Григорий Свирский. Прорыв

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Григорий Свирский
     WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/ ║ http://members.rogers.com/gsvirsky/
---------------------------------------------------------------


     роман
     <I>Из  цикла   "РОССИЯ,  РОССИЕЙ   ИЗГНАННАЯ".Все  герои  трилогии  "Ветка
Палестины"  вымышлены  (кроме  Голды Меир, Бен Гуриона, а  так же отмеченных
звездочкой  при первом  упоминании). Вся сюжетно-фактическая  основа  строго
документальна.</I>
     <I>Часть документов публикуется в Приложении.</I>





           "НЕ СТОЙ НА КРОВИ БЛИЖНЕГО..."


           Священное Писание, кн. 3, гл. 19, строфа 16



           ЯКОВУ МИХАЛОВИЧУ ЛЕВИНУ,
     Человеку, Хирургу Божьей милостью.
     И в его лице всем, кто не отказался от самого себя.
     ОГЛАВЛЕНИЕ
         Часть первая. ПРОРОКИ ПРИШЛИ ИЗ ВОРКУТЫ
     1. Микрофон под чердаком
     2. Последний шанс ДоваГура
     3."Инкогнида -- враг народа"
     4. "Нью-Йорк - за Гура!"
     5. ...39! 79
     6. "Обыск? По какому делу?"
     7. Ищем точку опоры 101
     8. "Не давайте мне Ленинской премии
     9. В "Калининской рыдальне"
         Часть вторая. ТРЕТИЙ ИСХОД ИЗ ТРЕТЬЕГО РИМА
     1. Прощай, Гуля! Прощайте, друзья!
     2. Лод
     3. "Не буду я писать ни в какое ЦК!"
     4. "В России - евреями, в Израиле - русскими"
     5. Все радиостанции мира
     6."Гу-ля! Гуленок!"
     7. Выкуп.
     8. Записка господу Богу
     9. О чем спросила меня Голда Меир?
     10. "Обертон" главы правительства
     11. Капкан
     12. "Те, кто убил нашу мечту о доме, - преступники!"
     13."Министр" - забастовщик -- шпион
     14. Верховный трибунал Франции
     15. Болото, в котором тонет мир 337
     16. "Где ты оставил свой значок КГБ?!"
         Часть третья. "КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"
     1. Горящий человек продолжает стрелять
     2. Судный день Голды Меир
     3. Деньги дороже крови?
     4. Первосвященник женится на "разводке"
     5. Из огня да в полымя
     6. "Черная книга"
     7. Двойная бухгалтерия успеха
     8. Война Алой и Серой розы
     9.2.000-лир
     10. Римское гетто
     11. Канадский дивертисмент
     12. Господи, дай силы!
     13. Да живет!..
         Приложение. Документы.










        ЧАСТЬ I


        ПРОРОКИ ПРИШЛИ ИЗ ВОРКУТЫ

        1. МИКРОФОН ПОД ЧЕРДАКОМ
            СВИРСКИЙ* - МЕЖДУНАРОДНЫЙ ШПИОН. ОН РАССТРЕЛЯН".
     Правительственное  заявление  было  оглашено   с  трибуны   Всесоюзного
совещания товарищем Л. М. Кагановичем, министром Иосифа Сталина.
     Международным шпионом был мой родной  дядя Зиновий  Романович Свирский,
или, как его звали домашние, "дядя Исаак".
     Он  вернулся с того  света всего три дня назад  в  кургузом  пиджачке и
деревянных ботинках, которые он величал "коты"; а сегодня оттуда же вырвался
его лучший  друг, встречать которого  он повел всю свою родню.  И  здесь, на
обледенелом  перроне Ярославского  вокзала, он все время рассказывал  о нем,
только о нем, да  порой о его сынке  Борисе, которого отец по дороге вытащил
оттуда, "где пляшут и поют", как сообщил дядя Исаак.
     Звучное  контральто  заснеженного,  в угольной  крошке, репродуктора на
столбе сообщило, что скорый поезд "Воркута-- Москва" опаздывает на два часа.
Женщины  разбрелись кто куда, а мы с дядей  Исааком отправились в буфет, где
нам засифонили в толстые стеклянные кружки ледяной пены, а затем долили туда
же грязно-бурого пивка из  облупленного чайника,  который  кипел на  гудящем
примусе.
     -- Так вот, его зовут Иосиф Гур, -- снова начал дядя, не теряя времени.
-- Выслушай, и ты поймешь, почему я все эти дни, как чокнутый... Услышишь, и
сам чокнешься! -- радостно  пообещал дядя. -- Эпоха тут, как на ладони... --
И он принялся  повествовать о том, как в  декабре  1943 года  они  попали  в
окружение. "Они" - это дивизия, в которой воевал Иосиф  Гур. Дядя сам в  эти
дни  был  лишь в  окружении колючей  проволоки и  потому  и  в ус не дул: за
семнадцать лет привыкнешь... А вот Иосифу Гуру было хуже.  Выстроили в  лесу
уцелевших. Немецкие танки постреливали и справа, и слева... Генерал объявил,
что создается группа прорыва. Поведет  он ее сам. "Кто  пойдет  со мной?" --
прокричал генерал. В ответ -- молчание. Группа прорыва -- верная смерть. Лес
в  двойном  кольце,  и "Тигры" урчат,  и пехота, видать, подошла,  слышно  в
морозном воздухе: "Пауль!..Антвортен!..Шнель-шнель!" А у окруженцев ни одной
пушчонки... -- Кто пойдет? -- повторил генерал.
     Молчание было такое, что стало слышно, как ветер колышет верхушки елок.

     -- Коммунисты тут есть?! -- прокричал генерал сорванным голосом.
     С шуршащих елок сыпался снежок. -- Комсомольцы есть?! - Шуршат елки.
     -- Мать вашу  так!.. - взорвался  генерал. -- Есть среди вас хоть  один
настоящий русский человек?!
     Из  строя вышел,  прихрамывая, маленький, жилистый,  широкогрудый Иосиф
Гур, еврейский поэт.
     - За что  его посадили в тюрьму, надеюсь, не надо объяснять, -продолжал
дядя, отхлебнув из кружки. - После победы, конечно!.. Еврейский поэт!..
     Сам дядя не  был  поэтом.  Ни  еврейским,  ни  русским. Он был  некогда
главным инженером  главка,  работал с Серго Орджоникидзе. И рассказывал так,
будто  составлял служебную докладную: - Будучи на этапе, я  чуть не погиб. В
Котласе... Слушай,  Гришуха, тут нужен дар. Я не сумею рассказать.  Прочитай
лучше...  -  Он  достал  из  бокового  кармана  пиджака листочек,  сложенный
вчетверо, замусоленный.
     -  Это  Иосиф написал. О себе  и обо  мне. Правда, перевел с языка идиш
другой поэт. В Воркуте поэтов, как собак нерезаных.
     Я  взял  истертый,  поблескивающий  листочек.  Стихи  написаны  крупным
школьным почерком. Буквы корявые.
     - Чего улыбаешься?! - резко сказал дядя. - У поэта пальцы помороженные.
Семь лет кайло держали, а не карандаш... Не понимаешь почерка? Прочту сам...
- И он начал декламировать протяжно, не заглядывая в листочек:  -"В кружении
луны и сне-э-эга..."
     Я остановил его движением руки: мол, разбираю почерк. Прочитал.


     ...В кружении луны и снега..
     Ходила с бубнами пурга.
     Я в полночь задушил врага.
     Больного друга на руках Я нес.
     Над нами сосны в облаках,
     Как волки раненые выли...
     Друзья нас палками лупили,
     Чтоб мы стояли на ногах...
     Я через час стряхнул свой сон.
     Пошел. А там в снегу осталось...
     Не человек -- одна усталость.
     Я шел и думал: "Что же он?
     Был человек, остался сон,
     Воспоминание осталось
     Да сосен дальних перезвон...
     К чему жалеть такую малость".
     Но возвратился и понес,
     Сам обмороженный до кости...
     (Стихи записаны в спецлагере Тайшета  "Озерлаг"  в 1952 году  писателем
Юрием   Домбровским,   в   то   время   заключенным.)   \documentclass[12pt,
fleqn]{article} \usepackage{amsmath,amsfonts} \begin{document}
     Дядя взял у меня листочек, снова аккуратно  сложил вчетверо, спрятал  в
бумажник,  где  хранились фотографии  жены и дочери. -- Вот  так,  -- сказал
дядя. --  А кто я  ему  был?  Никто!.. Будучи на пересылке, двумя словами не
перекинулись. "Откуда?" -- спросил меня. - "Москвич", -  ответил. - "Земляк!
- воскликнул он, - пятьдесят восьмая?" - "Почему решил?" - "Кость тонкая!.."
     Тут нас конвойный  прикладом огрел, и  его, и меня, и кинулся от нас за
кем-то,  а  один  из  блатных,  который  мою  шапку  уже  напялил  на  себя,
извернулся,  ощерился:  "Ну, как, жидочки,  приклад вам выбрали полегче? Все
ловчите?.." Иосиф  ему с ходу,  тычком, уголовник копытами вверх...  Бил  он
блатных  смертным боем.  Лапа у него, как клешня. Те его  угробить пытались.
Как-то сбросили на него в шахте кусок породы. Попали бы  -- так в лепешку...
Палец задели. Не сгибается теперь. Торчит, как ружейный курок. Удар от этого
у Иосифа, правда,  не ослаб...  Жизнью я ему  обязан, понял?.. -- Он пожевал
черствый бутерброд с колбаской "собачья радость", допил первую кружку залпом
и  продолжал возбужденно:  --  А  потом  Иосиф  Гур  стал  легендой...  Меня
выдернули на этап и в Норильск. На строительство комбината. Вспомнили, что я
горный  инженер.  Гуров  --  в  Караганду.  Дошло  до нас,  что в  Караганде
забастовка. Зеки не расходились, требовали, чтобы власть из Москвы прибыла.
     Танки  в зону вошли. Передний вдоль строя  загромыхал. Первых  подмял в
лепешку.  Строй  врассыпную.  Паника.  Иосиф  оказался  от  танка  метрах  в
двадцати.  Стоит,  как   вкопанный.  Будучи   без  всякой  поддержки...  как
вкопанный... Сын  к  нему подскочил,  Борька. Тащит его, тот  ни  в какую...
Тогда сын приткнулся рядом. И еще кто-то. Танк ревет, прогрохотал к ним и --
встал.  Развернулся  на  кровавых гусеницах, обдал  всех  вонью бензиновой и
ушел.
     Зверь  в  нем  сидел,  и тот  перед человеком дрогнул... Дядя  принялся
рассказывать, как Гуры снова в Воркуту угодили, но  тут контральто на столбе
сообщило, что поезд "Воркута-Москва" подходит к перрону N╟ 2. Бросились мы к
обледенелому, под высоким куполом, перрону. Там уж все Гуры, жена, дети...
     Около  нас  мнется   незнакомый  мужчина  в   желтом  кожаном  реглане,
прислушиваясь к репликам  пританцовывающей от холода  родни. Родня умолкает.
Правда,  почти   два  года  минуло  "после  несчастья",   как  величает  мой
жизнерадостный  дядя  смерть  великого "отца народов".  Но умолкать  в таких
случаях еще не отвыкли.
     Наконец, показывается черная морда паровоза.  Его огненный глаз слепит.
Снег  в  надвигающемся  желтом  луче  закружил, и,  точно  подхваченные  им,
заметались,  задергались встречающие. Старушечий голос вскричал: - "Ванюша!"
Паровоз прогудел, заглушая кладбищенский вопль, и затих.
     --  А-а-а-а!  -- вопил перрон на все  голоса.  -- О-о-о-о!..  Наш где?!
На-а-а...
     Паровоз  медленно  подтащился  к  нам  и  лег  у  ног встречающих,  как
нашкодившая собака...

     Похоже, он уже выскочил на перрон, Иосиф Гур.  Пытаюсь разглядеть его в
толчее. Женщины у Гуров все  гренадерского роста,  за ними слона не увидишь.
По рассказам дяди, у  меня уже сложилось свое представление  об Иосифе Гуре.
Пусть даже и не Васька Буслаев, плечи - косая сажень, но уж во всяком случае
не  коротышка...  И  вот,  наконец,  выглядел  его.  Маленький,  верткий,  в
солдатском ватнике и новенькой  шляпе, впопыхах  напяленной поперек, подобно
треуголке  Наполеона. Это  замечаю только  я, проклятый писатель.  Остальная
родня плачет. Никто ничего не слышит. - А-а-! - вопит перрон. - О-о-о-о!..

