зрослыми детьми это пятьдесят два человека. -- И никто нас не продал, -- горячо шепнула она. -- Господи, будут ли у нас когда-нибудь такие друзья? -- Она глядела на дощатую дверь, а думала об оставленных друзьях. Выделяя тех, кто в беде, кому надо помогать. В душном "предбаннике" оставалось еще около ста человек. Почти все неотрывно глядели на дверь, как на экран, и каждый видел свое. Стало невыносимо жарко. Плакали дети. Старику в черной кипе, которого опекал Яша, стало плохо. Яша и Сергуня вынесли его на воздух, отстранив жестом солдата. Обострился, загустел запах казармы, пота, камфары. Когда меня вызвали, я шел к дверям, пошатываясь, измученный, оглушенный. Солдат, стоявший за дверью, показал жестом, чтоб я двигался вдоль столов. Я брел вслед за другими мимо канцелярских столов и механически подписывал бумаги. Все они были на иврите. С копиями и печатями. Ни переводов, ни объяснений. -- Может, это смертный приговор самому себе? -- спросил я унылого мужчину в косоворотке. -- Багаж! -- рявкнул он. Больше я не спрашивал. Только года через два узнал, что где-то среди багажных квитанций и синей книжечки на налоговые льготы новичкам, среди страховок и долгов за школу, в которую повезут, подписал, не ведая этого, как и все остальные, просьбу об израильском гражданстве. Для себя, жены, сына, матери... -- Поедешь в Нетанию! -- просипел кто-то по-русски. Я впервые оторвал глаза от кипы бумаг и вздрогнул: у меня вдруг появилось ощущение, что я еще т а м. Лицо, как тугой коричневый мяч. Без глаз. Лицо партследователя Иванова из МК партии. Я ответил, что поеду куда угодно. Единственное, о чем прошу -- чтобы мать жила отдельно. У нее в Москве была своя комната, и мать в страхе, что потеряла ее. Свою многолетнюю мечту и богатство... Я твердо обещал ей, что это богатство матери вернут. Тем более, что в передаче "Кол Исраэль" из Иерусалима... Договорить не дал. Закричал вдруг так, словно я замахнулся на него ножом: -- Ишь ка-ак! А может, вам каждому по вилле?! С коврами и кондиционером?! Мамочке виллу! Сыночку виллу в два этажа! И миллион на мелкие расходы?! Я огляделся растерянно. За соседними столами будто и не слышали, подсовывали проходившим мимо них бумаги на иврите, те механически подписывали. Никто не поднял головы. Только один голос звучал неподалеку. Кому-то вдохновенно врали, что Димона -- это рядом. Пятнадцать минут от Иерусалима и пятнадцать минут от Тель-Авива. Для скрипача -- лучшее место... Только в этот момент я начал что-то понимать. -- А почему вы кричите на меня? -- спросил я безглазого, и тут он начал орать угрожающе, стуча волосатым кулачищем по столу. Я снова огляделся, но уже не растерянно. Краем глаза заметил, как приоткрылась дверь, заглянула седая, всклокоченная голова Иосифа Гура. Он оттолкнул солдата и прошел напрямик к нам. Пристально поглядел на безглазое лицо в темном пуху. И спросил негромко и презрительно: -- Из сук? Мордастый чиновник заголосил так, словно пришел его последний час. От двери кинулся солдат, какие-то парни в мятых армейских штанах, сидевшие на подоконнике. Иосиф встал ко мне спиной, затылком к затылку, шепнул: -- Сожми кулаки -- не полезут! И действительно, не полезли. Прибежал какой-то коротенький испуганный начальник. Расспросил и... купил нас откровенностью. -- Слушайте, евреи! -- сказал он как-то по-домашнему. -- Он -- польский еврей. Жизнь загнала его в сибирские лагеря. Ну, бывает у него, срываются, -- у кого не бывает! -- свою ненависть к русским он переносит на русских евреев... Или это понять не можно? -- Можно, -- ответил Иосиф. -- Но почему это рыло работает здесь? В приемной аэропорта Лод? -- Где? -- удивился начальник. -- Его тут не было и нет. Мы огляделись. В самом деле, того и след простыл. Все засмеялись. И мы тоже... Не хотелось ругаться. Первые часы в стране. Я вышел в барачный полумрак ожидалки, сказал встревоженной жене, что семейство наше "свалили в один узел", и как об этом сказать матери -- не знаю. Полина поежилась: нас ожидал веселый разговор. Мы развязали этот "узел", добились для матери комнаты через два с половиной года... А пока что солдат с "Узи" на ремне коснулся моего плеча и показал жестом: "Вниз! Вниз! Проходите!" Мы спустились по деревянной лестнице в огромный багажный зал с ленточными транспортерами, на которых плыли чемоданы с цветными бирками. Вздохнули освобожденно: после лагерной пересылки -- стеклянное великолепие международного аэропорта. В конце зала было несколько шумнее: там, за ограждением, кипела Грузия, встречавшая земляков. Кто-то перекинул через ограду записку, завернутую в сотенную купюру. Носильщик с багажной коляской неторопливо положил сотню в карман и заскрипел по лестнице в эмигрантский изолятор. Мы получили свои чемоданы. Полина тут же раскрыла один из них, сунула жене Каплуна майки, рубашки. Чтоб они вылезли, наконец, из своей лыжной "парилки". И тут началась фантасмагория. По деревянной лестнице спускались Гуры, один за другим. Красные, с выпученными глазами. Оказалось, Гуров раскидали по всему Израилю. Иосифа и Лию под Иерусалим. Яшино семейство в Нетанию. Сергуню в Арад, в пустыну Негев. Старик с урной умолял отправить его в самое холодное место. Его -- в пекло, на окраину Бершевы. В июле, когда сгустится зной, он умрет. Яша понимал это и сейчас, он сказал наверху чиновнику, что старика посылают на верную смерть. Яшу попросили выйти... -- Чудес-са! -- просипел Иосиф, когда мы оттащили чемоданы в сторонку. -- Гриша просил разделить. Чтоб жили, как в Москве. Нет, свалили вместе. Мы просили поселить Гуров вместе. Не в одном доме. В одном городе. Любом! Разбросали по всему Израилю. По правде говоря, я чувствовал себя неважно: мне казалось, что из-за меня разбросали. Отомстили Гуру. Около года это мучило меня, пока я не отправился в Лод встречать друзей, где все повторилось точь-в-точь, даже пострашнее. Моих московских друзей отправили на самый север Израиля -- в Нагарию, а их больных восьмидесятилетних родителей -- в Димону, почти на самый юг. В пустыню Негев. Дов, который присоединился к нам, объяснил, что печать оппозиции называет такое расселение в Лоде "политикой назло". -- Не верите? Покажу газеты. Там все черным по белому... Я был сбит с толку совершенно. "Назло? Кому назло? Зачем?" Мы покатили свои тележки мимо таможенников, не обращая внимания на ивритские надписи и красные и зеленые светофоры в проходах. Измученные, измятые, мы так отличались от нормальных пассажиров, что главный таможенник тут же изрек почти по-русски, с польским акцентом: -- Олим ми Руссия? Давай-давай!.. И тут только навстречу нам кинулись встречающие. Рыдали сестры Лии, которые не виделись с ней больше тридцати лет, с той самой поры, когда Россия и гитлеровский Рейх рассекли Европу, как мечом, и, по известной терминологии, Лие подали братскую руку помощи. Обнимались люди, потерявшие друг друга в Освенциме, Воркуте, в лагерях Караганды. Кто-то из бывших зеков принес с собой бутылку вина, и Иосиф долго чокался с десятками людей, знавших его или слыхавших о человеке, перед которым остановился танк с красными от крови гусеницами. Прибыла живая легенда, -- Иосифа подняли на руки и понесли к машине. Воистину из холода -- в жар. Из толпы выскочила старушка в деревенском платочке. Круглолицая, видать, российская, прибранная, точно в церковь. Навстречу ей рванулась другая, в лыжных брюках. Теща Каплуна. Расцеловались старушки троекратно, всплакнули. -- Ну, как, Никифоровна? -- воскликнула теща-лыжница. -- Цельный год ты здеся! -- Ой, не говори, Степановна! Курятинки наелась! Странные тени бродят в ликующей толпе. Синие фуражки с черными козырьками, сдвинутые на затылки, оттеняют сонное безразличие их лиц. Восточные евреи. Марроканцы, что ли? Собирают в совки мусор. Один из них задерживается около меня и спрашивает