остановившегося автобуса и постояв неподвижно, Дов понял, отчего он весь мокрый. Когда там, за лагерной колючкой, раздавался такой крик, он знал доподлинно: сейчас начнут задевать, полоснут бритвой. Крик -- предвестье драки, которая без крови не окончится. И ему, хочешь не хочешь, придется кидаться на блатного, рвать ему рот, ломать кости. Увертываться от ножа... Когда увернешься, когда нет... Как-то чуть не убили железной миской с отточенными краями, метнули издали, на уровне шеи, попали б, голова бы скатилась, как на гильотине. Успел дернуться в сторону, мышцы на плече срезало ровненько. Мысль о миске, режущей, как финский нож, принесла успокоение. "О Господи Боже! Здесь просто такая манера разговаривать. Криком. А уж выражать недовольство?! Темперамент у них такой... Восток! Хоть и Ближний". Добрел он до Вероники измученный. Она ни о чем не спрашивала. Налила томатного соку из холодильника. Принесла сольцы. Сказала: "Отдышись..." И умчалась куда-то. Каждые полчаса он звонил Шаулю. Секретарша, едва расслышав его голос, отвечала механически, без всякого выражения: "Еще не приехал... Еще не приехал... Еще не..." Учить иврит его поселили возле Иерусалима, туда ехать смысла не было. Он ушел от Вероники и ночь проспал в чьем-то дворе на скамейке: под утро его подняли полицейские в черных кепи. Видно, кто-то вызвал. Они проверили документы и, узнав, что он из России, только приехал, воскликнули, как заведенные: "Будет хорошо!" -и хлопнули его по плечу. У Дова в душе потеплело: "Полиция, бля, но своя..." Было только пять утра, и, едва полицейские умчали, Дов задремал снова. Увидел, как вживе: на отца валится дверь, сорванная с петель, и Геулу волокут... В восемь утра он был уже на улице Гимел. Около десяти прикатил Шауль. Как Дов и предполагал, ни в какую Европу тот не улетел. "Брешут, как в России..." Дов встал у калитки, расставив ноги. Пробасил вместо "Здравствуйте": -- Отправила! Вчера! Отец сообщил! Сегодня ее письмо и паспорт уже на Лубянке. Шауль нервно перебросил свою кожаную папку из одной руки в другую. -- Но ведь это еще не значит, что ее тут же потащат на расправу! -- И спокойнее, со вчерашним добродушием: -- Не будем пороть горячку, Дов. Каждый шаг должен быть обдуман. -- Уже обдуман! -- вырвалось у Дова. -- Я хочу знать все! И лично от вас!.. -- Все! И лично от меня? Ваши друзья из партии Херут не смогли объяснить? Или не захотели?.. Хорошо!.. -- Он снова перебросил папку с одной руки на другую. -- Если отказ вашей Гули от гражданства печатаем мы, то это не Гуля вступает в конфликт с советским правительством, а государство Израиль вступает в конфликт, и острый конфликт, с советским правительством. Возможно, этот акт целесообразен, не знаю. Во всяком случае, он должен быть обсужден и одобрен кабинетом министров. А возможно, и Кнессетом... За один день такое не делается. -- Вы ее продаете! - прохрипел Дов в ужасе. Он шагнул вперед со сжатыми кулаками. - Она уже сидела три года. За иврит. Недосидела, что ли? Коли ее убьют -- вашей рукой убьют!.. Лицо Шауля бен Ами окаменело. Он поглядел на коренастого Дова с высоты своего роста. Спокойно. Холодно. И молча прошагал в Министерство. -- Суки! -- прокричал Дов закрытой двери. -- Незеленые фраера! Полосатики!.. Спустя полчаса он был у Вероники. Повезло, что она безработная. А то жди до вечера... Уж как она бушевала, услышав об ответе Шауля. Заранее знала, чем окончится дело, а успокоиться не могла. Наконец, раскрыла свою растрепанную донельзя телефонную книжицу Спустя час, не более, они были на улице Каплан, в Доме журналистов, где их ждал, попивая содовую со льдом, корреспондент лондонской газеты "Обзервер". Счастье, что привез Гулино письмо в двух экземплярах! А то б хана!.. .Корреспондент "Обзервер" тут же передал письмо Геулы к Брежневу по телефону, объяснил, в чем дело, и письмо поставили в номер. -- Сегодня о Гуле узнает Англия. Завтра -- весь мир... Закручено, Дов!.. Дов поехал к себе, прилег на клеенчатый диван, который стоял у входа в их гостиницу-школу и заснул, как провалился. До утра. Его разбудил телефонный звонок. Женский голос просил срочно разыскать Дова Гура. Он в комнате номер семь... -- Тута я, -- прохрипел Дов... -- Куда приехать? К господину Шаулю бен Ами? ... Нет, не могу. У меня через два часа выступление перед студентами Иерусалимского университета. Заранее запланировано... Не мною... После выступления -- пожалуйста. А лучше завтра... За дверью послышался гудок машины. Раз, другой. Дов выглянул. Двое парней замахали руками. Третий радостно застучал по кнопке гудка. Всех разбудил... В Иерусалимском университете народу -- полон двор. Сидят на траве. Толпятся группками. Перекликаются. Размахивают израильскими флажками. Навстречу идут Вероника, еще несколько рижан. Принесли лесенку. Дов поднялся на крышу над длинным, вдоль всех корпусов, переходом. У него зашлось сердце. Родные люди! Имени моего не знают, а родные. Машут флажками: едут советские евреи!.. "Что говорить?" -- шепнул он Веронике, которая поднялась вместе с ним. Помочь с ивритом, если запнется. -- О чем хочешь! -- ответила. Дов поднял руку, затих Левант. Даже неправдоподобно... -- Ребята! -- закричал он. -- Советское еврейство поднялось. Оно давит на тюремную дверь. Пытается ее открыть, вышибить... Я почему это говорю? А потому... Надо помогать!.. Достойны мы имени людей, евреи, если мы откажемся тянуть с этой стороны?!.. Только так откроем! С двух сторон. Тяни-толкай! И тюремная дверь вылетит! Двор закричал, замахал флажками. Вероника зааплодировала неистово. Различив среди толпы студентов-американцев, она повторила для них по-английски: -- Push and pull! Тяни-толкай!.. -- На демонстрацию, студенты! -- прохрипел Дов, проглотив комок в горле. -- Сразу во всех городах. В Иерусалиме, Тель-Авиве, Хайфе!.. Солидарность! Солидарность! Трусов на помойку! Солидарность! В день солидарности с евреями России -- на улицу!.. -- Дов, ты понимаешь, что ты сделал? - восторженно воскликнула Вероника, когда они слезли с крыши-трибуны. - Ты сформулировал всю стратегию борьбы. Всю нашу политику! В одной фразе!.. Тюремную дверь со стороны России -- толкай! Со стороны Запада -- тяни!.. Изо всех сил. Ты -- политик! Ты... ты... Дов терпеть не мог преувеличений. Потому в свое время газету "Правда" раскрыть не мог. Рвало!.. А уж эти бабьи полыхания... экзальтация или как ее там. Тут надобно немедля ссать на костер. -- Мне еще отец говорил, -- заглушил он спутницу своим низким басом.-- Дурак, дурак, а умный!.. Посмеялись, а Дов помрачнел, произнес серьезным тоном: -- Все фюрера ищете? Чтоб залез на броневик?.. И ручку с кепочкой -- к народу. Вероничка, ты меня любишь?.. Так ты меня в политику не толкай! Я -- прораб. Дело мое каменное, поняла?.. А то я таких дров наломаю!.. На другой день, по дороге в Хайфу, Дов купил газеты. Во всех красочно расписывали митинг в Иерусалиме. Перечислялись имена ораторов и даже тех, кто кричал с места. Только имя Дова было вычеркнуто. "Прибывший из Восточной Европы..." И все! Дов усмехнулся. Этим его не уязвишь. Это вот Наум бы на стенку полез, да и отец, пожалуй. Поэты -- они, как дети. Дай погремушку!.. А все-таки почему выбрасывают?.. Дов понял, что это не промах газетчиков, на другое утро. Позвонили из Иерусалимского университета, просили зайти. Пораньше. Никакой толпы во дворе не было. Дов отыскал дверь, на которой висела табличка: "Комиссия Университета по внешним делам". В первый приезд название насмешило Дова. Собственное министерство иностранных дел... Погремушки!.. Ан нет, не баловство!.. Позвонили вдруг в это "баловство" из настоящего Министерства, рявкнули: "Никаких демонстраций!", студенты в ответ потребовали, чтоб представитель Министерства немедля прибыл в Университет. -- Приедет? -- Дов удивился. -- Не приедет -- выйдем на демонстрацию!.. Прикатил кто-то от властей. Высокий, как Шауль. Глаза голубые. Престарелый леший из русской сказки. Оказалось, заместитель Шауля бен Ами. Увидел Дова и заявил, что отказывается от выступления. Обронил: -- Как только вы выйдете на демонстрацию, так кончится выезд евреев из СССР. Советы прикроют!.. -- Дов утверждает -- наоборот! -- заметили от двери. -- Кстати, почему вы ввели цензуру на его фамилию? -- Цензуру? На фамилию? -- вырвалось у Дова ошеломленное. -- Да они по чьим нотам играют? Ребята, это что ж такое?.. Как в России? Цензурой мокрые дела прикрывают? -- Если человек, -- растерянно озираясь, начал голубоглазый, -- если еврей, которого советские власти -- по своей доброй воле! -- он поднял длинный белый палец, похожий на свечу, и так держал его, как свечу над покойником, -- которого власти, повторяю, по своей доброй воле вчера выпустили, сегодня выступает против нее, то как поступят власти? Вы же умные люди, вы понимаете, что власти сразу пресекут выезд. Потому мы запретили упоминать фамилию Дова Гура. Он уехал и все! Его нет и не будет... Зато будет алия из России!.. Ребята потупились. А может, так и есть?.. Черт с ней, с цензурой на имя! Но оказалось, если уж цензура сделала первый шаг, то второго ждать не долго. Вечером Дову привезли газету Хайфского Техниона. Оказалось, власти запретили даже упоминать о митинге в Технионе, и она. вышла с пустой страницей в траурной рамке.. Тогда и газета Иерусалимского университета, которую цензура покромсала, заменила репортаж о митинге огромным, на всю страницу, рисунком. Заместитель Шауля, крадучись, уносит два унитаза. Из одного унитаза выглядывает голова Дова, из другого -- голова Председателя Союза студентов Израиля. Снизу, через всю страницу, надпись: Служба безопасности или секретные унитазы. А под ним пояснение: "Мисрад Ахуц (Министерство иностранных дел - Г. С.) угрожал руководителям Союза студентов послать их в такое место, откуда они не смогут выбраться..." Большие газеты на другой день вышли с кричащими заголовками: "ЗАПРОС В КНЕССЕТЕ В СВЯЗИ С УГРОЗАМИ РУКОВОДИТЕЛЯМ СТУДЕНТОВ"... "ЧЛЕН КНЕССЕТА ТАМИР СДЕЛАЛ ЗАПРОС МИНИСТЕРСТВУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ". -- Так! -- удовлетворенно сказал Дов, просматривая газеты. -- Кажись, пошло-поехало. Но -- нет. Еще не пошло и не поехало... Вероника позвонила Дову, попросила быстро приехать в газету "Едиот Ахронот" ("Последние известия"). Там собрались редакторы всех газет. Когда Дов, сменив три автобуса, примчался, задыхаясь, в газету, Вероника стояла у большого, накрытого зеленым сукном стола и, перекрывая шум, говорила. Говорила яростно, страстно, жестикулируя, как старый израильтянин. "Бешеная баба", -- подумал Дов с уважением. -- ...