     Двинулись и Гуры, и дядя Исаак. Я  никак не мог сдержать улыбки. Сперва
прошествовали дядя Исаак с женой. Дядя Исаак жене своей по плечо.  Иосиф еще
ниже дяди Исаака, правда, шире его вдвое, "бочонок поэзии", называл его Юрий
Олеша. (Это я позднее узнал.) А жена Иосифа Лия тонка и  высока, как столб с
вокзальным  репродуктором.  За ним шли Борис, росточком  с  отца,  Иосифа, и
племянница   Лии    --   Гуля,    тонюсенькая,    высоченная,    не    иначе
баскетболистка-профессионал.  Дядя представил  меня, я  невольно  засмеялся,
пожимая  руки  женщинам  Гурам  где-то повыше своей  головы. "Гурихи --  все
жирафы,  не  смущайся!" - крикнул мне  дядя,  побежавший занимать очередь на
такси.
     На  перроне  по-прежнему топтался человек в кожаном  реглане. Он шагнул
было  навстречу Иосифу, но остановился, сняв  меховую шапку  и  сминая  ее в
руке.
     Иосиф  Гур расцеловался  с  родней, а затем  повернулся  к  человеку  в
кожанке: -- Ну, здоров, Пал Сергеич!..
     Тот, кого звали Пал Сергеичем, кинулся к  Иосифу, протянул к нему руки,
навалился на него медведем, затрясся в беззвучном плаче. Рыдал  он  долго, и
мы все ждали, замерев и тоже всплакнув.
     -- Зачем  ты подал ему руку?! --  непримиримо  спросила  Лия,  когда мы
остановились в конце длинной очереди на такси,  а человек  в  желтой кожанке
исчез.  Иосиф  взглянул  на  жену так, словно впервые увидал.  - Слу-ушай! -
изумленно  протянул  он. - Нельзя  требовать от человека нечеловеческого. Он
подписал на меня,  но когда ему выбили барабанную перепонку. Он не слышит на
левое ухо. Как я - на правое. Если нас сложить вместе -- получится полноухий
советский поэт...
     В  следующий  вечер я познакомился почти со всеми Гурами.  Борис просил
называть его Довом. Не объяснил, почему... Только  позднее я узнал,  чтo Дов
-- им ивритское.  Он сказал напористо: -- "Был Борис-Борух, да весь вышел. Я
- Дов, и все!" У Дова  лицо широкое,  губастое,  грубое; смотрит исподлобья,
пристально. Таких стараешься обходить стороной. Дов ткнул корявым  пальцем в
высокого  сутуловатого интеллигента  в роговых очках  и произнес  совершенно
неправдоподобное:  -- Брательник! В  лучшие  времена  звали "Нема  -  не все
дома"...
     Ладонь у брательника была мягкой, подушечкой, улыбка предупредительной.
-- Родной? -- шепнул я удивленно.
     -Неродные у нас не бывают, - просипел Дов. - Квартирка меченая...
     -- Простите, а кто  вы  по профессии? -- спросил  меня  Нема,  выставив
вперед большое веснущатое ухо. -- Писатель?.. А-а, значит,  прохвост! --  Он
распрямился и взглянул на меня отстраненно и холодно. Длинное ухо, казалось,
стало торчком. Как у пса, услышавшего непривычный звук. Я улыбнулся.
     -- Не согласны?  -- удивился он. -- Раз вас печатают и хвалят, а хвалят
у нас только  за ложь,  так  кто  вы? --  Он  помотал высоколобой головой на
необычно длинной  шее и  сказал,  как  пропел: "Прохво-о-ост! Все  советские
писатели -- прохво-осты!"
     "Брательник. Родной, - подумал я. - Теперь уж нет сомнения".
     Иосиф  захохотал-закашлялся, замахал  длинными  руками.  Проc-свистел -
пробулькал  (у  него   было  прострелено  горло):   --  Ну  и  семейка!   --
Откашлявшись,  пояснил,  что  Наум, его первенец,  -- изобретатель. Во дворе
его, в  самом  деле, с детства  дразнили "Нема -- не  все дома". Теперь  вот
создал какие-то  могучие лампы. -- Осветил  мир, как  Бог.  Может  ли голова
такое выдержать? Наум сердито поковырял в носу,  но  промолчал. Дов  показал
пальцем  в сторону стоявшего у стены парня лет двадцати восьми.  -- Еще один
брательник. Сергей! Сергуня!..
     Сергуня,  низкорослый, тучноватый, подошел вперевалочку,  по-пингвиньи.
Представился  тихо, застенчиво.  Потеребил свою щеголеватую  острую бородку.
Пиджак у него тоже был щеголеватым,  с разрезами по бокам. "Лекционный", как
он торопливо пояснил: уж очень его рабочий  пиджак не гармонировал с мятыми,
застиранными рубашками и грубыми, из свиной кожи, ботинками отца и Дова. Над
Сергуней  подсмеивались,  но  добродушно, мягко. Похоже,  его  любили. Самый
младший в семье. Поскребыш.
     -- А это наша Гуля, - быстро  сказал Сергей,  коснувшись  молчаливой  и
тонкой,  как  молодое деревце,  девушки лет  двадцати, которую  на вокзале я
принял   за   профессиональную  спортсменку.   Правда,   она   оказалась  не
баскетболисткой, а мастером парашютного спорта. Лицо  круглое, по-деревенски
румяное,  чуть  грубоватое, "рязанское",  как подсмеивался  Наум. Видно,  от
отца-русака...  А я  нет-нет, да  и поглядываю в ее  сторону. У парашютистки
глаза в пол-лица. Чтоб видеть с поднебесья, что ли?
     Легкое  лицо и настолько открытое, что можно  понять  не только чувства
Гули, но даже оттенки чувств. Это, наверное, сильно осложняет ее жизнь...
     Нет, никогда не  видал этаких  глазищ. Смолисто-черные, раскосые. Кроме
них, на лице  будто ничего  нет. Черты ассиметричны, вот  в  чем  дело!  Рот
крошечный, широкогубый, подбородок заостренный и будто вдавленный ударом ли,
падением с высоты, да и без того -- маленький, детский. Белыи лоб куполом, а
глазищи -- царят!
     Глаза,   брови,   губы  в  постоянном  движении.  Прищурилась  на  Дова
недоверчиво, одна русая бровь взлетела вверх, вторую опустила недобро. Брови
независимы  одна от  другой. У каждой -- свое  выражение.  А глаза  покоя не
знают   ни   минуты.   То  сияющие,   восторженные,   то   льдисто-холодные,
отстраняющие, почти суровые.
     Суровость эта поначалу вызывает улыбку. Девчонка! Вымахавшая  "белянка"
с узкими  плечами, затянутая в талии  синим кушаком так,  что, казалось,  ни
вздохнуть -- ни выдохнуть. Незло смеясь над пингвиньей походкой Сергуни, она
подрагивала своим  гибким  телом,  и  ее матово-белая,  до  пояса,  коса  со
школьным бантиком моталась  по сторонам. Это ощущение совсем  юной девчушки,
"едва  от  титьки", как  влепил ей Дов во время семейной пикировки,  снимал,
пожалуй,  лишь голубоватый  парашютный значок на ее  высокой груди с  цифрой
"150" на белой планочке. 150 за год не напрыгаешь. Даже с крыши, не то что с
небес. Да и за два года вряд ли...
     Прощаясь, Сергуня коснулся локтя Гули так, словно это  была хрустальная
ваза немыслимой ценности. Он чуть погладил ее острый локоть, во взгляде  его
мелькнула тоска, безнадежность. Во всяком случае, так мне показалось.
     Вскоре  пришел муж Гули,  неулыбчивый чернявый парень в  синей униформе
летчика   Гражданского  воздушного  флота.   "Поляков,  полярный   штурман",
представился он.  На  кителе полярного штурмана  поблескивала Золотая звезда
Героя Советского Союза.
     Гуры  казались мне семейством  необычным. И только сейчас это  ощущение
пропало.
     "Нормальная  советская  семья,  --   мелькнуло   у  меня.  --  Герои  и
каторжники..."
     -- Ну, мать, доставай воркутинский спирт... везли, правда, к твоему дню
рождения, но сегодня, да! особый день... Напьемся, как сапожники. - Полярный
штурман  внимательно  поглядел  на  продубленные  всеми  полярными   ветрами
коричнево-красные лица Иосифа и Дова и острегающе поднял белый палец. -- Как
евреи-сапожники...
     С той поры я встречал Иосифа Гура часто. По обыкновению  у дяди Исаака,
которому, как бывшему  "международному",  дали  новую  квартиру.  У черта на
куличках.  Открыв  дверь,  я  слышал их  голоса,  спорившие  все  с  большим
ожесточением.  Первый год, правда,  прошел миролюбиво. Вспоминали оборванную
жизнь, стараясь не касаться открытых ран.
     -  Помнишь, как глухой Остужев  и Папазян играли Отелло?! --  восклицал
Иосиф Гур.  -- Папазян играл традиционные спазмы ревности.  Остужев, великий
глухарь,  услышал стон  века...  Мы  были потрясены,  но не понимали,  в чем
дело...  да, не понимали. До той минуты, пока нас  всех не вырезали из жизни
грузинским кинжалом.
     Так и текла беседа. Иосиф частил свое "да! да!" Дядя Исаак пытался уйти
от  тем, от которых, говорил он, можно  "чокнуться". Порой не давал Иосифу и
рта  раскрыть,  поворачивая  его  старые режиссерские  воспоминания  смешной
стороной. -- Остужев считал себя бессмертным. "Всех, говорил, ждет последняя
черта. Но я постараюсь ее как-то перепрыгнуть..."
     Иосиф Гур сунул в рот дяди Исаака бутерброд  с килькой. Чтоб тот затих.
Сказал,  взявшись  за очередное  поллитра: --  Есть предложение. Разжаловать
Исаака Свирского из евреев в рядовые.
     Лет через пять, году  в шестидесятом, квартиру,  наконец, дали и Гурам.
Туда  споры  и  перенеслись. Начинали  прямо  с Михоэлса.  Остужева  уже  не
трогали.
     Иосиф крутил себе большие, как трубы, цыгарки, и курил  одну за другой.
Чувствовалось, что он чего-то не договаривает. Даже дяде Исааку.  И от этого
нервничал еще больше. Весь пол вокруг него  был усеян подгоревшими спичками.
Лия  то  и дело  появлялась  со  щеткой, бурчала,  цокая,  как архангельская
крестьянка: --  Когда-нибудь  я  повешусь  на  сгоревшей спицке!  Вечером  в
комнату ввалился Дов. Он являлся  поздно, спорам не  мешал. На  этот раз он,
вопреки обыкновению, приблизился к отцу и положил на стол нечто напоминающее
кирпич.
     Гуры получили  квартиру на последнем этаже старого трехэтажного дома на
Большой   Полянке,  в  "купецком"  особняке   с  колоннами,  разделенном  на
коммунальные  норы. Дов,  строитель, прораб,  оглядев дом, прикинул,  откуда
легче  всего  подслушивать споры неугомонных зеков.  Он  забрался по  ржавой
лестнице на  чердак.  Железным  крюком  разгреб  шлак,  наткнулся  на  синие
провода.  Они уходили, под чердачной  засыпкой, к  их комнате.  Дов  дернул,
вытащил микрофон: его опустили в  просверленное отверстие к  самому потолку,
под которым  разглагольствовали  отец и дядя  Исаак.  Второй конец  проводов
уходил  к миниатюрному передатчику, замаскированному под кирпич. Дядя  Исаак
осмотрел "кирпич", отыскал на нем клеймо: "Made in USA."
     --  Боится нас  власть,  -- дядя Исаак  отвинтил столовым ножом  заднюю
стенку. -- На транзисторах. Золотом платят. Страх-то нынче почем, а?
     -- О том и толкую, Исаак! Это тебе не леди Макбет с  ее  разгулявшимися
нервишками. Тут сорок миллионов невинных, да! сжевали. Могил не отыщешь. Как
же не трястись? Я думаю. Хрущ, и тот иногда просыпается в холодном поту...
     Через неделю, когда Иосиф  и  Лия  ушли в поликлинику, а Дов еще  спал,
явились милиция и двое в шляпах, натянутых на уши. В комнате  сразу завоняло
сапожной  ваксой,  кожей  широких милицейских  ремней,  отягощенных  темными
кобурами. "Ни дать, ни взять, -- мелькнуло у Дова, -- воркутинская вахта".
     --  Вы  сломали  установку гражданской обороны! -- угрожающе  возгласил
милицейский  с  погонами  майора.  --   Вы  будете  привлечены  к  уголовной
ответственности!
     Дов  только  хмыкнул. "Лягавый без  хипежа  не может"... Натянул  мятые
прорабские штаны из брезента.  Молча присоединил  казенный микрофон к своему
большому,  как сундук, магнитофону "Днепр". Загудел в микрофон,  на  котором
еще остались засохшие  комочки  глины: -- Раз, два, три, четыре, пять, вышли
суки погулять...-  Дов весь в отца. И приземистый,  и  тяжелый. Голос только
иной  -сиплый, давящий, -- если бы русская печь заговорила, наверное, она бы
засипела, как Дов: -
     ...И у нашего двора хипежат: "Держи вора!" -Дов  быстро перемотал ленту
назад, и "Днепр"  забубнил, засипел: -- Раз,  два, три,  четыре, пять, вышли
суки  погулять... -- Выключил магнитофон и впервые  посмотрел на оторопевших
гостей.  Мрачно посмотрел, исподлобья.  Глаза  у Дова, как  у  быка.  Широко
расставленные, большие, два  раскаленных угля. -- Ну-у?! И это вы  называете
гражданской обороной? -- Он шагнул  к майору,  протянул руку ладонью  вверх.
Большая  у  Дова  ладонь.  Как  коряга.  --  А  ну,  покажите-ка  разрешение
прокурора! Документ, говорю, на право подслушивания квартиры Гуров. Ну-у?! А
то под суд пойдете! У меня полрайона свидетели. Затихли?
     Дов кинул им сломанный  передатчик-кирпич, парень в шляпе, натянутой на
уши, поймал  его, как  мяч. Потянулся  и за  микрофоном. Имущество казенное,
надо отчитаться...
     Но  милицейский майор,  кривя  губы от ярости, по-прежнему требовал  от
Дова заявления о том, что тот сломал прибор гражданской обороны.
     -- Коль  настаиваешь, напишу, -- просипел Дов. -- От лагерного опера не
отделаешься. Ты с какого лагеря слинял,  майор? В милицейские... -Тот только
рот раскрыл, точно его под вздох ударили. -- ...Напишу, -- продолжал Дов, --
что  вы,  преступно нарушив  советские  законы,  провели  в частную квартиру
подслушивающий  аппарат. Бесчинствуете, как  лагерная вохра. И-их!..  С поля
ветер, с трубы сажа...
     Так Дов  и написал.  Больше k  Гурам не приходили. Оставили в покое. На
время.
     Иосиф Гур  сделал свои выводы. Сказал  дяде Исааку,  когда тот пришел к
нему в очередной раз. -Еду  с женой в Польшу. Подал документы в ОВИР... Чего
с  советской  властью  в прятки играть!  Мне  озираться,  как  вору.  Им -на
микрофоны тратиться. Тоже ведь валюта идет.
     Дядя Исаак руками всплеснул. -- В Польшу?  Вы чокнутые?  Никто  так  не
унижает евреев,  как  нации  униженные  и распятые... Польшу  распинают  три
века... Зачем тебе Польша?
     -- Осла покупать. -- Ка-акого еще осла?
     -- Белого... Ну, что ты уставился на  меня?  Вот,  сказано в Библии. --
Иосиф достал из ящика старинного, красного дерева, комода Лии, единственного
ее приданого, затрепанную, без обложек, Библию и прочитал:
     -- "И взял Моисей  жену свою и сыновей, посадил их на осла и отправился
в землю Египетскую..."
     Дядя Исаак как-то сгорбился весь, закручинился. Затем вздохнул с шумом,
прижав ладонь к сердцу, спросил, нет ли у Гуров нитроглицерина?..  Кинул под
язык белый шарик, отдышался. Сказал твердо:
     -- Иосиф,  ты  русский солдат. Вся жизнь твоя прошла  в России.  Ты сам
говорил, за твоими  плечами пять  поколений  "иркутян"... Разве такое  можно
забыть? Иосиф усмехнулся горько:
     -- Помню!.. И следователи мои все знали. Досконально. Как я на себе все
секретные документы  из окружения  вытащил...  Генерал  за меня  заступался,
видел в деле его  показания. Это изменило мою  судьбу?.. А вообще что-нибудь
изменилось?..  Обложили микрофонами, зачем? Подбирают ключи.  И под  меня, и
под тебя... Дов! -- крикнул Иосиф. -- Иди сюда!..
     Дов выглянул из своего чулана,  переделанного в комнатку;  поняв, о чем
речь, просипел:
     -- Я давно просек: наш процесс необратимый. Ежели ты <B>о т т у  д а, хоть
бери  красное знамя  с надписью: "Я весь  ваш до потрохов!" и беги  с ним по
улице, -- все равно не поверят... Они знают, чего мы навидались... И сколько
лично  каждый  из них своей волосатой лапой  отправил  в  расход... А мы  --
брачок  их,  недобитки.  Все,  что  мы  говорим-распинаемся, --  дли  них --
чернуха... -- Он  махнул рукой, мол, о чем  тут  говорить... -- Я только  об
одном думаю.  Каким путем...  -- он показал  жестом  --  вырваться.  -- Ушел
перевалочкой в  свою берлогу, вернулся со  школьной  картой в руках. Спросил
безмолвно, как вернее: "Через Финляндию?.. Из Батуми?"
     Тут появился  я. Дов сложил карту и ушел к себе. Мне кивнули рассеянно,
отрешенно, я понял,  что пришел  не вовремя. Поднялся, но дядя жестом усадил
меня.
     -- Дов! -- крикнул он. -- Давай соорудим заявление насчет  микрофона. К
Руденке.  Вот,  писатель  пришел, он в два  счета... Из  соседней комнатушки
показалась  взлохмаченная  голова.  --  Кому-кому?  --  просипел  Дов. --  К
Руденко?!.. О-о, матерь божья! -- Он почесал волосатую грудь. -- Дядя Исаак,
вы  где были...  это...  в  пятьдесят третьем?  Когда  Ус подох.  А, уже  на
поселении. Не в  лагере. А  мы с  отцом  в Караганде. Главный  обвинитель от
Эс-Эс-Эрии  на  Нюрнбергском   процессе.  Повесил  гитлеровских   генералов,
отдохнул, прикатил давить танками своих... Он возглавлял, от Москвы.
     Первого августа  это было. Навертел  на танковые  гусеницы строй  наших
зеков, кровушки невинной  пустил,  что твой Ус.  А пятого  августа  того  же
пятьдесят третьего, еще  в  крови до  ушей, был  избран на Сессии Верховного
совета  Генеральным прокурором... Я к чему  это говорю? К  тому и  говорю...
Танковым   гусеницам   --  слезницу?   Я   не   играю   в   ваши   партийные
калики-моргалики...  Одуряйтесь  вашей наркотой без  меня...  --  Дов  снова
почесал грудь и ушел, не дождавшись ответа.
     Дядя  Исаак вытащил большой, в  полоску, платок,  вытер шею, лицо: ну и
советик он дал...
     -- Ну, ладно, - наконец, простонал дядя Исаак.  - И  на  старуху бывает
проруха...Отнес бумаги.  Кто тебя туда пустит? Царь Никитка?! А пустят тебя,
там затопчут. Живым закопают.
     -- Арабы?
     -- Какие  арабы? Евреи. Ты помнишь местечковых  балагул,  нацепивших  в