на ломаном русском языке: -- Руссия? Ты имел дома холод? Рефрижирейтор, то есть?.. Имел! Зачем же ты сюда приехал? Углубиться в эту тему не дали. Кричали со всех сторон. Уезжали Гуры. "Дан приказ ему на Запад, мне -- в другую сторону..." -- горьковато произнес Сергуня, подавая нам руку, и у меня впервые мелькнуло: "Вместе Гуры -- сила. Боятся этой силы?.." Я встряхнул головой, чтобы странная мысль отвязалась: "Чушь! Советские страхи. Просто великий ба-ардак!" Я кинулся целоваться с Иосифом и Лией. Наконец, мы остались на замусоренном асфальте сиротливой кучкой. Свирские, семья Яши и Каплуны со своими лыжами. Тут-то, наконец, и набрел на нас шофер, который должен был везти нас в Нетанию. Оказалось, он ищет своих олим второй час. Он вскричал что-- то на иврите, только матерная брань была русской. Мы с интересом прослушали русскую часть его речи и полезли в старый пикап с двойной кабиной и кузовом, обклеенным картинками, в который он закидывал наши чемоданы. Яша взглянул на свои часы, указывавшие дни недели. -- 2-го апреля 1972 года. Запомните этот день, дети мои! -- воскликнул он благодушно. -- Каравеллы Гуров и их друзей достигли Нового Света. Ура! Мы заорали, как дети: "Ура-а-а!", напугав шофера, который дернулся и едва не врезал машину в фонарный столб. Да, мы не спали много ночей. И нас измучил и напугал "прием" в аэропорту Лод, -- словно обдали из помойного ведра. Но теперь навстречу дул теплый и влажный ветер Средиземного моря. Мы опустили стекла. Губы, казалось, ощущали солоноватые брызги. Мы смеялись, острили. Господи, неужто исчезли навсегда номенклатурные хари, гебисты, микрофоны в стенах квартиры?.. Позади сбоку остались пригороды Тель-Авива. Закоптело-серый или грязно-желтый цвет строений времен английского мандата. Выскочили на широкое шоссе; тепло, море -- рукой подать. -- Коктебель! -- сказала Полина, все улыбнулись своим воспоминаниям и крепчавшему морскому ветру. Слева и справа от шоссе сплошная зелень, сады в цвету, плантации. Чуть дальше -- холмы в редком кустарнике. Кустарник прямо на песке. Песок желтеет на буграх; траву здесь, видно, сдуло, кустарники вырвало с корнем -- весь район словно в песчаных барханах, чуть закрепленных травой и кустарником. -- Наши деды у пустыни каждый метр отвоевывали, -- восхищенно сказал Яша. -- -- Твои не отвоевывали! -- усмехнулась Регина, обнимая его за плечи. -- Твои брали Перекоп. Как и мои И редкие пальмы посередине шоссе на Хайфу, и песчаные дюны, чуть скрепленные жухлой травой, и бетонные небоскребы среди сараев и развалюх -- все говорило о том, что страна начала прихорашиваться. Замелькали белые дома на сваях. -- Западная Грузия, -- заключил Яша. -- Грузинам здесь будет хорошо. Они даже не заметят, что оказались на другой планете. -- Коктебель! -- радостно воскликнул я, когда наш пикап подрулил к легкому строению на самом берегу моря. Панно из синей мозаики во дворике слепит. -- Бейт Минц, -- объявил шофер, -- бывший армейский санаторий. Ульпан для "академаим"... Ну, это если кто -нибудь что-нибудь кончил... он "академаим", понятно? -- спросил шофер почему-то сердито и, выбросив наши вещи, быстро уехал. В столовой нас встретил квадратный начальник ульпана, отставной полковник, объяснивший, что здесь мы будем изучать иврит. Четыре месяца. Затем получим квартиры с оплатой в рассрочку, если захотим купить, и с Божьей помощью найдем работу. -- ...Мы приветствуем алию из России! -- воскликнул он темпераментно в заключение. Человек десять встали и демонстративно вышли из зала. Оказалось, румынские евреи. Обиделись. -- Обнадеживающее начало! -- воскликнул Яша благодушно. -- Ничего, стерпится -слюбится. Когда мы, похлебав куриного бульона, выходили из столовой, на меня надвинулся мясистый еврей с животом, как барабан. Горячо зашептал, прижимая меня своим барабаном к стене. -- Вы слышали, брат мой? Некто Каплун, инженер, привез "гойку"... Говорю, жена у него "гойка"! ...Лично я так не буду с ним разговаривать. Надо объявить бойкот, брат мой! Привезти в Израиль "гойку"?! Я покачался с ноги на ногу, закрыв глаза и вспоминая свой московский опыт общения с антисемитами, наконец, ответил тихо и предельно интеллигентно: -- Зараза пузатая! Женщина совершила подвиг. Русская -- бросила Россию, друзей, всю свою русскую родню и уехала с мужем в Израиль. Это подвиг любви! Жертвенный подвиг, который ты и представить себе не можешь, кикимора болотная! Услышу еще раз -- буду бить. С ходу. У меня второй разряд по боевому самбо. Предупреждаю! И, подняв чемоданы, я шагнул в свой дом, к остальным своим братьям, которые спешили навстречу... 3. "НЕ БУДУ Я ПИСАТЬ НИ В КАКОЕ ЦК!" Утром меня разбудил Дов, "разводящий по апрелю", как его окрестила Регина, бредившая Окуджавой. Он отвез в Иерусалим родителей, вымыл вместе с матерью полы, позвонил Сергуне, которого, по выражению Дова, "придурки из Лода зашвырнули аж на Мертвое море, а потом прикатил к Яше. Тут же перетащил его вещи в другую комнату, которая, в отличие от первой, не содрогалась от хлопанья коридорных дверей ("завтра с начальством утрясем", успокоил он Яшу). Затем прошелся по санаторию, превращенному в гостиницу-школу, - "помогать кому делать нечего", бросил он, уходя. Узнав, как удирали из Москвы Каплуны, купил у них бабушкины лыжи на все деньги, которые у него были, поскольку гордые Каплуны не захотели брать у незнакомого человека взаймы. И, наконец, устроился спать в пустой комнатушке на топчане, по-лагерному, без одеяла и подушки, положив под голову свой каменный кулак. Этим кулаком он и расталкивал меня. -- Цви, проснись! Я проснулся мгновенно. -- Что я, птица, что ли? -- Григорий на иврите и есть "Цви"... -- Полина, ты хочешь, чтобы у твоего мужа было птичье имя: цви-цви, чирик-чирик... -- Это на русское ухо -- птичье имя, -- вразумлял Дов. -- А ты перестраивайся. Ты по батюшке кто?.. Цезаревич? Значит, здесь, на Святой земле, будешь Цви бен Цезарь. Звякнула-заскрипела железная "сохнутовская" кровать: Полина повалилась от хохота на спину, болтнув босыми ногами. От смеха у нее выступили слезы. Цви бен Цезарь! -- рыдала она. Я показал рукой в сторону вибрирующей кровати. Народ не одобряет! -- Григорий, -- просипел Дов с прежней серьезностью. -- Ходит по дому какой-то пингвин... помнишь Сергуню до похудания?.. Во, еще почище! По имени -не то Гнидин, не то вроде этого... Объявил всем "Тут приехал один, говорит, что он Свирскии. Не верьте..." Я повернулся на другой бок. -- Я сам себе не верю! Лег Григорием, проснулся, -- говорят, -- Цви: следующий этап-- вовсе не Свирский. Рехнуться можно! То ли от бандитского приема в Лоде, то ли от острых запахов свежей побелки адски ломило виски. Но Дов не отставал. -- Тут жулья понаехало -- не продохнешь, надо дустом травить, пока не развонялись! -- И он подхватил меня подмышки и поставил на ноги. В санатории, как то и полагается ему, была каменная веранда. На ней теснились обособленными группками русские, румыны, венгры, аргентинцы, и в каждой группке обсуждалось что-то свое, животрепещущее. Русские толпились вокруг лысоватого и очень живого толстяка. Он упоенно рассказывал, как его дважды запирали за сионизм в сумасшедший дом, но он им показал, а в Израиль его провожал "сам Костя Симонов, отвез на своей машине в Шереметьево, расцеловал..." Я вспомнил, как Симонов за неделю до моего отъезда шел мне навстречу по узкому коридору писательского Правления, демонстративно отвернув лицо, ухом вперед и, не удержавшись, засмеялся со сна противно-сипло. Просто заржал, а не засмеялся. Лысоватый оглянулся и -- на полуфразе замер. Вышел спиной из круга и исчез. На время. С неделю здесь "чистили перышки", -- Дов оказался прав -- мошенники самые отъявленные, объявившие себя самыми известными кинорежиссерами, поэтами, борцами за Сион... Первая волна выплеснула