на высокой груди, Гитя Давыдовна, женщина "монументальная", как позднее заявил Наум. Геула поглядела на нее -- и слова сказать не может. Вспомнилось, как встретила она ее, Геулу, у лагерных ворот, отломила хлеб от своей пайки: знала Гитя Давыдовна, "Столыпин" шел до лагеря месяц, а то и больше. Весь месяц на воде да селедке... А когда на другой день, заталкивали Геулу в карцер за дерзкий ответ на "шмоне", принесла ей Гитя Давыдовна теплую безрукавку. Гитя Давыдовна да Дора Подольская для нее, Геулы, как маяки в ночи. Без них можно было отчаяться, пропасть. А ведь были минуты, когда хотела кинуться на колючую проволоку! И кинулась бы!.. И вдруг... за все добро... Геула, наконец, выдавила из себя: -- Я пришла к вам прочитать письмо, которое я за вас подписала... Старик Ландман молится, с Богом разговаривает. Наум выступил вперед, приткнулся на краешке табуретки и сказал деловым тоном: -- Я буду вам читать письмо. После каждого предложения спрашиваю, согласны ли вы с ним. А затем вы решите, как поступить! Только вы! Геула не выдержала отстраненно - делового тона Наума. Произнесла в волнении, проглотив слюну: -- Если вы с чем не согласны... хоть с запятой... я беру все на себя. Подписала за вас я! Без вашего ведома! Старик Ландман, казалось, не слышал ничего. Щеки запали. Под глазами землистые круги. Видать, ему плохо и без того... Наум начал медленно и торжественно: -- Москва, 8-го марта 1970 года... Вы слышите, Моисей Григорьевич?.. Вы уже не согласны? Глаз не открывает старик. Ни слова в ответ. Раскачивается в молитве. Наум повысил голос: -- "...Идея еврейской государственности не имеет ничего общего с пропагандой расизма и национальной исключительности: интернационализм свойственен еврейскому характеру и освящен еврейским законом, ибо сказано: "Семьдесят тельцов израильтяне приносили за семьдесят народов мира (Танхума, 88,3)". Старик шепчет свое, только иссохшие губы время от времени подергиваются. -- Значит, так, Моисей Григорьевич, первым подписал я, инженер, 48 лет, улица Федькина, 6, кв. 36. Будем считать, что я и написал это письмо, если спросят.. -- Голос у Наума высокий, как у Лии; в самый торжественный миг может дать "петуха". И в эту минуту от волнения, видно, высоко, по-бабьи, возгласил: -- "...Номер шестнадцать. Моисей Ландман -- врач, Малаховский проезд. Номер семнадцать. Гитя Ландман. Номер двадцать один -- Владимир Слепак, инженер. Номер двадцать два -- жена его, Мария... Вы слышите, Моисей Григорьевич?.. Номер двадцать шесть. Леонид Лепковский, инженер... Знаете, кто это? О, это наш первый композитор и дирижер самодеятельного хора, который поет возле Собачьей площадки. Не человек, а золотые россыпи... Что бы делали без его гитары?! Старик глаз не открывал. Похоже, не слышал. -- ...Номер двадцать семь (Наум снова "дал петуха") -- Виталий Свечинский, архитектор... Да вы, кажется, сидели вместе с ним, Моисей Григорьевич? За тягу к ивриту. Не так ли?.. А?.. -- И не дождавшись ответа, чуть раздражанно: - Номер двадцать восемь. БлюмаДискина -- ученый, Волгоградский проспект, 20, кв. 50... Слушайте, Моисей Григорьевич, вы попали в хорошую компанию!.. Я бы так просто танцевал! -- Не дави! -- произнесла Геула почти беззвучно. Моисей Григорьевич колыхался взад-вперед долго. Похоже, разговор у него с Богом был не простой... И Наум не выдержал: -- В письме есть что-нибудь антисоветское?.. Вы подписываете письмо?.. Геула знала: Моисей Григорьевич и всегда-то был нерешительным, робким интеллигентом -- книжником, говаривали, "не от мира сего". А тут его в мир сей тянут, можно сказать, железным тросом. Она решила прекратить этот тягостный разговор и, если заявятся с ордером на арест, взять все на себя... Геула прикоснулась к плечу Наума. Тот и не почувствовал. Лысина у Наума стала влажной. -- А-а! -- вырвалось у него. -- Вы-таки хитрый еврей! -- И зачастил еврейскими оборотами, совсем как мать. -- Если завтра вас на основе этой бумаги выпустят, значит, вы таки-да подписали. А если не выпустят и потащат в каталажку, значит, ни Бож-же мой! -- и в глаза не видели! Что вы себе думаете, дорогой наш МошеРабейну, в миру Моисей Ландман?.. Тут Гитя Давыдовна отлепила свою широкую спину от горячей "голландки" и твердо, с вызовом, словно не в своем доме, а уже там, на допросе: -- Я подписала! За него и за себя!.. У Геулы слезы навернулись на глаза, она поцеловала Гитю Давыдовну и с Наумом наперегонки бросилась к электричке. Холодина прохватила, как в январе. Ветер на открытой платформе свистел. -- Я всегда говорила, -- выдохнула Геула. -- Про Атланта наврали. Земля держится на женщинах. А мужчины все дерьмо, слабохарактерные. -- Спа-сибо, -- простучал зубами Наум. -- Низкий поклон от дерьма!.. -- ...О, ужас! -- вдруг вскричал он. -- Гляди! -- И показал на расписание поездов. Единственный и последний поезд отходил через пятьдесят пять минут..-- Это тебе не письма под-дписывать, -- едва произнес он синими губами. Наум и Геула были настолько возбуждены, что не в силах были разойтись на Казанском вокзале, разбежаться вдруг в разные стороны к последним автобусам. Решили отправиться к ВилюСвечинскому* добрейшему "Винни Пуху", как окрестила его Геула. Виль Свечинский, друг Дова и бывший зек, был полной противоположностью неуравновешенному Науму, которому всегда могло "взбрендить" что-либо в голову. Вилю ничего "взбрендить" не могло. Он был человеком положительно-рассудительным и потому считался "мудрым ребе", наставником, который принимал всех и ничего не боялся. Он и в самом деле был на редкость бесстрашен и объяснял это с усмешкой так: "Подумаешь, посадят... Морально я давно сижу. И на волю-то не выходил". К Вилю Свечинскому прикатили в третьем часу ночи. Он открыл дверь, свеженький, в отглаженном костюме; лицо, правда, опало, посерело. "Только-только проводил..." И он назвал имя паренька, который развозил по городам учебники иврита "Элефмилим" и перевод "Экзодуса". -- Пух, если бы ты только знал, что... -- начал было Наум. Виль остановил его решительным жестом -- спать! В большой комнате стояли у стены два дивана. Один пошире, поновее, там постелили Геуле. На втором улегся, не раздеваясь, Наум. Заснуть Наум не мог. Уж очень день хлопотный. А... рядом, в головах, лежала Геула в бледно-зеленой кружевной сорочке без рукавов -- подглядел одним глазом. Геула всегда его волновала. Он хотел ей дать о себе знать. Но единственное, что Геула разрешила Науму, -- подержать ее за большой палец ноги. -- Не этой! -- торопливо сказала она. -- Другой, правой... Наум подержал ее за палец, разок даже дернул, ответа не было. Прикорнул в огорчении. Утром он спросил, когда пили чай, почему ему было разрешено подержать ее за большой палец ноги. И почему именно правой. Геула засмеялась, чуть чай не пролила. Объяснила тоже шепотом, когда Виль удалился на кухню: -- На правой ноге большой палец отморожен в тюрьме. Ничего не чувствует. -- Гуля, это вероломство! -- вскинулся Наум. -- Я всю ночь пытался выдавить из тебя хоть каплю секса!.. А ты подсунула бесчувственный палец!.. От ВиляСвечинского поехали к Нонке. -- Я тебя у жены взяла, -- сказала Геула, -- ей же и отдам. С чистой совестью. Нонка вскрикнула от радости. Потащила всех к столу. На столе лежала гора писем, которые с утра привезли гонцы из Вильнюса и Одессы. Спросила жестом, куда спрятать... А если придут?.. -- Механик, не гони картину, -- сказал Наум, и они уселись с Геулой разбирать почту. Час, не меньше, сидели и сортировали, как на Центральном почтамте. Евреи как с цепи сорвались. Пишут и пишут. И, похоже, стали приходить к одному и тому же выводу во всех городах. Обращений к ГолдеМеир куда меньше... Наум, как зав. лабораторией, работу упорядочил. Письма английской королеве - на кухонный столик, У Тану, в ООН, -- на диван. Президенту США -- на пол. В американскую Академию -- в цветочницу. Конгрессу психиатров -- в ночной горшок. В это время внизу остановилась машина, и кто-то стал подниматься по лестнице. Наум так побледнел, что у него даже губы стали синими. Шарканье на лестнице приблизилось вплотную. Наум машинальным жестом достал носовой платок и промокнул лысину. Шарканье удалилось. Наум посидел молча и сказал вдруг, загибая палец: -- Алеф! Мы их боимся!.. У меня до сих пор, видите, пальцы трясутся. Бет! -- Он загнул второй палец. -- Если мы их боимся, мы недостойны свободы! Простительно трястись Моисею Ландману, его полжизни топтали сапогами... А мы такие же! Не лучше!.. Евреев надо отучить бояться! Это сейчас самое главное. -- Он загнул третий палец. -- Гимел!.. Пусть они нас боятся! Так боятся, как мы их сейчас!.. Пусть трясутся, бандиты в мундирах! -- Он загнул четвертый палец. -- Далет! К этому я приступаю. Завтра же!.. Моисей Ландман -- последний человек, которого мы им отдали... Бабы, вы что подмигиваете друг другу? Решили, что я рехнулся?! Трясогузки и канальи!.. Я приступаю к этому в ту минуту, когда на Запад вырвется наше письмо. Если оно зазвучит в эфире завтра, я объявляю тотальную войну трусости завтра же. В том числе и своей собственной трусости. Не отложу этого ни на час!.. Посерьезнели? То-то!.. Пусть они нас боятся! При всех своих тюрьмах и "воронках", с армией стукачей и охранников, -- пусть боятся! Пусть сидят в обнимку со своими бомбами и ракетами и -- зеленеют от страха! Будь я проклят, если я не начну этого завтра!.. 6. ОБЫСК? ПО КАКОМУ ДЕЛУ?.. Весь мир прорывался к Науму сквозь животный рев московских глушилок. Ближайшая была рядом -- у Курского вокзала. Эта грохотала, как камнедробилка. Она была личным врагом Наума, он издал ликующий клич, когда врага потеснили и из старенького "ВЭФ-12" прорвался чистый и чуть гортанный, как у Геулы, голос: -- "Передаем... ы-ы-ы-з-з-з-ж-ж-ж... тридцати девя...з-з-зсев!" Забили Би-Би-Си, проклюнулась "Немецкая волна", на частоте которой вдруг, как ненормальный, заголосил "Маяк": -- Широка-а-а-а страна-а-амая-а-арадна-а-а-а..." Перевел рычажок, -- захлебывается "Свобода". Эту вообще словно за горло схватили, слышно только: - "А! А!!! тридцать де- А! А! 3!" Наум вскочил на ноги и погрозил башне у Курского вокзала, торчащей над крышами, кулаком. Вскричал: -- Широка страна и могуча, чего же всех боитесь?! -- И снова закрутил рычажок настройки. Наконец, приладился, достал из "заначки" свой экземпляр письма, сказал Нонке деловито: -- Тактично дают, без пропагандных довесков! В шесть утра из-за ширмы, за которой спала двенадцатилетняя дочь Наума, огненно рыжая Дина по прозвищу "Тайфун", донеслись позывные "Голоса Америки". "Голос" сообщил в новостях, что будет передан текст письма тридцати девяти московских евреев, и сразу навалился на "Голос" кабаний рев вперемежку с жужжанием пилы: Ы-Ы-Ы-З-З-З-Ж-Ж-Ж-Ж... "Научный коридор" на Электроламповом, слушавший новости на всех европейских языках, бурлил. Одни подходили и, озираясь, пожимали Науму руку. Другие подмигивали ободряюще, но тут же скрывались в своих лабораториях, где не утихали споры и ругань. Третьи делали вид, что Наума не замечают. Наум заглянул в одну из таких "не замечающих" его лабораторий и сказал инженерам, которые толпились в дальнем углу: -- Что, жидочки, труса празднуете? Сами себе еще не опротивели? В полдень к Науму ворвался, как вихрь, физик профессор Бергер* Его библейские глаза метали громы и молнии: -- В институте работают сотни научных сотрудников-евреев, -- с порога закричал он. -- Их всех выгонят с работы. Ты их оставишь без куска хлеба! Ты уедешь в Израиль, а что будет с ними? Что будет со мной? -- Ты хочешь в Израиль? -- Наум привстал со своего высокого табурета. -- Я тебе устрою вызов! -- Сионистский провокатор! -- Бергер замахал руками. Когда профессор выбегал из лаборатории, от дверей, заметил Наум, отскочило человек десять. Наум вышел к ним. Какое там -- десять! Толпища вокруг. В глазах всех -- любопытство, радость. И у евреев, и у русских. Некоторые смотрят с восторгом. Двое техников, белокурые рязанские парни, протолкались вплотную, рассказали, что уже полгода КГБ пытается всех шантажировать. Ищут, кто бы написал, что Наум Гур ведет антисоветские разговоры, допускает "выпады" против Брежнева. Коридор не подвел. Тем более, что Брежнева Наум и в самом деле публично не материл. Зачем? .