик стола, сказал
негромко:
- ... Зоинька, надо как-то оживить наш газетный "творятник"! На побелку
денег пока нет, на цветочки - тоже, развесьте, пожалуйста, сатирические
странички со стихами, карикатурами, фотографиями Израиля из американских
журналов, какие приглянутся. Словом, украсьте нашу обитель
Дов позвонил в конце дня. Эли отозвался о статье американки с
энтузиазмом, редким у него за последние месяцы:
- Скрыть такой материал - преступление. Глупо, более того,
непрофессионально. Да-да, Дов. Но, признаюсь, что с другой стороны...
- Поротая спина чешется? - Дов хмыкнул понимающе. - Боишься, что
Анитино письмо для наших камнеголовых, что слону дробина? Давай тогда
по-крупному. Есть встречное предложение. Я расскажу тебе, как встречали алию
все годы. И марокканскую, которую завозили в Пустыню Негев или на север,
куда подальше, бросая ей рваные армейские палатки. И - нашу, российскую. Нас
начали дискредитировать с первого дня. Все, Эли, открою. И про царей, и про
нас. Расколюсь аж до ж... Ставь магнитофон, час в день твой. Выпустим труд.
И чтоб они сдохли, паразиты!.. Ну, а американку, Анитку эту, на твою
совесть: хочешь печатай, хочешь нет. Не буду на тебя давить... Ну, что ты не
мычишь, не телишься?
- Дов, разговор серьезный. Дай время. Через неделю отвечу.
На другое утро Эли прямо от Центральной автобусной станции Иерусалима
свернул в Сионистский Форум. Слух прошел, что Щаранский на этот раз привез
из Штатов полтора миллиона долларов. Для олимовских бизнесов. Тысяч бы
пять-десять дали, - и на компьютер хватило б, и на ремонт. Наверх, к
Щаранскому, конечно, ни ногой. Остался внизу, заполнил нужные для просьбы о
деньгах бумажки. Почувствовал, кто-то дышит в щеку. Поднял глаза. "Ворон"
сутулится рядом, руку тянет. Заглянул в бумаги Эли, посоветовал, где что
писать, как лучше мотивировать.
Потеплел Эли к "Ворону." Неожиданно потеплел, когда столкнулись на
концерте, а потом поехали в кафе. Давненько не удавалось поразмышлять о
высоких материях. А тут обоим захотелось подняться на интеллектуальные
высоты, душу отвести. К тому же Эли не одобрял Дова, который без брани и
имени "Ворона" не произносил.
Впервые собеседники общались почти по дружески: - Социальной базой
Октября, - утверждал Эли, получая удовольствие от своих, в прошлом рисковых
и независимых мыслей, - движителями пролетарской революции были вовсе не
пролетариат и крестьянство, как дурили нас, а люди типа Рокка из
булгаковской повести "Роковые яйца" или Невзорова,
полулюмпена-полуинтеллигента, из повести "Ибикус или похождение Невзорова"
Алексея Толстого.
- Знаете, так - слово в слово - говорит Федотов. Он называет это "Новая
демократия", -.ответствовал "Ворон".
Что ни выскажет Эли, ну, самое выстраданное, "Ворон" повторяет, как
заведенный: - Знаете, и этот тезис - почти дословно Федотов...
В "петушиных боях эрудитов", как называла Галия в Москве подобные споры
гостей Эли, "Ворону", видимо, не находилось равных. Эли был уязвлен:
Бердяевым он зачитывался, а до Федотова руки не доходили. На другой день
отправился в библиотеку, открыл для себя русского философа Федотова, который
все предвидел.
Физик "Ворон", и в самом деле, оказался недюжинным эрудитом: пытался
категориями точных наук проверять категории гуманитарные. Настороженность к
нему не исчезла, "Ворон" оставался "Вороном", но говорить с ним было
интересно. И сейчас, когда Эли заполнил все бумаги, как советовал "Ворон",
протянул ему, неожиданно для себя, перетянутую резинкой папку со своим
редакторским "загоном". Сверху лежали два главных "гвоздя", которые готовил
к печати, хотя и протестовала "поротая спина," как ехидничал Дов.
"Ворон" с готовностью согласился потолковать, и они ушли в пустую
комнату, где Эли раскрыл папку.
Первая работа не вызвала у "Ворона" возражений. В ней Саша Казак
возмущался тем, что ночью в Иерусалиме разрушили памятник жертвам Гитлера и
Сталина, сооруженный на средства канадского украинца по имени Юрко. Ломами и
кувалдами работали, - разнесли в куски.
- Дельная статья, - сказал "Ворон". - Хорошо бы чуть больше обобщений.
Быдло всюду быдло. В России крошили памятники на еврейском кладбище, здесь
украинец не пришелся ко двору нашим местечковым суперменам.
Статью в американской газете пробежал глазами. Затем вернулся к началу,
перечитал еще раз внимательно. Бросил на Эли острый взгляд.
- Что вы сами об это думаете, Элиезер?
Эли усмехнулся: - Думаю, после этой публикации наш еженедельник пойдет
нарасхват... По сути? Хуцпа, обман всего мира. Дело ведь не столько в Его
превосходительстве по имени Шауль бен Ами. Когда власти берут на вооружение
тотальное надувательство...
"Ворон" кивнул: правильно понимаете, Элиезер.
- Мы это уже проходили, - добавил Эли. - Штудировали годами. Тогда это
называлось "Краткий курс истории партии" Если ложь измерять, как морские
волны, то сегодняшняя ложь - на двенадцать баллов.
"Ворон" снова кивнул: никаких возражений. Затем взглянул куда-го поверх
головы Эли, сказал тихо и доверительно, что ему будет очень недоставать
приятного собеседника, когда того потащат на Голгофу...
- Элиезер, поверьте, я не робкий человек, я издавал в Москве
самиздатский журнал. Но если боксер "в весе пера" выскакивает на ринг, где
стоит чемпион мира в тяжелом весе... через минуту "пух и перо" будет лежать
пластом на досках, хорошо, если не окровавленных.
- Сравнение некорректно Наше "пух и перо" разлетится по миру, обретет
сторонников,
- Знакомая картина еврейсхого погрома, - сказал "Ворон", и они
засмеялись.
Помолчали, приглядываясь друг к другу. - Значит, - врать, врать и
врать? - вырвалось у Эли.
- Ну-у, зачем же, - отозвался благодушно " Ворон". - Есть иные пути. Не
мне учить ветерана "Литературки"! Кто лучше вас знает, что на любое событие
можно взглянуть с противоположных углов: "Зал наполовину полон" и "зал
наполовину пуст".
- Тут другой, я бы даже сказал, уголовный случай, - произнес Эли
твердо. - Можно не ограничиваться выкриком искренней американки, а
подготовить книгу документов, воссоздающую всю полноту картины за двадцать
лет. Появилась у меня такая возможность...
"Ворон" откинул голову, как птица, готовая клюнуть. - Не пугайте меня,
Элиезер! Ну напишете, и что? В Израиле уж чего только не было. Взаимные
проклятия, скандалы с судами, с тюремными приговорами, и что? Система
изменилась? Олим пошумят два дня. Тем более. Могила - прошлогодний снег. Его
партия в оппозиции... Да зачем тебе это?.. Дали Могиле орден? Оправдали свое
собственное злодейство, тупость? Так и есть, никаких возражений... Только
что из этого? Горе воителю Хаиму Барлеву тоже дали орден за песчаный навал -
"линию Барлева" на Суэцком канале, которую арабы размыли в единый миг. Кому
сегодня до этого дело?.. И потом, пожалей родных олим. На мой взгляд, мы
должны помогать людям выжить, вдохнуть в них веру, а ты посыплешь соль на
раны. Спасайся, ребята! Все идет прахом! Это укрепит веру людей в Израиль?
Мало у нас самоубийств? - Заметив в глазах Эли смятение, чуть дожал: -
Впрочем, скорее всего, найдется хитроумный прилипала с докторской степенью,
который - абсолютно в духе вашей "Литературки" - шепнет нашим сановным
троглодитам, чтоб не выпасть из их тележки: "Не замечать, не рецензировать!
Нет на свете такой книги!"
- А если книгу все же заметят? Газеты днем с огнем ищут читателя...
- Ну, Эли, тут имеется большой набор. Скажем, можно обронить с ученым
видом знатока: "Каждый эпизод сам по себе верен, но общая картина искажена".
- Обычное жульничество?
- Элиезер, умоляю вас, не стройте из себя курсистку. Просто обычный,
знакомый вам до слез социалистический реализм, который жуликоват по
определению. Другими мы уже не будем, Элиезер! Наше время ушло...
Глава 4 (27). ПЕРСИДСКИЙ КОВЕР ДЛЯ EНЧИКА .
Дов измучился, сдавая на окраине Хедеры первые два дома. Амутяне
требовали, чтоб вручал ключи от квартир не так, как в России ("деревья и
дорожки потом"), а так, как в Израиле - чтоб была посажена на клумбе
последняя роза.
С дорог он начинал. Без них тут, как в пустыне, песком забьет. Дов
заменил кое-где побитый бутовый камень, и новоселы успокоились, хотя до
кустов руки не доходили: надеялся, признаться, и так съедят. Все же из
России люди, беженцы к тому ж.
"Палаточники" не выкамаривались. Сперва взяли ключи, потом отправились
поглядеть на покупку. Заупрямились одни Кальмансоны, точно знавшие, что и
где недоделано. Приехали гамузом в офис, высказались обидно: - Дов, русскую
халтурку не покупаем... Пришлось подчиниться. Кальмансоны выложились на
постройке как никто, имеют право и на обидные слова. Только они обратили
внимание и на гигантские трубы электростанции Хедеры. Электростанция на угле
- дым стелется по небу, угольная пыль по земле - экология не идеальная. А
что делать? Спасибо, землицу дали. Дареному коню в зубы не смотрят.
Сдав дома в Хедере, Дов принялся за коттеджи в городе Кирьят Каде, у
самого моря. Возвел первый, подороже: два этажа из белого камня, шесть
комнат, огромные окна. "Почти дворец!" - ахнули амутяне. Позвонил к Эли: -
Говорят, ты все начал? Бери!
Но не спешил почему-то Эли в новый дом. Может, горько ему было въезжать
без жены, ради которой он и впрягался в эту увязшую по ступицу кооперативную
телегу. В тот день, когда Эли сдал, наконец, свой номер в замызганной
гостинице "Sunton", Дов сказал себе, что напрасно его торопил...
Ночью позвонили из Кирьят Када, сообщили, что Курта Розенберга увезли в
больницу. Курт был в Польше, в составе израильской делегации. Интервью с ним
печатались в польских газетах, фотографии рассылались по всему миру: Курт
кладет венок на могилы своих друзей. Курта принимает Лех Валенса, Курт,
Курт... Когда Курт Розенберг вернулся домой, нашел в своем письменном ящике
предписание Сохнута: немедленное выселение, на сборы дается три часа...
Прочитав бумажку, Курт стал тяжело оседать на пол...
Дов вспомнил горькую фразу Курта.' "Как человек я израильским властям
ни к чему, я им нужен только, как музей..." И зубами скрипнул с досады:
"Добьют его наши гуманисты".
Целый день об этом думал: на этот раз выселяли одного Курта, остальных
пока оставили в покое. "Что так? Выбрасывали заводилу, чтоб потом
расправиться с остальными стариками? Или убедились, что знаменит и на улице
не останется?" И тут пришла Дову хорошая идея: Курт - единственный
оставшийся в живых питомец Корчака. Собрать по всему миру деньги для Курта,
на дом. И сообщить ему в больницу, что первый дом "амуты" - его! Это лучшее
лекарство. Оно быстро подымет Курта, вернет к жизни.
Но как посмотрит на это Эли? Эли не Сашка, тот бы сразу согласился.
Настаивать Дов права не имеет: только "рыжий" поднял "амуту", здоровье свое
оставил в проклятых мисрадах. Вся "амута" проголосовала за него. Нет, давить
нельзя. Можно... дать понять осторожненько, да и то не сразу.
Дов позвонил Эли. Предложил, коль ему не к спеху, повременить с
переездом месяц-другой. Распродажа будущих коттеджей идет вяло, не хотят
олим лезть в кабалу. Дов задумал первый красавец-коттедж превратить в
модель. Открыть для посетителей. Пусть ходят и щупают.
- Потом отремонтирую, перекрашу, - не сомневайся! Эли не возражал, и
Дов приехал за его вещами, чтоб перевести их на время в свой гараж.
Осторожно погрузили побитый шведский гарнитур, кожаные кресла, вытащенные из
кладовки картины Галии. Книги в ящиках - более двух тысяч томов - с ума
сойти! В израильских домах редко увидишь такое богатство.
- Знатная библиотека! - произнес Дов восхищенно. Эли прищурился
болезненно, словно Дов дотронулся до его раны. Не сказал, выдохнул:
- Это руины библиотеки. Советская власть не может выпустить человека,
не ограбив...
