о думаешь, у него полный склероз? Он забыл, что ксифагол яд?
     - Значит, это у ребенка старческий маразм?! Я даже и подумать не могла,
     что имела  допуск. Тоня, рядышком, в соседней палате, еще одна  лежит -
такая  же пигалица, как я, с третьего курса.  - Галя раскинула  руки,  будто
взмывает с подушек ввысь от возмущения. - Та тоже понятия ни о чем не имела.
Не ведала  и  то, что  ей секретность  прилепили.  Да  что же это они,  хуже
Гитлера, тот свой  Гитлерюген, детей,  погнал  на  убой обезумев от  паники,
когда наши к Берлину подошли. За  три  дня, можно сказать,  до конца. А этих
сволочей что напугало? Странно все это...

     - Рябова, Лысенко-Птаха, приготовиться к осмотру,  -  заглядывает мятый
халат. - Курсанты идут!
     - Сейчас услышим местные лекции. Любка, только не реагируй.
     Плюнь и разотри, поняла?
     Белизна  халатов меркнет на зеленовато-серых кителях. Палата напоминает
снежное  поле,  густо покрытое...  саранчой. Она откормленная,  мускулистая,
сильная, как будто только что сожрала свежий урожай.
     Воздух   нашей  палаты   наполняется  запахом  "Шипра"  и  гуталина  и,
смешавшись с хлоркой, повисает над постелями.
     - На кого смотреть, товарищ полковник? - спрашивают из толчеи.
     -  И  так,  товарищи  курсанты!  - Полковник,  не  ответив,  начал  без
промедления:
     -  Как  вам  известно,   действие,  бэта-хлорэтил-меркаптана  на  живые
организмы  представляет интерес и на  сегодняшний  день.  Динамика поражения
агента известна для животных и в значительной степени для человека.
     Судя потому,  что  указка  в  руках  полковника нацелена на меня,  этот
человек - я...
     Полковник говорит быстро  и монотонно,  до моего  сознания доходят лишь
отдельные  фразы  или  незаконченные куски. Он  сыпет  какими-то  цифрами  и
терминами, которые несутся мимо меня...
     -...Содержание  примесей...   при   времени   экспозиции   сорок  минут
полученная  доза является  пограничной  между средней  и  смертельной....  А
сейчас  мы  попросим  пострадавшую  встать,  чтобы  все  могли видеть  очаги
поражения.
     Я встаю и протягиваю к ним руки.
     - Мы должны видеть состояние всего кожного покрова.
     Пытаюсь  что-то  возразить,  но руки  сильнее слов.  Как  сказал  вчера
полковник, эти ребята - "будущие специалисты". Специалисты нашего будущего?
     Каково же оно,  это  наше  будущее,  если  сейчас на мне изучают "очаги
поражения"?
     - Вы  видите  химические  ожоги  второй  степени на  коже лица  и  рук,
вызванные нарывным действием агента.
     Указка  полковника скользит  по  лицу  и  рукам,  застывает  у плеча. -
Обратите внимание, на коже тела нет  покраснения, хотя пострадавшая была без
защитного костюма...
     " Я не говорила об этом никому из врачей... Откуда им известно? Неужели
Пшежецкий доложил такие детали? Для Обуха меня готовил?"
     -... И так,  на  пострадавшей  был  плотный  свитер, юбка и  халат, что
оказалось достаточной  мерой  для  защиты  кожи  тела. Дегазация  одежды  не
проводилась, нейтрализующий раствор для обработки кожи не применялся. Теперь
обратите внимание на глаза. У этого объекта...
     - Оденьте меня! - перебиваю я полковника.
     - Во время осмотра не положено...
     - Полковник Скалозуб, - вырывается у меня раздраженое.- Оденьте меня!..
     - У меня простое русское имя, Иван Иванович Иванов!
     - Извините, вырвалось непроизвольно!...
     - Возможно, на первый  раз прощаю. Думаю, ваша соседка по палате  плохо
на вас влияет... - И он снова загудел свое:
     - Отечность век не следует относить к нарывному действию агента
     "  Проклятый Скалозуб.  Оказывается,  я не женщина,  а объект.  К этому
придется привыкнуть..."
     - Объекту  двадцать два  года средней упитанности,  без  патологических
изменений...
     Краем  глаза вижу  Галю.  Ее  обычно  беспомощное,  совсем  еще детское
личико,  гладкое, припухлое, кажется  сильным  и  даже вызывающим.  Что  она
задумала?
     Галя неслышно плюет на пол, снимает с себя рубашку  и  встает в  полный
рост. - Товарищ полковник, я приготовилась к осмотру раньше...
     От  неожиданности  полковник  оборачивается,  и  роняет   указку.  Галя
покачивается на  своих тонких  маленких ножках,  кажется, вот-вот упадет. Но
взъерошенная  голова  ее  поднята гордо,  худенькие  плечи  расправлены. Она
покачивается - во всем своем женском величии. Четыре десятка глаз замирают.
     - Лысенко-Птаха - Полковник ничем не выдает своего  возмущения. Он лишь
слегка растягивает слова. -  Не за-будь-те приготовиться к завтрашнему  дню.
Сегодня у нас нет времени.
     Товарищи, вернемся к нашему объекту. -Он  резко поворачивается, и вслед
за ним все четыре десятка глаз.
     -  Итак,  покраснение  глазного  яблока  умеренное,  фотофобия выражена
относительно слабо.  Обратите внимание,  что у Попова при времени в двадцать
минут... Это еще раз напоминают о  различии действия агента в зависимости от
пола, возраста и  индивидуальных защитных свойств организма....В отличие  от
Бынина и  Мережко  объект не  жаловалась  на  тошноту.  Все эти факты...-  И
загудел свое опять...
     " Правда",  кем-то из больных  оброненная  и  забытая, так  и  осталась
лежать на полу.  Блеклая газетная бумага незаметно слилась с тусклым  цветом
свисающих простынь.
     Тоня  подняла измятые  листы, взглянула  на  заголовки  и -  заметила с
брезгливой усмешкой: -  Мы опять требуем "немедленного  прекращения Западом"
всего того, что мы сами прекращать и не собираемся...
     Мучительнее  всякой  боли было  признать-осознать  все  происходящее  и
остаться самой собой. Видеть, что ты  подопытное животное и не превратится в
зверя. Не кричать от ярости, не плевать из своей клетки на дрессировщиков.
     Надо было уцелеть. Любым способом.
     Не  у кого было спросить, как жить дальше.  Нельзя отправить письмо, и,
хотя  на  окнах  нет  решеток, от  высоты,  чернеющей за  толстыми  двойными
стеклами, становилось не по себе.
     Каждый  из нас, конечно, думал, что ему, именно ему  повезет...  что он
крепче и здоровее, и он выживет.
     К вечеру  одной из новых соседок стало совсем плохо. Тощие  руки лежали
поверх ее живота, плоского, как пустая наволочка.  На  теле, от плеч и ниже,
не просматривалось никаких  выпуклостей,  только в самом низу торчали пальцы
ног.  Она  скулила  как-то  по-собачьи,  вытирая  слезы  казенным  вафельным
полотенцем, отталкивая от себя утешавшую ее Тоню.
     - Помирать страшно, - безголосо тянула она.  И все чувствовали, что это
действительно страшно.
     - Смерти  нет!  -  Будто  от сильного рывка качнулась стрелка  прибора,
рисовавшего  на ленте  неровную  кривую.  Смерти  нет!,  - отдалось  эхом  в
металлическом ящике, за которым не видно было Анны Лузгай. И  почему-то  мне
хоть на секунду почудилось, что смерти действительно нет.
     -Ну, а  ты чего  раскисла? -  наклоняется ко мне  Тоня. -Тоже  помирать
собралась?
     Вечером струпья  на ее лице почти сливаются с  ее рыжеватыми  волосами,
отчего ее открытое, все чувства наружу, лицо будто в пламени. Горит женщина!
     - Нагляделась  солдатня на тебя... Ничего, Любочка!  Лишь бы  пороху  у
тебя хватило... Галя сказала, что на лекции ты чуть в обморок не упала.
     Галя улыбнулась удовлетворенно: - Пришлось выручать...
     - Чудачки вы мои! Мы для них не женщины. И уж точно не люди...
     -  Пойми, Тоня! Сегодня лекции, вчера расписку  тянули, пугали, что без
расписки  лечить  не  будут,  -  жалуюсь  я.  А  подпиши  и  виноватых  нет.
Поправишься, иди домой и доказывай  потом, что  черное -  это белое. Да  кто
тебя  слушать  будет? ... Тоничка, дорогая,  что  же делать?  Глумятся,  как
хотят. Мне такой укол закатили, что сам себе смертный приговор подпишешь.
     - Расписка - это серьезнее. - Ее спокойный голос стал сипловатым, будто
дал трещину. - Если тебя предупреждали - пеняй  на себя. Притащишься  в свою
любимую  Альма  Матер,  и что  заявишь?  Что тебя  эти  вымогатели заставили
расписаться  под   психотропными  наркотиками?  Твои   академики  вместе   с
генералами ничем не помогут. Бумажка есть и все. Виноватых нет!.
     Власть  у  нас,  как  подвыпившая  уличная,  простите,  девка,  которая
требует, чтоб мы немедленно признали, что она невинна. Девственно чиста... И
знаете,  как  называется у  нее  наше сомнение в ее невинности?...Клевета на
советский государственный  строй!  Не более и  не  менее! Десять лет строгих
лагерей...
     -  В  лучшем случае, психическое расстройство , - добавляет Галя.  - Не
дам я этим мужланам на себя сесть. Буду отбиваться  от их вранья и ногами  и
руками...
     - Молодец, - сияет Тоня. - Спасибо за поддержку. Здорово!
     - А чего  здорово?!- обрывает их  тощенькая соседка.  - Не сегодня, так
завтра, а  мужик-насильник  своего  добьется.  К чему  зря  мучиться?  Пусть
подавятся они энтой  своей  поганой  распиской.  А нам  ...  дай Бог  живыми
выбраться. Да вы поглядите на нее: ели-ели  жив ребятенок  - предупреждали -
не предупреждали, да какая к Богу разница.
     - Как, какая разница - взрывается Тоня. - А - справедливость?!
     -  Справедливость?! Ишь, праведная, чего захотела!  Ты  еще погромче  о
справедливости покричи, глядь, и у тебя психическое расстройство найдут.
     - Ее полуокрытые глаза тускнеют и лишь изредка вспыхивают неестественно
ярким  светом.  -  Как же,  -  видали  мы  эту  их  справедливость  у  нас в
Воскресенске. В самом городе у нас удобрения делают, а отъедешь на окраину -
взрывчатку. Порой целый цех в воздух взлетит, и все - от рабочих до главного
инженера косточки сложат. Справедливость на всех одна.
     А в нашем почтовом ящике завсегда помирали тихо, безо всяких взрывов. У
начальства одна отговорка - несчастный случай. Ну, и иди,  ищи ветра в поле.
Как смертная  авария,  мастеров,  да  инженеров в  цеху нет начисто.  То  на
совещаниях, то в разъездах, а то у директора...Слух, правда, пошел, что дело
тут нечистое....
     Молодка, твое имя Тоня, кажись? Баба ты боевитая, с университетом. А мы
что? Мы - темнота. Ящиков со стрелками в глаза не видели.  Охрана  - не чета
здешним  сестрам, сами темные. В барак  снесут, где вчерашние уже поленницей
сложены, и готово дело...
     - У нас, выходит, проще, чем  в ваших ниверситетах, - вступает соседка,
кожа да кости, привезенная ночью. - Рабочие идут за копейку пара, несчастный
случай, и на свалку. Газеты о том не пишут...
     - Да что это Вы, дорогие мои! Вы знаете, что вас, скорее всего, ждет, и
сами же в  гроб ложитесь. Добровольно?!  - недоумевает Галя.- Вы розумеете -
нет?
     -Так, дивчина ты  наша,  в том-то и  дело,  не дорогие мы  вовсе. Когда
детишки  от голода пухнут, а  у меня их трое, к черту в  зубы полезешь, а не
то, что в ящик...
     А  ноне  у  нас никакой  аварии не случилось. И  в помине ее  не  было.
Инженер  и  мастер  ушли,  а скоро всех  по  телефону вызвали, вроде  бы  на
комиссию.  Слова  сказать  друг другу не успели  -  солдаты  всех  в  машины
загнали,  да не в  район, а прямо  в Москву повезли. Только в  дороге что-то
стало мне в груди жать, тогда только и смекнула, что дело дрянь...
     Голова соседки вновь  погружается  в  подушку,  расплываясь  в  большое
бледное пятно.
     - Со  студентами тоже не  церемонятся... - Растопыренными пальцами Галя
хватается за спинку кровати, потеет от слабости и взмокшая рубашка прилипает
к упругой груди.- Мы государству огромные деньги экономим, наблюдая действие
вещества, пока оно не очищено, прямо после синтеза. Ведь в бомбах происходят
точно такие же синтезы, а мы, студенты, можем все в колбах сделать.
     -  Хватит  вам, и без  того  тошно,  -  обрывает  разговор  соседка  из
Воскресенска. -Только и умеем, что болтать.  Знаем,  что  никто  не услышит.
Жили дрожали, и помирать  страшно. -  Ее заострившееся,  без кровинки, лицо,
размытое светом  грушевидной  лампы,  розовеет  и  она  с жадностью выпивает
осташийся после обеда компот из сухофруктов, дожевывая каждую ягоду.
     Не верилось в тот момент, что она и вправду думает о своей смерти.
     - Блаженны мертвые, умирающие в  Господе, - сипло отдается за  коробкой
прибора, но никем не замеченные слова таят в свинцово- тяжелом воздухе.