Наум почувствовал: к нему стали относиться с доверием. Техник из соседней лаборатории, который раньше с Наумом и словом не перекинулся, подошел к нему в коридоре, шепнул, что связан с диссидентами. Позднее показал ему письмо демократов из группы "Свободная Россия". По сути оно было вторым изданием "Декларации полковника Пестеля". С добротным антисемитским душком. Но парень этого не понимал. Молод, да и не болело это у него, русака... Узнав, что Науму нужна своя машинистка, он тут же повез его в Подмосковье, к черту на кулички. -- Надежная, -- уверил он. -- Бабушка русской революции... "Бабушка русской революции" и печатала теперь письма евреев, ежедневно, на папиросной бумаге, по двенадцати копий за раз. -- Президентам, Премьерам и Королям... Русское диссидентское движение пришло на помощь Науму охотно; уж не только Комитет Сахарова, он всегда выручал, как мог. Десятки парней: русских, украинцев, белоруссов -- с готовностью стали помогать евреям, которые НИЧЕГО НЕ БОЯТСЯ... Геуле не надо было таскать к "Бантику" и корреспондентам пачки еврейских писем, половину их передавал теперь на Запад Володя Буковский. Русаки приблизились, а евреи -- отхлынули. Наум ощущал это болезненно. Основная масса инженеров-евреев, возможно, сочувствовала ему, но ехать в Израиль не собиралась. Даже те трое-четверо инженеров, которые, казалось, бредили Израилем, и те как-то отдалились. Один из них сказал Науму прямо: -- Ты у нас подопытный кролик, Наум. Прыгнешь через "запретку" на Запад, и мы за тобой. А если посадят тебя... Зачем плодить сирот? Наум ночами ворочался. Застращали Россию. А уж евреев тем более. Как их встряхнуть? Помог случай. Заявился к нему его давний знакомый Вольт Ломовский* с тяжелым чемоданом в руке. Раскрыл его, и Наум ахнул. Тихий кроткий Вольт и его жена Фира* профессиональные переводчики из Новосибирска, сумели размножить на "Эре" тысячу экземпляров учебника иврита "Элефмилим". Даже за десять учебников дали бы "десятку", не меньше. По году за книжку. Геулу, всего девять лет назад, за иврит судил военный трибунал... Целую неделю Наум и Вольт развозили книжки по Москве, прятали во всевозможных "заначках". Тут-то и пришла Науму "плодотворная идея", которую он искал днем с огнем. На другое утро он подошел к окошку "Мосгорсправки", подал в нее стопку объявлений и попросил разместить в различных концах Москвы, на справочных стендах. -- Если можно, возле всех станций метро, в самых людных местах. Девчушка-регистраторша пробежала взглядом текст: "Преподавание языка ИВРИТ. Номер телефона..." Слово "ИВРИТ" Наум начертал красным карандашом, заглавными буквами. -- Что это за язык? -- спросила регистраторша, и Наум сунул в окошко толстую книгу-словарь "РУССКИЙ-- ИВРИТ" Шапиро. Показал пальцем, что издан в Москве советским издательством. Тираж, правда, тем же пальцем закрыл. На всякий случай. Пояснил спокойно: -- Один из древних языков. -- Ну, кто будет проходить? -- Это уж не ваше дело, любезная. Я думаю, что найдутся желающие. Спустя неделю начались истерические звонки еврейских мам. -- Ты хочешь посадить наших детей в тюрьму?! Что ты хочешь от них, ненормальный?! Перестань играть с огнем! -- Ты ИХ ЧЕЛОВЕК! -- кричала другая мама. -- Ты агент КГБ. Ты хочешь выявить, кто интересуется ив... -- И осеклась. Слова "иврит" не произнесла. -- Так я и пущу к тебе кого-либо из своих знакомых. Ты себя разоблачил!!! Затем стали приходить письма, составленные явно не еврейскими мамами. "Ты допрыгаешься со своим сионизмом. В Москве достаточно камней, чтобы проломить твою умную голову". На всех конвертах был один и тот же штамп. Наум быстренько выяснил, что у платформы, откуда - де высланы письма, нет не только почтового отделения, но даже почтового ящика. По субботам у синагоги его окружали люди с холодными, щупающими глазами, он оглядывал их: "Этот меня кончит?.. Или тот?.." Возле гитариста Лени Лепковского,* инженера из того же "научного коридора", толпились, как всегда, юнцы, подпевая ему, кружась в танце. Они тоже косились на "плащ", подошедший к ним поближе. Приблизился и Наум. На всякий случай. И тут "плащ" пригнулся, пытаясь, видно, рассмотреть, кто в центре круга, кто поет, слова знает. Ребята чуть расступились, и любознательный гебист подставил Науму свой широкий зад. Наум изо всех сил двинул гебиста под копчик лыжным ботинком. Тот взвизгнул, схватился рукой за зад. Стал судорожно озираться. - За что же это? За что же?! Ему и в голову не могло придти, что немолодой интеллигент в велюровой шляпе и был человеком, способным на школярский поступок. Кто только ни ругал Наума за это! Отец, братья, Геула. -- Ты прежде, чем ударить, подумал? -- наступала на него Геула. -- Или, как всегда, вначале делаешь, потом соображаешь? -- Алеф! -- обстоятельно отвечал Наум и загибал палец. -- Ты права, я действовал импульсивно. Бет! Я поступил правильно. Десятки юнцов видели: гебистов можно не бояться. Гимел, -- он загнул третий палец. -- Сотни узнают от них, что наступило время, когда можно перестать трястись от страха. Я больше не могу видеть трясущихся евреев! У дверей дома, где жил Наум, появилась черная "Волга" с четырьмя молодцами. "Четверо уже едят кашу за мой счет, -- отметил про себя Наум, -- начали бояться..." Наум ехал в переполненном грязном автобусе -- черная "Волга", слепя Наума чисто промытыми стеклами, тащилась сзади. -- Мужики! -- крикнул Наум, подойдя у метро к служебной "Волге". -- Нерационально используем транспорт!.. Вам все равно за мной тащиться. Лучше бы подвезли... -- И оглядев их с дерзостью, заключил любимыми словечками Дова: -- Лады, мужики?! Значит, я прямо у подъезда сажусь к вам... -- У шофера, который что-то бормотал в передатчик, вытянулось лицо. После работы заглянул в ОВИР. Передал новые вызовы, присланные Довом.Архипова, моложавая дама в погонах, развернула вызовы с большими красными печатями, оглядела и, не отыскав никаких огрехов, прошипела в бешенстве, которого не могла сдержать: -- Мы вас не выпустим! Мы вас здесь доканаем!.. А какой-то холеный мужчина в спортивном свитере, быстро вошедший в кабинет, взглянул на Наума так, что тот ощутил холодок на спине. "Застращивают по привычке?.. Или уже капканы ставят, как на суслика?.." Эх, кто бы помог?.. Бить их надо, не переставая... Очухаются, камнем прибьют. Это у них запросто... Кто бы помог, врезал им?.. Первым помог Дов. 27 марта 1970 года к Гурам начали звонить со всего света. "Вы брат Дова Гура?"; "Вы родители Дова Гура?" Так Гуры впервые, еще до звонка самого Дова, услыхали о его голодной забастовке в Нью-Йорке у здания ООН. О большом плакате, который не сходил со страниц американских газет: "Свободу моей семье". Звонки неистовствовали, стоило только повесить трубку. На следующий день Науму жаловались, что к нему невозможно пробиться. Один из прорвавшихся на вопрос, кто говорит, представился спокойно на хорошем американском английском, когда с непривычки ничего не разбираешь, кроме недожеванного "р-р-р-р...": -- КоламбиаБрод-кастингКорпорейшен,"Войс оф Америка"! -- Какая длинная фамилия! -- весело воскликнул Наум, но вскоре понял: произошло что-то настолько серьезное, что перебивать не стоит. -- Правда ли, что вы хотите уехать в Израиль? -- спросил рокочущий мужской голос. Наум отвечал на своем "техническом английском". Но его не переспрашивали, видать, смысл улавливали. -- Да! Да! Да!.. Понятен мой "брокен инглиш"? Я действительно хочу уехать! -- С семьей? -- Конечно! Что я, бездетный? -- У вас много детей? -- Одна. Но стоит четверых! -- И вы не можете уехать? -- Нет, не могу! (Что они там, белены объелись? Впали в зимнюю спячку?) -- Почему?-- в мужском рокотании звучало искреннее недоумение. Похоже, заморскому джентльмену и в самом деле было непонятно, что существует страна, из которой нельзя уехать... Наум принялся объяснять терпеливо, как малышу из первого класса, что его отец Иосиф Гур и мать Лия пытаются покинуть Советский Союз уже лет двенадцать, не менее. Они пишут и пишут, а им отвечают... Как это по-английски, не знаю. По-русски: "Фиг вам". Что?.. Это сленговое выражение. Значит, шатап! Молчите! А то хуже будет... А мне, например, в ОВИРе... это где визы дают... недавно старший лейтенант, мадам Архипова сказала... как бы это перевести точнее? "Мы вас не выпустим, мы вас доконаем!" Доконаем?.. Килинг...Шот...Финитала комедия... Похороним, да-да,инсеметери... На кладбище! Вы разве не знаете, что они большие гуманисты?.. Что? Лично я с женой и ребенком готов улететь из СССР первым самолетом... Нет, деньги есть и билеты есть, самолеты "Аэрофлота" уходят в Вену пустые... Я? Я возмущен. Я чувствую .себя так, будто я гавернментпроперти. Имущество правительства СССР. Я не желаю быть имуществом. Я не раб, а хомо сапиенс!.. Да, конечно, мы просим американских евреев помочь нам, советским евреям, покинуть эту любвеобильную страну... Нонка была сильно испугана, она швырнула в Наума кисточкой с краской, промахнулась. Затем она пыталась выхватить у мужа трубку, порвать телефонный шнур. Наум говорил уверенным тоном, с неколебимым достоинством, а правой ногой в стоптанном тапочке отбивался, отталкивал Нонку, которая, наконец, разревелась от страха, размазывая по лицу краску с ресниц. То ли до собеседника донеслись отзвуки побоища, то ли ему просто захотелось узнать мнение жены, но он попросил передать трубку ей. Наум сунул трубку Нонке и прорычал, как на следствии, когда игра в кошки-мышки кончилась: -- Говори всю правду! Говори всю правду! И Нонка поведала дрожавшим голосом всю правду. Да, она действительно хочет в Израиль. -- ...Зачем? -- Нонка смятенно взглянула на мужа, который стоял, скрестив руки на груди, с каменным лицом. -- У меня ребенок. Я хочу, чтобы ребенок рос в еврейской стране... Да-да, не знал антисемитизма... Что? Гуд бай! Ага! Бай! Почти неделю пленку с записью этого разговора крутили на всех волнах, комментировали на всех языках. Наум поймал свое заикание с комментариями по-японски... Вечером ему позвонили из ОВИРа, он полетел на крыльях, думал, выпускают... Незнакомая дама в погонах очень вежливо сказала, каких бумаг еще не хватает в его деле, и заметила как бы вскользь, что Архипова больше у них не работает... Позднее Наум узнал, что ее просто перевели на второй этаж ОВИРа, куда евреев не пускали. Какое-то время Наум ощущал себя "неприкасаемым". Не будут, гады, проламывать голову человеку, о котором трещат на всех языках мира!.. И в самом деле, слежка стала почти незаметной. "Плащи" вели себя без обычной наглости. Однако черная "Волга" стояла у подъезда уж не только днем, но и ночью. Возможно, именно поэтому никто не пожелал учиться у Наума ивриту. Даже те, кто собирались. Горячее место!.. Наум и не думал выдавать себя за знатока иврита. Он освоил только первую часть книжицы "Элеф милим". Помнил, следовательно, пятьсот слов. В лучшем случае. Он знал, что в Москве есть несколько стариков-преподавателей иврита. Есть, наконец, профессор Московского университета Бенцион Меерович Гранде* самый крупный специалист по ивриту и арабским языкам. Гранде тайно не преподавал, спасибо и за то, что написал к словарю Шапиро "РУССКИЙ-- ИВРИТ" предисловие и приложение, по сути учебник ивритской грамматики. Но его ученик, профессор Занд, собрал группку приятелей и знакомых. А старики вообще брали кого угодно. Прямо с улицы. Порой тряслись от страха, но -- учили... Когда к Науму пришел, заранее позвонив, первый и единственный ученик, Наум радовался, как студент-первокурсник. Загнал дочь за ширму. А что делать? В самом деле, объявления повешены. В них не указана подспудная цель: евреи, не бойтесь! Пусть боится Лубянка!.. Там начертано недвусмысленно: "Преподавание языка ИВРИТ". Взявшись за гуж... Наконец, Наум протянул руку явившемуся человеку в белой рубашке. Тот стоял как-то боком, в нем не было и тени военной выправки. Это ободрило. Наум пригласил его к столу, достал большую тетрадь, напоминающую классный журнал. Написал дату и часы первого занятия: "15 июня, 19.00. 