Григорий Свирский. Люба - любовь... или Нескончаемый "Норд-Ост" --------------------------------------------------------------- © Copyright Григорий Свирский WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/ ║ http://members.rogers.com/gsvirsky/ --------------------------------------------------------------- Документальный роман Йерушалаим 5764 (2004) SVIRSKY Grigory "NORD OST" All the Time. -- Small documentary novel. In Russian. Editor: . Artist: . -- Jerusalem: 5764 (2004). -- 192 p. (c) Copyright 2004 by Grigory Svirsky (c) Copyright 2004 by Barukh-Alexander Plokhotenko, design ISBN: 965-7227- "Капля яда - лучший театр..." К. Медичи, Герцог Флорентийский, Король Тосканский (ХVI век) "Обязанность главы государства быть триумфальным, используя. любые средства -- от простой лжи... до яда и убийства". Н. Макиавелли В основе романа подлинные документы, рассказы и глубоко личные черновые наброски ЛЮБЫ РЯБОВОЙ, студентки МГУ и ее товарищей по беде и страстям человеческим имени ОБУХА, хаотичные, торопливые наброски, которым, тем не менее, было посвящено специальное Слушание в СЕНАТЕ США (30 марта 1976 года). Еще до Слушания в Сенате советская разведка начала широкую "спецоперацию" охоту за "уплывшими" в Штаты записками Любы Рябовой. Третьего сетнября 1975 года из ее квартиры в Нью-Йорке были украдены все черновики, копии документов и вся переписка. Начался беспрецедентный шантаж известного ученого-химика профессора Азбеля, который в те же дни заявил на Международном Сахаровском Слушании в Копенгагене о полной поддерке самоотверженных и честных свидетельств Любы Рябовой. Что произошло затем ни в сказке сказать, ни гусиным пером написать... Даже телефон в доме Любы раскалился от угроз и еще неведомой в Америке "воровской музыке": "Отдай книгу, падла!". Книга существовала еще только в воображении КГБ, но ведь это еще страшнее. Вы хотели иметь в своей библиотеке "книгу Любы Рябовой", господа и товарищи? Пожалуйста! Сердечно признателен Любе и ее друзьям за глубокое доверие ко мне и веру в меня. Глава 1 ГОДЫ 1968-1972-Й. ЭХ, ДОРОГИ... В этом "сталинском" доме, где в последнее время живет Люба Рябова, во всем ощущается капитальность и порядок. У входа сидят вахтерши, почтовые ящики не разбиты. Почтари выше первого этажа, как правило, не поднимаются. И вдруг звонок в квартире на шестом этаже: почтальон! Дверь открыла юная гражданка с подрисованными, по моде, удлиненными глазами. -- Можно гражданку Любовь Рябову -- получить пенсию? -- Гражданка Любовь Рябова... У старика-почтальона вырвалось в сердцах: -- Девушка, не валяфйте дурака! Нам положено выдавать лично пенсионерам, на руки. Бывает, извините, пенсии воруют. -- Одну минутку! -- девушка ушла и вернулась с паспортом: -- Вот, пожалуйста, имя и фотография. У старика округлились глаза. -- Девушка, здесь написано: "пенсия по старости". А вы - дочка или, извините, внучка... -- повертел в руках паспорт. Попросил расписаться в почтовой ведомости четко. В самом деле, Любовь Рябова! Пожал плечами, но пенсию оставил. Хлопнула за ним дверь лифта. Люба не сразу вернулась в комнаты. Постояла в полумраке прихожей. Улыбнулась горестно: так все засекретили, что пенсию по инвалидности Любе Рябовой двадцати шести лет дать побоялись. Потому влепили "по старости"... Вспомнился на мгновение рассказ мудрой соседки по СПЕЦОбуху Антонины Казаковой, Тонечки. Анну Ахматову и Зощенко сразу после войны, в годы погрома литературы, когда нежеланных писателей отгоняли от всех издательств разве что не с собаками, вдруг одарили "пенсией по старости". Чтоб не померли гении на глазах всего мира, с голоду. "Так что принимайте, Любовь Рябова, как неслыханный почет. И не ропщите." Но тут же впомнилось и другое. Уже без усмешки. Полгода назад лечилась в санатории Академии Наук. Рядом с санаторием не то городишко, не то село -- нищета. Безлюдье. Заглянула в сельский магазинчик. В таких магазинчиках бывают вовсе не стереотипные самоделки. Мужу купить, для подарка. В магазинчике ни души. И вдруг быстро, по-хозяйски заходит незнакомый мужчина. Несмотря на жару, в добротном пиджаке при галстуке. -- Люба, вам мама звонит из Москвы. -- Спасибо, я вернусь и ей перезвоню. -- Зачем? Возьмите трубку в моей машине Она вышла из сельского магазинчика. У дверей черная "Волга". В машине телефон. Ее холодом обдало. Откуда он знает, что я Люба и нахожусь здесь? Следят за каждым моим шагом. Боятся, сукины дети! * * * Впервые я увидел Любу Рябову четыре года назад, в страшноватом 1968-м. К тому времени поблекли от дождей, а потом и вовсе были выброшены на свалку фанерные щиты с московских перкрестков с откровением Хрущева "ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ!". Теперь уж кто не знал, что дороги проложены Иосифом Прекрасным и его соратниками совсем к другим целям. В Корею. К "свободной" Кубе, на которую Хрущев доставлял баллистические ракеты, чтобы разом "покончить с империализЬмом". Усилиями щедринского идиота Россия была в минутах от всеобщего атомного крематория. А на суше советские офицеры-советники наводили "порядок" во Вьетнаме, в Египте, готовя истребительную войну против Израиля. А красновездные танки "погостили" в Будапеште и только что, в августе грохочущими гусеницами разметали в Праге "социализм с человеческипм лицом". Насчет "дорог к коммунизЬму" ни у кого никаких сомнений более не было. Даже у Любы Рябовой, женщины в те дни аполитичной. Неочевидны были только и ей, и всем другим лишь дальнейшие после разгрома "Златой Праги" изгибы государственной мудрости. Верного сталиниста Ильича-второго очень беспокоили евреи. "Бровастый" созвал совещение руководителей науки и задал им один-единственный вопрос: не будет ли нанесен науке ущерб, если из нее удалить всех до одного, с точки зрения ЦК КПСС, "сомнительных", прежде всего, "лиц еврейской национальности". Так как точка зрения "партии" никаких сомнений более не вызывала, руководители стали покряхтывать и оглядываться на соседей. Спрашивали у каждого. Отмолчаться было невозможно. Отмолчишься -- отберут пропуск в твой собственный институт. В конце концов, все, один за другим, признали правоту партии. Даже президент Академии Наук СССР товарищ Келдыш, помедлив мгновение, присоединился к партийному большинству, С этого дня ученые назвали его ВЫКЕЛДЫШ. Запротестовал тогда лишь один человек. Министр обороны СССР маршал Гречко. Он заявил, что не может выкинуть всех своих ученых и изобретателей "еврейской национальности": военной науке это нанесет серьезный ущерб. Похоронил маршал ГРЕЧКО глубоко продуманный шаг ЦК. Но только в России. А вот другой, подобный, удался полностью. Секретерь польской рабочей партии Гомулка, на вопрос Брежнева, ответил "ДА!..." Замысел ЦК КПСС --репетиция советского еврейского погрома на территории соседа прошла без сучка и задоринки. "Гомулкулюсы", как их окрестил поэт Александр Галич, изгнали из Польши всех евреев. А заодно и инакомыслов. Юдофобская истерия достигла там, по рассказам очевидцев, с которыми встречался и в Европе, и в Израиле, такого накала, что еврейские семьи бросали все имущество и бежали. К весне из всего еврейского населения Польши остались только больные и старики, которые не могли никуда двинуться. "Польская репетиция" тут же отозвалась во всех углах "соцлагеря". Запланированный погром, естественно, прежде всего, вернулся на место рождения. Я ощутил это на своей спине. Немедленно. Полгода назад был запрещен мой роман о "космополитической истерии в МГУ" сталинских лет. Издательство "Советский писатель" рассыпало набор книги, готовой к выпуску. Естественно, я высказал публично в Союзе писателей СССР все, что о наших идеологах из ЦК думаю. Власть была явно взбешена: началась фантасмогория. Были запрещены все мои книги, их изъяли в один и тот же день изо всех публичных библиотек страны. В Лейциге издавался сборник о пограничниках, где был напечатан мой рассказ о памирском шофере. Этот рассказ в пять страничек выдирали из всего тиража в сто тысяч экземпляров. "Маразм крепчал", говорили старики-писатели. Член Политбюро, председатель Высшей партийной комиссии при ЦК КПСС старый и костлявый, как беглец из Освенцима, латыш Арвид Янович Пельше кричал на меня так, что стал задыхаться. В запарке даже поставил меня в один ряд с такими "врагами Сталина и всего советского народа", "извергами", как Бухарин, Каменев и Зиновьев. Я поежился. Запахло каторгой или пулей. "Возьмут у выхода из ЦК?" Когда Пельше на мгновение затих, я бросил ему: "Постыдился бы, старый человек!" Весь партийный комитет, привыкший к слезам и раскаяниям изгнанников, вскочил на ноги, взревев в негодовании и страхе так, словно я бросил в них осколочную гранату РГД. Спустя четверь века один из моих гонителей в министерстве Любви заместитель главы КГБ Андропова отставной генерал от жандармерии Филипп Бобков, в своих мемуарах вспоминал обо мне, своей жертве, скорее сочувственно: "Писателю за выступление, по существу правильное, хотя, пожалуй, излишне эмоциональное... перекрыли кислород -- рассыпали набор книги, перестали печатать, вынудили эмигрировать... А всю вину сваливали на КГБ..." Генерал Филипп Бобков, невинная овечка, четверть века назад говорил, как легко понять, совсем иным тоном и совсем иное, запечатленное ныне в моем литературном сайте, в разделе "автобиография". Бог с ним, старым волком, выдающим себя за красную шапочку... Когда пришел от бившегося в истерике Пельше -- я уже упоминал об этом в одной из своих книг -- дома ждал меня сосед, известный журналист, он сказал, что только что вернулся из Дома творчества Малеевка, и старые писатели "Твард" (Так журналисты звали Твардовского), Александр Бек, Вениамин Каверин и другите просили тебе сказать.... Гриша, передаю дословно: "Тебя исключат из партии... Уже исключили?.. Потом, как водится у нас, посадят. - Он взглянул на мою заплакавшую жену, помолчал. А потом, не сразу, продолжил: "Из опыта тридцать седьмого года они, старики, знают. Раскается жертва или упрямится, все равно, та же ДЕСЯТКА. Они просят, очень просят устоять, не раскаиваться.. Это важно для всех..." В эту минуту позвонил телефон. Трубку взяла жена. Ответила кому-то глухо, чтоб не звучали в ее голосе слезы: -- Когда защита? Послезавтра? Придем!. Положив трубку, Полина сказала с болью: -- Все как всегда. Полсвета скачет, полсвета плачет... Послезавтра защищает докторскую мой однокурсник. Нет, не Алик-генеалик, Алик в "ящике", секреты с головы до ног. Но и этот тоже генеалик. Начинал у моего шефа... Общий праздник факультета. Я не могу не пойти! Пойдем? -- Как ты понимаешь, мне не до праздника... -- Гриша, пойдем. Развеешься... Встретишь хороших людей. Альфреда Феликсовича... Стоило Полине назвать имя ее учителя Альфреда Феликсовича Платэ, профессора химии, как мое настроение неизменно улучшалось. Я любил этого веселого умного француза, которого в дни космополитической кампании унылые невежды из парткома пытались съесть со всеми потрохами, выгнать из МГУ. И съели бы, если бы он, в свое время, не женился на дочери гордости русской науки академика Зелинского, о котором я знал только то, что он открыл, не ведая того, смертельно ядовитый газ иприт, отравился им и, хочешь-не хочешь, изобрел противогаз. Партком постиг запоздало, что "вражина француз" из касты неприкасаемых. А теперь вокруг профессора Платэ, первооткрывателя талантов, как о нем писали в университетской газете, уж целая колония учеников, известных химиков. Для Полины он -- святой человек.. Затолкались в набитый битком автобус, идущий на Ленинские горы, к Университету. Успели. В зале почти как в автобусе. Места заняты. Студенты толпятся по стенам. А холодновато...