     Ночью  палата похожа на затихший  муравейник. Как  бдительное насекомое
поцокивает  стрелка  прибора, заглушая  чье-то  хрипловатое  дыхание, легкое
всхлипывание, глухой стон. Голова медсестры, изредка просовывается в дверную
щель и напоминает лошадиную.
     Тревожно,  мучительно  стучит  в висках, будто кровь  перекачивается со
сбоями  неисправным насосом.  Но сильнее саднящей  боли  -  тревожные мысли,
устало  перемалывавающиеся  в  сознании.  "Динамика  поражения агента хорошо
известна   для   животных   и  в  значительной   степени  для   человека"...
""Справедливость? Ишь чего захотела!" " Блаженны мертвые..."
     Утром, за окном, громко орут галки,  свисая черными гроздьями  с мокрых
веток.  В тусклом свете слякотной  осенней пелены чуть  вырисовывается рука,
беспомощно застывшая над самым полом.
     "Соседка из гробового Воскресенска?!" - Что-то холодеет у меня внутри.
     - Ночью...  -  задохнулась  в  жалобном  шепоте Тоня. -  Никто даже  не
заметил. Посмотри! Кажется,  она хотела  что-то  сказать. Может быть,  самое
главное в жизни, кто знает...
     И правда, на ее  лице, рано  состарившейся  и  несправедливо обделенной
судьбой  женщины,  застыло  едва  заметное удивление, будто  она  так  и  не
смирилась со всем тем, что довелось ей узнать, и  даже перед смертью все еще
пыталась понять какую-то скрытую от нее истину.
     Заспанные  санитары накрывают труп дырявой простыней, и через несколько
минут  тетя  Даша,  перекрестившись,  стелит  чистое  белье  на  осиротевшую
постель..-  Царство  ей  небесное,  -  -вздыхает  она.  -  Глядишь,  сегодня
новенькую положат. А на завтрак-то у нас селедка с картошкой...

     - В морг повезли-и-и... - протяжно кричит кто-то за дверью.
     Галю  этот  возглас  вдавливает в  пролежанный матрас,  как  от  ударов
плетки. Острые плечики вздрагивают.
     - В морг! - Ее  захлебывающийся голос  сливается со скрипом  постели, -
звук такой, будто железкой о железку скребут. - Вскрытие будут делать.
     Что-то внутри меня леденеет и, покрывшись мурашками, я залезаю под свое
жесткое колющее одеяло, как улитка в раковину.
     -"..  Да приидет царство Твое; да  будет воля  твоя и на земле, как  на
небе", - надтреснутым колоколом звучит молитва Анны
     " Нет-нет, только не в морг!.." - пронзает меня, точно сильным током.
     Четвертый день  я  в  этом аду,  а  никто-никто! не  приходит.  -  Боль
пожирает силы.
     ПОЧТИ НЕДЕЛЯ ЗА СПИНОЙ ... ЗАБЫЛИ МЕНЯ?!
     Слабый  луч  солнца  падает  на  тумбочку, загорается  в  стакане  чая,
перескакивая на мои жабьи  лапки  в  жестяном  лотке.  "Хлорэтилмеркаптан  -
кожно-нарывной агент", сказал вчера этот Скалозуб. Наверное, все же от этого
не умирают...
     -Рябова здесь? В палату всовывается  кудлатая мужская  голова.  Красные
отечные глаза, пузыри на опухшем лице поменьше, чем у меня.
     - Хлорэтилмеркаптан? -  угадывает он меня взглядом. -  Вчера на лекциях
говорили. - Сорок минут и жива?!
     -  Не  твое дело,-  почему-то  зло огрызаюсь я. - Тут  никто умирать не
собирается.
     Он  воровато  оглядывается  в коридор, и  я  замечаю  его руки  -  тоже
пузырчатые и распухшие. - А двое из нас уже ноги протянули, слышали? От того
же яда. Теперь, значица, только  мы двое остались.  Давайте знакомиться. Я -
Попов. Во мне отравы этой  двадцать  пять минут.  Там  кто-то идет...  Потом
поговорим. - И он исчезает, как привидение.

     "...  войдет  в  царство  небесное...   исполняющий  волю   Отца  Моего
Небесного," -тянет Анна.
     Жестяное небо в  размытых пятнах  сажи опрокинулось над  палатой. Дождь
бьет по оконному стеклу. Капли похожи на разбитые стеклянные бусинки.
     Почему те двое протянули ноги?.. От  такого же кожно-нарывного  подарка
человечеству...  Но  ведь  к  о  ж н о  -  это  не страшно? Какие-то примеси
добавляют в их "ящиках?" Забыла... Дихлордиэтилсульфид... Мы проходили это?
     - Галка, открой учебник и посмотри! - кричу.
     Но она не шевелится. Лень ей, наверное, лезть в учебник.
     -Галя, давай я тебя покормлю,  смотри, и  у тебя  картошка стынет.-Тоня
подхватывает тарелку из рук  тети Даши и делает какие-то непонятные жесты за
моей спиной. - А селедка просто замечательная!
     - Галка, найди по алфавитному указателю,  - бормочу я в такт барабанной
дроби дождя.
     - Это ип-рит. - Галя с трудом складывает слова. -  Но  ведь это по-боч-
ный продукт. Ни-чего о-пас-ного. По-боч-ный..
     Ну да, от основного двое протянули ноги... - Формулу пиши!..
     Пузыри  стягивают  нам  рты,  даже  не  крикнешь  толком.-  Пиши,  надо
разобраться...  Це-аш-два,  це-аш..-  Буквы прыгают по бумаге. - Все просто,
как апельсин. Если разорвать молекулу  иприта пополам, то и получится то, от
чего двое уже...
     -"Хлеб наш насущный дай нам днесь..".- Анна заходится сухим кашлем.-...
нам хлеба насущного... - долго слышится молитвенное бормотание Анны
     - Да  не  хлеба надо просить, а лекарств! Лекарств! - кричу я  изо всех
своих  слабых  сил,  и от этого  усилия захожусь в кашле.  На носовом платке
расплываются красные пятна. Беда!
     Анна поднимает глаза цвета болотного мха и протягивает ко  мне жилистую
руку,  словно отделившуюся от потемневшей, старой иконы.  Руку призывающую и
смиряющую, просящую  и  дарующую.  Стрелка  прибора у ее изголовья  начинает
выделывать что-то невообразимое.
     "... Царство Божие не в слове, а в силе", - двигаются пересохшие губы.
     На тарелке сохнет селедочный скелет. Позвоночник,- хрящи,  кости. Так и
от тех  двоих,  что  протянули  ноги,  осталось по  скелету. Может  быть они
превратились в учебное пособие для будущих специалистов.
     - Все зависит от времени и концентрации, - успокаивает меня Галя. -
     Увага! Увага! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! Эскулапы движутся!!!
     Во время обхода полковник  внимательно считает-  мой  пульс,  и я слышу
тиканье его часов. Стрелка  бежит по циферблату...точь в точь как на  руке у
Пшежецкого...",  "Все зависит  от времени..." А  пока  наше  тело  нужно им,
хаки-докторам...
     Грачев,  идущий  за  полковником что-то записывает. Может быть, диагноз
прост: ушла в вечность... О, нет! Нет!
     В   морге   -  груда  мяса   и  застывшей   крови.  Вскрытие  расскажет
эскулапам-убийцам,    как   продукция   военного   завода    действует    на
законопослушного гражданина. Свой подох, так и чужой не увернется...
     Это для них куда важнее самого человека, попавшего в проклятый Обух.
     -...Каждый  божий день... "В морг!  В Морг!  И все  для того же отпора!
Неизвестно кому!" - снова заговорила в Тоне, видно, эта  ее постоянная боль,
не оставлявшая сердечную  женщину.  - В  морг несут  и  несут...  Постоянное
злодейство "во имя". Убийство собственного народа... ради мира!
     Никого им не жалко, ни студентов, ни тех,  кто горбатится на заводах...
Господи, чем же все это кончится?
     И будто что-то екнуло внутри меня или сорвалось с высоты от тревожного,
пронзающего провидения-предчувствия Тони.  А может  просто хлопнула  дверь и
оборвала неслышную никому мольбу.
     - Бесполезно, немыслимо нам,  хворым, с этой железной махиной бороться!
- вскричала Галя, влетев в палату.
     Галю куда-то увозили, а вернулась  она  всклокоченная  и  помятая,  как
воробей, случайно вырвавшийся из кошачьих лап.
     На всю  жизнь остался во  мне этот галин вопль. И мысль  о том, что наш
изумительный мир состоит из хищников и таких беззащитных птиц, как Галя; ну,
и  вот этой нарывающей в сердце  боли, воспоминаний  о детстве,  единственой
моей радости, а так же бегущих в никуда часовых стрелок.
     Галя  тяжело опускается на скрипучую постель, беспомощно сложив руки на
подоле застиранной рубахи
     - Опять  прижали  меня,  мучители, вымогатели  в  погонах:  или  я  дам
расписку,  что  меня предупреждали  о токсичности ксифагола,  или  они  меня
отсюда  живой  не  выпустят!. И брешут  соблазнительно.  Мол,  одна  поганая
закорючка, и у меня есть шанс не попасть на вскрытие.
     Может быть,  она права? Вырваться и вернуться к цветущим  белым садам и
кострам из опавших листьев,  млечному пути  и дыханию теплого моря, к шопоту
длинных горячих ночей, к восходам и закатам.
     - Это  предательство!  -  вскакивает  Тоня,  стройная  и дрожащая,  как
стальная пружина. - Это предательство и живых и мертвых!
     Долгая  глухая тишина прерывается  нервным  вскриком Гали, вскочившей с
постели.
     -Тоня! Ты - страстная натура. Тебя  умные мальчики любили!  А  я рохля!
Меня умные  мальчики не любили! И  глупые тоже. Я не могу противостоять этой
машине...
     У Тони от неожданного выкрика Гали приоткрылся рот.
     - Галюша, почему ты решила, что я страстная натура?!
     -Так  есть  же  верная примета.  Ты -  рыжуха. И все равно,  у тебя над
верхней губой черные усики!
     Вся палата грохнула  от хохота,  хохотали-тряслись  так долго, весело и
все более  нервно,  кашляя и задыхаясь,  что  всполошились дежурные  сестры.
Влетели в палату - одна за другой.
     Дружный  и долгий хохот  в СПЕЦобухе - это нечто неслыханное. ЧП. Бунт!
Почти революция...
     ..У  пустующей  постели соседки, Царство ей  небесное! старый  врач  на
секунду  останавливается в раздумье. Шествующий за ним Грачев  промчал мимо,
не задержавшись. Даже не посмотрел в нашу сторону, сторону еще живых...
     Я  почувствовала,  как  во  мне  что-то  закипает. Перед старым  врачем
скотина Грач  дугой  гнулся,  раболепствовал. А  от  дела  рук  своих  морду
отвернул.  "Не  обращайте внимания - вспомнилось:  "Религиозный фанатик". Мы
для  него даже не животные... Не врач ты, а гробовщик,  вот ты кто! А  какое
лицо  у  него?  Только  сейчас обратила внимание  - лицо  у  него собачье...
Вытянутое. Уши почти торчком. Урод!
     И я вдруг вспомнила...  Из всех  собак,  которых встречала в жизни, мне
больше  всех  запомнилась  бездомная  псина,  сочетание таксы  и бульдога  -
коричневое  туловище  с  белой грудью на тонких  кривых  ножках  и непомерно
длинные уши. Собаку звали "Урод". Она принимала пищу из рук любого прохожего
и благодарно провожала его вдоль дачного поселка до самого леса.
     В ту  пору я еще не  знала, что  такое натрий и не могла понять, почему
собака подпрыгнула,  заскулила и заплакала как-то по человечески, слезами, а
потом словно замерла. Мальчишки, которые кинули ей вместе  с хлебом  натрий,
смеялись.   А   урод  стоял  неподвижно   с  прожженными   до   самой   кожи
внутренностями,  боясь  пошевелиться.  Мальчишки  уж не  просто  хохотали, а
веселились и прыгали.
     "  Фашисткое  отродье!"  - вдруг  вскричал мой отец по адресу убегавших
"шутников", схватил со стены охотничье ружье и  выстрелил  "Уроду" в голову.
Не знаю, чем было заряжено ружье, но "Урод" отлетел в канаву...
     У собаки сожгли живот. А у Грача треклятый СПЕЦОбух начисто выжег душу.
Потому он не только не остановился, но еще и бросил старику-врачу, что у них
и без того много дел.
     - У  каждой кровати  вздыхать, не  дай Бог, проснешься Шухиным.  "Каким
Шухиным?" переспросил старый врач.
     Я запомнила фамилию, чтобы потом расспросить о Шухине, которого, видно,
не взлюбил Грач...
     Но расспрашивать никого не пришлось. Галя хорошо  знала  эту историю, и
как   только  "Эскулапы"  исчезли,   принялась  скороговоркой,   вполголоса,
рассказывать:
     - Девочки, моя бабушка  жила в Поволжье. Примчалась к нам, в деревянный
городишко Калач, на попутном грузовике, все ее имущество в одном узле.
     - Повыгоняли нас, ироды, и заплакала.
     Оказалось,   какой-то   генерал   приказал  провести  испытание  нового
отравляющего газа в  Поволжье. В экспериментальную зону  включили  несколько
деревушек. Километров в ста от Саратова. Солдаты вывезли из деревень детей и
стариков. А молодых оставили.
     "Слава тоби Господи,- рыдала бабушка,- що скотыны на селе не було, а то
бы всю потравылы.
     Балакалы, що якись газы пустыли, люди вылы замисто собак. Мамина сестра
Оксана криком кричала,что дома  под  газами солдаты оставили ее  дочь, но уж
было поздно. Оксана прорвалась  в ихний штаб и проклинала иродов до тех пор,
пока охрана не вытолкала ее на улицу.
     Позже им объясняли, будто  синоптики  ошиблись, неправильно  предсказав
направление ветра...
     Бабка Оксана не унялась - ее куда-то вызвали, обозвали антисоветчицей и
пригрозили... Она и побежала от нового лиха к моим родителям, и  по  ночам и
вечерам ревела.
     В  газетах  конечно,  не было  ни  слова, но  от  кого-то  узнали,  что
полковник Шухин, главный на испытаниях, слег с  тяжелейшим инфарктом. Хоть у
одного нервы не выдержали...
     -  Для гробовщиков  ОБУХА, естественно,  Шухин не пример:  слабак.. Вот
Грач, он - не  слабак, он преступник!  -  с сердцем вырвалось у меня. Каждый
Божий день  кормится  человечиной и  цветет... По  ленинградскому блокадному
закону, его бы расстреляли безо всякого суда.
     -Ох, боюсь, девочки,  - тихо донеслось  с тониной  кровати. -  суда над
троглодитами от  власти - этого народного на  русской земле праздника, мы не
дождемся...  Галя,  кстати, ты украинка  или русская? Твоя Украйна  может, к
свободе прорвется, а вот  наша  Русь -  не  верю. Чернышевский не ошибся:  в
России "сверху до низу все рабы!"...
     -Тоня,  я  помесь  бобика  с дворняжкой,- с  усмешкой ответила  Галя. -
Боюсь, после Обуха от миролюбивого бобика уже ничего не останется... Буду на
врачей в хаки набрасываться овчаркой.
     -Тш-ш!- вдруг прошипела Тоня. Наша молчунья поплелась с доносом
     Галя  растерянно  обводит  всех глазами, пытаясь  найти  поддержку  или
сочувствие своим  сомнениям. Наступившая тишина обрушивается  на палату, как
неразорвашийся   снаряд.Через   минуту   вся   накопившаяся   горечь   боли,
обреченности и бессилия Гали выливается наружу:
     - Нет выхода, нет! Когда вы наконец поймете, что мы бессильны! Можно не
дать расписку и  сгнить  тут  заживо,  но от этого ровным счетом  ничего  не
изменится. Поверьте, что всем плевать...- И она заплакала.
     -  Галочка, милая, умоляю  не  реви!  - Я  подаю ей еще один  платок. -
Каждый поступает так, как считает нужным.