Мы принялись выяснять, где, в каких документах записано право военной цензуры затыкать рот всем, кто в СССР кричит от боли и отчаяния. Прятать их письма. Оказывается, это нигде не записано. Вас обманывают. Имеющий уши да услышит: вас обманывают! Вы формально свободны. Вы молчите от страха, безответственности и, конеэ-эчно же! в целях национальной безопасности... Стройный, почти величественный заместитель Шауля, единственный, кто явился сюда в парадном костюме, поглядел на Веронику. Его огромные голубые глаза выражали сострадание. Он повернулся к редакторам неторопливо, и сам поворот его гибкого корпуса, в темном, тонкого сукна, костюме, придававшем ему артистичность, и небрежный жест большой кисти с растопыренными пальцами как бы отшвыривали Веронику как нечто несерьезное. Он заговорил лениво, как о чем-то, что надоело, да и не пристало повторять. Это ведь понятно всем. Даже глупцу. -- Цензуры в Израиле нет. Мы -- свободная страна. Пишите, что хотите - на свою ответственность... Но у нас есть опыт, долгий опыт всестороннего постижения России, и он говорит нам, что своими описаниями студенческих демонстраций или мытарств вчерашних советских граждан вы подвергаете опасности советское еврейство. Своей погоней за сенсациями вы можете способствовать гибели людей. И газеты замолкли. Правда, молчать им было трудно. Сенсации из Москвы шли потоком: евреи бросают свои советские паспорта, их сажают, убивают на улицах, в предместьях Москвы и Киева. В Литве разрушили еврейское кладбище. Разбили памятники... -- все страны, все радиостанции кричали об этом. Израильские газеты молчали. Радиостанция "Кол Исраэль" сообщала об урожае цветов и о том, кто куда поехал. Куда Голда Меир. Куда Моше Даян. Куда Аба Эвен... Дов проораторствовал еще неделю в институтах и кибуцах и стал растерянно озираться. Словно бы он ораторствовал под стеклянным колпаком, из которого выкачивают воздух. Кричит, а слова не слышны... Он считал дни, часы. Сколько прошло с той минуты, когда паспорт Геулы доставлен на Лубянку? Девять дней и двенадцать часов... Многие радиостанции сообщили об этом. Почти все газеты. Кроме израильских... Сказали бы ему об этом в Москве -- не поверил бы. А то бы и в ухо врезал за такой поклеп на Израиль. Надо было искать новый выход. Но какой? Написал письмо Голде, отнес в канцелярию. Ни ответа -- ни привета. Снова бросился к Веронике. -- Вероничка, ты уж меня прости. Я, как приехал, вцепился в тебя, как младенец в материну юбку... -- Я уже договорилась, -- сказала Вероника. -- О чем?.. Сейчас узнаешь... -- Поглядела на его едва отскобленные, в порезах, щеки, заметила с состраданием: -- Знаешь, тебе пойдет борода. У тебя широкое лицо. Не брейся больше. Вероника рулила на своем крошечном "Фиате", как на танке, который идет на прорыв. Дов -- не робкого десятка, но и он дважды закрывал глаза, когда она проскакивала между военными грузовиками или поворачивала на желтый свет, навстречу таким же нетерпеливым, как и она. "Бешеная баба! -- повторял он. -- Или убьет, или спасет... Что-нибудь да будет..." Через час они уже были в Иерусалиме, в чьей-то просторной квартире. Навстречу им поднялась смуглая, начавшая полнеть женщина. Она резко поднялась с дивана, резко протянула руку Дову, сильно, по-мужски, пожала. -- Геула Коэн!*-- сказала она. Дов едва не присвистнул. Он давно знал о ней. По газетам. И по рассказам. Знал, что йеменка, человек восточный, горячий, прямой, была в свое время диктором подпольных радиостанций. Ее, говорят, даже Бегин боится, а уж о Голде и говорить нечего. Она, похоже, была осведомлена обо всем. Тем не менее задала Дову несколько вопросов и сразу связалась с Америкой. Положив трубку телефона, сказала: -- Поедете в Штаты. Через неделю. Договорилась!.. -- Налила Дову и Веронике ледяного соку. -- Только так, -- добавила жестко. -- Иначе... -- И замолчала. "Что -- иначе? - встрепенулся Дов. -- Собьют машиной? Утопят в Иордане?.. Пусть хоть стреляют в упор -- полечу..." -- Ничо, Вероничка, -- пробасил он, когда они мчались по иерусалимским улочкам. - Коли меня даже миской не срезали, кого мне бояться? Полечу!.. И скажу все что думаю... Полосатики, если их прижать, на коленях ползают. Я их породу изучил... Шауль бен Ами... Шауль вроде имя первого царя иудейского, да? А "бен Ами" -- сын моего народа... Видал, выбрал имячко! Такое только индейские вожди себе давали. Царь -- сын моего народа... Ну, лады, народный царь, значит, так... Спустя неделю, когда самолетные билеты были уже в руках Дова, его разбудил долгий тревожный звонок телефона. Так звонила в России Междугородняя. Шауль бен Ами требовал немедленно приехать к нему. "Квитанция такси будет оплачена!" Дов почесал волосатую грудь. "Дальние проводы, долгие слезы..." Шауль не встал из-за стола, не протянул руки. Поднял голову и пристально, тяжело посмотрел на Дова. Наконец, вымолвил: -- Что публиковать и что не публиковать, решаем мы! Все только через нас! Имени своего в Штатах не называть! -- Новое дело -- поп с гармошкой!.. Что я, вор? Мафиозо? Ваш агент?.. Придумали мне маску из дерьма: "Инкогнида -- враг народа!.." С какой стати я должен выступать в маске?! -- Чтоб в Москве не убили твою семью!.. -- Коль их до сих пор не кончили, то уж теперь, когда все радиостанции раззвонились... Их спасение в гласности! Шауль вскочил, точно его подбросило что. Пожевал губами, видно, очень ему не хотелось сообщать о новости, да надо... Произнес медленно, не скрывая того, что говорит через силу: -- Мы идем вам навстречу. Мы сейчас сообщаем всем руководителям еврейских общин в Америке... чтоб они, -- снова пожевал губами, -- чтоб они встретились с вами. Но серьезно предупреждаю -- никаких сенсаций. Никаких встреч с американской прессой... Дов скорчил такую рожу, что Шауль вышел к нему, протянув руки перед собой. -- Дов, ты убьешь своих родителей! -- трагическим голосом воскликнул он. По-видимому, выражение лица у Дова не изменилось, и Шауль произнес совсем иным тоном, деловито-спокойно: -- Мы подымаем для тебя общины. Ты должен чем-то отплатить нам? -- А-а, баш на баш! Это я понимаю. Заметано!.. Что?.. Я по опыту жизни, не дипломат, а каторжник. А значит, человек верный... -- Прекрасно! -- воскликнула Вероника, когда он сразу позвонил ей из автомата на автобусной остановке. -- Жди меня! Она подлетела вскоре на своем "Фиатике" со свежеободранным боком, рванула машину, когда Дов еще двери не захлопнул. Дверь сама захлопнулась. -- Едем к Геуле Коэн! Для завершения дела!-- прокричала она, пересиливая железное грохотание магистрали. -- Силенки у них не прежние. До Шестидневной войны тебя просто не выпустили бы. -- То есть как не выпустили? Как в России?!.. -- Не-эт! Как в Израиле!.. Заплати за то, верни деньги за э-э-это... Списочек твоих долгов Израилю в аэропорту Лод. Приедешь, повернут обратно -- "по закону"... А теперь, слава Богу, не в силах: в кои-то веки в Израиле правительство национального единства -- и правые, и левые в одной шаланде. -- А-а! -- пробасил Дов удовлетворенно. -- То-то Шауль скользит, как корова на льду. Копыта разъезжаются... Геула их ждала Ппозвонила Менахему Бегину, передала трубку Дову. Голос Бегина звучал устало, почти изнеможденно. -- Дов, я не хочу, чтоб тебя обвинили в том, что из-за тебя пострадали советские евреи. -- Господин Бегин, -- вскричал Дов, помните, когда ЭЦЕЛЬ проводила свои акции против англичан, на вас сваливали все беды. Даже смерть Хаима Арлозорова, убитого арабами. Когда в человека кидают дерьмом, закрывайся хоть руками, хоть портфелем, все равно достанут... Я думаю так, господин Бегин. Собаки брешут, караван идет... Бегин засмеялся тихо; похоже, он был доволен ответом; показалось Дову, благословил его, хотя больше ничего не сказал. Бегин был единственным советским зеком, ставшим на Западе министром. Случайно выскочил из России с польской армией Андерса... Но все-таки партийный он. А партийных -- Дов знал твердо -- остерегайся... В Нью-Йорке их встретил израильский консул, рыжеватый, юркий, с постоянной "балетной улыбочкой" на круглом лице. Машины он подогнал огромные, сияюще-черные -- смотрись в них, как в зеркало. Дов даже растрогался. Даже окрестил про себя консула "Рыжим Мотеле", именем для себя дорогим, откуда-то из детства, из поэмы о Рыжем Мотеле, которую затоптали в России, как и всю еврейскую культуру. Но, когда тронулись, Дов поймал на себе взгляд консула -- холодный, настороженный. Один глаз прикрыл -- как прицелился... Нет, это не были глаза доброго Мотеле. И Дов с той минуты называл его "Рыжий не-Мотеле". В отеле ему вручили маршрут, напечатанный на меловой бумаге. "Нью-Йорк -- Вашингтон -- Чикаго -- Лос-Анжелес -- Сан-Франциско -- Майами". Дов присвистнул. Во! Вдоль по Питерской... Консул снова прикрыл один глаз и заявил тоном жестким, непререкаемым, что встречаться они будут только с организациями, входящими в "Нью-Йорк каунсел оф совьет джури". Нельзя встречаться с другими еврейскими организациями; тем более, с нееврейскими!.. -- Чего вы не поделили? -- простодушно спросил Дов. Консул мигнул обоими глазами и ничего не ответил. Первая встреча происходила в гигантском, облицованном коричневым мрамором отеле в центре Нью-Йорка. Лифт, который обвевал их холодным ветерком, поднял куда-то в поднебесье. Вышли -- оказалось, все набились в маленький зал, меньше не придумаешь... У входа в зал не то пять, не то шесть дозорных. Как на лагерной вахте -- при выходе колонны зеков. Только там по головам счет, а здесь бумаги смотрят. Кого-то перехватили, хотя он и предъявил бумагу. Отмели в сторону. Только все беззвучно, без матерщины. А так -вахта и вахта... Рыжеватый консул постучал пальцем по микрофону и объявил гулко, как в цирке: -- Перед вами выходец из Восточной Европы. Назовем его условно "Алекс"... Пожалуйста, Алекс! -- И он повернулся в сторону Дова. Каждые три-пять минут перебивал: -- Без имен, пожалуйста! Без имен!.. Нас интересует положение советских евреев. Но без имен, пожалуйста! Затем Дова вывели из зала -- впереди молодчик, по бокам двое. Чтоб ни с кем и словом не перебросился... -- Что за игра? -- спросил он у консула на обратной дороге. -- "Алекс". Охрана. Что, Лубянка имени моего не знает? -- Это -- большая политика, а не игра, -- резко ответил консул. -- Политика? Я, конечно, не политик, но вы мне все-таки объясните. Может, я что ухвачу своим хилым умишком. -- Люди, перед которыми вы выступали, будут апеллировать к своим конгрессменам. К сенаторам... Да, их выслушают. И внимательно. -- Так тем более имена нужно называть! Гитлер убивал всех подряд, именами не интересовался. А Москва пока шлепает не поголовно, по именам вылавливает. Протестантов... Тех, которые в дверь ОВИРа кулаками стучат. -- Вы хотите вернуться в Израиль сегодня? Или будем продолжать поездку. Дов оглядел ярко-красную обшивку машины: "Как в брюхе акулы. Заглотнула, а переварить не успела..." Выдавил с усилием: -- Уж коли начали... То же самое повторилось в Чикаго. Затем в Вашингтоне. "Алекс" болезненно щурился от яркого света и думал, думал. Какая-то игра в подкидного дурака... Все радиостанции захлебываются: "Геула Левитан, отправившая свой советский паспорт Брежневу..." "Геула!.. Геула!.." А тут собираются серьезные люди, и -- не обмолвись... "Пожалуйста, без имен..." Ты вроде "шестерки" в колоде блатаря... В начале второй недели слух о приезде в США еврея, который только что вырвался из СССР, просочился в газеты. И утром, и вечером звонили телефоны. Корреспонденты просили их принять. Дов отвечал коротко: "НО!" Это слово он произносил блистательно. Как настоящий американец. Корреспонденты переходили на скороговорку, Дов вздыхал и клал трубку. -- Почему вы не хотите встречаться с прессой?! -- прокричал один из журналистов по-русски. -- Вам же нужно паблисити! Как известно, без "паблисити" нет "просперити"!.. -- Ну? -- прогудел Дов, только что вошедший в свой номер. Видно, ловили весь день. -- Что "ну"?! Вам нужно добиться свободы для своей семьи? -- Не только... -- Так надо поднять Америку! Нужен "пуш", толчок!.. Кто будет оказывать давление? -- Конгрессмены, -- неуверенно произнес Дов. -- Если этого потребуют избиратели!.. -- Нет, не могу, - сказал Дов в досаде на самого себя. Ну, не объяснять же ему, что слово дал... А уж коли дал слово!.. -- Извините!.. -- бормотнул Дов и бросил трубку. Упал на кровать, как был, в черном галстуке, который резал шею (отродясь галстуки не носил) в блестящих "чечеточных" полуботинках, как он их называл. И подумал вдруг: что он -- преступник?! Когда еще он сможет перелететь океан?! Объехать Америку? На какие шиши? Тут все само валится в руки, а он отшвыривает. Отплевывается!.. Он предает всех! Отца, мать! Гулю! Всех, кто ждет!.. Слово дал? Кому? Кому Гулина судьба -- верблюжий чих!.. Снова раздался звонок. Звонил корреспондент газеты "Нью-Йорк Тайме". Он хотел бы взять интервью. Не возражает ли мистер... мистер... -- Мистер Гур! -- выпалил Дов. -- Приезжайте! Подвал в "Нью-Йорк Тайме" появился через два дня. С тюремной фотографией остриженного под нулевку Дова, которую он сунул в Москве под подкладку прорабской сумки. Заголовок на всю страницу: "СОВЕТСКИЙ ЕВРЕЙ, КОТОРЫЙ ВЫЕХАЛ ПОСЛЕ II ЛЕТ БОРЬБЫ, РАССКАЗЫВАЕТ, КАК ЭТО БЫЛО ТЯЖКО". Дов достал лезвие, вырезал статью. Написал на ней дату публикации "6 декабря 1969 года". "Ну, слава Богу, опамятовался во-время, решился..." И тут же уж пошло-поехало... "Рыжий не-Мотеле" как испарился... Через неделю у Дова начало болеть сердце. Каждая встреча -- в ресторане отеля или в кафе. На столе коньяк. Крепкий кофе. Корры пили, как петушки. Мелкими глоточками. Не пили -- губы мочили. Дов машинально опрокидывал в рот рюмки, не очень вникая, что в них налито... Однажды встречу назначили в каком-то Клубе для избранных. Бутылки там стояли вдоль всех четырех стен. Дов взглянул на торжествующую пестроту этикеток и просипел через силу. -- Все! Завязал! -- Что-о? -- воскликнули корреспонденты в один голос. -- Кого?.. Кого завязали? Дов объяснил: мол, бросил пить, и тут впервые у него мелькнуло: а понимают ли они его? Ну, хотя бы половину понимают? Если оглядеть со вниманием, словно на Марс попал! Или в другую галактику! Поймут ли."