Кондиционер, видно, ошалелый. МГУ, все-таки.. Студентка развешивает на планочках большие листы бумаги, испещренные химическими формулами. Развесила, повернулась лицом к залу. Я встряхнул головой: глазам своим не поверил. Нефертити?! Египетская Царица! Только прическа современная. По последней моде. Белые волосики торчком. Гордо, даже чуть надменно откинутая назад голова. В кабинете годами неиздававшегося поэта Максимилиана Волошина, в Коктебеле, нелегально превращенным в музей, стоял бюст Нефертити. Тогда и запомнились мне вот эта утонченность удлиненных черт любвиобильной царицы. Косоватые восточные глаза. Искуссно ухоженные брови. Эта утонченность бровей, губ, носа, который у русских классиков назывался почему-то не египетским, в честь Нефертити, а греческим, придавали царице, говоря современным языком, интеллигентность. Естественно, российская Нефертити, в отличие от египетской, была снежно бела. Прекрасная северянка. Белая березка. Кожа на лице - нежна. Как у новорожденного... -- Кто это? - тихо спросил я Полину. -- Студентка не то третьего, не то четвертого курса. -- Кто защищает диссертацию, не ее муж? -- Ее муж, вон, видишь, подает ей руку, чтоб она не полетела на ступеньках. Муж -- лет двадцати пяти, высокий, спортивного разворота плеч молодец с ухоженной шевелюрой. Ботинки на невиданно мною ранее толстой, видно, ныне модной подошве. -- Семья красавцев, -- сказал я удовлетворенно. - Как Клеопатру зовут? Полина пожала плечами, но тут из рядов послышалась. -- Люба! Иди к нам. Мы тебе бережем место... Люба кивнула подругам, мол, спасибо, но пошла в сторонку, куда повел муж. Первые три-четыре ряда были почти не заняты. Там усаживались припоздавшие профессора. Вот появился академик Несмеянов, уселся в углу, открыв какую-то папку. Полина поспешила туда, чтобы поздороваться с профессором Платэ. Он усадил ее рядом с собой, спросил о чем-то. Дружно посмеялись над чем-то. Она вскочила на ноги, зовет меня. Есть место! Я отрицательно машу головой. Негоже мне, чужому, никому здесь неведомому, восседать рядом с Несмеяновым и Платэ. Тогда Полина движется ко мне. -- Иди! -- восклицает. -- Альфред Феликсович хочет с тобой поздороваться. -- Иди же! Он ждет! Пришлось подняться и двинуться, под вопрошающими взглядами студентов, все время чувствуя неловкость. (Если придется писать самозванца, очередного Гришку Отрепьева, мелькнуло вдруг, не забыть про это чувство неловкости... Господи, а ощущали ли исторические наглецы неловкость?!) Альфред Феликсович вначале оглядел меня с ног до головы. А когда мы пожимали друг другу руки, сказал со своей постоянной гальской шутливостью: -- Исповедуйтесь, гуманитарий! Должен же я знать всю правду, в чьи руки передал ученицу, которой гордился... -- И вполголоса: - Надеюсь, Полина возьмет в свои крепкие руки гуманитария... -- Профессор Платэ гуманитариям явно не доверял, а, возможно, и недолюбливал их.. Показал на свободный стул рядом собой. Подошел молодой человек, очень похожий на Альфреда Феликсовича: -- Познакомься с моим сыном. Вижу: с удовольствием знакомит -- гордится им. Николай Альфредович Платэ чуть ниже отца. Подтянутый, корректный, франтоватый. Невозмутим и предельно вежлив, как посол иностранного государства. Рядом усаживались незнакомые мне профессора, продолжая вполголоса свой разговор. Из груды непонятных мне профессиональных слов мое ухо уловило имя Сахарова. "Того самого?!!" Кажется, того самого! "Андрей Дмитриевич" повторили дважды. Значит, опять академик Андрей Сахаров кинул камень в академическое болото?! Имя академика соседи произносили не то с удивлением, не то с уважением. Невольно вспомнилась давняя защита нашего друга Гриши Леви, израненного фронтовика. Тогда вот так же пришли припоздавшие профессора. Их лица сияли. Оказывается, они только что явились с заседания в Академии наук. Выступил новый академик, многим неизвестный. И своей короткой и спокойной речью он отвел кандидатуру ученика Трофима Лысенко, которого прочили в члены-корреспонденты академии наук, а заодно усомнился в теории самого Трофима Лысенко. Академики давным-давно, и без Сахарова, знали, что Лысенко невежда, авантюрист, убийца подлинной науки -- генетики... Но высказать это вот так, публично, никто не смел. Зав отделом ЦК партии, восседающий за столом президиума, спросил с явным раздражением председательствующего академика Несмеянова.. И даже чуть привстал, чтобы тут же дать неведомому клеветнику и очернителю отпор. -- Кто этот мальчишка? -- Отец водородной бомбы, -- спокойно ответил Несмеянов. Представитель ЦК тяжело опустился на стул и больше уже не подымался... Гораздо позднее я узнал, что именно в этом, 1968 погромном году на Западе была опубликована статья академика "Размышление о прогрессе... и интеллектуальной свободе." Академик Сахаров в те дни открыл миру свое лицо. Присевшие рядом профессора, видно, были знакомы с этим глубоким и смелым трудом еще до его публикации. И вполголоса обменивались мнениями. Наконец, показался виновник торжества -- предельно измученный ученый-диссертант, взял в руки указку. Защита очередной докторской началась. Я просидел всю защиту с умным сосредоточенным видом, не понимая ни аза, и думая свои тяжкие думы... Я уже знал, друзья позвонили -- только Александр Твардовский приказал не вычеркивать Григория Свирского из списка своих писателей- внутренних рецензентов "Нового мира".Чтоб не подох Григорий с голода. Кроме этого неверного заработка, все дороги мне перекрыли. Благодарная родина -- советская Россия. Меня бы "пенсией по старости" точно неудружила. Подохнет Григорий Свирский - туда ему и дорога... Если сразу не загребут, придется, видно, уносить ноги... Мой вгляд остановился на продуманно взъерошенной Клеопатре и ее муже, и все остальное время я думал о молодых, которым так повезло. Наше поколение подкараулила война. В моем классе из тридцати пяти человек выжило трое. А под ноги этих красавцев легла мирная страна. Забота и любовь. Завидуй-не завидуй, так сложилось... -- Альфред Феликсович, как фамилия этой царицы химфака? -- спросил я. Он улыбнулся почти радостно: -- Царица химфака, говорите? Рябова. Любовь Рябова. Я поежился. Эта фамилия вызвала у меня вовсе не радостные воспоминания. Рябов -- генерал-полковник береговой службы, был в войну начальником Политуправления Военно-морского флота. Года два-три просидел в тюряге. После таких "отсидок" бывшие зеки либо мягчеют, становятся человечнее. Либо -- звереют. Рябов стал зверем. На всех флотах его иначе и не называли, как Иван Грозный. От ужаса перед ним помер старик-начальник штаба ВВС Северного флота. Бывший летчик, говорили; не то прямо в кабинете Ивана Грозного упал бездыханным, не то в ожидании расправы... Позднее сказал об этом Полине. Она пожала плечами. -- Сколько в России Рябовых? И вообще сын за отца не отвечает!.. Встрепенулся, когда вокруг меня зааплодировали. Профессор Платэ вскочил на ноги, заспешил куда-то, бросив мне, что нам пора бы поговорить в неформальной обстановке. Пусть Полина позвонит... -- Вот уже месяц я не читаю в Университете свой курс, Я - Фигаро. Мои ученики защищают свои темы. В трех городах. Сегодня я здесь, утром лечу в Днепродзерджинск. Фигаро здесь, Фигаро там. Устал, как собака... На банкет я не остался. Не по мне ныне торжества. И звон победных бокалов. У гардероба столкнулся с взъерошенной, счастливой Любой и ее мужем в новенькой кожаной куртке на многих молниях. Они тоже убегали: им явно было хорошо и без официального веселья... Я улыбнулся молодым, проводил взглядом поколение, родившееся так удачно. Будьте вы здоровы, счастливцы! Глава 2 ВТОРАЯ ТЕМА, ИЛИ ВЫСТРЕЛ В УПОР. --Рябова! Я обернулась, не успев взбежать на ступеньки химфака - Рябова! Кто-то машет мне из окна машины. - Сегодня четырнадцатое, не забыли? Это Пшежецкий, у него на кафедре я занимаюсь научной работой, когда есть свободное время. Поскольку этого времени у меня очень мало, я появляюсь в корпусе "А" крайне редко. Но сегодня шеф просил пропустить лекции и получить какое-то вещество. Он договорился с преподавателем по органике, что этот синтез мне зачтут за курсовую. Я гадаю, какой синтез он мне закатит. Обычно это работа на месяц, но раз он так торопится... Может, курсовую удастся сделать быстрее, сессию сдать досрочно и махнуть в горы. Соблазн велик. Все это я прикинула за секунду, и уже изображаю на своем лице полную готовность: - Конечно, Вацлав Казимирович, я как раз к вам и собираюсь. Мы же на пятницу договорились. У шефа землистый цвет лица, словно он попал в землетрясение, и его только что откопали из завала, глаза запавшие, пронзительно -въедливые, чуть насмешливые, нервные, веко слегка дергается, слышала от своего Сергея, де, хорошо попугали вашего Казимирыча, вроде бы из-за отца, загремевшего в войну в армию Крайову. А потом выяснилась, что с отцом этим он и не жил, а жил в Москве, с русской матерью. И все улеглось. Разрешили в МГУ защитить кандидатскую... Большой пухлый "плотоядный", как определила факультетская стерва-секретарша Алла, рот Вацлава Казимировича растягивается в улыбке: - Садитесь, я вас подвезу. Если бы вы действительно собирались ко мне, то бежали бы в корпус "А", а не на химфак. Ну, ничего, это девичья память, я так и знал. Вот влипла - просто неудобно! Теперь придется с ним ехать. Казимировичу лет тридцать, не более, еще молодой мужчина, хотя уже немного лысеющий. У него своя машина - для младших научных сотрудников явление исключительное. Шеф хорошо сложен, говорят, прекрасно играет в теннис, у него есть жена и прелестная любовница - его лаборантка. Мне совсем ни к чему ехать с ним в машине, сплетен потом не оберешься: научные руководители, как правило, не возят своих студенток. От химфака до корпуса "А" совсем близко. Серенький "запорожец" останавливается. Мы вместе поднимаемся на лифте , но почему-то проходим мимо нашей комнаты. Пшежецкий отпирает соседнюю дверь и галантно пропускает меня вперед. Здесь я впервые. Маленькая лаборатория, чистая, оккуратная, даже уютная, спрятавшаяся от шума и посторонних глаз. Шеф приносит две бутыли. На одной написано "меркаптоэтанол", на другой - "соляная кислота, концентрированная." - Так что же делать, Вацлав Каземирович? -Получите бэта-хлорэтилмеркаптан. Это моя В Т О РА Я тема... Вот методика синтеза, он дает мне листок бумаги с текстом, написанном от руки. -Прочти, все ли понятно. У меня прямо руки дрожат. Что я получу - еще и понятия не имею. Химия велика, белых пятен у меня, студентки четвертого курса, еще видимо-невидимо... Вдруг окажется, что тут двадцать стадий, вот тогда я хороша буду. Новый год в этой комнатушке встречать придется.. Не верю своим глазам! Вот это повезло! Одностадийный" - Господи, да это же проще пареной репы! - я даже не могу сдержать своей радости, - и вы действительно зачтете такой синтез за курсовую работу? - Как и договаривались,- кивнул рассеянно. - Да, перепишите методику. Своей рукой. Чтоб я убедился, что вы ее поняли... Уточняю условия: вещество мне нужно сегодня, очищенное, с удовлетворительными константами. - А литературный обзор? Когда он должен быть готов? Много там про этот... - я бросила взгляд на методику, - извините, никогда этого названия не слышала: хлорэтилмеркаптан? - Литературный обзор меня вообще не интересует. Вам его делать не придется... Но я должен предупредить, что вещество обладает неприятным запахом, Не лейте на руки... у вас такие тонкие духи... -Голос у шефа приятный, даже чуть вкрадчивый. " Так, - думаю я, - утром он поджидает меня у другого здания, чтобы затащить к себе. Что у него, аспирантов нет, чтобы сделать такой синтез, раз ему так срочно нужно?... Басни! Подвозит на своей машине, отводит в отдельную лабораторию, где можно работать вдвоем, без посторонних. Сам достает реактивы и даже методику синтеза... Да этого бы ни один преподаватель не стал делать... Синтез на курсовую обычно дают очень сложный, а здесь работы - кот наплакал. С литературным обзором поблажка, в библиотеке корпеть не надо.... И вообще эта нежность-снежность, как говорит моя насмешливая мама: "вещество обладает неприятным запахом". Можно подумать, что все эти годы на химфаке я нюхала розы...Неравнодушен ко мне, что ли?.. Чего вдруг? Он меня почти не знает. А я никогда не давала ему повода... Заметив мое недоумение, он вяло улыбается. Если вы капнете на руки, от вас всю неделю будет пахнуть горчицей, и никакие духи тут не помогут. - Ну, дура я! Просто Пжешецкий отличный дядька, заботится о своих студентах. Решено,- пойду делать к нему диплом... ...