     <b>Глава 6
     ХИМФАК - ОСТРОВ ЛЮБВИ.</b>
     Из трехсот,  принятых на химфак, - стреляются из-за  любви, по молве  и
подсчетам Гали Лысенко-Птаха, - пятьдесят человек
     -  Любовь,  ты со  мной не  согласна?!  Интересно,  на  каком  свете ты
пропадала раньше,  холодно-рассудительная до ужаса? Мы  с тобой - не первые,
не последние! - крикнула Галя в слезах.
     -Ты о чем?
     Галя смотрит на меня в упор. Ее глаза полны боли и укоризны.
     -  Ты-то знаешь,  при входе  на  химфак, за  плакатом  "Химия - кузница
народного  изобилия" есть доска  из белого мрамора.  Она  начинаются  всегда
одинаково:  "Деканат,  партийная  и  комсомольская  организация  химического
факультета-с  глубоким  прискорбием  извещают...  "  Пышные  корзины цветов,
венки, траурные ленты, - в общем, все как полагается.
     -- Помнишь, как прошлой зимой на  этой доске появилась фотография нашей
ровесницы с наспех сделанной припиской: "Третий  курс скорбит о безвременной
кончине Житковой  Ольги?"  -  Вместо, корзин  и  венков в  колбе  стояли три
гвоздики.
     Через  два часа  ни цветов,  ни объявления  ... Снял их Витька Гладков,
комсорг курса, "шкура номеклатурная". Между прочим твой приятель.
     Право на Память! Только  парткомом дается ?! И вы все отнеслись к этому
равнодушно! Я что-то не помню, что бы ты, Люба, кричала о справедливости...
     -А я знать-не знала, что и почему?
     -Естественно! Ты  всегда интересовалась  только собой  и своим Сергеем.
Мы, черная кость, смерды  из общежития. Мы  для  тебя существовали  как бы в
другой галактике... Ольга  вовсе  не  отравилась от  несчастной  любви.  Она
хотела жить не меньше, чем мы с тобой. Они с Борькой собирались уже подавать
заявление во  Дворец  Бракосочетаний,  и мы  спорили,  на какой  день  лучше
назначать  свадьбу  и  какой  длины  нужно  шить  платье. Я  не видела более
счастливой  любви, чем у них...Но кто-то пустил слух, будто она выпила яд  в
общежитии. А она в тот день ушла к себе на кафедру делать какой-то синтез.
     .
     -...Оттуда ее привел  в общежитие Борька, - она успела позвонить ему на
физфак, почувствовала, что заболела.
     Через два  часа  ей стало совсем  паршиво,  до соседнего крыла  она уже
дойти не могла. Мы вызвали врача из нашей поликлиники
     Врач  сразу  спросил -  с чем она  работала? Она не знала даже названия
вещества,  шеф попросил сделать синтез, ничего не объясняя. Врач позвонил на
кафедру, что-то  понимающе промычал,  а  нам "объяснил" нагло,  будто  Ольга
что-то выпила, не помню, что именно. Она приоткрыла глаза, и отчаянно махала
головой, пытаясь сказать, что это ложь.
     Врач  отправил  ее  в Первую  Градскую, но  никому  из нас  не разрешил
сопровождать ее в больницу. Борис был  в этой Градской трижды. Черта - с два
его пустили. Скандалил с главврачом, все равно не помогло. Так. он ее больше
и не видел.
     Любка,  никогда-никогда этих лжецов и  отравителей не судят, ты что,  и
это не знаешь?!... Никто-никогда!
     - Ну , а где были родители?
     -  Их  вызвали  из военного городка, когда Ольги  уже не было  в живых.
Только через три дня  они  получили  извещение, что их  дочь покончила жизнь
самоубийством, и нужно явиться в морг Первого Мединститута. Мы, в общежитии,
понимали, что это не самоубийство.  Даже  написали письмо в деканат, просили
расследовать этот случай.
     - Но я спрашивала у Караханова...
     -  Тянет  тебя  на  комсомольских  боссов  - врунов  патентованных!  По
обыкновению,  они говорят  только  то,  что  дозволено,  и ни слова  больше.
Признай лучше честно , что тебе эта история до лампочки.
     Ну, ладно, а  когда четыре  парня  покончили жизнь самоубийством в один
день, тебе это не показалось странным?
     - Но говорили, они все выпили какую-то гадость. И вообще, откуда я могу
это знать?
     -Могла бы и поинтересоваться - как никак однокурсники!
     Взяли да и порешили себя? Вчетвером?! За компанию, чтобы веселей было?!
     Мы все уже в первом семестре узнали о быстродействующих ядах, а ребята,
так называемые самоубийцы, умирали  шесть недель.  И что еще  более странно,
ребята разыскивали  их через справочники всех больниц, а найти их  так и  не
удалось. И, конечно, по  странному стечению  обстоятельств среди погибших не
было москвичей, а родным опять сообщили спустя  полтора месяца,  чтобы трупы
забрали.
     Любка, не придуривайся, что  может сделать  приезжий провинциал в нашей
славной столице?  Мест в  гостинице нет,  так же,  как и мест  на  кладбище.
Извольте  в  срочном  порядке  приобрести  цинковый  гроб  и  отправить  его
самолетом в родной город.  Там  его место! Да кому же  из родителей придет в
голову,  что их любимое дитя кто-то  захотел  умышленно угробить,  да  еще в
Храме Наук, в Московском Государственном Университете?!
     Бумажная ложь  воспринималась  ими, как истина, не подлежащая сомнению.
Магическое слово  "самоубийство"  замораживает... Помню, мать одного из этих
парней  приехала в  Москву и,  едва живая, приползла  в  общежитие,  чуть не
подравшись с вахтером -у  родных  ведь  нет пропуска. Единственное, что  она
пыталась  понять,  п о  ч  е м  у ее  сын был  так  несчастен? Ребята только
пожимали плечами, а она, как  раненый  зверь,  бросалась на них  с упреками:
они, его соседи по комнате, не знали причин самоубийства. Кто-то спросил эту
бедную женщину, какой яд назвали  врачи... в ответ она только махнула рукой,
мол, какое это имеет значение, все ваша химия, будь она проклята!..
     Весь курс говорил об этом случае, помнишь?
     - Помню. По тридцать копеек собирали. На венок.
     - Да, по тридцать  копеек.  На  большее нас не  хватило. Посплетничали,
повздыхали и  забыли. Нам не  привыкать -  химфак  занимает первое место  по
числу самоубийств. Хочешь,  давай посчитаем... сколько  человек принимают на
первый курс?
     - Триста - триста пятьдесят.
     -Правильно. А какой бешеный конкурс помнишь? Поступают самые способные,
о блатниках я  не  говорю.  И все-таки первая  сессия дает отсев  двадцать -
тридцать человек. Приплюсуем сюда тех, кто не тянет. Сколько?
     - Один - два за курс.
     -Бывает, и больше.
     - Значит не выдержиывают десять, от силы  пятнадцать студентов  за пять
лет. Пусть по твоему - двадцать пять. А сколько поучают диплом?
     - Двести - двести пятьдесят.
     - Значит, пятнадцать или двадцать пять исключают по неуспеваемости. Где
остальные восемьдесят или семьдесят пять?
     -Понятия не имею. Что ты хочешь всем этим сказать?
     - В том-то и беда вас, счастливчиков. Заняты  только собой. Ты подумай:
люди  болеют,  умирают, рожают, в конце концов..  Академический отпуск берут
единицы, из последних сил тянут, но  год стараются не терять. В нашем потоке
ушло  пять девчонок. Ну,  пусть  больше!  Ну, пусть  десять- пятнадцать. Где
остальные  семьдесят ? Отчислены по болезни? Черта  с  два! Вспомни  как нас
заставляли  часами  просиживать  в  университетской   поликлинике,  где  нас
исследовали вдоль и поперек.  Господи, сколько было  слез и  трагедий, когда
несчастному  абитуриенту говорили,  что он недостаточно здоров. Ты же знаешь
врачиху Румянцеву -  она  ухитрялась  даже  у мастеров  спорта  найти шум  в
сердце, или полипы в носу.
     И каждый год  медкомиссия. По здоровью  почти никого  не отчисляют . Но
ведь  есть  действительно  несчастные случаи: взрывы,  пожары.  Можно, между
прочим,  обвариться на  кухне,  попасть под  трамвай...Давай завысим. Десять
человек за пять  лет... -. А где остальные?  Я тебя спрашиваю, где пятьдесят
человек? Пятьдесят,  пусть  по  твоему - сорок. Самоубийств  из-за любви? Не
многовато?
     - Так мы с тобой среди этих сорока-пятидесяти!..
     - Теперь понимаешь?  А теперь мы можем точно сказать, сколько человек в
этом учебном  году покончит собой из-за  любви, а сколько просто улетучится.
Исчезнут  -  ни  с  кем  не  простившись.  Вывесят   приказ:   "отчислен  по
собственному желанию"... Вот так! Ищи ветра в поле.
     Испарился  - как  привидение... Хотела  бы  я  знать,  нас  с  тобой  в
самоубийцы  или  в духи  запишут?. Страшно,  сердце кровью  обливается!.  Из
техсот  пятидесяти - сорок, пятьдесят бедолаг  из  каждого потока  завершают
путь в нашем ненасытном морге.. - Галя устало шевелит бескровными  губами: -
Ангелочков  из  себя  строим,  удачников,  честными  быть захотелось...  Ну,
давайте  обнародуем наш  отчет,  черта  с  два нас послушают.  Документов  с
печатями нотариусов нет, а на нет и суда нет...
     Истово, словно наполненный пульсирующей кровью звучит голос Анны:
     -Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся...
     -  На  том  свете они  насытятся! - взрывается  Галя.-  А  пока  тысячи
невинных людей,  и  заметь  cебе,  в  мирное  время,  без суда  и  следствия
отправляются к могильным червям...
     - Так ведь это пока  "без суда",девочка,  спокойно, казалось, с улыбкой
замечает из своего угла Анна: - Не забыла, что будет еще Божий Суд.
     - Слушай, Люба-Любовь, нам  с тобой Божьего суда не дождаться. Разве мы
сами не стали и жертвами и неоспоримыми свидетелями?
     Тебя отправил на тот  свет  Пшежецкий, младший  научный сотрудник. Убил
Рябову - стал старшим научным. И честь немалая, и деньги другие.
     Вернешься увидишь, как он наказан...
     - Галка, мне этого не понять: Пшежецкий - мягкий интеллигентный человек
     -Допустим!   Кто  заставил   мягкого   интеллигентного  стать   наемным
убийцей?..  Им  мог стать  только  мягкий  интеллигентный  академик  Каргин,
заведующий лабораторией, от которого полностью зависит карьера Пшежецкого? И
чем  же  мотивировал  крайнюю  необходимость  убийства   невинного  человека
замечательный Каргин?..
     Приказом,  а,  скорее, настоятельной  просьбой многозвездного генерала,
директора  военного НИИ, поддержанной многомиллионным  договором?  А,  может
быть, карьерным позывом? Желанием  помочь своим  пшежецким  стать  докторами
наук,  -  создать  свою научную школу. Это  так престижно. Многие ли  ученые
имели свои свои научные школы? Ну Зелинский? Зелинский, когда открыл, иприт,
сам им отравился. Заметь только сам  отравился, один-единственный - изо всей
его  могучей  кучки. И академик  Несмеянов, и академик Казанский, и академик
Баландин здравствуют и преподают в Университете по сей день.
     Итак,  Любовь Борисовна,  цветок  в  СПЕЦбукете  Обуха,  завершим  наше
свободное  и  вполне компетентное следствие -  кто принудил  интеллигентного
милого Каргина к массовому злодейству. Ниточка вьется, куда придет?
     -  Известно  куда! -  отозвалась  Тоня с  нервной веселостью.-  На  ней
повесят следователя  Галю Лысенко-Птаху,  которая осмелилась...  нет, еще не
обнародовать, а только составить списочек властительных убийц, помешанных на
имперской идее - идее самоубийства России!
     Галчонок,   ты   талант   многогранный,  у  тебя   головка  золотая.  И
исследователя науки, и, как видим, следователя по важнейшим уголовным делам,
"важняка", как они  говорят.  Куда бы  ты не подалась, в исследователи науки
или в  следователи-важняки,  все равно, в  России с ее  чиновничьей круговой
порукой беда мимо тебя бы не прошла.