На другой день отправились в Кирьят Кад. Дов окинул профессиональным
взглядом побелку, просохшие рамы, каменный пол, книжный шкаф из красного
дерева на временных белых ножках местного производства. Заглянул в небольшую
"детскую", которую, как слышал, Эли отвел для Eнчика. Эли подтвердил:
мальчик переберется сюда через год, как только ему исполнится шестнадцать.
Дов удивился: - А почему Eнчику страдать до шестнадцати? У евреев
бармицва в тринадцать... Раньше не разрешают?.. Eнчик видел подарок?
- Заглядывал, спит и видит, когда уйдет к деду.
В углу детской стоял свернутый рулоном ковер, привезенный прямо из
магазина. Большой ковер - во всю комнату. Дов отвернул край, попробовал
ворс.
- Мать честная!- воскликнул.- Персидский! Мальчишке?! Он что, турецкий
султан, шах персидский... Елиезер, зачем ты его балуешь?
- Ах, Дов, кто у меня еще остался?' - И нахмурился: зятек его, отец
Енчика, Гади, по-прежнему Енчика поколачивал, хотя тому все можно было
объяснить: он - логик! "Шалун, неслух, - оправдывается Гади, -сестренок
смешит, отца передразнивает..." Эли помолчал, сообщил деловито, что Eнчик
неделю назад завоевал на школьной математической олимпиаде первое место. - И
улыбнулся горделиво, словно это он сам вышел победителем.
Дов еще раз пощупал персидский ковер. - Первое место, говоришь, занял?
Ох, затопчут мальчишки ворс, выльют на него чернила... Ну, и тяжел! Бери за
край, положу пока у себя, где посуше. Дов поставил на середину гостиной
табурет, влез на него, принялся ввинчивать в потолок свой подарок Эли -
французскую люстру с хрустальными подвесками. Такая же висела в его доме, и
нравилась Эли. "Не люстра, а стеклянный водопад", помнится, восклицал Эли
удовлетворенно.
- Коттедж от твоей люстры не ухудшится.
- Не украдут?;
- Не бывало такого.
Прямо с табуретки, щурясь от солнца и бетонной крошки, сыпавшейся от
дрели, Дов начал задуманный им "генеральный" разговор, которому тут никто не
мог помешать. Где-то заодно и о Курте Розенберге сможет упомянуть, когда
придется к слову...
- Знаешь, Эли, если б не Наум, у меня, наверное, голова раскололась.
Ходил после еврейского конгресса сам не свой. - Дов спрыгнул на каменный
пол, грохнув своими рабочими ботинками, сказал, садясь: - Тянут Могилу в
друзья русской алии, в герои Сиона.
- Зачем?..
- То есть как это, зачем? - Ты же знаешь, что он за птица! Хотя ты
зелененький, из другой эпохи... Могила давно на пенсии, из своего кибуца
носа не высовывал. Спрашивается, почему вдруг тащат за уши? Даже медальку
повесили... И я понять не мог. Только Наум открыл мне глаза.
Наум, и в самом деле, открыл Дову глаза... В Израиле небольшим тиражом
вышла книга документов под названием "Теперь или никогда", протоколы рабочей
партии Мапай за 1946-1948 годы. Два автора, журналист и историк, провели
скрупулезное расследование. Картина предстала впечатляющая.
Когда Сталин намеревался превратить Израиль в свою вотчину,
палестинская компартия внедрила в Мапай свою агентуру, - взорвать
ненавистных Сталину социал-демократов изнутри. Тщательно разработанная
операция называлась "Троянский конь". Внедрили университетских ученых и...
профессиональных убийц. Один из них, как выяснилось, убил Арлозорова,
любимца партии Мапай, коммунисты же от науки охотно занялись своим прямым
делом - фальсификацией истории.
Дов нисколько не удивился, что агентом компартии, а тем самым, агентом
КГБ, поскольку палестинскую компартию Москва всегда держала на короткой
сворке, оказался знаменитый профессор-историк Шмуэль Этингер?. Встречался он
с Этингером - "маститый историк" сумел внедриться в Мапай, как никто другой:
был главным консультантом Министерства иностранных дел по проблемам
европейского еврейства. И, конечно же, главнейшим - по России у всевластного
Шауля бен Ами, полномочного представителя Голды Меир.
-... Я в Шереметьеве от КГБ оторвался, а в Лоде к ним и попал, в те же
самые руки. Меня Могила в Вене встречал, а потом каждый шаг контролировал. -
Дов прошелся по гостинной, не заметив, что оставляет грязными, в засохшей
глине, ботинками следы на полу. Развел вдруг руками, так бывало всегда,
когда он а волнении начинал разговаривать сам с собой. Снова повернулся к
Эли:
- Теперь дошлые газетчики вычисляют, кто еще вылез из "Троянского
коня"? Намекают и на Шауля бен Ами.
- Может быть, не без оснований?
- Н-нет, не верю! Тут любопытно другое: спелась власть с агентом. Душа
в душу работали. Почему, думаешь? Голда Меир приказывала: не злить Россию! А
этингеры ради того и внедрялись. Как тут не понять?!
Когда мы стали подымать еврейство Штатов в защиту советских евреев,
Голда тут же высказалась: "Поставить алию на место!" Шауль кричал на
израильтян, требовавших начать алию русского еврейства: "Зубы выбью!" Опять
этингерам по шерсти. Дать по зубам для них первое дело... Это, как понимаю,
и роднило Могилу с лазутчиками-коммунистами: общая безнравственность.
Бесцеремонность. И для сионистов, и для коммунистов человек - ноль без
палочки, строительный материал, мусор... А теперь "отмазывают" Могилу от
шпионов-лазутчиков, спасают товарища по партии... Как тут, повторю, не
понять, отчего вытянули Могилу на трибуну Международного конгресса,
придумали ему "медальку имени Визеля" - чист он! Чист! Как и все мы... - Дов
щелкнул по пачке "Мальборо", вытянул сигарету, закурил, искоса взглянул на
Эли. - Самое время появиться и нашей книге, Эли. Все скажу. Как месили нашу
алию, почему приближали к себе просоветских холуев. Как стравливали нас друг
с другом, - до сих пор в Кнессете от русских евреев ни одного депутата, а по
закону быть им не меньше десяти. Начнем работать? Что теперь-то мешает?
В глазах Эли мелькнул испуг. Ответил не сразу, Дов понял, каков будет
ответ. "Интеллигент советского разлива не может признаться, что боится
собственной тени, - мелькнула у Дова насмешливая мысль. - Возведет турусы на
колесах".
- Дов, - вполголоса начал Эли, прямо глядя Дову в глаза и отмахиваясь в
досаде от его папиросного дыма. - Весь твой опыт честно, без прикрас
изложим. И что? Думаешь, это укрепит веру людей в Израиль?.. На мой взгляд,
надо помогать людям выжить, вдохнуть в них веру, а мы взбодрим эпитафию на
могиле... государства. Мол, все идет прахом, спасайся, кто может! - Заметив
усмешку Дова, добавил торопливо: - Вот если б мы точно указали... прибегну к
ленинской терминологии, он умел формулировать! Указали то главное звено в
цепи, взявшись за которое можно вытянуть всю цепь... ту цепь, которой опутан
Израиль по рукам и ногам - тогда другое дело.
"Как человек в страхе, так к Ленину кидается" - грустно отметил Дов про
себя.
- ... Где оно, это звено? - повторил Эли оживленно, по-своему оценив
молчание Дова.
- Хочешь скажу?! - с вызовом произнес Дов. - Слушай! Однажды
американец, который строил в Израиле торговые центры, - ты знаешь ero! -
спросил, кто мой хавер Кнессета? Искал, к кому обратиться за поддержкой. Я
впервые задумался: а кто он, мой депутат? Так ведь нет у меня депутата. И ни
у одного израильтянина нет. У нас, как ты слышал, голосуют не за человека, а
за партийный список. Список рабочей партии, список Ликуда, ну, и прочее. Кто
заседает в Кнессете? Люди, которые в ответе только перед своими партийными
боссами. А о нас с тобой они вспоминают лишь на предвыборном базаре... Хочет
такой Кнессет изменений? Да они для него смерти подобны! "Не заметили" даже
полуторамиллионной демонстрации в Тель-Авиве, требовавшей изменить нашу
сволочную выборную систему. Да и кто может это сделать? Только тот же
Кнессет, но ведь честные выборы тут же сметут "списочных" хаверов Кнессета,
- зачем им перемены?.. Потому какая бы партия ни пришла к власти, - "ото
давар" - все едино, один черт, Эли: премьеры лгут, кабланы шантажируют,
банки воруют, и все сходит им с рук. После войны на каждого немца по плану
Маршалла потрачено сто долларов, и Германия поднялась. А здесь на каждого
израильтянина дают по тысяче каждый год, а все мы по уши в дерьме, с
протянутой рукой ходим. Без дна бочка... А тронь-ка сановного вора- министра
или его зама. Рассыплется правительственный блок, собранный с миру по нитке.
"Избранники" потеряют власть. "Ганеф ми ганеф потур", говорит израильская
поговорка. Вор, укравший у вора, свободен от наказания. Чист. В этом
трагедия страны. Главное звено", как ты говоришь.
Эли молчал, опустив глаза и покусывая губы. - Я все серьезно обдумал,
Дов, - сказал тихо. - Твою штангу мне не поднять, не выжму: она мне не по
весу. Надорвусь, и все!
- Твое право, Эли! - И вскользь: - Это окончательно?
- Скорее всего, Дов. Подальше от царей - голова будет целей.
- Ну, Элиезер, не в Израиле хорониться тебе за российскую премудрость.
Там цари - страх Божий. Семь грамм свинца, Колыма... А тебе что цари? Тем
более, наши, доморощенные. Ты человек без комплексов, Элиезер. Нужна была на
сотой бумажке тысячная подпись, ты, и в самом деле, мог лечь спать в
кабинете очередного "царя", не уйти, пока тот не поставит свою завитушку. Ты
эту камарилью в упор не видел, верно говорю? Потому-то, считаю, именно тебе
штанга по плечу. Эли снова прикусил тубу.
- Лады! Раздумывай, Элиезер, дальше. Без опаски. История -наука
неспешная. - И уже спокойнее, по приятельски: - Давно хочу спросить,
Элиезер. Ты там, пока не ткнулся в ОВИР, как сыр в масле катался, дача в
Переделкино от "Литературки", под бочком у великих, квартира возле метро
"Аэропорт", в теплом писательском углу, сортир черной плиткой выложен.
Парусник на Московском море. Собачки дорогой породы. И ты всюду желанен.
Объехал спецкором Париж, Рим... И все про этот сволочной мир понял,
поскольку глаза вставлены в твоей свободной Австралии, мог сопоставить,
сравнить. В первый день знакомства услышал от тебя местную поговорку. Ты
пришел тогда из мисрада, бросил на иврите про наших царственных воров, что,
де, заигрались цари иудейские - "Тахрихим бли кисим" - "Саван не имеет
карманов". Значит, и наших постиг, может, еще и до приезда. Так зачем же ты,
западный человек, европеец до мозга костей, отправился на арабский Восток,
Элиезер?.. Я по дружески, Эли, без укора. Черт тебя дернул, зачем, а?
Эли машинально погладил торец своего книжного шкафа, наконец, произнес,
оглянувшись: - Это долгая песня, Дов. А ты человек занятой.
- А я не тороплюсь, Элиезер. Готов слушать, пока не выговоришься.
Интересен ты мне, как личность. Тебя на Би-Би-Си брали, в Лондон - не
соизволил. Галия не вынесла, ты только губы сжал. Сам себя абсорбировал,
назло нашим баранам. Зачем тебе все эти игры, баловню судьбы,
благополучнику? Затмение нашло? По внукам истосковался? Приезжал бы к нам из
Лондона дорогим гостюшкой. В Израиле олим не жалуют, а гостя, особенно с
"зелененькими", на руках носят... Чего ни расскажешь, из этой комнаты не
уйдет. Я к тебе год приглядываюсь, а постичь, ну, никак не могу.
Эли сел в раздумьи на табурет, протянул руку к телефонному шнуру и,
скорее машинально, чем осмысленно, выдернул штепсель. Наконец, произнес
раздумчиво: - Понял я, в какой стране живу, когда на моих глазах добили Илью
Эренбурга. Об этом последнем стрессе Ильи Григорьевича не знает никто, даже
его биографы. Хотите, с него и начну?.. Было это, если не ошибаюсь, в
шестьдесят четвертом. Приближалось двадцатилетие со дня окончания войны.
Центральный радиокомитет ожил - юбилей! Мне, конечно, задание: организовать
выступления писателей, внесших наибольший вклад в дело победы. Я прикинул:
Илья Эренбург, Константин Симонов, Василий Гроссман, далее мелкие пташечки.