1970", не ведая еще, сколько тревог принесет этот день. Ученик не косился пугливо на дверь, не придумывал себе вымышленного имени; назвал свою фамилию, добавив, что он режиссер театра Образцова. Он мог бы заявить, что иврит ему нужен как режиссеру. Но парень, видно, был не робкого десятка. Он сказал, что иврит ему нужен как еврею. И что он знает идиш. Наум моргнул растерянно. Идиш он не знал... -- Начнем, пожалуй, -- протянул Наум, и они начали читать "Элеф милим". Прошло примерно полчаса, раздался стук в дверь, и, поскольку дверь не запиралась, в нее сразу ввалилось пять человек. Толпой. Трое молодцеватых гебистов в штатском и двое понятых. Наученный и отцом, и Довом, Наум потребовал ордер на обыск. "Прошу предъявить!" Предъявили. Это была телеграмма от ленинградского прокурора Соловьева. Тут уж Наум перестал что-либо понимать. При чем тут какой-то Соловьев?! -- Я не знаю никакого Соловьева и не имею к его вотчине никакого отношения. Прошу удалиться! -- добавил он ледяным тоном. -- Это приказ! -- мрачно заметил гебист, раскрывая свою красную книжечку на имя капитана Госбезопасности. Наум лихорадочно вспоминал указания отца и Дова. О чем следует спросить немедля. Чтоб не разгулялись... Вот о чем! Открыто на него, Наума, дело или никакого дела еще нет? Лишь пытаются сфабриковать. -- По чьему делу? -- спросил Наум незаинтересованным тоном знатока законов, уставшего от людских глупостей. -- По делу Федорова! -- процедил капитан сквозь зубы. В лаборатории Наума в это время работал электромонтер Федоров. Какое отношение имеет к нему забулдыга Федоров? Но нет, это же был свой, московский Федоров. -- Какой Федоров? Из Ленинграда, в котором я никогда не жил?.. -- Да, из Ленинграда! -- и сразу жестко: -- Оружие есть? -- Есть! -- ответил Наум благодушно. -- Огне... -А-Ы, -- Наум зевнув, прикрыл рот рукой. -- Огнестрельное. -- Где оно? -- выкрикнули в три голоса. -- В шкафу. -- Не оборачиваться! -- Наум ощутил приставленное к спине дуло револьвера. Второй гебист, прыщеватый, спортивного склада, метнулся к шкафу, распахнул створки.-- Где оно? Чувствуя спиной холодящее дуло, Наум направился к шкафу и взял там в углу охотничью двустволку. -- И это оружие? -- саркастически заметил за спиной Наума капитан. -- Конечно! Вам никогда в детстве не всаживали солью в зад? Ух, как взвоешь!.. -- Холодное оружие есть?! -- перебили за спиной. -- Полный набор! -- Наум широким жестом обвел длинную боковую стену, на которой были развешена два лука и ржавые стрелы в татарских колчанах. -- Ты-ык, -- протянул капитан, изо всех сил пытаясь остаться серьезно-грозным. -- А разрешение у вас есть? На хранение оружия? Наум оглянулся: держит тот у его спины револьвер или уже не держит? Держит, идиот! -- Вы зачем пришли? Искать? Во время обыска и найдете... Помню я, что ли, куда сунул! Капитан вложил, наконец, револьвер в карман и, прищурясь, осмотрел квартиру беглым взглядом. -- Ты-ык! - протянул капитан. - Сионистский уголок! На письменном столе Наума, под стеклом, лежали открытки с видами Израиля, а между стрел висел израильский флажок. -- Государственный флажок и туристские открытки, как вы понимаете, не криминал, -- лениво произнес Наум, ища взглядом записную книжку с адресами и телефонами: московскими, ленинградскими, рижскими... Ох, ни к чему сейчас эта книжица... Книжка, он помнил, лежала на тумбочке, на которой стоял телефон и полулежал кот, огромный серый котяга (гости-сионисты назвали его, естественно, не Васькой, каким он был отродясь, а Уриелем или -- ласково -- Урли). Похоже, Урли и закрывал книжку с адресами. Но, главное, все же было в "заначке": письма Дова, доставленные туристами в обход советской цензуры, письма евреев из Вильнюса, Риги, Ташкента, Грузии. Отказы от гражданства. Найдут -- много голов полетит. Наум ни разу не взглянул ни на Ваську-Уриэля, ни на электросчетчик. Посматривал на окно, в котором отражались тени гебистов. Впервые заметил, что занавески грязноваты. -- Нонка, ты давно стирала занавески? -- спросил он сердито. -- Гости пришли, а у нас грязные занавески. У Нонки тряслись пальцы. Присела молча на диван, прижимая руки к коленям. Когда гебисты рылись в платяном шкафу и вытаскивали хоккейной клюшкой Наума из-под кровати домашние тапочки, запыленную книгу, вдруг распахнулась дверь и влетела случайная гостья, толстая тетка из торговых евреек, которая изредка заглядывала, чтоб не прозевать день, когда разрешат подавать документы на выезд. Увидя обыск, она взревела истошным голосом. Казалось, это вырвалось у нее из самого нутра: -- ОБХСС!ОБХСС! Я думала, вы порядочные люди! Инженеры! А вы? Вы кем оказались?! Наум аж рот приоткрыл. Тетка вряд ли лицедействовала. Она и в самом деле всю жизнь страшилась ОБХСС, и теперь из нее вырвался этот вечный ужас: - ОБХСС! Ее тут же выпихнули из квартиры, иначе она подняла бы весь дом. Гебисты начали уставать. Приподняли крышку тумбочки вместе с телефоном и котом. Внутри было грязное белье, положили крышку обратно. Кот урчал, но не пошевельнулся. Так он, к восторгу Наума, и пролежал весь обыск. До трех часов ночи. И лишь когда гебисты ушли, размялся, вытягивая холеную пушистую спину. Гебисты были людьми подготовленными: открыли картонную папку с формулами, тут же захлопнули: -- Тык! Это ваша диссертация? За тетрадку-памятку пришлось повоевать. -- Обыск не по моему делу, не так ли? По делу Федорова. А здесь мои личные записи. Гебист не сразу, но согласился. Решил взять оттиск с пишущей машинки Наума. -- О, я вам сделаю сттиск! -- бодро воскликнул Наум. И начал выстукивать: "Во время незаконного обыска, проведенного у меня 15 июня 1970 года..." Капитан нервно вырвал этот лист из машинки и принялся выстукивать одним пальцем: а, б, в.., Старинные часы с рыцарем -- единственное приданое Нонки, отбили полночь. При первом ударе капитан вздрогнул, покосился на " дальний угол, где стояли на полу часы в железных рыцарских латах. Они отбивали полночь неторопливо, раздражая гебистов своим полным безучастием к их государственным заботам. Наум достал с книжной полки растрепанный Уголовно-процессуальный кодекс и принялся оспаривать действия гебистов. Доказывал горячо, со свойственной ему методичностью и даже однажды перешел на ивритский алфавит: -- Алеф! Вы остались в квартире после полуночи, не забудем отметить в протоколе, что вы нарушили пункт Уголовно-процессуального кодекса РСФСРNo... Капитан отругивался вяло. Было очевидно, что гебисты, нет, еще не боятся, но -- остерегаются открыто беззаконных действий. Уголовно-процессуальный кодекс в руках Наума действовал на них сдерживающе. Что говорить, времена изменились. К тому же было очевидно, что обыск происходил по чужому делу. Гебисты сами не знали твердо, что они ищут. Это вскоре и подтвердилось. Вдруг распахнулась дверь и влетел веснущатый Саша-пчеловод* студент Тимирязевки, крича во весь голос: -- Шалом, евреи! Шалом, хавейрим! -- Схватив первую попавшуюся руку -- руку капитана КГБ -- и тряся ее, он голосил во всю силу своих легких: -- Шалом, евреи! Шалом, хавейрим! -- И затем, вздохнув тоскливо, сообщил вполголоса: -- У отца твоего обыск. У Володи Слепака обыск. У ВиляСвечинского обыск!. -- Наум шагнул к нему и сказал добродушно: -- Ты вовремя пришел, брат!! У меня тоже... Часы били каждый час, и каждый час Наум напоминал, что гебисты позабыли про время, а оно бьет не в их пользу. -- Укажем в протоколе, что... -- Укажем! -- устало согласился капитан, направляясь к бельевому шкафу, стоявшему между старинными, овалом, окнами. И тут зайцем прыгнула вперед Нонка. Встала перед шкафом, раскинув руки. -- Не надо в бельевой шкаф! Нонку, естественно, отодвинули в сторону. Отыскали узел, сотворенный из старой рубашки. Развязали зубами узел. Там оказался еще один. Развязали и его, ругаясь и сплевывая на пол. Но в нем оказался еще один узел. Тут уж подошел капитан. Три узла белья, один в другом, -- тут что-то есть. -- Что спрятали? -- резко спросил он. -- Это не от вас, -- прощебетала Нонка. -- Это от детей. . -- Де-тей! - Гебисты вошли в раж. Наконец, тяжелый труд, кажется, увенчался успехом. Вот она, нелегальщина... А может, оружие? Рванули зубами последний узел. В нем оказалась картонная коробка, из которой высыпались на пол пятьсот презервативов. Веснущатый Саша-пчеловод начал кататься по полу от смеха. Даже комсомольцы-понятые не удержались -- заржали. Нонка стояла, сжимая изо всех сил клубок с шерстью. (Взяла, чтоб пальцы не дрожали.) Лицо у нее было злое, в красных пятнах. Она вдруг сказала сердито, что они ищут не тут. Вот где надо искать, Пинкертоны! -- И она показала рукой в сторону коридора. Со времен войны в длинном коридоре были сложены два кубометра дров. Они были чем-то прикрыты и никому не мешали. А сверху, на полатях, стояла забытая печка -"буржуйка" с разобранными трубами. Нонка много раз собиралась ее выкинуть, но не хватало сил. А Наум отмахивался: "Оставь на всякий случай! "Буржуйка" в атомной войне - первое дело". Там же пылилась старинная медная люстра, рваный гамак и прочая рухлядь. Наум не любил выбрасывать вещи, которые были как-то связаны с военными или просто тяжелыми годами жизни. Нонка с ним боролась, но силы были неравны. И тут у Нонки мелькнула светлая мысль: пусть гебисты снимут всю эту рухлядь! И, не дав мужу опомниться, она воскликнула одухотворенно: -- Залезайте туда, наверх! Вот там все сокровища и лежат! Все, что ищете! Прыщеватый гебист принес табуретку, влез на нее, достал одно колено трубы, из которого на него посыпалась сажа. Буркнул сердито: -- Не буду тут искать! -- Что вы за следователь?! -- не унималась Нонка. -- Там деревянные планки. Между планками можно схоронить целый склад нелегальщины. Гебист пихнул ладонью "буржуйку", сажа посыпалась гуще. -- Тут я искать не буду! -- раздраженно воскликнул гебист, сплевывая сажу и вытирая черные губы тыльной стороной ладони. Спрыгнул с грохотом на пол. -- Бессмысленный обыск! -- возмущенно заключила Нонка. -- Лучше б сидели дома. ...Они ушли с рассветом, записав в протоколе все, что требовал Наум. Перечислив все статьи Уголовно-процессуального кодекса, которые были нарушены... Васька-Уриель спрыгнул со своего сторожевого поста, и Нонка и Дина, выскочившая из-за ширмы, стали тискать и целовать его в распушенные буденновские усы. А Наум переглянулся с Сашей-пчеловодом. Потрогал свои большие веснущатые уши. Они горели. Землетрясение началось, это ясно! Москвичей трясут всех подряд. Но они не в эпицентре, это тоже ясно! Кто-то отвел от них удар. Спас, если говорить по-честному. Потому обыск скорее для проформы. На счетчик даже не взглянули. В шесть утра Наум позвонил отцу, затем Володе Слепаку. -- "Что стряслось?" 7. ИЩЕМ ТОЧКУ ОПОРЫ... Это он узнал лишь на следующий день. В Ленинграде, на аэродроме "Смольный", группа евреев пыталась захватить самолет ... -- Идиоты! -- вскричал Наум, кружа по комнате и отшвыривая пинком все, что попадалось под ноги. -- Теперь этот жидоморТолстиков1 наденет красный фартук, возьмет топор и... покажет миру отрубленную еврейскую голову. Это конец движению... -- Чувство беспомощности и личной вины не давало ему сосредоточиться на чем-либо ином. Он слышал краем уха: рижане почти полтора года жевали эту сладкую жвачку -- захватить самолет и улететь... Наверное, десятки ребят в разных городах "отжевали" ее, как чуингам, она обросла подробностями и даже кодовым названием -- "СВАДЬБА ". Запросили Израиль, -- он, как известно, "Свадьбу" не одобрил, но -- что одобрял Израиль?! Когда в России о секрете известно двоим, это уже опасно. Если трое -- это уже не секрет...