Так начался ЭКСПЕРИМЕНТ. И уже никакая сила на свете не могла разорвать эту замкнутую кривую... Смесь закипела. "Все в порядке", - думаю я и засекаю время. Именно сейчас получаются первые капли неведомого мне хлорэтилмеркаптана... В этот момент Пшежецкий выходит. Странно, почему он оставляет меня одну?.. Это же строжайше запрещено... Впрочем, не важно. Обычно в такие минуты химики забывают обо всем. Мне уже хорошо знакомо это неповторимое чувство: на свет рождается новое вещество, о котором ничего не знаешь... И вот оно уже появилось, оно уже есть! С каждым мгновением его становится все больше и больше. Реакция прошла нормально. Разбираю прибор, чтобы извлечь драгоценную жидкость - мутный, с примесями, хлор... как его? Теперь придется полученное вещество долго и тщательно очищать... Внезапно я задыхаюсь от вони. Жуткий смердящий запах как будто бьет по голове. Захлебывясь в обволакивающем газе, я изо всех сил жму на кнопку вытяжного шкафа. Бесполезно. Вентиляция не работает. Ждать нельзя. Пары все гуще окутывают тело, наполняя маленькую комнату. С этой минуты уже ведется счет моего существования. Я выскакиваю в коридор, дверь за мной тут же и сильно захлопывается. - Вацлав Каземирович! - Врываюсь в соседнюю комнату.- Вентиляция отказала! Что делать? Теперь от меня неделю будет нести этой гадостью?! Почему-то он он смотрит на часы... - Вещество уже получено, надо остановить перегонку! - почти кричу я. - В комнате невозможно дышать, тяга не работает. Он смотрит куда-то в сторону: -Химику стыдно бояться запахов. Продолжайте работу. Я попрошу, чтоб вытяжной шкаф починили. Вместо воздуха я дышу газом, который, видно, наполнил уже и бронхи и легкие.. Самая обычная перегонка - кажется, чего уж проще. Но от вони темно в глазах. Черные штативы плывут как тумане, отражаясь в стеклах пузатых колб. Запах становится слабее, Впрочем, я, возможно, теряю чувствительность, "принюхалась", что назывется. Я с трудом стою. Какое тут идиотское окно, его нельзя открыть никакими силами. Почему мне так плохо? Вытяжной шкаф не работает почти тридцать минут. Похоже, я простудилась. Какой-то кашель. Может, у меня температура? Секундная стрелка бежит по циферблату. Мне кажется почему-то все медленнее... Иду к шефу. - Вацлав Каземирович, не могу... Мне так плохо, будто меня кинули в душегубку. У вас тут воздух чистый, мне капельку легче. Голова разламывается, дурнота - не могу работать. - Уже чинят, не теряйте времени. От запаха, пустяки, сейчас пройдет. Я с тупым безразличием открываю дверь.Тяжелая дверь, оказывется. Или я так ослабла? Воздух будто соткан из тухлого чеснока с горчицей, но это лишь в первый момент, когда заставила себя войти в комнату. Теперь я уже не чувствую никаких запахов. Осталось только смазать шлифты и подсоединить холодильник. Еще немного,и все будет готово для перегонки Через десять минут вытяжной шкаф заработал в полную мощь. -Слава Богу, будет легче. - Пытаюсь успокоиться. - Сейчас все вытянет... Позади у меня три курса университета. Экзамены по неорганической химии и квантовой механике, физике и философии. Я учила законы термодинамики, теорию относительности и тройные интегралы. Но что такое этот убийственно смердящий хлорэтилмеркаптан никогда не слышала. Не "меркаптан", а просто капкан. Раньше этот "капкан" как-то обходили... Взобравшись на высокую табуретку, внимательно слежу за температурой. Воздух вроде уж чистый, а голова болит все сильнее. "Ну, и чего я нервничала? Подумаешь, неприятный запах. - внушаю сама себе.- Пусть даже отвратительный. Отмоюсь, возьму мамины "шанель-5". И снова буду, как огурчик. Смесь закипела. Первые капли падают в приемник. В этот момент начинают чесаться руки, лицо, тело. Я первый раз в жизни одна в лаборатории. Да, это не положено...Казимирычу не хотелось, наверное, пахнуть горчицей. У меня элементарная простуда., - думаю я, покашливая, - Надо на сегодня кончать. Снова захожу к Пшежецкому. -Вацлав Каземирович, не могу. Разболелась по настоящему. Просто не в состоянии. Одну перегонку сделала, а закончить придется в другой день. - Что такое? В чем дело? - Не знаю. Плохо мне. Голова раскалывается и, извините, у меня все тело зудит, а лицо и руки - просто сил никаких нет. Невозможно... - Ну вот, осталось - то всего ничего. И вид у вас абсолютно нормальный, можно сказать, цветущий. Вы просто испугались запаха. Женщины, конечно, создания нежные, но ведь вы без пяти минут химик! Вещество нужно сегодня - в этом весь смысл. - Давайте зачетку, получайте заслуженную пятерку и... заканчивайте. Перегоните в вакууме, и все будет прекрасно. Искушение было велико. Маячившая перед самым носом пятерка была слишком большим соблазном. "Может, потерплю? Завтра устрою себе выходной, поваляюсь в постели... А за то зимой... Да, в этот момент я еще могла мечтать о горных лыжах и красотах Бакуриани. Судьба долго лелеяла меня. Она дала мне чудесных родителей, любимого супруга, преданных друзей. Единственное, чего мне всегда не хватало - времени... И теперь нужно сделать всего одну перегонку, чтобы выиграть целый месяц. Пусть даже через силу. Наверное, мне было очень плохо, если я все еще молча стояла перед Пшежевским, переминаясь, как школьница, с ноги на ногу. - Нужно! Вы понимаете н у ж н о ! - настаивает он.- Вы всю кафедру подведете... Нужно! Это слово вгоняли в меня со школьной скамьи. И прочно, как аксиома, втемяшенное в меня слово гасит все мои сомнения. - Да, идиотская спешка, - соглашаюсь я, машинально собирая прибор для вакуум разгонки. - Конечно, на кафедре много сотрудников, которые могли бы завершить то, что под силу и студенту третьего курса... Видно, для него это дело принципа. Он хочет, чтобы я честно отработала свою пятерку. За окном уже давно стемнело. Я сижу в защитных очках и смотрю, как в приемник падают капли. Температура, давление, капли... Немыслимая боль в голове. Температура, давление, капли. - Можно снять очки, - доносится до меня голос Пшежевского. - Вот и все, Как самочувствие? - Плохо. - А выглядите вы нормально.- Он испытующе, заботливо, казалось мне, оглядывает меня. - Пожалуйста, вымойте посуду и вытяжной шкаф... Потом поговорим, и я доставлю вас в общежитие.. Наверное, эта посуда и была тем самым перышком, которое ломает спину верблюда. Сознание честно заработанной пятерки уже не вызывало радости.. Какая чепуха с этой зачеткой. Она же дома! И при чем здесь общежитие... Я на ногах не стою, о чем сейчас разговаривать? Плевать я на все хотела... Сбежала вниз, схватила пальто и, не застегнувшись, выбежала на морозную улицу... Угасающая осенняя голубизна неба заставляет остановиться, порадоваться прозрачной и бесконечной голубизне, оглядеться вокруг. Я глотаю воздух, пахнущий дымом и свежеиспеченным хлебом. Тогда я еще не понимала, какое это счастье - дышать. Может надо было постоять подольше и надышаться на много лет вперед... Но такси уже мчится по Ленинскому проспекту. Светлое, недавно выстроенное здание. "Полимеры - это будущее", - гласит надпись у входа, к которому подъехала скорая помощь. - Кому-то еще хуже, чем мне? - подумала я вслух. И мысли у меня не было, что она за Любой Рябовой. Что забота Пшежевского обо мне простиралась так далеко... Я должна вернуться в сегодняшнее утро, и снова притти в свой дом. Это был "маршальский дом", как его называла наша тихая Якиманка. Он высился напротив французского посольства. Во двор часто въезжали черные "Чайки", и тяжелые двери подъездов распахивались перед адмиралами и маршалами. Первый раз я пришла сюда еще школьницей. Отец моего будущего мужа "адмирал" Рябов возглавлял политическое управление военного флота. Мне в ту пору это почти ничего не говорило. Генерал-полковник береговой службы или "Адмирал", как его все в доме называли, неожиданно умер, по сообщению газет, " в полном расцвете сил".Вернувшись с похорон, свекровь впервые сказала, что его здоровье подорвали те два года лагерей, хотя еще до войны он был реабилитирован и молниеносно повышен в чине. Мужу и свекрови остались немалые сбережения, многокомнатная квартира и государственная пенсия. Казалось, ничто на свете не могло поколебать спокойствия и благополучия этой семьи. И хотя адмирал уже давно покоился на Ваганьковском кладбище, уклад нашей семьи не изменился. За три года замужества я почти привыкла ощущать себя маленькой частицей нашей военной элиты. Правда, меня еще смущали многочисленные лифтеры и коменданты, которые почтительно раскланивались со мной, когда я входила или выходила. В доме отца, концертмейстера и дирижера Большого театра, я не привыкла, чтобы кто-то здоровался со мною первым. Пришлось свекрови снова и снова повторять мне свои уроки: - Вся эта челядь обязана тебе в пояс кланяться, - строго наставляла она. - Коли тебе не по нраву, можешь даже не замечать. Но запомни раз и навсегда, что ты теперь Р я б о в а. - Чем от тебя несет?! - Сергей шарахается в сторону.- Это что-то жуткое. Рядом с тобой стоять невозможно. Я бросаю одежду в кладовку, халат вывешиваю за окно.- Подумаешь, несет...- ворчу я. Иногда его барство раздражает меня.- Я целый день работала, как проклятая... - Черт бы подрал твою химию, Единственно, что я хочу, чтоб моя жена почаще была дома... Как обычно, вечером Сергей в шелковом халате. Он чем-то напоминает мне восточного князька - слегка раскосые глаза под густыми сросшимися бровями, смоляные волосы. Химия - единственный камень преткновения в нашей супружеской жизни. Засыпаю каким-то странным поверхностным сном, ощущая озноб и ломоту во всем теле. Снится кошмар. Кто-то все играет в футбол моим черепом, как мячом. - Проснись! Ты слышишь меня? Ну, просыпайся же! С трудом разжав веки, вижу лицо Сергея, искаженное не то испугом, не то злобой. Не понимаю. Они никогда не будил меня так, как сегодня. Резким движением он открывает шторы. - Немедленно подойди к зеркалу, - произносит он сдавленным голосом. - Что с тобой? Я смотрю на свое изображение и вскрикиваю: чужая голова посажена на мое тело. Полоска на шее, оставшаяся от воротничка свитера, белеет, как наброшенная на меня петля. Вся кожа прокрыта багровыми пятнами и бледно-желтыми пузырями. Это - мое лицо?! Почему-то хватаю щетку для волос. И тут же роняю на пол, Пальцы, ставшие вдвое толще, стянуты как утиными перепонками, отчего руки похожи на лапы водоплавающих птиц. Я оторопело смотрю на них и вижу как точно такие же пузыри появляются и на тыльной стороне пальцев, и на темно-красной будто обожженной коже кистей. Пузыри растут прямо на глазах, наполняясь желтоватой жидкостью и сливаясь в большие плотные вздутия. Шлепанье тапочек предупреждает о появлении свекровьи. - Дожила! Мой сын возится у плиты, а жена сидит и смотрит! - восклицает она за моей спиной. - Я всю жизнь отдала советской власти - была женой адмирала! -- С этой коронной фразы начинается любой монолог. Я встаю из-за стола и медленно поворачиваюсь к ней... - Господи! Помоги и спаси! - вырывается у нее. - Эт-то... Обварилась ты, что ли? Сергей пытается что-то объяснить, но у адмиральши, как обычно в минуты волнения, начинает трястись голова. - Хотел образованную? - кричит.- На, получай! Будешь теперь ее учебниками кормится! Кто у нас хозяйство вести будет?! И вдруг я впервые вижу перед собой не барыню в дорогих мехах и громоздких золотых украшениях, не светскую даму со спокойно-говорливыми манерами, а обычную базарную бабу. - Любка, ой! Ты доучилась! Кому ты с таким лицом да еще без рук нужна будешь? Надо отдать генеральше должное: всякого рода сантименты были ей просто чужды. - Она не в духе, не обращай внимания... Возрастное. - говорит Сергей. Я снова бросаюсь к зеркалу. Ничего не изменилось. Я все еще прежняя Люба только там, где был плотный воротник свитера и манжеты халата. - Это выглядит, как какой-то чудовищный ожог, - мрачно говорит Сергей.