Кинулся туда-сюда. Василий Гроссман умирает в Боткинской - добили. Симонов
цветет, легко договорились по телефону. Илья Эренбург - человек с
характером, согласится или нет? А без него передача о войне, как "пулька"
без козырного туза. Отправился к нему на дачу. В Новый Иерусалим. Заручился
его согласием. Все подготовил, отправил план по начальству... Вызывает меня
ЛАПА, был такой главный на радио - Лапа у него тяжелая, - острили мы, - от
того и фамилию такую Господь дал, Лапин! - и как кистенем по голове: "Ты
кого тащишь к микрофону? Чтоб и духа не было! Ни самого Эренбурга, ни о
нем". Как? Почему? Никаких доводов. Снять имя и - все!
Отправляюсь в Новый Иерусалим. Появляюсь на даче. Лица на мне нет.
Рассказываю обо всем Илье Григорьевичу. Он выслушал молча без удивления.
Трубку зажег, долго раскуривал. Затем сказал с печальной улыбкой: "В какой
раз переписывают историю". И свое решение. Он как бы ничего не знает,
приедет к передаче вовремя. Если внизу не будет пропуска, он тут же, у
парадного подъезда, устроит пресс-конференцию иностранных корреспондентов.
Пойдет на скандал. Потом взглянул на меня с беспокойством: "Вас могут
выгнать. Вы готовы к этому?"
"Конечно!" - воскликнул я с показным энтузиазмом, чтоб не выдать, как
боюсь лапиных... И вот час в час жду у входа машину Ильи Эренбурга.
Простоял, ожидаючи, часа три. Не появился Илья Григорьевич. Узнал вскоре,
Илья Эренбург выехал в Москву, в дороге почувствовал себя плохо, вернулся с
полпути на дачу и уже не поднялся...
Начиная разговор, Дов и понятия не имел, как разволнует Эли тема
"переписанной истории". Потер тот вспотевшие ладони, встал, снова сел.
- До этого дня, Дов, я жил в некоем иллюзорном мире... В предельно
обнаженном виде этот мир описал Солженицын в рассказе "Случай на станции
Кречетовка". Тем лейтенантом на станции мог стать и я.
И вдруг история с Ильей Эренбургом, без которого для меня, книжника,
просто нет истории войны. Она поразила меня в самое сердце. Кто нами правит?
Что у них за душой?... Сейчас уже никому не интересны фамилии этих паханов
"зрелого социализма", холуев Иосифа Прекрасного... Сусловы ли, лапа или иные
лапы загребущие. Любопытно другое: шел 1964 год, осенью уголовная
"номенклатура" выбросит Хруща на помойку. Вот с чего начался окончательный
развал страны, гангрена, поставившая Россию на край гибели. С фальсификации
исторической правды. Орвелл попал в десятку!
Дов почесал нервно затылок. Эли помолчал, решив, что Дов хочет что-то
сказать. Но Дов лишь кивнул, мол, это ты в точку насчет фальсификации
истории. Сам видишь. Там Илью Эренбурга задвигают, тут Могилу подымают.
Всюду так...
- В тот год я перестал быть "совком" Дов, расстался с шорами, - после
паузы продолжил Эли. - Словом, опять стал свободным австралийцем. Я рос
счастливчиком. По льду Ладожского озера меня увезли... в Австралию. Даже
евреем я стал в самом облегченном варианте, с русской фамилией. "Если не
возьмете псевдонима, - убеждал моего приятеля поэт Борис Слуцкий, - вы
будете каждую игру начинать без ладьи. Достаточно ли вы сильны для этого?"
А меня проблема псевдонимов миновала. Среди боссов радио и телевидения
зоологических антисемитов было не так много. Большинство держалось формы.
Будь я Гурштейн, меня бы и на порог не пустили. Но Герасимов? Фамилия была
"радийна", как тогда они говорили. Я хорошо рисовал, интересовался
архитектурой. Кончил архитектурно-строительный институт, а позднее, уже
журналистом с именем, литинститут. Объехал мир. В Белостоке у меня произошел
однажды интересный разговор с польской еврейкой, вернувшейся из сталинских
лагерей. Она ненавидела все и вся. И вдруг говорит мне: "Русских жалко.
Народ-то хороший..." - "Чем? - спрашиваю с вызовом. А она: - "Пожили бы с
поляками..."
И ведь права была горемыка. Русские, в гуще своей, лишены ксенофобии.
Убеждался не раз. Но тот разговор помог мне взглянуть на проблему шире,
обострил мое брезгливое отношение к националистам. Всяким. В том числе,
еврейским. К ребятам, у которых личные проблемы замыкались на национальные,
я относился несколько свысока: если б вы не были евреями, то вас советская
власть устраивала, вы бы вполне вписались в систему. А я птица более
высокого полета, у меня куда более серьезный конфликт с советской властью, -
не по "пятому пункту". Это предохраняло от ощущения национальной ущербности.
"Все справедливо", думал я. Власть и не должна любить интеллигенцию. Это
естественно, а не унизительно, что меня взяли в "Литературку" не завотделом,
а и.о. завотдела: я воспитан вдали от их агитпропа... - Эли помолчал,
вздохнул горестно: - Хоть я и гоношился, но антисемитизм меня, конечно, не
обошел. Еще до ОВИРа. Как-то в "Литературке" уволили журналиста-еврея,
свалив на него чужие ошибки. Нужен был новый сотрудник. Мне разрешили взять
любого... кроме еврея. Я отыскал такого, его анкета звучала хорошо.
"Владимир Владимирович Шевелев". Прекрасная кандидатура. Обговорил со всеми.
Все - "за". Появляется Шевелев и предупреждает: "А вы знаете, что я еврей?"
Я рот раскрыл. Такие сюжеты возникали постоянно. В эти постыдные игры
заставили играть сотни тысяч людей. Многие привыкли, не ощущали своей
низости, не ощущали стыда. Притерпелись к подлости государства. Или ты
играешь со всеми вместе или - вон! Мы жили в обстановке общего разлагающего
цинизма. С упоением декламировали вирши детского поэта, иронизировавшего на
капустнике над своим идеологизированным поколением:
"Теперь поверят в это разве?
Лет двадцать пять тому назад,
Что политически я развит,
Мне выдал справку... Детиздат."
Однако достал меня, сбросил с коня на землю не государственный
антисемитизм. Меня достал "научный"! Разве не был он естественен в стране,
которая называлась Союзом Советских социалистических республик?! Советы,
Дов, разве когда-либо там существовали? Нет! Социализм был когда-нибудь?
Нет! Но, может быть, Союз существовал? Извините! Окраины были покорены
железом и кровью. Почему же Союз, да еще нерушимый? Да еще республик
свободных... Все блеф! Странно ли, что люди, всю жизнь бродившие в густом
идеологическом тумане выворачивают наизнанку любое понятие...
Шафаревич вдруг высказался по-современному: "ритуальное убийство царя".
И не случайно уточняет имя того, кто возглавлял убийц: "Шай Белобородов",
чтоб не сомневались. И вот уже повторяют повсюду - ритуальное убийство,
еврейское. Во времена дела Бейлиса речь шла о "ритуальной крови младенцев",
теперь, как видим, оседлали новую высоту. Александр Солженицын, прежде моя
нежнейшая привязанность и гордость, вдруг принимается шаманить своими
зарубежными "откровениями": не только змее поганой, но и писателю земли
русской свойственно менять кожу. Все зло, де, от евреев... Ладно, в
исторической романистике он не писатель Солженицын, он - провинциальный
учитель математики, рядовой шолоховской ростовской роты, как мы называли
юдофобов с российского юга. Но вот и литературный критик О. Михайлов,
образованнейший русский интеллигент, и тот вдруг попадается на тухлого
червячка, на юдофобство. А ведь не провинциальный "шкраб", не боевик из
"Памяти"! Но каждую фразу Чехова, Достоевского, Розанова использует уже
по-своему. Из всего, что я люблю, чем горжусь, что составляет суть моей
духовной жизни, они выстраивают свою антисемитскую концепцию. Значит, не
случайно эта проказа задевала, во все века, и крупных, незаурядных русских
людей, начиная с Федора Достоевского. Федора Михайловича сломала каторга,
русскую интеллигенцию - многолетняя, непрекращающаяся по сей день
сталинщина. Ее унизили, растерли в пыль. Страх стал генным. Но служивый
русский интеллигент никогда не признается в этом и самому себе, знаете ли вы
это?
- О, да-да, - Дов торопливо кивнул.
- Я начал иначе думать о русской интеллигенции. Ее юдофобство - вовсе
не поверхностная сыпь, прыщи на коже, а запущенный рак, поразивший
национальный организм. Это интеллигенция имперской России. Она всегда будет
ускользать от защиты националов, евреев ли, кавказцев , всегда искать
виноватого на стороне. Это меня сразило, душу окровавило. И заставило
мучительно думать о том, кто я и с кем...
Признаться, достал меня этот "научный" антисемитизм. Как ножом пырнули,
- болит рана, кровоточит. Знаменитый Гершензон издавал до революции
"Пропилеи" - сборники о русской культуре, о ее ценностях. Розанов отозвался
о них так: "Очень трогательна эта любовь к русской культуре, к народу. Но
они любят "пропилеи" - ворота, культуру в идеальном, очищенном виде. Только
русский может увидеть Россию со всей ее мерзостью". Что ж, в этом есть
какая-то правда. Я не могу сказать, что люблю Россию со всей ее мерзостью -
это удел Розанова, который в дни процесса Бейлиса писал поочередно статьи и
в защиту Бейлиса, и, под псевдонимом, - в осуждение. Но ведь именно такая
Россия выступила сейчас вперед и нет удержу любимой Розанову мерзости... Я
уехал от той России, Дов. Бог с ней! - Эли бросил курить еще в Москве, дымил
редко, а тут сам попросил вдруг сигарету, затянулся, покашлял. Раздавив
окурок, продолжил: - Признаюсь, было у меня и смутное, ни на чем не
основанное представление, что в Израиле я смогу быть самим собой и Галия
найдет себя... Увы, это такой же миф, как слова моего приятеля
кораблестроителя, который кричал мне по телефону с восторгом: "Ты не
представляешь, как нужны Израилю корабелы. На работу нас везут прямо с
аэродрома!" Он уже в Америке, мой бедный корабел, а мне ехать некуда. Я даже
не корабел... Мы выдумали эту страну, Дов, как, в свое время, Александр
Твардовский выдумал страну Муравию. Попал Александр Трифонович в капкан,
потерял там отца-мать, и, чтоб выжить-выскочить, сочинил...
Долго молчали. Наконец, Дов заговорил:
- А ежели тебе порвать со второй древнейшей профессией, Элиезер? Ты
талантливый журналист, критик литературы. Пиши для себя, для журналов. А
хлеб насущный... Я тебя возьму в свою фирму. Техником, нормировщиком,
кассиром,- придумаем что-нибудь.
- Спасибо, Дов. Тронут. Но стоило ли для этого уезжать так далеко? Я
все еще надеюсь состояться. К тому же, вот, - Эли улыбнулся, - расстелю
Eнчику персидский ковер. Помогу встать на ноги, дай бог, отправлю в
Гарвард... Одно беспокоит, не успею при жизни выкупить свой дворец. Повешу
на Eнчика здоровую каменюку. Будь коттедж вдвое дешевле, комнаты на
три-четыре...
- Давай так и сделаем! - горячо перебил его Дов. - Располовиним. Я
вступаю в пай... - И он принялся рассказывать о болезни Курта и о своем
плане.
... - Элиезер, будь запевалой! Начни в своем еженедельнике кампанию:
"Деньги в шапку для Курта, питомца Корчака!" Благородное дело! Может,
вытащим Курта из больницы. Возьмешь себе один этаж, ему другой. Как раз по
три комнаты. Сделаю два входа. Здесь не соберем денег, в Штатах объявим. В
крайнем случае, добавлю... Только начни так, чтоб подействовало. Автора
найди упорного, страстного...
- Искать не надо - Сашу попросим. Кстати, где он? Три недели подряд
звоню в гостиницу, в ешиву, оставляю для него записки. Не отвечает.
- Сашок в Москву улетел. Ты что, не слыхал? С месяц.
- Ку-да?! Да его там загребут!
- Звонил из аэропорта, веселенький. Говорит, лечу жениться...
Глава 5 (28). РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН.
Май был жарким, а кондиционер Софочка включать опасалась: беременная
продавщица из "маколета" сказала, что вибрация воздуха плохо действует на
дите. Скорее всего, это было выдумкой, но спрашивать у Дова не хотелось:
засмеет! Дите все чаще поддавало пяточками под сердцем, стало ее жизнью, а
себя Софочка берегла. Это тоже было ощущением необычным. Всего год назад
Софочка считала себя чем-то вроде сорной травы. Вымахала выше всех - людям
на раздраженье. Даже отец, случалось, обзывал ее "пустельгой" и "Коломенской
верстой". Ныне все изменилось сказочно. Дов по ней скучал, звонил отовсюду,
подсмеиваясь над собой, что у него снова из-за нее "мерихлюндия". Как-то
полдня она просидела во дворе, на солнышке и к телефону не подходила.