     Боль распадается на множество маленьких болей,  а вместе с ней и я - на
десять, сто, тысячу Рябовых... Огромный оранжево-розовый спрут держит меня в
каждом щупальце.  Я хочу  проснуться, я уже  почти  проснулась,  надо только
заставить себя поднять веки, и весь этот кошмар  исчезнет. Все от боли, даже
когда удается уснуть, видишь во сне  всякую мразь, и еще оттого, что вечером
из   меня  снова   вытягивали  расписку,  так   что  ничего   удивительного.
Удивительно, что я все-таки не расписалась, хотя похоже... Галя права, это и
в  самом  деле  бессмысленно  -  бороться.  Драться  вручную  -  с  огромным
налаженным  механизмом,  состоящим из металла, жестокости и  силы, сминающей
всех и все. Если я умру  от какого-то  кожно-нарывного агента, умру  от боли
или отчаянья, там, в  университете, печально разведут  руками  и скажут моим
родителям: несчастный случай. И они поверят, они  не будут требовать никаких
расписок, потому что и в самых бредовых мыслях, в самых нелепых догадках  им
не придет в голову то, что произошло на самом деле.
     Неведенье  темнее  страха  и  холоднее  тоски,  но уж  лучше стоять над
пропастью с завязанными глазами, чем  висеть  над бездонной чернотой,  зная,
что твою спасительную,  веревку перегрызают старые выжившие из ума идиоты...
Вчера  наш  Скалозуб  спокойненько,   не  торопясь,  рассказывал,  как  умер
очередной  лаборант...  Все   тот   же  усовершенствованный  иприт...поломка
вентиляции,  сорок пять минут.  А  потом  целый  час  весьма профессионально
запугивал: де, я, злокозненная  Рябова,  государство нагло обманываю. Потому
что знала о токсичности, а отпираюсь... Прямо гипноз какой-то! От этого рыка
и  вправду  начинает  казаться, что знала... Нет, хоть пеной они изойди,- не
знала.
     "Не лейте  на  руки,  у вас такие тонкие  духи"... И еще "химику стыдно
бояться запахов"- Это все, о чем предупредили...
     ... И кудлатый, как  его...Попов не врал:  умершие дышали  газом  сорок
пять минут... на пять минут всего дольше, чем я. Оказалось, большая разница.
К тому же  они - мужчины. А я - женщина.  Женщины крепче. Санитару  из Обуха
можно верить...
     Ребята,  дорогие  мои, а что  потом? Опять  вместе  со всеми кричать на
демонстрациях "миру-мир", приветливо улыбаться иностранным туристам и читать
газету "Правда"?
     Но все-таки лучше выжить.
     Расписка -это гарантия молчания, Пшежецкий  -  борец за мир  и ангел во
плоти.  Академик Каргин...  ангел в бо-ольшой плоти. А тут, в  Обухе, - одни
ангелы-спасители... <b>Страшный мир, где все шиворот навыворот.</b>..
     Напрасно Тоня кричала, что это предательство.  Нет выхода... И я... чем
я сильнее других?  Вчера после укола снова  потеряла сознание, хотя укол был
так, пустяки по сравнению с первым, когда я уплыла в мир иной...
     Как гнусно сознаваться в собственной трусости...
     Утешительные  мысли  медленно  текут  сквозь  сито  боли.  Как  говорят
математики, что же остается в сухом остатке: жалкая никчемная суть... Вместо
того, чтобы, как Анна Лузгай, смиренно просить:
     "Прими,   Господи,  душу  мою!"  думать   о   том,  как   БЫ   ПОХИТРЕЕ
ПРИСПОСОБИТЬСЯ К ЭТОЙ СВОЛОЧНОЙ ЗЕМНОЙ ЖИЗНИ
     - Господи! Я хочу жить, неужели это грешно?!

     НОЧЬ   светлеет  медленно.  Насупившийся  день,  наконец,  возникает  в
смешении ртутно-серых  облаков.  Он не  светит, а, скорее ,  вкрадывается  в
палату.  Бросает  бледный  отсвет  на  пол  и снова гаснет, и  вместе с  ним
исчезает и всякий проблеск надежды.
     Сегодня суббота,  все  дома, и никто ничего  ничего!!! не сделал, чтобы
вытащить меня из ада... Странно. Коля  точно знает,  что такое  убийственный
хлорэтилмеркаптан, Господи, да Кольки наверное, нет в Москве...
     Тусклые лучи падают на постель умершей  женщины. Но там уже другое, еще
живое существо:  тоненькое, полудетское,  жалкие кудельки.  волос, уцелевшие
после  шестимесячной  завивки,  темные пятна  локтей  на дрожащих  сухоньких
руках, которыми она все время закрывает лицо.
     Худющая,  тоненькая  женщина по  имени  Катя,о которой никто  ничего не
знает, потому  что  Катя плачет все время, без передышки с тех  пор, как  ее
привезли. Вот только к утру она слегка поутихла, а так полночи никто не  мог
уснуть. Даже странная больная по  кличке молчунья, которую побаивается Тоня,
ворочалась, бурча себе под нос.
     В соседней палате кто-то кричит от боли, прямо всю душу выворачивает. Я
бы и сама  разревелась,  только от  соли еще больней будет, прямо  хоть  вой
по-собачьи.
     - Сегодня дежурит Грачев, - объявляет тетя Даша и  лезет мыть окна.  На
низкой стремянке ее жиденькое тело качается, как стрелка маятника из стороны
в сторону, закрывая кусок жестяного неба. Причудливый узор варикозных вен на
ее искривившихся, но еще  крепких  ногах назойливо напоминает: время, время,
время... "Пять минут - это очень большая разница."
     И вдруг показалось -. таким невозможным, немыслимым счастьем быть по ту
сторону окна, ради которого стоило подписать - любую бумажную ложь...
     Ох,  как бы врезали  мне и Анна Лузгай и  Тоня, услышь  они мой  заячий
лепет?"
     Увы,  даже Тоня, кажется, начинает понимать, что деваться некуда... Она
уже  никого не утешает, не уговаривает, не суетится, а лежит на неприбранной
постели, глядя куда-то в пустоту...
     Мне сегодня  вроде  получше, а вот Анна кривит рот напряженной улыбкой,
затем  гулко  кашляет  в  полотенце,  и  сквозь фиолетовый больничный  штамп
проступает   красно-ржавое  пятно...Все  утро  она  задыхается,  глаза   ее,
большие,слюдяные, чего-то ждут...
     Дежурный  врач   Грачев,  провалиться  бы  ему  в  преисподнюю,  уроду,
поглядывает на бумажную змею, испещренную затейливыми пиками: вздох, - взлет
падение, жизнь - смерть Пока жизнь. Видит темно-ржавые пятна.
     Его темное, будто  из пузырчатой пемзы  лицо  каменно неподвижно.  Лишь
уголки рта горестно опускаются, будто в них скрыта какая-то боль. Не верю  я
ему, Гробовщику...Работа  у него такая, что чувствовать ему противопоказано.
Ему не в больнице работать, а в крематории
     И вдруг - неслыханное:
     - Ну, вот, болящие. Ухожу я отсюда
     - "Вот так история...Выгнали его, что ли?  Или их меняют, как  на войне
потрепанные войска..."
     - В Министерство...
     - В Министерство любви? - ядовито уточнила Тоня.
     - Сегодня последний день, отбарабаню и все. - Он поворачивается к Гале,
говорит с обычной своей усмешечкой: - Курировать теперь СПЕЦЫ буду.
     Такая,  как видите, история. Спинка  вашей кровати -  граница.  По вашу
сторону  -  добро,  по  мою  - зло.  - Его  длинная  тень горбато  падает на
застиранную белизну простыни!
     Галя растерянно  захлопала своими  пушистыми ресницам. У нее  под этими
ресницами спрятано столько боли и надежды, что трудно понять  - где же  она,
эта граница между добром и злом.
     А гробовщик все не уходит. Ему не терпится объясниться с жертвами:
     -Дорогие  болящие, мы все большие наивные дети. Не буду философствовать
и объяснять,  в  любом явлении всегда нужно различать причину и следствия...
Не знаю когда придет время прозреть истину и осмыслить действия.
     -Вы убеждены, что мы еще ничего не осмыслили? - язвительно вопрошаю я.
     - Пока об этом рано  говорить, дорогие  болящие, только время расставит
все  и  всех  по  своим  местам.  Надеюсь,  я  выражаюсь  понятно,  товарищи
студентки?  Я бы  посоветовал  желающим хорошо  подумать  над  этим,  но  не
-сейчас, а потом, где-нибудь на свежем воздухе.
     -Если нам еще придется дышать? - замечаю я.
     - Рябова, постарайтесь лежать спокойно и поменьше разговаривать. У  вас
организм  хорошо  борется.  Не мешайте ему. А вам, Антонина Батьковна,  я бы
посоветовал  дать  расписку,  что  вы  были предупреждены о  токсичности. Не
забывайте, что у вас есть шансы  выкарабкаться, но для  этого нужно поберечь
силы,  а не тратить их на то, чтобы доказывать,  будто белое - черное.  Ни к
чему эта  демагогия.  Так....  Между прочим ваши  адреса  указаны  в истории
болезни,  и я  знаю, что  некоторым из  вас не  обязательно  дышать  грязным
городским воздухом.-  Он  пристально смотрит на Галю... Я  полагаю, что и  в
ваших теплых краях  найдутся врачи,  которые захотят вам помочь...  Ну,  а я
ухожу, понятно?
     Галя машинально кивает и... заметно сникает.
     -Откройте форточку в палате. До свидания.

     Ветер проникает в открытое окно, развевает полотенца, как белые  флаги,
запах улицы гуляет по палате, выгоняя кислую вонь карболки.
     Значит  шансы есть  у  Тони,  и  у  Гали. А мне Грач даже не  советовал
расписаться. Но ведь организм хорошо борется, так почему же...
     Тоня радостно возбуждена:
     - Ну,  Анна, мы с  тобой философию не учили?- Тоня  садится ,  подтянув
колени к подбородку, - интересно, как ты добро и зло понимаешь?
     - Очень просто. Есть свет, а есть тьма.
     - Вроде бы так. А знаешь, как - нас тут все окрестили? КРОТАМИ... Крот,
он  слепой, не  видит,  что  делает. Так  и мы  жили и  работали вслепую, не
соображали, с кем и с чем имели дело.
     -  Слыхала...-  тихо  отозвалась  Анна.  В  болотной  тине  ее  глазниц
засветился кристально ясный  лучик.- Вот это и есть тьма, от которой все зло
идет.
     - А ты откуда знаешь?
     -  Я,  милая, с  Душинской  улицы. Это  где храм  старообрядческий,  за
Рогожской  заставой. Заводов полно, и наш почтовый ящик среди них затерялся.
Я  там в одном маленьком цеху уборщицей была.Человек я  простой, незаметный,
люди ко мне с открытой душой, не боятся. Знают,что мужа за веру  посадили, а
я от нашей веры не отступилась. Слыхивала, милая, об этом, люди-то делились,
БОЛЬШАЯ  ЛОЖЬ все  это,  что  вокруг нас...  Но вы,  грамотные,  все это уже
сказывали, мне  и  добавить  нечего.  Попала  я  сюда, как  и все наши.  Чем
отравили - не ведаю.  Были  в цеху  только рабочие,  они химии не  понимают,
обмануть  легко.  Не было никакой  поломки,  мы даже  ничего и  не заметили,
Пришли  нас  забирать, вроде  водолазов,  страх  смотреть было, с  какими-то
баллонами, а вокруг корпуса нашего будто туману белого навесили.
     - Дегазация наверное?  А  люди в противогазах были,  это тебе, Анна, со
страху водолазы почудились.
     -  Нет,  я  же сказала,  как водолазы.  Рабочие говорили, что  от нашей
продукции противогазы не помогают.
     -  И  у  нас тоже  самое,  только под Клином,  почтовый  ящик, сказали,
противогазы никого не  спасут...  - прошелестел голос новой соседки, и снова
потонул в невнятных всхлипываниях.
     -  Одного  не  пойму,  Анна,  -  волосы  Тони,  разметенные  сквозняком
закрывают и ее шелушащиеся струпья и горький рассерженный рот,  только глаза
поблескивают. - Как же ты после всего этого в Бога веришь?
     Лицо у  Анны сделалось такое обиженное  и  удивленное, будто  ее  вдруг
ударили камнем.
     - А я,  деточка, душой верую  и сердцем, Ежели  тебе,  что неясно, ты в
Евангелие посмотри. Господь  Бог это все предсказывал: "Когда же  услышите о
войнах и смятениях, не  ужасайтесь: ибо этому  надлежит быть  прежде,  но не
тотчас конец..."
     Стрелка  прибора  вычерчивала на бумаге какие-то немылимые острые  пики
будто  отмеривая непрожитые годы. Дежурный  рассматривал эти пики не  больше
двух минут.
     Анна хрипела и металась, казалось, провода, прикрепленные к ее большому
телу вот-вот оборвутся. Губы пытались  что-то сказать, но сил  на это уже не
было. Врач что-то чиркнул в  блокноте и - исчез. Анна долго  кашляла кровыю,
сгустки разбрызгивало по полу, где они растекались темным воском. Некрасивое
женское  лицо исказилось  до  неузнаваемости,  стало  уродливым  в  каком-то
оскале. Но священная человеческая сердцевина, еще долго билось в ней... Анна
задыхалась, глаза ее - большие, слюдяные все еще искали - милосердия.
     Анна  сбросила простыню, непослушными руками вцепилась в ворот рубахи..
Свистящий  хрип нарастал. Большое сильное  тело вздрагивало стрелка  прибора
скрипела,  как  нож по  тарелке.  Когда  у нее выкатились глаза  похожие  на
облупленные  яйца, я уже не могла глядеть на  ее вытянутое  лицо  с огромным
провалом открытого рта. Наверное это длилось  недолго...  Я видела только ее
босые ступни, с грубой кожей на пятках и желтыми мозолями на больших пальцах
, а  эти ступни остались у меня в памяти, словно  они  отпечатались в мягком
подогретом металле и застыли там навсегда.
     Стрелка последний раз  слабо скрипнула, поднялась  вверх и резко упала.
Холодная металлическая коробка зарегистрировала диагноз: смерть.
     Я хотела  закрыть  Анне  глаза, но  не  могла шевельнуть  перепончатыми
пальцами. Это сделала Тоня: в палату долго  никто не приходил; по случайному
стечению  обстоятельств  -  АННА  ЛУЗГАЙ  УМЕРЛА  В  ВОСКРЕСЕНЬЕ.  Это  было
двадцатого октября  шестьдесят  восьмого  года. Время  осталось неизвестным:
часов в СПЕЦотделении не полагалось.
     Вечером  окно  будто  задернуто  чернильной  тряпкой  с   нарисованными
серебряной  краской  звездами -большими  и маленькими.  Только  слабое,  как
дыхание больного, почти незаметное мерцание тихо нашептывает, что есть небо,
время, вечность...
     Палата продолжает жить своей ни на что не похожей жизнью. В воскресенье
врачей и сестер не видно, - и те, кто могут ходить,  появляются в коридорах,
навещают друг друга, рассказывают больничные новости и взахлеб изливают свои
беды.
     -  Напрасно  ты  думаешь,  что  студент  ценится  намного  дороже,  чем
уборщица, лаборант или рабочий. Человеческая жизнь как-то вообще сейчас не в
цене, -  говорит постоянно  покашливающая  Галя студентке из Менделеевского,
которая зашла к ней из соседней палаты. -Я и сама находилась в столь наивном
заблуждении,  пока  меня не перевернул один  случай... Он не имеет  никакого
отношения к тому, что  я поняла  много позже, в  нашем питомнике...  Но  был
крошечным   зерном  понимания,  тонкой  логической  связью...  Если  хочешь,
послушай, поймешь сама...
     Осенью,  в  самом начале четвертого курса на  химфаке, каждому  дают  в
пробирке какую-то смесь, а через месяц нужно дать ответ, какое  то вещество?
У  нас  говорят:  "если сделал эту задачу  по идентификации, считай,закончил
химфак".  Год  назад одна  отудентка, не помню ее  имени,  билась над  такой
задачей не месяц, а все четыре. Раз в две недели она приносила преподавателю
новый,  но всегда  неверный ответ. В конце декабря ей не  разрешили  сдавать
экзамены - задача  эта оценивается как зачет. Ну, раз не допускают к сессии,
плохо  дело, вытурят  и катись на все четыре стороны.  Она к преподавателю в
ноги, объясните, где ошибка, что я не так делаю. А он засмеялся  и говорит:"
Выпей, и  тогда  узнаешь".  Она,дура  эдакая, решила, что  там слабительное,
спросила:  "  -  если  выпить будет  ясно?" Он заржал, как  лошадь.  И девка
выпила....  В  больнице  ее  спрашивают,  чем отравилась?  - она  не  знает.
Врачи-то видят, то  дела  хреновые. Звонят  преподавателю:  что там, в  этой
смеси было?
     "Не скажу, это задача, вам знать не положено!" Врачи объясняют, что тут
вопрос жизни  и смерти, какой-то смертельный яд, а какой? Молчит, так ничего
и не  оказал. Девка  загибается. К ней родных пустили, она им все, как  есть
рассказала. Те подняли бучу - к адвокату, к следователю в Универсчитет.
     Непонятное самоубийство,  говорили  наши  ученые умники,  она  бы могла
покончить с  собой цианистым калием  или мышьяком. А фенолфталеин  -  в быту
"пурген", сильное слабительное.  И  для спасения  девчонки палец  о палец не
ударили...
     Двадцать  один  день  врачи делали  все, чтобы спасти ее, но не смогли.
Опоздали.- Умирала  она так  тяжко, что даже родные  хотели,  чтобы поскорей
настал конец.
     Вот и все. Пойми,я  не защищаю ее, пить какую-то  неизвестную  смесь  -
идиотизм. Но одного я не понимаю и никогда не пойму: почему преподаватель не
назвал яд сразу, ведь он знал, что ее можно спасти.
     - Что стало с преподавателем?..
     - Да ничего...Не он ее отравил, не ему отвечать..
     3наешь, что  любопытно?  Это  известный  на  весь  МГУ  ученый,  доктор
химических наук,  Сергей  Сергеевич  Чуранов.  Внешне,  милейший,  добрейший
человек, устраивает химические олимпиады. Когда я была победителем олимпиады
на Украине, он меня обнимал, чествовал. Из-за  него в МГУ попала.  И вдруг -
он же холодный убийца! Кретин! Зверь! Твердо верил в свою "законную" точнее,
традиционную в Университете безответственность. Полнейшую, испытанную годами
профессорского  своеволия. Как  и  Пшежецкий, как  и  десятки  других  наших
"небожителей..."  Иван Грозный  застрял во многих  профессорских мозгах, вот
что я вам скажу. Хочу погублю, хочу - помилую!