таких ребят, как Дов. Затем среди нормальных инженеров, врачей и совслужащих густо пошли Хлестаковы, сыновья лейтенанта Шмидта и турецкого подданого Остапа Бендера, а также просто сумасшедшие, которых советское правительство охотно отпускало на все четыре стороны. Но они "занимали площадку" действительно неделю или две, не более, -- позднее исчезли, пританцовывая там, где выдавали субсидии, пенсии, деньги на заграничные поездки и прочий "приварок", а вперед вышли самые общительные одесситы и почти одесситы. Тема, казалось, была предопределена. Мужчина в клетчатом пиджаке стремительно подошел ко мне и начал сходу, косясь почему-то в сторону хлопавшей двери: -- Я -- Исай Младенчик, ремонт лифтов с гарантией. Имею жену, двоих детей и фамильный склеп в Одессе. Теперь вы обо мне знаете все!.. Я взглянул на него настороженно, ожидая, что возобновится тема "гойки"... Но -- нет! Тема "гойки" увяла, и на смену ей выступила волнующая тема -- секс. Она тлела потихоньку, особенно, когда кто-либо приносил на веранду порнографические журналы, которые продавались в Израиле на каждом углу. Мамы вскрикивали и умоляли не показывать детям, иногда рвали журналы, топтали их, понося "идиотов из правительства", которые разрешают... Но подлинный взрыв произошел от искры непредвиденной. В одной из комнат жили студентки из Дании. Они прибыли на лето, кажется, для изучения иврита, и им дали в пустующей школе- ульпане комнату. Я их видел как-то. Тоненькие девчушки с льняными волосами до плеч Пробегают по каменному полу коридора со стулом: на ногах шлепанцы на толстой деревянной колодке. Не пробег, а сюита для кастаньет Ульпан убирали за небольшие деньги две тумбообразные одесситки Одна из них, жена Исай Младенчика, женщина добрая и трудовая, решила заодно прибрать и комнату датчанок. На девичьем столе, .украшенном тюльпанами, лежали... таблетки от беременности. По группам. В том порядке, в котором их надо принимать. Жена Исая Млаладенчика хотела стряхнуть со стола пыль. Девчушки подскочили: "Не смешайте!" И спокойно объяснили, что это за таблетки. Суд вершили: "ремонт с гарантией", тетя Бася из Ужгорода, гигант в тапочках, "работник советского прилавка", как она написала в графе "профессия", и еще двое. трое гигантов, не покидавшие веранды, казалось, ни днем, ни ночью. Приговор был единодушным: -- Или они девушки?.. Клейма негде ставить! Следующей ночью ульпан был разбужен стенаниями и матерщиной Стонал и матерился широченный детина с переломанным носом, Профессиональный боксер из Киева, выползая от датчанок на четвереньках. Оказалось, девчушки знали каратэ... Боксер на карачках -- это было зрелище! Споры разгорелись с новой силой. Веранда стояла, как скала. -- Где у боксера деньги? Или он не такой же, как все русские. Но через неделю нечто подобное произошло и с отставным генералом, который подвез девочек на своей машине и попытался задержаться в их комнате. -- Генерал! Денег куры не клюют. Рушились все представления, привезенные из России. Н е д о т р о г и и ...п и л юли от беременности?! Как понять? Совместить несовместимое? Младенчик подкараулил Яшу Гура, втащил за рукав в круг ошеломленных земляков. Яша выслушал недоуменные восклицания, склонив по обыкновению голову. Пожевал губами. Оглядел окружавших его пристально, словно впервые увидел и -- покраснел. -- Датчанка -- свободный человек. Она спит, с кем ей нравится, и не стесняется этого... -- Так она же незамужняя! -- вскричал Младенчик. -- Или девичий стыд -- плохо?! О том, что каменная веранда перешла к теме воспитания детей, мы тоже узнали от Яши. Он влетел к нам измученный, глаза его блуждали. Сказал с порога: -- Дайте водки!: Выпил залпом стакан. Оказалось, спор о детях завершился тем что одна из матерей, исчерпав все аргументы, ткнула свою оппонентку ножницами для маникюра. Яше пришлось перевязывать рану, унимать. В конце концов она нам осточертела, наша каменная веранда. Она мешала отдыхать, беседовать. Когда кто-то вопил, мы вскакивали, бежали разнимать, мирить. Ульпан не спал всю ночь, возможно, две, после того, как нас впервые возили в супермаркет. Обычный, городской супермаркет в Нетании. Говоря по-- российски, "продмаг". Мы шли плотной толпой, порой раскрыв рты от изумления, словно в Москве попали в валютную "Березку". Сыры голландские, швейцарские, "Рокфор", "Хаварти"... несть им числа! Шпроты всех сортов, севрюга горячего копчения, угри. Карпы бьют хвостом так, что брызги долетают до покупателей... Так мы двигались из одного отдела в другой, радуясь изобилию, пока сзади не раздался странный, почти нечеловеческий хохот. Оказалось, что наш толстяк-- гойкофоб увидел колбасный отдел супермаркета... Вначале он что-- то вышептывал. Оказалось, он подсчитывал сорта сухих колбас, развешенных как спасательные круги, на стенах: кроме "охотничьих сосисок" и прочей мелочи, двадцать три сорта... Затем вдруг начал нервно похохатывать, все более громко. Наконец, во все горло. Его вывели из супермаркета и отправили в поликлинику, или "Купат-холим", как она тут называется. Выяснилось, наш сосед впал в истерику... Бог мой, что творилось вечером, когда его привезли домой! "Лифт с гарантией" одолжил у Каплуна ручной компьютер, подсчитал, что жить в Израиле дешевле, чем в СССР, в три раза. Все налоги учел, и нынешние и будущие, все равно получалось -- в три раза. Это вызвало на веранде такой вопль, такие всплески нервного восторга, что о сне не могло быть и речи. Яша призывал ничему не удивляться и, главное, проявить понимание и широту: -- Слушайте, столичные гордецы! На каменном пятачке столкнулись неожиданно для самих себя сытый Центр и голодные окраины. Европа с Азией. Спесь ассимилированной Московии и нетерпимость еврейского местечка, тысячелетиями сторонившегося "гоев"... Все стереотипы мышления и предрассудки в одном котле. Хлебайте супчик, не зажимая носа. В области морали, нравов, быта -- это действительно столкновение планет, сорвавшихся со своих орбит. Поэтому столько искр. У Дова, который заезжал к нам, куда бы ни ехал, взгляд на этот счет сложился давно. Постояв на веранде с полчаса, он отыскал Яшу и меня в саду, выходящем к морю, пробасил сердито, махнув рукой в сторону веранды: -- Чекисты! -- Что-о?! -- Ч е к и с т ы, говорю. Черновцы-- Кишинев-- Тьмутаракань. Окраинная цивилизация. Когда и как мы станем единым народом, знает только Отец небесный... То-то Шауль твердит: "Нам нужны не вы, даже не ваши дети, а ваши внуки". -- Вот как! Мы с тобой, значит, проходим по графе "навоз"? -- Яша засмеялся. Но смеялся он недолго. Как и мы... Первые тревожные вести принесли дети. Мой сын и сын Каплуна Левушка, кое-как говорившие на иврите, отправились путешествовать по стране. Вернулись обеспокоенные. Однажды они укладывались спать на крылечке почты. Полицейские, подъехавшие на джипе, проверили документы и, узнав, что у ребят одна лира на двоих, отвезли их отсыпаться в огромный, густой парк военного санатория. -- Знаете, что говорят о нас в армии, -- рассказывали они, вернувшись в ульпан. -- "Русским все дают бесплатно..." Объясняем летчикам: бесплатно не дают даже тухлого яйца. Все в долг... Не верят! Смеются! -- "У нас есть сведения...". Значит, им врут. Зачем? ...