"Мерихлюндия" довела его тогда до того, что примчался посередине дня,
увидел, она дома и сразу повеселел.
О Саше и говорить нечего, готов жениться. А уж когда стукнули под
сердцем пяточки...
Но спокойной, как весеннее тепло радости почему-то не было. Однажды
прорвалась и неудовлетворенность, о которой не думала. Сидела на диване,
рядом с Довом. Только что подключили новый телевизор с огромным, как в кино,
экраном. Дов сказал, что будет какая-то "Алайла!", стоит посмотреть.
Оказалось, "Алайла" - это прямая передача из телестудии Иерусалима. Безо
всякой цензуры. Собрали русских олим, задают вопросы - шум, как на базаре.
Парень со злым лицом кричал краснощекому ведущему, который глядел на всех с
неподвижной, как у балетного танцора, улыбкой, что бы вокруг ни голосили: -
Бьют и бьют по башке: "Страна маленькая, маленькая, маленькая", выталкивают
отовсюду!
"Вобьют тебя, как гвоздь, до шляпки. Маленьким и будешь", подумала
Софа.
Ведущий с профессионально-взволнованным напором дважды восклицал: "Ихие
беседер!" ("Будет хорошо!"). Кто-то в глубине кадра встал, направился к
выходу. Пригляделись. Высокая и очень худая женщина в белой блузке. Она была
уж у дверей, когда ее лицо укрупнили, и оно выплыло вперед - гордое, с чуть
подрисованными бровями.
- Ты куда?! - ведущий протянул к ней руку. - Я же предупредил, идет
прямая передача. Смотрит весь Израиль.
- Не хочу слышать вашу трескотню, потому ухожу. Сколько лет талдычите
свое "ихие беседер", целенаправленно превращая нас в рабочий скот?!
- Ой-вой-вой, - ветрепенулся ведущий- Назови себя Израилю, раз ты такая
героиня.
- Доктор Этель Красногорская.
- Почему, ученый доктор, ты сказала "скот"? Другого слова в русском
языке нет?
- Есть, да не про нашу честь. Я - доктор с тринадцатилетним стажем -мою
ваши сортиры, получаю три шекеля в час - в два раза меньше, чем зарабатывал
на моем месте неграмотный араб. Кстати, хотела бы узнать, сколько получаете
вы?
- У нас нет времени! - торопливо воскликнул ведущий. - Это
несущественно. И я бы советовал тебе не делать обобщения. Твой муж тоже
доктор... Ты доктор Красногорский, ее муж, не так ли? - ведущий ткнул
пальцем в сторону стола с цветами, у которого сидели олим. - Доктор
биологии, не так ли? И нашел работу в Университете. Кем ты работаешь,
доктор?
Интеллигентный человек лет пятидесяти в черной паре приподнялся,
сказал:
- Сторожем!
Студия загоготала. Снова выплыло крупным планом лицо Этель
Красногорской. Она что-то отвечала встревоженному и одновременно нагловатому
телерепортеру, губы ее были перекошены от гнева, но слов не было слышно.
Немое кино.
- Ну, этих ребят не остановишь, - с удовлетворением произнес Дов. - Их
"изЬмом" не закандалишь. - Он взглянул на Софочку искоса. Ее белый нос
раздувался, как всегда, когда она была сильно раздражена.
- Ты чего, гусь? - удивленно спросил Дов.
- Терпеть не моту замужних женщин, которые жалуются.
Дов еще минуту посидел недвижимо, затем, выключив телевизор, поведал
Софочке о своих успехах - сдает амутянам уже третий дом.
Софочка притихла: о своих строительных делах Дов ранее не рассказывал
ей никогда... Неделю мотался по стройкам, пришел и - прямо с порога:
- Сашок не звонил?
- Нет. - Софочка встрепенулась. - А что?
Через два дня снова:
- Саша не звонил?
Софочка потянулась к блокночу, в котором отмечала все деловые звонки,
нашла нужную запись, сказала: - От имени Саши звонила какая-то женщина.
Передала: в Кфар Хабате, в спальне, перекрыть крышу, в маленьком доме
побелка... Вот как?! - встрепенулась Софочка.- Я не поняла. Саша переселился
к черным шляпам? В Кфар Хабат? Да? Но зачем ему два дома?
- Детишек много... Чьих-чьих? Ero! Мы думали, он в тюрьме сидел, а он в
это время детей строгал. Вот и настрогал!
Софочка не любила себя и за то, что не всегда улавливала, когда шутит
Дов, а когда серьезен? Но ведь разговор о детях, шутить нельзя.
- Вот оно что! - воскликнула она. - У него детишки?! То-то он сразу
сказал, что и моего охотно возьмет.
Дов замер.
- Он, что, предлагал тебе руку и сердце? Софочка втянула голову в
плечи.
"Надо же! Болтушка!"
Дов выругался про себя, хотя это для него не было полной
неожиданностью. Недели три назад сидела Софочка у него на коленях. Когда
вошел Саша, спрыгнула с коленей, как по тревоге. И стала вдруг говорить о
нем зло, что выгонит его из дому. Чего вдруг озверела? Тогда и мелькнула
первая догадка: а уж не протянулся ли меж молодыми бикфордов шнур? С какой
стороны огонек затлел?!.. Разбираться? Затаптывать огонек? Даже если был бы
и вправе...
- Предлагал, значит? Во-от шустрик!
У Софочки пылали щеки. Она ушла на кухню. Вернувшись, поставила на стол
фрукты. Наконец, не выдержав, спросила как о пустяке: - Так сколько ж у него
детишек?
- Триста.
- Ско-олько?!
- Позвони, уточни...
- Интересное кино. Детский сад, что ли, вы открыли на пару?
- Я тут не при чем. Это хабатники.
- Пейсатые, что ли?
- Хабатники не пейсатые. Они бородатые.
- Ну, в этом мне за всю жизнь не разобраться! Кто из них пейсатый, кто
бородатый. - И изумленно: - Триста детей!
Звонка от Саши ждала. Призналась себе в этом лишь тогда, когда кинулась
к телефону, а голос прозвучал не Сашин, чужой. А потом и не скрывала от
себя, что ждет. Наконец, прозвучал торопливый, захлебывающийся баритон.
- Саша, - перебила она деловое сообщение для Дова. - Что же ти о детях
ни слова. Откуда они? Взглянуть бы!
Ответил, на следующей неделе повезет два автобуса детей в Иерусалим, в
больницу Хадасса.
-Там и увидишь... Что? Познакомиться с ними? У тебя вот-вот свой будет,
тогда и.. Еще месяц ходать? Загляни в Кфар Хабат...
Софочка услышала, как дрогнул у него голос.- Оставлю тебе место в
автобусе...
Всю неделю ходила Софочка сама не своя... Но как на это посмотрит Дов?
И вообще, за двумя зайцами погонишься... Всего вовек не учтешь. Про разные
предвиденья - это только в школе говорят. А туг... "Как карта ляжет",
говорила, бывало, мать... "Как положишь, так и ляжет", - сердился отец...
Ох, нс шутка все это, рожать вот-вот, а она...
Решила посоветоваться с Зайкой, больше не с кем. Когда Зайка переезжала
в новый дом, взяла с нее слово: появись в софочкиной жизни какое-либо
осложнение, чтоб немедленно звонила. А уж тут такое осложнение, не дай Бог!
За день до поездки в Кфар Хабат, к Сашиным детишкам, Софочка все еще не
знала, как поступить. Собой рисковала бы - пустяк, а ведь ребеночек...
Набрала номер еженедельника. Зайка обрадовалась звонку. Поохали,
поговорили о новой зайкиной квартире, решили, что Софочке удобнее приехать в
редакцию: Зайка там днюет и ночует.
- Сегодня, Софочка, у нас толкотня, но здесь каждый день толкотня, в
крайнем случае подождешь меня минут пять-десять. Договорились?
Приехала Софочка. В самом деле, толкотня, прямо тусовка какая-то - дым
коромыслом! Спросила Эли, где Зайка, он махнул рукой в сторону дверей,
откуда слышались громкие голоса.
Софочка приоткрыла дверь. Переполненный зал. Зайка оглянулась на скрип
двери, попросила подождать в ее комнате. - Там сейчас внук Эли, Eнчик.
Пообщайтесь.
Енчик взглянул вопросительно на гостью, но, узнав, что она от Дова,
улыбнулся приветливо. Веснушки у Eнчика медного цвета. Самая крупная - на
кончике носа. Казалось, это от солнца Eнчик пылает и светится. Он туг же
вызвался показать редакцию, все рисунки на стенах, все газеты.
Чувствовалось, он горд и счастлив: его дед тут самый главный.
Софочка огляделась. Обстановочка? Железный канцелярский стол.
Перекошенный, рассохшийся шкаф с подшивками газет. Все стены увешаны
фотографиями, вырезанными из журналов, рисунками, стихами, даже нотами.
Eнчик тут же повел ее вдоль стенок, показывая все с таким энтузиазмом,
словно он был автором всех этих стихов и шаржей.
А посмотреть и в самом деле есть на что. Сверху, над фотографиями,
прикноплен огромный лист бумаги. На нем нарисована умелым карандашом
огромная каменная задница. В этот каменный зад летит, как снаряд, головой
вперед, новый оле. Под рисунком - подпись-приветствие:: "Правительство
Израиля желает вам легкой абсорбции
Софочка посмеялась, стала смотреть вокруг с интересом. Рисунков и
эпиграмм вокруг - вороха. На разные социалистические партии, которые "гонимы
страхом, делят кассу с "Маарахом" - рабочей партией. Хороши и стишки на
бегемотистого Ариеля Шарона - "бульдозера".
- А вот и на деда! - возгласил Eнчик. - Похож, верно? Только нос вроде
ножичка.
Под дружеским шаржем не слишком дружеский экспромт на Элиезера,
который, по убеждению художника, "как Плеханов, прыгнул в кусты". Рядом, на
полстены, удивленно-обиженное лицо Натана Щаранского. Схвачено тем же умелым
карандашом, что и государственная задница. Парит Натан над эпиграммой в его
честь:
"Когда тоска, и ни во что не верится,
И мир в окне безденежно-палаточный,
Мы с вами рядом мыслями и сердцем...
А что, ребята, разве недостаточно?."'
"А чего они хотят, чтоб Щаранский к ним в палатку переселился, -
подумала Софочка недоброжелательно. - Порадовались бы его детишкам, новой
вилле: пострадал больше всех".
Eнчик показал гостье и тонюсенькую подшивку нового еженедельника.
Софочка полистала свежий номер, обнаружила заметку с подписью "З.С." (так
Зайка подписывается). Пробежала взглядом: "Сегодня выявилось, у алии-90
целых восемь самолюбивых лидеров, что создает ситуацию, известную из басни
Крылова о лебеде, раке и щуке. Одни лидеры тянут к партии "Ликуд", те, кто
из Сохнуга, - к рабочей партии, и т.д. Алию пытаются растащить по партиям,
враждующим друг с другом, обессилить. По утверждению старожилов, это
постоянная тактика истеблишмента. Так было и в семидесятых годах, и позже".
За этим чтением ее и застала Зайка. Сказала Софочке утомленно:
- С нашей алией каши не сварить. Я начинаю думать, что дурацкий гонор -
качество национальное. Еврейская приниженность обернулась тут
гипертрофированным подчеркиванием своего "я". Власть на этом играет, как на
губной гармошке.
Софочка разволновалась. - Ох, Зайка, не лезь в собачью свалку.
- Софочка, Саша выступает! - крикнула она возбужденно. - Хочешь
взглянуть? Возьми стул.
Софочка вздрогнула, поглядела на дверь зала с опасением: оттуда
выплывал сизый дымок. Она взяла раскладной стул, уселась за спиной Зайки,
чтоб ее не было видно с трибуны.
Саша сегодня особенно несолидный, в старой футболке, ушастый,
всклокоченный - мальчишка мальчишкой! Черная кипа опять сдвинута, свисает на
ухо. Вокруг шум, но микрофон, как для уличного митинга, усиливает каждое
слово.
"И чего он опять про мафии?! - недоумевала Софа. - И слово какое
ужасное выкопал: "сращивание". Сращивание политики и уголовных структур...
- В заключение, хотел бы обратить ваше внимание на еще один аспект
болезненной израильской темы "Кто еврей?" - продолжал Саша. - нееврей,
который добровольно взваливает на себя нелегкую ношу еврейства, заслуживает
по Галахе поддержки и уважения...
Большинство зааплодировало, а Софочка стала повторять в затылок Зое
испуганным шопотом:
- Он меня видит! Он меня видит! Зоя повернулась к ней в недоумении. -Да
он на тебя не смотрит!
- Ой, дура я! - вскинулась Софочка. - Разве меня закроешь твоей
стрекозинной фигурой?! Зайка, я буду ждать тебя в садике, на скамейке. - И
зашуршала своей широченной юбкой - чуть не бегом к выходу.