на галактике", что такое "крытка", в которой за полгода зек начинает выплевывать свои легкие?.. На следующей встрече он только об этом и думал... Встреча была специальной и, как объяснили, важнейшей: на ней выступят оба кандидата в Президенты США и потому будет вся пресса Запада. Дов по сему случаю даже оглядел себя в зеркало и подровнял перочинным ножичком закустившуюся бородку. У входа его ждала прилетевшая из Израиля Геула Коэн, чтобы он не заблудился в лабиринтах отеля-небоскреба (такое уже бывало). Встреча называлась почему-то "Завтрак заключенного". Пресса словно с цепи сорвалась. Слепят бликами, прожектора в упор. Дов закрыл глаза, которые стало резать нестерпимо. А когда открыл, увидел шествие кандидатов в Президенты. В лунном сиянии фотовспышек. Он, Дов, похоже был только поводом для этого лунного шествия, ради которого, так и быть, выслушают русского каторжника. Одного из кандидатов в Президенты он узнал по газетным портретам. Сенатор Джексон! Перед Довом поставили тарелку с сардиной и хлебом. Сколько ни сидел он в тюрьме, таких сардин не видал ни разу... Если б в Воркуте кормили сардинами!.. И почему они все сконцентрировали на еде?.. А лесоповал? Баланы в два обхвата. Морозище, сосны потрескивают. Конвой -- как овчарки бешеные... Но и это, конечно, ничто по сравнению со "строгим режимом", где "полосатики" могут тебя прикончить в любой миг... Дов видел: его слушают вежливо, но как-то безучастно. Словно на уроке древней истории. Учитель нудит что-то о восстании рабов. Когда то было! "Не постигают, суки? -- в какой уж раз подумал он. -- Не верят?.." Один из корреспондентов с кинокамерой в руках протолкался вперед, попросил рассказать, как охраняется лагерь строгого режима. Дов взял мелок, на доске нарисовал все, как есть: шесть рядов колючей проволоки. Одна из них под слабым током -- "сигналка", другая -- под током высокого напряжения. Схватился -- обуглился... Ну, конечно, перепаханная полоса, как на госгранице. Затем забор. Четыре метра высотой из той же "колючки", с козырьком. Вышки по углам, на них день и ночь автоматчики. У корра с кинокамерой выражение лица стало осмысленным, участливым. Дов промокнул шею платком: ну вот, не зря старался... Когда все собрались уходить, тот же парень с кинокамерой сказал, что у него есть еще один вопрос, последний, и больше не будет беспокоить. -- Скажите, пожалуйста, -- начал он тихо, понимающе, -- сколько раз во время вашего заключения вас отпускали домой? У Дова челюсть отпала. -- До-мой?.. Эт-то куда же домой? К маме?. -- Да. В отпуск. В России же есть праздники, уикэнды... Дов ошарашенно покачался на стуле, а потом захохотал. Господи, зачем теряет с ними время? Распинается, мелом чертит. Сидят интеллигентные люди, многие на пяти-шести языках чешут, знают много частных деталей по книгам, по фильмам, видно, и -- не осознают ничего... Коньяка сегодня, слава Богуне было, поскольку "Завтрак заключенного", -- хоть это-то постигли! Подали чай. Заодно и коррам. Все положили сахар в чашки, а Дов макал кусочек в чай и откусывал, - по сибирской, по тюремной привычке. Все сделали вид, что ничего не заметили, только тот, с аппаратом, приблизился, наставив жужжавший аппарат на руки Дова, а затем произнес с улыбкой: "Чай в прикуску?.." Дова в жар бросило. - Ч-черт!.. Все им в диковинку!.. Марсиане!.. Точно!.. С того дня не осталось, наверное, ни одной газеты в Америке, в которой не было бы рассказано об отчаянном поступке Геулы Левитан. Спасибо, Джексон подлил масла в огонь. Оказалось, он толдычил-то про них, Дова и Геулу."...Их бросали в тюрьмы в 1945 и в 1960, и в 1964 за то, что они приняли трагедию своего народа слишком близко к сердцу..." Корреспонденты стучали в номер Дова с утра, -- все шло, как обычно. И вдруг что-то стало мешать. Точно в отлаженную машину бросили горсть песка. Иль стекла толченого. Геула Коэн позвонила из Вашингтона: договорилась с пятьюдесятью конгрессменами; сказала, хотят повидать Гура. Дов в тот час находился в Сан-Франциско, первым самолетом вылетел в столицу. Зал огромный, в мраморе. Конгрессмены разбросаны сиротливо. Там кучка, тут двое. Пока представляли, подсчитал - двадцать... Геула Коэн сказала: -- Нам кто-то мешает. Не пришли сенаторы-евреи. Большинство из них! У выхода, где его снова слепили вспышками, Дов заметил знакомого журналиста с кинокамерой. Кивнул, как старому знакомому. Тот шагнул к нему и спросил быстро: -- А хочет ли израильское правительство русских евреев? Дов взглянул на него оторопело. Что ни вопрос, то как в лужу вступит. То про "уикенды", то и того чище... -- Израиль без алии -- человек без крови!.. -- взревел он. И хотел пройти. Тот задержал Дова, преградил ему дорогу. -- Господин Гур, я предствитель газеты "Крисчен сайнс монитор". -- Он назвал свое имя. -- Утром со мной говорил израильский консул. Он сказал, что из Москвы никого не выпускают, а вас выпустили... И он не может поручиться, что вы не агент КГБ.. -- Что-о?! Да вы его не поняли... Журналист быстро раскрыл блокнот. -- Вот точная запись. С магнитофона. Три пункта. Намбер уан. Вы выступаете против Израиля. Намбер ту. Ваши выступления опасны для советского еврейства. Намбер три. Вас не следует интервьюировать, так как, по его сведениям, вы -- советский шпион... Дов потоптался, никак не мог постичь услышанного. Бред какой-то?! Прогудел неуверенно: -- Может, поэтому конгрессмены не пришли?.. И вы тоже поверили?! -- Если бы поверил, не ждал бы вас у выхода! -- сказал он резко. Захлопнув блокнот, добавил суховато-официально: -- Прошу вас пере дать израильскому правительству, что его чиновник в Нью-Йорке нанес вред доброму имени государства Израиль... Дов бросился к Геуле Коэн. Та сказала, не разжимая губ: -- Я это узнала неделю назад. Не хотела тебя расстраивать. Нью-Йоркский консул мчится впереди нас, как герольд, из города в город и говорит, что ты шпион... Во всяком случае, он не гарантирует.. -- Ах, сука! Рыжий не-Мотеле! Кто он? Геула Коэн взмахнула обеими руками. -- Интеллигентный человек. Со степенью доктора наук... Завтра у тебя выступление по телевиденью. Ты скажешь об этом? -- Ни в коем случае! Это -- тень на Израиль. Управимся домашними средствами. ...Прямо из аэропорта Лод Дова привезли в Министерство иностранных дел. Шауль произнес каменно-спокойно. Сказалась выучка, видать. -- Учти, Дов. На твоей совести будет, что твой отец Иосиф Гур, твои братья, твоя сестра Геула никогда не попадут в Израиль. Только на твоей совести! Эх, до чего же Дову хотелось развернуться да кулаком по его фотогеничной роже. По роже!.. Пробасил, сдерживая себя: -- Шауль бен Ами, вы, лично вы, помогаете Москве расправляться с евреями-активистами... В кабинет тут же вбежал голубоглазый помощник Шауля. Куда его важность девалась? Он размахивал руками, как базарный торговец. -- Что ты знаешь, мальчишка?! Ты иди в кибуц! -- Сам иди в кибуц! Шауль со всего света подгребает добровольцев. И тебя возьмет. Тут уж взорвался невозмутимый Шауль: -- Как ты смеешь выступать против Израиля?! Дов ответил уже совершенно спокойно (это он на допросах усвоил. Чем следователь больше ярится, тем спокойнее держись...): -- Вы считаете, что вы Израиль? А я не Израиль?.. Спасибо! -- Ты выступаешь против правительства Израиля! -- Я выступаю против негодяев в правительстве... Кто из вас погнал перед нами нью-йоркского консула с криком, что я шпион? Что я -- агент КГБ? Лицо Шауля бен Ами выразило неподдельное изумление. -- Никто этого не говорил... Не мог сказать! Я проверю немедленно! Чушь какая! Однако об этом почему-то говорил весь Израиль. На автобусной станции. В магазинах. У газетных стендов. Советский Союз заслал шпиона. Его имя Дов Гур. Спустя неделю Дов сам услыхал об этом. Пил сок у автобусной остановки. Группка студентов обсуждала новость. -- Двоих заслали... Кого еще? А мы-то уши развесили. У отеля, где жил Дов, толпились темнокожие женщины. Гортанные голоса разносились далеко: -- Никого из Москвы не выпускают. А он прикатил... Здравствуйте, хаверим! -- Женщины засмеялись. Когда об этом промелькнуло в газетах, Дов позвонил Веронике. Сказал, что хотел бы встретиться с Голдой Меир. Это можно организовать? -- Зачем? -- пропела Вероника. -- То, что они не могли скрыть, они уже обнародовали...Что обнародовали? Голда прочитала в Кнессете письмо восемнадцати семей грузинских евреев, то самое, которое ты когда-то переслал. Оно переведено на иврит очень решительно: "Родина или смерть!" Затем она привела отрывок из письма вашей Геулы... В глазах Голды стояли слезы, так она жалела и грузин, и Геулу... Когда Когда ты был в Америке... Чудак-рыбак, весь мир, все радиостанции и телестудии сейчас передают письма евреев, обращенные к Голде Меир, премьер-министру Израиля. Могла она отмолчаться?.. Ты сделал все, что мог, Дов! Больше из этого священного сосуда не вытрясешь ни капли. -- Слушай, Вероничка, -- Дов рассердился. -- Я чувствую, ты ее не любишь. Может, она твой враг?.. Ты партийная, чую. То-то меня Шауль в Вене "стращал", решил, видать, я с тобой на одной партийной ноге... А мне на ваши партийные драчки наср... Начихать с высокого дерева. Мне надобно семью спасать. Поняла? Сделай доброе дело, организуй. Это возможно? -- Дов, тебя примет сейчас даже Господь Бог. Но... сколько можно быть лопоухим?! Америку завоевал, а дурак-дураком!.. Ну, хорошо, пойдем! Вероника в Иерусалим явилась со всеми своими зеками-рижанами; двинулись к Голде на трех машинах. Может быть, поэтому его, Дова, и не приняли. Во всяком случае, у Дова такая мысль мелькнула. Явился с "херутным" хвостом. Хотя Веронику и пропустили, по просьбе Дова, как переводчицу, но Дов видел, чиновники засуетились, забегали, стали что-то шептать начальнику канцелярии. Кто-то неслышно проскользнул в кабинет премьер-министра и, вернувшись, сказал, что госпожа Голда Меир приносит извинения и просит оставить письмо с изложением просьбы. У Дова было заготовлено письмо, короткое и вежливое. Он отдал конверт и отправился вместе с Вероникой и ее друзьями в старый город, на арабский шук, или попросту на базар; посидели в кофейне, где старики-арабы у входа курили кальян. Когда они вернулись, дежурная по гостинице-школе, где жил Дов, сказала всполошено, что звонили два раза; звонили из канцелярии Голды Меир. Просят связаться. И дала бумажку с номером телефона. Дов тут же, у входа, набрал нужный номер. Соединили мгновенно. Голос у Голды был низкий, напористый и очень взволновал Дова. Он впервые разговаривал с легендарной Голдой,"еврейской мамой", как называл ее отец. Но что говорила еврейская мама?! -- ...