Догадайся Наум, что в Риге надежда на "Свадьбу" еще теплится, он бы лег на рельсы перед поездом "Рига-- Ленинград", который вез заговорщиков. Евреи -- народ умный, но каждый тысячный -- это такой идиот, который может быть рожден только избранным народом... -- "Свадьба тысячных", ты могла себе это представить?! -- не мог успокоиться Наум, глядя на посеревшее лицо Нонки. Нонка впервые за много лет забыла покрасить губы. Она повторяла, как сомнамбула: -- Теперь всех пересажают! Всех пересажают!. В ситуациях безнадежных у Наума неизменно "прорезался" висельный юмор; это он знал еще по войне. Усмехнувшись вдруг краем губ, он заметил жене: -- Зато, наконец, снимут с полатей твою "буржуйку"! -- В бездействии он находиться не мог. Прежде всего, надо было передать Дову, что евреи "горят". Начнется новое "Дело Бейлиса"... Позвонил приятель, сообщил, что у него есть "трамвай" на завтра. Не хочет ли Наум... -- Хочу! -- прервал его Наум. -- Жди меня! Он быстро написал записку, сложил ее, как складывал свои письма с фронта, треугольником, и выскочил из дому. Смеркалось. Оглядевшись, Наум заметил метрах в пятидесяти черную "Волгу". Когда он перебегал улицу, мотор ее завелся, фары зажглись, и она прыгнула вперед. Наум бросился в проходной двор. Из машины вывалилось несколько человек. Они помчались за Наумом, приближаясь, как пушечные ядра, от которых не уйдешь. Наум метнулся в сторону, там был глухой забор, метра три высотой. Ожгла мысль (раньше никогда не приходила), что ему, Науму, сорок восемь и со времен войны он даже на турнике ни разу не подтягивался. Наум ухватился за края, порвав кожу на пальцах, занозив ладони, едва подтянулся до подбородка, подергался бессильно. Но тут услышал за спиной топот, выжал себя правой рукой до груди (откуда силы взялись) и перевалил тело через забор. Шмякнулся в крапиву. Лежа в крапиве, он слышал топот и ругань заметавшихся людей. Единственное спасение -- назад. Слава Богу, эти проходные дворы были дворами его детства. Минута, две, и он через задний ход вбежал домой, где Нонка красила губы и ресницы. Жизнь продолжалась. У него не было сил даже ее обругать. Отдышавшись, он поглядел на жену внимательно. -- Нонка, где моя шляпа, которую я купил в день Победы? -- Часа через два, напялив на глаза порыжелую шляпу, которую он купил сразу после войны и не надевал ни разу, перекинув зачем-- то через руку осеннее пальто, схватив в коридоре сломанный зонтик, он выбрел в темноту. Медленно, хромая и опираясь на зонтик, как на трость, пересек улицу. Хромал он напрасно Машины не было. Во всяком случае, никто его не освещал. Он попетлял, стараясь не шуршать, по проходным дворам, потом швырнул зонтик через забор, за ним -- победную "кобеднешнюю" шляпу и, выскочив на другую улицу, остановил такси. Сколько он будет жить, такси это не забудет. За рулем сидела молодая женщина. А на заднем сиденье лежал ребенок, аккуратно запеленутый, перевязанный голубой ленточкой, как из роддома. Наум спросил удивленно, почему она ездит с ребенком. Она вздохнула, а потом нехотя (все любопытствуют!) рассказала. Оказалось, одинокая мать. Ребенка оставить не с кем. И негде, главное. И поэтому она работает ночью и возит ребенка с собой. -- Прижила! Куда денешься! -- У меня то же самое! -- вырвалось у него горестно. -- Тоже прижил ребенка. Ношусь с ним, как дурак с писаной торбой. И никуда не денешься... -- Так ведь родное детище! -- Женщина за рулем стала утешать его. -- Терпи, голубок! -- В том-то и дело, что родное... -- Наум вздохнул. "Трамвай", бизнесмен из Чикаго, боялся дико. Глаза вылупил, точно его тащили на эшафот. В конце концов Наум приклеил ему свой листок прямо под причинное место и просил передать господину Текоа, представителю Израиля в ООН. А копию выслать брату в Израиль по адресу... Назавтра, только надел рабочий халат, взял в руки карандаш, как заявился Яша, брательник. Сел рядом повздыхал, тихоня, "красна девица". Наконец, сказал вполголоса: -- Старик! Если что, Динку твою возьмем к себе... -- Потряс брата за плечо, ушел сутулясь. Едва начался перерыв, Наум скинул халат и примчался домой. Бросив Нонке странную фразу: 'Трамвай трамваем...", снял с рычажка телефонную трубку, набрал "международную" и попросил дать ему Иерусалим. Этого раньше никогда не бывало -- ему не захотели дать Иерусалима. Телефонистка сказала, что не знает, где он находится. -- А Лондон вы знаете где?! -- зарычал Наум. -- Соедините меня с Лондоном "коллект". -- И дал телефон Дэвида Флойда из газеты "Санди телеграф". До этого он ни разу не связывался с ним, знал только, по сообщению Дова, что Дэвид Флойд -- не "левый". И знает русский язык. Быстро передал Дэвиду Флойду о том, что произошло в Ленинграде. Сам факт Дэвиду Флойду был известен. О мотивах несостоявшегося захвата услышал впервые. -- Я хотел бы быть в курсе вашей личной судьбы, -- прозвучал из Лондона суховатый голос. -- В свете того, во что выльется будущий процесс, моя судьба никакого значения не имеет. -- По натуре вы пессимист, Наум? -- Я известный Оптимистенко, господин Дэвид Флойд. До свидания! Заснуть в эту ночь он не мог. Ворочался с боку на бок. Вставал. Но оказалось, не спит и жена. -- Муха, -- наконец, решилась она. -- Зачем нам Израиль? -- Что-о? -- Там, наверное, даже грибов нет! Наум стремительно сел, обхватив руками ноги в полотняных кальсонах со штрипками. -- Как так грибов нет? Спросим у Дова... Если грибов нет, тебе действительно, ехать незачем... -- А ты? -- Я поеду один. Или женюсь на Геуле. -- На Ге-у-ле? -- Нонка приподняла завитую, в белых пластмассовых "бигуди" голову над подушкой. -- Геула -- солдат в юбке. Фельдфебель-- парашютист. Ты ляжешь в кровать с фельдфебелем? -- Упала на подушку и вдруг заплакала горько: -- Муха, я злая нехорошая женщина!.. -- Наум обнял жену.-- Успокойся. В Израиле есть грибы... Боишься? -- спросил он, когда жена приткнулась к его груди вспотевшим лбом. -- Хорошенькое дело! Ты что, не знаешь, где мы живем? Один такой самолетик, и евреи поедут по сталинскому маршруту. А то и далее... Предвиденье Нонки, казалось, начало подтверждаться. Однажды утром зазвенела междугородняя. Науму со сна показалось, на него наезжает, сшибая, черная "Волга". Он схватил трубку, вытирая рукавом пижамы взмокшее лицо. Вызывала Рига. В телефоне послышался тихий девичий голосок. -- Говорит Рут Александрович*!.. У нас в гостях Марик Шмон ! Собирается к вам... В квартире Наума ванна была с газовой колонкой. Вскоре она стала черной от сажи. А бумаг не убавлялось. На другой день из квартиры Наума начал просачиваться на лестницу дым, и кто-то вызвал пожарных. -- У вас горит?! -- взмокший пожарник в черной каске всунул голову в коридор. -- Нет ? -- Мы горим без дыма! -- Тьфу! -- пожарник помчался дальше. Утром Наума вызвали в ОВИР. В ОВИРе было пусто, как в сарае. Давненько такого не видали... -- А вы, случайно, не раздумали ехать? -- спросил его затурканный и незлой капитан МВД Золотухин, армейский щеголь, которого евреи называли "Золотухес"... Нет? Странно! А многие, знаете, передумали... Я бы, признаться, при вашей зарплате... И квартира у вас своя... Он взглянул на Наума в нерешительности: сказать или нет, чтоб забирал свои бумаги и бежал, куда глаза глядят? Приближается такая туча! Мало ваших резали, что ли?! Наум понимал его безмолвные предупреждения и знал, почему "золотухес" говорит с ним доверительно, как со своим. Тот прочитал в анкете Наума, что Наум когда-то чинил в судебной экспертизе Московского уголовного розыска приборы. Числился там на подставке. А коль работал, пусть недолго, в системе МВД, значит, человек свой. А своему надо пособить... Очень хотел помочь Золотухин этому длинному лысоватому инженеру со смешинкой в глазах, да не решился. Сказал только, вынув расческу и подправив ею свой и без того безукоризненный пробор: -- Вот, знаете, две загадки мучают меня. Снежный человек и евреи. Наука бессильна объяснить... Что? Новая характеристика нужна с места работы? Зачем?.. Мы, знаете, МВД, а не КГБ. Могу сказать вам по величайшему секрету: мы не ведаем ни хрена... В "треугольнике" Электролампового завода с Наумом говорили, как на следствии: -- Гур Наум Иосифович, по национальности еврей, 1922 года рождения, ранее не судим... давно ли вы хотите ехать в Израиль? -- С детства! Это голубая мечта всей моей жизни! -- Допустим... Но хочет ли ехать ваша жена? -- Моя жена поедет со мной хоть в Гану, хоть в Уганду! На другой день вызвали Нонну. -- Садитесь... Куда вы собираетесь ехать? Не поняли мы -- в Уганду, Гану или еще куда? -- Я никуда не собираюсь! -- выпалила испуганная Нонка. -- Ага! Значит, ваш муж нас дезинформирует... -- И со всех сторон в три голоса: -- Он вас принуждает ехать?! Но Нонка уже справилась с собой. -- А что вы вмешиваетесь в наши семейные дела? Может, я хочу поглядеть крокодилов в Уганде! В России крокодилов нет!.. -- Ну-ну, -- раздраженно произнесли из угла, где стояло в пыльном клеенчатом чехле переходящее знамя ЦК партии, врученное лучшему заводу. -- Уезжайте к своим крокодилам. Но вашего ребенка мы заберем. По суду. Не дадим его губить. Нонку точно подбросило со стула. Об этом давно думала с ужасом. От них всего можно ожидать. Сказала, как по писаному: -- При попытке воздействия на моего ребенка я немедленно обращусь в ООН! Человеколюбы! Не стыдно вам?.. -- И ушла, вся в красных пятнах. Но ночь приносит свои сомнения. Все те же. -- Муха, у тебя на войне была жуткая профессия. Жечь танки. Но тогда ты таскал за собой... эту... как ее звали?.. "Сороконожка", то есть "сорокопятка...", о которой ты писал, как о возлюбленной. Но сейчас ты с голыми руками... Муха, да проснись ты!.. Это же безумие -- кидаться на танк с голыми руками... Ну, я, ладно, а Дина?.. Ее же упрячут в "детприемник". Как когда-то Яшу с Сергуней... Ну, скажи мне, кто заставляет тебя биться головой о железную стенку? -- Манефа! -- ответил сквозь дрему Наум. Он проснулся от тарахтения будильника и сразу вспомнил ночной разговор с женой. Манефа! Спасибо Манефе, он давно перестал быть чучелом с тремя орденами "Славы", "солдатскими Георгиями", как их называла армейская многотиражка. Услужила бабеха! Это было сразу после войны. Вернулся из армии отец. Почти тогда же отпустили домой и его, Наума. В руке осколки остались, а так целый...В институте, куда его приняли, как фронтовика, вне конкурса, семинары по марксизму-ленинизму вела Манефа Ивановна Горбунова, дама в теле и с орденом "Знак Почета". Однажды она спросила Наума на занятии, как он относится к Канту. Наум ответил, что он к Канту никак не относится, так как Канта не читал. Манефа Ивановна подняла в удивлении свои пшеничные брови. -- Но вы же читали, что говорил Ленин о Канте? -- воскликнула она, готовясь, видно, распушить ленивца, который не заглянул в Ленина. Наум, сидевший на задней скамье, привстал и произнес неслыханное: -- Но вы спрашиваете мое мнение, а не мнение Ленина. Манефа онемела и вдруг завопила на всю аудиторию: -- Троцкист! Как он не вылетел из института?! Ордена помогли, а то бы загремел. Да, скорее всего, не пьяный уличный антисемитизм, даже не погромная блевотина "Правды" о космополитах, а именно это столкновение Наума Гура, по складу ума -- логика, исследователя, с принципиально алогичной системой мышления потрясло его до основания. Тем более, что Манефу поддержали и вся кафедра марксизма-ленинизма, и ректорат, влепивший студенту Гуру "строгача". Через два года арестовали отца, затем Дова. Было о чем поразмышлять... Нет, никуда он уезжать не собирался, ни в Польшу, ни тем более в Палестину. Чего он там потерял, "под знойным небом Палестины-- Аргентины"? Жалко было Гулю до слез, когда ее взяли. Да и Дова, загремевшего вторично. Душа болела...