Дов над нами подтрунивал, двинулись,де, его путем: с каждым днем понимаем окружающее все меньше и меньше. А как постичь что-либо за стенами школы, когда ты попал в "узилище" расписания? С утра мы торопились в узкие, как каюты, классы, где вместе с румынами и аргентинцами изучали язык по принципу "Рак иврит!" (Только иврит). Веселая молодая солдатка взбиралась на стул и плавно шевелила руками. "Догадайтесь, что это такое?" Мы кричали хором на трех языках: "Спрут!", "Балет "Лебединое озеро"!", "Плывем, не знаем куда!" Она слезала со стула и рисовала мелком на доске бабочку... Через месяц-полтора мы с женой попросили шофера маршрутного такси высадить нас столь грамматически правильно и длинно, что такси остановилось гораздо ранее, чем мы завершили фразу. Мы складывали простые предложения, как детские кубики, но представление об Израиле у нас пока что не складывалось никак. Ульпан напоминал большой корабль, приставший к Обетованной земле. Пассажирам выдали разговорники для взаимного общения и, как водится, возили на экскурсии. Мы, россияне, помнили, что такое экскурсия для иностранцев. , Многое ли почерпнешь? По сути мы общались не с Израилем, а с соседями по палубе, пытаясь привыкнуть к ним. А страна... страна едва проглядывала из случайных наблюдений, возводившихся многими в абсолют, и -- слухов. Поэтому и восторги наши -- взахлеб, и страхи -- выше головы. Мы и вовсе заскучали после того, как за нами прибыли автобусы, повезли в кибуц. Объявили -- на праздник Первого Мая! Что ж, праздник, привычный с детства. Отправились целой кавалькадой. Такая автобусная кавалькада обычно мчит по городам России, когда везут детей в пионерские лагеря. К солнцу, к речке. Спереди и сзади летят милицейские мотоциклы. Так возят президентов и детей. И сейчас теплынь. Весна. Все гомонят, как настоящие израильтяне. И вдруг пробилось сквозь гомон совершенно непостижимое, потустороннее: "...Позабыт, позаброшен с молодых юных лет..." -- Тише! -- закричал я. -- Песня времен моей молодости. "...Я остался сиротою, счастья-- доли мне нет..." Все точно, только на иврите. За Хайфой началось попурри из кавалерийских буденновских песен: "И в воде мы не утонем, И в огне мы не сгорим..." Кончилось попурри, для придания достоверности, ржанием коней. Я попросил сына узнать у шофера: он подготовил это ржание специально для нас? Откуда у него такие записи? Сын вернулся смущенным: -- Это не магнитофон. Передачи "Кол Исраэль"! Я был несколько ошарашен. "Я остался сиротою..." -- на весь Израиль?! Повернулся к Гурам, сидевшим сзади. -- Ребята, у вас нет ощущения, что мы приехали в тридцатые годы? Как в романе Уэллса. На машине времени. -- В двадцатые! -- мрачно поправил меня Яша. -Добавил с горечью, заставившей меня внутренне сжаться: -- В тридцатые уже не пели -- плакали... На повороте Яша заметил, что на переднем автобусе полощется большой красный флаг. -- К-куда нас везут? -- воскликнул он. Автобус грохнул от хохота. Оглянулась теща Каплуна, морщинистое доброе лицо, платок на голове, повязанный по-деревенски. Еще перед посадкой представилась всем благодушно: "Я -- Дарья. По-вашему, Дора". Сейчас спросила участливо: -- В Сибири побывал, родимый? -- Нет, а что? -- Дак еще не оттаял!.. ...Когда нас привели в клуб кибуца, утопающий в зелени, сын обратил внимание на мальчиков возле знамени. Они были в красных галстуках и отдали нам салют. Первомайский митинг поверг нас в ужас. Только-только от этого уехали. Малограмотное чтение по бумажке. Типовая речь -- стереотипные фразы газеты "Правда" с еврейским акцентом. В конце -- призыв идти к ним в кибуц. Дают дом. Еда, ясли, кино -- все бесплатно. Земля общая. Можно сказать, полный коммунизм. -- Ето что, вроде колхоза? -- спрашивала всех бабушка Дора, встревоженная тем, что ей не дали взглянуть на поля, потереть в пальцах землицы, а сразу на собрание. Господи, как все сразу заскучали от "полного коммунизма"! Бабушка Дора первой заторопилась к автобусу, чуть припадая на ушибленную ногу. ...Когда вернулись в ульпан, нас ждала на каменной веранде тетя Бася, гигант в тапочках, известная ныне еще и тем, что родственник-израильтянин привез ей грузовик старой мебели и люстру со стеклянными подвесками. Бася с нами не ездила: стерегла мебель и хрусталь. -- Идиеты! -- воскликнула она с усмешкой. -- Вас увезли, а сюда тут же привезли американскую делегацию. Все, как один, гладкие и в книжечках своих перьями чик-чик. Сообщение это привело Яшу в еще большую растерянность: -- Значит, герои Лода ведают, что творят. Потому разводят встречные потоки, не так ли? Вовсе мы перестали понимать хоть что-нибудь месяца через два, когда те, кто немного освоил иврит, принялись искать работу. Смех в ульпане начал стихать. Люди становились молчаливее. Израильский чиновник, который занимается твоими проблемами, -- иголка в груде слежавшегося, прелого компоста. Отыскать его -- удача, найти сразу -- фантастика. Первой ощутила это на себе яшина теща, которая была в Москве, в одном из институтов, заведующей кафедрой иностранных языков. Начала она с худющего, в черной кипе, молчуна, который в ульпане занимался "устройством на работу". Уселась рядышком и выложила ему все свои горести. Подробно. Так выплакивают свое, может быть, раз или два в жизни. И о том, как она вырвалась из Инъяза, где приходилось натаскивать "будущих шпионов и интуристских стукачей", и о том, как ее вытолкали из России... Молчун внимал ей более получаса, задал два-три стимулирующих вопроса. Ему было интересно. Человек с другой планеты! Выслушав, сказал: -- Это не ко мне. Это к Ривке. Ривка из Министерства принимала раз в неделю. Она тоже узнала о бедах тещи все. А затем заявила, что она не решает, решают в Тель-Авиве. Когда теща прорвалась к тому, кто, возможно, мог бы ей помочь, она уже кричала. Ее довели. А тель-авивский зав. выставил ее за дверь: истеричек в школу?! Никогда! Единственным утешением было: последний начальник тоже оказался не тем, кого она пыталась найти...Через полгода она, наконец, отыскала того, кто может решить ее проблему. Однако с ней не пожелали даже разговаривать. "В Израиле достаточно американцев, чтобы учить английскому. Представляю ее вятское произношение, -- смеялся начальник отдела, возвращая ее документы своему чиновнику. -- Передайте, чтоб больше не приходила". Тот так и передал, даже про вятское произношение не преминул добавить... Три года тещу отгоняли палкой не только от университета, но даже от средних школ. Спустя три года тещу отправили на какой-то женский конгресс в Лондон: требовался делегат от русских эмигрантов, сносно говорящий по-английски. И там выяснилось, что у тещи оксфордское произношение, без "мусорного" американского сленга. Ее английскому аплодировал конгресс, и, когда она вернулась, ее ждало место в университете. Тещины "хождения по мукам" впервые принесли нам смутное понимание того, что израильская бюрократия, в отличие от всех иных, -- бюрократия н е п р о ф е с с и о н а л ь н а я. Но мы еще не вполне осознали это, слышали только вокруг стенания и проклятия людей, которых посылают туда, не знаю куда. И новички запутываются, как в колючей проволоке. Яша Гур, пожалуй, был единственным, кто сразу выяснил, где решаются его проблемы: в стране существует министерство здравоохранения. В течение трех дней он установил фамилию человека, к которому надо записаться на прием. "Ремонт с гарантией" приходил интересоваться, так ли это? "За три дня найти свою иглу в чиновной куче? Где он, ваш ясновидящий?" Яша все последние дни где-то пропадал. В парк не выходил. О море забыл. Я постучал к ним вечером. "Приехал из Тель-Авива и свалился, -- шепотом говорила Регина в приоткрытую дверь. -- Ужинать не стал. Хлопнул стакан водки и все! -- И со слезами: -- Пося помирает. Третий день не ест, не пьет. Даже хвостом не шевелит. Думает, у нас в семье разлад..." Утром я наткнулся на Яшу в умывальной комнате, крикнул шутливым тоном, с зубной щеткой во рту: -- Ты до чего Посю довел? Яша постоял возле меня и не подхватил собачьей темы. В тот же день я зашел к нему, спросил прямо: -- В чем дело? Не могу ли помочь? Яша сидел на железной кровати. Кивнул мне. Молчал, поджав губы и опустив голову к коленям. Только сейчас я обратил внимание: он начал седеть. Виски как морозцем прихватило. -- Дов знает о твоих бедах? -- Рано давать сигнал SOS. Мы еще на плаву... -- И улыбнулся своей виноватой улыбкой. Обычно, когда