девятнадцатом  красные  банты?..  Они  там  мастерят  что-то свое,  говорят,
социалистическое, а ты явишься со своим уставом в чужой монастырь...
     -- Он мне не чужой, Исаак.
     --  Тем более  закопают. Московский полковник с претензиями! Шлемазл!..
"Мы  государство построили! -- разорутся. -- На готовенькое приехал!" Что им
до того,  что  ты  гитлеровцев отправил к праотцам, может, больше,  чем весь
Израиль вместе с их минометом  "Давидкой"? Что спас их от Роммеля? -  И дядя
Исаак снова бросил под  язык шарик нитроглицерина. -- Жалко мне тебя, Иосиф.
Как родного  брата, жалко...  Хватит с тебя танковых гусениц! Не людские это
игры.
     По  правде  говоря, я  испугался  за Иосифа Гура. Никуда его не пустят.
Сгноят! А пустят, что там?.. Все, что дядя говорил, исполнялось точно...
     Я твердо поверил в это еще два года  назад. Нагрянул дядя  тогда к нам,
как снег на голову, без телеграммы. "Тш-ш-ш! -- сказал, входя. -- Я есть, но
меня нет..."
     Оказывается, дядя что-то изобрел там, в норильской тундре, и  в награду
ему дали разрешение выехать на лечение в Ессентуки. Дядя давно отгрохал свою
тюремную "десятку" и пребывал  ныне в бессрочной ссылке. У него был "конский
паспорт", как  он  его называл. Это  была  аккуратно  сложенная  бумажка, на
которой  было напечатано  на машинке, что предъявитель сего  следует в город
Ессентуки на девятнадцать суток. О Москве там и речи не было.  Поворот на юг
--  в заштатной Рузаевке... "Если предъявитель документа  будет  обнаружен в
пунктах, не означенных в справке, или окажется там в другое время, он должен
быть задержан и препровожден по этапу к месту пребывания..."
     Вечером,  когда мы сидели  за  родственным  пол-литра,  он  рассказывал
неторопливо: --  Вначале они  скинут  Берия, Лаврентия Палыча,  правую  руку
"Уса"...  Объявят  его англо-японо-германо-диверсано...  А также растлителем
малолетних. Затем сойдутся  в смертной драчке Маленков  и  Хрущ. Маленков --
умнее,  Хрущ -- пройдошистее,  хитрее.  Тот, кто  вознесется  живым на небо,
отправит    на    живодерню    всех    старых   кляч,    от   Молотова    до
Булганина-Кагановича... Петь гаду Лазарю -- Лазаря. Почему так думаю? Будучи
в Промакадемии, со всеми учился. Знаю, как облупленных...
     Провожали мы тогда дядю  по его "конскому маршруту" с тяжелым  сердцем:
не случайно отправили его в Ессентуки. Тронулся старик!.. Тут воды,  увы, не
помогут.
     И месяца не  прошло с  того дня,  как  побывал дядя у нас -- Всесоюзное
радио объявило, что Берия -- шпион, убийца и растлитель малолетних.
     Только  расстреляли  Берия   --   загарцевали   на  экране  телевизоров
вперемешку одутловатый неулыба Маленков и Хрущев -- голова колобком... А что
пошло потом?!..
     Я рассказал Иосифу Гуру о предвещаниях дяди в его первый визит в Москву
сразу после  "несчастья" (хоть  дядя  и перебивал меня,  не любил, когда его
хвалят...). Заключил решительно: -- Иосиф, ехать не надо!
     Иосиф Гур,  к моему изумлению, засмеялся  весело. Похохотав, сказал: --
Итак, Гриша,  значит, ты  веришь  в  еврейских  пророков!  Тогда  ты  должен
отправляться с нами.
     Дядя  Исаак  сидел,  уставясь  невидящими  глазами в  окно, за  которым
шуршали троллейбусы. Я никогда не видел его таким несчастным. -- А народ? --
наконец  произнес  он. -- За что ты, Иосиф, наказываешь народ? Если двинутся
такие, как ты, кто выиграет? Государственная шпана! Вековые придурки? Иосиф,
друг мой, будучи с тобой рядом столько лет, я никогда не поверю, что ты стал
ненавидеть Россию.
     Лицо Иосифа окаменело. Он,  как и Исаак,  смотрел невидящими  глазами в
окно. Но видел -- свое...
     --  Исаак, --  наконец засвистел-захрипел он, --  я был с Россией  и  в
окопах,  и  на  тюремных  нарах.  Я  прочувствовал  душу  народа.  Это  душа
страдальца.  Как  можно  ненавидеть  страдальца?!..  Однако...  В  индейском
племени  в США  один из  вождей учил  своих соплеменников, как относиться  к
белым людям.  Он говорил: "Их не надо ненавидеть. Их  не  надо любить. Их не
надо замечать. Их нет.  Мир  видел много чужих цивилизаций, пришельцев.  Они
приходят и уходят. А мы -- остаемся..."
     Это очень глубоко,  Исаак.  Глубже того, что вождь хотел сказать... Это
трудно, каторжно  тяжко для меня  --  оторвать  от  России свою  собственную
жизнь. Отдать Россию  русопятам  на разграб.  Но я это  сделаю!.. Что  такое
западные цивилизации? Проходили эллинские цивилизации, цивилизации Вавилона.
К  фанатикам-евреям они относились, в лучшем  случае,  иронически. Как ты...
Соломон  предупреждал  их  во  притчах  своих:  "Не  утвердит  человек  себя
беззаконием..."  Утверждали -- огнем и мечом.  И... все  прошли. Вс-с-се  до
единой!..  Вот  я  вижу,   как  на  моих  глазах   европейская  цивилизация,
дапроходит. На волоске висит в Италии,  во  Франции...  Я  видел  фото,  все
вековые ценности Италии,  скульптуры, руины  римских эпох  испоганены мелом,
углем.  Начертаны  на  всех  "серп и  молот", "звезда",  "серп  и  молот"...
Когда-то  малевали  кресты.   Затем  свастику.  Теперь  серп  и  молот.  Для
штурмовиков культурных ценностей  нет. Проходит западная  демократия. Я вижу
ее  спину...  А  ты?!  Что  ты  молчишь,  Исаак? Не  видишь?  Ее  что-нибудь
интересует, кроме  собственного брюха? Бесчувствие  -- одна из типичных черт
западных  демократий. Она, да! проржавела,  как старый корабль в затоне. А с
чего  начинается  фашизм,  Исаак?  Мне  ли объяснять  тебе! С  невнимания  к
человеку... Марксисты, прогрессисты, нудисты, либералы-обиралы -- суета сует
и всяческая суета. Они проходят,  а мы,  евреи,  остаемся.  Веря в  грядущую
справедливость. "Тогда  волк будет жить  вместе  с  ягненком  и барс  лежать
вместе  с козленком..."  Нам до всего есть дело!.. Все цивилизации проходят,
-- воскликнул он,  и в красных,  слезящихся глазах его словно свет вспыхнул.
-- А мы -- остаемся!..
     Вечером  был  день  рождения  Лии.  Пришли  дети:  Наум,  Яша, Сергуня.
Прикатила на собственной "Волге" Геула, Гуля,  по-домашнему. Когда она вошла
в  своей  клетчатой разлетайке,  пригнувшись, чтобы не удариться  головой  о
притолоку, все  повскакали с мест, принялись шутить. К тому же обрадовались,
что мужа  не  привела.  Не  прижился он  тут, Герой замороженный!..  Того не
скажи,  этого  не  пробормочи... На Северный полюс  зимовщиков повез?  Слава
Богу!..
     Под цокающий говорок Лии заговорили, после пятой рюмки, о серьезном. --
Израиль? -- повторил вслед за родителями тощий и длинный, как  мать, Наум и,
поскребя  пушок  на сияющем затылке,  удивленно  оглядел всех сквозь роговые
очки. -- Нонсенс! Гуры,  вам не хватает евреев? У меня в лаборатории  кинешь
палкой в собаку -- попадешь в еврея...  Хотите, я буду устраивать в выходной
всееврейские вылазки за грибами?.. Отец, а грибы в Израиле есть?  -- спросил
он вдруг заинтересованно.
     Сергуня  -- самый  благополучный  и  живой в семье, аспирант  Института
народного  хозяйства  имени  Плеханова, весельчак-гитарист, точно  окаменел.
Наконец произнес изумленно: -- Мало  нам, отец, русского антисемитизма? Тебе
позарез нужен  еще и арабский национализм?! -- И тихо  Яше, сидевшему за его
спиной на кровати,  превращенной  по такому случаю в тахту: -- Скажи, Яшунь?
Отец не вынесет этого. После Воркуты... Яша не ответил.
     Я уже  знал,  что Сергуня и Яша были сыновьями двоюродного брата Иосифа
-- украинского наркома, расстрелянного вместе  с женой  в 1937 году. Иосиф и
Лия  взяли детей брата  к себе, усыновили, выкормили... Не будь этого, погиб
бы  Сергуня:  когда  отца  увели,  ему  и двух  не было.  Лия ушла  на фронт
медсестрой, Сергуню с  собой взяла. А потом и  сестрину  дочь. Гулю, которую
Гулин  сосед,  керченский рыбак,  выдал при немцах за дочь,  спас от  ямы, в
которую  бросили ее  родителей... Сергуня был  баловнем  раненых,  читал  им
стихи, пел тонким  голоском военную песню "Я по  свету  немало хаживал..." В
университет приняли. Слава Богу, улеглось... И опять ходить по трясине?
     Я сочувствовал  ему, ждал,  что  скажет Яша. Странное  лицо было у Яши.
Лицо  Лии.  Продолговатое,  с  пухлыми  щеками,  "бабье"?  Да нет, не бабье.
Большая  голова,  чуть  склоненная набок,  --  от раздумья?  От  внимания  к
окружающему?..  Прыщеватый лоб семи пядей.  Сильное, вроде, лицо, гуровское.
Да только было в нем  что-то виноватое, словно он просил извинения  заранее.
От внутренней  деликатности,  что  ли? От застенчивости?  Или, скорее всего,
забитости: всю жизнь -- сын "врагов народа".
     Лия сказала как-то, что у Яши глаза врубелевского демона. Куда там! Нет
в  выпученной  синеве  яшиных  глаз  и  грана  дерзкого   всесилия,  которое
запечатлел Врубель в своем демоне. Напротив! Опасение, как бы не обидеть, не
причинить  боль.  Постепенно  именно  это  чувство  тебя  охватывает,  когда
вглядываешься  в  лицо  Яши.  Сильнее  всего в нем  - ощущение  доброты. Оно
согревает своей добротой. Добры и  виновато выпученные губы, и тихий, мягкий
голос, в котором, правда,  на  какое-то мгновение прозвучит вдруг  твердость
хирурга, который каждое утро берет в руки скальпель. Но тут же снова возьмет
верх мягкость тона и доброта.
     Яша почти весь вечер просидел молча. Выслушал отца, -- вспомнилось  ему
вдруг дежурство 13 февраля  1953-го. Он дежурил в Первой Градской, в клинике
академика Бакулева. Утром сказал сестре: "Ну, давайте, приглашайте больных".
Сестра ответила, что никого нет. Ни одного человека... "Что-о?" -- вырвалось
у Яши. "А вы газеты сегодня  читали? -- поинтересовалась  сестра.  "Нет... А
что?"
     В тот день в "Правде" было  напечатано зловещее  сообщение.  О врачах -
отравителях...
     Встряхнув большелобой головой, отогнал Яша навязчивое... Произнес своим
обычным мягким и тихим голосом: -- Куда нам от России? Здесь  могилы дедов и
прадедов...
     Собственно, другого ответа от него и не ждали. Ни Иосиф, ни Дов. Живет,
втянув голову в плечи. Как что, краснеет. "Красна девица!" Даже Регина, жена
Яши, и  та окрестила его "земским доктором"... Не потянет  Яша, а  жаль...--
Произнеся свою единственную фразу, Яша поглядел на часы и, виновато улыбаясь
всем, ушел.
     -- Гуля! -- прохрипел Иосиф, разлив  остатки  водки  по рюмкам. -- А ты
знаешь, что означает твое имя? ГЕУЛА-- на иврите -- спасение.  А где Гуля?--
Все посмотрели в сторону голландской печи, где она стояла, прислонясь спиной
к  белым теплым изразцам. -- Гуля? -- разноголосо  прозвучало в комнате.  --
Гу-уля?! -- Спасение! -- весело-иронично взметнулся Наум. -- Где ты, где ты,
эх, да каковы твои приметы...
     -- Перестань кривляться! -- оборвал его отец. -- Где она?
     Дов  прогудел  мрачно:  -- Видать, жене  Героя  Советского  Союза  наши
разговоры не по нутру...
     -- Не смей так говорить! -- перебил его Сергей. Его поддержали и Лия, и
Наум, сказавший: -- Она лучше всех нас, Дов...
     Гуля была  совестью  Гуров,  радостью  Гуров.  С  детства  Гуры-сыновья
внимали ее  бесхитростному возгласу: "Это  же несправедливо!" В мальчишеских
спорах судьей была она, Гулька, Гуленок...
     Сергей выскочил за ней, но увидел только,  как крутанулась  за  угол ее
новенькая  белая  "Волга".  Взлетела  на  Малый  Каменный... Вернулся  злой,
накинулся на Дова.
     ...Гуля  промчалась по Большой Полянке, точно в затяжном прыжке летела.
Мосты  кружились,  по  Москве-реке  шел, налетая  друг  на друга  и крошась,
серо-грязный можайский лед. Все сдвинулось с места, все!..
     Захлопнула  дверь квартиры за собой, тогда только  начала  приходить  в
себя. Бог мой, если бы кто знал, что поднялось в душе!.. Когда Иосиф сказал:
"Насильно мил не будешь -- надо  уезжать!", она  не могла понять, что с ней.
Все  вдруг  всплыло  в  памяти. И  Лия с  зеленой сумкой медсестры на  боку,
отыскавшая ее в подвале у рыбака, и керченский ров, куда угнали родителей, и
похороны "еврейского  жира" в Будапеште:  маленькие, грубо сколоченные ящики
плыли по Будапешту на катафалках, за которыми шло полгорода. Может быть, это
и было все, что осталось  от отца с  матерью, которых не помнила...  Матерью
стала Лия; и ночные  гости в голубых  околышах, которые увели  дядю Иосифа и
Дова,  и  шепоток  подруг  в общежитии,  объяснявших  ей, что  ее  взяли  на
исторический факультет  университета  только потому, что она  спортсменка  -
разрядница. Евреев  на истфак МГУ не берут. И в самом деле, кроме нее --  ни
одного...
     И  многое другое вспомнилось, похожее. Но больнее всего -- судьба мужа.
Муж, Виктор Поляков,  был ее  богом. Ее  инструктором. Он  выбрал именно ее,
когда они прыгали на воздушном параде "хороводом".  Их сбросили  над полем в
Тушино, и они закружились на цветных парашютах, словно в танце.
     Она сжалась вся,  когда мужа,  к тому времени  штурмана первого класса,
сняли  с международной  линии. - Что сказали? - тихо  спросила  она.  -- Что
сказали,  значения  не  имеет,  --  ответил   муж.   --   Евреев  снимают  с
международных линий..
     Беды  особой,  впрочем, не произошло: муж ушел  в полярную авиацию. Там
взяли, как он сказал, с распростертыми объятиями.
     Как-то  она  пришла по  делам в Управление  гражданской авиации.  Возле
подруги,  ждавшей  Геулу,  переминались с  ноги на ногу трое  летчиков  ГВФ,
совсем  молоденькие,   видно,  только  из  школы.   Услышав  от  белоголовой
незнакомки,  что Виктор Поляков,  их  бывший  инструктор,  ныне  на  станции
Северный  Полюс--  12,  один из  них воскликнул недобро, обращаясь  к  своим
дружкам: -- Ого! Евреи уже на Северный полюс пролезли!..
     Геулу точно  камнем по голове ударили. Они ведь еще не стали теми, кого
Иосиф окрестил "государственной швалью". Они  были просто мальчишками. И для
них, желторотых, обязанных своим инструкторам всем, Виктор, оказывается, был
не Героем Советского Союза, не  прославленным мастером парашютного спорта, а
жидом... За себя б не обиделась никогда. Но... за него?!
     Геула решила в те дни твердо, необратимо: "Не хотите, слабаки,  чтоб мы
были русскими? Не надо!.."
     В  конце  недели  она  встретилась с Довом,  спросила, не  может  ли он
назвать кого-либо,  кто знает иврит.  Дов взглянул  на нее своими  угольными
глазами,  как  жаром  обдал; назвал фамилию Прейгерзона*  профессора Горного
института. -- Я тебе почему его называю, -- объяснил обстоятельный Дов. -- А
оттого, что писал  он на иврите.  Под  псевдонимом  "Цфони",  по-нашенски --
Северный... А в Израиле  издавали... Все, что я схватил, это от  него. Мы  в
Воркуте тропку в снегу протоптали, назвали "Юден-штрассе". По ней я пятился,
затем  отец,  еще  Керлер  Иосиф,  поэт  на  идиш, замыкали  Меир  Гельфонд,
студент-медик, и Прейгерзон.
     В квартире Прейгерзона пахло краской, только-только отхлопотал квартиру
после Воркуты. Уединившись в дальней комнате, профессор всполошенно позвонил
Иосифу на работу,  прикрыл  трубку  рукой, чтоб  Гуля  не слыхала: -- Иосиф,
пришла  Геула. Девчонка -- коломенская верста. Это от вас? -- ...Вернувшись,
спросил  осторожно:  --  Вы  не опасаетесь э!.. что  мы с вами прокатимся на
тройке с бубенцами?
     -- Так вы же реабилитированный! -- вырвалось у Гули. -- Вы -- известный
ученый. Геологи учатся по вашим книгам.
     Прейгерзон стремительно  спустил ноги  на пол.  --  А  кто им  помешает
признать, что реабилитация была ошибкой?!
     --  Конечно!  --  Гуля  погрустнела. --  Прошу  прощения...  Я  все еще
девчонка... -- Когда она выходила, навстречу ей вскачь поднимались студенты.
Чтоб они не отстали, профессор читал им лекции дома.
     Он ей спать не давал, этот странный язык, который загнали в карцер. Как
опасного преступника. Может быть, оттого, что на нем написана Библия?..
     Целыми днями пропадала она в Ленинской библиотеке. Добилась того, что в
университете ей изменили  тему дипломной работы.  Ее интересовало  Хазарское
царство. Ереси "жидовствующих", которых мазали  смолой, обваливали в перьях.
Воркута! Во все века -- Воркута...
     Как-то  Гуля нашла в  библиотеке  старый  сборник стихов Ильи Эренбурга
"Дерево" и в нем маленькое стихотворение 1919 года, в котором поэт заклинает
приниженного местечкового еврея расправить плечи  и стать таким, какими были
его предки.
     Ее всегда угнетала добрая и виноватая улыбка Яши, честнейшего Яши.
     Хватит!  Пора разговаривать  с ними,  как Дов. И  вновь обожгло: "...на
Северный полюс пролезли". Скоты!..
     Эренбург  не  был  ее поэтом;  собственно,  она  открывала его  заново.
Любимой была  Ахматова.  Она знала  ее  стихи с  детства;  как-то  зашептала
знакомые  строки, прислушалась к  ним и -- Гулю обдало жаром! Так ведь это о
ней,  о Гуле! Нет,  уж  не о  Гуле, веселой девчушке с  легким характером. О
Геуле... Губы, казалось, шевелились сами. Их нельзя было остановить.