- Немыслимо! Такое... за одну ночь?! Тебе нужно срочно к врачу. - Ты уверен, что врач знает, что это за вещество. А если оно абсолютно безобидно, и причина не в этом. Вначале надо выяснить у химиков. Я поеду в университет. - Ты не доедешь. - Доеду! Это ведь только кожа. Помоги мне одеться. Свое уродство принимаю чисто по женски... Как самую страшную трагедию, которая только могла случиться. Увы, изображение в зеркале было отнюдь не самым ужасным в моей жизни Толстая вахтерша, охраняющая университет, спит. Я пытаюсь тихо проскользнуть мимо нее, сонный голос настигает: - Пропуск где? - В кармане пальто, мне не достать. Взглянув на меня, вахтерша быстро крестится. Сгинь, нечистая сила! - бормочет со сна. Добежать бы до практикума по органике. Там-то точно знают, что стряслось... Я громко стучу каблуками по кафельному полу. Преподаватель Акимова, суровая сухощавая женщина в сдвинутых на кончик носа очках, пишет на доске формулы. - Немедленно покиньте аудиторию! - говорит она сердито, не взглянув на опоздавшую. Я что-то прохрипела. Акимова передает мел второму преподавателю и в испуге идет ко мне. - Люба, что с тобой? - Я хотела бы узнать... Закончила курсовую по органике. - Какую курсовую? Кто утвердил тему? Когда? "Что я с ума сошла? - Вздрагиваю в испуге: шеф сказал, что с Акимовой обо всем договорено. Как же моя пятерка?" - Я вчера целый день возилась, получила -- и единым выдохом - хлорэтилмеркаптан! - Что?- кричит- Хлор бэта в положении к сере... Постойте, кто позволил? Обняв за плечи, старик Агрономов, второй преподаватель, быстро выводит меня в коридор. - Что ты делала с ним? - Синтезировала... - У тебя допуск? Ты получила инструкцию? Расписалась?... Ты сняла противогаз? А как же вторая вентиляция? - Противогаз? Вторая вентиляция? Зачем? Акимова хватается руками за голову, глядя на согбенного Агрономова, который охраняет своих студентов, как курица цеплят. - Люба, повтори то, что ты сказала! - В голосе ее страх, почти отчаянье. - Это без моего ведома, - кричит Акимова. - Это не я, вы понимаете?! В коридор уже стекается наша группа. - В поликлинику! - командует Акимова. - К профпатологу. Это врач по профессиональным заболеваниям. Я позвоню. Тебя примут вне очереди! Я не сразу пошла к врачу. Спустилась на этаж ниже, в З14-ю комнату. В нерешительности постояла у кабинета с надписью " Профессор Альфред Феликсович Платэ. Заведующий кафедрой химии нефти." Альфред Феликсович - родной брат моей мамы. Любимый дядя.. Коридор пуст и тих, ручка двери не поддавалась локтю, и от напряжении боль жгла еще сильнее. - Дядя Фред, открой! - закричала я и, не услышав ответа, прислонилась к стене. Подумала, что это, может, к лучшему. Дядя сильно расстраивается из-за моих неприятностей. Я настойчиво постучала каблуком в дверь. Наверное, это было странное зрелище. - Профессор на ученом совете! - крикнул кто-то, пробегая по коридору.- Пожалейте туфли! И лишь тогда, стараясь не попадаться на глаза знакомым, я поплелась в университетскую поликлинику Профпатолог разглядывает меня, как музейный экспонат. - Простите, вас наш преподаватель Акимова не предупредила? Или Коля, Николай Альфредович Платэ, - спрашиваю я... - Милая девушка! Поймите, у всех свои заботы. Мы все считаем себя центром мироздания... Вы думаете, что у профессуры нет своих забот. - И чтоб поставить на место девчонку, которая так завралась, добавляет, подняв кверху палец: - Сын Платэ, Николай Альфредович, баллотируерся сейчас в членкоры большой академии В его тридцать четыре года это неплохо. Совсем неплохо... Вот ваше направление, поедете в институт Обуха. Я хочу взять бумажку и поскорее уйти. - Куда? - кричит она. Садитесь! - Как куда? Возьму такси и поеду в ваш институт, как его...Обуха. - Сидеть и не двигаться! Я не имею права выпустить вас из кабинета.. "Скорая" уже вызвана. Глава 3 ОБУХОМ ПО ГОЛОВЕ Два дюжих санитара укладывают меня на насилки. - Химфак? - спрашивает тот, что постарше. - Химфак, - буркнула профпатолог. - Выносите через запасной... У нас всегда иностранцы околачиваются. И вообще... не надо привлекать внимания.. - Не волнуйтесь, товарищ доктор, нам не привыкать. Чай, не впервой... Быстро обогнув здание Университета, "Скорая" выскочила на Комсомольский проспект. - Куда вы меня везете?... К Обуху? От одного названия умереть можно. Санитары рассмеялись. - Говорят, был ученый с такой фамилией. В его честь назвали улицу и больницу. - А что за больница? - Название длинное... - точно не упомнила. Санитар постарше произнес почему-то с усмешечкой: - Институт гигиены труда и этих... Профессиональных заболеваний имени Обуха. - Хорошая? - А кто ж его знает? Туда обычные люди не попадают. По большей части все химики, да физики. В общем, заумные, которые допрыгались... Больно? Сейчас-сейчас, девочка, прикатим. Как с Садового кольца свернем, так и Обуха, улочка узкая, без толкучки... Уютная. Институт Обуха был почему-то спрятан за тюремным забором - толстым каменным. Ворота с охраной. Открылись лишь по гудку "Скорой"... - Свеженькая, принимайте! - Санитары поставили носилки и, пожелав мне здоровья, уехали. Резкий сигнал, и приемный покой наполняется белыми халатами. Одни старательно стучат молоточкам по коленям, другой, с зеркальцем на лбу, изучает горло, нос и даже уши. "При чем тут уши? - с досадой думаю я, - кожи не видят, что ли?" Но кто-то уже усердно давит мне на шею, заставляя глотать. Кажется, этих врачей интересует весь мой организм, кроме лица и рук. Потоком тянутся вопросы про мои болезни, начиная с пеленок, про болезни моих родителей и даже причины смерти бабушек и дедушек... - Может, еще о пробабушке рассказать? - вскипаю я.- Когда она почувствовала себя плохо, ей было девяносто восемь... - Понятно... Постарайтесь вспомнить, не болел ли кто-нибудь у вас в семье психическими заболеваниями? И не было ли среди ваших родствеников случаев самоубийства? - Не было! Никогда! - Я с трудом поворчиваю язык. Кажется, пузыри на руках вот-вот лопнут. Как под ударами плети, горит лицо. Каждый поворот головы усиливает жжение. Хочется орать во весь голос, отдирая от себя эти чужие пузырчатые куски кожи. - Минуточку! - Окулист тщательно проверяет зрение. Свет дико болезненно режет глаза. - Хватит! Сделайте что-то для кожи, а потом смотрите что угодно... Слепящие вспышки вспыхивают со всех стороон, чьи-то сильные руки сдавливают плечи, поворчивая меня в разные стороны. - Вы не имеете права меня фотографировать! - кричу я - Мы имеем право на все! - Властный голос повторяется в моих ушах слабым эхом.- На все...На все!.. Я ощущаю себя зверем в капкане.- Отпустите меня домой! - В таком виде домой? - иронически звучит тот же голос. - Сейчас вид не имеет значения! В наступившем затишье гулко отдаются тяжелые шаги. - Я главный врач! На меня наплывает глыба жира, похожая своим вытянутым зубастым лицом на огромную щуку. Щука увенчана засаленным смоляным пучком волос, собранным на темени затейливым бантиком. В плоских, как плавники, ушах, прижатых к ее удлиненной почти рыбьей харе, покачиваются огромные золотые серьги. Шелковый бантик - затейливый, трехцветный, красный, синий, еще какой-то. Не бантик, а государственный флаг. - Что вы хотите? - Я требую, чтоб меня отпустили домой! - Прекратить капризы! - взвизгивает рыба. - Тоже мне царица! - От негодования ее обвислые щеки колышатся. - Если б ты врачам платила... - Они бы сначала занялись моей кожей, - перебиваю я ее. - Мне больно! - Больно?! Молодая, потерпишь, ничего с тобой не стрясется!...Таких, как ты, много, и всем больно. Другие терпят и не скандалят. Отправим тебя в отделение, там тобой и займутся. Глыба жира торжественно уплывает. И вот уже другие санитары подхватывают носилки и через минуту я трясусь в тесном кузове. Пытаюсь выяснить: - В какое отделение? - Куда положено, девушка, - отвечает неразговорчивый санитар. Легкое подрагивание машины усиливает боль, порой боль такая, словно меня полосуют ножом. Бешеный круговорот событий, лиц, вопросов проносятся в воспаленной памяти и, сливаясь с болью, как бы растворяется в ней. " Люба, ты сняла противогаз?.. А как же вторая вентиляция... Тоже не сработала?"- стучит в висках испуганный голос Акимовой. " Без вашего ведома?- хрипит стариковский голос горбуна Агрономова. - Пишите докладную, укажите имя этого субъекта. Я не я, если он не будет сидеть!" Уставшее лицо профпатолога расплывается : " Индивидуальные средства защиты не применяла... Так и запишем". Пшежецкий смотрит на часы: "Химику стыдно бояться запахов." Пшежецкий-то малость с приветом.. - Ни противогаза, ни аварийной вентиляции... - с тоской подумала я, - Тяп-ляп, лишь бы поскорей... А мне теперь валяться... Что стряслось с этой проклятой тягой, и почему ее так долго чинили?" На следующее утро узнал , что в то же закрытое отделение института Обуха привезли троих мужчин, которые делали точь в точь, что и я: синтезировали хлорэтилмеркаптан без противогаза - трех здоровущих парней - Мережко, Бынина, Попова....К моему появлению выжил только Попов. У меня в ушах до сих пор звучит спокойные голоса врачей: " Время экспозиции Попова - двадцать пять минут. Время экспозиции Рябовой - сорок минут... У Попова при меньшем времени экспозиции роговица глаза пострадала значительно сильнее. У Рябовой все, как у мышей, только печень не реагирует..." Женский голос спрашивает, какой вес Попова? 70 килограмм? В американском справочнике указывается летальная доза иприта... Правда, только для кошки. Приводится в миллиграммах на килограмм живого веса...А каков вес твоей кошечки? - И оба эскулапа хихикнули... Но этот разговор уже самого конца моей первой недели у Обуха. А в первый день нянечка подвела меня к железной кровати, сказала: - Вот твоя койка! - и неслышно исчезла. Облезлая кровать, в которую я проваливаюсь, словно в трюм, похожа на маленькое старое суденышко. Оно потрескивает, жалобно скрипит и нестерпимо укачивает. Застиранная, пахнущая хлоркой простыня, напоминает парус. Небо за окном, сотканное, казалось, из таких же подсиненных парусов, единственное, что связывет меня с той, оставшейся позади жизнью. Я качаюсь на своем скрипучем кораблике, и мне кажется, что все это сон, который исчезнет, улетит, забудется. Но, с усилием открыв глаза, вижу свои руки - красное мессиво, покрытое бледно-желтыми пузырями. "Жаба! Жаба!"- испуганно звучит во мне собственный голос. Боль охватывает лицо и руки раскаленным обручем, разливается по всему телу, отдаваясь в затылке. - Это анастезирующий раствор, - слышу торопливый голос сестры, кладущей возле меня железное корытце - Руки - сюда, в лоток с прохладной жидкостью. - А лицо?! Она будто не слышит, ставит на тумбочку какую-то кашу. - Захочешь есть, скажешь соседкам, покормят. - А лицо?! - У меня горит лицо?! Сестра тихо-исчезает... Во рту привкус тошноты. Кажется, я не ела почти двое суток. - Пить, только пить....- Малейшее движение ртом невыносимо. Раствор в лотке нагревается. Огненные тиски становятся все сильнее. Я кусаю губы, чтобы не реветь. Но слезы текут, пытаюсь взять платок, чтоб вытереть эту соленую разъедающую жидкость. И от режущей тело невыносимой боли теряю сознание. Очнулась, когда меня встряхнули, растолкали. Подплыл белый халат. За ним - второй. - Ну, как, больная? - Плохо! Нестерпимо плохо! Дайте мне анальгин, пирамидон, что-нибудь... - Нельзя! - Любое обезболивающее! - Не положено. Есть раствор, этого достаточно. - Раствор не помогает, а голову в лоток не положишь. - Надо потерпеть! - Господи, как вытерпеть, когда тебя будто перепиливают тупой пилой. Дайте хоть анальгин! - Повторяю, анальгетики даются только по специальному разрешению. - Позвольте, вы же врач! Кто лучше врача знает, как ослабить боль? Белые халаты бесшумно исчезают. Я ощущаю себя жалким беспомощным животным. Скотиной на бойне... Мне не терпится в туалет, я хочу высморкаться. Что я могу сделать без рук? Стонать, плакать, биться головой о железную кровать? Бессмысленно. Приближаются еще два белых халата. Узнаю сестру, которая приносила лоток. И вторая, видно, сестра. Когда-то в России они назывались сестрами милосердия. Они шепчут. - Не скандальте, девушка! Это вам не поможет. И вдруг я ощущаю всем своим нутром, что никто из них ничего для меня не сделает. Я еще не знала почему, но безошибочный инстинкт живого существа подсказывал, что всем им на меня наплевать. Не может же быть, что им запрещено помогать? В больнице? Почему?! - Покажите мне, где туалет, - прошу. - Дойти смогу сама, без вас, ноги у меня в порядке... В отупении и отчаянии бреду в хлорированном мареве больничного коридора. Пол шатается под ногами, покачиваясь плывут серо-зеленые стены. Господи, не упасть бы! Добравшись до своей кровати, снова забираюсь под обжигающе -холодную простыню. -Давайте я вас укрою.