Зоя выскочила следом, из приоткрытой двери вырвались крики:
- Лидеров из Сохнута на мыло!.. Олимы всех стран, соединяйтесь на
помойке!
Софочка пошла навстречу Зое. - Что там было... такого? "Еврей -
нееврей..."
- Никак не договорятся, кому сесть князем на Путивле. Ох, Софочка, дед
у меня был мудрый, говорил: каждый народ заслуживает то правительство,
которое имеет... Вот, пустили по рядам листовки, на посмотри.
Софочка взяла листовку, на которой было напечатано сверху "Конфедерация
новых репатриантов "AM ЭХАД" ("Народ единый"). И перед текстом эпиграф:
"Не дай себя похоронить!
Мы здесь с тобой не за похлебкой,
И не за ношеной обновкой.
Сюда рвались мы, чтобы жить!"
- Это он! - воскликнула Софочка, оглядевшись тревожно. -Он такие стихи
пишет, я знаю.
Эли уже ушел. Енчик, которому был доверен ключ, открыл для них кабинет
деда. Кабинет чуть побольше Зайкиного, и тоже весь в фотографиях и рисунках.
И опять на полстены Щаранский.
Софочка хотела по-дружески предупредить Зайку, чтоб не лезла в дурацкие
драчки на трибунах, не стоят мужики того и вообще "не чепляй лихо", как
говорит отец... Но сказать это не решилась, лишь показала пальцем на
карикатуры.
- В обеих комнатах по Щаранскому. Чего вы к нему прицепились? Живет
тихо, в партийные вожди не лезет.
- Ох, Софка! Да он спит и видит, как ему в партийные вожди выскочить.
По всему вижу, честолюбив ...Но - Эли слышал от него самого!- миллионы
долларов американец дал ему с условием, что он не будет создавать партию.
Коли так, скажи, на мой взгляд, об этом прямо! Ребята, я бы рад возглавить,
но... золотая цепь. Приходится ходить, как пушкинскому коту, все по цепи
кругом. Никто бы его не попрекнул: деньги не ему лично, а для алии. А он,
вместо этого, теоретизирует во всех газетах, что "русская партия" вредна.
- Так. может, он так и думает?
- На здоровье. Но скажи всем и о золотой цепи! Не бросай на себя тень!
А то Эли, вот, убежден, что Щаранский хитрит-подыгрывает истеблишменту:
сбивает волну. И выжидает момента, чтоб толстосумы сами вытащили его в
большую политику, Без риска... А, может, все не так? Эли потерял здесь жену
и просто недоброжелателен к благополучникам?!.. - Зоя подошла к окну с
разбитой рамой, потянулась к форточке. Софочка внимательно оглядела ее от
волос, туго связанных на затылке "конским хвостом" до туфлей-лодочек. Лицо у
Зайки, когда она прилетела, было как мукой присыпано. А теперь румянец
играет. Брови, правда, начали выгорать, жаль. Раньше брови, как и
"шамаханский" разрез глаз, взгляда не оторвешь! Худа правда по-прежнему,
ключицы остренькие.
- Зайка, знаешь, как тебя Дов зовет? Шамаханской царевной... Ой, Зайка,
не знаю, что мне делать?!
Зоя круто обернулась, спросила с искренним участием, что стряслось?
Говорили шепотком. Софочка объяснялась многословно: сама себя понимала
плохо. Зайка выслушала подружку, плотно сжав тонкие губы, потом сказала,
вздохнув: - Знаешь, Софка, у врачей есть принцип: "Не навреди". Боюсь и я
навредить... - Пошептались еще немного. Наконец, Зайка высказала такой
совет: - Знаешь, у мамы есть любимая поговорка: "не по-хорошему мил, а по
милу хорош". Кого любишь, тот...
- Ох, Зайка, я люблю сыночка!.. Как же ему без отца?!
Софочка приехала на старенььком "Форде" Дова, предложила Зое отвезти ее
домой. Зоя попросила подождать минут десять. Ей осталось принять трех
человек, принесших рекламные объявления. -Посиди, Софья, тут, хорошо?
Усевшись за стол, она достала из ящика кипу обращений к читателям. Эли
интересовался, что бы они хотели прочесть в новом еженедельнике?
Первым постучал сухощавый блондин лет тридцати в блеклых по моде
джинсах. Отрекомендовался: Арон, кандидат математических наук. Протянул свою
рекламку, сказал, каким шрифтом ее напечатать, какую дать рамку, чтоб
выделить текст.
"Все понимает, - подумала Зоя. - Деловой парень, немногословный".
Понравился ей. Пробежав обращение Эли к читателям, сказал, что в новом
издании ему не хватает портретов тех, кто не растерялся, чувствует себя
здесь, как дома.
- А то вроде одни неудачники приехали, смутьяны-критиканы.
Однако, едва блондин заговорил о себе, сразу потускнел в глазах Зои.
- Я просчитал, что больше всего денег получу, развозя на дом лекарства.
И занялся этим.
- А математика в отставку? - удивилась Зоя.
- Как?! Именно она позволила мне просчитать, чем заняться в Израиле,
что выбрать...
Вторым появился пожилой небритый человек. Хромает, на костыле. Сказал,
что он инсталлятор, открыл свою мастерскую. Всем доволен. Одно плохо, -
заметил огорченно: - Не помогаем мы друг другу. - И рассказал на прощанье
израильский анекдот; бродит человек по мелководью, раков ищет. Бросает их в
ведерца. Одно из них прикрыто фанеркой, другое открытое. Объясняет
любопытному, почему второе ведерко не прикрыл. "Тут израильские раки. Кто
лезет наверх, того за ногу назад..."
Вслед за хромым зашла приветливая тетка из Кишинева. Дородная, с тремя
подбородками. Взглянув на письмо к читателям, выразила желание прочесть в
газете рассказ с продолжением: - Про любовь в парадном: чтоб романтично!
В Израиле тетка всего год, но на ней уже и колье с бриллиантом и
золотые браслеты на запястье позвякивают. Заметив удивленный взгляд Зои,
пропела:
- Где взяла-а? Наворовала! Пятнадцать лет воровала. Только не говорите,
что вы не воровали: в Союзе все евреи воровали.
Едва за ней закрылась дверь, Зоя не смогла удержаться от возмущения:
- Ну, и монстр! Пятнадцать лет воровала. Теперь жаждет развлечений,
романтика ей нужна. Любовь в парадном... Эли сказанул бы ей словечко...
Полгорода проехали, а Зоя нет-нет, да и вспомнит ее, встрепенется.
- Ну, монстр!.. Думает, газета для нее создана...
Возле дома выбралась из машины, поблагодарила Софочку. У дверей
оглянулась. Софочка не уехала, сидит у руля неподвижно, лицо в слезах. Зоя
кинулась к ней: - Ты чего, Софа?
Софа хлюпнула носом. Положила руку на свой выросший живот, медленно
вылезла из машины. Произнесла горестно: - Зайка, ты меня презираешь!.. Как
же нет?! Пришла к Дову по объявлению - продаваться. А теперь вообще ... вот,
не знаю, что со мной. Что делать?
- Дура ты, Софка! - воскликнула Зоя, глядя на заплаканное лицо подруги.
- Разве ты продаваться шла?! Запихнуться в щель, чтоб не затоптали.
Спрятаться и от всех и от себя.
- Значит, ты меня понимаешь! - И они обе заревели, обнявшись.
- Ну, так как же, Зайка, - спросила Софочка, проводив Зою до парадного.
Поехать мне в этот Кфар Хабат или ну их всех к лешему, мужиков?
- Хочешь на детишек взглянуть? Ну, и погляди...
Утром у Софочки не завелся ее "Фордик". Всегда заводился, а тут не
завелся. "Судьба", - произнесла Софочка упавшим голосом. Набрала номер Дова,
сказала недовольно:
- Конь твой мертвый!
- Овес, наверное, на нуле.
- Есть, есть овес, четверть бака.
- Четверть? А куда правишь?
- В... Тель-Авив.
- Э, дамочка, чего вдруг? Если назвал "дамочкой", значит, что-то не по
нему.
- Дела есть!
- Гусь, не осложняй себе жизни. В Тель-Авиве рули к моему офису. По
городу не езди. Лучше в автобусе.
"Жадина, - сказала она самой себе. - Решил на мне сэкономить". Знала,
он вовсе не жадина, не в этом дело, но почему-то хотелось думать о Дове с
неприязнью.
- Так что тебе в Тель-Авиве?
- В госпиталь! - выпалила она, чувствуя, что щеки вспыхнули. - По своим
делам... По каким? По женским! Что ты пристал?
- По женским? - Голос Дова сразу стал встревоженным. - Слушай
внимательно, - приказал он. -Никаких автобусов и пересадок. - И он стал
объяснять, как завести машину, спронуть ее с места. - А ежели не пойдет,
кликни прохожих, чтоб подтолкнули. На ходу заведется.
Софочка вернулась к машине. Оказалось, в расстройстве не закрыла
дверцу. Возле прохаживался незнакомый парень в замасленном комбинезоне.
Вспомнилось предостережение Дова, у которого недавно увели уже вторую
машину: "Двери на ключ! Район наш воровской. Каждый третий - автомеханик".
Приказала парню в замасленном комбинезоне: - А ну, толкни! Давай-давай! -
Повернула ключ зажигания раз, другой, мотор зачихал, забился и - заработал
на больших оборотах.
"Судьба?! - Жаром отдалось в висках. - Господи Бож-же, спаси и помилуй"
Нажала на педаль газа, махнув парню рукой в приоткрытое окошко, мол,
счастливо оставаться...
Глава 6 (29). А Я ВООБЩЕ ШИКСА".
Когда Софочка доехала до поворота на Кфар Хабат, мотор заглох. Не
дотянула. "Бож-же мой, где справедливость?!" - воскликнула в панике.
Счастье, что в багажнике Дова чего только не валяется. Проголосовала, стоя
на дороге с маленьким бидончиком в руках. Затормозил первый же водитель,
седобородый старик в черной шляпе, надетой на засаленную кипу, сползшую на
затылок. Поглядев на бидончик, а потом на округлый живот юной женщины,
сказал, бензин есть, что за вопрос?! он отольет, сколько надо, но не знает,
как это сделать.
Софочка не раз видела, как одалживают бензин в Израиле, отвинтила
пробку на баке, опустила в бак тоненькую трубочку, втянула в себя воздух. И
тут же выплюнула трубочку, что бы, не дай Бог, не глотнуть вонючей отравы.
Глотнуть не глотнула, но полный рот набрала, едва отплевалась. Бидончик
налила доверху.
Старик в черной шляпе головой покачал. Воскликнул удивленно: - Вейзмир,
какие теперь еврейские девушки! Пьют бензин, как пасхальное вино!
- А я не еврейская девушка, - вырвалось у нее зло. - Я, по-вашему,
шикса!
Один автобус с детьми уже вырулил на дорогу, но второй еще стоял у
дома, когда Софа издали увидела Сашу. Одна его нога на земле, вторая на
ступеньке автобуса. Не садится в машину, глядит в сторону шоссе.
"Успела! Успела!" - обрадовалась Софочка, припарковывая "Фордик" у
ближайшего дома, не то белого, не то выбеленного, как украинские мазанки.
Автобус полон детишек, и смуглых, щекастых, и болезненно бледных,
тощеньких. Все оглянулись на огромную, как гора, женщину в широком сарафане.
- Это Софа, - представил ее Саша. - Она тоже из России и такая же
непослушная, как вы.
Дети засмеялись и принялись рассматривать апельсиновые деревья,
посаженные вдоль дороги.
Когда автобус выкатился на широкое иерусалимское шоссе, Софочка уже
знала все про сашину командировку. Саша был в Москве, затем в Гомеле и еще в
нескольких белорусских городах, пораженных чернобыльским взрывом. Привез
больных детей для лечения. Деньги дали хабатники, те самые, что с бородами,
но без пейсов. Оказывается, чернобыльский ребе был славен на весь мир...
правда, не то сто, не то тысяча лет назад. На кладбище Чернобыля похоронены
самые знаменитые еврейские раввины.
А Саша тоже хабатник? Интересное кино! Только где же его борода?
Какие-то кустики торчат, уж лучше бы брился! Ясно: искали хабатника,
знающего русский язык. У Саши язык дай Бож-же! Вот и послали в помощь
врачам: отбирать детей, отравленных радиацией. Сейчас он стал детям и отцом,
и матерью. Иные родители, сказал, обещали двинуться в Израиль, вслед за
своими чадами, других от своей бульбы не оторвешь. 'Там хорошо, где нас
нет", твердят. Дети окрепнут и вернутся к ним.