Израиль - маленькая страна. Никакого авантюризма! Он может стоить крови тысячам!.. Вы же позволяете себе... - Она не давала Дову и рта раскрыть; перебивала его возбужденно, что Израиль не станет делать неосторожных шагов... Видать, она была упрямой и возражений не любила. - В 1943 году, когда пришел запрос из Варшавского гетто, поднимать восстание или не поднимать, мы не сказали им -- поднимать восстание, -- вспомнила Голда сипловато-грозно. -- Мы ответили, что морально не можем взять на себя такого решения. Дова словно ударили по голове чем-то тяжелым. "Вы и их бросили?!" Он был как в жару. Слова Голды едва доходили до него. -- Госпожа Голда Меир! - наконец, сказал он. - Не так быстро! Я не понимаю!.. -- Есть кто-нибудь рядом, кто понимает? -- спросила она деловито, без раздражения. Дов сунул трубку Веронике. Что говорила Голда Веронике, Дов не слышал. Он видел только, как пухловатое, нервное лицо Вероники наливается кровью. И вдруг Вероника взорвалась, забыв, что она только переводчица: -- Вы посылаете солдат на фронт Израиля, - вскричала она. -Вы знаете, что они могут быть убиты! В России вы никого никуда не посылаете. Там встают добровольцы. Там сейчас второй фронт еврейского народа. Там встают добровольцы и говорят: "Мы хотим драться за свое освобождение!" А вы их обезоруживаете. Какое вы имеете моральное, историческое право обезоруживать солдат-добровольцев, которые хотят идти на еврейский фро-онт?! -- Вероника замолкла, и из трубки -- ни слова. Наконец, оттуда прозвучало удивленное: -- Кто это говорит? Дов не понял всего сказанного Вероникой, но смысл ухватил. Рванул из ее рук трубку, пробасил: -- Это я говорю, Дов Гур! Трубка снова замолкла. Затем оттуда прозвучало медленно-медленно, как говорят в школе изучающих иврит. Спокойно, но с каменной убежденностью, когда спорить не о чем. -- Дов, вы хотите, чтоб мы поддержали борьбу евреев т а м, чтоб мы их толкнули на то, что вызовет, может быть, массовые аресты, гибель сотен людей?! Мы этого не сделаем! Вы понимаете меня, Дов?.. Мы этого не сделаем! Вы хотите оказать давление на правительство Израиля? Бессмысленно!.. Пусть сенатор Джексон говорит, что хочет. Отвечаем мы, а не он... Дов слушал с нарастающим изумлением и все нарастающим ужасом. До него, наконец, дошло то, что он не мог, не хотел принять: евреев России -- как когда-то его, Дова, -- оставляют с Советским государством один на один... Голда Меир пожелала Дову счастливой жизни в Израиле и положила трубку. Дов подул в свою трубку, ожидая еще каких-то слов, но телефон аж не дышал. Как мертвый. Ему почему-то вспомнился день, когда умер Сталин. Мимо колючей ограды лагеря шел крытый грузовик. Из кузова кричали благим матом. Человека били, а он все равно вырывался и кричал: "Ус подох! Ус подох!" Так они узнали они о конце кровавого кошмара. Восемнадцать лет назад!.. А она что -- не слыхала об этом?! Наконец, он опустил трубку на рычажки и сказал, ни к кому не обращаясь: -- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!..Вскричал: -- Россия нынче другая! Ей, что не докладывают, что ли?! -- Ну, все, Дов, -- произнес за его спиной кто-то из рижан. -- Месяца три ты еще протанцуешь, не больше. Затем тебя так или иначе успокоят... В России ты бил по железной двери. Руки разбил в кровь, но выбился. Здесь ты бьешь по подушке! По резиновой стене!.. Бейся хоть десять лет. Не ты первый, не ты последний... Что?.. А очень расшумишься, вытолкнут из страны. Не ты первый, не ты... - Вероника! - вскричал Дов яростно. - Ты все знала заранее, не иначе, ты ведьма. Можешь доставить меня на своей метле в газету "Маарив"? Цензура Израиля задерживала статьи Дова почти два месяца. Только когда об этом заговорили американские радиостанции, цензура волей-неволей дала разрешение печатать. И вот 13 февраля 1970 года в самой распространенной газете Израиля "Маарив" появилась огромная, почти на целую страницу, статья под заголовком: "ПОЧЕМУ НАС ОКЛЕВЕТАЛИ?" И под ним буквами помельче: "Представитель консульства клевещет на нас". А под статьей - фамилия, уже известная всему миру, однако впервые пробившаяся на страницы израильской печати: ДОВ ГУР. Вероника прилетела на своей метле немедленно. Переводила с иврита на ходу. Вместо "Здравствуйте" прочитала: "Для чего президенту Никсону решать еврейские проблемы, если американские евреи сами этого не требуют... Как может американское еврейство требовать этого, если израильское консульство в Нью-Йорке требует от них молчания?"1 Сказала восторженно: -- Дурак, дурак, а умный! Расхохотались. Вероничка поцеловала Дова в прокуренные, со шрамами губы. -- Дов, ты даже не понимаешь, что ты сделал! Ты пропорол брюхо военной цензуре! До этого дня мы были в собственной стране нулями, в лучшем случае безымянными "Джеками" и "Алексами" из Восточной Европы. Впервые мы обрели имя. Дов Гур!.. -- И снова поцеловала Дова. -- Каторжник чертов! Что было бы с нами, если б ты не приехал?!- Она опять принялась за статью. Дочитав, сказала, прищелкнув от радости язычком: -- Представляю себе, как бушует наша "еврейская мама". Бедный Шауль бен Ами. Его бы воля, он бы сейчас всех Гуров в мешок, да и в воду! Дов походил по своей комнате из угла в угол, наконец, просипел: -- Слушай, а он не гебист?Кто-кто?! Шауль!.. Провокация-то по советским рецептам: наклеить ярлык! Вероника рассмеялась, упала на диван, хохотала, тряся руками и ногами. -- Господи, какие вы все советские - дураки! Раз пакостник, значит, гебист... Тут своих скотов целые стада. Ты еще с ними познакомишься! Дов остановился перед Вероникой, руки в бока. -- Ты на Западе без году неделя. А уже считаешь нас пришибленными. Почему Шауль не может быть гебистом? У Бен Гуриона был заместитель по военным делам -- советский шпион. Это же факт! Вероника выставила перед собой руки ладонями вперед, словно защищаясь от удара. Она не хотела этого слышать. Видно, это было слишком больно... -- Какая-то детская игра-считалка, -- сказала она сердито. -- Я гебист, ты гебист, он гебист. Ты -- советский и еще не скоро от этого излечишься. -- Согласен. Я советский. Пусть каторжник, но -- советский. И еще не могу быть никем другим... Ты -- бешеная баба. Ведьма. "Вероника с планеты Марс", говорили в Москве. Так расскажи мне про свою планету. Где и когда ты все поняла? И главное, что делать дальше? Мне семью надо спасать! Друзей! Знакомых! Драка, вижу, предстоит не на жизнь, а на смерть!.. 4. НЬЮ-ЙОРК -- ЗА ГУРА Вероника, маленькая, плотная, неусидчивая, почти утонула в подушках полосатого, как зебра, дивана, привезенного Дову каким-то энтузиастом, отхлебнула густой, терпкой горечи, которую сварила тут же в одолженных у соседа стекляшках и назвала "кофе по иерусалимски", закурила и начала полувыпевать-полувыговаривать с привычной обстоятельностью адвоката: -- Ты, Дов, русский мужи-ик. Нужна была целая сборная: Гитлер-Сталин-Хрущев-Брежнев, -- чтоб ты повернулся лицом к Израилю. Ты -- Росси-ия, которую от России оторвали. С кровью оторвали. -- Подвижное лицо ее раскраснелось. -- А мы никогда Россией не были... Я училась в еврейской школе. Муж окончил еврейскую гимназию. Мы жили среди евреев и еврейской жизнью... Ну, нет, фанатиками нас не назовешь... Отец был капельмейстером в царской армии. Судьба занесла его в Архангельск. Решил жениться... А откуда взяться в Архангельске раввину? Нет ни раввина, ни свидетелей-евреев. В оркестре были два грузина. Поскольку они были темными и носатыми, то сошли за евреев... Мужа арестовали вместе с Бегиным: он возглавлял в Режице наш "Бейтар" -- сионистскую молодежь, был спортивным, сильным человеком. Из тюремного эшелона бежал. Через год напали на след. Восемнадцати лет я вышла замуж, в девятнадцать осталась вдовой... -- Вероника отпила своей "иерусалимской" горечи, продолжала уж громче и быстрее, взмахивая руками, становясь опять той Вероникой, которую Дов знал. -- Сам воздух у нас в Риге был друго-ой! У нашего приятеля Макса было фотоателье. В центре города. В витрине ателье -- портрет Вейцмана -- первого президента Израиля. При Сталине выставил. В сорок девятом году-у! -- Не может быть! В сорок девятом нас загребли! Отца, потом меня. Навесили сионизм! -- Дов, ты чудак! Портрет Вейцмана похож на портрет Ленина. Ну, немножко не похож! Но что бедный фотограф выставит в окошке, когда арестовывают направо и налево?! Конечно, не президента Трумена! И не президента Вейцмана!.. А мы точно знали, что это Вейцман, человек тридцать-сорок знали. И никто не донес! Вот что такое -- воздух еврейской Риги, тебе понятно или не-эт?! Мы были врагами Бен Гуриона и Голды с первого часа. У нас были тесные связи с Израилем, и мы знали, как Бен Гурион взорвал транспорт с оружием, доставленным для парней Бегина и Штерна. У пирса взорвал, вместе с командой. Ты прибыл домой! А дома не ожидают подвохов. А мы -- в дом, который надо отвоевать! Отскоблить от "социалистического ндрава", о который вам, москвичам придется еще все бока ободрать... Ты, Дов, скажи, ты мог т а м, в Москве, догадаться, что здесь происходит? Что письмо Геулы положат под сукно, письмо твоего отца бросят на помойку. Дов медленно походил из угла в угол. -- Вы все знали заранее, так что ли? Я к чему это говорю? А к тому... Чего с москвичами не поделились? Привезли как-то фельетоны Жаботинского и все! Вероника вскочила с дивана. -- Жаботинский для Голды -- красная тряпка для быка. Хоть это ты знал? Жаботинский -- это мы, рижане. Это Менахем Бегин. Ты самый великий простофиля, которого я видела в своей жизни! Здесь драчка не прекращается тридцать лет. Как-то даже Голда сказала в сердцах, что если они, социалисты, потеряют власть, то они разрушат сионистское движение! Бодливой корове Бог рог не дает! Ты бы нам поверил? Ты бы не вня-ал... Я тебе, кстати, кое-что рассказывала. Кто недавно напомнил Бегину по телефону, как в него кидали дерьмом? Но в Москве ты был, как боксер на ринге. В конце пятнадцатого раунда. Все, что расслабляет -- прочь! Слушал вполуха. -- Вероника закурила, отпила еще глоток своей "иерусалимской" горечи. -- Но скажу тебе честно, Дов, несмотря на всю нашу подготовку-у, то, с чем я столкнулась, было для меня шоком! И в самом дурном сне я не могла увидеть, что в Израиле затыкают рты и ка-а-ак затыкают! Нет, ты не представляешь себе, что ты сделал для-я-я... -- В голосе ее нарастал восторг. Дов подумал в досаде: "Опять зациклиласьГ Перебил деловито: -- Запреты -- детище Шауля?! "Какая у нее шея? Взбитые сливки..." Походил туда-сюда, пытаясь стряхнуть с себя "девичье наваждение". -- Он что, действительно сила, Шауль? Или сила в глазах иммигранта? Страшнее кошки зверя нет... Кто он? На деле? -- Тебя интересует должность? Суть, понимаю...Дов, у него большие заслуги перед Израилем. Он -- один из организаторов Пальмаха, отрядов рабочей партии... Ну, да, еше до появления Израиля -- Против англичан выступали что ли? -- Ни в коем случае! Бен Гурион, как и Хаим Вецман -- англофил. Он выдавал англичанам боевиков Менахема Бегина, стрелявших в английских сержантов... Выдавал, Дов. Конечно, в прямом смысле, а то в каком? Доносил в английский штаб, наводил, при помощи своих шаулей, на парней Бегина. Тебе, бывшему зеку, в это трудно поверить? Наверное!... Если б не Бегин и Штерн, англичане никогда бы из Палестины не ушли. Никода!.. Ладно, Дов, не все сразу... Шауль таскал на своей спине нелегальных иммигрантов, беглецов из концлагерей, когда они прорывались на суденышках сквозь английскую блокаду... Его едва спасли в 56-ом году. Отыскали в пустыне без пульса... Его сыновья-а-а... Да что я, биограф Шауля?! Как-нибудь он завезет тебя в свой кибуц... -- Меня?! Вероника засмеялась-закашлялась, сказала вдруг: -- А тебя надо женить, Дов!.. Я терпеть не могу сексуально озабоченных. У тебя и без того забо-о-от -- полон ро-от... Что? Власть? Власти у Шауля больше, чем у министра обороны Даяна. Даян отчитывается перед комиссией Кнессета по иностранным делам и обороне. Шауль -- наместник Голды на земле. Он никому никогда не давал отчета. Секретно, и все! Он -- больше, чем все Даяны. Возможно, он больше, чем Голда. -- Шауль -- серый кардинал? Я так и думал... Черт! -- взревел Дов. -- Вначале этот Рыжий не-Мотеле, теперь этот не-Римский Папа... Гниды! -- Сказать по чести, -- задумчиво произнесла Вероника, -- я еще не уяснила, кто определяет политику по отношению к русским евреям. Эту поганую "политику молчания", как ее называют наши друзья в Штатах. Возможно, он!.. Суди сам: их партия Мапай царит в Израиле с 1933 года. У власти сплошь родня. Есть даже книга такая "40 правящих семей". Можно нарисовать геральдическое древо партийной верхушки... Общая идеология. Общий фанатизм. Во всем мире генералы -- люди правых взглядов. В Израиле -- левые. Кибуцники. Царствующий дом!.. У меня такое ощущение, что царствующий Дом отдал русских евреев Шаулю на откуп. Тут он, как это по-вашему? По-русски?.. Боярин! Из коридора крикнули, что к телефону просят Веронику. Ее не было долго; когда Дов, обеспокоенный, спустился к ней, она, придерживая трубку возле уха, улыбалась, кивала. "Ну и глазищи -- океаны". Дов вздохнул. "Одну минутку", -- сказала и, прикрыв ладонью трубку, объяснила, что в мошаве у озера Кинерет есть семья старожилов из России, которая несчастья Гуров приняла близко к сердцу. Вот, звонит, искала меня по всему Израилю, наконец, нашла; умоляет сказать правду. Приехал говорит, из Тель-Авива кибуцник, рассказывает: Гур сидит в тюрьме. В камере для самых опасных... Они привыкли верить своим "шаулям"... Поговори с ней!.. У Дова словно ком в горле. Словечка вымолвить не может. "Значит, мать свое, Шауль свое..." Он знал это свое состояние, после которого он впадал в ярость, с которым не могли совладать даже тюремщики. Когда он брал трубку, у него дрожали пальцы. -- Здравствуйте, -- наконец, произнес Дов. -- Тот самый! Вот держусь за юбку Веронички, чтоб не утащили в тюрьму... В Израиле, говорят, забирают всех холостяков. Поэтому им и квартир не дают. Прямо в камеры... -- Он сунул трубку Веронике. Та послушала, положила трубку, хлюпнула маленьким носиком, приложила к глазам платок. -- Господи, Дов, как они счастливы! Это простые люди, крестьяне. Как они счастливы! Дов походил по комнате, сказал твердо: "Слушай! Я решил принять предложение, которое там, в Штатах, отверг. Впрочем, формально не отверг. Сказал, подумаю. Надо рубить лапу, которая на горле. Садимся на помело и на почтамт. Лады? Позвоню в Штаты "коллект". По пути все расскажу. На правительство Израиля рассчитывать нечего, это даже я понял, который на Голду молился., как на святую.. Если дадут "добро", вылечу первым самолетом, благо я еще не сдал свою ксиву, этот... как его? Лессе-дриссе, -- и он достал из заднего кармана временный израильский паспорт "лессе-пассе", который после больших хлопот дают в Израиле иммигранту-новичку. -- Надо рубить лапу, Вероничка. Рубить, пока не задушили. ...