Яша рассказывает, он жует губами, медлит. Низкий, добрый, гудящий голос его -- голос раздумья. Он не рубит, как Дов. Не иронизирует, как Сергуня. Говорит, как и раньше, полувопросительными интонациями: "Может быть, я ошибаюсь, но..." Но он никогда не ошибался, насколько я помнил. Не ошибался и сейчас, когда мы вышли с ним побродить и, утомившись, приткнулись на одной из скамеек в сыроватой темноте июньского вечера. За спиной, на море, звучали тревожные гудки судов, идущих в густом, теплом тумане, который наползал на берег. -- Может быть, я ошибаюсь, -- начал он, -- но, по-моему, мы здесь нежеланны. Это возможно, а?.. Говорят, Зевс превращался в быка. Не знаю. Но то, что я из человека превращен в корову... Впрочем, -- перебил он самого себя, -- никто в этом не виноват. Вы знаете мой иврит. Я мычу, как корова. Из человека, который в Москве мог отстаивать свои права в ЦК или даже на Лубянке, я отброшен в существо оскорбительно-безгласное. Да, никто в этом не виноват, но... я замечаю удовольствие чиновника. Он рад моему унижению. Рад, сволочь! -- вдруг вырвалось у него, и он надолго замолчал. Чтоб Яша вскричал "сволочь", земле нужно сорваться с оси. Я притих, чувствуя холодок на спине. -- Треть Израиля говорит по-русски, -- наконец продолжал он. -- Но ни в Министерстве здравоохранения, ни в Министерстве абсорбции нет переводчиков... Газеты кричат о русской алии, а чиновники словно не слыхали об этом. Хотите знать о первых шагах на Святой земле бывшего хирурга Якова Натановича Гурова, а ныне яловой российской буренки, по кличке "Гур"? Слушайте! Яша пробился на прием к начальнику отдела Министерства здравоохранения. Это было для него не просто. Вошел. Начальник пьет кофе. Глаз не поднял. "Ну?" -- сказал. Сесть не предложил. Яша покраснел, но заставил себя сесть. Хамов не любил. Объяснил своим медленным, спокойным голосом, что он специалист по общей хирургии и онкологии. Сделал за свою жизнь восемь тысяч операций. А здесь ему не доверяют скальпеля... Начальник поставил чашку на бумаги, лежавшие перед ним. Сказал резко: -- Не доверяют скальпеля -- принимайте больных гриппом. Большое дело! -- И снова принялся за кофе. "Дова на тебя нет", -- подумал Яша. Голос его был по-прежнему ровен: -- В Израиле надо ждать операции по полгода, а вы мне советуете лечить грипп... Кофе плеснулось на бумаги. -- Сколько лет вы проходили специализацию? -- спросил начальник отдела тоном откровенно-глумливым: он знал, что в СССР специализация после института не существует. Это американская система. -- ...Ага, не проходили! Только в институте учили. Значит, вы не специалист... В Америке, например... -- Простите, тысячу раз простите за то, что перебил вас. Законы в Америке известны. Я должен был бы сдать там врачебный экзамен. И я бы сделал это, не тревожа, Министерство здравоохранения. Однако здесь -- не Америка! Здесь наши дипломы признаются. Официально. Я по диплому -- хирург. По многолетнему стажу -- хирург. На основании какого закона вы меня отбрасываете? Может быть, я ошибаюсь, но ведь это же открытое нарушение израильских законов! Начальник отхлебнул кофе, спросил со скрытой усмешкой: -- Вы все сказали?.. После института вы НЕ проходили специализации, как то принято во всем мире. -- И резко: -- Вы не хирург! К операционному столу я вас не подпущу! Вы не можете претендовать ни на что... и нигде. -- Добавил с брезгливой усмешкой: -- Кроме как у немцев, в их Вест Джермани, и в государстве кенгурушников... Все! Яша заставил себя остаться. Не встать. Он понимал, что его откровенно, не стесняясь этого, выталкивают из страны. А он вот не уедет!.. Голос его остался спокойным, только говорил он еще медленнее. Отчасти, впрочем, оттого, что свое вступительное слово выучил наизусть, а разговор ушел в сторону... -- Хорошо, господин начальник! Допустим, я вам подчинюсь; выбрасываю скальпель в окно и иду в амбулаторию Купат-Холима лечить грипп. Можете дать мне разрешение лечить грипп в Израиле? Для этого, как вы сами считаете, у меня бумаг достаточно. -- Вполне достаточно! Принесите справку с места работы -- я вам дам разрешение на врачебную практику -- Позвольте, господин начальник! Но ведь без вашей подписи меня не возьмут ни в одну амбулаторию. Даже халата не выдадут. -- Возможно! -- И начальник снова принялся за кофе. -- Может быть, я не прав, но... мне кажется, что вы поступаете с русскими врачами, как московская милиция с нежелательными элементами... -- Поступи на работу -- получишь прописку. Но... без прописки никто в Москве на работу не возьмет. -- Яша говорил все медленнее, чуть покачиваясь, как на молитве -- значит, был уже в таком состоянии, когда иные, даже спокойные люди кричат. -- Заколдованный круг!.. Начальник допил кофе, вытер салфеткой толстые, вывернутые губы, углубился в бумаги. Посетитель для него больше не существовал. Под дверью начальника сидели, понурясь, врачи. Сидели часами, неподвижно, как куры на жердочке в проливень, от которого не спрячешься. Специалистов, работавших по 15-- 20 лет, специалистами не считали. Поскольку в СССР иная система медицинского образования... -- Как видите, Гриша, нас и в грош не ставят... -- в голосе Яши впервые зазвучала нотка отчаяния. -- Допустим невозможное! Прибыл бы сюда академик Бакулев, гений русской медицины. Женился бы он на своей аспирантке Розочке и прилетел... его бы тоже посадили в эту "медицинскую кутузку" до выяснения личности? Посадили бы! Какое невежество! -- воскликнул Яша, не ведая еще, что это были дальние подступы конкурентной поножовщины. Бандитизм, попросту говоря... Вскоре после визита к начальнику отдела ему позвонили из Министерства и заявили, что бумаги его рассмотрены комиссией, он может идти работать в Купат Холим амбулаторным врачом. -- От гриппа будете лечиться сами. Без меня! -- ответил Яша. -- Я хирург и по документам, и по опыту, и останусь им до смерти. -- ... И вот результат, -- уныло сказал Яша, шурша в темноте какой-то бумагой, которую он достал из кармана. Это была копия сегодняшней телеграммы на имя директора ульпана, отставного полковника. Яша пыхнул папироской, осветившей на мгновение телеграфный бланк. Яша помнил текст наизусть со всеми пометками, читал по памяти: "Телеграмма от 28 июня 1972 года. Дана Ривкой Шано из Министерства интеграции..." Не давать Гурам квартиры поскольку не соглашается в Купат-Холим ". Яша смял в кулаке бумажку, сказал мертвым голосом: -- Это капкан! Что же остается? Уезжать в Австралию? Или во Франкфурт, откуда мне прислали уже второе приглашение? Не поеду к немцам!.. Может быть, я ошибаюсь, но они загоняют меня в угол профессионально. Ни работы по специальности, ни квартиры... Ты говоришь -- не мафия ли? После двух тысяч лет слез и крови создать собственное государство, чтоб в нем бесчинствовали и, более того, главенствовали мафии, -- от складов Лода до Министерства здравоохранения? Это трагедия почище разрушения второго Храма... ' С моря наполз такой туман, что собственных рук не было видно. Мы сидели, как в сырой вате. -- Нет, это невозможно! -- Яша поднялся и двинулся к дому по тропинке, которую не различал, наощупь. У террасы Яша едва не упал, наткнувшись на кого-то. Оказалось, на каменных ступенях сидел сын Каплуна Левушка. Я нашарил на террасе выключатель, зажег свет. Левушка сидел на ступеньках в одних трусах, босой. Вскочил, морщась от боли, двигая пальцами ноги, на которую Яша наступил. Яша принялся извиняться, вгляделся в него и -- нервно повел плечами. Розовое, почти младенческое лицо Левушки было в слезах. -- Левушка, ты что? Оказалось, Левушку не приняли в школу. Точнее, в выпускной класс. Он окончил в Москве девять классов; экзамен на аттестат зрелости не успел сдать: пришлось уехать в Израиль раньше, чем предполагали. Практически средняя школа за спиной. А сейчас его зачислили