- Мягкий гортанный голос тих, и совсем не похож на те, которые слышу с самого утра. Разжав веки, вижу, что в палате остались одни больные. Судя по тоненькой со странно широкими плечами спортсмена фигуре, затянутой больничным халатом, и толстой косе, закрученной на темени, передо мной женщина лет двадцати восьми-тридцати. На голове просто копна огненно-рыжих волос. Тонкое интеллигентное лицо в очках с простой оправой, самодельно, видно, уже здесь, в больнице, "починенной" нитками. Кожа белейшая, которая бывает только у огненно рыжих. Однако от корней волос почти до самой шеи покрыто коркой темно-коричневых струпьев. - Ваше одеяло, девочка, свернуто, в ногах у вас лежит.- Она укутывает меня заботливо, как ребенка, засовывая края байки под матрас. - Вас прямо трясет от озноба... Хотите, я еще свое одеяло дам? - Добрые синие глаза смотрят на меня из-под струпьев. - Пить, да? Я киваю. Никогда еще простая вода не казалась мне такой вкусной. - Меня зовут Тоня, я из НИОПИКА, знаете? -Знаю НИИ около Маяковки. Красители и прочее... Из какой лаборатории? - Я в закрытой работала. В филиале на Долгопрудной. - Понятно. А это что за больница? - О ф и ц и а л ь н о - это клиника Академии медицинских наук. - Голос ее становится унылым. - Не рядовая больничка, а большой научно - исследовательский институт, известный, как сказал мой шеф, во все мире. Сами видите, докторов целое толпище. Это витрина. Но, как говорится, одно в витрине, а другое в магазине. - А что с вами, Тоня? Два синих озерца смотрят на меня с недоумением и болью. - Представления не имею! Шеф просил сделать перегонку. Бросил небрежно: это наша ВТОРАЯ тема. Дал вещество, а сам куда-то ушел. Когда несколько капель упало в приемнике, у меня вся комната поплыла перед глазами. Теперь врачи говорят "профессиональное", а объяснять ничего не объясняют. Да и лечить-то не лечат, только анализы делают... Говорят, лежите спокойно, отдыхайте... У меня с кровью плохо, а лицо - это так, попутное. - Вы москвичка, Тоня? К вам кто-то из семьи пробился? - Муж был, да сплыл... Одна, как перст... - Меня зовут Люба! Люба Рябова. Когда мои пробьются, они и вас не оставят... Тоня грустно усмехнулась - А с вами-то что, Люба? - Перегоняла какой-то хлорэтилмеркаптан. На химфаке. ВТОРАЯ ТЕМА, сказал шеф. -...И вытяжной шкаф сломался? - Почему-то в ее голосе почудилась ирония. -...Как догадалась? Здесь кинешь палкой в собаку, попадешь в химика. И у каждого второго вентиляция сломалась. Больные зашевелились, очевидно, это причина была всеобщей. Люба вздохнула грустно и как-то непривычно тяжело. - Ничего не понимаю: работала вчера, а ожоги только сегодня появились... - А кроме кожи, Люба, что у тебя? - Я здорова, только пузыри болят зверски. - И больше ничего?... - с недоверием переспросила Тоня. - Редкая удача!. - Как вы сказали? Хлорэтилмеркаптан?.. Я тоже с химфака, - Совсем молоденькая девчушка в беленьких домашних тапочках на тонких ножках, по виду, еще школьница, приблизилась. -Я Галя Лысенко-Птаха с третьего курса...- Заметила мою улыбку, добавила: - У нас полгорода Лысенко. Паспортистки изощрились, моей маме прилепили "Лысенко-стАра" а мне -"Птаху". Я было восстала, но зря: теперь меня тут никто не спрашивает, не внучка ли я этого аспида Трофима Лысенко? А теперь мы с аспидом, к счастью, даже не однофамильцы... Из общежития я многих знаю. На каком этаже вы живете? - Я москвичка, у вас бывала раза два. В гостях. - А кто у вас практикум по органике ведет? - Акимова Лидия Николаевна. - Значит, программа у нас одинаковая. Меркаптаны уже проходили, как же. Сейчас посмотрим в учебнике, у меня Чичибабин в тумбочке, сюда прямо с кафедры привезли. У Чичибабина есть все. Он подробник. Минут через пять она развела руками. У Чичибабина об этом веществе ни слова. Подумать только! У Чичибабина!.. Тоня поглядела на нее, на Любу, свесившую ноги с кровати, улыбнулась грустно: - Воробушки вы наши печальные. Прямо от титьки - в мясорубку... Дайте-ка полистать классика. В нем есть все, но почему-то нет ничего, на чем мы все подорвались.. ВТОРАЯ тема. И у Любы Рябовой, и у меня... Видно, что-либо трижды секретное. Заказ министерства обороны... Классик ведь не имел советского "допуска-пропуска"... Мы - то - закрытая лаборатория. Сплошь тайны. Но, извините - Университет? Он открыт всем ветрам... И никто ничего не знает? - Да хватит вам, честное слово! - Резко обрывает ее женщина с соседней койки. Отнюдь не старая женщина, эта соседка: глаза острые, молодые, а голова до последнего волоска седая. "Наша Лукерья!" сказала Тоня. Соседка не отвечала даже на вопросы сестер, и до сих пор лежала с невозмутимым видом. - Если бы в учебниках про все было написано, так вас здесь бы не было. Заладили, как детишки: "Не знаю!" "Не знаю!" - передразнивает она тоненьким пищащим голосом.- Да какое вы имели право не знать, с чем работали! А еще все, как одна, образованные. Из университетов. А дурачка валяете!.. Значит, кто-то не хотел, что бы вы знали... Много будете знать, скоро состаритесь! Так они порешили. За вас, кроликов. Вон, посмотрите на меня, совсем в старуху превратилась, а мне еще и сорока нет. Что вы понимаете, кролики?!. Кабы мне было нынче столько лет, сколько вам, я бы от этих химий - ноги в руки и бежать. А вы все до поры чирикаете. "Ходит кувшин по воду, пока не сломается!" . А я вот знаю, с чем работала... Подписку давала, все знаю и буду век молчать. Объяснили, с чем это едят... Да только бросил муж свою Лукерью Никитишну с ребятенком как раз, когда техникум химический кончала. Исчез. Сама голодная - ладно, а вот глядеть на свого голодного ребятенка?! Ну, и согласилась я на одну работенку, коли платили втрое..... вторая она тема, первая... двадцать первая ... не ведаю. Да только теперь лучше вас, ученых, знаю, для чего власти эта химия нужна... Диплома не надо. Только, как дочке втолковать, когда у меня подписку взяли? Подмахнула, дура. Молчи, Лукерья Никитична. До гроба молчи! Если что со мной случится -дочка туда же пойдет. От голодухи и на стенку полезешь!.. А вас кто в эту химию тянул? Да еще какую-то вторую, о котором даже ваш лучший учебник не пишет. Голодные дети, что ли? Все за дипломами лезли.! Как и моя доченька!... Коли им понадобится, и дочку, как кролика ИСПОЛЬЗУЮТ, и будут спокойненько на часы смотреть - умрет сразу, аль не сразу ...Эх, вы! Кролики вы и есть кролики. - Резко отвернувшись к стене, она рыдает так, что от тяжести ее тела скрипит сетка под матрасом. - Будь они прокляты, сукины дети, паразиты, убийцы! Что б их, скотов, разорвало, чтоб их дети передохли, как собаки... Чтоб... Два санитара привычными ловкими движениями закрывают ей рот и нос резиновой маской, соединенной гофрированной трубкой с баллоном. Крики затихают. Мясистая, почти прямоугольная сестра взмахивает шприцом, как дирижерской палочкой, и через несколько минут Лукерья Никитична засыпает. - Прекратить болтовню! - сестра обводит всех командирским взглядом и уходит. Лукерья Никитишна после укола шевелит во сне по детски обиженными губами.. Галя закрывает лицо учебником Чичибабина. Я повернулась лицом к тониной кровати, вижу, как подрагивают ее закрытые веки. Значит, не спит. - Который час?- спрашиваю я громко. Все молчат. Только тут замечаю, что в палате нет часов. - Где тут телефон?- кричу во весь голос. - Чего орешь?! - заглядывает коридорная сестра. - Мне надо позвонить домой. - Домой?! - От удивления она вытягивается по стойке смирно.- Домой больным звонить не положено. Соблюдай общий распорядок! Руки в лоток, и прекратить разговоры! Дверь за ней бесшумно закрывается. Ко мне приближается, неизвестно откуда появившийся, белый халат на толстых раздутых ногах. Лицо цвета больничных стен, глаз нет. Не говоря ни слова начинает мять мой живот, приговаривая "нормально!.. Нормально!". Затем объявляет тоном следователя. - По поводу лекарств вам уже объяснили, - никаких анальгинов! - Я всю ночь не спала от боли. Почему "никаких"... Двадцать раз вам не будут повторять! Спокойнее! Давление понижено,- Разве вас не предупредили: я ваш лечащий врач-дерматолог.. Ваше дело у меня. У вас токсический вирулезный дерматит. По моей линии все. - И белый халат пропадает мгновенно, словно проваливается под пол. Но на его месте, точно он вдруг вырос, оказывается халат с развязанными тесемками. Голос хриплый, старческий. Уши в седых волосках. - Я ваш терапевт.... вдохните... выдохните... вдохните поглубже... присядьте.... - Лицо у старика такое напряженное, что мне хочется его успокоить: - С легкими у меня все в порядке. Только что прошла медкомиссию на химфаке. Лицо и руки болят адски, а в остальном, я - здорова! - Да-да!...- проборматывет он и, достав какую-то маленькую трубочку, продолжает что-то выслушивать... - Да-да! - Будто я ничего ему не говорила. Или у него уши заросли? Продолжает и продолжает свое дело. Его фонендоскоп долго скользит по моей спине... Старика-терапевта почти вытолкивают двое рослых мужчин, выделяющиеся своей подчеркнутой подтянутостью. Из-под халатов виднеется военная форма. Их сосредоточенность заставляет меня сжаться, на мгновение "забыть" о боли. Насторожиться. -Вы военные врачи? -Ваше заболевание вызвано действием определенного химического вещества, правильно?.. - спрашивают они, не отвечая на мои вопросы. - Мы ведем вашу историю болезни, рассказывайте, не стесняясь никаких деталей. Я снова повторяю свою историю, уже набившую мне оскомину. - Мы называем ваши пузыри химическими ожогами второй степени. Поскольку у вас все так наглядно, мы покажем вас группе студентов. Им нужно видеть все своими глазами. - Пусть смотрят, если нужно... когда начнут лечить эти ожоги? Только бы шрамов не осталось... - Лечить?! Время - лучший лекарь. Непонятно только, товарищ Рябова, почему вы не соблюдали правила техники безопасности. Разве вас не предупреждали, что вещество опасно для кожи? - Опасно?! Мне сказали просто не лить на руки! Да я и не лила. - Правильно! Распишитесь, что вас предупреждали... Вот здесь!" Я перечитываю, наверное, в десятый раз сухой канцелярский текст, и ничего не понимаю. Это наша химфаковская расписка, предупреждающая о токсичности. Всего несколько строк. - Я вообще первый раз слышу, что этот проклятый хлорэтилмеркаптан токсичен! - Вы сейчас в тяжелом состоянии и просто забыли, - назидательно говорит тот, что постарше. - Я не забыла! - Ну, полежите - вспомните и... подпишете, как и все... Никто тут не спешит... На этом разговор обрывается. Я гляжу на лица моих соседок, пытаюсь понять, что значит "полежите - вспомните", и вижу, как они забились в свои постели, будто затравленные звери. Никто не спит, кроме Лукерьи Никитичны, которую усыпили инъекцией. Военные врачи направляются прямо к ее койке. - Немедленно проснуться! - рявкает старший, который у моей койки вовсе не рявкал. - Я сказал - проснуться! Раздался звук пощечин. Ничего подобного я не видела за всю свою жизнь. Разве что на экранах кинотеатров. Слегка приподняв женщину за ворот ночной рубашки, бьют и бьют ее по лицу. Я снова смотрю на своих соседок . Все лежат с каменно-неподвижными лицами, будто не замечая происходящего. Очевидно, подобное зрелище было для них не новым. Лукерья Никитична просыпается. - Собирайся! Через пятнадцать минут поедешь в другую больницу! - орет военный. - Собирай свои тряпки! - В какую другую? Зачем? - стонет Лукерья Никитична. -Я не хочу в другую. Я не поеду! -Собирайся, говорю! Своими криками и разговорами вы беспокоите соседей по палате. Там вы будете более изолированы. - Я не поеду в другую больницу. Я уже видела, кого вы туда