Студенческий Нью-Йорк был взбудоражен еще до газетных статей. Напротив небоскреба ООН, у стены, на которой выбита цитата из Библии, был растянут плакат; на нем напечатано по-английски: "Свободу моей семье". Писали знакомые Дову студенты, и еще когда писали, уже толпился возле художников-добровольцев народ. Под плакатом стоял невысокий и раздавшийся в плечах бородатый парень, похожий на борца-профессионала. Ноги в черных штанах артели "Москвошвей" (журналисты поинтересовались, какую фирму предпочитает знаменитость) широко расставлены, локти откинуты, пригнулся, точно на ринг вышел. Только очки в проволочной оправе, да, пожалуй, борода, портят картину. Борец в очках? И с бородой? Щелкали фотографы. Молодой художник, приткнувшись в стороне с мольбертом, рисовал картину в стиле кубизма. На ней уж был куб в очках, к которому тянулся тлеющий шнур. Бородатый знал по-английски слов десять и очень часто повторял со страстью слово "суки!", которое не могли объяснить толпе даже советологи, так как в словаре оно означало собаку женского рода. К вечеру возле Дова уже не было недостатка в переводчиках-добровольцах. Приезжали семьями. Многие не останавливались, но замедляли ход: "Правда ли?!" Другие вынуждены были притормозить, нетерпеливо гудели, но затем окидывали взглядом плакат "Свободу моей семье "и сворачивали, находили стоянку и возвращались -- расспрашивали... Если бы плакат требовал свободу Чили, или Квебеку, или русским евреям, всем чохом! -- никто бы и головы не повернул. Но "Фридом фор май фэмили" -- это что-то серьезное. На другой день появились заметки в газетах. Толпища разрослась -- полиция выделила наряды, чтоб никого не задавили. К полуночи студенты подогнали белый тендер с двойной кабиной, чтоб Дов мог спать. Собрали деньги, -- впрочем, много ли надо денег на акцию, когда участник ее даже не ест? И -- объявил -- не будет есть, пока семью не выпустят из СССР. Голодная забастовка! На вторые сутки, ночью, тихо, одним пальцем, постучал какой-то тощий человек, сказал, что он из Одессы. Только прикатил. Достал из бокового кармана бутерброд. -- Пожуй, кореш! -- шепнул он. -- Голодает пусть тот, у кого брюхо большое... -- Дов поддал локтем, после чего одессит отлетел в одну сторону, бутерброд -- в другую. С утра начали подъезжать огромные и черные, как похоронные, лимузины, автомашины с флажками различных стран -- членов ООН. Японец подкатил со своим японским солнышком на радиаторе. Заметив толпу, приблизился, улыбнулся Дову, невысоко вскинув руку, мол, приветствую. Советские прибыли сразу трое, потянулись к толпе, как гуси, привстали на цыпочках за чьими-то головами и, разобрав, что к чему, боком-боком выскользнули из толчеи. Старик в белых кальсонах и розовой чалме, индус, видно, протолкался, выставив локоть, сквозь толпу, что-то шепнул по-английски. -- Что? -- прогудел Дов. Но индус как растаял. Дов поискал его взглядом. Розовая чалма, вскинув бороду и плечи, замедленным шагом, очень важно, поднималась по ступенькам к парадному подъезду ООН. -- Он сказал, пить надо больше!" -- закричали со всех сторон. И показали руками. Спустя минуты две целые соты из маленьких железных банок с надписью "Кока-кола" поплыли над головами и оказались у ног Дова. -Дринк!Дринк! Пей! - шумела толпа. Слепящие черным лаком лимузины с флажками подъезжали и подъезжали. Губастые африканцы обступили Дова полукругом. Белые, желтые, краснолицые -- все задерживались. Только представитель Израиля в ООН господин Текоа, полный, рыжеватый, с сияющей макушкой, прошествовал мимо державным шагом, не повернув к Дову круглого лица. "Еще один рыжий не-Мотеле на мою голову?" -- беззлобно, с усмешкой подумал Дов. На третий день уже все вокруг кипело. Весь Нью-Йорк жил этим. Поднялись студенты Колумбийского университета. Десятки колледжей. Из желтых автобусов с мигающими огнями выгружали флаги, транспаранты -- проклятия стране, где, оказывается, у людей нет права передвижения... Холодный мартовский ветер с Ист-Ривер вырывал из рук плакаты. Их ловили и поднимали еще выше. Почему Израиль замалчивает? Почему СССР не выпускает? Нью-Йоркские газеты помещали фоторепортажи. Начали прилетать корреспонденты со всех стран мира. Когда на четвертый день голодовки Дов, сонно потягиваясь,выбрел из своей берлоги -- железного тендера, его встретило каре из фотовспышек. Плоские лампы теснились световым поясом. Дов зажмурился и полез обратно в тендер. Но обратно его уже не пустили... В полдень подъехал "кадиллак", и худенький человек, которого никто не представил, предложил Дову позвонить в Москву. Своей семье. "Прямо из моей машины", -- сказал он. Знакомые студенты, наблюдавшие за порядком, дружно закивали головами: "Давай-давай, не сомневайся!" Дов направился к "кадиллаку" с таким видом, словно он каждый день только и занимался тем, что разговаривал из Нью-Йорка с Москвой прямо из автомобиля. Хорошо, что однажды с Шаулем прокатился в его машине. Видел радиотелефон! Отец кричал своим свистящим родным голосом: -- С-сколько можно голодать, Дов?! С-силы береги! С-силы! Лия плакала: -- Какой день ты голодаешь? Бож-же мой! Что ты задумал? Зацем это? Едва "кадиллак" отъехал, появился вдруг господин Текоа. Сказал, задыхаясь, от быстрой ходьбы: "Ихие беседер!" Корреспонденты налетели тучей. Как комарье. А уйти нельзя! Должен стоять тут. А кончатся силы -- лежать... Дов начал понимать, что не голод его доконает, а корреспонденты. Теряет силы, в основном, из-за них. Да и раздражать они его начали, признаться! Уже в нескольких газетах его сравнили с Моисеем, с библейским МошеРабейну, который вывел евреев из египетского пленения. Один спросил, почему не женат. Не жил ли в тюрьме с мужчинами? Его газета борется за права педерастов. И тут его осенило. Провести пресс-конференцию. Чтоб все сразу слушали. Он объявил, что на сегодня он разговоры прекращает: -- Завтра в 10 утра прошу. Пресс-конференция! Педерасты не допускаются!.. Захохотали. Рассеялись неохотно. Дов залез в свою железную берлогу поспать, снаружи шумели, кто-то прогудел. Пронеслась полицейская или пожарная -- это уж целая симфония... Черта с два заснешь! Он лежал на спине, приоткрыв окно, чтоб чуть холодил ветер с Ист-Ривер, и думал, думал... "Ну, так что ты, МошеРабейну, завтра скажешь?.. Если все разматывать с самого начала... В 45-ом вернулся пацаном в Черновцы, мать искал, а там и спросить не у кого. Ни одного соседа. Был бугор, под которым лежали все. Вся родня, пятьдесят шесть душ... Обожгло! На всю жизнь! Не по городу, по крови ходил... В сорок девятом сделал снимок ГолдыМеир у московской синагоги. Она тогда еще была ГолдойМеерсон, послом Израиля в Москве. Чтоб фото не пропало, передал в Израильское посольство и каким-то иностранцам -- фото обошло весь мир. Стало историческим... Помнится, радовался он, как ребенок: Голда, и в самом деле, была для него святой. Кто знает, за что взяли, швырнули в Воркуту. Может, из-за фото. Проследили. А скорей всего, пустили вслед за отцом. Меченый! Этого достаточно! Когда вернулся из лагеря, времени не терял. Это уж точно! Собирал евреев по крупицам. Еще с палочкой ковылял, а дело делал... У Дова был паршивенький магнитофончик. Белого цвета. Дов налепил на него две голубых полоски из изоляционных лент. Посередине приткнул маленькую звездочку. Получился государственный флаг Израиля. По всей форме. Он ходил, прихрамывая, по Москве, размахивал магнитофончиком. Хрипел магнитофончик, а кому было не ясно, о чем хрипел? То танец еврейский -- "Фрейлехс", то сестры Берри на идиш. ГеулаГил, израильская певица, "Гевейнушоломалейну..." -- неслось со старой ленты. За Довом увязывались. Старые, молодые. Спрашивали почему-то вполголоса: -- У вас еврейская музыка? -- Да! А что, вам интересно? Так заходите послушать. Я живу на Большой Полянке. Хотите, вот адрес... Спустя полгода возле Дова уже кружились человек двадцать парней и девчат. На праздник Симхат Тора повел свою группу к синагоге. Облюбовали площадку напротив синагоги, на которую позднее районные власти прикрепили надпись: "Площадка для выгула собак". На этой площадке и танцевали. В центре стоял Дов, а вокруг кружились и пели "Давид мелахИсраэль" ("Давид -- король Израиля...") -- Чего вы орете? - спросил однажды тип в казенном плаще. -- День рождения товарища празднуем!.. Дов видел: за ним начали следить. Это был риск, и риск смертельный... По правде говоря, вначале он сам не отдавал отчета в том, насколько важны и серьезны эти первые шаги. ...После второй отсидки вернулся, повел друзей -- в честь шестидневной войны -- танцевать возле синагоги хору - и столько вдруг повалило народу, что он испугался. Незнакомые юнцы, девчушки. Взялись за руки и как пошли, пошли кругом "Давид -- мелах.Исраэль!.." Дову стали звонить со всего города, спрашивать, знает ли он, что каждую субботу еврейская молодежь собирается у синагоги... Выдворить Дова из столицы было делом простым. Поскольку предписан ему "сто первый километр". Дов в родительском углу и не появлялся. Сняли дом в Черкизово, на отшибе. Место глухое, подходы видны... Большой подвал, а из него дверь на соседнюю улочку. Ну, просто как тифлисская типография дорогого Кобы, Свет Виссарионовича!.. Туда приносили странички "Экзодуса", которые переводили сразу трое энтузиастов... "Экзодус" оказался толстущим томом, который и поднять-то нелегко, не только прятать. Дов, поколебавшись, исключил всю лирическую часть, "поскольку она недостаточно национальна", пояснил Дов оторопевшим переводчикам. Как отыскал копировальную машинку "Эра", сам удивлялся. Напоили мужика, который при "Эре" служил, в лоск. Пока тот отсыпался, прокатили на машине двадцать четыре экземпляра "Экзодуса"... А тут звонок из города Александрова: где Гур?!.. Надежный парень позвонил, из лагерников. Ищут! "И тебя, и твою машинку..." Гур метнулся на "место прописки", -- едва отбился. "Олимпию" успел утопить, уронил ее с речного трамвая в Москву-реку... А машинка нужна, как воздух. Поколебался, позвонил дяде Исааку, бывшему воркутинцу. Сказал, потупившись, что девчонка от него забеременела. У отца-матери денег нет, тем более на аборты. Да и расстраивать их!.. Сами знаете, какие они. Дядя Исаак тут же отвалил три сотни. О чем речь! Только крикнул вдогонку: "Еще на один аборт у меня есть! Но уж более... Осторожнее!" -- Еще на аборт у нас есть, -- радостно сообщил Дов своим дружкам, собравшимся в Черкизово. -- Добавить столько же -- соберем на старенькую "Эру". Очень встревожился Дов, когда услышал здесь, в черкизовском "тайнике", по телефону, низкий женский голос. Слова не выговаривает, а поет. Только певичек ему нехватает... -- Я с женщинами дела не имею! -- грубо отрезал он и бросил трубку. Снова звонок "...