в десятый класс израильской школы, в которой образование -- двенадцатилетнее. -- В Израиле все кончают школу в восемнадцать, а я, значит, в двадцать один. За что мне такое? -- всхлипнул он совсем по-мальчишечьи, утирая лицо тыльной стороной ладони. Яша положил ладонь на широкое, костистое плечо Левушки, сказал, что все образуется. Язык в их школе преподает директор ивритской школы. Они с ним соберут учителей из России и составят схему: какой класс в Израиле -- по учебным программам -- соответствует классам в СССР. Отнесут в Министерство просвещения, где, видимо, ничего о том не ведают. -- Левушка, вытри нос и веди себя, как подобает выпускнику израильской школы. Левушка улыбнулся сквозь слезы, недоверчиво, и отправился спать, шлепая голыми пятками по каменному полу. Зашел за дверь и, слышим, побежал. Когда затихло левушкино шлепанье, Яша развел руками в полном недоумении. -- Ну, хорошо, отвергают -- по разным причинам -- меня. Допустим, не доверяют. Но зачем мучить детей? С нами приехал методист из Ленинграда, давно бы все выяснили... По правде говоря, я не мог предположить, что возможна в Министерстве образования Израиля такая степень невежества. Но все это оказалось правдой. Яша Гур и его учитель иврита были первыми, кто объяснил чиновникам систему школьного образования в СССР. На глазах Гура они перечертили принесенную им схему, написали пояснения и прикнопили к стенке. Тысячи мам были избавлены от истерии, а Левушка Каплун стал заниматься осенью в двенадцатом -- выпускном -- классе... Эта первая наша победа придала надежду на то, что так, шаг за шагом здесь можно исправить многое. Злой воли здесь нет -- неразбериха и сказочное незнание...Порой -- культ невежества, который в России царил разве после гражданской войны: " Мы университетов не кончали..." -- горделиво заявляли высокие чины... Тревожило -- и чем дальше, тем больше -- совсем другое. Почти каждый день, когда мы переступали порог класса, кто-либо сообщал шопотом иммигрантские новости (шепотом -- по советской привычке) : "Повесилась доктор X., нейрохирург из Москвы"... А потом приходил "едиот Ахронот" (Последние известия), где писали даже о здоровье обезьянки из Сафари, но о самоубийстве московского доктора -- ни слова. Спустя неделю кто-то прибежал с известием о том, что выбросился из окна инженер-корабельщик К., ленинградец, 60 лет. Ему сообщили во всех фирмах, что для работы он уже стар. А для пенсии еще молод. И тут же прибыли газеты с очередными фанфарными излияниями: "Даже если приедет 100 тысяч в год, мы сможем принять всех... Пинхас Сапир, министр финансов". Когда перерезала вены молодая женщина, зубной врач, нам, едва мы вернулись с похорон, поднесли газету, где тот же веселящийся банкир вдохновенно врал, что на каждую голову, которая прибывает в Израиль, расходуется 35 тысяч долларов. Это было ужасно, что люди кончают с собой. Но еще неожиданнее, чем самоубийство, было то, что газеты об этом даже не упоминали. Как правило, новости их были мажорны, прямо противоположны тому, что мы видели. Воистину советские штучки! Ох, как это настораживало! Когда пришло известие об инженере-корабельщике, выбросившемся из окна, Яша разорвал газету с правительственным приветствием новоприбывшим на мелкие клочки и сказал жестко: -- Я из окна не выброшусь. Я лучше выброшу из него министра здравоохранения. Мы усмехнулись, не ведая еще, как развернутся события... Пока шли переводы документов на иврит и подобные хлопоты, все завидовали моей Полине. Химик, диплом Израиль признал, "Пи эйч ди", доктор, по-западному. Все "открытые" работы напечатаны в реферативных журналах Америки, одну запрашивал в Москве сам профессор Потай, декан химфака Иерусалимского университета. "Знал, на ком жениться," -- шутливо говорил мне Яша. Жена и решила начать с декана профессора Потая. Созвонилась с ним, договорилась о встрече. Из Нетании в Иерусалим -- без машины -- путь не близкий. Жарища. Автобусы в Израиле -- не сахар. А если еще пересадки!.. Полдня туда и обратно. Декана на месте не оказалось. Он просил передать свои извинения и оставить документы. Папку с документами принял улыбчиво-- галантный человек в белом полотняном костюме, профессор Л. "Выпорхнул, ангелоподобный, в светлых ризах, -- весело рассказывала Полина. -- Хвать папку и -- на небо!.." Ангелоподобный заверил, что документы передаст немедля, и Полине сообщат.. Жена две недели поглядывала на телефон, затем перестала. Профессор Потай, которому она через месяц позвонила, ответил, что документов он не видел и место уже занято. "Ангелоподобный?" -- хмуро переспросил Дов, узнав об "Истории с пропавшей грамотой", как он ее назвал. -- Это дело треба разжувати... -- Не сказав больше ни слова, Дов отправился в Иерусалимский университет и вместе с секретаршей, которой принес букет тюльпанов, перевернул в канцелярии все вверх дном. Часа три искал "пропавшую грамоту", в конце концов нашел. Профессор Л. сунул ее в нижний ящик шкафа, на самое дно. Декану даже не показывал... Дов перетянул"пропавшую грамоту" своим ремешком и произнес, как потом вспоминала секретарша, непонятную фразу: -- Ангелоподобный? В светлых перышках? Резать надо! История эта наделала в ульпане много шума. Явился тихий и тощий человек в черной кипе, чуть не добивший не так давно яшину тещу, и сказал, что у него в магистратуре Тель-Авива работает дядя. И дал адрес. Дядя принял Полину по-родственному, усадил, угостил кофе с пирожками. Когда Полина поясняла, что она химик-органик, ПИ ЭЙЧ ДИ..., он моргал белыми ресничками. Из всего сказанного он выхватил знакомое слово ЛАБОРАТОРИЯ. Тут же встрепенулся и сказал, что у него есть прекрасная идея. Полина идет на курсы медицинских лаборанток. "Знаешь, милая, анализ крови-- мочи. И заработок хороший, и в лаборатории будешь". Полина попятилась и так, спиной вперед, выскочила. Внизу ее ждали мы с Довом в красной спортивной машине, которую Дов недавно купил. Полина полдороги молчала. Ее била дрожь. Потом рассказала. -- Крепись, Полинка, -- пробасил Дов, высаживая нас возле ульпана. -- Один полосатик, другой маразматик, глядишь, и на человека наткнемся. В субботу он привез двух профессоров, англичанина и американца, не забывших еще, как сами искали работу. Они изучили "пропавшую грамоту" Полины, час-другой толковали с ней, а затем повезли Полину, как объявил торжествующий Дов, "вдоль по Питерской..." Профессора и Полина объездили Питерскую вдоль и поперек, не осталось в Израиле химической фирмы или университета, в которые бы не заглядывали. Вернувшись, Полина легла на кровать лицом к стене. На вопросы не отвечала. На занятия не пошла. Тревогу поднял Олененок, сын Яши. Он заходил к нам почти каждый день, неизменно получал полинкино печенье с орехами и курагой. На худой конец рожок с вареньем. В этот раз он не только ничего не получил, но Полина к нему даже не повернулась. Не заметила его прихода. -- Тетя Полина заболела! -- вскричал он, вбегая к себе. Дов объявился на своей пожарной машине на второй день. Рассказал, что в Иерусалиме живет профессор Бергман, основавший всю химическую промышленность Израиля. Полина сбросила ноги с кровати. Она знала работы Бергмана: он был ученым с мировым именем. Позвонила ему, и Дов, взревев своей каркающей сиреной, помчал Полину в Иерусалим. Бергман говорил с Полиной так долго, что Дов забеспокоился. Затем доставил профессора к ректору Иерусалимского университета, и, к изумлению Дова, профессор Бергман, слава Израиля, ушел от ректоpa ни с чем. Спустя месяц прислал письмо, которое Полина хранит как реликвию, среди рукописных замечаний своего учителя академика Зелинского, славы России: "Мне очень с т ы д н о , что я ничего не могу для вас сделать..." Яша явился тут же, послушал у жены пульс, выписал успокаивающие таблетки и произнес медленно, подперев