     "Это рысьи глаза твои, Азия,
     Что-то высмотрели во мне.
     Что-то выдразнили подспудное
     И рожденное тишиной,
     И томительное, и трудное,
     Как полдневный термезский зной,
     Словно вся прапамять в сознание
     Раскаленной лавой текла,
     Словно я свои же рыдания
     Из чужих ладоней пила."

     И  дата  "1945"  казалась не случайной: в 1945  она  спросила тоненьким
голоском: "Отчего хоронят ящики?"
     Геула шла по улице и вдруг  ловила себя  на  том,  что бормочет: . "..я
свои же рыдания Из чужих ладоней пила."
     Как-то,  идя  из "Ленинки",  она  свернула  на  улицу Архипова.  Улочка
стекала вниз, как  река, "сливом",  почти  водопадом. Так несло, что едва не
проскочила  мимо Синагоги.  У входа толпились старые евреи -- давно таких не
видала.  Какие-то  ожившие   иллюстрации   к  рассказам   Шолом-Алейхема  --
неуклюжие, рыхлые, сморщенные человечки; неприятно резанула надпись у  входа
о том, что приношения не давать в руки, а  только в  запечатанную  кружку...
Выждав, когда вокруг  раввина Левина никого не будет, Геула быстро подошла к
нему, назвала  себя  и почти шепотом  попросила  познакомить ее с каким-либо
человеком, который мог бы обучать ее ивриту.
     Раввин  оглядел Геулу  и  дал  адрес. Геула написала  по  этому  адресу
письмо.  Пришел  старик.  Маленький,  сморщенный,  голова луковкой.  Спросил
строго: -- Начнем?
     --  Сколько  вы  берете  за час? --  заставила  себя спросить Геула. --
Деньги за  иврит? -- удивился  старик. -- Если за иврит платят, то кровью...
Вы еще не передумали? Тогда начнем.
     Он приходил почти каждый  день. Стал своим человеком в Доме полярников,
где разглядывали  его,  <B>как музейную реликвию. Кто-то спросил его, не старый
ли он зимовщик.  "Конечно", -- подтвердил старик. "Сколько же  вы зимовали?"
-- заинтересовалась соседка Геулы. "Восемьдесят два года, -- ответил старик.
-- Сколько живу, столько зимую".
     Геула готовила к его приходу пирог.  Не начинала занятий,  пока  он  не
попьет  чаю  с пирогом  или не  съест  тарелку супа.  Геула  долго  не могла
решиться  (боялась оскорбить  старика), наконец,  купила ему костюм.  Старик
удивился, но  надел. -- Ко времени, -- сказал он бодро. -- Хоронят всегда  в
новом...
     Однажды старик предложил отправиться  к Доре. На  день рождения. -- Кто
такая Дора? Дора, о-о!..-- Геула больше не задавала вопросов. Характеристика
была исчерпывающей.
     Она встретила Геулу у входа, кругленькая маленькая  женщина в толстущих
очках на  маленьком носике. Не очки, а целый  бинокль. Голова, как в  снегу.
Белым-бела. Представилась  с улыбкой, которой  одаряют лишь  друзей: -- Дора
Борисовна. По стенам ее кабинета полки с книгами на идиш, портрет профессора
Нусинова,  которого  Сталин  убил.  Потолковали  о  книгах,  о  новой  поэме
"Еврей-священник". Послушали песни сестер Берри. Геула  даже с Дориным сыном
потанцевала,  пошепталась  о  житье-бытье,  начисто  забыв,  что  "установка
гражданской обороны" возможна не только в доме Гуров...
     На другой день старик явился опять. Она снова приготовила пирог. Только
почему-то руки тряслись у  старика.  Раньше,  вроде, не замечала. Выронил из
пирога  капусту,  расплескал  чай.  Наконец  сказал,  что ночью  взяли  Дору
Подольскую*  Вломились и увели. Хвей! За какие-то статьи. Она печатала их за
границей   --  не  печатала?..  я  знаю?..  Будем  работать?  -  спросил  он
неуверенно.
     -- Будем  продолжать? -- каждый  раз спрашивал старик, у которого  руки
тряслись все сильнее. -- Знаете, я бы на вашем месте не играл с огнем...
     Ночью  позвонил  Виктор.  Оказалось,  сел  на  острове  Диксон.  Острил
удовлетворенно: "Люблю небо с земли, море с берега, Арктику с Диксона..." --
Чем занята? Учу иврит!.. Диплом о хазарах, вот и зацепило...
     --  Чем бы дитя ни тешилось! - весело прокричали  с Диксона. - Гуленок!
Льдина крошиться начала, скоро снимаемся. Жди!
     Она занималась со стариком еще три недели. Как-то вечером задержалась у
Лии дольше, чем обычно.  Не хотелось идти в  пустой дом. До приезда  Виктора
осталось два дня. Потом уж когда выберешься сюда?! Часы пробили полночь, она
вскочила:
     --  Боже,  опоздаю  на  метро! Права  у меня отобрали еще месяц  назад,
сказали -- проехала на красный свет. Пыталась спорить. Какое!
     Дов подал модную клетчатаю накидку. Набросил на ее плечи. И в это время
в дверь постучали. Сильно. Еще раз. К двери подошел Иосиф., спросил: -- Кто?
     -- Милиция!
     -- Вы что, законов не знаете?! --  просипел  Иосиф. -- После двенадцати
ночи вы можете идти только  в пивную. -- Высаженная дверь хрустнула и начала
заваливаться  на  Иосифа.  Он  успел  отскочить.  Щепки  разлетелись во  все
стороны.
     В  квартиру вломились шестеро. Двое вытащили пистолеты. Человек в форме
капитана  КГБ  вышел  вперед и  предъявил  ордер  на  арест гражданки  Геулы
Поляковой.
     - Гулю?!  -- дико  вскричал Дов, загораживая ее руками. -- Это  ошибка.
Она жена  Героя  Советского  Союза, известная парашютистка...  Вы  пришли за
мной!.. При чем тут Геула?!
     Капитан КГБ не повернул к нему головы.
     -- Мы вас ждали дома, -- спокойно объяснил он Геуле. -- Вы задержались.
Вот, пришлось людей побеспокоить. Прошу простить за визит, --  жестко сказал
он  Иосифу,  который стоял у дверного пролома, на  поваленной  двери, словно
намереваясь никого  из комнаты  не  выпускать.  -- А вас...  прошу! -- почти
галантно добавил он, протягивая руку в  сторону  Геулы, а  потом  указал  на
дверной пролом. -- Милости прошу!..