Маленькой синеглазой девочке с голубым шелковым бантом стало вдруг
плохо. Саша посадил ее на колени и принялся декламировать стихи про доктора
Айболита. И тут же запнулся, будто забыл, что дальше. Девочка, а за ней и
все ее соседи начали ему подсказывать. Черноглазого мальчугана на заднем
сиденье подташнивало, Софочка присела рядом, призналась, что и ей тоже
плохо, шепнула:
- Давай вместе дышать ртом. Глубоко!.. Ой-ой, помогай!.. Что? Бензином
запахло? Так я принимаю для аппетита по столовой ложке, два раза в день.
- Ну да?! - Мальчик открыл от удивления рот и забыл, что его тошнило.
Вытянули шейки и другие, с ближайших сидений. И тоже морщились от
едкого запаха. Софочка импровизировала: ей после Чернобыля заменили
сердечный клапан. Новый работает на израильском керосине.
- Ну да?!
Так и доехали...
Первой освободилась от врачебного осмотра неказистая крупная девочка
чем-то похожая на нее, Софочку, когда ей было лет двенадцать. Стеснительная
угловатая - дичится, забилась в угол.
Софочку словно током ударило. Между ней и этим ребенком разница в
пять-шесть лет. Живи она не в Норильске, а в Гомеле, были бы и у нее такие
же серые малокровные щеки... Как складывается жизнь! Случайно не отравили,
случайно не зарезали. Было и такое, - едва спаслась в Норильске от пьяного
хулиганья. Возникло теплое чувство соучастия: не только притихших детишек,
но и ее. Софу, автобус с тихим кондиционером привез врачевать, греть жестким
и целебным израильским солнцем.
- Я буду с детьми, - заявила она Саше тоном самым решительным,
вернувшись в Кфар Хабат... - Что?.. Будто вам не нужны нянечки? Да не за
деньги. За спасибо, ага?! - И с категоричностью, перенятой у Дова. - Буду
утром, лады?..
Она была очень горда тем, что каждое утро, как и Дов, едет на работу, и
даже не за спасибо: стали платить немного. Правда, мыть шваброй полы уже
трудновато, нагибаться, тем более. Но зато развлекать ребятишек, разучивать
с ними песни - второй такой няни не было. "Я по натуре горлан", говорила,
улыбаясь, и вечерами пела детям и "Коробочку", и "Золотой Иерусалим", и
белорусскую - про бульбу и, самую любимую в те дни в жарком Кфар Хабате,
вызывавшую у детей слезы - про перепелочку. "А у перепелочки ножка болит. Ты
ж моя, ты ж моя, невеличка..."
Сердце сжалось, когда пшеничные косички - только из аэропорта -
спросили ее, не заругают, если попросить еще сосиску, половинку, а?.. "И
можно даже съесть второй апельсин?!"
Вечером, когда укладывали спать самых маленьких, пятилетний мальчуган
потянул ее за подол сарафана и зашептал доверительно:
- Няня, попроси, пожалуйста, чтоб меня любили. Софочка обхватила его
обеими руками, прижала к себе, сказав, что его любят все-все, а он повторял
и повторял свое. Оказалось, "любили" у малыша означало, - поцеловали перед
сном.
- Мамочка всегда так делала.
По ночам они снились Софочке, эти ее бледные, худенькие чернобыльские
дети. Она гнала "Фордик" по иерусалимскому шоссе, радуясь каждой новой
встрече с ними. "Перепелочки вы мои, невелички..."
Как-то зашла в канцелярию, Саша стоял в углу и молился, раскачиваясь
взад-вперед. Это был день откровений. Софочка думала, молиться - это значит
что-то просить, вымаливать у Бога. Потому и поинтересовалась у Саши, что он
вымаливает? Саша посадил ее возле себя за стол, у которого работал.
Объяснил, слово "молиться" на иврите "лхитпаллель", возвратный глагол, -
судить, оценивать себя. "Бог не нуждается в моей молитве. Я нуждаюсь в ней.
Критически оцениваю свои поступки и мысли..."
- А ты не придумывешь? Ты придумщик! - Она поинтересовалась, чем он
занят. Оказалось, Саша задумал спор с миссионером, который обращает
несчастных обозленных олим в христианство. Для начала переводит на русский
Тору, пятикнижие Моисея. Это занятие она посчитала несерьезным: ведь Библия
переведена уже сто лет назад. Сама видела у Зайки древнее синодальное
издание.
Саша, выслушав ее, взял листочек, перегнул пополам и быстро написал
несколько слов. Слева то, что напечатано в синодальном издании по-русски,
справа - точный перевод с оригинала. Сказал, оригинал видел еще до посадки,
у бывших дружков из МГИМО, которых готовили "в греки". Выстроились слова
столбцами. В синодальнем - рай, в оригинале - сад. Слева "и будете, как
Боги", а в оригинале - "и будете, как великие": Бог у евреев один.
Различия эти представились Софочке несущественными, а вот на одном
задержалась. В синодальном - народ. В оригинале -толпа. "Елки-моталки, как
сказал бы папаня!"
- Не может такого быть, Саша, не дураки ж переводили? - воскликнула
она. Саша достал из ящика стола толстую книгу в черной обложке. Показал
название: "Библия, книги священного писания". Перепечатано с Синодального
издания". Открыл Евангелие "От Матфея", дал пробежать то место, где
написано: вышел к толпе Понтий Пилат, а первосвященники и старейшины
"возбудили народ". И говорят Пилату все: "да будет распят..." И рядышком:
"Еще сильнее кричали: "да будет распят". Кто эти "все", кричавшие еще
сильнее?
- ... Из текста явствует: толпившиеся перед Пилатом. В греческом
тексте, самом древнем, который только мог достать, так и сказано - толпа. А
в русском переводе? Пилат "умыл руки перед народом". И далее уже только так:
"И отвечая, весь народ сказал: кровь его на нас и детях наших". Так кто
кричал: "распни его!"? Толпа или "весь народ"? - Саша, побарабанив нервно по
столу, предположил, что переводили для Синода, видно, бывшие народники,
которые всегда толпу почитали народом, и ошибка эта, гипертрофированная
Лениным, вышла России боком... Теперь ты все знаешь, Софа, - Саша улыбнулся.
- Какие последние слова Иисуса перед смертью? "Господи, прости их, они не
ведают, что творят". А кто, по той же версии, кричал: "Кровь его на нас и
детях наших!", "Распни его!" Толпа, быдло. К кому же припали и ухом и
сердцем поколения, которые резали евреев? К Мессии или к быдлу?.. И Мессия
ли он, в таком случае: слово Мессии царит...
Вот так, Софочка, все ты поняла. Кстати, знаешь что сказал мне Петро
ном зачатии...
На другой день Софа снова приоткрыла дверь канцелярии, осторожно
заглянула, чтоб не мешать. Саши не было. Сказали, улетел за детьми. Вернется
через неделю. И тут только поняла, дети детьми, она их, своих "невеличек" не
оставит, но мчалась она каждый день, ни свет ни заря, к Саше. Разве ей в
Израиле хотелось когда-либо столько петь, хохотать без причины - просто от
того, что живешь на свете.
Софа, человек действия, неопределенности не терпела. Она отмечала в
календаре каждый прошедший день и, когда пришло время, вызвалась ехать в
аэропорт, встречать, хотя все отговаривали, боясь, как бы не родила по
дороге?.. В огромном пустом автобусе, -только шофер-марокканец, да она,-
Софочка задумалась о своих ясных и, в то же время, совершенно запутанных
отношениях с близкими ей мужчинами. Дов - вне сравнения: в нем есть и
правда, и доброта, хоть он и жмотистый израильтянин. Она испытывает к нему
такое же чувство благодарности, как некогда к учителю физкультуры, который
вытащил ее из воды на Енисее и откачал, вернул к жизни. Конечно, она
прекрасно относится к Дову, даже по-своему любит его. Она представила себе
черные, широко расставленные, как у быка, глаза Дова, которому сообщает, что
уходит... "Ну, не сволочь я?" Все в ней воспротивилось самобичеванию: "Так
что ж, выходит, из-за того, что меня спасли, я должна отказаться от
Сашеньки?! Зачем тогда спасали?! На вечном спасибо жизнь не проживешь, семьи
не построишь. Дов ведь прямо сказал: жениться он не может. И никогда не
обещал, вот! Мои будущие дети мне не простят безотцовщины. Мать у них вроде
приблудного щеночка Жушки - интересное кино!
Вопреки правилам, автобус для детей из Чернобыля разрешили подать прямо
к самолету. Саша был изможден, казался почерневшим. Она кинулась к нему, к
детям.
- Ты теперь у нас постоянно? - спросил он как бы вскользь, когда увидел
ее.
- Если ты не передумал, - ответила она и испугалась своей решимости.
Вечером позвонила Дову. Детишки из Белоруссии прилетели, она останется в
Кфар Хабаде на ночь. "Не беспокойся..."
- Сашка прилетел? Как выглядит?
- Страшен, как смертный грех...
Закончила разговор, к трубке протянул руку рав Бенцион, которого Саша
почему-то назвал "футболистом". Лапище у рава Бенциона, как у отца. И даже
волос на пальцах такой же светлый. Софочка поежилась: отцовской руки
побаивалась...
Рав Бенцион прикатил с проверкой, посколько его сшива тоже дала деньги
на детей Чернобыля, он оставался здесь на ночь, сообщил жене, чтоб не
тревожилась. Потом стал своих детей подзывать. Самой старшей, Фае, сказал,
чтоб не пила молоко, а взяла кефир, сыну что-то объяснял про компьютер. Так
со всеми поговорил. Обещал, что не опоздает, и они все вместе пойдут в
бассейн.
Когда рав Бенцион ушел, Софочка приблизилась к Саше почти вплотную и
спросила севшим от волнения голосом, едва слышно:
- А ты тоже будешь таким отцом?
Саша "от счастья ополоумел", - видела Софа - А, может,. Растерялся?"
Когда дети легли спать, задержался в столовой, где она меняла на столах
скатерки, послушал, как она пела тихо-тихо. "А у перепелочки ножка болит".
Софочка оборвала себя на полуслове. Вытолкала Сашу из столовой: кто их
знает, хабатников бородатых, как они смотрят на ночные песнопения молодых
женщин. Да и рав Бенцион тут. Начальство. Навредишь Сашеньке. Под хупой они
не были. Неизвестно, будут ли, поскольку она, чтоб им всем провалиться,
шикса. Пускай шикса, но ведь не приблудная Жушка... Софа снова подумала об
отце и знакомых. Интересно, как они отнесутся, узнав обо всем? Отец скажет:
"Такая же авантюристка, как мамочка". И, наверное, всплакнет. Зайка,
подружка единственная, кинется обнимать. Ободрит: "Смелость города берет".
Софа внезапно почувствовала, что завидует Зайке: ей по закону хупа. Вынь да
положь! К тому ж они с Сашенькой ближе по духу, они лучше подходят друг к
другу... "Ну, нет, - оборвала она себя. - Чего это меня понесло?!"
На другое утро, по дороге в Кфар Хабат, она бросила машину на тихой
боковой улочке и вышла на центральную улицу Иерусалима - "Кинг Джордж".
Помедлив, отправилась в Главный Раввинат Израиля. Вход - мрамор, как во
дворцах. Посетители говорят вполголоса. Точно в страхе. Сама трусила очень,
потому к здоровущему, похожему на борца секретарю в черной шляпе подошла
решительным шагом. Коротко объяснила, что она еврейка только по отцу, но
хочет, чтоб ее ребенок обязательно родился евреем, а не гоем.
Секретарь взглянул на нее как-то искоса, в недоумении выпятив
подбородок в редкой бороденке, и разразился целой речью, из которой она
поняла, что это дело долгое и сразу не делается.
Софа не поняла и трети сказанного, но знала: если в израильском мисраде
чиновник завелся надолго, - дела не будет.
- Мне ждать некогда, - перебила она говорливого секретаря. - Мне рожать
через неделю.
Секретарь исчез в дверях, которые были за его спиной, наконец,
выглянул, махнул рукой, беседа, мол, окончена, идите.
Софа пошла, да только не к выходу на улицу... Раввины, сидящие за
столами и у стен, взглянули на нее с таким удивлением, словно она прибежала
в Главный Раввинат показывать фокусы.
Софочка повторила, кто она и чего хочет. Старик в кипе с золотой
окантовкой, похоже, главный, все гладил и гладил молча бороду. Борода
длинная, как у Черномора. От Черномора, известно, ничего хорошего ждать не
приходится. У Софочки стали ныть ноги. Наконец, раввин помоложе,
располагавшийся у дверей, спросил, чем объяснить ее желание: - Вы хотите
выйти замуж за еврея?
- Да!- воскликнула Софочка с энтузиазмом, и тотчас появился
борец-секретарь, который один раз уже показал ей на дверь.
... Они меня вы-ыгнали, - рыдая, сообщили она обеспокоенному Саше, к
которому кинулась.
Саша лишь улыбнулся:
- И должны были выгнать, - ответил он спокойно. - В нашем еврейском
законе сказано, иноверец может стать евреем лишь восприняв иудаизм. Ни по
какой другой причине.
- Я не иноверец, я безверец! Сашенька, а тебе, по этому закону, на мне
можно жениться?