свой круглый подбородок большой лапищей хирурга: -- Куда мы все-таки попали? В Израиле ничто не остается тайной. Вскоре в ульпан приехала незнакомая женщина, гинеколог из Нетании, привезла в багажнике четыре корзины персиков, оповестила всех радостно: "Ихие беседер!" (Будет хорошо!) Когда-то сама прибыла из Черновиц, искренне желала подбодрить русских и, хотя ничем помочь не могла, оживились люди: есть, оказывается, израильтяне, которых тревожит судьба новичков. Мне было доверено распределить и разнести по комнатам персики. Не успел я еще завершить своего первого в Израиле общественного поручения, как в ульпане появился "болотный черт из города Пинска", как он сам себя отрекомендовал, отставной полковник израильской армии, высокий, сдержанный, похожий на англичанина. Он просидел у нас вечер, показывал нам свою именную "браслетку" офицера испанской республиканской армии, медаль "За отвагу" и грамоту Верховного главнокомандующего Сталина за взятие города Орла, орден Почетного легиона за борьбу в "маки". Быть бы этому фантастическому человеку в Воркуте, но советскому послу в Алжире Богомолову понравился белокурый еврей- переводчик, знающий двенадцать языков, и он шепнул парню, куда увезут его из лагеря советских военнопленных, когда его услуги как переводчика более не потребуются... Закончив рассказ, отставной полковник выпил чаю и на наших глазах составил список всех химических фирм и институтов, существующих в Израиле. Пропадал недели две, вернулся несчастный, отощавший. Уселся на край стула, повернул лицо к Полине: -- Я нич-чего не нашел для вас. -- В глазах контуженного полковника стояли слезы. -- Ок-казывается, мы создали г-государство, которому не нужны ученые... А кто нужен? Х-ханутчики- магазинщики?! З- зачем мы отдали свои жизни. У меня сын погиб на С-синае, я к-калека. То появлялся, то исчезал другой полковник в отставке, толстенький, который взял на себя хлопоты о домашнем устройстве русских. Сновал по Израилю крошечный, из пластика, полковничий автомобиль местного производства, о котором остряки говорили, что "его любят верблюды" -- вместо колючек. На крыше "верблюжьего' машинчика" громоздились столы, диваны, старинные, с набалдашниками, кровати. Полковник объезжал знакомых, собирал мебель и обставлял квартиры русских. Ветераны Израиля не были слепы, они яснее нас видели, что государство делает широковещательные заявления и только, -- они взялись помогать сами. Это был настоящий поход пенсионеров, как правило, выходцев из России. Поход ради спасения русского чуда, как они нас окрестили. Ради спасения государства Но могут ли спасти государство пенсионеры?.. Однако Полину они спасли. Заглянула как-то немногословная,тоненькая, как девочка, и очень деловая женщина с короткой прической, на Востоке не принятой. Представилась, пожав руку по-мужски крепко: "Юдит!" На Каменной Веранде немедля решили, что она работает т а м... И т а м , естественно, не говорилось, но кто из советских забыл, что такое т а м... Оказалось, что Юдит работала т а м, где устраивают музыкантов. Она потеряла на войне сына и все происходящее с нами воспринимала болезненно. Юдит взяла "пропавшую грамоту" Полины (она уже слышала об этой истории), ничего не обещала, но "грамота" на этот раз не пропала, а переданная по цепочке старожилов и хлопотунов-- пенсионеров, задержалась на Махтишйм, огромном химическом комбинате в пустыне Негев. Но это произошло лишь осенью. Пока же нашу семью поддержала "нечаянная радость": прорвался из Москвы конверт с микропленкой романа-документа "Заложники"; об этом мне сообщили из Парижа, а ныне верный человек привез и сам конверт. Мы выпили по поводу "нечаянной радости", вспоминая, как Полина вскипятила в баке для белья экземпляр "Заложников". К счастью, не последний. Позвонила соседка по подъезду, закричала, просунув голову в дверь: -- К вам идут! А я только принес из своего тайника рукопись "Заложников", чтобы внести последние поправки. Можно ли в московской квартире быстро уничтожить рукопись в пятьсот страниц, фотографии, документы? Камина нет, печки тоже. Полина схватила огромный бак для белья, насыпала туда стирального порошка, кинула рукопись, сверху две-три простыни и -- зажгла газ. Так и вскипятила. ..Посмеялись, послушали регинины и наши пластинки, время от времени выглядывая в окно, за которым, разбившись на кучки, шептались наши соседи по коридору. -- Пир во время чумы, -- сказала Полина, вздохнув. "Чумой" было событие, сразившее ульпан, как удар молнии. Ударь по нашему строению настоящая молния, никто бы не был так потрясен, как сейчас. Каменная Веранда узнала (она узнавала все новости первой), что выгнали из ульпана немолодую женщину, по имени Пнина, вдову богатого израильтянина. Пнина была волонтером. Она составляла на иврите письма и жалобы, возила детей на своей машине к врачам, доставала рецепты, адреса; к ней обращались порой, как к матери, с проблемами самыми интимными... Пнину вызвали в Министерство и -- отстранили от работы. Более того, потребовали, чтобы она в ульпане не появлялась. -- Вы не с нами, а с ними,-- сказало ей высокое начальство. "Они", "с ними", -- так говорили о евреях только советские начальники в ОВИРах, в ЦК, в Госбезопасности СССР. Каменная Веранда была в панике. И строчила своим родным и знакомым, оставшимся т а м, панические письма: -- Или здесь не такие же антисемиты?! Тем не менее, она . Веранда, болезненно восприняла истерику боксера с переломанным носом, который заявил Каменной Веранде, что будет проситься обратно. -- Нас обманули! -- кричал он. -- Нас провели, как последних идиотов! Я улетаю, а вы как хотите... Кто со мной? От боксера шарахнулись. Решили, что он советский агент. Вспомнили: он курил, где хотел, заявляя: "Я в свободной стране. Где хочу, там и курю". Он не помогал затаскивать чемоданы даже тогда, когда автобусы привозили многодетных и инвалидов. Посасывая сигарету "Тайм", ронял: "Бесплатно работают только ишаки. На второй этаж -- двадцать лир, на третий -- тридцать". А кто лез к датчанкам?! Конечно, агент! Шпион - иуда! Агент действительно улетел. На последние деньги купил билет в Бухарест. И там пытался перейти румыно-советскую границу. Советские пограничники его избили до полусмерти и выкинули назад. Он приземлился в аэропорту Лод с опухшим лицом, в кровоподтеках, с трещиной в плечевой кости. Явился в Нетанию пешком: денег не осталось даже на автобус. Плакал по ночам. Потрясенный слезами и распухшим лицом боксера, который, шатаясь, подымался на веранду, я ушел в сад, к морю с нефтяной траурной каймой вдоль берега. Хотелось побыть одному... На нефтяном песке сидел, пригнувшись к своим коленям, Моисей Каплун, наш инженер-лыжник, как мы его все называли с доброй улыбкой. Спина Каплуна не понравилась мне. Точно перебитая. Я опустился на корточки рядом. Нет, вроде все в порядке. Сообщил новость: вернулся боксер, смотреть на него страшно. Видать, пограничники топтали его сапогами. Каплун поднял лицо. Вместо карих глаз -- черные провалы. Не сразу сообразил, так расширены зрачки. Он не сказал, простонал, и стон этот звучит в моих ушах по сей день: -- Лучше бы я там десять лет отсидел в лагере, чем приехал сюда... Он прижал ладони к лицу, долго сидел молча, затем покачал головой из стороны в сторону: -- Вы не представляете себе, что они мне говорили... Как хамили! Унижали! Глумились! Боже, что они мне кричали в лицо! Мы вернулись в ульпан, когда стемнело, чтоб никто не видел наших лиц, и я тут же послал к Каплунам Яшу. Яша заглянул к нам позднее, от водки отказался, попросил налить крепкого чаю. Сказал, наконец: -- Каплун в полной депрессии... Может быть, я ошибаюсь, но в таком состоянии пускают себе пулю в лоб... Что делать, скажи? Все в стрессовом состоянии. Все больны. Все 164 человека, которые учатся этом