Я из Риги... От дядюшки..." -- И она назвала имя друга Дова, бывшего зека-воркутинца. Встретиться договорились у метро "Семеновская". В метро Дов не входил, учен! Напялив кепку на глаза, протрясся на мотоцикле по Семеновской площади через трамвайные пути раз- другой -- "хвоста", вроде, нет; стоит у газетного киоска, как договорились, маленькая женщина. Нахохлилась, как воробей. Пританцовывает на ветру. Дов разогнался, остановился у киоска, как вкопанный. -- Мадам, вы не из Риги, случаем?.. Прошу на заднее сиденье. Если можно, в темпе. Он гнал мотоцикл по пустынному лесному шоссе, по пыльному проселку, заваленному осенней листвой, перескакивая через рвы, железные трубы. Это у него со школьных лет коронный номер -- встать с ходу на заднее колесо и круто свернуть или перескочить через ров или камень. Гостья и не пискнула, не схватилась за него в страхе. Километрах в двадцати от Москвы, у пруда с черной нефтяной водой, остановился. Спрыгнул с сиденья. -- Вижу, баба вы смелая, -- пробасил -- С вами можно иметь дело... Она продолжала сидеть, изо всех сил сжимая металлический поручень. Потом сползла как-то боком и сказала яростно: -- Я-- не баба. Я -- Вероника Добин. А вы -- хамло и зазнайка! Так они и познакомились, Вероника и Дов. Вероника привезла в Москву чемодан "Экзодусов", толстущие чемоданы с лирической линией. -- Вы испохабили книгу, -- сказала она, -- вырезали сапожным ножом любовь. Мы решили исправить. Это было, кажется, после второй посадки. Да, конечно, тогда она ему и сказала о своей встрече в 1963 году с израильским консулом. Помнится, было это так. Пять или шесть рижан, которых в прошлом, едва они кончили еврейские гимназии, сразу затолкали в тюрьмы, написали обращение к американскому еврейству. В нем они сообщали, что коллективно отказываются от советского гражданства. Но тут начались среди рижан разногласия. Одни подписали без колебаний, другие считали это "пустым выстрелом". "Мы сядем, а письмо до американцев даже не дойдет..." Согласились на том, что Вероника попытается встретиться с каким-либо израильским дипломатом. Чтоб он взял письмо и передал в американскую прессу... А тут как раз в Минске международное совещание. Приехал израильский атташе по культуре. Вероника дождалась его возле гостиницы и, когда он появился, представилась на иврите. Договорились о встрече. В ресторане гостиницы. У стола кружил-нервничал гебист в идиотской униформе официанта, с шелковыми лампасами. И все же состоялся разговор; скорее, это был не разговор, а могильный камень, заваливший рижан... Дипломат пробежал взглядом письмо рижан и ответил решительно, что этого ни в коем случае делать нельзя. Вытер губы салфеткой и добавил тихо и многозначительно: "Я не могу сказать вам все, вы не можете знать всего!.. Вы помешаете израильско-советским отношениям и нанесете вред Израилю..." Это был удар ниже пояса. Рижане переругались. Наконец пришли к выводу: хоть у власти и социалисты, но они законно избраны, и, если мы, рижские сионисты, считаем себя израильскими гражданами за рубежом, мы обязаны вести себя так, как если бы жили на Святой земле. "Израильское правительство выбило из наших рук оружие, -- взволновано говорила тогда Вероничка. -- Предотвратило "еврейский взрыв". Дурак-официант зря нервничал. Он должен был бы израильского атташе доставить к нам на черной "Волге" КГБ..." И тут Дову пришла мысль, которая заставила его сперва приподняться на своем жестком ложе, а затем сесть, обхватив руками замерзшие колени. Если бы в Москве оставалось израильское посольство, оно бы давно погасило все их порывы!.. "Зассали бы наш костерик, а потом станцевали б на нем израильскую хору!.." Мелькнуло весело, с горчинкой, что надо бы телеграммку отбить Брежневу с поздравлением за то, что вытолкали израильское посольство из Москвы-матушки и тем лично спасли еврейское движение в России..." "И как толково совпало, главное! Я вернулся после второй отсидки в шестьдесят седьмом, и тогда же посольство -- в шею. Оставили меня, бедолагу, без шаульного руководства..." Странно, что он запамятовал этот разговор с Вероничкой. Чего не хочется -- не вспоминается... Видать, потому не вспоминал, что получилась у него с Вероничкой какая-то чепуха. Вечером выпили на дорогу посошек, ну, по полстакана водки, не более; схватил ее в охапку и целовать, и -- огреб затрещину. Чуть скулу не своротила. Да и срамотища! Прикатила по делу, рисковала тюрягой, а он полез, как к дешевке какой... Сна уж ни в одном глазу. Надел синюю спортивную куртку -- отцов подарок. Вышел в темень. Не то снег, не то дождь. Морось какая-то. Океан, чувствуется, рядышком. Притих, зверюга!.. До родителей расстояние-то всего ничего. Один океан! Голос у отца усталый. А мать... нервов не осталось. Счастье, Гулю не трогают, хоть не зря в шпионах хожу... Вспомнил об этом, и руки сами сжались в кулаки. Есть почему-то не хотелось совсем. Привык, что ли? Приучил цыган лошадь не есть... .О чем все-таки завтра толковать? Когда начал вырываться? При Хруще... У Хрущева спросили как-то, почему не выпускают евреев, тот объяснил: нет желающих... Тогда-то и начал штурмовать и Запад, и московский ОВИР: как это нет желающих?.. Желаю! Немедленно!.. Вызов? Какой еще вам вызов?!.. В ОВИРе таких, похоже, еще не видали, спросили деловито: "У вас там родственники?" -- "Три миллиона, -- ответил Дов. -- Что ни еврей, то родственник". .. Вот когда за ним плащи стали ходить. По пятам!.. Когда почувствовал, вот-вот возьмут -- исчез и из Александрова, и из своего черкизовского "лежбища". Нанялся к толстяку-грузину. Новую "Волгу" перегонять. Из Москвы в Кутаиси. Там сделал из серебряной бумаги шестиконечную звезду. Нацепил на лацкан пиджака и по главной улице взад-вперед. За ним сразу куча молодых увязалась. Показывают свои магендавиды, которые носили под лацканами пиджаков. Тайно! -- А к чему прятать. -- Дов недоумевал. -- Переколите. Чтоб было на виду! Только все сразу. Всех не заберут!.. Естественно, "плащи" отыскали его быстро. Ехали за ним в поездах, обыскивали квартиры, в которых он останавливался. Несколько раз грузинские евреи посылали вдогон парней. На самолетах. Те настигали его и рассказывали об обысках и допросах. Спрашивали, как быть. Дов не скрывался, да и скроешься ли? Последние дни свободы работал по двадцать часов в сутки. Литература, письма-протесты, танцы у синагоги... А тут как раз вернулась из Томска Геула. Сильно подкованная. Кандидатом исторических наук. Он передал ей все тайники с литературой, телефоны двух иностранных "корров", с которыми удалось связаться.... А дальше? Дальше ему везло. На суде. В тюряге. Из России выпулили, как на ракете... Дов прикорнул, когда забрезжил рассвет. Его растолкали в девять. Знакомые ребята -- студенты из Колумбийского. Ист-ривер ровно в белом облаке. Ветер рвал клочья тумана. Развевал его нечесанную, курчавую бороду еврейского пророка, в которой сверкало несколько седых волосков. Он пытался привести ее в порядок. Студенты отняли гребень. Потом сняли очки в проволочной оправе. Сказали, так достовернее. Во времена Моше Рабейну к расческам вряд ли прибегали. А уж очков -- точно не было. Пока промывал глаза, народу собралось -- толпища. Каре из фотовспышек, как в тот вечер, когда выступали кандидаты в Президенты. А машины все прибывали. Телевизионную аппаратуру сгружали, как при пожаре. Какого-то телевизионщика не пускали в первый ряд, тогда он взобрался на своего помощника. Ровно в десять Дова посадили на крышу его тендера -- чем не трибуна! -- Как полагают мои друзья-студенты, и не только они, я, то есть бывший советский зек Дов Гур -- Моисей, почти что библейский Моше Рабейну, который выводит евреев из нового пленения... Я почему об этом говорю? А потому, что настоящий Моисей в Ханаан не вступил. Помер по Божьей воле. А я -- нет-- Захохотали, протягивая в его сторону микрофоны. Зашуршали телекамеры. Засверкали блики фотокорреспондентов. Дов откашлялся, повысил голос:-- В нашей борьбе Моисеев нет! Каждый -- Моисей! Каждый должен решить сам. За себя и за детей своих! Пройти через ад, через улюлюканье советских "проработок". Лично подать заявление, после чего он -- фактически -- вне закона... Подала в Киеве семья, два старика и мальчик, и в уборной школы комсомольские активисты повесили мальчика... Вот порой что такое -- подать заявление. А уж взявшись за гуж, не говори, что не дюж! Так говорят в России. А иначе там нельзя: заклюют до кровянки!Евреи бросают обеспеченную жизнь, хорошую работу, готовые диссертации. Каждый из тех, кто хочет и готов уехать -- Моше Рабейну!.. В самолете он никак не мог понять, почему на него пялятся, а кто-то даже махнул рукой, словно знакомому. Оказалось, на первых страницах всех сегодняшних американских газет -- Дов Гур на белой трибуне. Кулак над головой, борода развевается. Пророк и пророк!.. Всю дорогу пассажиры-мужчины подходили с двумя бокалами, чокались. Так можно лететь хоть в Гонолулу. Позднее узнал: студенты поднялись по всей Америке. Над Нью-Йоркской синагогой загорелся неоново-библейский клич: "ОТПУСТИ НАРОД МОЙ!" Курт Вальдхайм сделал заявление о семье Гуров. Посол Израиля Текоа искал Дова... Как только Дов вернулся в Тель-Авив, его забрали в армию. Мог бы, конечно, отказаться от солдатчины. И кость перебита на ноге. И в Израиле всего полгода. Не стал отказываться. Только из газет узнал, что Геула Коэн сделала в кнессете запрос по поводу обвинений русских олим в шпионаже. Министр иностранных дел Аба Эвен отрицал... А по Израилю, между тем, полз "верный слух" о том, что Дов Гур -- советский шпион. Дов снова слышал об этом в самых неожиданных местах, даже в армейском автобусе, где кто-то рассказывал подробности. Пока он был в Америке, он, оказывается, сидел в Луде, в тюрьме, в одной камере с террористами. А почему бы людям не поверить? Многие ли в Израиле читают американские газеты? Спустя неделю Дову казалось, что никакой Америки вообще не было. Приснилась она ему... Особенно после перебежек с носилками, на которых лежит "раненый". Протащишь носилки километров восемь-десять. По холмам, ущельям! Бегом! Бегом! Все вокруг воспринимаешь, как мираж. Или в бронетранспортере у Мертвого моря. Или в хамсин. Мозги плавятся... Ночью он кричал со сна что-то, сосед по казарме не знал русского языка, записал на свой магнитофон, о чем русский бормочет. Утром прокрутил Дову ленту. Дов услыхал свой сипящий, точно придушенный, голос. Иногда невнятица какая-то. Иногда можно разобрать слова и даже целые фразы: -- ...Какой же Шауль, бля, полосатик? Опер на строгом режиме... Гражданин начальник!.. Продали. Отца-мать продали!.. Рыжий не-Мотеле!..