     Я пытаюсь считать нарисованные на черном полотне звезды, а Галя жужжит,
как  назойливая  муха,  считает,  кто  умер   из-за  простого  невнимания  к
студенту... Она говорит об этом  то нервно, то привычно-спокойно, будто люди
эти уснули или ушли погулять... Совестливая душа, наша птаха. Трудно ей!
     Стоп.  Пшежецкий хотел, что б я ушла, ни с кем не попращавшись?. К кому
в тот вечер  приходила  скорая помощь?  И  он ее вызвал? Этого я  никогда не
узнаю... Пытался  ли  Пшежецкий  меня разыскать?  Или  думал,  что  я другая
Рябова,  дальше  общежития  не  уйду?  И  вправду,  никуда  не  денешься,  в
университетскую поликлинику я  бы попала из общежития и тем  же маршрутом  в
СПЕЦотделение.
     ...Яды  разные,  немало  и  замедленного  действия..  Интересно  какого
действия мой? Боли, вроде, стали слабее. Теперь полотенце смачиваю  в лотке,
а потом на лицо кладу. Помогает немного...
     Галя, наконец,  замолкла. Теперь говорлива Катя.  Она уже не плачет. Ей
не терпится рассказать о себе.Не могу слышать. Уже слышала трижды
     Тишины! Тишины, девочки!
     Оказывается, на ее заводе, производят газ, который как-то действует  на
нервы или на психику. Слезы - это из какой области? Нет, ей не щиплет глаза,
как  Тоне,  ей  просто все время  страшно. А  было,  говорит,  еще страшнее,
поэтому и плакала.
     Что за газ такой? Нервный?
     От этих разговоров здоровый свихнется. Ничего не хочу знать...
     Лучше  считать звезды.  Или  думать  о том,  куда можно было бы пойти с
Сергеем в воскресный вечер.
     - Да  я же одна, одинокая, неужели неясно?  - щебечет Катя. - Никого на
белом свете...
     -Ну, а я не одинокая, да что толку! - в досаде говорю ей. -  Родню дает
или не дает судьба-судьбина...
     - Хорошо, что хоть друзей мы можем выбирать сами,  -  усмехается  Тоня,
сжавшаяся на  своей постели в комок...- У  Любы  Рябовой родни...  на каждой
ветке сидят, как птички божьи И что? Неделю не спохватились...
     Все голоса сливаются в один. Звон в голове будто колокола на Благовест.
     Только женщина по  кличке "молчунья"  всегда  "молчит". Она  мне, как и
Тоне, не нравится. Может, она  вовсе и  не стукачка. Просто чем-то похожа на
крысу,  особенно,  когда  ест  -  остренькая,   прожорливая  мордочка,  узко
поставленные глаза, большие зубы...
     Ослепнуть можно от этой лампы! Скорее бы ночь!
     - ... А я уж думал, не найду!
     Попов  притащился...Еще  может  ходить,   парень  -  повезло.  Хоть  бы
причесался! Или тоже, пузыри мешают?
     Он  рассказывает  долго,  со  всеми  подробностями, но  я уже  не  могу
слушать! Не могу. Но перебить не смею... Мережко умер сразу, Второй  - через
пять часов... У него сорок пять минут не работала вентиляция.
     "Пять минут это много -или мало? Сегодня шестой день, может, выживу..."
     -  Люба, вам  лицо жалко?  Понятное  дело  женское... Ничего лицо у вас
было?  Жаль!...А вообще, наш хлоркапкан  - это что?... Мы  -то  еще везучие.
Посмотрите, другим-то хуже досталось.

     <b>Глава 7
     МАМА!!</b>
     Сегодня понедельник, значит, прошла целая неделя. Или только неделя, не
знаю как  считать. Почему-то пузырей на  руках стало еще больше, или мне это
кажется.  Боль  такая,  будто  в тело  впиваются тысячи крошечных  грызунов,
сдавливает горло, дышать можно только широко раскрытым ртом... В палате есть
маленький осколок зеркала, я смотрю в него каждое  утро.  Сегодня видно, как
плотная бледно желтая пленка затянула ноздри  и уши. Смешно и обидно:  можно
подумать, что я  хлопала ушами, когда пошел газ. Пожалуй, это верно - именно
тогда я  прохлопала свою жизнь. Странно  только одно:  Пшежецкий ,-  мягкий,
милый человек... И ведь знает, что  такое  беда...  Совсем не просто жить  в
России с польской фамилией... Мог ли он такое придумать?
     Почему-то мне хочется посмотреть в его глаза и сказать, что у меня есть
родители, и мне страшно-страшно подумать, что с ними будет,когда я умру. Все
остальное уже неважно.
     Я оставила телефон родителей Гале, Тоне  и  Кате. Может быть, кто-то из
них выйдет на волю. Я хочу, чтобы они  поняли  только одно: я не знала,  что
мне, не предупредив о том, дали в руки боевой отравляющий газ.
     И еще: пусть они поменьше  расстраиваются, потому что мы  живем в такое
время,  когда  все  равно неизвестно,  что  будет  завтра.  Что привычки  не
искореняются  с годами,  - моя  мудрая соседка по беде  Тоня  права: наверху
привыкли володеть и княжить так же, как и в страшные годы ее родителей: "БЕЙ
СВОИХ, ЧТОБ ЧУЖИЕ БОЯЛИСЬ". Так было, так, видно, и будет.
     Мое  последнее и  единственное желание:  пусть они  никогда  не  читают
газету "Правда"...
     Какие-то врачи,  среди  них все тот  же полковник  Скалозуб  плавают по
палате, как  рыбы  в  аквариуме. Я уже не  различаю их голосов,  и  мне даже
приятно, что они в мою сторону не глядят.
     Опять кого-то  повезли на каталке.  Гады в "хаки" опять будут  вымогать
"расписку", что ни они  ни  в чем  не  виноваты,  ни пшежевские  ни в чем  и
никогда. Что все  они святые... До чего же точно врезала им языкатая  умница
Тоня:  все  эти  "хаки"  - просто  старая  б...  с  площади  трех  вокзалов,
вымогающая у прохожих справку о своей невинности. Непорочности...
     Коли  нужна всем этим б... расписка - хоть сейчас, пожалуйста. Только я
уже и шевельнуться не могу.
     Одно  странно, тех же самых  "хаки" сегодня  точно подменили:  зубы  не
скалят, не пугают,  что непременно  умрешь, коль не дашь вонючей расписки...
Все врачи, точно сговорились, с утра какие-то необычно вежливые, и не только
не угрожают, но  даже ничего не требуют. Им, оказывается, нужен лишь рентген
и уйма нетрудных анализов. А потом - снова в палату.
     И  везут  меня  совсем  в другую палату. Ни Тони здесь, ни  Гали.  Одни
незнакомые лица. Скоро там,  где Тоня с Галей, на мое место кого-то положат,
мелькнуло  у  меня.  Здесь  людей, это  и  слепой  увидит, как  в  мясорубке
проворачивают: входит мясо с жилками, выходит - фарш.
     И  ко мне вдруг провода присоединили,  но  приборчик явно другой, чем у
Анны. Поменьше  и стрелка не скрипит, не беспокоит.  Специально  для нервных
интеллигентов, которых  отправляют  на  тот свет без излишнего  шума...  Моя
стрелка тоже будет бесшумно дергаться и писать на ленте мою биографию до той
минуты пока буду дышать.
     И  вот  с этого момента у меня начинает  барахлить память. Потому,  что
боль разрасталась. Она заполнила  непривычно  мягкую кровать  и с новенького
матраса  перешла  на  подушку.  Болело  изголовье,   болело  одеяло,  болела
простыня. А когда заболели все стены, окна и потолок, я закрыла глаза.
     Потому я уже не  могла  считать дни, и не помню, когда это произошло- в
понедельник или во вторник
     Меня долго куда-то везли, я кричала или пыталась кричать, что еще  жива
и рано  забирать меня в  морг. Потом  что-то сильно кольнуло  в  руку,  выше
локтя, лицо  и руки будто обложили  кусочками льда и мне стало так холодно и
СПОКОЙНО, что я подумала, как это легко и просто - умирать.
     Потом  боль стала тупой,  будто тоже, вместе со  мной, замерзла, теперь
надо было,  только  пошире  открывать  рот чтобы  хватало  воздуха. Какая-то
сладковатая  жидкость текла прямо в горло,  и  с  каждым глотком становилось
легче, хотя трубка немного мешала...
     Почудилось,  что  кто-то меня то  ли потрогал, то ли  позвал. Я открыла
глаза  и увидела... маму. Маму!!  Да,  это была  она,такая  же  на  редкость
красивая, царевна, а не мать...
     Не сплю ли я? Мама пришла  откуда-то, показалось, из  далекого-далекого
будущего,  в  котором  мне уже не жить. Может  быть,  из  следующего века. И
улыбнулась  как-то  очень-очень  странно, одними губами,  а  глаза  остались
неподвижными и очень спокойными. Таких спокойных глаз я у нее вообще никогда
не видела. Раньше они были как прозрачный темный янтарь, а сейчас напоминали
кусочки  угля. Губная  помада  и  лак  на ногтях были такими,  словно она не
смывала их все эти годы, пока я ее не видела. Мне стало ее так жалко,  что я
очень бодро сказала:- мама, все в порядке!
     -Я знаю, - ответила она. - Все-все в порядке...
     В палате,  кроме нее,  никого.  Иногда  появлялись какие-то сестры  или
врачи, кажется они делали уколы..
     Боли  почти не  было, Я не спала,  но  видела дурацкие  сны. Непонятные
звуки - голоса, шорох, крики  - мешали уснуть. Я  видела встревоженную мать,
каких-то  незнакомых  людей,  Пшежевского,  но  стоило открыть глаза  и  все
исчезало.
     - Это от наркотика, - объяснила мама. - Постарайся уснуть.
     Наверное, я спала. Был день или утро, я чувствовала себя почти здоровой
и  все время приставала к ней с разными вопросами, но отвечала она невпопад,
будто  ее  совсем  не  интересовало  все, что  было на  прошлой  неделе. Она
рассказывала  о   каких-то  новых  фильмах,   спектаклях,  поставленных   ее
учениками,  но  я все тут  же  забывала.  Одну очень  странную вещь я все же
запомнила.
     - Если ты быстро поправишься, я куплю тебе французские туфли. Те самые,
эа сорок пять рублей, помнишь тебе понравились?
     Туфли действительно были потрясающие, правда  я никак  не могла  понять
для  чего  они  мне  нужны.  Но мать доказывала  с таким  жаром, что они мне
жизненно необходимы, что я в конце концов поверила.
     Мама почему-то ужасно обрадовалась и даже расплылась в улыбке.
     Но вдруг из легких выдавило воздух - и наполнило взамен огненным жаром.
Я попробовала вздохнуть, но не смогла. Лицо у мамы исказилось, как  в кривом
зеркале. Больше я ничего не помню...
     Когда  я  очнулась вокруг было полно  врачей и лбы у них  были  покрыты
крупными каплями. Какая-то машина вдувала мне в рот что-то горьковато-пенное
с привкусом резины. Огромные ампулы  висели  в штативах,  от них шли длинные
трубки, которые прикреплялись ко мне толстыми иглами.
     - Позовите  ее отца. - Мать стояла в  углу спокойная, словно каменная..
На ней было красивое синее платье, которое она частенько надевала, когда шла
в свой ГИТИС,  на  работу,  но крест на  шее не  был  спрятан, как обычно. Я
подумала,  что  она  слегка  чокнулась  и  заведовать  кафедрой  ей  уже  не
придется...
     Пришел отец.  Постоял, взмахнул рукой, словно он там, в Большом театре,
и по привычке скомандовал своей скрипичной группе вступление, но тут же рука
опустилась безвольно, и он... заплакал. Его сраэу же выгнали.
     Муж приблизился, как раздавленный, и быстро ушел.
     Только мать была спокойна, - даже врачи удивлялись.
     -  Сегодня двадцать  восьмое  октября,  -  сказала  она.  -  Вот  ты  и
поправилась...
     Я  была в  сознании несколько  часов.  Потом  воздух  из  легких  будто
выкачали, что-то захрипело и все снова исчезло.
     Очень  редко  сознание  возвращалось  на секунды,  и я видла мать - она
всегда, казалось, спокойно стояла в углу, в том же синем платье, с крестом.
     За  окном лежал  снег ослепительной белизны.  Машина  загоняла воздух в
легкие, иглы в руках и ногах не давали двинуться.
     - Ты выкарабкалась, - услышала я. - <b>Тебе трижды делали реанимацию</b>...
     Не  разговаривай,  ладно?  -  Мама упиралась  чуть  трясущейся рукой  в
подоконник, будто боялась упасть.
     - Ты меня извини, я за две недели... не присела.
     Рядом  стояла  вторая  постель, но она  еще  несколько дней  оставалась
нетронутой.