- Нельзя. - Взглянув на ее лицо, добавил торопливо: - Но, как говорят
сейчас в Москве, если очень хочется, то можно.
- Без хупы?
- С хупой, не волнуйся. Только вначале вместе поучимся.
- И тебе за парту?
- Мой раввин в ешиве сказал, что я, по Галахе, не должен был слушать
твое соблазнительное пение...
- Бож-же мой, какое счастье, что ты еще не все знаешь! - И с
непосредственностью и страстью, которую он так любил в ней: -Чтоб они
сгорели, нудники проклятые!
Утром, к завтраку, Софочка вышла не в халатике, а в стареньком платье с
цветочками, в котором впервые появилась у Дова. Сообщила недоумевающему
Дову, что "Фордик" в полной сохранности, на месте, а горючего залила полный
бак.
- ...А сама... так уж случилось, решила уйти на волю. - И опустив
глаза: - Ты же меня не берешь замуж.
- К Сашке уходишь? - мрачно спросил Дов. И чтоб не сорвалось грубого
слова, воскликнул: - Хорошенькая воля, не приведи господь! Он же кипастый!
Она задышала взволнованно, груди заколыхались вверх-вниз, и Дов не
сдержался: ткнул ее в плечо легонько.
- Напялят на тебя парик, вспомнишь нашу волюшку.
- Саша сказал, что возьмет моего ребенка, как своего!
- А я что, отказываюсь?! Всю жизнь от меня уводят моих детей. - Лицо
Дова стало таким, что она попятилась. Продолжала объяснять, но Дов
отвернулся, и по его напряженной спине почувствовала, люто ругался. Софочка
вначале от испуга схватилась за живот, прикрыла его.
А потом Софочке стало жалко Дова и, вместе с тем, ее охватило
долгожданное чувство радостного облегчения: сказала все сразу, не
испугалась, не стала от страха "тянуть резину". Отправилась в свою комнату
собирать вещи.
Оставшись один, Дов тяжело опустился на диван, долго молчал и, куда
только злость девалась? Стал вдруг думать о Саше без раздражения. "Прилетел,
тощенький, в чем душа держалась. И вот на тебе! Не ожидал, что ли? Они
молодие.. Да и характер какой?! Лубянке в морду плюнул, в карцерах голос
терял, а гляди-ка - живехонек. На постройке под бульдозер шмякнулся, власть
усралась. И тут, вот... Глаз положил, и все! Подстрелил мою гуську...
Поколение такое напроломное, что ли? Сквозь стены рвутся."
Взглянул на часы - поздно. И не смог уйти. Хотелось проститься
по-человечески. Постучал в ее дверь, приоткрыл. Взглянул, как собирается.
Складывает на подоконнике колечко, броши, кулон, сережки модные, размером с
колеса, - все золотое дерьмо, которое надарил ей. Обернулась на шорох,
сказала: тут будет все твое, на окне - оставляю.
Дов усмехнулся горестно: - Гусь, не обижай меня. Что твое, то твое.
Софочка притихла, не ответив и глядя испуганно поверх головы Дова. И
вдруг стала медленно заваливаться на бок...
Все же успел Дов довезти ее до Хадассы. К вечеру Софочка родила
мальчика. Назвала Соломоном, в честь деда. Имя библейское и потом
подсластить своему отцу пилюлю.
Из родильного отделения ее увез Саша... Спасибо Иде Нудель, дала
адресок, куда приткнуться на первый случай. В доме было несколько квартир,
превращенных одинокими матерями в "коммуналки", и Софочка наслушалась всего.
Ей было жалко худющих изможденных соседок, хотя некоторые утверждали с
горделивым отчаянием, что их никто не бросал, сами ушли от своих пьянчуг.
Так ли, иначе ли, поднять ребенка без отца и родных - не сахар.
Через неделю-другую завела среди них подруг. Особенно Софочка
привязалась к своей соседке по квартире, улыбчивой пышнотелой бабуле Нонне
со странными зелеными и торчком, как у ежа, волосами ("лет ей этак под
тридцать", определила Софа). У "бабули" Нонны росло двое детей, а
Соломончика встретила как собственного сыночка; "третий, но не лишний",
весело сказала она.
Одного Софа не ожидала - "бабуля" Нонна была истово религиозной, зелень
на голове оказалась париком.
Кухня - общая. Софа согласилась соблюдать кошер: не мешать молоко с
мясом, не выключать свет в субботу. Софа вначале восприняла это как игру:
"Черный-белый не берите, "да" и "нет" не говорите..." "Бабуле" кто-то
подарил хитрую плиту, в субботу весь день была горячей.
Оказалось, "бабуля" Нонна - физик-теоретик, доктор наук, сама
приспособила к дареной плите что-то вроде компьютера. Излишество, конечно,
но... удобно.
Но вот зачем "бабуля" сама пекла перед субботой пышние халы? Софа и
понятия не имела, что в Израиле существуют люди, которые пекут себе хлеб.
Как в сибирской деревне. Здесь в любом супермаркете халы аж до потолка. Не
удержалась, спросила раскрасневшуюся от жара плиты "бабулю" Нонну, зачем ей
такая морока?
- Домашняя хала добавляет субботнее настроение, - ответила та.
Софочка отнесла "субботнюю халу" в разряд невредных чудачеств. К
чудакам она привыкла. Отец у нее чудак, нет-нет, да и выкинет что-либо
непонятное. "Не обрезай Соломончика", сказал. - Здрасте! Если уж он
Соломончик!..
Обо всех подобных "чудачествах" Софа задумалась позднее, когда узнала,
почему "бабуля"- физик ушла от мужа.
Ее выпустили из Москвы раньше мужа, его "по секретности" зацепили. На
целых пять лет. Когда, приехав, он узнал, что жена стала религиозной,
вскричал: - "Лучше бы ты мне изменяла, - это можно было б понять! чем
связалась с пейсатыми!" Все его раздражало. В "шабат" нельзя включать свет,
ездить на машине. Строгий кошер... В конце-концов, он впал в неистовство.
Окунал кусок колбасы в молоко и ел. Назло! В субботу вызвал такси.
Софа ощутила холодные мурашки на теле. Поежилась. Она назло ничего не
делала, но ведь так же, как этот психопат, с усмешкой относилась к
"причудам" Саши, хотя, видит Бог, и не думала его оскорблять...
- Лады! - сказала она решительным тоном Дова. - Тут все ясно. Человек
имеет право на веру, Но, скажите, бабуля Нонна, отчего у Стены Плача женщины
от мужчин отделены. "Они мне мешают сосредоточиться на молитве", - ответила
Бабуля, улыбнувшись.
Хорошо, а вот Саша ходит к Стене трижды в день, а женщине это не
обязательно. Хочешь молись, хочешь как хочешь.
- Женщина кормит ребенка, по Торе это важнее молитвы...
Софочка задумалась, тут у нее с Торой не было никаких расхождеий. Сашу
выспрашивать о Торе не хотелось, "еще подумает, что подлаживаюсь", а соседку
- сам Бог велел.
Но сдаваться не собиралась. Парик на нее не напялят! Еще что! Но...
чтоб никакой иронии! Ни бож-же мой!
- Мучает меня дурацкий вопрос? - как-то решилась спросить, когда оба
подогревали на "хитрой" плите молоко. - Ох, только не обижайтесь, лады? Я по
доброму... Вот что хотелось бы узнать. Почему у евреев столько праздничной
суеты? И не раз-два в год, а каждую неделю. Хозяйкам какая морока! Свечи на
столе. На всех детишках праздничные платья. На девочках панбархат, его уж
сто лет не носят! Опять же выключателя не коснись... Но ведь, бабуля
дорогая, это же не Господь Бог придумал. Когда Библию сотворили,
электричества не было. Автомашин тем более. Значит, запреты не от Бога.
Раввины придумали, хитрецы бородатые.
Бабуля Нонна дала Софочке истрепанную, без обложек, книжку на русском
языке. Предупредила, книжка заветная, отцовская. Не испачкай. Тут все
сказано.
Софочка полистала вяло. Споткнулась на фразе: "Суббота хранила евреев
больше, чем евреи хранили субботу". Софочка вздохнула тяжко: - Этого мне без
словаря не понять. Бабуля Нонна засмеялась, воскликнула: - Почему? В России
какие были праздники, кроме седьмого ноября? День танкиста, день
артиллериста, шахтера, морского флота и прочее в том же духе. Был праздник в
честь человека? Обычного, ничем не примечательного... Не вспомнишь? Я тоже
не помню. Суббота - праздник в честь человека. Создатель дал тебе душу, так
не чувствуй себя приниженным. Даже если у тебя нет ни мужа, ни работы, ни
крыши. Храни достоинство. Просто от того, что ты человек, Творение Божие...
Выжили бы евреи без субботы, когда их веками грабили, выбрасывали из дома,
из родной страны?
Софочка, вздохнув, сказала себе, что придется прочитать...
... Без Софочки дома было пусто, и Дов возвращался на свою виллу как
можно позднее. Да и работы было невпроворот. Корпуса подымались. Пришло в
Хайфский порт оборудование для завода бетонных изделий, купленное в Москве.
У американцев такого не закажешь: не хватило бы "зелененьких". Да и не нашел
у них такой машины - зачем американцам прокатывать панели для перегородок?..
Им не к спеху. Это машина для России и для Святой земли. Для аварийных
ситуаций, чтоб с пылу, с жару. В России сколько себя помнит, всегда аврал:
свистать всех наверх! То Хрущ в панике, то Брежнев в обмороке. И в Израиле
не спокойнее.
Приехав, Дов задержался у русского стана, посмотрел, как ползет, парит
горячая бетонная лента, как разрезает ее нож. Советский нож выбросил.
Заказал новый во Франции, в городе Лилле, особой закалки. "Гильотинной",
смеялись Кальмансоны, французы на ножи мастера.
Осмотрел нож из Лилля, закручинился. Вспомнил, как привозил Софе
французский кухонный комбайн - "Робот". Любое мясо, рыбу - секундное дело -
в крошево. Настроение мгновенно испортилось, по телефону орал так, что
секретарша, усатая Хава, не решилась войти к боссу. Уехал в Иерусалим рано,
весь вечер пил, думал о Софочке. Саше, об отце, о России, о том, что еще лет
пять и зароют в Святую землю, а ему, без Бога жизнь прожившему, оно без
разницы, Святая ли, грешная.
Калмансоны-старики тут же увидели, хозяин не в себе. Узнали стороной,
что стряслось. Как только Саша появился в прорабской, обступили его,
попыхивая сигаретами. Двух молодых подсобниц выпроводили, цыкнули на своих
безусых олим, чтоб не наломали в таком деликатном деле дров. Угостили Сашу
еще теплым домашним пирогом, налили апельсинового сока. Обиделись когда
отказался. А затем завели разговор - прямой и грубоватый, как со своим:
- Ты как, Сашок, взаправду на Софочке женишься? С чужим ребятенком
берешь?
- А что? Не одобряете, старики?
-Так разве ж она тебе пара?! - воскликнул старик Кальмансон с опилками
на комбинезоне.
- Ты парень мозховитый, с ниверситетом, - добавил его сосед с огромными
красными руками каменщика. - А она хто есть? Холосистая лярва!.. На Холой
пристани кинешь палкой в собаку, а попанешь как раз в такусеньку.
Саша сжал губы, чтоб не отвечать. Все увидели, рассердился. Толкнули
каменщика, чтоб "сбавил обороты". Тот поправился находчиво:
- ЗдоровА она для тебя. Вот и усе! Ты тощенький, а она? - И показал
руками, какая она есть.
- Потому и хочу жениться, - ответил Саша. - Я тюремный задохлик, да и
отец был болезненным. Хочу, чтоб мои дети были, как один, гренадеры.
Не поняли, пошутил он, "отбрехался", чтоб последне слово за ним
осталось, или всерьез. И бросили на прощанье: - Нужны тебе хренадерши,
Сашок, бери наших, кальмансонок. Одна в одну девки. Кровь с молоком!
Дов несколько дней не выходил на работу. Пил, матерился, скрипел
зубами. На телефонный звонок брата ответствовал, что он, Дов, ныне в новом
чине. В каком?! "Отставной козы барабанщик!" -И бросил трубку.
Проснулся на полу. От телефонного дребезга. Снова - Наум. Спросил,
видел ли Дов "Нью-Йорк Таймс". От пятого мая.
- Я, брательник, читаю нынче только поваренную книгу! - Дов бросил
трубку на рычажки. И опять звонок Наума.
- Ты что, в мерехлюндии? Сегодня буду в Иерусалиме, застану?
Вечером звонок в дверь. Звонок у Дова не обычный, а заказной, немецкий,
где-то Софочка наткнулась, купила. Исполняет мелодично без слов "Майи либер
Августин" Софочке показалось, что это никакой не "Ангустин, .а переиначенный
"Жил был у бабушки серенький козлик", знакомый с детства.