Вероничка, к чему мне баба? Ты разве не баба?! Святое дело исхитрились обосрать!.. Секретные унитазы!.. И где? Век мне свободы не видать, коли не пришью!.. Отец, ты жив?! Отец?! Продали, суки!!! 5. ...39! Прорыв Дова был в Москве громом с ясного неба. Оказалось, что такое возможно. Немыслимое, безумное, на грани самоубийства -- возможно?! Наум радовался за брата шумно. И дома, и на работе... Впервые сказал во всеуслышанье в тот час, когда Дов позвонил из Вены (вся семья собралась у родителей, ждали звонка): "Надо ехать, отец, а? Сколько Гурам сидеть по лагерям? Меня не зацепили: оченно полезный еврей. А есть у этого полезного имя? У каждого моего изобретения пять соавторов, как минимум. Нач. исследовательского отдела главка, директор завода, заместитель министра... Один с сошкой, семеро с ложкой! Послать их всех куда подальше!.. Нет, это плодотворная идея! -- И, схватив стул, закружился с ним в вальсе, импровизируя: Тру-лю-лю, тру-лю-лю-тру-лю-лю, Тель-Авивскую тетю люблю! Геула была счастлива, обнимала Лию весь вечер, но сказала вдруг, что путем Дова она не пойдет. -- Надо пробить стену для всех, а не только для себя!.. Нет, она не осуждает Дова, Боже упаси! Но... время подумать о всех загнанных в угол. Сергей побелел, обхватив свои круглые щеки; смолчал. Наум обругал ее, обозвал Жанной д'Арк Большой и Малой Полянки. Даже тихий, болезненно застенчивый Яша, сцепив пальцами свои большие руки хирурга, протестующе похрустел ими и даже бормотнул что-то про "баррикадную манию", болезнь трудно излечимую. Геуле стали внимать, пожалуй, лишь тогда, когда она месяца через три отвергла американца. Он появился под Новый год, рыхлый, головастый бизнесмен с пушком на красном апоплексическом затылке. Он приехал в Москву на несколько дней и искренне хотел кому-либо помочь. Его пригласили на квартиру приятеля Наума, в Марьину Рощу, и он сказал, что он не еврей, но исповедует иудаизм и вот что он предлагает... Он оглядел сидевших у стен женщин и стал спрашивать одну за другой: - Вы замужем?.. Да? Жаль!.. Так он дошел до Геулы. -- Нет, не замужем, -- ответила она и опустила голову. -- Вы? -- бизнесмен даже перестал жевать сигару. -- Да вас в Голливуде снимать! -- Американец достал свой паспорт и торжественно положил на стол. -- Вот что я вам предлагаю! Я вам предлагаю не себя... зачем вам такой мешок! Я вам предлагаю американское гражданство. Науму почему-то так не хотелось, чтобы она согласилась, что он даже приподнялся со стула. -- Ну, что привстал? Что привстал? -- иронически хмыкнула Геула. -- Ты же мне не предлагал руку и сердце. Нет? Ну, так и заткнись. Она поблагодарила американца и даже поцеловала его в лоб, чтоб не обижался, и сказала весело: -- Видите ли, меня интересует израильский паспорт. Американец ничего не понял, все твердил, что он, Боже упаси! ни на что не претендует, и тогда Геула тихо произнесла фразу, которая затем стала сутью и формулой существования десятков людей: -- У нас нет личной игры... Мы выедем все или все погибнем! Наум кинулся обнимать Геулу, она отталкивала его и со смехом кричала пыхтящему, недоумевающему американцу: -- Мистер, женитесь на нем! Он импульсивен и болтлив, как баба. Вполне сойдет... Тут уж совсем стало весело и начались танцы, а Геула поманила пальцем Наума и тихо выскользнула с ним на тихую, почти деревенскую улицу, где подвыпившие парни толкали проходивших девчонок в сугробы. Геула заметила издали зеленый кошачий глаз такси, назвала какой-то странный адрес; остановила такси на полдороге. На улице было холодно, и они свернули в первое попавшееся кино "Форум", уселись в последнем ряду, вдали от зрителей. - Так! -- начала Геула под стрекот киноаппарата. -- От советского гражданства я отказалась. От американского тоже. -- Она улыбнулась в темноте. -- Значит, разумно получить израильское... Да, здесь, в Москве! И не только мне. Всем моим единомышленникам. -- Посадят! -- Скорее, выпустят! -- Посадят, -- упрямо повторил Наум. - Почему? -- Он начал загибать пальцы-- Алеф! Это уже не просьба шальной бабенки, не протест даже, а что? Открытый бунт. Бет! Начнется неуправляемая реакция. Вроде расщепления урана. Это Брежневу страшнее чумы... Когда Наум загибал десятый палец, Геула перебила его: -- Ты -- логик, Нема! Ужасающий... А правительство на Руси -- алогично! Не пора ли забросать Израиль просьбами о предоставлении израильского гражданства. Тогда Брежнев нас и вытолкнет. Наум вздохнул: -- Не поступай опрометчиво. Гуля. Свяжемся с Довом! -- Свое письмо я уже послала, -- тихо ответила Геула. -- Взявшись за гуж... Но что такое одно - единственное письмо? -- Наум тихо стал ругаться, но, как он ни понижал голос, кто-то из зрителей обернулся и прогудел с пьяным миролюбием: "Тихо, Камчатка!.." Наум долго молчал, глядя на экран и ничего не видя на нем, затем сказал со свойственной ему мужественной непоследовательностью: -- Значит, я тоже напишу! Делать нечего! Не бросать же тебя псам на разрыв. Бросили однажды... -- Пошептались еще. Договорились рассказать о своем решении друзьям. И отправить на имя Голды Меир сразу пятнадцать-двадцать заявлений, чтобы знали, что это не акт отчаяния одиночки. -- Тебя тюрьма выдрессировала, -- удовлетворенно заметил Наум, когда протолкались в морозную ночь и оторвались от толпы. -- Таксисту дала липовый адрес. Вот уж, действительно, конспиратор. -- ...С кем ты был вчера в кино? -- спросила на другой день жена Наума Нонка, маленькая, тонюсенькая, как мальчик, женщина, нервно постукивая кисточкой по мольберту и разбрызгивая акварель. Оказалось, к соседке пришел возлюбленный и повел ее в "Форум". Соседка даже в кромешной тьме углядела. Наум посмотрел на Нонку с удивлением и сказал веско: -- Когда она станет премьер-министром Израиля вместо Голды, я тебя обязательно познакомлю. Нонка уткнулась в мольберт и весь день молчала. Ночью Наум дважды вскакивал с кровати и набрасывал на папиросной коробке варианты каких-то схем, расчеты, ползал на коленях у стола, пытаясь нашарить упавшую логарифмическую линейку. Все было, как обычно. Нонка перестала тревожиться. Но рано утром позвонил телефон, и женский голос, гортанный, обволакивающей, как почудилось Нонке, попросил Наума. Вернее, потребовал -- Наума, будьте любезны! -- А кто его спрашивает? -- воскликнула Нонка дрожавшим голоском. -- Его знакомая! Нонка передала трубку мужу и пошла ставить на газовую плиту чайник. Спички никак не хотели зажигаться. Серные головки отскакивали, крошились. -- Проклятые конспираторы! -- вырвалось у Нонки. -- Это же Геула к тебе прицепилась, что вы со мной в прятки играете.. -- Но она видела, чем теперь занят муж, как готовятся письма в Израиль с просьбой об израильском гражданстве, и молчала. Спустя неделю приехал парень из Литвы, сказал, нужны деньги на литературу. Наум подошел к шкафу, где лежали две тысячи рублей, которые больше года откладывались жене на шубу, и отдал без звука. На глазах Нонки выступили слезы, она смахнула тыльной стороной ладони, краска с ресниц размазалась по щеке. Прикрыв за парнем дверь, Наум поднял глаза на жену, спросил удивленно: -- Ты чего? Нонка собрала все свое мужество в кулак. -- Уж и поплакать нельзя!.. Муха, ты опоздаешь! Не копайся!.. И отвернулась, чтоб не заметил, как расстроилась: иначе будет зудить, жужжать (потому и окрестила Наума "мухой"), а под конец высмеет и обзовет "писаной торбой" или "парижской дивой", хотя из Парижа родители-коммунисты, переселившиеся в СССР, увезли ее двухлетней. Наум торопливо дожевал свои сосиски, на бегу глотнул чаю и, наматывая на длинную шею шерстяной, связанный женой шарф, выкатился на лестницу. Нонка, оставив на столе грязную посуду, кинулась на кровать лицом в подушку, чтобы пореветь всласть. Но тут позвонили во входную дверь. Явился какой-то молодцеватый грузин в клетчатой кепке величиной с аэродром Шереметьево и спросил, здесь ли проживает ДовГур. Очень удивился тому, что ДовГур тут не проживает. -- Внизу написано, понимаешь, проживает, -- воскликнул он, упершись ладонью в дверь, которую Нонка пыталась захлопнуть. -- А, брат проживает? Брат... гадится! Пэрэдай!.. Ты будешь кто?.. Жэна?.. Так пэрэдай!.. Скажи, Кутаиси готово!.. Продаем нэдвижимость!.. -- И он вытащил из боковых карманов десятка два конвертов. Один конверт вытянул из кепки, чуть надорвав шелковую подкладку. До свидания, красавица! Слюшай, а где купить синюю краску, которую носишь вокруг глаз? Падарю жене... Красиво, нанимаешь! Наконец, Нонка осталась одна, со стопкой конвертов в руках. Некоторые письма, чувствовалось наощупь, были на плотной обойной бумаге. Похоже, кто-то из грузинских евреев считал, что чем толще бумага, тем внимательнее отнесутся к письму. Адреса на конвертах были одни и те же: "Государство Израиль. Госпоже ГолдеМеир". Или: "Президенту Государства Израиль". Начертано крупным каллиграфическим почерком, одной и той же рукой. Нонка бессильно опустилась на стул. "Похоже, скоро нас засунут в один конверт, -- мелькнуло у нее в ужасе. -- На смену Дову..." Округлившиеся светлые глаза Нонки остались сухими. Тут уж не до слез!.. Вечером Наум оглядел письма, некоторые взвесил на руке, затем отвернул электросчетчик, засунул между ним и пыльной стеной самые толстые конверты, снова привинтил счетчик, мазнув чем-то по шурупам, от чего они сразу обрели цвет ржавчины. Первые письма в Израиль с просьбой о гражданстве передавала Геула. Она явилась на встречу с Наумом в норковой шубе и с сумкой-чемоданчиком на длинном ремне. Таких в Москве еще не видали. Ни дать, ни взять иностранка! Уложила в сумку-чемоданчик письма и отправилась в Голландское посольство. Наум возмутился. Почему отправили Геулу? Она свое отсидела. При второй посадке ей грозит не менее десятки. Ее сунут к "полосатикам". Как рецидивиста... -- На лошадь, которая везет, на ту и наваливают, -- спокойно ответила Геула и остановила такси. Наум неожиданно для самого себя сел рядом с Геулой на заднее сиденье. Одну отпустить не мог. Рисковать, так вдвоем. "Очень глупо", -- сказала Геула по-английски, глядя на затылок шофера. -- От меня другого и ожидать нельзя, -- ответил Наум на чудовищном иврите. Наум остался на противоположной стороне тихой посольской улочки, у какого-то подъезда, а Геула свернула к Голладскому посольству. Она приблизилась к нему в точно назначенный час, минута в минуту; остановилась подле калитки, ведущей в зеленый посольский дворик. Она ждала консула минуту, две, две с половиной минуты. Милиционер в будочке, возведенной у дверей посольства, поглядывал на нее вначале спокойно, затем выскочил из будки и, схватив Геулу за руку, потянул ее в будку... Наум быстро перешел улицу, закричав на милиционера на смеси иврита и английского. Кричавший был не молод, в роговых очках, лицо интеллигентное, сутулый -- из начальства, видать. Милиционер перестал тащить, но держал Геулу за рукав шубы Цепко. А тут появился припозднившийся консул, дымя сигаретой и попахивая дорогим коньяком. Он дернул Геулу за другую руку, в противоположном направлении. Милиционер немедля ретировался. Случалось и позднее, консул или корреспонденты опаздывали на три-пять минут. Это были самые опасные минуты в жизни Геулы. За месяц она передала консулу более двухсот писем в Израиль. Последними Наум отдал Геуле "пудовые" конверты и снова отправился с ней. На этот раз консул, которого Геула называла почему-то "Бантиком", появился во время. Он взял Геулу под руку, и они зашли в посольство мимо козырнувшего им милиционера. Письма ушли. И -- как в могилу провалились... Через неделю уезжал старик из Новосибирска с внуком. Разорвали наволочки, написали текст коллективной просьбы о гражданстве прямо на материале, вшили в пальто деда и в брюки мальчика. И -- как в могилу... Только слежки за Геулой прибавилось. Порой ходили по пятам. А Тель-Авив словно воды в рот набрал... "Как громом прибитый!" -- недоуменно воскликнула Геула. Неожиданно пришло сообщение от Дова. Для ленинградцев. Свадьба не одобряется". Неизвестно, что в Ленинграде задумали, но все равно не одобряется... Иосиф повертел листок, на котором он записал разговор с сыном, и сказал: -- Надо брать таран и крушить ворота. Крепости берутся только так!.. А что думают твои? -- спросил он Наума. -- Готовы выступить с открытым забралом? Те, кто болтают, что готовы... Наум работал на Электроламповом заводе. В конструкторском бюро. Там был длинный коридор, по обеим сторонам -- лаборатории, одной из которых Наум руководил, а еще в двух был научным консультантом. Когда-то директором завода был Булганин, отсюда его и "взяли живым на небо", как сказал Наум. Булганина сменил простой, без образования, русский мужик по фамилии Цветков. После войны электронные трубки, лампы всех видов требовались в огромном количестве. Цветков сурово напомнил своим кадровикам - гебистам слова вождя: "Кадры решают все", и "научный коридор" заполнили 600-- 700 инженеров-евреев, изгнанных во время космополитической кампании изо всех НИИ и университетов Москвы и Ленинграда. "Брать всех, и быстро!" -- приказал Цветков. В конце концов на Электроламповом собрались лучшие инженеры-изобретатели. Завод подымался, как на дрожжах, Цветков вместе со своими евреями получал ежегодно сталинскую премию. Но тут началась истерия вокруг "врачей-убийц". Первый отдел, кадровики -гебисты, решил взять реванш. Цветкову представили список на увольнение... 