        2. ПОСЛЕДНИЙ ШАНС ДОВА ГУРА
     Утром об аресте Геулы стало  известно всем Гурам и их  соседям.  Первым
примчался  Сергей. --  Дов,  ты  убийца! -- закричал он  прямо с порога.  --
Каторжное семя!.. Я говорю это при отце-матери! Повторю  перед кем хочешь!..
Что ты натворил?! Она была счастлива! Жила, как у Христа за пазухой!.. Зачем
ты втащил ее  в  эти игрища?!  Хочешь уехать,  исчезнуть, провалиться сквозь
землю --  проваливайся!.. Тебе  тюрьма  -- дом  родной. А она?  Неопытная...
девчонка...  красавица... Ее  там погубят!..  Я  звонил мужу. Он  уже здесь.
Доставили вчера и --  прямо с самолета на Лубянку. Ночку продержали  в боксе
-- и все! Уже отказался от нее. Письменно!
     -- Что-о? Ах, сука! -- взревел Дов.  -- Герой замороженный. Та-ак! Сука
с возу, возу легче.
     Лия  заплакала,  прижав  к  глазам передник.  Запричитала:  --  Это  ее
убьет...это ее убьет...
     -- ...Вот  что!  -- жестко сказал Сергей, уходя. -- Помогать ей буду я.
Поиски адвоката,  передачи  и  прочее. Чтоб  вашего сионистского духа там не
было...
     Лия  шагнула  к  нему изумленная,  разгневанная.  --  Цто ты  говоришь,
паскудняк?! Гуля  --  моя кровь... Как и ты... Сергей  потоптался у разбитой
двери, возле которой стоял Дов с молотком в руках. И кинулся к Лии, обхватив
руками ее  морщинистую,  не  по годам,  шею,  разрыдался,  как мальчик.  Лия
гладила его по взъерошенной голове и плакала...
     Судил Геулу почему-то военный трибунал. Сергей помялся возле стеклянной
таблички  "Трибунал  Московского военного округа",  наконец,  твердым  шагом
направился  вовнутрь. Спросил у солдата-часового, где секретарь суда,  таким
тоном, что тот вытянулся по стойке "смирно", приклад к ноге,  и отрапортовал
- откричал: "Вторая комната направо!"
     Пахло  одновременно казармой  и канцелярией.  Из  угла коридора  тянуло
какой-то  вонью. Острее всего --  карболкой. Стены мрачные.  Сергей дождался
своей  очереди  к секретарю,  чтобы  выпросить  разрешение присутствовать на
суде.   Секретарь,  вологодский  парень  в  проволочных  очках,  с  погонами
сержанта, долго искал  по  спискам, когда будет заседание. Потом, расспросив
Сергея, воскликнул:
     -- Так бы  гОвОрил! Жанна д'Арк! Вчера осудили. При закрытых дверях. И,
понизив голос:  -- Ну дОвала! БелОлицая,  видная из себя, парашютистка,  да?
Ну, дОвала!..  Весь трибунал сбежался... Председатель,  генерал  наш, сказал
потом,  сам слыхал: Ну,  чисто Жанна д'Арк!.. Да  ты не  горюй, парень.  Три
годочка всего дали. Три годочка -- дождешься...
     Иосиф позднее выяснил.  Доре Борисовне и  ее  мужу КГБ "шило"  шпионаж.
Статью  64-ю  Уголовного  кодекса: "измена родине..."  15 лет на  каждого...
Шпионаж  трибунал отклонил. За  недостатком улик.  Время  было  такое  -- не
шпионское.  Оставили сионизм. "Дали семерик, --  как  рассказывал Иосиф.  --
Остальным уж мелкими пташечками..."
     Сергей  ездил в лагерь  к  Геуле пять раз. Сколько разрешили, столько и
ездил.  Вести  привозил одну  другой неутешнее. Продал их  какой-то Меламуд,
инженер, притеревшийся к старику. Потому следствие знало все... Загнали Гулю
за Читу.  Сунули  в  бригаду,  которая  называется тракторной. Долбят ломами
мерзлую  землю. Бригадиром Лиза Лайс, гестаповка, из поволжских немок,  руки
по локти  в еврейской крови... О Полякове Гуля ни словечка не  сказала.  Как
отрезала.  Только губы искусаны... --  А бородка  у тебя классная, -- сказал
Дов Сергуне,  чтобы  рассеять  тягостное молчание.  - Прямо  не  бородка,  а
клинок. К такой бородке нужны лайковые перчатки...
     Лия  жестом показала Дову, чтоб  убирался  в свою  комнату. И вздохнула
горестно: -- Уф-фу-фу!..
     Сергей улетел  в  Читу,  наверное, за неделю  до  конца Гулиного срока.
Повез ее любимое платье. Дал телеграмму: -- Едем!
     На том же обледенелом перроне площади трех  вокзалов,  где мы встречали
вначале  иссохшего  дядю  Исаака,  затем  Иосифа  с  огромными,  как клешни,
перевязанными руками и его сына, мы ждали теперь Геулу. Она "отишачила", как
говорил  Дов,  "детский срок"  и теперь  возвращалась в  Москву.  Незаконно,
конечно. Господи, а  кто  из моих друзей  и родичей вступал  на  этот перрон
законно? У всех был "сто первый километр". Не сразу Москва строилась...
     Поезд, как всегда, запаздывал. Мы мерзли, и Иосиф, оглядев нас, заметил
весело, что мы уже встречали тут всех.
     -- ...Один  твой  племяш не охвачен, --  сказал  он, обернувшись к дяде
Исааку.
     --  Механик,  не  гони   картину,  --  ответил  дядя  Исаак  с  нервной
веселостью.
     -- Вот  что, Григорий, -  Иосиф подошел ко мне, понизив  голос. - Мы --
клейменые, каторжные. Нас, вон,  фотографируют... вон, видишь, шляпа чемодан
приподняла, наставляет... Так  мы их пошлем  на х...  и  вся недолга. А тебе
зачем  этот  бал?  Волки  без   свежатины  не   живут...   Не   обижайся,  я
по-человечески! Приезжай домой вечером.
     Я действительно  намеревался дождаться поезда  и  тут же  помчаться  по
делам,  но после такого предупреждения,  естественно, остался  с  Гурами  до
поздней  ночи. Геула заметно постарела, но выглядела здоровой, щеки красные,
как  после  лыжной прогулки. На лбу,  правда, появилась морщинка. Как  ножом
полоснули. Сергей, напротив, осунулся, был бледен. Бородка торчала, как клок
сена. -- Слу-ушайте, -- протянул дядя Исаак. -- Кто из вас сидел? Лия ткнула
его под бок, и  он затих. Она  обняла Гулю и больше от себя не  отпускала. В
такси  тряслись,  обнявшись.  И  у стола сидели,  обнявшись. Гуля  говорила,
смеялась. Лия плакала беззвучно, прижимая  Гулю к себе  так, словно ее снова
могли отнять...
     Геулу увезли  в шестидесятом,  когда,  казалось,  массовая реабилитация
завершилась. Какое!.. Геула рассказывала, что у "мухомора" (так она называла
своего следователя) все время на столе громоздились пожухлые "дела", начатые
в 37, а какие и в 34... "Мухомор" отодвигал их и строчил новое, на нее.
     -- ...без свежатины не живут, -- хрипел Иосиф.
     Геула вспомнила весело, словно это не с ней  произошло:  -- Слышу бабий
голос: "На туалет пройдемтя! Парашу  не за-будьтя!" Жалко мне их стало, слов
нет!
     -- Кого жалко? -- встрепенулся Дов.
     -- Надзирательниц, кого  еще! Простые деревенские  девахи.  Им  бы сено
убирать, хлеб сеять, а они всю свою молодость по  вонючим коридорам: "Парашу
не забудьтя!" Крестьянское ли это дело?
     --  Не крестьянское,  --  прохрипел  Иосиф.  -- Э-эх, сколько надо было
русскую  деревню убивать,  морить голодом, морозить,  чтоб она в надзиратели
подалась. В  конвойные  войска. Вот где Россию  под дых бьют,  а?..  Извини,
Гуля!
     --  После  суда,  на  пересылке,  запихали  меня  в  общую  камеру,  --
продолжала  Геула.  --  Смотрю  вокруг  -- страх.  Пятнадцатилетние  девицы,
остриженные наголо, вставляют себе, прошу извинения, в задний проход горящие
сигареты и подносят их к дверному "волчку". Под общий хохот. Мол, вот, курим
прямо в "волчок".
     Из  темноты  нар глаза светятся,  ощупывают  меня, мои  вещи. Жутко!  Я
поняла,  тут могут  и  зарезать.  Стала дико орать  и  колотить  в дверь.  И
требовать, чтоб меня отделили. Орала, как Дов учил, не переставая:
     --  Вы  не имеете права держать политических вместе  с  блатными! Минут
через пять лязгнула дверь. Перевели.
     -- Ну-у, -- протянул дядя Исаак. -- Послабление. Либерализация!
     --  Послабление,   --  усмехнулся   Иосиф.  --  Небось,   новосибирская
пересылка?.. Точно! Достучалась бы в  свердловской... Показали бы ей "парашу
не забудьтя". -- Гуры ставили  на стол бутылку за  бутылкой, но не  пьянели,
напротив, замечания  их  становились все дельнее,  трезвее: --  Нам жить  не
дадут,  -- просипел Иосиф.  -- Но --  перебьемся. Перезимуем лето. А вот что
Гуле делать? При ее дипломе с отличием...
     -- Поступать в  аспирантуру, --  прозвучал  из кухни  чей-то  басок. Из
дверей выплыл улыбающийся здоровяк -- Толя Якобсон* давний друг Гули. Явился
он, видно, только что и  застрял на кухне, где Лия подкармливала опоздавших.
У Толи  было  широкое, круглое  лицо деревенского  мужика,  приплюснутый нос
бывшего  боксера.  Глаза  бесхитростные,  светлые,  спокойные.  Трудно  было
представить  себе, что простодушный  Толя Якобсон  -- глубокий исследователь
русской  поэзии.  Это  признавали  и официальные  советские  литературоведы,
боявшиеся его, как огня. Да и как не бояться! Талантливый стиховед с лицом и
напористостью боксера. Жуть!
     Толя  какой  уж  год  пытался  издать  полемические  книги  о  Блоке  и
Пастернаке; когда  ему  надоело  унижаться,  он опубликовал книгу  о Блоке в
Нью-Йорке, в издательстве имени Чехова, что жизни ему не облегчило.
     Они  и  сдружились благодаря  стихам, Геула  и  Толя. Толя  мог  часами
декламировать Алексея Константиновича Толстого, Блока, Цветаеву, Пастернака;
Геула--  Ахматову...  Толя  еще до ареста Геулы  женился  на черненькой, как
галчонок, девчушке, которой в 1949 году дали двадцать пять  лет  каторги.  И
потому все понимал с лету.
     --  Геуле  надо поступить  в  аспирантуру, -- повторил  Толя, дожевывая
бутерброд с килькой.
     --  Ты что,  идиот? - вырвалось  у Дова.  -- Ее в  Москве  дворником не
возьмут! -- Идиот, -- добродушно согласился  Толя. -- И как  идиот имею свой
идиотский план.
     Иосиф показал на потолок, и Толя плана своего излагать не стал. Куда-то
исчез. Явился недели  через три.  Оказалось, он  ездил  в Читу, добрался  на
перекладных до лагеря, в котором  сидела Геула. Выпили с  начальником лагеря
"столичной",   добавили  местным  "Зверобоем".  Пили  ночь  напролет.  Затем
начальник, обнимая друга Толю одной рукой, второй подписал справку на бланке
учреждения No... о том, что "гражданка Геула Полякова три года проработала в
системе МВД".
     Ну и хохот стоял  у Гуров в тот  вечер, когда к ним  вломился заросший,
взмыленный Толя Якобсон со справкой в руке.
     Но  Геула,  как  и  предполагали  Гуры,  заартачилась. Сказала,  что по
фальшивой  справке жить не будет. Даже если бы  в ней было написано, что она
"три года трудилась по системе  йогов". А  не  в тюремной системе... Пойду в
бухгалтера, в уборщицы, буду мыть посуду...
     Но ни в бухгалтера, ни в уборщицы Геулу не брали, как только  узнавали,
что у нее высшее образование: коль  человек  с дипломом  университета  готов
мыть тарелки, дело ясное... "Москва -- не Америка! В СССР с дипломом тарелки
не моют..."
     В  те  же  дни сватался к  Геуле  авиационный  генерал,  жизнерадостный
великан с бычьей шеей, знавший ее еще девочкой-парашютисткой.  -- Ничего  не
бойся, -- басил он. -- За моей спиной, как за каменной стеной.
     Геула за стену  не  схоронилась,  хотя и проплакала весь вечер. Генерал
был добряком  и -- верила -- любил ее: первый раз звал  замуж, когда ходил в
майорах, а она училась в школе.
     Виктора Полякова, бывшего мужа, который явился с покаянием, она турнула
так, что тот  вылетел, забыв свою синюю  пилотскую фуражку. Геула сжалилась,
выкинула фуражку в окно, следом. В тот  же день  подала  заявление  в  ЗАГС.
Переписала все документы на свою девичью фамилию -- Левитан.
     Дядя Исаак предлагал "качать права". Как это  так  -- работы не  дают?!
Пусть не в Москве, у  черта  на рогах,  где дети  годами сидят без учителей.
Пусть проверяют: у них инспекторов, как собак нерезанных.
     Иосиф вздохнул печально, вымолвил:-- "Качают права", как известно, там,
где прав у человека нет никаких...
     Пришел Сергуня, торжественный, в черном пиджаке; принес букет роз. Одну
дал Гуле, остальные поставил на стол, в голубой вазе. Сказал, что сегодня он
стал  доцентом. А потому --  гуляем!..  -- Дов! -- окликнул он.  -- Сходи за
столичной! У меня как  раз на два пол-литра.  -- С восторгом, -- прогудел из
своей кельи Дов, который обид не помнил, а выпить любил.
     Когда  разлили последнюю бутылку, закусив квашеной капустой, острой,  с
клюквой,  по лииному рецепту, Сергуня покраснел густо и сказал, как  в  воду
бросился  -- Гуля, я  не генерал, я пингвин. Выходи за пингвина, а? - Что-то
очень жалкое было в этом его "а": видно, никакой надежды он не питал.
     Геула вскочила, обняла его, поцеловала  в растрепанные пьяные  губы. --
Ты с ума сошел! --  воскликнула она весело. -- Я  тебя люблю без памяти, как
могу подвергать такому риску!..
     Тут  уж  все  грохнули, стулья заскрипели.  Сергей  даже  не улыбнулся.
Встал, прошелся-покачался от одной стены к  другой. Разнесло его в последнее
время, потучнел, шея короткая,  семенит ногами  в  лаковых полуботинках,  ни
дать ни взять - пингвин!.. Уж не Геула ли его так окрестила?
     Дов  поглядел на Сергея искоса  и, добрая душа, кинулся на  помощь:  --
Гуля,  в  королевских семьях на  сторону не  выходят.  Женятся  только среди
своих. Я бы на твоем месте опингвинился...
     Геула  резко  поднялась.  Она не  любила  бесцеремонности  Дова.  Стала
одеваться. Сергей подал ее  старое-старое  модное пальто в крупную клетку  и
пробормотал в отчаянии: -- Значит, не судьба... А если похудеть? Тотально...
     -- Вот-вот, --  сказала Геула зло. Надоели ей эти разговоры. -- Станешь
таким, -  она поднесла к  его носу свой худой,  почти  прозрачный  палец, --
поговорим...
     После ухода Геулы Сергей  сказал  задумчиво-печально:  --  Ей  только в
аспирантуру. Или в омут...
     -- Ты о ком?
     -- О Гуле, о ком же!.. Толя прав. Наметил штрек...
     Дов даже не нашелся, что сказать, только руками развел.
     -- Есть у меня  еще одна  идея, -- грустно произнес Сергей и  замолчал,
покосившись на потолок. И тут же ушел, застегиваясь уже в дверях.
     Позже узнали, что он уехал в Томск, в университет, где кафедрой русской
истории руководил его школьный товарищ.  Сергей поведал школьному другу все,
как есть.  Привез  из  Томска  официальное  письмо  гражданке Геуле Левитан.
Гражданка Левитан приглашалась на экзамены.  Экзамены Геула сдала и осталась
в Томске.  Фамилия  у  нее  была своя,  законная. Девичья. По "делу" девичья
фамилия не проходила, а времена были хрущевские, облав не устраивали...
     Мне нравились Гуры. Нет-нет, да и сворачивал  к  ним. Рисковые  ребята.
Тертые. Особенно Дов, который редко бывал дома...
     Почему-то  никто   не  удивился,  когда  за  ним  пришли.  Только   Лия
всплакнула. Суд был закрытый. Пустили только Иосифа и Лию. Прокурор требовал
расстрела: "Измена Родине. Шпионаж..." Все, как у Гули, только "по новой"...
Затем, видно, и его поправили, сказал в заключительной речи:

     -- Никакой пощады  антисоветчикам.  15  лет строгого режима... Суд  дал
12...
     Я тут же написал письмо протеста, отнес его к Константину Паустовскому,
Юрию Домбровскому, - набралось подписей двадцать.
     Геула  приехала из Томска,  позвонила мне из автомата. Мы встретились у
метро "Щелковская",  куда подходят  дальние автобусы и народу невпроворот. Я
дал ей копию письма, -- на другой день оно зазвучало  по всем радиостанциям:
"Голос Америки" дал выдержки, "Свобода"  --  полностью. Отрывки из судебного
протокола напечатала "Нью-Йорк Тайме".
     Месяца  через три  мне позвонил Иосиф, сказал, что  Верховный  суд СССР
оставил  приговор в  силе. Только  (это  было, пожалуй, впервые  в  судебной
практике)  зачел восемь лет, которые  Дов  отмучился в  Воркуте и Караганде.
Невинно. И был реабилитирован. -- Значит,  ему досиживать еще четыре. Еще не
вечер, Гриша! ..
     .Вернулся  Дов  к  пятидесятилетию  советской  власти.  Открыл  дверь и
сказал:  --  Праздник  без  меня  --  не праздник!.. -- Он  поздравил всех с
победой израильской армии  в Синае и,  выпив из  горла бутылку  водки, пошел
вприсядку  вокруг стола,  бася восторженно: -- Зять на  теще капусту  возил,
Молодую в пристяжках водил..
     .Сильно  изменился  Дов.  Землисто-коричневое  лицо  стало  еще грубее,
оплыло.  Под глазами  темные мешки.  Танцует,  а лицо неподвижное, каменное.
Встретится  такое  лицо в  темном  переулке  -- бросишься  бежать куда глаза
глядят. Мать сразу увидела: плохо видит, щурится.
     -- Держали в одиночках  долго. Без  света,  -- просипел Дов. -- Ничего,
мать! -- Снимай рубаху! -- сказала Лия. Осмотрела сына, ощупала задрожавшими
пальцами. Рубец на плече. Шрам вдоль всей руки, до запястья, затянутого, как
у штангистов, кожаным напульсником. -- Драться приходилось?..
     Усмехнулся   краем  проколотых,   едва   заживших   губ.   --  Пытались
освежевать... Всерьез? Раза три.
     Да, похоже, времена снова изменились. Геулу шесть лет назад отделили от
блатных.  Дова  не  только не  отделили.  Запихнули к блатным -- специальным
решением суда. Да  не к обычным ворам, а  к рецедивистам - "полосатикам".  У
кого восемь судимостей, у кого шестнадцать...
     "Закон  не  нарушен,  -- ответили из  прокуратуры СССР.  -  Судья может
учесть  личность  подсудимого..."  Словом,   затолкнули  к  бандитам  --  на
растерзание. По закону. Лия гладила его шрамы и беззвучно плакала.
     Как только  стемнело, Дов исчез:  в Москву  ему,  "рецидивисту", дорога
была  заказана.  За неделю  к  Гурам  милиция вламывалась трижды:  проверяла
паспорта  гостей,  обшаривала углы...  Дов жил  за  "сто первым"... В городе
Александрове  ишачил  каменщиком,  по  его  выражению.  Он  был единственным
каменщиком  в очках. Потому каменщики  его  сторонились:  интеллигент! Через
полгода  стал  прорабом.  Назначили его, правда, без приказа: повышать  Дова
было запрещено.
     Каждую  неделю  Дов  Гур  рассылал  письма.  Во  все  инстанции. Просил
отпустить  на  "историческую родину",  как  он  писал. Писем  сто  бросил  в
почтовый ящик и -- все, как в могилу. Наконец, его вызвал начальник местного
КГБ,  моложавый полковник с вмятиной  на лбу. Письма гражданина Гура  Б.  И.
лежали на его столе. Целая груда.
     -- На историческую родину, понимаешь, собрался? -- спросил полковник, и
вмятина на лбу его налилась кровью. -- Твоя историческая родина знаешь где?!
В урановой шахте. Очень будешь проситься -- поедешь...
     В этот  же день Дов привез в Москву "воспитательную беседу"  полковника
КГБ, которую он  записал на  магнитофон  "Яуза", прихваченный  им с собой  в
брезентовой   прорабской   сумке.   Спустя  неделю   беседа   прозвучала  по
радиостанции "Немецкая волна".
     Около  дома  Гура  в  Александрове  постоянно  маячил  кто-либо, и  Дов
понимал: долго гулять ему не дадут -- повезут на  "историческую родину"... А
скорее, прикончат без суда.
     Уж ни одного  учреждения  не  осталось,  куда  бы он не  отправил  свои
сдержанные деловые письма, которые, по сути, были предсмертным криком. В ООН
забросил, наверное, целый десяток. И по почте, и с туристами. Гуля помогала.
И все,  как в  могилу. Счет,  видел он, пошел уж  на  месяцы. На  недели. На
дни... И  вдруг  Дов услыхал по радио, что в  Москву прибыл  член Верховного
суда Соединенных Штатов господин Гольдберг.
     Дов понял: это последний шанс. В субботу  Гольдберг придет в  синагогу,
не может  не придти. И  точно -- явился. Но он был окружен такой  "невидимой
стеной", что Дова дважды отшвырнули в сторону, едва он начал  проталкиваться
к  высокому  гостю. Только когда судья Гольдберг сел в  большую американскую
машину, невидимый круг стал распадаться. Один плащ "болонья" закурил, второй
отошел в сторону.  И  тут Гольдберг приспустил стекло машины, чтоб  помахать
провожавшим.  Дов метнулся, как молния,  нырнул в  окно рыбкой,  крикнув три
слова  по-английски,  которые  он выучил заранее:  "Хелп ми,  пли-и-из!",  и
оставил  на коленях Верховного судьи  США свое письмо, переведенное Гулей на
английский.  Нарушителя  порядка  выдернули  обратно  тут  же.  Но  уже  без
письма...
     Разрешение на  выезд Дов получил  через неделю. Узнал об этом от своего
родного полковника со вмятиной на лбу. Тот примчал к нему на черной "Волге",
постучал,  как  привык: досчатая дверь захлопала-задрожала, и Дов похолодел:
"Все! Поехал до дома..."
     Полковник был бел, только вмятина алела...  Громко поздравил гражданина
Гура с решением советского правительства.
     -- ...Выпускают тебя, понимаешь, в Израиль... Проявили социалистический
гуманизм. -- Уходя,  понизил  голос:  --  Ты на  меня  зла не  держи, Борис.
Служба, понимаешь... -- А в глазах его стыли страх и ярость: "Ушел! Ушел!.."
     Таких  проводов Москва  еще  не видела. Евреи  подходили  к  дому Гуров
колоннами, как  на первомайской  демонстрации.  Квартира была  набита,  "как
камера в 37 году", по определению старика-сиониста, пришедшего на  костылях.
На  лестнице  --  не протолкаться.  У  дверей стоял  Наум. Я никогда  не мог
предвидеть, что он будет делать в следующую  минуту. Обзовет тебя прохвостом
или  полезет  целоваться!  Гений, говорили.  Вроде  Толи Якобсона, только  в
другой области. Ну, нет, с тихим, сдержанным Толей его не сравнишь...
     Влажная  лысина Наума сияла над толпой. Наум брал каждого входящего  за
руку, подводил к Дову, которого оттерли в дальний угол, и говорил:
     -- Вот, потрогайте этого  еврея пальцем: завтра он  летит в Израиль.  И
гость  послушно  трогал  взмокшего  Дова  пальцем.  Это  было  и  смешно,  и
трогательно. И - возбуждало надежды...
     Я сразу увидел Геулу. Она дышала, как пловец, наконец достигший берега.
Толстая коса ее растрепалась, белые волосы  почти закрыли выпуклый  лоб; она
отдувала их,  чтоб не лезли в глаза. Я  спросил  ее,  как дела. Когда защита
диссертации о Николае Первом и кантонистах?.. Оказалось, защита уже  прошла.
Редкостно. Ни  одного голоса  против. И  место ей  предложили  немыслимое --
заведывать кафедрой истории.
     --  В Чите,  -- добавила  она  нервно-весело.  -- Ей Богу,  не  вру!  В
университете.  Читинские  лагеря,  как суженого, и на коне не объедешь... --
Она приблизила  ко мне розовое от возбуждения лицо  и  шепнула:  -- Но,  как
говорил Ленин, мы пойдем другим путем...
     Вокруг  стоял  немыслимый  гомон,  кто-то  записывал  адреса,  телефоны
старых, казалось, сгинувших друзей. Год  назад советские танки  ворвались  в
Прагу,  но,  как  видно,  не  все еще потеряно...  Друзья остались  до утра,
прикорнули на диване, на полу,  чтоб проводить Дова в Шереметьево. Запершись
в бывшей  каморке Дова, Лия зашивала  в лацкан  пиджака Дова письма  Геулы и
Иосифа к израильскому правительству.
     -- Сразу звони из Вены, -- настаивал Иосиф. -- А то, знаешь их, посадят
самолет в Киеве...
     Тут  я впервые,  после  многих  лет  разлуки,  увидел длинного,  тощего
Михаила Занда* с которым учился на одном курсе. Занд был семитологом.  Не то
профессором, не то  доцентом. Потомственным интеллигентом. Дов, обхватив его
своими  лапищами, бормотал  счастливым голосом: -- Мишка,  приезжай быстрей!
Рванем в  Иерусалим. Напьемся. Будем лежать в кювете.  Мимо  будут проходить
евреи и говорить, подняв палец: -- Они из России...
     Наконец  Дов вырвался  из  таможни на летное поле. Он мчался по  сырому
асфальту,  размахивая  руками,  сжатыми в кулаки.  Всего имущества  у него -
брезентовая прорабская  сумка на ремне, которая колотилась о  его спину. Дов
остановился, помахал оставшимся.
     Аэропорт взревел. Сотни глоток скандировали такое заветное и, казалось,
невозможное: -- До свиданья!..
     В эту  минуту на  летном  поле  показался маленький,  быстрый  Мстислав
Ростропович, придерживая  у  шеи пальто,  которое  раздувалось, как парашют.
Казалось, он  опускался  на  парашюте,  гонимом  ветром...  Позади  какой-то
здоровенный детина  нес виолончель. Ростропович оглянулся и помахал рукой. В
ответ дружно засвистели. Ростропович растерянно посмотрел по сторонам. Вдали
вышагивал  парень  в  синей  спортивной  куртке. И...  никто  более... Пожав
плечами,  Ростропович  зашагал  к  своему самолету  быстрее.  Ветер  рвал на
бетонной стене  выцветшее рекламное  полотнище, призывающее  граждан  летать
самолетами  Аэрофлота (как будто у граждан СССР был выбор). Наум,  задыхаясь
от переполнявших  его чувств, вскричал  вдруг: --  Евреи, летайте самолетами
Аэрофлота!
     Аэропорт Шереметьево снова взревел так,  что служба в плащах "болонья",
оцепившая  все  ходы и  выходы,  сбежалась  в  кучку.  Так  и  простояла  за
галдевшими  евреями,  кучкой,  придерживая  свои  серые  шляпы  и  растеряно
озираясь.
     Рейс у Дова был воскресный,  дополнительный.  Самолет  был  почти пуст.
Впереди  кучно расселись  какие-то серые шляпы.  Дов взглянул  назад.  И  за
спиной  две серых  шляпы. "Будут  брать?.."  Они сидели недвижимо,  в  своих
новеньких шляпах, не произнося ни слова. Наконец,  грузный, постарше других,
снял шляпу, и тогда все остальные  тут  же сняли  их  и положили на полочку.
"Так,  --  в тоске подумал Дов. -- Опять поэма о рыжем Мотеле: "Мотеле любит
Риву, а у Ривы отец раввин..." Как сообщить на волю?!
     Час прошел,  не  меньше, джентльмены, снявшие шляпы, не шелохнулись.  И
Дов сидел окаменело, вытирая время от времени шею тонким шарфиком.
     Мальчонка,  летевший  куда-то со старухой, захныкал, захотел в уборную.
Дов  шевельнулся,  протянул мальчику  руку.  Сидевший сзади вскочил,  бросил
Дову: "Не  беспокойтесь!"  И повел  мальчика  в  хвост  самолета,  где  была
уборная.
     Теперь  уже сомнений не  было. Дов медленно промокнул шарфиком пылавшую
шею.  Оглянулся, соображая,  к  каким дверям  ловчее  рвануться,  выскочить,
крикнуть на волю: "Берут!" Но тут же  осадил себя: "Не суетись, Дов! Еще  не
вечер..."
     Снова  прошло  минут   пятнадцать,   тихо   мурлыкал  что-то   мальчик,
подчеркивая своим голоском тяжелое молчание.
     По  трапу  самолета  забухали   сапогами,   застучали.  Вошли  старшина
пограничник с револьвером на животе и два  солдата с автоматами Калашникова.
-- Ну, вот,  -- мрачновато подумал Дов. -- Не надобно и в Киеве снижаться...
-- Они  пробухали сапогами мимо Дова. Дов не оборачивался. Старшина пробасил
из хвоста: "Приготовьте документы!"
     Документы  пограничники   проверяли,  ощупывали  пальцами  уже  трижды.
Последний раз  -- прямо у трапа. Фото Дова  у трапа разглядывали минуту,  не
меньше. На Дова посмотрят,  потом на фото,  на  Дова, снова  на фото. Дов не
удержался,  пробасил:  --  Старлейты,  а  не податься  ли мне  в кинозвезды?
Глядите на физию -- оторваться не можете!
     Старший  лейтенант сунул  ему обратно визу с фотографией, сказал резко,
как конвойный: -- Давай, не задерживай! И опять проверка.
     Старшина  шуршал где-то позади, оказалось, осматривал, обшарил уборные,
багажные полки, наконец, взял визу у Дова (Дов сжался ни жив, ни мертв) и...
молча  отдал обратно. Дов снова вытер  шарфиком шею, усмехнулся:  "Слу-ужба,
друг другу не верят, перепроверка..."
     Едва они ушли, самолет взревел, дернулся, покатился по взлетной полосе.
Дов взглянул в круглое  оконце: за железными прутьями Аэропорта толпа махала
руками,  видно,  кричала  что-то. Пытался различить в  толпище  отца,  мать,
братьев, Гулю, -- какое!..
     Ощущения  свободы, облегчения не было;  сядут  в  Киеве, суки! Или  еще
где...
     Час  прошел, может, больше, сзади вдруг зашелестело шепотком: -- Прошли
государственную границу... Дов едва не задохнулся, столько  воздуха хлебнул:
"Неужто?!"  Ох,  хотелось верить,  а как поверить,  когда в кольце сидишь?..
Только  сейчас  заметил: ремень  не отстегивал,  так и сидел,  вдавленный  в
спинку самолетного кресла. Отшвырнул ремень,  прошел к стюардессам, попросил
пивка.
     Вынул   единственную  сторублевку,   которую  сунул  перед  полетом  за
подкладку сумки  на  всякий случай. -- Советские берете, с Ильичем? Или  как
границу перемахнули, так с Ильичем -- каюк?
     --  Что вы?  - вскрикнула стюардесса, облизнув  с перепугу свои лиловые
губы. -- Пожалуйста! -- Дов взял привычного "Жигулевского",  налил в высокий
стакан и вдруг вспомнил,--  бутылка  в  стороне стояла, поодаль  от  других.
Прошел бочком,  стараясь не расплескать пиво, в уборную, вылил в унитаз весь
стакан. -- Береженого Бог бережет...
     В Вене  он  рванулся от самолета  с голубой надписью "Аэрофлот", как от
кобры. За  ним не сразу вышла  старушка с  мальчиком,  потом экипаж  в своих
синих пилотских  фуражках  с высокой  тульей  и чемоданчиками  в  руках. И -
больше никто. У края летного поля  он снова обернулся. Ни  одна "шляпа" даже
не выглянула. Он спросил  у припоздавшей стюардессы, которая догоняла своих:
--  Ваш маршрут  до Вены или дальше? -- Сейчас обратно пойдем,  --  деловито
сообщила она, пробегая. Дов, не веря глазам своим,  остановился у стеклянных
дверей Венского аэропорта. Глядел на гордый 'ТУ-- 104", не отрываясь.
     "Неужто  это конвой  был? Зачем? Чтоб самолет не сжег? Не угнал? Боятся
каторжника? Бля, ничего у них не поймешь! Как королевский кортеж..."
     Через пять лет, когда  так же, с конвоем,  выпроводили Солженицына, Дов
говорил  с  удовлетворением: -- Боялись, значит,  меня.  А  чего меня-то так
боялись?..
     Время шло к вечеру. Никаких вывесок не было. Никто не встречал... А где
же этот... как его? Сохнут? Дов шагнул к стеклянным дверям, -- они открылись
сами. Мальчик, который прилетел  вместе с ним, забегал  взад-вперед. Откроет
-- закроет. Снова  откроет.  Потащил бабушку  поглядеть на такое чудо. Дов с
трудом погасил  в себе острое желание  промчаться  этак сквозь гостеприимные
двери разок-другой. Шутка сказать, полжизни под замком.
     Дов вернулся под  открытое небо,  степенно прошествовал  обратно.  Сами
открываются!  Годится.... Сделать, что  ли, снимок? Первая дверца в железном
занавесе...
     Дов  приладил  дареный  "Зенит",   щелкнул.  Отцу  сразу  послать  -для
ободрения!
     За перегородкой стояла  принаряженная толпа.  В  руках  у многих цветы.
Кто-то  обнимал  бабушку,  поднял  на  руки  мальчонку.  Встречали,  похоже,
туристов,  а не  сионистов.  Тучные австрийские полицейские  смотрели сквозь
него, Дова, сонно.  Будто  его и не было. Дов,  неожиданно для самого  себя,
засмеялся. Ах, "не ждали"! Знакомый  сюжет... -- Не ждали! Не ждали!-  почти
пропел он. -- А я-вот он!..
     Прошли  последние  туристы с французского  самолета,  и зал опустел. За
стеклянными стенами аэропорта зажигал огни чужой город.
     "Чудеса? Телеграммку, что ли,  перехватили?.. Пакость на прощание?.." -
Он добежал до  паспортного контроля, вернулся - хоть  шаром  покати.. --  Во
дела! -  весело  пробасил  Дов.  -- Проводили, как  короля,  встречают,  как
оборванца... -- Снова поглядел туда, сюда -- никого...