Вошел Наум со своим потертым портфелем. Дов к этому времени принял
ванну, выпил рассолу, который приготовила по русскому рецепту
старуха-марокканка, водворенная после ухода Софочки на прежнее место.
- Ну, что, здоровее стал? - мрачновато осведомился Дов. - Катаешься по
Израилю туда-сюда, московский гений, ныне израильский пенсионер?
Наум молча положил перед ним объемистый номер "Нью-Йорк Таймс". Газета
измята, истерхана, видать во многих руках побывала.
- Есть время, читай с самого начала, - сказал Наум. - А нет, вот
отсюда.
Дов крякнул и, - зря, что ли, Наум специально прикатил, -принялся
читать. Добравшись до середины, поднял глаза на Наума, воскликнул в
радостном возбуждении.
- Садись, брательник! В ногах правды нет. С трудом осилив статью (о-ох,
слаб в английском!), огласил виллу восторженным матерком. И сразу начал
набирать номер телефона.
- Элиезер Батькович! - вскричал. - Помнишь приезжали американы в
гостиницу "Sunton"? Вот, родили наконец... А ты отчаялся? Ну, слушай!
"Израильское правительство впервые открыто признало..." дальше чуть
пропущу. То, что оно признало, мы всегда знали, а кое-кто по сей день в
синяках с головы до ног. Далее... "Каждая попытка изменить что-либо
встречает в правительственном аппарате такое количество противоречивых и
враждующих между собой мнений, что в результате..." В результате мы еще не
вылезли из собачьих будок, а ты сидишь в газетке. Все, как есть.
- Ну? - вяло произнесли на другом конца провода.
- Что, ну? Неведомый мне ученый по имени Алвин Рабушка из Стаффорд
Университи, институт Гувера, предупреждает: "Израильские руководители не
делают никаких усилий, чтобы взглянуть в лицо надвигающейся катастрофе... в
израильской экономике... Вместе с грязным..." Или черт знает, как точнее
перевести, отвратительным, что ли?.. Погоди, что "вместе"?... Эли, я в
грамматике запутался, но смысл точный: "Вместе с отвратительным фарсом, в
который превращена русская эмиграция..." Чуешь, парень? Вылезло, наконец,
шило из шамировского мешка! Прижгут сукам пятки... Ну, дальше ты знаешь. 93
процента земли в руках государства. Дашь в лапу чиновнику, - выделит клочок,
не дашь, - гуляй на ветру. Гистадрут держится эа свою мошну зубами, вопя про
социализЬм, который он в гробу видел в белых тапочках. Посему американские
евреи строят промышленность в Гонконге и на Тайване, а у нас инженеры
метлами машут... Далее. Власть выгодными... или, не знаю, как поточнее,
блатными, что ли, должностями в промышленности манипулирует, в расчете на
будущие политические одолжения. Хорошо копают, Элиезер! А, даже вот что:
"Катастрофические экономические условия гонят советских эмигранток на
панель..." Автор баба, что ли? Мужику бы это разве представилось в
трагическом свете?... И еще: "Эмигранты заливают алкоголем проблемы..."
Н-да... Элиезер, ты пойми, до сих пор все, и американские, и израильские
газеты, даже самый крошечный осколок правды всегда сопровождали тирадой,
выгораживающей наших бездельников... Что? Ты видел хоть раз, чтоб правду об
Израиле выпускали на волю? Только с конвойным, который эту правду прикладом
между лопаток. Балансируют храбрецы на канате, как родимая "Кол Исраэль",
красотка патентованная... Ну, так... Что еще? Предвидит "Нью-Йорк Таймс",
что безработица приведет к ужасным демонстрациям... Ну, это шамирам легкий
ветерок. Евреи стекла бить не будут. Загонят бунтарей в розовый садик у
Кнессета, за оградку из железных прутиков, и пусть поют... И вот еще, в
завершение. Член финансовового комитета Кнессета на вопрос газеты заявил,
что никакого плана, который бы остановил ужасное увеличение безработицы, и в
помине нет. Слушай!
"Нам срочно нужен план... Но я не верю, что какие-то изменения
последуют..."
- И я не верю, - послышался тихий голос на другом конце провода.
- Элиезер! Правда вылезла на свет Божий. Ведь эту статью прочтут не
только чикагские сионистки, которые от Израиля откупаются, а там хоть трава
не расти. Не только наши мафиози, да советские старушенции, - те, что
поехали как бы в эрец, а "завернули за угол", в Штаты или Австралию, и
потому, из чувства легкой виноватости и, конечно же, "еврейской
солидарности", любую критику израильских прохвостов считают
"антиизраильской". Прочтут, намотают на ус и все те, кто дают миллионы на
Израиль - у них голос есть. Буш прочтет, он тоже не безголос. Впервые
выпустили правду без конвоя, безо всяких "Извините, любимые до слез". С
другого конца провода донесся вздох: - Правда опоздала на жизнь, Дов1 Это
сказал и о себе, и обо мне умный человек, я с ним согласен... Спасибо за
красочный перевод. Статью я читал. Три недели назад. Но, все равно,
спасибо... - И в телефоне ту-ту-ту. Отбой.
Дов положил трубку. Не выдержал - выругался:
- И Элиезера добили, воры! Слышишь, Нема! Как забредет в Израиль
талант, хоть в чем талант, так его кулаком под вздох. Под плач Арика Шарона
о еврейском гении, который, сука такая, ну, никак не желает жить на Святой
земле. Господи, да как тут пустить корень, когда дустом выводят!.. Выпить
хочешь? Помянем раба божьего Элиезера добрым словом... Ну, извини... -
Плеснул в свой бокал коньяку, выпил залпом. Поглядел на брата с хитроватым
прищуром:
- Нет, ты скажи, Нема, нужно нам государство Израиль или нет?
- А где б ты был сейчас, орел, без еврейского государства? Гнил на
тюремном погосте.
- И то правда, некуда деваться. На этом они, гниды, и жируют. Еще
две-три таких статьи, как им отвертеться? Миру очки втереть, Бронфмана
успокоить. Гистадрут, все равно, краюхи не отдаст, у любого инвестора
большую половину отрежут: отдай - не греши! лопочут, суки, в оправдание: мы
еще свой "изЬм" до крыши не довели. Кабланы, тем боле, туману напустят...
Неделю Дов не отходил от нового стана, вздохнуть некогда. В субботу
поднялся рано. Включил радио. Комнату заполонил торжествующий голос диктора:
завершена операция "Соломон", участвовало до полусотни самолетов. Более
четырнадцати тысяч эфиопских евреев выхвачены прямо из-под носа наступавших
повстанцев, которых, ради такого гуманного дела, Буш лично просил задержать
наступление на Аддис-Абебу на одни сутки. Радио ликовало, Дов отправился в
свой офис в приподнятом настроении. Вечером собрал за "королевским столом"
всех знакомых. Даже Зайку с матерью не забыл, вытащил из недавно снятой для
них квартиры. А Сашу не пригласил и Софочку тоже. Остальные все тут. И
Элиезер, и профессор Аврамий. Пригубили коньячку, расселись полукругом
вокруг телевизора. На экране черные мальчишки с белыми номерами на лбу. Их
обнимают, поздравляют. Зайка в слезы, у Элиезера глаза горят.
Зааплодировали, как в театре. Правда, когда вели плотно сбитую толпу
эфиопов, окружив их веревкой, чтоб не разбрелись, Элиезер хмыкнул
насмешливо: - Вот это абсорбция! Мечта рава Зальца...
Хорошо посидели. Пили и за эфиопов, и за израильских летчиков, которые
провели блестящую операцию. Зайка играла на рояле "Иерусалим наш золотой",
все подпевали с энтузиазмом.
На другой день, поздно вечером, позвонила Зоя, сказала Дову, что она из
автомата и у нее только одна телефонная монетка - асимон..." Если можно
перезвоните по телефону номер..." Тут же перезвонил, услышал тоненький
голос:
- Мучает меня вот что, Дов. Почему надо было ждать последней минуты?
Рисковать летчиками, выхватывать эфиопов чуть ли не из-под гусениц танков,
задержанных Бушем. Я прочла, эту операцию начал еще Менахем Бегин много лет
назад... А потом чего ж? Охладели к эфиопам? Выбирали выигрышный момент,
мальчишек-эфиопов, подвиг своих летчиков, что б какой-то свой "ляп" -
провал, вранье царей схоронить поглубже? Прикрыть? Отвести внимание?
Дов задумался, повел плечами, будто налили ему за шиворот холодной
воды.
- У тебя все, девочка? - Положил трубку, лег на диван, сказал себе: -
Усекла, а? Может, и так... Прав Элиезер: статья в "Нью- Йорк Таймс", считай,
уже забыта. Мир рукоплещет подвигу .. Царевна Шамаханская! Вот кого на смену
шамирам. Господи, какую молодежь теряет несчастная Россия! Ах, какая деваха!
На столе, под пресс-папье, лежали два билета на концерт в иерусалимский
Беньяней Аума. Иетуда Менухин, прощальный концерт. Позвонил Сусанне
Исааковне. - Пойдете? Бери свою Зайку, приходи - билеты оставлю на контроле.
В конверте для вас, лады?
Вечером, затосковав в одиночестве, тоже отправился на концерт. Купил
еще один билет. Ждал Сусанну Исааковну с Зайкой до третьего звонка. Они не
пришли...
Глава 7 (30). "RAPE. НАСИЛИЕ."
Никогда у Софы не было такого хриплого страшного голоса. Она рыдала в
телефонную трубку, повторяла бессвязно:
- С Зайкой-то... С Заинькой что случилось?! Она заперлась, не хочет
никого видеть!
- Что случилось? Возвращается в Москву? - кричал Дов. -Схватила СПИД у
зубного врача? Ну, что ты ни мычишь, ни телишься?! - Мучившая Дова
уязвленность ("Отставной козы барабанщик...") вдруг прорвалась, он потом не
мог себе этого простить: - Не пошла же она по объявлению "сопровождать"
кого-то.
- Дурак ты старый! - взорвалась Софочка, обретая дар речи. -У тебя что
на уме? Изнасиловали Заиньку!.. Что-что? Изнасиловали! Боимся, наложит на
себя руки. Может быть, уже... Я минут десять барабанила в дверь обоими
кулаками. Мертво! - И заплакала.
- Так откуда ты взяла?
- Сусанна Исааковна звонила Эли. Дов выскочил из дома, на ходу
натягивая безрукавку и пытаясь застегнуть поясок на зеленых армейских
шортах, в которых летом ходил на работу. Так и прыгнул в свой "пикап", не
застегнув пояска.
Шоссе опять забито машинами. "Пробка". Где-то авария, что ли? Шоссе
здесь было новым, обочины большие. Как в Штатах. Не раздумывая, Дов свернул
на обочину и рванулся вперед, обгоняя ползущий впритык транспорт. И пяти
минут не прошло, дорогу ему преградил полицейский автобус, мигавший
тревожным синим огнем. Дов выскочил из машины, подбежал к пожилому
полицейскому в черном кепи, невозмутимо поджидавшему очередного наглеца, для
кого и закон не писан.
- Куда мчишь, летчик? - Полицейский офицер все оправдательные речи
наглецов знал наизусть и не скрывал усмешки. Внимательно глядел на
нарушителя, пока тот объяснял свое. Вдруг посерьезнев, сказал: - Если это,
летчик, обычная хуцпа, ты сядешь в тюрьму. А пока за мной! - И поднес к
губам микрофон.
Когда пробились сквозь заторы к новому жилому массиву, возникшему в
предместьи Хедеры, туда подъехала, без огней и сирены, другая полицейская
машина. Из нее вышли два офицера. Один из них - женщина в черной пилотке на
голове, почти такая же молоденькая, как Зоя. Она достала из планшета
опросный лист, узнала у Дова, кто он и в чем дело, и они поднялись на
четвертый этаж, к дверям, пахнувшим свежей масляной краской.
Позвонили, постучали. Никто не ответил. Дов сказал, что он каблан,
выстроил этот дом и что у него есть своя связка ключей от квартир.
Зоя заперлась изнутри в маленькой комнатке. Ключ остался в замке. Дов
рванул дверь раз-другой. Зоя лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку.
Услыша голос Дова, подняла голову. Дов рванулся к ней.
- Ты жива, слава Богу! Где мама?
- Дов? Это вы, Дов? - И словно коснувшись провода высокого напряжения,
задрожала, забилась.
- Мама где, спрашиваю? Мама?
- Мама... не знаю.
Сусанна Исааковна примчалась, запыхавшись. Женщина-полицейский офицер
пощупала пульс Зои, взглянула на ее зрачки. Попросила, чтоб их оставили
наедине.
Дов и второй офицер, неразговорчивый мужчина лет сорока со шрамом от
виска до подбородка, вышли, вместе с Сусанной Исааковной, в пустую гостиную,
в которой стояли лишь стол и две белых табуретки, одолженных у Дова, и тут
услышали от матер