Боль эта ощущалась им физически остро, как некогда рана от снарядного осколка, и нашла выход неожиданный. Было это в 1964 году. Только что увели Дова. Старик-- сосед, мужской и дамский портной Менахем, единственный верующий еврей на их улице, узнал, что в Москву на международную Олимпиаду прибыли израильские спортсмены. Старик отправился на стадион в семь утра. Не терпелось увидеть своими глазами израильский флаг. Вернулся он огорченный, сообщил Науму: -- Флаг есть, и флага нет. -- Как это может быть? -- Что вы, Наум Иосифович, их не знаете? Они-таки все могут. Палка есть, а полотнища нет. Оно навернуто на палку. И очень даже тщательно. -- Так, может быть, ветер? -- Все может быть, но почему только для израильского флага ветер, а для других нет... Наум не утерпел, поехал на другое утро на Олимпиаду, попал на баскетбол "чехи-- итальянцы", посидел на сырых от дождя скамьях среди шепчущихся стариков-евреев, которые все почему-то болели за чехов. Случайный сосед с ухоженной, как у Карла Маркса, бородой объяснил доверительно, что если чехи выиграют, то итальянцы выпадают из финала. И тогда на второе место выйдут израильтяне. Наум захохотал -закашлялся от смеха и, поглядев на бородатых библейских старцев, которые нервничали, кричали, -- все, как один, "болели" за чехов -- почувствовал себя вдруг уютно, среди своих. Он тоже теперь был не против того, чтобы выиграли израильтяне. После игр он тщетно пытался отыскать на стоянке автобус с израильтянами. Наконец, услышал ивритскую песню. Кинулся к ней. У взмокших спортсменов были настороженные глаза. Они тянули протяжно "Наги-ила Ха-ва..." и хлопали в такт мелодии, набиравшей темп... -- Это они? -- спросил он пустоглазого, нервно дергающегося джентльмена в штатском, который не сводил глаз с голубого автобуса с черноголовыми парнями. -- Израильтяне? -- Не знаю! -- он снова дернулся и поглядел на Наума в страхе. "Боятся, -- впервые понял Наум. -- Бо-ят-ся!.. Постреляли жидков в охотку. Михоэлса сбили грузовиком. Отца, как еврейского поэта, под корень... Разве только отца?! Все уж забывать начали, а они-- то помнят! Каждый расстрел "документировали"... Собственной тени боятся!,. Значит, Дов не безумец! Отец -- не безумец!.. Нужна только точка опоры. Как Архимеду. Точку опоры найти. Вычислить..." Это был поворотный день в его жизни, о котором не знал никто. Даже Нонка, которую "высшие материи" не очень волновали. Но, как сказано в Библии, "вначале было Слово". Слово Манефы Ивановны, да продлит Бог дни ее бездумной жизни. Наум поглядел на вздремнувшую жену, которая от волнения осунулась; теперь у нее было не лицо, а лик, как у Мадонны. Удлиненно-- желтоватый лик с неотмытой на запалой щеке краской. Ресницы длинные и рыжие. Когда ресницы вздрогнули, Наум спросил тихо, прижав свою жесткую ладонь к теплой щеке жены: -- Красуха! Ты хочешь жить в стране, где тебя спрашивают о сокровенных мыслях, подразумевая под этим, что думают за тебя другие? А?.. Где "сокровенные мысли" вводят в тебя при помощи клизмы?.. -- Что тебе разогреть: котлеты или гречку с молоком? -- вместо ответа спросила Нонка, сбрасывая босые ноги на пол... -- Слушай, а Динку они действительно не могут отобрать?.. Лето было жарким и душным. Асфальт плавился, идешь -- подошвы прилипают. Вонь асфальтовая хуже бензиновой; возле завода стелили мостовую, несет жаром, курится, как преисподняя. Дьявольское наваждение, а не лето. Наум ходил распаренный, потный, дышал открытым ртом. Казалось, духотища и нагоняет страх. В один из таких раскаленно - тревожных дней принесли письмо от Чалидзе, -- в защиту генерала Григоренко, которому грозила "психушка". От Чалидзе, того самого? Наум расписался, не задумываясь, и попросил оставить листок на сутки, чтобы обойти всех Гуров. Отец и Гуля подписали сразу. Мать пожала плечами: "Моя подпись что-нибудь значит? Захотят убить -- убьют". Но закорючку поставила. Яша вздохнул печально: "Погонят меня" И вывел отчетливо: Гур-Каган, хирург... Адрес... Труднее всех было поймать Сергуню. Он читал лекции в двух институтах, а после работы пропадал в бассейне "Москва", -- сбрасывал вес... После обысков в доме отца и Наума он заявился к отцу и сказал, глядя под ноги, что если вся семья трогается, то придется и ему". На Руси родственники за границей -- камень на шее. Будь ты хоть семи пядей во лбу, утопят, как собаку". И тут же поехал к парню, о котором шли слухи, что у него постоянная связь с Израилем... Наум, услыхав о Сергунином визите, хмыкнул добродушно: -- За Гулей, как нитка за иголкой. Лия прервала сына с несвойственной ей резкостью: -- Нема, над несчастьем не смеются! Ты понял меня? Чтоб я этого не слышала! Наум поймал Сергуню у выхода из бассейна. Нет, конечно, он не вырос, не раздался в плечах. Такой же шмендрик. Но походка уже не пингвинья. Шагает размашисто, на ходу вытирая полотенцем волосы цвета соломы, бородку. Науму обрадовался. -- ...Как дела? Кручусь! Вчера зам. зав. кафедрой политэкономии -- дурак с шестимесячной завивкой -- спрашивает меня при всем честном народе, не чувствую ли я ответственности за то, что произошло в Ленинграде. Это все, сказал, ваша нация творит. Волна дерьма поднимается. Еще месяц-- другой, и жди девятый вал. Что ж, я готов! От собственной тени не уйдешь! -- Ну, коль готов... -- и Наум протянул ему папочку, в которой лежало письмо в защиту Григоренко. Сергуня сел на каменную ступеньку, внимательно прочел и -- ставить подпись отказался. Наотрез! -- Жалкий трус! -- вырвалось у Наума. -- Тебе все хаханьки, а как до дела!.. -- У Сергуни на лице и мускул не дрогнул. -- Ты будешь, как всегда, кипеть-булькать или Наума интересует мое мнение? -- Ты его уже высказал!.. Нет?.. Пожалуйста, слушаю! -- Наум присел рядом, на каменную ступеньку. Сергуня свернул полотенце, вложил в желтый портфель из крокодильей кожи, произнес твердо, как давно решенное: -- Наше дело ясное. Мы хотим уехать. Нам незачем влезать во внутренние дела России. Она уже за кормой. Все! Губы Наума выпятились в иронично-презрительной складке, и Сергуня продолжал неохотно: -- Жаботинский сказал, что еврейская... -- Раньше Лениным срам прикрывал, как листиком, теперь Жаботинским... Выучился на свою голову! Сергуня относился к ироническим "всплескам" Наума снисходительно: Наум -- это Наум!.. Он продолжал, как обычно на лекции, -- с того слова, на котором перебили: -- ...еврейская кровь не должна быть смазочным маслом на колесах русской революции. -- Не спорю!.. Но вот мы рассылаем десятки писем. Я инженер. У меня нет юридической подготовки; возможно, нет даже юридического мышления. Одни потуги... А я приношу людям бумаги. Подпишите! Они и так рискуют, ставят себя под удар. Могу я допустить, чтобы из-- за моего незнания, запальчивости или неаккуратности были жертвы? Нет. Что я делаю? Алеф! -- Наум загнул палец. -- Я иду в Сахаровский комитет. Через чьи руки прошло письмо 39-- ти, ты знаешь!.. Сейчас наша бумага о "самолетчиках" у него, Андрея Дмитриевича. Они идут нам на помощь, а мы?.. "В тумане скрылась милая Одесса..." Сергуня разрубил воздух ребром ладони. -- Это эмоции! Есть ли что-нибудь принципиальное, что нас объединяет? Демократов и сионистов. Сформируй мне. Точно. Это для меня важно. Я хочу понять! Наум подумал, склонив голову набок, -- так он думал над листом ватмана. Наконец, он произнес негромко: -- Нас объединяет... м-м-м... стремление оставаться порядочным человеком в условиях насаждаемого аморализма... -- Наум поднялся с камня, отряхнулся. Сергуня вскочил, взял Наума под руку, отвел в сторонку: -- Наум, ты знаешь, я не трус. Это признал даже начальник читинского лагеря, где сидела Геула, с которым я вступал в разные словопрения. Я не хочу также выглядеть в твоих глазах скотиной, но вот что.. -- Понизив голос, он рассказал, что вскоре после "самолетного безумия" был спор такой же, какой они ведут сейчас. С одной стороны, отец и Володя Слепак, которых пригласили стать членами Сахаровского комитета. С другой стороны, я и... -- Сергуня назвал фамилий десять. -- Ты был в Одессе, отвозил учебники "Элеф Милим", поэтому не в курсе. Мы запросили Министерство иностранных дел Израиля. Это ведь не просто -- отвернуться от академика Сахарова, мол, не треба... Какой ответ пришел, знаешь?.. Никаких контактов с демократическим движением. Ответ специального представителя Правительства Израиля Шауль бей... бен... забыл, чей "бен"... Прислали туриста, специально по этому вопросу. -- А у Манефы Иванны ты не спрашивал?! -- вырвалось у Наума. -- А то спроси у Манефы! -- Наум, -- с грустью сказал Сергуня. -- У тебя действительно нет юридического мышления. Мы -- не анархисты времен Бакунина, отвергающие все правительства сразу. Письмо -- это показуха. Паблисити! А мы заняты делом, которое, как тебе известно, творится не на виду... Есть мнение государства Израиль... Надо прибиться к какому-- то берегу. Их два. Выбирай. Иначе будешь болтаться, извини меня, как цветок в проруби... -- И ушел, шагая крупно, уверенным шагом, вминая асфальт, на котором оставались следы его дорогих итальянских сандалей. Расстроенный Наум приехал ко мне на Аэропортовскую улицу за подписью. Я подписал письмо, позвонил друзьям, которые жили здесь же, в кооперативных домах "Московский писатель"; одни литераторы называли эти дома "голубым гетто", другие -- писательским гадючником. К одному из приятелей заглянул Юра Домбровский.* Еще одна подпись! Пока ждали соседей -- постоянных "подписантов", разговорились о русской глубинке. Я только что вернулся из Воркуты, Ухты и Норильска, где провел лето в геологических партиях. -- А в тундре есть евреи? Да?! -- воскликнул Наум, и в глазах его появился блеск старателя, наткнувшегося на золотую жилу. -- Это же все "ломовые" прорабы. Сварщики газопроводов. Подарок Израилю. Я засмеялся, вспомнив прораба-еврея по кличке "Бугай", который каждое воскресенье выпивал с дружками по два литра на брата. И закусывал салом. -- Они что, никогда об Израиле не говорят? -- возмущался Наум. -- Не может быть. -- Как не говорят?! Случается... -- Ну?! -- нетерпеливо воскликнул Наум. И спохватился: "нукать", вроде, невежливо; пояснил, что это у него не пустой интерес. Дов охватил всех, даже татов -- горских евреев. А тундра как-то выпала из внимания... Значит, это ложится на его, Наума, плечи. Я улыбнулся, рассказал, как однажды мы собрались в деревянном ящике, заменявшем прорабскую. На забытой Богом речушке Чебью. Спасаясь от комарья, развели костерик прямо в ящике, на железном листе. Набросали свежей хвои для дыма. Разговорились. Все прорабы, инженеры участков оказались евреями. Несколько -- из Биробиджана. В центральных городах их не прописали, пришлось осваивать тундру. От меня требовали новостей; в частности, поинтересовались, правда ли, что из Москвы несколько семей отпущены в Израиль...Один из прорабов вдруг взорвался, вскричал, что он ненавидит "этих местечковых", которые рвутся в Израиль. "Они уедут, а тень падет на нас. Защити тогда диссертацию, попробуй!" Его резко оборвал начальник участка, которого и звали "Бугаем". В "Бугае" было трудно угадать еврея. Краснорожий, скуластый, курносый. -- "Скотина! -- воскликнул он, оторвавшись от своих бумаг. -- Даже уголовники, когда их товарищи бегут из тюрьмы, радуются. Знают, что оставшихся не помилуют, начнутся строгости, расправа, побои, шмоны день и ночь, и все равно -- рады. Кому-то удалось вырваться на свободу... Вот ведь какая жизнь, -- добавил он, отмахиваясь от дыма, который ел глаза. -- Не замечаем, что стали жлобами. Хуже блатных. Рабы, которым свобода не нужна принципиально... Уехать, что ли? Чтоб не видеть, как людей превращают в гавно. Наум пришел в волнение необыкновенное. Сказал, что происходят одни и те же процессы и у них, на Электроламповом, и в тундре... -- Людей превращают в навоз! Как будет возможность, слетаю туда. Подкину им литературки, учебники... Дай адресок! -- Получив еще три подписи в защиту генерала Григоренко, он выкатился из квартиры. Не стал даже лифта ждать. -- Некогда! -- прокричал он откуда-то снизу. А мы с друзьями остались, выпили чайку с яблочным пирогом, который моя жена оставляла "про запас", на случай неожиданных дискуссий, которые в нашем доме не прекращались уже года три. Мы были подавлены. Особенно Юра Домбровский, который не был евреем и -- святой человек -- чувствовал себя виноватым в "дозволенном жидоморстве", как он говаривал. Расхождений во взглядах не было. Русское еврейство казалось нам экипажем подводной лодки, подорвавшейся на мине. Лодка лежит на грунте и уже не всплывет. С каждым часом дышать все труднее. Немногим "полезным евреям" дают кислород, и они, в страхе, ,что отберут спасительный шланг, кричат хриплыми голосами, что евреям в СССР хорошо. Ну, просто изумительно... К сентябрю 1970 года, когда "самолетный процесс" стал приближаться, ожидание предстоящего погрома стало почти столь же ощутимым, как осенняя листва, которую ветер гнал по московским улицам. Гуры, естественно, не могли сидеть сложа руки. Наум сказал, что самое действенное сейчас -- поворошить кочергой "сырые дрова", то есть западную прессу, которая вспыхивает на день-- два, а потом снова чуть тлеет. Иосиф Гур предложил созвать пресс-- конференцию у него дома. Никому не звонить. Гуля и Володя Буковский устно сообщат тем "коррам", которые понадежнее. Кто не станет запрашивать отдел