        3. "ИНКОГНИДА - ВРАГ НАРОДА"
     И тут вдруг прошуршал репродуктор, спрятанный где-то под потолком.
     -- Мистер Дов Гур! Мистер Дов Гур!.. Вас ждут  возле  "Инфор-мейшен"...
Вас ждут возле... -- Дов кинулся к  стеклянной ограде, у которой толпилась с
чемоданами  какая-то  семья. Эмигранты,  похоже.  Навстречу ему  уже бежали,
оставив  эмигрантов,  две  смуглые девчушки  с букетиками  роз,  а  за  ними
семенила  дама  в  шляпе  "Воронье гнездо", вскричавшая издали: --  "Шалом",
мистер  Гур!  Ваш "Аэрофлот"  никогда не приходит во  время! Надеюсь, все  в
порядке? Давайте вашу визу и все багажные квитанции!
     И только сейчас Дов почувствовал предельную усталость. Хоть на корточки
садись.
     Поцеловал  в щечки девчушек, протянувших  ему  розы. Сказал незнакомому
семейству эмигрантов,  смотревших на  него во все глаза: --  Этап  закончен.
Сейчас в баню поведут!
     Семейство  моргнуло непонимающе. Дов  тут же раздал каждому члену семьи
по  розе,  узнал,  что  они   из  Польши.   Последние  изгнанники  "великого
интернационалиста" Гомулки...
     -- Багаж! Багаж! -- не отставала дама в шляпке. -- Вы дали квитанцию на
одно место. Прошу остальные!
     -- А акции урановых рудников,  годится? -- Дов  развеселился. --  Два в
Воркуте, один в Бодайбо. Золотые  россыпи. -- Дов колыхался от хохота до тех
пор, пока  они не  поняли, что весь его багаж  --  сумка  на плече. Да мятая
квитанция на одно "место"...
     Улыбнулись  дружелюбно и вышли на ветер, к  микроавтобусу, который,  по
уверению встречавших, ждал их у выхода. У выхода стоял полицейский с бляхой.
И больше никого не было. И ничего...
     Накрапывал  дождь.  Подошел,  сверкая  огнями,  большой,  как  пароход,
автобус, высадил  старика  в коротких  штанах из  кожи.  Ноги у старика были
синие, цыплячьи. -- Европа!  -- благодушно прогудел Дов. -- Старики в трусах
бегают, молодые нагишом.
     Унеслись легковушки, в одной из них Дов заметил встречавших его женщин.

     Дов оглядел богоданных польских евреев. Одеты легко, видать, сборы были
недолги.  Как и у  него... Снял куртку, накинул на  юнца, который от  холода
стал зеленоватым. Пока подкатил микроавтобус, у  Дова зуб на зуб не попадал.
Рубашку хоть выжимай. Дов подсадил стариков, хлопнул по спине юнца: "Грейся,
Польша!" Затем помог шоферу,  губастому левантийцу, побросать в микроавтобус
чемоданы и баулы.
     Покатили. Зеленый глаз светофора был огромен. Вдвое  больше советского.
И яркий-яркий...
     Не старик  с  цыплячьими  ногами,  не  прохожие  под  большими  черными
зонтами,  не  теснящиеся  дома  Вены,  а именно этот  "неземной глаз" вызвал
острое ощущение заграницы.
     -   Вырвались,   а?   --  воскликнул   Дов   ошалело.  --  Выр-ва-лись,
господа-граждане!.. Без ВОХРы мчим по миру!..
     Поляки  молчали  подавленно. Юноша взглянул  на него  сочувственно.  --
Дядьзя! А вы не волнуйтесь так, ладно?
     Дов не сразу заметил, что  микроавтобус вел себя странно. Он сворачивал
в какие-то дворы, затем выезжал задним ходом. "Следы заметает?.. От кого?.."
     - Эй, друг! --  весело крикнул он краснокожему шоферу на иврите. -- Они
там остались! В ТУ-- 104... Кого ты боишься?
     Тот ответил, что везет, как приказано.
     -- Ну, бойся!  -- добродушно  разрешил  Дов,  поглядывая в забрызганные
окна. -- Страхи кончились, понял?
     Наверное  шофер не  понял.  Петлял,  кружил,  два раза на одну  и ту же
площадь выехал. Привез затемно.  Проводил  в  квартиру, которую открыл своим
ключом.  Хороша  квартира.  Не  "хрущоба".  Сортир  вдвое  больше,  чем  его
московский закуток. Холодно, правда. Дов нашарил взглядом батареи отопления,
открыл кран. Взяв  свою про-рабскую сумку, в которую мать натолкала пирожков
с капустой, постучал к соседям. -- Харч есть. Поделимся!

     Зазвонил  телефон.  Дов  посмотрел  на  него  оторопело.  У  Дова  было
ощущение,  что он  залетел на  луну. И вдруг  -- телефон. Неуверенно  поднял
трубку.
     -- Дов?! --  спросили по-русски. -- Я сейчас  приеду за вами. Вас хочет
видеть важное лицо. Выговор был московский, не иностранный.
     -- Из  советского посольства? --  спросил Дов на всякий случай...  -- В
гробу я видел это важное лицо, в  белых  тапочках. -  В  трубке  засмеялись.
Повторили  приглашение  на  иврите...  --  Откуда  оно,  важное   лицо?..  -
недоверчиво воскликнул Дов - ... Из Израиля? Годится!
     Дова  увезли в темноту, где мигали неземные  светофоры.  Бесшумный лифт
поднял его  на  площадку из черно-белых плиток. Дов попробовал плитки ногой.
Не "гуляют" ли?.. Здесь была только одна дверь, темная, из мореного дуба.
     В большой и теплой квартире его ждали двое людей. Маленький,  с гусиным
задком,  оказался секретарем израильского посольства,  второй,  высоколобый,
генеральской  стати, привстал  и  назвал  себя  твердо, точно докладывал: --
Шауль бен Ами!
     И  так как Дов никаких чувств не выразил, добавил: -- Я --  специальный
представитель   израильского   правительства.   "От   Голды,   значит",   --
удовлетворенно хмыкнул Дов. Тут же подкатили столик на колесиках. С винами и
сэндвичами.  Хлопотал секретарь посольства. Не хлопотал,  а скорее суетился.
Видно, гость был действительно важным.
     -- А вы меня, наверное, помните, -- произнес Шауль бен Ами. -- Я долгие
годы работал в израильском посольстве в Москве. -- А!  -- воскликнул Дов. --
Я вам фото  передавал. Голда  у московской синагоги.  Думаю, где встречал?..
Тогда меня, наверное, и  проследили. Недели не прошло, сгребли... Зима 1949,
так?.. Это я почему  вспомнил. А потому... Когда вас из Москвы турнули после
шестидневной  войны,  в  газете  писали,  что  вы  -  полковник  израильской
разведки.
     Шауль усмехнулся  как-то криво, встал, открыл шкафчик  из темного дуба.
Достал  пожелтевшую брошюру, в которой было  напечатано это сообщение ТАСС и
добавил  с  неподдельным  сожалением:  --  О,  если  бы  я получал  зарплату
полковника  разведки! Дов вскинул  недоуменно брови,  хотел было по привычке
подтрунить: мол, что же вам Голда  не добавит,  но промолчал. Начальство-то,
оно теперь  не чужое, а свое. "А как ждут нас, -- подумал радостно.  -- Кого
встречать  прислали!"  Представитель Голды спросил, какое  вино  налить. Дов
махнул рукой. -- Какое покрепче...
     Представитель засмеялся, поднял бокал "за прилет  первой ласточки", как
он окрестил появление Дова в Вене. Спросил с места в карьер:
     -- ...Будет алия из России? Поедут евреи?
     -- Да! -- убежденно  пробасил Дов и даже брови вскинул:  мол, вы что --
сомневаетесь?
     -- Откуда ты знаешь?
     Дов  объяснял  пространно,  перечислил города, из  которых прежде всего
поедут. И что за народ.
     --  Я  был  подопытным  кроликом. Кролика  удав  не  заглотнул,  теперь
остальные ка-ак хлынут!..
     -- Хлынут, -- недоверчиво  перебил Дова Шауль бен Ами. -- Ты скажи  вот
что:  может  быть, вас, сионистскую  головку,  выпустят, а  никакой алии  не
будет?..

     -- Будет! -- стукнул сжатым кулаком по столу.  -- Бросят все  и поедут.
Пружину чем сильнее давят, тем  она стремительнее распрямляется. А уж евреев
давили-давили... Ждите полмиллиона, не меньше!
     --  Полмиллиона?!  -- Шауль бен Ами  от изумления  откинулся  на спинку
стула.

     Посольский  секретарь  торопливо вынул  из ящика стола анкету Сохнута и
стал заполнять. -- Что везешь с собой?
     -- Пирог с капустой... Еще? Охотничье ружьишко в багаже.
     -- Оружие? -- Оба подняли головы, посерьезнели. -- Какое? --  Тщательно
записали. Год производства. Тип. Калибр.
     "Ты смотри, -- удивился Дов. -- Как власть, так оружия страшится... Что
там, что здесь!.. Вскинулись, как пойнтеры".
     -- Значит, полмиллиона,  -- стараясь скрыть усмешку, возобновил прежний
разговор Шауль бен Ами. -- У тебя второй кандидат есть на примете?..
     Дов  снял  пиджак,  новенький,  клетчатый,  никогда  в  России  так  не
наряжался, надорвал изнутри лацкан, вытянул  из-под  подкладки письма отца и
Геулы.  Протянул  письмо  Геулы специальному  представителю  Израиля. В руки
отдал. Как наказывали.
     -- Значит,  так, господин  специальный представитель!  Это опубликовать
срочно. -- Срочно? -- переспросил Шауль не то с недоверием, не то с иронией.