отправляете. Лучше умереть дома... Дочка у меня. Неужто ей сиротой оставаться?! - И она снова заплакала. Нянечка приносит маленький сверток. Уложив женщину на носилки, санитары затягивают два толстых ремня. Она уже не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Чуть приподняв голову, крикнула на прощанье. - Девчонки, молчите! Если хотите остаться в живых - молчите. Все молчат! У меня слово вырвалось - все! Отсюда не выпустят... Прощайте! Минут через десять вплывает в палату со своей постоянно-щучьей улыбкой глыба жира. -Товарищи, у больной обнаружено психическое расстройство. Меры уже приняты! Не беспокойтесь! С ней все будет по доброму... Соблюдайте тишину! - И исчезает... - И тут слышу почти взбешенный голос Тони. Никогда не слышала, чтоб стихи звучали так бешено: ЗАКОН САМОДЕРЖАВИЯ ТАКОВ, ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ. Сгноят Лукерью! -Слово - серебро, а молчание, известно, золото. В народе зря не скажут, - тихо вздыхает женщина в большом деревенском платочке, привезенная из очередного номерного завода. Никто, окромя врачей, не знает, чего я хлебнула. Кабы стала людям про свои болячки рассказывать, да то, что изо всего цеха нас только двое и осталось, прямехонько в сумасшедшие бы зачислили... Глава 4 "НЕ ДАШЬ РАСПИСКУ - УМРЕШЬ!" Сунув руки в лоток с вязкой вонючей жидкостью, я лежу тихо. Потом спрашиваю Тоню. - Удивительные стихи вы вспомнили? Какие -то необычные... Это любимые стихи моей семьи... - Руки в лоток и - прекратить разговоры! - снова и снова кричит дежурная сестра. Как всегда, дверь захлопывается бесшумно, вызывая холодящее душу ощущение, что надзор за тобой ниоткуда появляется и никуда не пропадает. Ты под надзором - всегда. Мой мир опять замкнулся в грязно выбеленных больничных стенах. Руки, похожие на жабьи лапы, спрятаны в прозрачном растворе, и от боли я забываю, что всего лишь сутки назад был университет, курсовая и обещанная пятерка. Свет нещадно режет глаза, распухшие веки закрываются, и мной овладевает бредовое, горячечное состояние, в котором все сильнее и громче звучат слова Тони: "Любимые стихи моей семьи..." Сквозь колюче-разъедающую боль я вижу лицо мамы - самое доброе и самое прекрасное лицо на свете: - Мама! - беззвучно зову я.- Мне больно! Ну, где же ты?! Я вижу ее комнату, полную мягкого света и покоя. Распятье, книги, картины.... Темные, вишневые глаза мамы в кольце серебряных волос наполняются тревожным блеском, и она идет ко мне с другого конца земли. Но никого нет. Кажется, у меня жар. Мой отец, весельчак и оптимист, говорит мне, что все это не так страшно. Он стоит за своим дирижерским пультом, но оркестр молчит. Потом он берет в руки скрипку, и смычок беззвучно скользит по струнам. " Это температура", объясняет отец, и его синие глаза становятся серыми, отрешенными от всего на свете... - Это катастрофа! - кричит Сергей. - Кожа для женщины - основа ее бытия... Он ходит по комнате, заваленной моими фотографиями, курит одну сигарету за другой, проклиная университет, который изуродовал его жену, и проклятую власть, сгубившую здоровье его отца. От злости его сросшиеся колючие брови почти закрывают глаза, но, как только я подхожу к нему, он берет меня на руки и мы долго кружимся по комнате. - У тебя не кожа, а шелк - улыбается он. - Нет! - кричу, возвращаясь из беспамятства. Я готова вытерпеть любую боль, только бы не было шрамов. Почему меня не лечат?! Раствор в лотке кажется горячим... А Коля, где он? Ведь днем Коля узнал от профпатолога, что я у Обуха. Значит, он успокоил маму - свою любимую тетку и отругал идиота Пшежевского. Проклятый поляк! Нет, поляки его никогда не признают своим. Они еще большие националисты, чем наши дурачки. Для них он пшенклятый русский. Поляк - не поляк, что это со мной?! Как "Пше", наверное, испугался, узнав, что я двоюродная сестра Коли, "Платэ-младшего", как называют его в университете. У Коли умное светское лицо, обворожительная улыбка. Она скрывает его холодную расчетливость. С помощью этой своей улыбочки он обходит все острые углы околонаучных интриг. Надпись на стене его профессорского кабинета гласит "Nothing is impossible". ("Нет ничего невозможного" ). Он - первый член партии в нашей семье, и, как раз сейчас, баллотируется в членкорры академии, где дяде Фреду нет места, а Коле - пожалуйста! Он сейчас по уши в заседаниях. Защиты, банкеты... Может быть, он забыл позвонить маме? Наверное... Уже вечер. Никого. Но ведь есть еще дядя Фред. Он то не мог забыть. Дядя Фред - удивительная сосредоточенность в сочетании с чисто гальским темпераментом. Неуправляемый ГАВРОШ, как называет его жена... Нет, он не мог забыть!, Как жаль, что утром он был на ученом совете. Один день, а про меня уже все забыли. Как будто вечность прошла с тех пор, когда я делала эту мерзкую курсовую. Как угодила я в эту дьявольскую карусель?! В какой страшный мир уносит меня все дальше и дальше?! БОЛЬНИЦА, КАК ТЮРЬМА - ТОЛПА ВРАЧЕЙ, НО НИКТО НЕ ЛЕЧИТ. Насмерть запуганные больные... Эта Лукерья вчера просто разнервничалась, на сумасшедшую она вовсе не похожа. " Молчите! Молчите, если хотите остаться в живых!", - звучит в ушах. Откуда в гражданской больнице столько военных и почему они больных лупят по физиономиям. Почему до сих пор не дали обезболивающих? И не лечат толком. Целые сутки пристают...с распиской... Страшно, в сердце ноющее чувство неотвратимой беды... Надо отcюда выбираться. Но... как? Я судорожно пытаюсь хоть что-то придумать и гоню ощущение своей полной беспомощности... Снова и снова возвращаются ко мне непостижимо болезненные, почему-то так испугавшие меня строки: "ЗАКОН САМОДЕРЖАВИЯ ТАКОВ, ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ..." Откуда возникло у меня это дикое непроглядное чувство загнанности, одиночества, страха, что уже никто никогда не пробьется в мою жизнь?.. Нет-нет, я не одна, мне помогут. В этой адской, раздирающей тело и мозг боли я перебираю в памяти своих друзей, цепляясь за их имена, как утопающий за соломинку. С Оксаной Бойчук мы дружим с первого курса. Оксанкин отец - генерал химических войск, Герой Советского союза. А сколько друзей у сережкиного отца?! Самый близкий - адмирал Воронцов, бывший начальник морской разведки, живет в нашем доме. Ему... только снять телефонную трубку. Нет, тут нужны химики. Кузнецов Владимир Филиппович, генерал из Академии противохимической защиты. Его жена дружит с мой матерью... То дергаясь, то извиваясь от боли, продолжаю тешить себя мыслью, что где-то совсем рядом есть люди, готовые мне помочь. Профессора химии, даже академики. Правда, академики все ...штатские, но - академики же! Наших знакомых хватит на полк солдат. И нужен-то сущий пустяк - перевести меня в хорошую больницу. Достаточно одному из них пошевелить пальцем... И снова как холодом пронизало: ".... ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ..." Тоня, - зову я жалобно,- строчка стихов о царе, которую любит твоя семья, - чья? Кто автор? - Автор - самый мудрый поэт во всей русской литературе. Максимилиан Волошин... Как? Даже имени не слыхали? Вот те раз! Русскую историю надо было изучать не по краткому курсу, даже не по Соловьву и Ключевскому, а по Максимилиану мудрому. - Мудрому, говоришь? Напомни, пожалуйста, самые мудрые строки нашей истории, чтоб даже боль унялась... Тоню упрашивать не надо. Она привстала на койке, и поморщась от боли, начала вполголоса, чтоб служба не влезла со своим криком: "Расплясались, разгулялись бесы По России вдоль и поперек,- Рвет и кружит снежные завесы Выстуженный Северовосток... В этом ветре - гнев веков свинцовых, Русь Малют, Иванов, Годуновых ... Быль царей и явь большевиков... Что менялось? Знаки и возглавья? Тот же ураган на всех путях: В комиссарах - дух самодержавья, Взрывы революции - в царях." - Здорово, Тонечка, мощно, но боль моя не исчезла.... От высокой человечности мудреца не ослабла... - Продолжать, Люба? Максимилиан Волошин спасал в своем коктебельском доме всех. Красных - от белой контразведки. Белых - от красных... И вот как это вылилось в его стихи: "И здесь, и там звучит все тот же глас. "Кто не за нас - тот против нас." А я стою один меж ними В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других...!" - Тоня, - чуть приподняла Люба голову. - Вы живете поэзией. Почему вы пошли в химию, а не на филологический факультет. - Я туда и собиралась. На филологию. Мои дед и бабка после Октября иронически величались "шкрабами" (школьными работниками), отец и мать - замученные тетрадками учителя литературы и русского языка. Да, по правде, и нищетой тоже Они всю жизнь мечтали купить для дочери рояль. В конце-концов, учительских денег хватило только на флейту-пиккало, найденную "по случаю". Года три я наводняла дом нотными тетрадками, тоненько высвистывая этюды Черни, наброски Лалло и "турецкий марш". Но душа моя лежала к другому. Родители на свои гроши собрали библиотеку почти как в Ленинке. 92 тома Льва Толстого. Вся русская литература - от неистового протопопа Аввакума до Василия Гроссмана, и официального, и запрещенного, которого чтили. как мыслителя и пророка. Читала запоем. Не ходила на танцульки, и мама предвещала, что я останусь старой девой, что мне никогда не грозило. Умных мальчишек любила, да и они меня, признаться.... Словом, собиралась итти путем своих замечательных бессеребряников-родителей.. Другого не мыслила и моя любимая учительницы литературы Злата Борисовна Шапиро, читавшая в классе Лермонтова " Печально я гляжу на наше поколенье! " со слезами на глазах. И вот как-то она спросила нас, читали ли мы ужасный пасквиль на достойных людей, написанный забытым советским писателем.. Как-то она просила на сию писанину взглянуть. Не хочу называть фамилии пакостника-сталиниста. В ней что-то петушиное, от кочета. Я удивилась,: - Злата Борисовна, зачем захламлять наши головы бездарным бредом. Она ответила очень серьезно: - Врага надо знать! Кто-то донес. И Злату Борисовну не просто уволили. Уволили с черным билетом. Без права когда-либо преподавать в советской школе. Лишили куска хлеба. И я подумала в ужасе. И мне итти за нею следом? Под власть темных, как ночь, партийных орангутангов. Нет, надо иметь в руках дело, от зверья независимое совершенно.- И Тоня завершила с горчинкой в голосе: - Вот и двинулась... в химию. Люба почувствовала, Тоне можно довериться полностью. - Тоня, можно вас подозвать к себе.на минутку? - Тоня с готовностью садится у моей провонявшей хлоркой постели. - Дело небольшое, но хлопотное. Пальцы у вас в черниле, вполне музыкальные, а вот ручка и бумага есть? Тоня записывает своими тонкими музыкальными пальцами в столбик фамилии, изредка бросая на меня недоумевающий взгляд.- -- Отдайте матери, когда она придет, - объясняю я. - Пусть звонит нашим друзьям, что бы они меня отсюда забрали. На всякий случай, надо бы попросить еще Каргина, Семенова, Несмеянова... - Девочки, у нее жар, - Сбрасывает ноги со своей кровати Галя Лысенко-Птаха.- Это же все академики, шишки с мировым именем! - Она движется ко мне мелкими неуверенными шажками, хлопая своими длинными ресницами. О таких ресницах любая женщина мечтает. Талантливая, наверное, девочка. Ей, похоже, и восемнадцати нет, а она уже на третьем курсе... - Люба, да ведь Семенов, Несмеянов... это все надзвездные величины. - Правильно, поэтому они и могут помочь. Семенова я хорошо знаю, мы с его внуком друзья. Каргин прекрасно относится к моему брату, они вместе работают. - Постой, значит у тебя брат на химфаке? - И снова похлопала удивленно ресничками. - Тоже Рябов? - Нет, я Рябова по мужу. Платэ знаешь? - Платэ? - ахает она. - Конечно! Платэ старший - отличный дядька, а младший... - Оба они отличные, - обрываю я ее. - У меня мать Платэ, понятно? - Да как же ты сюда попала? Не может быть... Послушай, а твой шеф знал о твоей родне? - Понятия не имел. - Он тебе что-нибудь про этот твой ... меркаптан говорил? - Ты с ума сошла! Я чуть с ума не тронулась от этой расписки, которую ко мне белыми нитками привязывали... Хамье эти военные. - Хамы - не хамы, только ты потише, а то никакие академики не помогут. Да она же своя, объясните вы ей. - Галя оборачивается к соседкам.