печати МИДа... Пригласили восемь человек на чашку чая к Иосифу Гуру, члену Союза писателей. Явились трое. Поглядели на накрытый стол. Удивились. Бутылок с водкой и коньяком намного больше, чем корреспондентов. Да и Лия расстаралась. Одолжила денег, где могла. За балыком стояла в очереди два часа. Наум принес авоську с апельсинами, Сергей -- шпроты. С миру по нитке. Один из гостей представляет какую-то итальянскую газету. Он охотно пил и угощал коллег и, как подобает истинному итальянцу, бурно на все реагировал. Его взлохмаченная черная голова моталась по комнате, -- мешала всем, а писать он, как становилось очевидно, не собирался. -- Собака укусила человека, сеньоры, -- это не сенсация. Человек укусил собаку -- звоните немедленно. Я солдат-- наблюдатель, передающий новости... Наум поднес ему стакан водки и напомнил известную историю: когда командир бросился в атаку, солдаты-- итальянцы из окопа кричали ему: "Браво, капитан!" Итальянец поперхнулся и до конца просидел в углу молча. А разговор выходил простой и резкий. Иосиф сказал, что они -- глаза и уши Запада -- глаза закрыли, уши заткнули ватой... Евреи пытаются пробить "железный занавес" головой, окровавленными кулаками, -- почему за все лето об этом -- ни строки? -- Вы бросили нас на произвол тюремщиков. Тихий, корректный представитель "Ассошиейтед пресс" потер белые руки в кольцах. Сказал извиняющимся тоном: -- Мы -- коммерческое агентство. У нас есть другие интересы. Мы знаем, что купит массовый читатель. Он помолчал. -- Вот, если бы еще один самолет... Иосиф прервал его: -- Новых самолетов не будет! -- Евреи не захва... -- начал было Сергуня, но Наум изо всех сил опустил свой тяжелый туристский ботинок на его сандалет, и Сергуня затих с открытым ртом. -- Извините, но вы просто боитесь! -- произнесла Геула с брезгливыми интонациями в голосе. Тот взглянул на ее открытое, сильное, круглое лицо, на синий парашютный значок, приколотый на высокой груди, и признал честно: -- Да, боюсь!.. Если я отправлю такую корреспонденцию, они поломают мою мебель, которая сейчас идет в Москву, они изобьют моих детей, которые ходят в школу. Права на машину они уже отняли, и я езжу на такси. А вышлют меня, я -- не герой. Я провалил миссию. Меня скорее всего понизят. Никто ему не возразил, и он как-то замахал руками, оставшись один в этой густой тишине.-- Поймите, есть еще другая вещь, -- заторопился он. -- Если мое присутствие в Москве станет нежелательным, могут закрыть наше предствительство в Москве и "Ассошиейтед Пресс" должно будет покупать новости в других странах. Иосиф Гур усмехнулся:-- Значит, вы и дальше будете рассказывать миру свои побасенки о "голубях" и "ястребах" в Кремле? Тот взглянул на Иосифа холодно и не ответил. Третьим журналистом был корреспондент "Чикаго Трибюн" Антони Астрахан.* Иосиф повернулся к нему и, чокнувшись с ним по случаю близившегося еврейского нового года, сказал просто: -- Ты еврей, Антони, и ты должен нам помогать. Иначе нас... -- и он шаркнул подошвой по полу: мол, разотрут, и следа не останется... -- Антони мялся, говорил, что он давно отошел от еврейства. Но у него горело лицо, похоже, он был единственным здесь журналистом, . который испытывал некоторый стыд. -- Тони! -- воскликнул Наум. -- Евреем вы можете быть или не быть; будьте человеком! Антони ерзал, хотел что-то сказать. В этот момент Лия внесла на серебряном подносе, одолженном у соседей, маленькие белые чашки с кофе по-турецки. -- Лия, -- сказал Иосиф громко. -- Не давай им кофе! Они его не заслужили! Антони засмеялся, как-то нервно засмеялся, передернув плечами. А позже написал о советских инакомыслящих одну статью, другую. Пожалуй, он первым начал помогать серьезно. Однако разворошить "сырые дрова" в эти страшно тихие дни не удалось. Какая же это сенсация, когда собаки рвут зубами человека! Настроение Гуров изменило лишь сообщение из Израиля. Дов женился. "Кол Исраэль" сообщил, что на свадьбе Голда Меир и Бегин, взявшись за руки, танцевали "хору". Возможно, впервые в истории Израиля Голда и Бегин приплясывали в одном кругу. Целый вечер "Кол Исраэль" говорил о русском еврействе и о том, как ждут русских евреев "все израильцы"... Иосифа как подменили. Он звонил на радостях друзьям, сообщал новость. -- Не так страшен черт, как его малютки! -- ликовал он. -- Все-таки Дов паниковал. А я-то да, поверил! Это может быть, чтоб нас не хотели? Это бред! Ребята, еще не вечер!.. Наум и всегда-то вспыхивал, как факел. А тут он отбил своими тяжелыми башмаками чечетку и, раскинув оттопыренные ладони, как бы взявшись за края жилетки, которую он отродясь не носил, прогарцевал вокруг стола, припевая: -- Тру-лю-лю,тру-лю-лю,тру-лю-лю, Тель-Авивскую тетю люблю... Потащил отца в охотничий магазин, попросил дать ему голубую* леску. -- Поголубее, -- громко добавил он. -- Для Средиземного моря!.. На обратном пути Наум подвел отца к окошку информационного центра ООН. Спросил с независимым видом, как само собой разумеющееся: -- Будьте любезны, загляните в свой справочник телефонов ООН. Нам нужен телефон У Тана! Дамочка за окошком ответила с милицейской безапелляционностью: -- Ваши паспорта! Наум всплеснул руками. -- Как, вы сидите под голубым флагом ООН и требуете паспорта? . Когда они вернулись на свою Большую Полянку, Наум позвонил в ОВИР. Трубку сняла подполковник КГБ Окулова, о которой говорили, что ее боится сам начальник ОВИРа. -- Говорит Наум Гур! Здравствуйте!.. У меня есть въездная виза в Израиль. Мне нужна всего-навсего выездная. -- Много захотели! -- яростно ответила Окулова. Наум повесил трубку, захохотал, замахал длинными руками. Отец собирался обедать. Густо, по армейской привычке, намазал ломоть черного хлеба горчицей. Поглядел на Наума внимательно. -- Что-то ты очень развеселился, сын! -- откусил кусок, поморщился. -- Танцуют "хору" т а м, это очень важно, однако... -- Отец, -- перебил его Наум. -- Зачем мы трясем за шиворот "корров", снуем туда-сюда? Ищем точку опоры. Их две. Кажется, я их вычисли л... Не торопи до завтра, ладно? На другой день с утра он заехал в ОВИР, постучал в кабинет капитана Золотухина. Тот встретил Наума, как близкого человека. -- Наум! -- Он развел руками. -- Евреи -- загадка. Снежный человек! За все лето ни одной папки не заполнили. От скуки мух давили. Евреи как вымерли... А дожди пошли -- ночами работаем. Попер еврей, как рыба на нерест. А? Почему? В кабинет без стука вошла Окулова в своем обычном светлом платье. Во всем ОВИРе только она никогда не надевала формы. Золотухин вскочил, схватил свою офицерскую фуражку с высокой тульей, дурашливо поклонился, выставив вперед сапог, начищенный до самоварного блеска, и помахав фуражкой, как испанский гранд. Окулова сказала что-то зло, бросив на стол Золотухина папку с документами. Вышла, хлопнув дверью. Дверь от удара приоткрылась. Золотухин подошел к ней походкой Окуловой, чуть покачивая бедрами, закрыл дверь и, садясь за стол, подмигнул Науму: мол, что нам Окулова! "Какая барыня ни будь, все равно ее е...". Но Наум знал, что дело не в этом. Окулова была гебисткой, а Золотухин офицером внутренних войск, которые гебистов и на дух не переваривали. Вражда была многолетней, застарелой. У Золотухина не раз вырывалось в досаде: -- Что у нас творится, КГБ знает. А что в КГБ задумано, мы, в МВД, ну ни хрена... Золотухин заправил машинальным жестом потуже свою гимнастерку с надраенными пуговицами и спросил, глядя на гору папок, заваливших стол: -- Ты что-нибудь понимаешь? Как дожди пошли... А? Две загадки в мире: евреи и снежный человек. Наум позвонил отцу, как только ушел от "Золотухеса". Из ближайшего автомата. -- Отец! Я вычислил правильно! Подтвердилось! Ленинградцы не помеха. Наоборот!.. Что будет с ними? Не знаю. Я о другом. О точке опоры, которую искал Архимед. Я вычислил правильно. Жди после работы. Сам проверишь, мы в седле или под седлом. 8. "НЕ ДАВАЙТЕ МНЕ ЛЕНИНСКОЙ ПРЕМИИ!" Наума ждали; Лия накрыла на стол, расставила рюмки, очистила селедку. Наварила картошки "в мундире". Наум запихнул картошку в рот, отодвинул рюмки и разложил на столе лист бумаги и грифельную доску, которую всегда таскал с собой в портфеле. На ней он писал то, что нужно показать, и тут же стереть. -- Так что ты "вычислил"? И где "точка опоры"? -- веселым тоном спросил Иосиф, не скрывая нетерпения. Наум попросил отца порассуждать с ним вместе. Не согласен -- спорь! -- Алеф! -- Он загнул обожженный паяльником и измазанный в чернилах палец: -- Кого взяли? Сорок парней и девчат, которых удалось прилепить к мероприятию "Свадьба". Точнее тех, кто намозолил им глаза и не ожидал в гости Марика Шмона. Не успел сжечь улики. И больше ни одной души. Бет! Я, можно сказать, сам слышал, как Иосиф свет-Виссарионович переворачивается в могиле. Так бы он поступил?.. Хо-хо! Он бы провернул в мясорубке тысяч сто-двести евреев и приравненных к ним интеллигентов. Трудящиеся мыловаренного завода имени Сталина, а также все дежурные "знатные токари" аплодировали бы на страницах "Правды" месяца два. И, как поет один жизнерадостный актер, было бы "на кладбище все спокойненько ". Об Израиле даже бы не шептались. Лия начала бурчать, что картошка остывает, второй раз греть не будет. Иосиф сделал ей знак: тихо! Тогда она присела рядом. Коль разговор важней рассыпчатой картошки в "мундире", от которой идет пар?! -- Гимел! Нынешние по его пути не пошли... Сергунин шеф говорит, что наверху загуляло новое словечко "детант". Евреи про то, как ты понимаешь, знать -не знают, ведать -- не ведают. Но они - не лыком шиты. Подождали лето: власти -- как? Режут правого и виноватого, как при "культе личности"? Нет! Прополка идет выборочная... Подождали еще, да как рванули к ОВИРу... -- Молодые, горяцие, -- вмешалась Лия. -- Кто мешает н ы н е ш н и м повторить ночь длинных ножей. Начать сейцас. Поднятые головы рубить легце. -- Далет, мамахен! -- Наум загнул сразу два пальца. -- Этот "поднебесный детант" светит, но пока не греет... А- что же греет^ -- Пристукнул кулаком по столу, рюмки звякнули. -- Массовой резни не будет! Вот что греет! Пока живы нынешние -- не будет! Это вычислил Сергуня, дай Бог ему здоровья! Политик, но прав. Когда мы толкуем о верхах, его плуг всегда пашет глубже... Брежнев и kо, сказал как-то Сергуня, косари пуганые. Они видели, и не раз: стоит на Руси "оформить" под нож тысячу энтузиастов, -- уничтожат десять тысяч. А позволь уморить без суда иль с комедией суда десять тысяч, "оформят" все сто тысяч, а то и миллион: у каждого областного-- районного воеводы свои враги... Словом, косари знают, как дважды два, -- Сталин им эту премудрость в пупок затолкал: массовый террор -- бумеранг. Начнешь -- вернется в твое окно... Итак, выпьем за нынешних. Пусть живут до ста двадцати лет. Мы с Сергуней уже выпили и даже фужеры об пол хлопнули. Придут, не дай Бог, разные нержавеющие Шурики из ЦК ВЛКСМ, у которых этого "пупкового" страха нет -- начнутся клишированные процессы против евреев и диссидентов по всем городам и весям. Но пока "замороженные пупки" живы, у ДВИЖЕНИЯ есть ТОЧКА ОПОРЫ, хотя лично нас, Гуров, могут и кончить... -- За "пупки" я пить не буду, -- сказал Иосиф. -- Но не исключено, что вы с Сергуней вычислили верно. Увы, при одном неизвестном иксе или игреке. Массовых арестов, да! не будет, ежели будут... массы. А не только те пятьдесят семей, которые осаждают ОВИРы и которым свернут голову, как куренку. -- Отец, мы "вычисляли" пока ОВИР был пуст, как брошенный сарай. А теперь что гадать! Через неделю праздник Симхат-- Тора. Он откроет карты: "Сибирь" или "Израиль"? ..