     Вскоре  меня  отцепили  от  всех этих штук, я начинала дышать  сама, но
воздуха в  палате  почти  не было  - так мне  казалось.  Кислородные подушки
немного помогали. Окна разрисовало морозными цветами. Я первый раз выглянула
из палаты. В холле, около мраморной лестницы, стояли кадки с пальмами, а над
ними    алело   длинное    полотнище.   Большими    белыми   буквами    было
написано:"Медицина - это не только наука, но доброта и любовь к человеку."
     Как тут не вспомнить Тоню:
     " Чем царь добрей, тем больше льется крови..."
     Иногда мне кажется, что я пережила самое себя или пронеслась к какой-то
другой галактике - сквозь  тысячу световых лет.  Связь времен  распадается в
памяти, потому что на моей родной планете ничего не изменилось.
     По крайней мере в городе Москве.
     Это  неважно,  что я  все еще  в  больнице.  Институт  Профессиональных
Заболеваний имени профессора  Обуха - прекрасная клиника Академии Медицинких
Наук. Врачи - чуткие и внимательные- утешают меня, как ребенка. Но  где-то в
другой  галактике  есть  тайные  задворки   со   зловещей  приставкой  <B>СПЕЦ</B>:
СПЕЦотделы. СПЕЦтюрьмы. СПЕЦОбух...
     И  там я  была  Рябовой,  рядовой гражданкой страны,  где, как поется в
самой  известной советской песне, "так вольно дышит человек". Могу ли забыть
этот "не существующий"  <b>СПЕЦ, где больных со  всего размаха бьют по щеками и
НИКОГО НЕ ЛЕЧАТ...</b>
     "Может быть, руки заживут..."
     Пузыри  срезали,  на  их  месте  остались  красноватые  пятна,  которые
постепенно покрываются темными струпьями. О  лице я вспоминаю  только, когда
появляется Сергей.

     <b>* * *</b>
     Пройдет время, и  я узнаю, что происходило  в тот день. После звонка из
университетской  поликлиники,  Коля сказал  Пшежецкому, что  я его  сестра и
перечислил  военные  титулы  семьи Рябовых.  Пшежецкий ответил, что Рябова -
иногородняя студентка, живет  в  общежитии,  незамужем, учится на  четвертом
курсе. Имени он просто не помнил. Так обнаружилась ошибка.
     Пшежецкий разговаривал по телефону с моей матерью. ..
     Его трудно было  понять - он доказывал,  что не  знал  какая я  Рябова.
Коля, наш Платэ-младший тут  же обратился к начальству с просьбой немедленно
отправить   меня   из  "Обуха",   о   котором  он   имел   представление,  в
Военно-Медицинскую Академию.
     Однако   <b>академик   Каргин</b>,   заведующий  кафедрой   высокомолекулярных
соединений  и,  ПОД  ЕЕ   МНОГОЛЕТНИМ   ПРИКРЫТИЕМ,   исследованием  "БОЕВЫХ
ОТРАВЛЯЮЩИХ  ВЕЩЕСТВ", <b>ответил  ему  отказом</b>, сославшись  на строгий  запрет
вышестоящих инстанций. Кто мог запретить академику Каргину? Военный министр?
Многомиллионный договор с военными, где несомненно  был и пункт о  "продаже"
студентов   для  испытаний  любых   отравляющих  веществ?  <b>Страх  подлинного
расследования его многолетних "научных действий"?</b> Скорее всего<b>...</b>
     Всезнающий Коля, по его словам,  потому и был вынужден не говорить моим
родителям, что хлорэтилмеркаптан страшно опасен для жизни.
     Профессор     Альфред      Феликсович     Платэ,     импульсивный     и
несговорчивый-Платэ-старший, был отправлен в командировку  в тот же день,  в
течение двух часов.  Он уехал,  не попрощавшись даже с любимой сестрой, моей
мамой, не ведая, что произошло.
     Куда больше мамы, больше всех нервничает мой муж.
     -Боюсь, что шрамы останутся, - Он достает сигареты и уходит в коридор.
     Зеркало в  палате закрыто огромным календарем, привезенным  из какой-то
экзотической страны.  Моими руками  его не  сдвинуть.  -  Я  ничего  не могу
сделать. Поэтому мама всегда рядом,  теперь она даже спит на соседней койке.
Календарь  она  обещала снять  только  в  следующем, возможно,  более мирном
шестьдесят девятом году.
     -  Муж  у  вас просто красавец! - ахают сестры.  - Такой  внимательный,
посмотрите:  вся  палата  в  цветах.  Сестра делает  укол и уходит. Покурив,
Сергей возвращается.
     - Скоты! Загубить такое лицо! Хорошо еще, что я запомнил это чудовищное
слово: хлорэтилмеркаптан, иначе...
     Ложка в руках у мамы начинает подпрыгивать.
     -  Коля?- Обычно я не задаю  ей вопросов: у  меня мало сил. Кроме того,
мне   и   так  ясно:   Коля  знал,   куда  меня   отправляют  и   что  такое
хлорэтилмеркаптан, почему он не бился головой о стенку?
     - Ты забыла, что твой  Коля  спит и  видит себя членкором Академии Наук
Эс-Эс-Эр. Ради этого он душу дьяволу продаст, а не то что двоюродную сестру,
с которой с младых ногтей... эх, да что там...
     -  Я звонил  ему  каждые  полчаса, чтобы узнать  насколько опасен  этот
хлор... как  его?.. -  раздраженно повторял Сергей.  - В больницу к  тебе не
пускали, охраняется, как Кремлевский Дворец. И я места себе не находил... Но
твой  братец,  как   сквозь  землю  провалился...  Когда   я   объяснил  его
секретарше,что мы родственники, и  он  мне позарез нужен, кто-то  ответил за
нее: ушел к начальству... В восемь часов  вечера  его  аспирантка  испуганно
сказала:  "Еще не  вернулся от  начальства." Его домашние  объясняли, что он
задерживается на работе и будет поздно.
     - Я ничего не понимаю... Как же Сергей узнал, что я в больнице?
     -  Хватит строить иллюзии, - взорвался  он, - грош им всем цена, трусы,
навозные  жуки.  Что  твой  милый  братец,   что   знакомые  моего  отца   с
Лубянки-матушки...Ну, да ладно, мне пора в райком партии. Надо  самому лезть
повыше, чтобы эти сволочи с потрохами не проглотили.
     Сергей надевает пиджак из модного в тот год материала "ударник", целует
меня в волосы и долго смотрит на лицо.
     -  Узнай  у  врачей  нельзя ли как-то...излечить  кожу, - вздыхает он и
уходит.
     Я встаю, иду к зеркалу,  но  вижу... календарь. И здесь вместо  зеркала
заморский  календарь.  Глаза  ищут знаменательную  дату  всей моей  жизни  -
октябрь четырнадцатого 1968 года...
     "Четырнадцатое..."  Голова кружится, не могу  найти  числа...Неважно, в
конце-то концов. Важнее, что там, за календарем...
     - Рано, - говорит мама.-Теперь все зависит от времени.
     Где-то я это слышала...
     Теперь все зависит от зеркала. Не все, конечно,но очень многое.
     Если локоть сильно прижать к календарю и потянуть его вниз,  все станет
ясно.
     -Зачем?  -  слышу я. И будто провалившись сквозь зеркало,  вламываюсь в
прошлое.
     Это мое лицо. Мои глаза, рот, нос -  даже морщины не появились. Все как
было...
     Позднее,  вглядываясь в зеркала  и скользя по времени, стала  понимать,
что начала обдирать, порой начисто, свою толстую, толще,  чем слоновья, кожу
беспечной эгоистичной девушки, которой ни в чем не было отказа...
     - Когда ты узнала, что я в больнице? - Мне нужно соединить мир в единое
целое  из слов и осколков  памяти, но мысли  кружатся,  будто снег  и сор за
окном.
     - Ложись, я все расскажу! - Плечи  у  мамы опускаются, как под  тяжелой
ношей. -  Во  вторник,  пятнадцатого  октября,  я собиралась  к  тебе. -  Мы
договорились в воскресенье, помнишь?.. Я поехала из  ГИТИСа прямо к тебе, но
когда твоя разлюбезная свекровь открыла дверь, я сразу почувствовала  что-то
недоброе. Лицо у нее было, мягко говоря, кислое, а в прихожей стоял какой-то
странный запах. Я  зашла  к тебе в  комнату  - на неубранной постели  лежали
тетради  и  перчатки;  щетка  для волос  валялась на  полу среди рассыпанной
пудры. Кольца и часы брошены на телефонный столик.
     -  "Люба заболела, лицо и руки  в  пузырях, будто ошпарилась",- сказала
дорогая  свекровь  и принесла твой халат.  Она держала его брезгливо,  двумя
пальцами,  а  по комнате полз  запах тухлого чеснока. В этот момент зазвонил
телефон, и я взяла трубку.
     Мужской голос спрашивал, с кем он может говорить о Рябовой.
     - С ее матерью, - ответила я.
     Это был Пшежецкий, От него узнала, что ты в Институте Обуха, потому что
сломалась  вентиляция, а вещество вредно для кожи. Но говорил он  так, будто
вот-вот лишится рассудка,  дважды повторив, что он не знал,  к  а к  а я  ты
Рябова,  что он не виноват, что  произошла ужасная ошибка. Он кричал, что ты
никогда не упоминала ни о муже, ни о семье Платэ... - Все это было похоже на
истерику. Когда он спросил меня, правда  ли,  ЧТО  Я РОДНАЯ СЕСТРА  АЛЬФРЕДА
ФЕЛИКСОВИЧА,  я решила, что  он просто сумасшедший,  и на  этом разговор был
окончен. Я помчалась в институт Обуха.  Но к  тебе не пускали. Один день мне
объясняли,  что  тебе  вредно  присутствие  посторонних,  другой,  что врачи
опасаются  инфекций с  улицы, потом, что у  вас в  палате  карантин. О твоем
здоровье  отвечали расплывчато: " не знаем, посмотрим,  будет видно". Сергей
услышал обо всем от  меня еще во  вторник и стал разыскивать  Колю,  но  тот
позвонил  сам  около  часа  ночи.  Успокаивал меня,  убеждая,  что  вещество
действует только  на кожу и как-то странно посочувствовал: "Ужасно  досадная
история!".
     Мне показалось, будто он чего-то недоговаривает: - у него были какие-то
неискренние интонации. Я попросила сказать мне правду, но ты сама понимаешь,
что это как раз единственное, чего он не мог.
     Голос мамы дрогнул и оборвался. Она отходит к окну,  и я вижу только ее
усталые,  плечи  и  беспомощные  руки.  Она  так  пристально   смотрит,   на
неэамерзший угол стекла, будто пытается понять, что там сейчас , за окном...
     -  Моя  дорогая,-  не  забывай, что  Коля член их партии  и  к тому  же
баллотируется в членкоры. Я думаю, он  не случайно ходил к  начальству и  не
мог, понимаешь,  ну,  не  мог ничего  сказать.  Бог ему судья... Обычно  она
говорит так о совсем чужих людях.
     -А дядя Фред.... тоже? -У меня пересыхает в горле.
     - Девочка моя, когда-нибудь ты научишься разбираться в людях и еще  кое
в  чем...  Мой брат  не  стал  бы молчать  ни  одной минуты. Его  неожиданно
отправили в командировку. Он даже не  успел  попрощаться со мной, а  о  тебе
узнал лишь два дня назад, когда вернулся в Москву...
     Поверь  мне,  за  всю свою жизнь я не  видела его  в  таком подавленном
состоянии, как сейчас. Он  был у меня в  воскресенье,  когда с  тобой  сидел
отец.
     - Что я могу сделать? Что?! - кричал он.  - Я родился и вырос здесь,  в
Москве, в  этом придуманном средневековым монахом Третьем Риме с его  вечным
имперским  комплексом   неполноценности  и  уродливо  раздутым  национальным
высокомерием,  чванством. -  Что  я  сейчас  могу?! Ты думаешь, я заведующий
кафедрой  нефти  в МГУ,  профессор, известный  ученый?  Нет!  Я  для  них  -
беспартийный француз! Потому не лезу даже в членкоры, хотя давно должен быть
академиком. Это неважно, я никогда не гнался за чинами, но пойми: у меня нет
права голоса. Вспомни,  какие  у  меня  были неприятности только потому, что
надпись на памятнике наших родителей была сделана по-французски.
     - Любочка, Альфред  не  желает  разговаривать с Колей,  я надеюсь,  это
временно...  Пока  тебе  трудно понять,  что значит сын  для отца... Я бы не
хотела, чтобы ты расстраивалась, но, по  видимому,  от нашей семьи ничего не
осталось.  Так  должно  было случиться рано  или  поздно - с тех пор, как не
стало наших замечательных стариков, я всегда это ощущала.
     Мама тяжело опустилась на  постель, и я заметила, что глаза у нее будто
подернулись ледком.
     - Не думай об этом,  Любочка! У нас  есть  прекрасные  друзья,  и  тебя
вытащили из  этой,  как ты говоришь, мясорубки только  потому, что среди них
есть  очень порядочные люди.  И  не удивляйся, в университете пустили  слух,
будто ты пыталась покончить  с  собой.  Но все, кто видел тебя  в практикуме
тогда, во  вторник, доказывали, что  это ложь..  Ничего не знал только  твой
верный  Санча Панса, твой друг с самого  первого курса Слава Дашков,  его не
было в  тот день в Университете.  Прошла почти неделя, прежде, чем он зашел,
чтобы  узнать  о тебе. Я  рассказала  ему  то,  что  услышала  от  Сергея  и
Пшежецкого: о курсовой, о сломанной  тяге, о пузырях. Я заметила его колючий
взгляд  и решила,  что  он  мне не  верит. Тогда я достала клочок бумаги, на
котором записала  "хлорэтилмеркаптан". Когда Славка прочел это, губы у  него
побелели "Сколько?" - спросил он. Я не поняла вначале, что "сколько"?
     - Сколько минут не работала вентиляция?" - провторил он.
     Я ответила... Он-то мне все и объяснил. Он оказал мне  больше, чем имел
право сказать. Ты знала, что Слава подрабатывает на военной кафедре?
     - Я знала только, что у него допуск.
     - Ладно, он сам тебе все расскажет ...позже.
     Позже Славка рассказал, что он усадил маму Веру в такси и отправил, как
он заметил, "без звонка"  к старому другу  семьи Платэ Владимиру Филипповичу
Кузнецову...
     - Но даже Кузнецову, генералу химических войск, потребовалось время. Не
забывай, что было воскресенье.
     Мама шевелит губами, и ее слова  впитываются  в мою  память  как вода в
вату, и  голос  ее  постепенно  обволакиваег меня  защитным коконом  и я уже
ничего не слышу, погружаясь в другой мир зазеркалья.