700 человек. Евреев подгребли "под метелку". Цветков, не долго думая, лег в больницу. И... перележал в ней смерть Сталина. На это Цветков, правда, не рассчитывал. Он хотел переждать лишь очередной погром. Погромы на Руси, как волны. Вверх-вниз... Могли ли уволить "научный коридор" без подписи директора? А директор в больнице... Но так уж исторически сложилось, что Цветков, мудрый русский мужик, "перележал" смерть вождя и учителя. И тут же выздоровел. "Не то, что совсем исцелили, вряд ли, - говаривал он, -- но как-то полегчало". И снова продолжал набирать талантливых или просто хороших инженеров, в том числе и евреев. Евреи были в каждом отделе КБ. И евреи, и неевреи выходили покурить в коридор. Тут витал дух самых высоких материй. Экзистенциализм. Сартр*Бергсон. Израиль. Китай. ООН. Книжная новинка. Стихи Мандельштама, перепечатанные заводскими машинистками по просьбе "научного коридора" вместе с деловыми бумагами. И, конечно, что вчера сказал по Би-Би-Си политический комментатор Анатолий Максимович Гольдберг. Об отъезде в Израиль мечтали, по подсчетам Наума, четверо. 0,5% коридора. Но лиха беда -- начало... Коридор заволновался, когда 4 марта 1970 года по телевизору показали "пресс-конференцию дрессированных евреев", как ее тут же окрестили с легкой руки Наума. Дрессированные евреи били себя в грудь и клялись, что никакой дискриминации не может быть в стране, где так вольно дышит человек... Коридор зашумел: он-то точно знал, изруганный-измочаленный, клейменый "еврейский коридор", где, кто и как дышит... Наум понял: пора! Он быстро набросал текст протеста против "телефарса", под которым подписались сорок два инженера. Среди них трое русских. Ликующий, с письмом в руках, он примчал к отцу. По счастью, в это время позвонил из Израиля Дов. Наум продиктовал в Израиль, на магнитофон Дова, текст письма и подписи и спросил, когда опубликуют? -- Никогда! -- прокричал Дов в ответ. -- Они без подписей -- личных, от руки -- не верят... Ищите другие каналы, нееврейские... А тебе лично верят? Твоим записям, которые они в силах проверить, подключившись к линии... -- Как когда! Трубку выхватил из рук Наума отец. -- Дов, не верят или делают вид, что не верят? -- Отец, они -- как Барабанов! -- прокричал Дов. Барабанов, начальник северных лагерей, не верил никому и никогда. Тех, кто пытался доказать свое, "качать права", он бил палкой по голове. Так же, как на Соловках, где били контриков "дрыном", приговаривая: "У вас власть советская, а у нас -- соловецкая". Самое легкое, почти парламентское ругательство Барабанова было "Дерьмо овечье!" -- Спасибо, сын! -- прохрипел Иосиф. -- Я вижу, ты палец о палец, даударил?!.. -- Ударил, отец! Они нас не хотят! Точно! -- Этого не может быть! -- прохрипел Иосиф. -- Что они, сами себе враги? -- Не знаю, отец! Разговаривают, как ВОХРА. Взывать к ним -- что на могилке посидеть!.. Как мама? А Гуля здорова?.. -- Пока все живы-здоровы, сынок!.. Иосиф рывком повесил трубку. Лия говорила потом, что он так не поседел на войне и в лагере, как в эту ночь, после разговора с Довом. Во всяком случае, когда отец вечером заехал к Науму, захватив сердечные капли для прихворнувшей Нонки, и снял армейскую ушанку, Нонка воскликнула: "Ой!" Голова у Иосифа Гура стала белой. Этот день вообще был "с сумасшедшинкой", по определению Иосифа. В полдень примчалась старуха -- бывшая актриса театра Мейерхольда, затравленная, нищая, и прогремела с порога, как со сцены, что в ответ на спектакль "дрессированных евреев" Иосиф Гур должен сжечь себя на Красной площади. У мавзолея Ленина. У Лии челюсть отвалилась. -- Вас все равно не выпустят! Никогда!.. -- драматически восклицала старуха, воздев иссохшие руки. -- Сожгите себя на Красной площади! В знак протеста! Наконец, Лия обрела дар речи. -- Задумано превосходно! -- сказала она. -- Только переменим роли. Вам -- главную! Вы себя сжигаете с плакатом в руках: "Выпустите Гуров в Израиль!" Я помогаю вам донести до Красной площади бидон с керосином и спички, а потом даю объяснения иностранной прессе. Старуха огляделась затравленно и выскочила из комнаты. Затем позвонила Блюма Дискина, ученый-биолог. -- Мы ничего не делаем! Мы сидим! Мы преступники! Наши ребята погибают там, в Израиле. А мы что?.. Где Геула?.. Геула, наши мужики -- дерьмо! -- Допустим, -- ответила Геула. -- Не допустим, а точно!.. Встретимся в 10 утра у выхода из метро "Площадь Дзержинского"! Геула повесила трубку на рычажок, сказала задумчиво: -- Никто нам так не помогает, как отдел пропаганды ЦК КПСС. Как туда отбирают? По степени кретинизма, что ли?.. Устроить такой телефарс -- все равно, что выдернуть из гранаты чеку... Профессор, серьезная, осмотрительная женщина, назначает мне рандеву в ста метрах от Лубянки. Под окнами еврейского отдела КГБ... О-ох, придется идти! Вернувшись на другой день домой, Геула сказала Иосифу, что профессорша почти в истерике, организует пресс-конференцию возле Цирка. Обзвонила всех! -- Вот это будет, да! цирк! -- прохрипел Иосиф. -- Их повяжут молниеносно. Еще до приезда западных корреспондентов. И пикнуть не дадут!.. Гуля, надо садиться за коллективное письмо. А профессорше вылить на голову ведро холодной воды и привезти сюда! Наум и Геула доставили ее на такси. Иосиф разъяснил ей, что произойдет возле московского цирка, и попросил написать письмо, в котором изложить все, что ей хочется высказать западным корреспондентам. Профессор Дискина тут же набросала. Геула взяла письмо и отправилась к Чалидзе.* У Чалидзе была слава "законника". Это на Руси очень много. Советский человек изучает в школе только "основной закон", то есть сталинскую конституцию (с хрущевскими, а затем брежневскими уточнениями). О прочих -- действующих -- законах он твердо знает лишь то, что закон - дышло... Все устаревает на Руси, кроме этой древней мудрости: "Закон -- что дышло, куда повернешь, туда и вышло..." Как тут без "законника"?! Тем более близкого к сахаровскому Комитету... Чалидзе жил в районе Арбата, в старом добротном доме. Шаги в подъезде отдавались гулко. Как в царском дворце или подземном гроте. Многие робели, уже входя в подъезд. Иные начинали заикаться. Особенно, когда законник останавливал на собеседнике свой "прожигающий" взгляд. Или листал документы замедленно важными движениями. Спорили диссиденты: что это? Нарочито выработанные приемы человека, который "много о себе понимает"? Или естественные манеры знатока, в котором, говорили, течет кровь грузинских князей. Спорили и побаивались... Геула не спорила и не побаивалась. Она промчалась по парадной лестнице так, что та ответила ей чечеточным гулом. Чалидзе улыбнулся Геуле, просмотрел письмо и сказал: "Много эмоций. Давайте, я изложу..." Пожалуй, это было первое письмо московских евреев не эмоциональное, а деловое и юридически выверенное. Эмоции в нем таились, как таится в железной коробке "адской машины" взрывчатка... Но мощь его была не в этом. ЦК партии объявило на весь мир устами "дрессированных евреев", что в СССР нет евреев, желающих покинуть родину социализма. И это не Хрущев когда-то объявил, не его и Брежнева присяжные антисемиты, а сами евреи. Вот, смотрите и слушайте!.. Письмо, рожденное в тиши квартир Иосифа Гура и Валерия Чалидзе, рвануло почти атомной силой: ВРЕТЕ! ВРЕТЕ! В РЕ-О-О ТЕ!.. Оно ударило детонирующей волной и изо всех городов, казалось, спящих навеки. Но пока что оно лежало на столе Иосифа Гура, чуть помятое (Гуля принесла его за пазухой), в одном - единственном экземпляре. Но, как сказал великий Галич, "Эрика" берет четыре копии, И этого достаточно..." Четыре копии немедля пошли в дело. Строго говоря, пошли три. Четвертую Наум сунул в свою "заначку", за электросчетчик со ржавыми винтами. На всякий пожарный... Все понимали: подписи надо собрать немедля. И - немедля выпустить голубя, пока КГБ не свернуло ему шеи. У Наума, у Иосифа, еще в двух домах собрались ребята. Распределили силы -- собирать подписи. Это было, ох, как не просто! Что станет с "подписантом"? Что ждет его? Тюрьма? Высылка? Изгнание с работы с "волчьим билетом"... Осечка произошла сразу, в доме старика-инженера, отсидевшего в Воркуте десять лет за сионизм. Наум произнес торжественно: "Пришло, наконец, время открытых выступлений". И положил перед ним страничку, напечатанную на "Эрике". Старый сионист пробежал письмо и ответил, раскачиваясь, как в молитве, что он, видит Бог, что это так! он готов захватить самолет, готов уехать в трюме любой посудины, даже танкера, готов стрелять из автомата, готов сбросить бомбу на Багдад... Наум прервал его с усмешкой: -- Не надо бросать бомбу на Багдад. Не надо брать в руки автомат. Возьмите вот эту ручку и подпишите письмо. -- А это -- нет! Нет!! -- вырвалось у него в ужасе. К утру было собрано 39 подписей. Сороковым подмахнул его математик ЮлиусТелесин. Но оно так и прозвучало по всем радиостанциям Запада, как письмо 39-ти. Подписи там, видать, не считали, не до того было. Сенсация! Идет в эфир с красной полосой. Спустя несколько дней, 8 марта 1970, оно было напечатано в "Нью-Йорк Тайме", а затем во всех странах, кроме СССР. Как-то вечером вышла Геула из своей клетушки с зубной щеткой в руках. Спать собиралась. Лия сидит у лампы и читает свежий номер "Известий". По напряженному лицу Лии Геула поняла: что-то произошло. И серьезное. Губы у Лии поджаты, втянуты внутрь. Почти все Гуры так поджимают, когда прижгет... Геула склонилась над газетой. В "Известиях" статья -- "Очередная провокация сионистов". Слова нешуточные, если учесть, что "Известия" -- официальный орган Верховного Совета СССР. Из правительственной статьи, как водится, понять было ничего нельзя. Даже догадаться никто бы не смог, что существует письмо 39-ти, что оно передается по всем радиостанциям Запада, что о нем говорит мир. Боже упаси, чтоб о том узнал советский человек! Уехать хотят?!.. Евреи?! Чей-то сановный палец вырвал изо всех подписей четыре и приказал "отобранных злодеев" -- испепелить!.. И вот удивленный советский народ читал о четырех вроде бы упавших с неба "отщепенцах": Юлиусе Телесине, Борисе Шлаене, Иосифе Казакове и Моисее Ландмане, Геула остановила взгляд на фамилии "Моисей Ландман" и начала покрываться румянцем. Лия взглянула на нее и аж руками всплеснула: не жар ли у тебя, ластоцка?! Ландманы, двое старых и больных людей, жили в Малаховке, под Москвой. Доктор Моисей Григорьевич и его жена ГитяДавыдовна. С ГитейДавыдовной Геула сидела вместе в лагере. Геула частенько их навещала. В один из таких приездов они сказали Геуле: "Если напишете какой-либо протест или обращение евреев, подписывайся за нас. Не забывай нас, стариков". Геула и расписалась за своих друзей по давней договоренности. И вдруг в "Известиях": "...Моисей Ландман, старый сионист, мерзавец..." Так и в 1937 не крестили! Это -- арест! Верный арест! Геулу била дрожь: ткнут Моисею Григорьевичу газету в нос, а он скажет: "Знать -- не знаю, ведать -- не ведаю". И в самом деле, знать не знает, ведать не ведает! Геула выскочила из дома, надевая на бегу свою клетчатую разлетайку, остановила такси, примчалась к Науму. Постучала и тут же ввалилась, благо Наум дверей никогда не запирал. Бросила, задыхаясь, жене Наума: -- Нонка! Хочешь -- не хочешь, я твоего Гуренка забираю! Мы едем в Малаховку! -- Нема! -- шепнула она на лестнице. -- Я, кажется, лопухнулась. Непростительно! На Казанский вокзал примчались около двенадцати ночи, прыгнули, благо оба длинноногие, в отходившую электричку. На полу наледь. Наум грохнулся, разбил локоть в кровь. Два платка извели, пока кровь остановили. Да, спасибо, какой-то старик пол-литра из кармана достал, плеснул на рану водки для дезинфекции. Март, а ветер зимний, как иглами колет. Темень. Огни погашены. Домишки кажутся занесенными по крыши. Подвыла собака, и снова ни звука. Только под ногами похрустывает, точно не по земле вдут, а по битому стеклу. Свернули к Ландманам. Улочка без огней. Лишь в бревенчатом домишке Ландманов горит в окне свет. Геула не выдержала -- побежала. За ней -- Наум, потирая ладонью нос и уши. Дверь открыла Гитя Давыдовна, высокая, дородная женщина. Огромные серые глаза ее, казалось, в полумраке, светятся. Свет недобрый. Узнала. Лицо подобрело. У стены, на табурете, сидел, закрыв глаза, щуплый, иссушенный тюрьмой Моисей Ландман. Рядом чемоданчик. Собрал уже вещички, горемыка, ждет, когда придут... Раскачивается в молитве. На вошедших и глаз не поднял. Подымай глаза -- не подымай, -- нового ареста ему, больному старику, все равно не пережить. Чуть поодаль стояла, скрестив руки