На Симхат-Тора лил дождь. Утих только к вечеру. В водостоках бурлило. Тротуары казались черными. От всех троллейбусных остановок и станций метро шла молодежь в плащах, с зонтиками под мышками. Они поднимались наверх к площади Дзержинского, толпами проходили мимо каменной громады Лубянки, не оглядываясь в ее сторону, торопясь к узеньким горбатым улочкам, на которых Господь Бог свел два здания, до этого, казалось, отношения друг к другу не имевших: Московскую синагогу, единственную в шестимиллионном городе, и ОВИР... Сталинская эпоха возвела вдоль центральных улиц и бульваров большие дома, облицованные гранитом, и сломала старенькие домишки только там, где они мешали стройке. Те, что были в стороне, остались. Улочка Архипова, которая карабкалась наверх от Солянки и была одной из таких забытых улиц. Она приобрела известность, как кинозвезда -- вдруг... Те, кто помнили коренастого, широкоскулого Дова Гура, знали, что слава улочки Архипова пришла не вдруг. Но многие ли из тех, кто ныне торопились сюда, знали Дова Гура?! Улочка Архипова была забита народом более плотно, чем Красная площадь во время демонстрации трудящихся. К тому же на Красной площади -- порядок. Слышны только шарканья подошв и шепот правофланговых: "разобраться по пятеркам!" Кричат лишь радиорупора, провозглашающие здравицу вождям. Колонны отвечают дисциплинированно, по взмаху руки. На улице Архипова -- веселый кавардак. Никто не командует, не покрикивает. Узкую улочку забило тысяч восемь-- десять поющих вразнобой, приплясывающих людей, а давки вроде и нет. Жались по стенам, прятались во дворах лишь старики и милиционеры. А сверху, с улицы Богдана Хмельницкого, бывшей Маросейки, втекали новые потоки. Приходили целыми студенческими группами, без различия вероисповедания, тем более, что, говоря строго, вероисповедания не было почти ни у кого... Взявшись за руки, девушки и ребята приплясывали, голося самозабвенно: -- Если в кране нет воды, Значит, выпили жиды... И пошли, пошли хороводом, кружась все стремительнее, все веселее под простенький жизнерадостный припев: -- Евреи, евреи, кругом одни евреи! Только что журнал "Огонек" выступил с пространной статьей о том, что и Маяковского, как выяснилось, доконали евреи. Советский театр тоже, -- об этом писалось ранее. Возразить было негде, да и попробуй возрази! Как же стало легко на душе, когда оказалось, что подлецов можно высмеять. Да еще так: кружась, притоптывая, хохоча тем облегчающим душу смехом, который дает только чувство свободы: -- Евреи, евреи, кругом одни евреи!.. Светловолосые русаки, высокие голубоглазые прибалты тоже ощущали себя свободными здесь, в этом стиснутом камнем мире; почему бы им ощущать себя иначе, когда вокруг бушует студенческая вольница! Наум явился прямо с работы, засмеялся счастливо: "Ну, народу!" Протолкался сквозь немыслимую еще вчера густую толчею, прыгнул в первый попавшийся круг и затопал, размахивая руками и горланя своим высоким голосом: -- Где гарантия, что жид В мавзолее не лежит... Тут даже стоявшие в отдалении подхватили: -- Евреи, евреи, кругом одни евреи... И вдруг кто-то закричал в страхе: -- Портфель! Портфель! Где мой портфель?! Тучный, мордастый мужчина в мятой шляпе метался среди танцующих, останавливая круговерть, вызывая сумятицу и встревоженные крики девчонок, желавших ему помочь: -- Портфель! Кто видел портфель? По-ортфе-эль! Веселье затухало. Наум прыгнул к незнакомому мужчине козлом: -- А был у тебя портфель!? Ты не путаешь, любезный?! У "любезного" полились по щекам слезы, и Наум оторопел: "Может, и в самом деле потерял". -- Евреи! -- заорал он. -- Посмотрите под ноги! Ну, ра-зом!.. Есть? -- Есть! -- закричали вдали, и большой, туго набитый портфель поплыл, поплыл над головами, достиг, наконец, владельца, который тут же открыл его, поглядел -- все цело и, не вытирая слез, кинулся к Науму. -- Вот! -- кричал он, вытаскивая паспорт из портфеля и протягивая Науму. -- Я -- еврей! Еврей!.. Видишь?! -- Что я, отдел кадров! -- по возможности шутливо воскликнул Наум, чувствуя себя погано: обидел человека ни за что, ни про что. Он подумал вдруг, что это, наверное, первый случай в Москве, когда человек доказывает со слезами на глазах, что он -- не русский, а еврей. Он схватил за руки стоявших рядом девчонок и образовал вокруг мордастого хоровод. И вся улица как пожаром занялась: -- Евреи, евреи, кругом одни евреи!.. А у "собачьей площадки" кто-то рассказывал восторженно, что Израиль -- единственная страна в мире, где не воруют. Появился, правда, один шоферюга из России. Половину выручки клал себе в карман. Так, верите, на его автобусе кто-то вывел огромную букву 'Тимел". Первую букву слова "ганеф" -- вор. И какая бы очередь ни была на остановке, к нему не садились. Верили свято. Обводили восторженными глазами улицу Архилова, а глаза были далеко-далеко... Закрапал дождь. Но круг танцующих не распался, раскрылись над головами черные зонтики. Улица стала вдруг нереальной, как в мультфильме для детей: прыгают, скачут круги из черных зонтиков. Реальными были только фигуры в плащах "болонья", которые выскакивали из подворотен, фотографировали певцов и наиболее шумных ребят и тут же снова ныряли во дворы, за спины милиционеров, которые теперь стояли тесно, локоть к локтю, вдоль всей улочки, снизу доверху. Когда Иосиф и Лия подходили к улице Архипова, милиция на их глазах остановила на Маросейке широкий и грязный, в песке и глине, самосвал, приказала шоферу выйти и что-то втолковывала ему. Шофер отнекивался, и тогда милицейский офицер сказал зло: -- Получишь права назад, когда вернешься... И вот теперь этот самосвал продирался наверх от Солянки к улице Богдана Хмельницкого, гудя и раскидывая танцующих. Шофер сидел красный и, судя по его губам, люто матерился. Наум крикнул в окно кабины: -- Ты чего? Шофер кивнул куда-то вбок: -- У них спроси! Наум поглядел невольно в сторону милицейского оцепления. Задержал недоуменный взгляд. Оцепление веселилось. Один милиционер что-то шептал на ухо другому, затем все начинали косить глаза в сторону синагоги и беззвучно похохатывать. Там праздновали Симхат-- Тора пожилые евреи. У одного в руках была бутылка вина или коньяку. А восемь или десять бород теснились вокруг с рюмочками. Одна бутылка на восьмерых и рюмочки-- наперстки привели здоровых русских мужиков в синих форменных фуражках в состояние нервически веселое. Они фыркали, зажимали себе рот рукой, затем опять лица их становились каменно-- неподвижными. Только время от времени подергивались, как от тика. Самосвал погасил шум и смех лишь на мгновенье; он проходил, смердя дизельным выхлопом, и тут же, за его звякающим бортом, образовывался круг и снова пошло-- поехало. Закричала вдруг улочка радостно, Наум не сразу понял, отчего. Выделился из крика знакомый, мальчишеский голос. Так и есть, Сергуня. Только что появился, видать. Кто-то кинулся обнимать Сергуню. Тот выглядел очень солидно в своем сером габардиновом пальто, которые носили в Москве, как считал Наум, кроме Сергуни, только работники ЦК КПСС. В руках у него был сложенный зонт с никелированным наконечником, которым он размахивал, как дирижерской палочкой, а сейчас зонт торчал над головами парней, обступивших Сергуню, как флагшток. Из подворотни выскочил черный плащ, присел, изловчился и, сфотографировав Сергуню, кинулся обратно. Один из парней, длинный и плоский, как гладильная доска, схватил гебиста за шиворот, потряс, затем швырнул его в сторону милицейской шеренги. Милиционеры расступились и, когда черный плащ пролетел мимо, как снаряд, снова сомкнули строй. Их лица выражали каменный нейтралитет. Наум махнул Сергуне рукой. "А за меня бы так вступились? -- мелькнуло вдруг. -- Берегут Сергуню... Пришел в движение только что, а уж стал заводилой, вожаком... " Наум подумал почти уязвленно, что к нему, Науму, так не тянулись. Отпугивал, наверное, своей неуравновешенностью, резкостью, рискованными поступками... Но Наум погасил в себе недоброе чувство к Сергуне. "В дом несет, а не из дома..." Побежал к Сергуне, крича ему и пробиваясь поближе к сергуниному кругу, пижонисто-пестрому, нарядному, который подхватил примчавшуюся откуда-- то Геулу и завертелся все быстрее и быстрее, как ярмарочная карусель. "А что, завертит Гулю, Сергей себе Наумович!" Когда Наум открыл в Сергуне музыканта-импровизатора, он понял, что вывезет в Израиль только из их "научного коридора" по крайней мере инженеров двадцать. Неугомонный, компанейский Сергуня стал, вместе с гитаристом Леонидом Лепковским, целой эпохой, когда написал "Гимн еврейского прорыва", который передавали позже все радиостанции мира и распевали у синагог на всех континентах. Год назад Наум достал пластинку Луи Армстронга. Сергуня воскликнул вдохновенно: -- Это именно то, чего нам не достает! Только слова нужны свои. Кто только ни предлагал варианты. И Наум, и Иосиф. Сергуня поступил гениально просто. Он взял слова библии и -- сплавил их в текст пронзительной силы. Порой, когда пели хором, холодок проходил по спине. Иные плакали. Сергуня ударил по струнам гитары, которую хранил в лаборатории Наума за шкафом, и -- над каменным хаосом взметнулся его гибкий, сочный голос: Фараону, фараону говорю: Отпусти народ мой.. И вся улица перестала кружить и горланить, что в голову взбредет, а подхватила во всю силу своих молодых легких: Отпусти народ еврейский На родину свою... Тревожный ритм песни заставил притихнуть даже милиционеров, которые перебрасывались словами у стенок домов. ..Отпусти народ! Отпусти народ! Отпусти народ домой!.. Гитара Сергуни отбивала и отбивала ритм, как барабан. Наум не отходил от него, на всякий случай, поглядывая на Сергуню, как мать на свое детище. Он был красив, Сергунчик! Умные синие глаза, шевелюра -- соломенная копешка. Уши, правда, оттопыренные. Сергуня был единственным из его родственников или друзей, кто еще не подал документы в ОВИР. Он любил Подмосковье, северную природу, шутил: -- Я уеду из России последним и запру ее на ключ. А ключ отдам Солженицыну. С морозами грянула беда: приговор "самолетного процесса"... Как-то Иосиф сказал: -- Это наше счастье, что наверху идиот на идиоте сидит, идиотом погоняет. Да, теперь не нужно ворошить "сырые дрова". Радиостанции только и вещают об этом. Я включил приемник, -- кричат на всех языках: "Расстрел... Шот... Шиссен... Сентенсд ту би шот!" Мир ужаснулся и стал ловить каждое слово о еврейской борьбе. На маленьком самолетике, к которому евреи, оказывается, даже не приблизились, скрестились все прожектора. "Свадьба тысячного", как окрестил ее Наум, обретала отныне в глазах всего мира новый и высокий смысл. Я позвонил Иосифу Гуру: -- Неужели расстреляют? Расстрел за умысел... Такого со времени сталинщины не было. -- В нашей стране все возможно, -- грустно ответил Иосиф. Тридцатого декабря он сам позвонил мне. Сказал, что сегодня в Верховном Суде РСФСР рассмотрение кассациии. "Приходи, если сможешь..." Холод был страшный. Но никто не ежился, не притоптывал. На очищенном от снега тротуаре люди стояли группками, не смешиваясь. Отдельно -- Гуры, в небольшой кучке евреев. Возле Иосифа -- приземистый, как Дов, Шинкарь* -- самый храбрый еврей Советского Союза, по определению Наума. На груди Шинкаря -- огромный магендовид, вырезанный из серебряной бумаги. С противоположной стороны входа -- масса молодых, краснощеких гебистов, перегородившая тротуар, который вел в сторону Красной площади и зданий ЦК партии. Гебисты все прибывали, располагаясь на углу, возле Торговой Палаты. Наконец, они охватили нас полукольцом. Бежать теперь было некуда. Но никто, вроде бы, и не собирался... Поодаль толпа корреспондентов всех агенств и крупнейших газет мира. Вот они засуетились, окружили кого-- то, с блокнотом в руках, доставая из чехлов портативные магнитофоны. И вдруг из этой группы, из самого ее центра, раздался дикий крик. Первым кинулся туда Наум Гур. Его схватили за руки, одну из них вывернули так, что он простонал. Наум успел заметить, как несколько молодцеватых гебистов набросились на тоненькую Фиру Ломовскую, дававшую интервью иностранцам, заткнули рот Фиры ее собственным воротником из белого песца, натянули воротник на голову так, что, казалось, засунули ее в мешок. Фира, сибирячка, человек не робкий, пыталась, пока ее тащили к черной "Волге", выплюнуть мокрый воротник, из "мешка" раздавались бубнящие звуки. Когда Фиру затолкали в машину, Наума перестали держать. Он огляделся: кто держал?! Но тех и след простыл. Муж Фиры, высокий растерянный Вольт Ломовский, Наум Гур и Шинкарь со сверкающим магендовидом на груди побежали в приемную КГБ спасать Фиру. Наружная охрана состояла из солдат срочной службы в обычных серых и кургузых шинелях. Гебисты сновали с огромными пистолетами над правой половиной зада, и