     Тридцатого сентября наша семья  празднует  "  Веру-Надежду-Любовь". Все
три  имени произносятся  скороговоркой, о Софье умалчивается,  как о  чем-то
само-собой разумеющемся. Перед смертью наша замечательная бабка сказала моей
матери: "Пусть в  семье всегда будет вера, надежда, любовь". Но последние ее
слова или забылись,  или утратили свой первоначальный смысл. Впрочем, первый
тост пили как всегда, за нее, за Софью... уже пять лет как пили стоя, молча,
не чокаясь.  Второй, разумеется, за маму - за Веру, хотя  никакой веры давно
не осталось.  После смерти  деда внуки  забывали про  Пасху и  Рождество,  а
правнуки подрастали, не зная ни крещения, ни имени Бога.  Наденьки - Надежды
в нашей  семье не было - будто не хотел Господь  никому из  братьев посылать
девочку, .
     -   За   Любовь!  За  здоровье  младшей   именинницы!-  произнес  Коля,
поднимающий узкий хрустальный  бокал, мелодичный звон... Я  помню его тонкую
руку, державшую узкий хрустальный бокал.
     Довольно! Веры, надежды, любви больше нет.
     - Ты прожила  благополучную жизнь и никогда не поймешь...- вырывается у
меня.
     Мать усмехнулась горестно.
     -  Родная моя, я  поняла все  слишком рано, а ты слишком поздно, потому
что росла под  стеклянным колпаком. Если  ты не устала, я расскажу  тебе про
свою "благополучную" жизнь,...
     Глаза  у   матери  вспыхнули   янтарным   огнем,   морщинки  на   вдруг
просветленном лице разгладились, голос зазвенел:
     -  Я помню себя  впервые  в  белом  платье,  отороченном  пухом,  перед
огромным  зеркалом. Мое изображение мне не  нравится,  потому  что из платья
видны штанишки  с кружавчиками, и мне это кажется  крайне  непристойным  и я
подтягиваю их  кверху.  В гостиной появляется  горничная в  черном платье  и
белой  наколке."Барышня", - говорит  она и  лопочет  что-то  несусветное:  я
понимаю только по-французски.
     -Ты  знаешь,  дед  был  французским  графом  и  остался в  России  ради
красавицы  бабки.  Он выучил русский,  вторично  окончил  Университет,  стал
присяжным поверенным.
     - Если б ты видела его кабинет и приемную. Обивка зеленая, с драконами,
огромный  стол,  аккуратно сложенные папки и бумаги,, серебряный  письменный
прибор, уйма книг. Он всегда очень много работал.
     Дед не любил царя и мечтал о русской революции во французском варианте.
Когда  же  эта революция пришла  в  русском  варианте... это какой-то  мрак,
пропасть, все исчезает будто с  экрана. Слово "реквизировали" было одним  из
первых русских слов,  которые  я узнала.  Имение моей крестной матери, дом с
колоннами,  ступеньки спускаются к  Оке...  Мы с братом едим белые лепешки и
мед, но говорят, что в Москве голод.
     В  папином кабинете  теперь  живет мужчина  в  кожаной  куртке. Я узнаю
слова: большевик и наган... Отец уговаривает маму уехать во  Францию, но она
не может расстаться с Россией.
     Из  Петрограда  приезжают мамины родители ,  я  слышу слова "разорили",
"отняли...".
     Отца не убили - кто-то из бывшей бедноты за него  вступился, его знали.
Когда дед брался за дела бедноты, он отказывался от денег.
     Утром  и  вечером я  стою  на  коленях и  молюсь.  Я  молюсь,  чтобы мы
справляли Рождество и не боялись большевика в  кожаной  куртке,  чтобы  мама
снова была похожей за фею, чтобы мне снова оказаться в  той гостиной,  пусть
уж и штанишки видны. Я  учу русский язык, чтобы осмыслить все происшедшее. В
четырнадцать лет иду в русскую школу.
     ~ Бабушка надеялась, что когда-нибудь в России все изменится.
     А  я хожу в свою  лютеранскую церковь, там готовят  ежегодную группу  к
конфирмации.  Я  никогда не  забуду своего  пастора Штрека,  его  веры,  его
простых и мудрых проповедей.
     В двадцать девятом году запретили рождественские елки.
     Их не  было даже в церкви.  Но пастор спокойно и уверенно говорил,  что
они есть, что они стоят вечнозеленые и будут стоять вечно.
     После  института  мне долго не выдавали  диплома педагога  французского
языка  хотя мой родной  язык французский.  Это  за то, что я носила  крест и
ходила в церковь. Однажды, это  было в тридцать  пятом  году - церковь  была
закрыта,  перед  входом  толпились  растерянные люди. Говорили,  что пастора
Штрека арестовали,  как  японского шпиона. Его  жену  и детей, как я  узнала
потом,  расстреляли  через два месяца после него.  Пожалуй,  я тогда впервые
поняла,  что  значит  беспредельная,  основанная  на  политических  химерах,
ненависть. . Ненавидеть человека всю жизнь только за то,  что он не похож на
тебя? Страшный бред!
     Незадолго до войны к нам постучали ночью. Пришел  дворник, еще какие-то
люди, все вещи в доме перевернули, а отца увели. Через три месяца арестовали
и брата матери, и  он уже никогда не вернулся. После  смерти Сталина его сын
получил справку о реабилитации.
     Может быть,  поэтому бабушка и говорила, что ее праху хватит и  русской
земли, но, если дед хочет, пусть надпись на их могиле будет по-французски.
     Ты  в  детстве долго  пытала меня,  кто  лучше Ленин или  Сталин.  Тебе
непремено  нужно  было верить  в  апостола, как и всем  вокруг. Какой только
прохвост  этой   национальной  особенностью  русских,   веривших  в  царя  и
столетиями  молившихся за  его здравие, не злоупотреблял?!. Почти все друзья
моих родителей погибли во время революции, а все мои - в лагерях.
     Я  не побоялась  тебя крестить, а  вот  рассказать о моем  прошлом - не
решалась.
     Ты жила, как на небесах, не ведая, что твоего  отца выгнали из Большого
Театра  за  то,  что он отказался стать  стукачом.  Он двадцать два года был
концертмейстером  - первой  скрипкой  в оркестре  Большого  театра,  лауреат
нескольких  дирижерских  конкурсов.  А  сколько  дирижировал  спектаклями  в
Большом - не сосчитать. А выгнали его по статье "профнепригодность".
     В те годы для музыканта, да еще еврея, это  означало если и не голодную
смерть,  то  полный конец творчества. Сколько  отец  бился,  прежде, чем его
взяли  на преподавательскую  работу,  но ты  могла  не считать  деньги  и не
бояться завтрашнего дня. Ты существовала среди картин, серебра и антикварной
мебели,  носила остатки бабушкиных  украшений, как стекляшки. И мир  в твоем
представлении состоял из музыки, театра и химии.
     Всю войну я была в Москве, сдавая кровь в обмен на донорский паек.
     Когда ты  родилась, мы еще несколько лет недоедали. Но ты ни  в чем  не
знала отказа...
     Твой дед умер за письменным столом, отец трудится по четырнадцать часов
в день, я  работаю всю ЖИЗНЬ...  Это  ты, Люба, а не я прожила благополучную
жизнь.
     Доченька,. сегодня ты  знаешь увы, куда  больше,  чем  следует в  любом
возрасте. Попала ты  в железные когти дракона, в  эту  уродливую и мертвящую
все на свете "систему". Я  вымолила у дракона твою жизнь. Живи!  Пусть  даже
видя  мир иными глазами, чем раньше. Бог поможет  тебе  не пасть духом и  не
ожесточиться.  Не  ропщи,  в страдании  состоит  высший  смысл христианства,
поблагодари Господа, что он дал тебе прозрение.
     Зеркало теперь открыто. Оно висит прямо напротив двери, и я сразу вижу,
кто  входит в  палату. В левом углу - отраженный кусок окна: облака, похожие
на темные, точно пропитанные кровью куски  ваты, голубой лоскут небес. Жизнь
где-то  вне  и помимо  меня, там,  в  зеркале.  Даже  фамилия врача, который
заходит ко мне несколько раз в день, - Зерцалова. Лицо у нее доброе, глаза -
запуганные. Я  прошу ее  только об  одном-сделать так, чтобы я  дышала,  как
раньше.  Она что-то  говорит  про  токсическую  пневмонию,  начавшийся  отек
легких, вставляет уйму непонятных слов, и  ободряя, что все позади. Правда о
химии надо забыть и вообще жить лучше где-то в горах, а не в центре Москвы.
     Иногда появляется  Главный врач всего, что не  СПЕЦ, "Александра",  как
зовут ее сестры и няни. Глазастая и напоритсая,  как Тоня, и, похоже,  вовсе
не хищная... Она всегда всем недовольна: миром, собой, мной.
     - У вас, действительно, все, как у мышей, - бурчит она себе  под нос, -
только печень не реагирует, странно...
     "Александра" совсем  непохожа  на  гробовщиков  из  СПЕЦА, в  ней сразу
угадывается обычная человеческая усталость и озлобленность.
     - Конечно, если бы все можно было изучить на животных,  проблем было бы
меньше .-  И будто оправдываясь, добавляет: -Неизвестно, как лечить на вашей
стадии. Можете хоть к маршалам обращаться - поздно. Время покажет...
     В этом отделении есть  даже большие настенные часы. Их стрелка движется
рывками, можно смотреть, как медленно ползет время.
     Белая дверь и утренние  облака сливаются в зеркале в сплошную  белизну.
Как  виденье,  на ней  возникает  некогда  родное  лицо... Коля? Нет,  бред,
мираж... Наверное, от  нехватки воздуха. Пусть кусочек прошлого, застывший в
зеркале  останется  Гариком.  (Гарик- сущности  это  пустяки,  человек  стал
взрослым и поменял имя, это  вполне  понятно- чужеродное Эдгар  - дядя  Фред
трижды прав! - в нашем самодовольном и  ксенофобском Третьем Риме не годится
для  карьеры).  Тем   не  менее,  вижу,   сколько  и  что  вместе  с  именем
изменилось...
     Память все уводит  и  уводит от беспощадной действйтельнооти.  Гарик, я
лечу на качелях, сделанных  тобой из двух толстых веревок и одной доски. Это
самые  лучшие качели  в  нашей галактике! Я  лечу  в наше детство,  к старым
тополям и солнечным зайчикам! В том мире, полном добра и света, все прошлое,
настоящее и будущее принадлежит нам!
     Изображение в  зеркале не  исчезает,  к нему присоединяется  еще одно и
еще...
     - Добрый день,  как  самочувствие,  как дышится? Все  уже почти зажило,
шрамов, наверное, не останется, - гудит  в воздухе.  Тут уж никаких видений,
сплошная  реальность:  сплошь   доктора  наук  и  новые  член-корреспонденты
Академии  наук  СССР  Коля Платэ  и заведующий лабораторией Витя  Кабанов. И
лопочут-лопочут, наперебой лопочут:
     -... Мы  виноваты,  нам больно  и  тяжело, нам в чем-то хуже, чем тебе,
муки душевные страшнее,  твоя  мать христианка,  ты тоже,  кажется, веришь в
Бога, ты должна простить...
     "Простить?"
     - Пойми,  чудовищная ошибка, постарайся понять,  на курсе  две Рябовых,
тебя перепутали, это не наша вина, ты поправишься нужно забыть...
     "Забыть Анну Лузгай?"
     -...  Почему ты сразу  не  сказала  Пшежецкому,  что  работаешь в  моей
лаборатории, я тебя, правда, там ни разу не видел, могла бы зайти, я же знаю
тебя с тех пор, как знаю Колю, - лепечет Кабанов.
     - Ты даже не посоветовалась со мной, кажется мы всегда были друзьями, -
подхватывет начальственный лепет Коля..
     - Люка,  прости, что  я называю  тебя, как в  детстве,  дорогая  Любовь
Борисовна, ты никогда - уж я -то тебя хорошо  знаю! - никогда - из-за  своей
гордыни,  никогда и  никому  не  рассказывала,  что  ты Платэ...  Не терпела
ничьего покровительства и послаблений... Это и привело...
     - И это вы  считаете объяснением и оправданием всему, что произошло?! -
реплика вырвалась у меня невольно и, казалось, обессилила меня вконец.
     Прочувственное  разноголосье  слилось  в  моих  ушах  в  звенящий  гул.
"Пшежецкий  понятия не имел...- Платэ-  Рябова... вина...",  - доносится все
более издалека: "Платэ -Рябова... Рябова - Платэ" бьется в висках.
     На этом  наше рандеву и  завершилось  бы, если бы вдруг  я не  заметила
быстро  приближающегося...  Боже   мой!  недосягаемо  знаменитого  академика
Каргина. Припоздал толстяк, аж в поту весь....
     Как-то  сразу прочувственный  лепет  Коли и  Кабанова  расплылся,  стал
миражом. Получил  свое человеческое объяснения. Всех "причастных" обзвонили,
оторвали от дел, собрали... на минутку ПОКАЯНИЯ...
     Деловые люди!  Ну,  так  и  я вам по делу...-  сказала  я самой себе  с
ясностью в голове необыкновенной ....
     -  Здраствуйте, здравствуйте! - ответствовала  я с напряженной улыбкой.
Глубокоуважаемый Валентин Александрович. Дорогой наш академик!
     Мне поручено передать вам лично большой привет от всего третьего курса,
переселившегося, надеюсь, временно, из Московского Университета в СПЕЦОбух .
В  том числе,  от Галины Лысенко-Птаха, нашей золотой головы, победительницы
химических олимпиад, а так же от двух Оль  и Златы из соседней палаты, все с
одного с того же третьего курса, попавшие в ОБУХ, как кур в ощип. Вы помните
выступление университетского  ансамбля. Одна из Оль пела, другая танцевала и
была,  вовсе не за танцы, ленинским степендиатом. Они,  а так же  наша Тоня,
Антонина  Казакова  из  Ниопика, ученый-химик, исследователь, редкая умница,
просили передать вам  свое новое и странное ощущение действительности. Будто
все они  в  Древнем Риме. Они  рабы, проданные  жестокими рабовладельцами на
невольничьем  рынке... Зла они в душе не держат: законы древнего Рима вечны.
Рабы - гладиаторы возглашали  перед  каждым боем со зверьем: "Цезарь, идущие
на смерть приветствуют тебя!".
     Поскольку  на  химфаке  роль  Юлия  Цезаря  многие  годы   единовластно
исполняет академик Каргин, мои дорогие  подруги из СПЕЦОбуха  просят Цезаря,
как и остальных цезарей-завлабов, продавших их в рабство, не забывать о тех,
которым сейчас не до песен и плясок...