- Не очень ты с этими эскулапами цвета хаки задирайся. Видала, как в морду бьют? - Плевать я на них хотела! Пусть только хамье попробует... У меня муж всю родню на ноги подымет. Рябовы -это целая военная династия. Молчаливая соседка постарше, выдававшая свое присутствие только тяжелым, слегка посвистывающим дыханием, с трудом привстает, опираясь локтем на подушку: - Эх, девочка... Это еще смотря какая династия. Мой-то войну прошел, ордена, руки золотые, в стройбатах первым человеком был, в запас пускать не хотели, а звание так и не дали, так и помер старшиной. Родня бы и рада помочь, да где уж там... Слушая ее свистящее дыхание, я приблизилась к иному, совсем незнакомому мне миру, где нет академиков и генералов, и почувствовала себя белой вороной. - А кто ж твои ходатаи? - Женщина пытается откашляться. Боже, какая же она худоба! Кажется, на ней совсем нет мяса - одни острые кости, обтянутые кожей цвета высохшей рыбьей чешуи. Я молчу. Напрасно затеяла этот разговор. - Да ты что? Застеснялась что ли? Или обиделась? Да какая бы ни была родня, только ты вместе с нами маешься. Не бойся, девочка, как своим можешь рассказать... -Свекр был адмирал. Родной брат мужа - командир подводной лодки. Еще один Рябов - крупный ученый -ракетчик, другой - летчик -испытатель, герой, о нем все газеты писали. По материнской линии мужа все тоже в больших чинах. Ее двоюродная сестра - прокурор, ее муж - полковник КГБ. Этих я хорошо знаю, а всех не вспомнишь, большие семьи. - Так чего же они тебя - и чуть громче- ИСПОЛЬЗОВАЛИ? - Ее глаза смотрят на меня в упор, излучая спокойную уверенность. - То-есть как это ИСПОЛЬЗОВАЛИ? - Как подопытного кролика. Или мышку какую, - она тяжело вздыхает и бессильно откидывается на подушку. Что-то сжимается у меня в груди и к горлу подкатывается отвратительная тошнота, прежде, чем я успеваю возразить. - Пойми, милая, - голос, полный участия, звучит тише, - раз начальник тебя не предупредил, что вещество твое вредное, опасное для твоей жизни, значит, ему так надо было. Мы тут все такие, как и ты, - и громче, похоже, из последних сил, - НЕПРЕДУПРЕЖДЕННЫЕ... Свет расплывается перед глазами, и вместе с кроватью я падаю куда-то в темноту. Меня обвалакивает сырая отвратительно липкая ночь, и я слышу женские голоса как будто из глубокого колодца. Я уже захлебываясь в этой вязкой тине несчатья без дна, но кровать медленно подымается, возвращаясь в прежнюю палату. - Девочки, мне все ясно, - Галя Лысенко-Птаха беспомощно разводит руками. -Хотите верьте - хотите нет. У нас на курсе две Рябовых. Ее перепутали. Честное слово, перепутали! " Так это ошибка! - впервые закрадывается под сердце неясное еще подозрение. - Ошибка! - Надежда и отчаяние разрывают меня на части, но я еще не догадываюсь, что убивать должны были другую Рябову, что не я, а она должна была корчится от боли на этой койке. - То- есть как перепутали! - почти оскорбленно кричу я. - Тише, пожалуйста! В наше предгробовое отделение такие важные птицы, как ты, не попадают, - убеждает Галя. -Я родом с Заволжья, у меня дома даже не знают, что я в больнице. Тоня - единственая москвичка, но старики ее померли, сама, вроде, разводка..., никого близких нет - Да какое все это имеет значение? Москвичка или нет, какая разница? Меня не лечат, хоть на стенку лезь... - ТУТ НИКОГО НЕ ЛЕЧАТ, ты что, еще не поняла?! Только ты с этими дохтурами в хаки поосторожней. Похоже, им неизвестно, что ты другая Рябова. А ту я хорошо знаю, в общежитии вместе живем. Она с Урала, мать недавно умерла, отец запил... Скромная она, тихая, лишнего слова не скажет. Безответная, потому и приговорили ее к заячьей смерти... Это тебя отсюда вытащат, если спохватятся. А ей бы точненько - конец... - Дома как узнают, что я в этом Обухе. Точно, придут. - Наивный ты человек, Любка... Куда же они придут? В институт Обуха. Да там военных никто и в глаза не видел. Подумай сама, институт Гигиены Труда, и эти сплошь хаки-каки... какая связь? Мы же совсем в другом корпусе, в СПЕЦотделении, сюда никого и близенько не подпустят. И списочек твой передать некому... Мир раскалывается на две половины. Все, казавшееся мне понятным и справедливым, остается в другом измерении, по ту сторону мне знакомой Земли... Здесь, в замкнутом пространстве, по сути своей, не больничных, а тюремных стен рушатся все незыблемые истины, превращаясь в прах и тлен... Глава 5 "ПСИХОТРОПНАЯ ПРАВДА" -Рябова! - В палату входят санитары, укладывают меня на носилки и куда-то везут. Несколько врачей крутят меня под ренгеновским аппаратом. Снова проверяют зрение и слух, смотрят и до одурения колотят меня молоточком по коленям. Электрокардиограмма, анализы, и никакого внимания на мои жабьи лапки, беспомощно свисающие из-под рукавов халата. И снова коридоры... Обычная беготня санитаров, мелькание белых шапочек - все удивительно буднично и спокойно. Кто-то громко разговаривает и даже смеется. Высокий мужчина похлопывет по плечу и по спине аппетитную медсестру. Из-под его халата виднеется одежда цвета хаки. Куда меня волокут? И зачем? И опять СПЕЦотделение... какое странное слово. Неопределенное, ничего не значущее, обтекаемое. Что это? Военный госпиталь или тюремная больница? Но здесь нет ни солдат, ни преступников... Подопытные кролики, как сказали мои соседки. Зачем? Для чего? Есть человекообразные обезьяны, на них можно испробывать все, что угодно. И результаты будут такие же. Или не совсе такие? Не знаю... Интересно, что было бы с гориллой, если б ее посадили в комнату с парами хлорэтилмеркаптана? Взревела бы зверюга, разнесла бы все на свете.... Правда, обезьяну можно привязать. Что бы с ней случилось? Наверное, ничего. У нее шерсть густая. А если гориллу побрить? У нее тоже будут пузыри? Наверное, только кожа у нее грубее, и неизвестно еще, как она такую боль выдержит. Говорят, они капризные, нетерпеливые, злые. Ну, и что? Нетерпеливее тебя никого нет!", вырвалось у мамы, когда я, ослушавшись ее, вышла замуж за Сергея. Носилки завозят в небольшую комнату, где несколько врачей что-то взвешивают на аптечных весах., Один со шприцем в руках, что называется, в боевой готовности. Лица озабоченно-недобрые. Иэ-под рукавов халатов проглядывют отвороты цвета хаки. Что за народ? Тоня сказала, СПЕЦ - это всегда ЛУБЯНКА. А потом и вовсе непонятное: - Еще лет десять наивный русский мужик ушами похлопает, и его любимая Россия обернется СПЕЦРоссией... Зачем я, законопослушный кролик, Лубянке? Дел у них других нет, что ли? - Доктора, зачем вы меня привезли сюда? Молчание. -Кто вы? Молчание. Я забываю про боль, Я забываю все на свете. Только страх. Дикий, нечеловеческий, цепенящий страх. - Что вы будете со мной делать? - кричу я.- Объясните! Один врач проверяет давление, другой внимательно слушает сердце, легкие. - Зачем вы меня привезли? Никакого внимания. Наконец, пожилой мужчина роняеет: - Вчера и сегодня вы просили обезболивающее, Вы хотите избавиться от боли?- слышу я. - Конечно, хочу. -Мы дадим вам хорошее лекарство. Но вы должны рассказать обо всем, ничего не скрывая и ответить на все наши вопросы. - Я отвечу на любые вопросы. - Договорились. Мы сделаем обезболивающий укол. Вы не боитесь уколов? - Нет, не боюсь. - Тогда дайте руку. Боль проходит не сразу. Но ни странная комната, ни врачи с повязками на лицах больше меня не пугают. -Ерунда, а не укол, - заявляю я громко, почти воинственно.- Боли остались... - Подождите немного, еще трех минут не прошло, - голос у врача становится как будто добрее. - А почему вы в повязках? Для стерильности? У меня почему-то возникает непреодолимое желание поболтать... - Ну, и напугали вы меня! Разве это больница? У вас тут балаган. Ничего не поймешь. Я боялась, операцию будут делать. Вы в своих халатов на мясников похожи. Руки у вас волосатые... А вообще боль уже проходит. Вот спасибо! - Мне становится как-то необъяснимо весело. Даже смеяться не больно. - Красота! Я поправлюсь, у меня все пройдет очень быстро!... - Уууууууууу... - загудело в ушах. Я куда-то лечу, проваливаюсь, не чувствуя уже ни радости, ни боли, ни страха. Какие-то лампы и непонятные предметы кружатся и исчезают. Фигуры врачей растут и, удаляясь, медленно расплываются. Но мне все безразлично, даже эти видения. - Глаза! Откройте глаза! - доносится глухой далекий голос.- Вот так! Ну, вы нам многое порассказали. Но зачем же вы продолжали работать со сломанной вентиляцией? Вас недаром предупредили! А какие теперь неприятности. Я плаваю в космосе, не чувствуя своего тела. Яркие звезды всех цветов проносятся совсем рядом и рассыпаются на фоне черного неба в причудливом феерверке. - Вам говорили, что вещество вредно для кожи. Вас предупреждали!. - Как хорошо без боли. Предупреждали - не предупреждали, какая разница? Теперь это не имеет никакого значения, - отвечаю я сама себе, но почему-то не могу произнести ни звука. - Вы не возражаете? Значит, вы согласны. Все всегда расписываются, и вы тоже... - монотонно твердит голос. -.Вы вспомнили, что давали расписку. Все всегда расписываются, и вы тоже... Вы тоже! Много раз! Вспомнили?! Где-то я расписывалась. Действительно, много раз. Как все люди,- хочу сказать, но почему-то не в состоянии раскрыть рта. Я снова куда-то лечу с бешеной скоростью. - Подышите немного кислородом, Вот так, глубже... уже лучше. Мы все знаем. Нам уже все и вся ваши знакомые рассказали. Мы вам поможем, только вы подумайте. Вы помните, что расписывались.? Хорошо? Отвечайте!... Где? Где вы расписывались? - Этот навязчивый противный голос мешает мне.- Вот здесь, видите? Я вам прочту текст, под которым вы расписались. Я понимаю отдельные слова, но не могу связать их в предложение и уловить точный смысл... " Рябова, хлорэтилмеркаптан, предупреждена, четвертый курс, токсичность...". Кажется, меня просили не лить на руки, а вот то, что я заболею... - Вот тут вы и расписались... Хоть бы они оставили меня в покое! - Откройте глаза! - И в расстяжечку, как палкой по голове. - От-крой-те гла-за!.. Сейчас вы распишитесь еще раз, и все будет в порядке. Мы станем вас лечить. Немедленно!... Ручка у вас в руке, подышите кислородом.... Нормально? - У меня все нормально. -Отлично, распишитесь вот здесь! Во-от здесь! Господи, все, что угодно! Только бы они от меня отвязались... Я снова впадаю в забытье. Я вижу себя девочкой с большим бантом, огромного пса и дедушку, который держит меня за руку. -Глаза!!! Дышите глубже! Расписывайтесь! - Не могу, я устала. Отдохну, а потом распишусь. - Без расписки мы не можем вас лечить. Мы не можем знать, с каким веществом вы работали. Для этого вам и надо расписаться. Иначе у вас останутся ожоги на всю жизнь! - Мне все равно... - Неправда! Вам не все равно! - Распишитесь и будете спать. - Не могу... - Почему не можете? - Из-за дедушки... Мне нехорошо... - При чем тут дедушка? Мы его спросим. Мы сейчас позвоним дедушке. - Куда? Он умер. Он ничего не велел подписывать. Я опять куда-то проваливаюсь, но снова прихожу в себя, почувствовав укол. - Почему покойный дедушка не велел вам ничего подписывать? Это же глупо! Сколько раз в жизни вы подписывали разные бумаги, не спрашивая дедушку. - В голосе слышится откровенное раздражение. Я пытаюсь им объяснить: -Дедушка был известным юристом при царе.. Нельзя подписывать, не читая, он мне всегда говорил. Я высплюсь, прочту и подпишу. Честное слово, подпишу! Но, не читая, не могу... Я хочу еще что-то объяснить, но сил уже нет. Глаза закрываются сами, и лишь иногда до меня доносятся обрывки фраз: - Ну, и гусь!... Нельзя, маленький вес... Можно добавить. Пыталась понять, в чем дело. Похоже, я спала и бодрствовала одновременно. Жила какой-то другой, потусторонней и почти спокойной жизнью, но мне мешали разговоры: - Можно рискнуть... А если не выдержит... Ну, и гусь!.. Иди ты со своим гусем... Физиологический?... "Странно... Глюкозой... Пусть сами разбираются..." - Нельзя, пульс плохой... Индивидуумы... Волевая сфера... Иди ты!.. Дрыхнет твоя сфера... Специфика... Камфара? Идиоты! Строфантин...