кителя их, со специальным разрезом, оттопыривались, топорщились. Суетившиеся гебисты не вызывали желания к ним обращаться. Хотелось спросить у солдата с винтовкой, которому по уставу разговаривать не полагается. Наум сам ходил в такой кургузой шинельке, знал: солдат не выбирает места службы, куда ткнут, там и будет стоять. Спросил солдата едва ли не шепотом: -- Скажи, где начальник, который принимает? -- Иди к Иванову, -- таким же полушепотом ответил солдат. -- А кто он? Солдат зашагал прочь. Наум и его друзья отправились к Иванову. Дебелый толстомясый мужчина в черном костюме праздничного, свадебного покроя сидел, откинувшись в кресле. Смотрел прямо перед собой, на телефоны. -- По какому делу? -- спросил он хмуро. Наум ответил резко: -- Вашими людьми схвачена у здания суда Фира Ломовская! -- Почему вы думаете, что это мы? -- Очень просто! В Москве нет гангстеров. Наброситься на одного человека целой группой, запихнуть ему воротник в рот и утащить, как куль, в машину, мгновенно тронувшуюся... это могут только ваши люди. "Свадебный" гебист молча смотрел на телефоны. -- Повторяю, -- громче, с оттенком угрозы, произнес Наум. -- Гангстеров из Чикаго здесь нет. Я в этом совершенно уверен. Голос "свадебного" прозвучал безмятежно: -- Ну и что?! -- Очень просто, -- рубил Наум. -- Иностранцы видели, как беседовавшую с ними женщину потащили, как вора. Сообщения об этом уже переданы за границу. Это вам не на пользу... Вы что, хотите раздувать эту историю?! "Свадебный" молчал. Наум шагнул вперед. "С ними надо, как Дов. Только так! -- Собственно, кто вы и как ваша фамилия? -- резко спросил он. -- Покажите ваши документы! Я хочу знать, с кем я разговариваю! Свадебный" побагровел. Под его мясистым носом заблестел пот. -- Я же спрашиваю ваши документы, почему вы требуете их у меня? Шинкарь, разглядывавший "свадебного" в упор, усмехнулся. Вот оно как! И солдат в кургузой шинели ответил -- в сталинские годы такой стоял манекеном, и "свадебный укротитель" не тот... Другие времена -- другие песни! Наум продолжал сурово: -- Через сколько времени вы можете дать ответ или нам нужно снова идти к корреспондентам? Гебист попыхтел, наконец, выдавил из себя: -- Подождите минут пятнадцать в коридоре. Через четверть часа Наум постучал в дверь, приоткрыл ее. -- Уже выпустили, -- бросил, не глядя, "свадебный". -- Где, из какого места? -- не унимался Наум. "Свадебный" аж зубами скрипнул. -- Из 84-го отделения милиции. На улице, из телефона-автомата, Наум набрал номер московской милиции. Попросил дать ему 84-- е отделение. В трубке отрапортовали: -- Капитан Шестак слушает. -- Где Ломовская? -- резко спросил Наум. -- Ваши люди взяли, ваши и отпустили, -- ответил капитан Шестак. Когда они вернулись к зданию Верховного Суда РСФСР, Фира уже стояла там возле Иосифа Гура, рассказывала, как ее чуть не удушили собственным белым песцом. Евреи теснились возле Гуров. После того, как схватили Фиру Ломовскую, отойти было страшно. Кто-то рассказывал для бодрости все ту же байку о шофере из России, которому, оказывается, в паспорте тоже поставили букву "Гимел" (значит, "ганеф" -- вор). Наум, как и все, свято верил в эту историю. Его смущало только то, что каждый раз она обрастала новыми подробностями. Значит, не только мелом на автобусе начертали, но и в паспорт влепили. -- Правильно, -- сказал он посинелыми от холода губами. -- Советские нравы будем выжигать т а м каленым железом. Только вот как же в паспорт? По решению суда, что ли? Интересно! Как стояли все вместе, так и кинулись к судебному выходу. Из дверей вышел вперевалочку мужик. В дубленом полушубке. Шапка надвинута на лоб. Начал о чем-- то говорить, чуть картавя... Наум спросил у Шинкаря удивленно: -- Какая жидовская морда из Риги сумела пролезть в здание суда? Никто не смог, а этот умудрился. Из толпы донесся голос Володи Буковского: -- Андрей Дмитриевич, уже было решение? Да это же академик Сахаров! Ну, да, только Сахарову и дозволили. -- Решения не было, -- тихо сказал Сахаров. -- Заседание перенесено на следующий день. Обратно шли кучно, как стояли.-- Отменят рас-с-стрел, -- убежденно сказал Иосиф. -- Генералиссимус Франке вчера отменил баскам-террористам. Теперь этим деваться некуда. Фашист, значит, гуманист, а они кто? Волосы будут на себе рвать, а помилуют! Вечером позвонил знакомый корреспондент, сообщил, что Виктор Луи* поделился с ним новостью: приговор будет отменен. Но Наум в логику Манефы не верил. Как и в ее гуманизм... Утром, отдав в лаборатории необходимые распоряжения, он примчался к зданию суда. Пусто. Никого нет. Наум взглянул на часы. Одиннадцать! Неужто подобрали всех? Как вчера Фиру Ломовскую. У здания суда стоит, проминается с ноги на ногу "попка" в плащике с ватной поддевкой. Наум направился к нему. -- Как суд? -- Суд кончился. Все разошлись... Не беспокойся. Отменили. Наум скользнул взглядом по простоватому лицу "попки". Кажется, и он был как-то по-доброму, по-человечески доволен. Уходя, Наум оглянулся. "Попка" кивнул дважды, мол, не сомневайся! Все в порядке! В самом деле, мелькнуло у Наума, "попки" столько наслушались, топчась у здания суда. Впервые ими волей-неволей была выслушана и другая сторона, в суд не допущенная, от газет отброшенная... То-то гебисты за вольное слово волокут, как за убийство. Приговора хватило западной прессе на неделю. Спустя неделю о нем упоминали вскользь, а затем все успокоилось. Как вода от брошенного камня: круги разошлись, и снова тишь да гладь. -- У мира атрофия совести, -- сказал Иосиф, листая английские газеты, которые где-то доставала Геула. -- По 15-ти лет людям врезали за несовершенное преступление, а эти радуются, как дети. Не казнили. Помиловали. -- Он отбросил газету. -- Если мир вновь погрузится в дрему, нам каюк. Наум ни слова не вымолвил, только губы выпятил. На работе его ждал посыльный, -- от директора. Просят явиться немедля! Наум зашагал по коридору в тревоге. "Самолетный" шум затих -- теперь Наума пора брать за горло, другого от них не жди... Постучал. В углу сидит-дремлет Никанорыч, лысый профсоюз. В другом читает журнал "Крокодил" парторг ЦК на заводе, похожий на волжского бурлака. Тучный, дряхлый директор бумаги листает. Мятое, нездоровое лицо, мокрое от пота. Весь "треугольник" в полном составе. "Похороны по первому разряду", -- подумал Наум как-то отстраненно, словно не о себе самом. Но -- Наум не поверил глазам своим -- директор улыбнулся ему, как любимому сыну, который прискакал из школы с хорошей отметкой в дневнике. Вышел из-за стола и начал трясти Науму сразу обе руки. Наконец сказал, что локационная станция Наума, представленная на Ленинскую премию, прошла Комитет. -- Я навел справки кое-где, -- басил директор. -- Дадут! Точно!.. -- Кому? -- машинально вырвалось у Наума. -- Тебе... ну, и руководству завода! НИИ! -- воскликнул директор и подмигнул Науму: мол, что, не знаешь, как дела делаются... -- Со стороны только двух замминистров вписали. Хрен с ними!.. Говорят, у тебя квартира страшная. Потолки в саже. Какой-то твой приятель, в довершение всех бед, в уборной грохнулся, стульчак сломал, верно? Теперь у тебя -- как в правлении колхоза. Сортир в одно очко. "Треугольник" захохотал, по-дружески захохотал, видел Наум. "Господи, как у них служба налажена, -- мелькнуло у Наума в тревоге. -- Позавчера Володька Слепак грохнулся, а они уж смакуют во всех подробностях. Интересно, как они микрофоны спустили, через вентиляцию? У соседа сверху дырку пробуравили? Или лазерным лучом берут, по вибрации стекол?.. Ну, задали задачку..." -- Значит, так, -- директор тяжело прошел к своему креслу, уселся и, чуть отдохнув, продолжал таким тоном, словно приказ диктовал: -- Выделить тебе лучшую лабораторию... это ясно -- даем!.. -- Он назвал номер отдела. -- На людей, приборы, материалы предоставишь смету... ассигнования... это ясно -- выделим! Квартиру получишь двухкомнатную, на Юго-Западе. Дом первой категории. На двенадцатом этаже квартира... хорошо мозги проветривает... -- А как сортир? -- Наум усмехнулся. -- Гаванна, небось . Директор обеими руками замахал. -- Что ты?! Первой категории дом. Отдельно ванная, отдельно туалет. -- Я человек консервативных привычек, -- начал Наум, покусывая губы. -- И потому... -- Консервативных -- это ясно... годится! -- перебил его директор, -- В туалете стульчак не поставим. Как дань твоему консерватизму. Оставим сортир в одно очко. Тут уже все грохнули, закачались из стороны в сторону; парторг ЦК носовой платок вынул, лицо промакнул, профсоюз ладонью утер. -- Ну, в общем, поздравляю, старина. Дела наши теперь... это ясно... в ажуре. Автозавод имени Лихачева обскакали -- не дали им медалек. Два номерных гиганта оставались в списке, до ушей в секретах, не дали им медалек. А мы -- в ажуре. Считай Наум, что ты уже Лауреат Ленинской премии. Иди. И шапку надень. Мозги не застуди. Похолодало нынче. Такие мозги... это ясно... на дороге не валяются. Наум не в силах был с места стронуться. Ноги точно из ваты. Хотел шагнуть к директорскому столу ближе -- не идут. Завалили дорогу в Израиль. Новенького, с иголочки, Лауреата Ленинской премии не выпустят. "И это ясно, как простая гамма..." -- Николай Кузьмич, -- наконец, выдавил он из себя, -- вы ко мне хорошо относитесь?.. Тогда снимите при мне трубочку, попросите вычеркнуть мое имя из списка будущих лауреатов. Мавр сделал свое дело и... Расстанемся по-хорошему. -- Наум! -- жестко произнес директор, пытаясь подняться с кресла. -- Ты не круглый идиот. И семье своей не враг. У тебя есть двадцать четыре часа. Через двадцать четыре часа я жду тебя здесь. Мы поедем в Министерство. С тобой. Или... это ясно... без тебя! Но ты же не круглый идиот? -- Нет, не круглый! Продолговатый. -- Наум повернулся резко, едва не упал, зацепившись ногой за ногу, бросился к дверям. -- Стой! Стой, Наум! -- Директор, наконец, поднялся с кресла, вышел пыхтя из-за стола. -- Слушай, товарищ Наум Гур. Зачем тебе этот сионизм-онанизм? Я понимаю, когда за него хватаются неудачники. Несостоявшиеся гении. Ну, там подпольные миллионеры. Болтуны. Неумейки-незнайки. Ну, еще разные тщеславные хари, тут им путь наверх закрыт по "пятому пункту", они туда, как мотыльки на костер. Или, наконец, просто шпана, жадная до денег... Для них... это ясно... вражеская агитация, как сахар. А ты-то отчего поддался, Наум? -- В голосе директора звучала неподдельная мука. -- Ты-то отчего?! Наум проглотил слюну: -- А я вражеской не поддавался, Николай Кузьмич. -- Я поддался советской. -- Как, как?.. -- Вы спрашиваете, отчего поддался. Говорю, как на духу: благодаря нашей советской агитации. -- Слушай, Наум. У тебя ума палата. И у меня -- не сортир в одно очко. Поясни. Наум покосился в сторону лоснящегося парторга ЦК, директор решительно взмахнул старческой, в морщинах, рукой: мол, давай все отсюда! "Треугольник" выкатился, как на колесах. Директор опустился на стул перед своим столом для посетителей, Посадил Наума напротив себя. -- Давай, Наум! Вот, я даже телефон выключу. Дерни за вилку. У стенки... Ну? -- Я убежден, Николай Кузьмич... хотя вы, возможно, со мной и не согласитесь, что большинство наших сионистов пришло к сионизму, благодаря помощи коммунистического воспитания... Доводы? -- Загнув палец, Наум едва не сказал: "Алеф!" -- Первое! Наше коммунистическое воспитание приучило меня с детского сада, с мокрыхпеленок... что я живу ради идеала, великой цели. Правильно?.. Второе! -- Наум загнул еще один палец -- Пришло время, и я начал убеждаться, что тот коммунизм, к которому меня подхватило-- понесло, мираж. Хаос аллогизмов. Свяжем мягче вещь вообще неосуществимая... Тогда, -- Наум загнул третий палец. Тогда я, естественно, начал искать замену главной идеи. Ибо я уже не иог жить -- так вы меня воспитали! -- дышать не мог без глиной идеи. Незачем жить получается!.. Начал искать, Николай Кузьмич. Как в лаборатории ищу, без продыху. И вот, -- Наум загнул остальные пальцы и поднес к лицу диретора руку, сжатую в здоровенный кулак. -- Постепенно, исходя из исторических реалий, -- вокруг меня, вокруг моей семьи, ее бед и радостей -- я отыскал подмену хаосу алогизмов, который мы, по привычке называем коммуниз