     Зловещая  тишина пала  на только  что лепетавших.  Они  не  знали,  как
реагировать на  неслыханную  дерзость.  То ли  все превратить в шутку, то ли
просто   не   заметить   "выпада  больного  человека"   и   продолжить  свое
приветственное лепетание.
     Выручил их  академик Каргин,  которого  сбить с  ног было  нельзя, даже
выстрелив в него из царь-пушки.
     Он просил передать свои добрые пожелания и быстрого выздоровления всему
третьему курсу, а так же исследователю Тоне из НИОПИКА,  о которых он думает
и днем и ночью.
     Приветственный лепет продолжался как ни в чем не бывало...
     Я  чувствую,  как  кто-то  затягивает  веревку  на  моей  шее,  зеркало
загорается миллионами  огней,  и я  падаю  в  безвоздушное  пространство.  Я
постоянно думаю о тех, кто остался там, в СПЕЦотделении.  Казалось это  были
чужие люди, нас связывала неделя жизни.. Всего одна неделя.
     Как-то  я  прочла  маленькую бумажку на доске объявлений около  учебной
части:  " Студентка Лысенко-Птаха отчислена  с химического факультета МГУ по
состоянию здоровья." И вдруг  будто камень с  души свалился - я поняла,  что
Галя жива. Где она теперь? Пусть Сергей немедленно выяснит...
     Однажды  я зашла  в  общежитие  и  вроде  бы  невзначай  опросила,  что
случилось с  Галей Лысенко-Птаха.  Мне наперебой рассказывали, что она то ли
чем-то обожглась, то ли разлила  какую-то  жидкость  и  надышалась  вредными
парами. Потом, кажется, лежала в больнице и в результате запустила учебу ...
Говорят, просила  академический отпуск, но почему-то ей  отказали,  и просто
отчислили... Наверное, врачи нашли что-то серьезное.
     Никто  ничего  не  знает,  и легко  верят  любому вранью,  распускаемой
титулованными  убийцами  и  их  равнодушными  ко  всему  прихвостнями..  Так
спокойнее...
     Осенью 1969  какая-то женщина  по имени  Катя Морозова  позвонила  моей
матери.
     -  Этот телефон мне дала ваша дочь  в больнице, - сказала  она и хотела
что-то  объяснить,  но  только при личной встрече. Когда  мать  спросила, не
хочет ли она увидеться со мной, Катя,  помолчав, ответила:  "Быть  этого  не
может!.."
     Катя  оказалась  белозубой и  румяной,  лишь  по выцветшим безжизненным
волосам, все еще хранившим след  неудачной шестимесячной завивки,и сухоньким
рукам  я  узнала  в ней маленькое слезливое существо.  Выяснилось, что  газ,
которым  она  надышалась,  вызывает  кратковременное  расстройство  психики,
главным образом, страх. Теперь все прошло, вот только бессоница замучила, да
головные боли - это  от нервов, никак не может забыть  больницу. Поделиться,
как назло,не  с кем, был  один мужичок  на примете, и то  после этой истории
сбежал.
     --Я-то теперь в стороне, а сказать, что т а м увидела, никто не поверит
     - А  зачем говорить? - весело заметил  Сергей, - Живи себе  поживай, да
добра наживай!
     - Нельзя  такое злодейство от  людей  таить! - с нервной  убежденностью
воскликнула Катя, - только вот сказать страшно: жить больно охота.
     - Ну а перед смертью, сказала бы? - поддел ее Сергей
     Водянистые глаза Кати застыли в недоумении. - Ясное  дело... только как
доказать? Документы нужны, а они за семью замками.
     Вот,  скажем,  пристают,  почему  работала  без  противогаза.  Если   я
объясняю, что мне его  не дали, сразу  чувствую недоверие. Как-то  со злости
ответила:"противогаз -излишняя  роскошь!" Приятель не уловил иронии, но зато
был преисполнен сочувствия...
     -Такова  человеческая природа,-  заметил  Сергей,  разливая  по  рюмкам
коньяк, - надевать на себя защитный панцирь оптимизма или прятать голову под
крыло.  У кого какое крылышко - телевизор, рыбная ловля  или моды...  Власть
выгодно использует  наше естественное желание  -  верить в  лучшее,  а не  в
худшее.  А  ежели  тебе,  дорогая  Катерина,  так  уж  невмоготу  молчать  о
преступлениях в ваших СПЕЦ, клади  на  стол доказательство. Есть у вас  оно?
Тут же и разберем....
     -  Да   есть  одно,  -  нехотя  произнесла  Катя,  которая  не   верила
красавцам-говорунам. -  Вот мое доказательство! Или вам неинтересно? - И, не
ожидая одобрения,  заговорила быстро, взахлеб о том, что, видно, болела, как
свежая рана -  У нас на опытном  военном химическом заводе под  Калининым, в
феврале это  было,1969 -го,  травили  беременных  женщин.  Вам  это, Сергей,
интересно - нет?
     - ... Беременных... все же...- процедил Сергей. - Такого не слыхал...
     - Так  вот,  моя  последняя  соседка по  палате Нина Бакова. Около года
назад  она ждала  ребенка,  поэтому начальство предложило ей более легкую  и
безопасную  работу  в  другом цехе. Оказалось, там  скопилось более двадцати
беременных  женщин. Однажды кто-то из них почувствовал слабый запах, а может
это  только показалось. Кто-то  потянул ее к выходу; дверь заперта. Крики не
помогали -  через  некоторое  время военизированная  охрана выпустила только
троих. Остальных выпускали маленькими группами через определенные промежутки
времени, периодически  запирая дверь снова.  Всех женщин немедленно развезли
по  больницам.  Нина  попала  в  Перовскую.  Опасаясь  за  здоровье будущего
ребенка, требовала от врачей прервать беременность. - Аборт делать не стали,
шесть  месяцев ее держали  в  больнице  и исследовали.  Ребенок родился, как
сказали  врачи,  "с  некоторыми  отклонениями  от  нормы".  Его  отправили в
какую-то другую больницу, и Нина никогда больше не видела свою дочь. Когда я
уходила, Нина попросила меня  оставить адрес: в Москве у нее никого не было,
а она думала, что именно  здесь,  в столице, она найдет справедливость. Нина
обила все пороги, дошла до Министерства Здравоохранения, пытаясь хоть что-то
узнать  о дочке или хотя  бы  получть ее останки. Только когда встретилась с
другими  женщинами из этого цеха, поняла, что даже надежда на справедливость
- потеря  времени. Те, у кого дети родились  живыми,больше их  не  видели. У
некоторых  -  родились  мертвыми. Часть  женщин погибла  -те, кто  выходил в
последних  партиях.  Никакого  -  объяснения  или компенсации  за несчастный
случай никто не получил.
     Когда на заводе поползли  слухи,  что это  был не несчастный  случай, а
эксперимент  на людях,  оживился  партком,  предупредил,  по  заведенным ими
правилам, что все это сплетни антисоветского характера за что суд и тюрьма.
     -  Пожалуй,девочки,  про такие дела лучше не рассказывать.. - пробурчал
Сергей. - Доказать - ничего не докажешь, а наживешь себе холеру...
     - А убийство Тони -  и это для  вас не  доказательство?! - вырвалось  у
Кати.
     Люба вскочила на ноги. - Как, убийство?!... Катя, когда?! Где?!
     - Не выпустили ее из  больницы. Не  знаю, заставили ее  расписаться или
нет? Может, уступила насильникам... Да, видно, "хаки" галочку возле ее имени
поставили. Дескать,  опасна! Мыслит независимо, насмешлива,  остра на  язык.
Иногда такое скажет... Умных в России не любят. Только покажется над забором
умная  голова,  тут же палкой по ней: не  высовывайся! Скончалась Тонечка  в
декабре шестьдесят восьмого, перед  самым новом годом. Замечательная женщина
была,  душевная, заботливая...  - Катя заплакала  почти  неслышно. Приложила
платок к глазам, всхлипнула.
     -  Любочка, у меня от Тони для тебя привет. С собой принесла. Да только
не  знаю, оставила она еще какое доказательство? И  признают ли его? - Возле
Кати лежали,  прикрытые  накрахмаленной  салфеткой  несколько  листочков,  а
поверх   них  самодельный   конверт,  подобный  тем,   в  которых  присылали
солдаты-фронтовики свои письма. Осторожная Катя ждала минуты, чтоб незаметно
передать листочки  и  конверт  Любе ("Кто знает, что  в нем?").  На конверте
выведено коряво "Катя! Если выйдешь, Любе, лично."
     Катя  протянула  конверт  Любе,  но  его  цепко  схватил  Сергей.  Лишь
разворачивая листок, спросил жену осторожно: Не возражаешь?"
     И вдруг воскликнул с облегчением: - Да это просто стишки! Прочту вслух,
с выражением, хотите?
     Он  чуть  выставил  вперед  ногу, как  это  делал  любимый  им  Евгений
Евтушенко. И начал неожиданно тихо, вполголоса:

     "Этой ночью за мной приходили,
     Я чутко, тревожно спал.
     Вошедший взглянул на меня, постоял,
     Повернулся и вышел.
     Я вздрогнул, почувствовав тень,
     Но ни звезд, ни луны,
     Ночь как темный в пещеру провал...
     Ни серые кошки в нее не проникнут, ни мыши.

     Приходивший ушел, но высокая тень от него
     Продолжала лежать на полу
     От двери поперек до подушки.
     Я проснулся и первое чувство ( как его назову?)
     Трепет?
     Холод?
     Гул в ушах и в груди,
     А-а, то сердце мое
     бьется в горле
     Как зоб у поющей лягушки.

     Или может то комната бъется в истерике?
     В ней никого.
     Что ее испугало, так что стены заколыхались?
     Так что на ноги встанешь и чувствуешь
     Все поплыло.
     Вот все встало на место,
     И лишь ощущенье осталось -
     Этой ночью за мной приходили..." *)

     Все долго молчали.
     Сергей схватился за голову.
     - Страшные стихи!
     - Гениальные  стихи! - спокойно возразила Люба. Только гений может  так
точно выразить сущность наших "лепетунов", годами живших с морозящим и мысль
и  душу ощущением-памятью,  которая парализовала их поколение на целый век :
"Этой ночью за мной приходили..." В этом  суть всех наших "тварей дрожащих -
нашей интеллигенции в эпоху СПЕЦ лагерей и больниц
     - Да-да, в этом что-то есть, - неохотно процедил Сергей.- И у нас страх
еще не выветрился. А в отцовском поколении?! Отец о  многом со мной говорил,
он был  на флотах -  гром и молния, и  не скрывал  этого. Но я знаю о чем он
молчал. Всегда молчал? "Не загребут ли вторично?"
     То-то моя женка о Тоне по ночам бормочет: "Тоня - Тонечка!"; спросонок,
думал. Или поразила чем-то... А вель правильно наша дорогая гостья заметила.
Гении  на Руси долго не живут... Ну,  раз так, милые наши страдалицы, выпьем
за погибшего  гениального  поэта Антонину Казакову по  русскому  обычаю,  не
чокаясь... Если не чокаются - никакие доказательства не нужны...
     - Увы, все доказательства появляются слишком поздно, - снова всплакнула
Катя,  осторожно  ставя  хрустальный  бокал  на  стол. -  Люба, вы снова  на
химфаке? Как вам там?
     Люба улыбнулась горьковато.
     - Все студенты,  кроме ребят  из  моей  группы  и  двух преподавателей,
убеждены, понимаешь,  у-беж-де-ны! что Рябова  пыталась покончить с собой. Я
никого  не  перубеждаю.  Сил  нет.....  Деканат  предлагал  академический  -
отказалась, Чтобы  потом восстановиться, нужно пройти медкомиссию, а  я  уже
товар негодный. Пока были ожоги даже на лекции не  пускали. Инспекторша наша
Верка   -   серый   медведь,   торжественно  меня   выпроваживала,  говорила
"поликлиника запрещает вам  учиться".  Ребята  выручили  -  все  под копирку
писали. Лето сидела в санатории,  потом  в  горах занималась как  проклятая.
Осенью  сдала экзамены за четвертый  курс, с  полимерами и  псевдополимерами
распрощалась. Диплом делаю по истории и философии науки...
     Честно  признаюсь, о прошлом молчу. Лишь  однажды  не сдержалась. Когда
встретилась  с Пшежецким.  Мы  столкнулись  нос к  носу у входа  на  химфак.
Странно, я не почувствовала ни  злобы,  ни ненависти.  Мне показалось  будто
меня облили клеем  - нечто подобное я как-то испытала  в Черном море,  когда
медузы облепили меня со всех сторон. Пшежецкий растянул в улыбке мягкие, как
диванные подушки, губы и сказал:  " Вы прекрасно выглядите: какой черт  меня
дернул  -  забыть, что  на  курсе  две Рябовых".  В глазах  его  не  было ни
смущения, ни раскаянья...
     И тут меня действительно "черт дернул".
     - Вы меня чуть не убили по ошибке. Но ведь другую Рябову, Таню с Урала,
вы убивали насмерть. Осмысленно. В здравом уме и твердой памяти... Выстрелом
в упор.  Беззащитную Таню с Урала не спасал  бы никто, и вы заранее знали об
этом....Не слишком ли дорогая цена за звание "старшего научного" или даже за
вашу  докторскую диссертацию?!  Ведь  это н