нет же... Куда смотришь, ты?!.. Реакция... Заткнись уже! - Мне плохо! - крикнула я, и все исчезло... Я мучительно медленно прихожу в сознание, еще не понимая, что произошло. Отвратительная слабость разливается по всему телу, и я покрываюсь липким холодным потом, мне почему-то очень трудно дышать.. - Все в порядке! - чей-то голос возвращет меня к действительности.- Довольно!. Каталку везут тихими безлюдными коридорами, пока ко мне снова не возвращается отвратно-кисловатый запах пота, карболки и застоявшейся в утках мочи. Женщины встречают меня с немым участием. Едва заметно Тоня подносит указательный палец к губам, указывая глазами на одну из новых соседок. И, приблизившись, тихо: - У тебя глаза сонные и, вместе с тем, по детски вопрошающие, похоже, в тебя вводили психотропный "самодоносчик". Да? Я киваю и оглядываюсь по сторонам. На освободившейся утром койке распластано мускулистое, судорожно вздрагивающее тело, соединенное тонкими проводами с металлическим ящиком. Стрелка прибора вычерчивает кривую на шуршащей бумажной ленте. Женщину начинает рвать. Тяжелый крест на ее груди влетает и падает при каждом рывке сильных плеч. Стрелка дергается и попискивает, а иногда даже скрипит. - Снимите крест! Прибор портится, показания искажаются! - кричит заглянувший в палату врач. Покрытое испариной женское лицо твердеет, широко раскрытые глаза сужаются будто в бритвенное лезвие, большие руки со вздувшимися жилами прижимают крест к груди. - Снимите, вам говорят! - Врач протягивает руку, чтобы снять крест, но женщину рвет еще сильнее. - Тетя Даша! - зовет он нянечку и уходит. Галя успокаивает, женщину, объясняя ей, что крест - это кусок металла, создающий свое магнитное поле. А магнитные поля, как известно, связаны с электрически током... - Для кого ток, а для кого Бог, - невозмутимо отвечает больная, затихая на подушке. Запыхавшаяся нянечка, боязливо перекрестившись, снимает с больной крест. - Вот так, девки и бабы, замучалась я с вами , - приговаривает она, будто оправдываясь. - Я в иховой медицине не понимаю. Вам лежать-отдыхать, да врачей слушать, а тете Даше горшки носить, да блевотину убирать. Имейте совесть, ходячие, ухаживайте за лежачими! Начальство ходит, срамота с вами, замучили старуху. Тетя Даша продолжает что-то объяснять, но голос ее доносится неразличимым жужжанием. Веки закрываются сами собой, и все вокруг становится тускло безразличным. Где-то на расплывчатом темном фоне кружатся лица в повязках... Спать!... Спать, чтобы не сойти с ума. Спать, забыв обо всем на свете. Погрузиться в спасительное забытье, пока боль не обожжет своим адским огнем... ... Когда я открываю глаза, тетя Даша разносит завтрак. Значит, сегодня семнадцатое октября. Утренний обход совершается со всей строгостью медицинского ритуала. Замечаю, что сегодня штатских врачей нет. Под халатами сплошь цвет хаки. Стандартные вопросы, беглый осмотр, назначение анализов. Никто не требует лекарств и не задает вопросов. Даже новенькая, с которой вчера сняли крест, не выказывает своего недоумения. Наверное, ей объяснили здешние порядки, пока я спала. Врачи подходят к ней. - Так, Лузгай Анна... Отчество неразборчиво... Николаевна?.. - Евсеевна, - безучастно, будто речь идет о ком-то другом, бросает она. - Какие жалобы? - Никаких. Взгляд ее глубоких, будто вырубленных на каменно-неподвижном лице глаз, выдает нечеловеческую муку. Она беззвучно вздрагивает и затихает, впадая в короткое забытье. - Анна Евсеевна, что вас беспокоит? - переспрашивает пожилой врач, и не услышав ответа приоткрывает ей веко пальцами - Ничего, - слышится тихий голос. Молодой врач, тугощекий, гладко выбритый, в отутюженном халате, подогнанном по его женственной, немыслимо узкой в бедрах фигуре, проверяет пульс: -Андрей Ефремович, может...-Выражение готовности на его лице какое-то неприятно холуйское. Даже в повороте головы, в жилистой вытянутой шее - готовность услужить начальству немедленно, почти раболепие. - Не стоит терять время. Едва заметная усмешка проскальзывает на его губах. - Ее не проймешь. Я эту породу знаю. Религиозная фанатичка, я еще вчера понял. Таким итти на небеса, - к Иисусу, Магомету, Иегове -личное торжество... Ничего, приборы точнее всяких жалоб и стенаний... Грачев с этой минуты стал мне отвратителен. И его борцовская шея на женственной фигуре, и тонкие злые губы. Пена в уголках губ. Холодная усмешка. Фат! - Кровь на биохимию брать каждый час? - спрашивает он у пожилого. - Хотя тут и без того все ясно... Старый врач внимательно изучает неровную волнистую линию на длинной бумажной ленте: в кривых зубцах - настоящая цена боли, жизни, смерти. Я вглядываюсь в лицо старика, пытаясь найти в нем хоть малейший признак жестокости. Напрасно.. Этот военный, по имени Андрей Ефремович, ничем не отличается от тех, кого я привыкла видеть на улице, в Университете, у себя дома. Есть даже что-то привлекательное в строгой сосредоточенности его лица, неторопливой манере говорить, спокойной уверенности движений. - А знаешь, Грачев, у нее на редкость сильный организм. Задумавшись на минуту, он подымает светлоголубые глаза, и я проваливаюсь в их холодную пустоту. - На анализы! Митрошкина, поднимайсь! - командует прямоугольная медсестра. - Казакова Тоня, вас на сегодня отменили! Митрошкина быстро семенит к двери. - Видала? - говорит Тоня, сбрасывая с себя халат. - Это наша молчунья. За полтора месяца один раз рот открыла и то, чтобы своим молчаньем похвастаться. Помнишь, как она вчера выступала? Патриотка на выданьи... Я эту Митрошку-картошку и на дух не переношу, еще больше чем наших врачей. В таких, как она, весь корень зла. . Вторую новенькую увозят санитары. Остается новенькая, у которой забрали крест, Тоня, Галя и я. Новенькая лежит неподвижно, скрестив на груди тяжелые руки, и - слабо шевелит губами. - Молится, - шепчет Галя. - Смотри, завтрак стоит нетронутый. Боюсь спросить, наверное обиделась, что я крест куском металла назвала. - Нет, деточка, не обиделась, - тихо произнесла женщина поворачивая к нам русую голову. Она будто озарилась изнутри, крупные рубленные черты размягчились, и сейчас ее грубоватое, ничем неприметное лицо фабричной работницы светится умиротворением. - Чего же обижаться? Жаль тебя, что во тьме. Выучили тебя магнитным полям, и ничего-то ты больше не знаешь. - Вот в чем корень зла, - вздыхает Галя. Это в книгах пишут, трагедия русского народа. Дурак у нас народ, вот что я тебе скажу. Дурак от рождения. Темень безнадежная. Как скоты! Тоня взмахивает рукой отчаянно: - Галка, да не дурак он от рождения, только задурили его, оболванили... Разве в вашем Заволжье было иначе?.. Жрать нечего. Привыкли слепо верить газетам, которые врут как сивый мерин. "Это же напечатано!" К незнакомым словам настороженно-почтителен. Когда Хрущ хотел обстрелять империализЬм с Кубы, обругали в ЦК: "Авантюрист!" А напечатали во всех газетах "волюнтарист". Спроси Анну, что такое "волюнтарист"... Ну, ну вот, видишь, в ответ только улыбка виноватая. Анна, она же честнее наших вольтеровских Панглосов с дипломами, для которых все прекрасно в этом лучшем из миров... Я - исследователь, привыкла думать и рассуждать. То, что в нашей лаборатории создавали - это точно не для мира во всем мире, а "для отпора империализЬму". Для-ради "отпора" и своих не жалко... Она вздохнула... Ладно, поговорим еще, кто в России быдло.. Я пошла кровь проверять... Глаза новенькой, будто подернутые зеленоватой болотной ряской, темнеют, в них нет ни страха, ни сожаления. Только боль. --Лузгай, на рентген! Анну Лузгай увозят, и мы с Галей остаемся вдвоем. --Посмотри, вчера едва жива была, - удивляюсь я. - Ну и силища! Галя покачалась на своих маленьких ножках, вздохнула печально. - Ужас! И вера Анне не поможет. Вчера из ее цеха несколько человек привезли. Вечером уже никого в живых не было. Она пока не знает, а я - все своими глазами видела. Пошла проведать девчушку из Менделеевки, в соседнюю палату и там две женщины точно с такими же приборами лежали. Одна еще в сознании была... Из почтового ящика привезли, на шоссе Энтузиастов... Мне девчушка из Менделеевки сказала: когда их привезли, один из санитаров брякнул: "Все же вы, бабье живучее, чем мы! Мужики из этого цеха час назад все до одного уже гикнулись." Так и сказал,"гикнулись "... - Галя берет в руки учебник, со злостью швыряет его в тумбочку. - Знаешь, даже не верится. Сегодня четверг, наши все на лекциях, а кто-то может быть в кино смылся...Я киноманка! Все ленты про войну пересмотрела... И не то, чтобы завидно, а вот как подумаешь что уже никогда мы не будем такими, как раньше, если мы вообще будем...- Слезы бегут по ее заостренному детскому лицу, припухлые губы вздрагивают, и она кажется сейчас еще слабее и беспомощнее. Когда Тоня вернулась в палату, Галя все еще всхлипывала. - Галюха, не запугивай себя и других. Мне и без детских слез кюхельбекерно и тошно... Принесла Гале два чистых платка и принялась выговаривать ей с материнскими интонациями: - Ну угодили мы в подопытные кролики, но это так, за компанию. У нас ничего страшного быть не может. Подумай лучше об остальных - здесь большинство из почтовых ящиков. Сама понимаешь... Яды боевого применения - это же в тысячу раз опаснее любых наших вредностей... А ты уже умирать собралась - Много ты Тонечка знаешь! Да в моей лаборатории этих "вредностей" как ты говоришь, было не меньше, чем в любом почтовом ящике. - Так зачем тебя туда понесло? - Да надули меня, художественно надули!.. Была всесоюзная химическая олимпиада. Прокатилась по всем районам. На Украине я была победительницей. Первый приз и в любой Унивеситет без экзамена. Меня взяли на химфак МГУ, когда мне было пятнадцать. Как талант! "Менделеев и Моцарт в одной пробирке". .. А я не гений! - Ее игольчатые брови сердито взлетают, русые вихры мальчишеской стрижки,измятые подушкой, торчат во все стороны, будто тоже выражают свое возмущение. - Гений не ходил бы так, как я, неприкаянный, не зная, куда приткнутся на специализацию? К третьему курсу все уже выбрали, а я в разборчивые невесты попала. Куда нас только не зазывали...Все жутко интересно. Все манит. Помнишь эти ПЛАКАТЫ, красовавшиеся на стенах: "Студент! Тебя ждет химия плазмы! Или " Искусственная пища накормит планету". Тоня, ты в точку попала. Я свято верила печатному слову". Клюнула на плакат: "Ферменты - это жизнь..." У шефа была отличная лаборатория в новом здании, я считала его будущим светилом и делала все на свете - от мытья посуды до инфракрасной спектроскопии. В общем, была девочкой на побегушках... И вдруг здесь, в этом треклятом СПЕЦОбухе, мне преподносят что на меня был оформлен допуск. Я чуть не двинулась без гудка. Все,что я знаю - шеф занимался ферментативным катализом. Да у нас этого и в программе нет! - Спекурс читает только дипломникам, а я и ферменты знаю не больше, чем ты. Просила шефа объяснить поподробнее, а он, змей горыныч, говорит, потом разберетесь. Научитесь работать руками. Вы перспективны, будете еще делать великие открытия"... Вот я и сделала открытие... в больнице. Оказывается, я своими руками синтезировала сильнейший яд. Здесь военные называют его ксифаголом. Тоня вздохнула сокрушенно: - Галя, у тебя, что, тоже тяга "сломалась". Потому ты здесь? - Да причем тут тяга? Это же микросинтез. -Я его сто раз делала без всякой вентиляции. У нас для этого отдельная комната есть. - Так что же случилось? - Ровным счетом ничего. Змей что-то намешал в пробирке, указал температуру плавления. Все остальное я делала,как робот: через двадцать минут извлечь продукт пипеткой, нанести на стекляную пластинку, дождатся пока высохнет, убрать в специальный ящик, пронумеровать. Нас за эти годы чему-то научили, да и шеф меня выдрессировал так, что я тут одна работала, а он у себя в кабинете сидел. Я закончила, пришла к нему, села считать хроматограммы. Потом, чувствую у меня что-то давит в груди, тошнота, . перед глазами все плывет... Я слышала, как шеф вызывал "скорую помощь"... - Неужели ты считаешь что и он нарочно?.. Змей Горыныч воистину?! - А ты чт