     Дов не вслушивался в интонацию: не  до того было. Он --  здесь,  они --
там. Ждут...
     -- Да, господин Шауль, вот это, Геулы, завтра же!.. Она отказывается от
советского гражданства. Официально. Отсылает  паспорт  и прочее. Опубликуете
ее письмо Брежневу, где она объясняет причины -- она спасена. Нет -- запрут.
Три года уже отсидела. В лагере  под Читой. Теперь меньше  десятки не дадут.
Рецидив. Запрут, как меня, к полосатикам... Кто такие полосатики?  Лучше вам
их не знать... Ну, штаны-куртка полосатые. В общем,  бандиты... Можно от вас
домой позвонить? Отцу?.. Там ждут -- где я?  У вас или на Лубянке?.. Значит,
московский номер такой...
     Утром  он  вылетел  в Израиль. В том  же самолете оказался  специальный
представитель. Расположился впереди, просматривая  какие-то бумаги. Писал на
полях  страницы, видать, резолюции накладывал. Работки, похоже, невпроворот.
А сидел, словно штык проглотил. Генерала хоть  в мешок затолкни, сразу видно
-- генерал. Место у  Дова было  почти в хвосте,  в  противоположном конце от
генерала. Самолет  забили  до отказа  какие-то пестрые  пиджаки, американцы,
вроде. Немцы в кожаных шортах, дамочки с  задами, которые едва затискивались
в кресла.
     Загалдели, море увидали! Мать честная,  это ж Средиземное!..  Дов забыл
обо  всем на  свете.  Наконец, показалась земля  Израиля.  Береговая полоса.
Песчаная отмель. Два  небоскреба торчат среди навала крыш. Зажглась  надпись
пристегнуть ремни. И тут кто-то тронул его  за  плечо. Представитель  Голды.
Дов  покосился  удивленно. Белая  рубашка с отложным  воротником.  Волосы на
груди курчавятся.  Запросто притопал.  Будто и не генерал. -- На тебя бумаги
оформлены, сказал. Тебя ждут...
     В аэропорту Лод его встречали рижане, Вероничка, с которой познакомился
еще в Москве. Посватался бы, если б не ждал тюряги... Длинный Боб, с которым
его запирали в  один  карцер.  Казалось, где-то  за чертой они,  израильтяне
воркутинского корня. А вон стоят, рукой машут... Счастье корешам-рижанам. Их
стали выпуливать в Израиль еще год назад. Мол, буржуазные недобитки.
     Дов замахал руками, закричал в восторге первое, что пришло в голову: --
Хинди-руси-бхай-бхай!
     Те захохотали,  стали пробиваться к  Дову. Однако солдат  с коротеньким
автоматом ("Узи", наверное!) почему-то  оттеснил их  назад. Только Вероничка
проскочила.
     Быстро подошел неизвестный парень  в белой косоворотке, сказал Дову: --
Тебя  ждет  амбуланс!  Поедешь  в  санаторий.  --  Дов  изумился:  --  Какой
санаторий? Я здоров, как бык. Я работать приехал.
     --  У  тебя, здоровый, все кости  переломаны.  -- Это сказал добродушно
Шауль бен  Ами, задержавшийся  возле него.  -- Мы  о  каждом  твоем переломе
наслышаны. С  поезда летел  -  нога. Второй раз взяли  -рука. Так  что пусть
врачи тебя пощупают...
     "Во!  Про все знает. Ровно  отец..." -- Дов был смущен вниманием, почти
умилился, но к санитарной машине не пошел.
     --  Вначале  к  дружкам.  В  тюрьме  вместе сидели,  господин  генерал.
Зеки-закадыки!
     Генерал ушел,  и Дов огляделся освобожденно. В Москве сейчас ноябрьская
слякотня. Кому парад, кому  руки назад. Даже в Вене дуло студено. А здесь --
теплынь. Благодать. И вообще, где тут кусок  израильской земли?  Чтоб  можно
было  поцеловать!  Кругом один асфальт.  --  Ребята! -- вырвалось  у  него в
восторге. -- Обо всем потом. Свозите в Иерусалим!..
     Вероника  улыбнулась,  кивнула на  сиденье  рядом  со своим. Сзади  еще
кто-то из  зеков протиснулся.  Вначале дорога была  узка и  петляла,  словно
где-то  под  Курском.  А  вокруг-то  не Курск.  Шалишь!  И справа,  и  слева
колышутся багровые,  оранжевые,  зеленые  плоды.  Апельсины,  лимоны, вроде?
Конца им нет, плантациям. Листья ярко-зеленые, свежие. А вот и вовсе зеленое
поле.  Все, как...  зеленый  светофор!..  Мир  открыт!.. --  Ура!  --  вдруг
заголосил Дов.
     --  Ты   чего?  --   Я-то  думал,   Израиль   пустыня.  Желтый   песок.
Оазисы-города. А страна, оказывается, зеленая. Вся!
     --   Вечно-зеленая!  --  поправили  сзади.  --  Аж   до  Негева.  Он  с
проплешинами...
     По обеим сторонам шоссе раскиданы оранжевые и красные апельсины.  А где
навалом лежат, как  в России  картошка.  Домчались до  долины.  Кинул взгляд
влево, вправо -- сплошь  золотисто-желтая. Только вдали примостилось что-то,
белеет. "Монастырь молчальников,  --  заметила  Вероника.  --  Не  для  тебя
место..." Дов от возбуждения аж привстал.
     --  Я-то  думал,  страна тесная.  А  тут просторы!  Мать честная!..  --
Взмахнув  руками, он повалился  на сиденье: дорога, прорубленная  в  скалах,
круто взяла вверх. -- Куда несетесь?! Дайте поглядеть!
     --  Взгляни на часы, - отрезала  Вероника.  -- До  заката полчаса... --
Мелькнули  сбоку, в  белой  скале,  глубокие  ниши:  видать,  древние  ходы,
поросшие  мохом. -- Вот где прятаться,  -- машинально  отметил  Дов.  --  От
римлян, что ли тут хоронились? Все захохотали, объяснили, что здесь каменные
карьеры. Вырубают камень для строек.
     У первого светофора Вероника чуть притормозила.  -- Ну, так, Дов. Прямо
-- Храм  Московской епархии и городская  полиция. Вкупе и влюбе. Знакомиться
повременишь? -- И круто взяла направо, понеслась во всю мочь, ныряя в тесные
улочки,  мимо  кипарисов,  пальм,  кустарников.  Дорога  вдруг  раздвоилась,
посредине островок, багровый  от роз. Розы колышутся  у самой обочины, вдоль
домов. Ничего  не огорожено... И  снова мимо домов из древнего  камня, вдоль
которых густится зелень. Да и  растет она, похоже,  прямо из обомшелых стен.
Камень   розовато-белый;  где  обтесан  большими  брусками,  где  в  натуре,
глыбастый.  --  Господи! Всю  жизнь с  камнем  работал. А  такого никогда не
видал. Все истлевает, только наша работа остается.
     Выскочили на  какое-то  шоссе,  крутанулись,  задерживаясь на  минуту у
странного  становища. Лавки из неотесанного  дерева. К  одной осел привязан,
грызет  доску желтыми зубами. Надпись  сбоку:  <B>"Кафе бедуинов".  Хлебнули по
глотку  горчайшего кофе, отъехали в сторонку и встали у откоса. Город внизу,
как на ладони.
     Дов много читал об Иерусалиме,  вглядывался, болезненно  морщась. Слева
купола мечетей слепят.  Эль-Акса  серебрится...  --  А стена  Плача где? Все
арабские  святыни,  а  наши где?..  Напротив что? Масличная гора? А где гора
Дурного совета?.. А это, внизу! Самое древнее еврейское кладбище?
     Притихли, ответили  не  сразу.  Волнение Дова передалось  всем.  Солнце
точно плавит иерусалимские холмы. Тени, отброшенные ими, меняются на глазах.
Розовато-сиреневые скаты  гор  вдруг краснеют, становятся фиолетовыми, затем
темно-коричневыми.    Наконец,    черными,    ночными.   И    вдруг    снова
серебристо-белыми.  Тона мягкие, пастельные.  Только  небо ярко-голубое.  Не
вечернее, вроде.
     Бывал Дов  в  горах,  встречал  и  рассветы,  и  закаты,  но такого  не
видывал... Острое, неведомое ранее чувство охватило его: небесная  голубизна
распространилась вокруг,  сливаясь с  Масличной горой и с  дальними холмами,
постройками,  минаретами, придавая всему вокруг необычайную легкость. И дома
из  белого  иерусалимского  камня,  и кустистые холмы, и  даже торчащие, как
пальцы, минареты повисли над землей, парили  в теплой и  сказочно прозрачной
голубизне. Небо  опустилось, стало  Священной  землей,  земля -- небом... --
Ребята! -- воскликнул Дов в ошеломлении, ликующим тоном. -- Если Моисей был,
то он был именно здесь! Обетованная, ребята! Без туфты!..
     ...Едва  Дов,   вернувшись  из  Иерусалима,  вошел  в  тесную  квартиру
Вероники, она положила руку на его плечо: -- Ты Шауля о чем-нибудь просил?
     --  Нет...  Передал  только  письма  Геулы  и отца.  Еще  в  Вене. Чтоб
напечатали немедля...
     -- Напечатают?
     -- А как же! Если утаят, Геуле врежут  десятку.  Она отослала  Брежневу
свой серпастый-молоткастый"... Бросила ему в морду!..
     -- Так обещал Шауль опубликовать или нет?
     Дов ошалело оглядел Веронику и ее друзей-рижан. К Веронике набилось уже
человек  десять.  Почти  все воркутинцы. Один,  правда, магаданский,  другой
Якутии  отведал.  Полюса  холода..-- Спроси,  спроси,  -- раздалось со  всех
сторон. Длинный, костистый Моше, второй муж Вероники,  совсем мальчишка, лет
на десять моложе ее, угрюмо сказал: -- Надо держать их так! -- И он обхватил
свое горло  жесткими пальцами рабочего. --  Иначе... Тут не Воркута. Карцера
нет. За неделю захрипишь. Безо всякого карцера...
     -- Да вы что, ребята? Вы серьезно?
     Вероника,  деловой  человек,  открыла  записную  книжку,  набрала номер
Министерства  Иностранных Дел. Передала  трубку Дову.  Соединили  не  сразу.
Спросили,  кто таков, да  по какому делу... Наконец, в трубке раздался голос
Шауля. Голос был дружелюбный. -- Что стряслось, Дов?
     Дов  не сразу заставил себя  заговорить. Генерал  Голды, а его за горло
хватать?.. Выдавил из себя хрипло:
     --   Письма...  эти...  посланы  в  печать?..  Геулы,  говорю,  письмо,
отправлено?  --  повторил  он,  так  как  в  трубке  молчали.  -- Опубликуют
сегодня-завтра или нет??! -- вскричал он.
     -- Ну-у, Дов... Что вы! Сразу  печатать. Выпустить такое  письмо из рук
-- это все равно, что отдать приказ об аресте Геулы.
     -- Как раз наоборот! -- Дов  проглотил слюну.  От волнения  у  него сел
голос. -- Можно я приеду? Немедля! -- Он бросил трубку.
     Пытались  набиться  в  "Вольву"  одного   из  друзей  Вероники   --  не
втиснулись. Тогда  Моше завел свой  белый автобусик с  надписями  по бортам:
"Установка кондиционеров". Туда влезли. Автобусик крутанулся в воротах.  Все
попадали друг на друга. Затем встали по стенкам, положив руки на  плечи друг
другу. Держались прочно. Вероника сказала своим певучим голосом:
     -- Итак, захватываем  Министерство-о, почту-у, телегра-аф. Я въезжаю  в
Иерусалим на белом ишаке. - Захохотали, кто-то произнес горьковато-улыбчиво:
-- Пока что мы все в белом воронке.
     Вероника  сказала,  что  они  будут  ждать  Дова  полчаса.  Если   дело
затянется, пусть звонит к ней домой.
     Наконец, протарахтели  по улице  Гимел к  небольшому бетонному  кубу, в
котором    размещался    русский   отдел   Министерства   Иностранных   дел.
Толстячок-охранник,  позвонив куда-то  и  схватив  медлительного  посетителя
двумя пальцами  за  рукав,  подвел  к  лестнице  и  подробно объяснил,  куда
идти-заворачивать.
     Коридоры   узкие,   заставлены   столами.   На   одном  из  них   сидят
девчонки-секретарши, ногами болтают. Узнали,  что  посетитель к Шаулю, сразу
притихли, одна  спрыгнула со стола и, убедившись, что  не сам  притащился, а
вызывали, проводила к дверям.
     Шауль   приподнялся  из-за  большого  письменного  стола,   заваленного
папками.  Кабинет  тесный.  Кондиционер  старый,  рычит,  как голодный  лев.
Похоже,  Русский  отдел  в израильском Министерстве иностранных дел  не  был
отделом-фаворитом. Дов это позднее заметил. Сейчас ему было не до этого.
     - Как же так? -  засипел  он с порога. Я же вам русским языком объяснил
иль вы не поняли?  Я в Вене  - она  тут  же относит  в  приемную  ЦК  письмо
Брежневу... Если  текст  письма  не  будет  сегодня-завтра  передан  по всем
радиостанциям, все, Геулы нет.
     Шауль бен Ами  промакнул какую-то свою бумагу мраморным  пресс-папье  и
заявил официальным тоном:
     -- Государство Израиль на себя такую ответственность взять не может.
     -- Какую ответственность?! Письмо нынче в  приемной ЦК. Завтра утром --
в КГБ.  Лубянка-то через дорогу...  Отец сказал:  стой  на коленях,  но чтоб
письмо Геулы облетело мир. Встать что ли на колени?!
     Красноватое, с глубоко сидящими глазами и высоким лбом, лицо  Шауля бен
Ами снова излучало доброту и приязнь. -- Дов, перестань ребячиться. То,  что
мы посылаем в международную прессу, должно быть точным на все 100 процентов.
Даже на  120... А вдруг она раздумала?.. Или  ее машина сбила?  - Он  поджал
тонкие губы в усмешке.
     Не  понравилась  эта  усмешка  Дову:  так  кривят  губы,  когда  что-то
недоговаривают, таят. Следователи так улыбаются, мелькнуло у него. -- Могу я
отсюда позвонить? Отцу...
     Шауль бен Ами руки  выкинул  перед собой белыми ладонями кверху: мол, о
чем разговор...
     Москву дали не  сразу. Часа  два пришлось  мытариться. Дов  издергался,
ругался так, что толстенький чиновник,  из  кабинета которого  звонили, стал
записывать  бранные  слова:  такого  он,  специалист  по России,  не  слыхал
никогда.
     Наконец, послышался свистящий-булькающий голос отца:  -- Как с-свобода,
Дов, как она выглядит? Что?.. Конечно, отправила!..
     -- Когда отправила?  --  Дов  не  узнал своего  голоса,  шипит,  словно
надорвал его. В  голосе не было обычной силы, в нем  звучали тревога,  почти
страх, и отец сразу уловил это.
     -- Дов, случилось что-нибудь? -- всполошенно донеслось из Москвы.
     -- Нет, все в порядке, отец!.. Мать где?.. Не волнуйтесь! Будет хорошо,
отец! -- Последнюю фразу он повторил на иврите, как мог, бодро.  Чтоб верили
всерьез. Ведь ежели  в  это  не  верить,  что тогда?! --  Ихие беседер, аба!
Будет! Будет хорошо! -- Вытерев платком шею, Дов направился к Шаулю бен Ами.
Дверь в кабинет специального представителя правительства открыта. Секретарша
сказала,  что  господин Шауль  бен  Ами  уехал на заседание Правительства...
Когда вернется?  Может,  в конце дня.  Может,  сюда  не  придет. С  утра  он
вылетает в Европу.
     Дов выбрел из Министерства. Толстячок-охранник вгляделся  в  его лицо и
хлопнул Дова по  плечу: - Руси? Ихие беседер!..- Он,  похоже, и в самом деле
хотел, чтоб у русского все  было хорошо. И два солдата в измятой тропической
униформе, разрезанной  для  проветривания  подмышками,  возившиеся в  моторе
джипа около входа в отдел, распрямили спины и воскликнули  с энтузиазмом: --
Руси?.. Ихие беседер!
     Дов  быстро сошел,  почти скатился вниз к гремящему, забитому  машинами
проспекту. Голова гудела. А что, специально исчез? На что ему темнить? Кто я
и  кто он... Но  почему, почему?! Бля,  на  второй  день  понимаю все  вдвое
меньше, чем в первый! Если и дале так пойдет-покатится..." -- он поглядел на
стоящих  у автобусных  остановок девчонок-солдат с  папками, на мастеровых в
синих  комбинезонах,  вытиравших  паклей  руки,  и  воскликнул  мысленно,  в
изумлении:  "Что  за народ перегретый?! Понятия  не имеют, отчего  на  морде
тощища, а галдят: "Ихие беседер!" А может, оттого  и выжили, а?..  Освенцимы
научат..."
     Он позвонил Веронике, сказал, что машина не нужна.  Отсюда к ней прямой
автобус. В автобусе  гремело радио.  Но слушать  его можно было только подле
водителя. Кругом стоял такой  гомон,  что  заглушал даже репродуктор. Машина
помчала  бешено,  развернулась  круто,  словно  это был  военный  джип, а не
автобус. Шофера лихие, сразу видать! И вдруг за спиной -- дикий вопль, крик,
проклятия... Дов взмок от  страха, не понимая, чего он так  испугался. Снова
крик, гортанный, дикий, словно душат  кого. Изо всех звуков только и услышал
"Х-х-р-р!" Это вроде на него кричат. Задел кого-то локтем, что ли? Преодолев
страх, Дов как рявкнет, как рванет двухэтажным матерком. И руку в карман, по
лагерной привычке... А внутри, под сердцем, ледяной ком.
     -- В чем дело? -- услышал  он  почти добродушное.  -- Хочешь сесть, вот
тебе  место, садись,  пожалуйста... Или у тебя украли  что? Или  убили?.. Не
хочешь  сесть,  пожалуйста,  иди.  --  Только  выскочив  из