ульпане. Подумай, прошу! Беда сблизила нас. И когда глазастая Танюшка, ленинградка, приехавшая в Израиль без родителей, с десятилетним братиком, выходила замуж, все отправились в Беер-Шеву, чтобы поглядеть на новую израильскую родню и в случае чего не дать Танюшу в обиду. Свадьба началась вечером в весеннем саду. Танюшку внесли в кресле, увитом цветами, -- оказывается, так по еврейской традиции и полагается. На столах чего только не было, а пьяных я не заметил. Как и водки. Пришло много детей, нарядно одетых, с букетиками роз или тюльпанов. Израильтяне посмотрели на русскую пляску, окинули взглядом пожилых людей, одиноко сидевших по углам. Затем отец жениха, взяв за руки соседей, начал общий танец, вовлекая в него гостей всех возрастов. Навериое, это и была знаменитая израильская "хора". Такого веселья, общего, искреннего, я не видел давненько. Даже бабушка Дора неслась вприпрыжку за невестой, почти не отставая. "Хорошо гуляли, - сказала она на обратном пути. -- Никто не задается. Грубого слова -- ни-- ни... Антеллигентно! " Но, пожалуй, ничто так не сроднило нас, как стрельба японских террористов в Лоде, а затем история с самолетом "Сабена", который арабские террористы захватили и приземлили в Израиле, на аэродроме Лод. И, конечно, не сам захват самолета (это стало делом привычным), а то, что произошло затем внутри самолета. Террористы разделили пассажиров на евреев и неевреев, загнали израильтян, а также англичан, американцев, бельгийцев, которые показались им евреями, в хвост, чтобы прежде всего разделаться с ними, если правительство Израиля не отпустит из тюрем террористов. И весь мир, теснившийся к "Сабене" предал евреев. Зажил, как будто ничего не произошло! И когда одному них, английскому бизнесмену, стало дурно и требовался кислород, он показал рукой, чтобы отобрали кислородную маску у еврея-сердечинка, лежавшего недвижимо подле кресел. Селекция точь-точь, как в Освенциме, на израильской земле, 1972 году, потрясла нас. Мы снова остро ощутили себя народом одной судьбы: не отходили от радио ни на минуту. Бог мой, как мы радовались, когда коммандос в белой униформе техников взяли штурмом самолет и освободили обреченных! Мы обнимались, целовались с завсегдатаями Каменной Веранды, как с родными братьями, а затем вместе двинулись в Нетанию, где происходило что-то вроде народного гуляния. Праздник достиг апогея, когда Моисею Каплуну позвонили из Хайфы и предложили работу в управлении порта. Работа, правда, временная -- замещать инженера, командированного на год в США. Но -- лиха беда начало. Мы тискали Каплуна, а он отчего-то оставался грустным; так и не сказал -- почему. Может быть, считал, мы слишком зелены для его откровений? Эта мысль пришла ко мне года через два, когда, встретив Моисея Каплуна в Лоде, я узнал, что его мучило в наши школярские дни... В тот вечер, когда мы пили за его удачу, он лишь спросил нас, придумали ли мы, как помочь остальным. -- Вот я прикинул, -- Яша достал из кармана блокнот, протянул ему листочек. -- Если вычесть бабушек и. детей, в работе нуждается 97 человек. Из них с высшим образованием -- 89 душ. Наш хмырь в кипале, чиновник по устройству, предложил работу троим... Что делать? -- Яша пожал плечами. Все мы приехали из России и другого пути не знали. Беда -- значит, надо писать "наверх". К царю-- батюшке. Кто сегодня у нас Бог, царь и воинский начальник? -- К Голде будем писать, наверное... -- сказал Яша. Вокруг нас шумели, пили; каменная веранда читала вслух, как на политинформации, подробные статьи о "Сабене", и белолицая, худая жена Каплуна скорее не возразила , а спросила: -- Не подождать ли неделю-- другую? Кругом такое веселье. -- Ноне, как на короновании, -- поддакнула бабушка Дарья, она же Дора, ставя на стол пышущий жаром пирог с капустой. -- Этот... как его? Фейерверх пущают. Моисей Каплун поставил со стуком чашку на стол, произнес неожиданно зло: -- Там пятьдесят лет молчали, потому что было капиталистическое окружение. Сам Виссарионович похвалил вас за терпение. Здесь молчать, потому что окружение социалистическое, да еще с боевым фейерверком? Окруженцы затурканные... Утром в вечно шумной столовой, где нас кормили в тот раз, как на зло, крутыми яйцами и заплесневелым творогом (никогда раньше этого не допускали), я по просьбе Яши вышел из-за стола и, позвенев ложечкой по стакану, попросил тишины. Прочитал катастрофические цифры и предложил: во-первых, избрать Комитет по трудоустройству, поскольку наш джентльмен в кипале оказался банкротом; и, во-вторых, подписать письмо Голде Меир, которое вчерне готово. И стал читать сухое, как докладная записка, письмо "наверх". -- Кончите завтракать, будете проходить мимо -- подпишите... Тут же поднялась и быстро двинулась к выходу наша тетя Бася, гигант в тапочках. -- Тетя Бася, вы что, против? -- спросил я ее. Она кинулась на меня зверем. -- Я в антиизраильских акциях не участвую! Мне надо сына вытаскивать, отказника. А на всех остальных по этой причине мне нас....ать! Понятно?! У дверей остановилась; она была незлой женщиной и, видно, застеснялась того, что сгоряча взяла и на всех что-то опрокинула. Нужен был иной мотив, не личный и убедительный. Она наморщила лоб и добавила непререкаемым тоном:-- Жаловаться на начальство -- плевать против ветра! Мне это сейчас не с руки! Понятно?! Все засмеялись и закричали весело, что тетю Басю понимают. Письмо подписали все, кроме тети Баси. Нервотрепка началась с вечера. Полина пришла в горячечное состояние от того, что она, преодолев моря и континенты, расставшись, казалось, навсегда с обкомами, райкомами, Лубянкой и прочей нечистой силой, здесь, на Святой земле, опять села за пишущую машинку, чтобы отстучать по-русски: "В Центральный комитет партии..." Она еще в Москве, года за три до вылета по крайней мере, поклялась самой себе, что никогда более не будет писать в ЦК партии. -- Это какой-то ужас! -- она вскочила со стула, едва не опрокинув машинку. -- Я куда-нибудь уезжала из Москвы или нет?! Не буду я писать ни в какое ЦК, чтоб они все сдохли! Так и не стала печатать. Пришлось мне достукивать одним пальцем. Часа через два заглянула Регина, привезла из Тель-Авива парижскую пластинку Булата Окуджавы. Тут же завели, и вдруг Полина забилась в рыданиях. Булат был нашим другом, его песни рождались на наших глазах. Я ездил с Булатом в Париж в тот год, когда он напел эту пластинку. Нахлынуло на Полину все, что мы оставили, отрезали, как ножом. С ней была истерика. Такого не случалось с ней ни раньше, ни потом. Окончательный вариант письма я зачитывал на следующее утро. Оглянувшись, заметил позади себя несколько незнакомых лиц явно чиновного вида, в пиджаках и закрытых, не по сезону, ботинках. Один из них, высокий и голубоглазый, действительно походил на лешего из русской сказки, кажется, Дов так его окрестил. Точно окрестил. Когда письмо приняли и все подняли руки, кроме тети Баси, прокричавшей свою коронную фразу: "Я в антиизраильских акциях не участвую!", леший из русской сказки подошел ко мне, спросил с напором: -Что вы хотите лично? - И к Яше, который стоял рядом со мной. -Чем вы недовольны лично?.. Да, лично? Леший был явно обескуражен тем, что мы просим не за себя лично, а за всех. И тут вдруг снова загрохотала тетя Бася: -- Я против начальства не иду ни в жизнь. Но Линку вы снимите, паскуду этакую. И тут вся столовая как с цепи сорвалась. Линку, секретаршу ульпана, ненавидели все. Она отгоняла от телефона, (а как искать работу без телефона?), не записывала и не передавала просьб и сообщений, поступающих в ульпан. Не раскладывала вовремя по ящичкам письма, и люди сновали на перерывах вверх-- вниз. Почту принесли, а в ящиках нет. А писем-то ждут из России... Наконец, весточку для тети Баси, долгожданную, от сынка, тетя Бася изревелась, ожидаючи, выронила, когда несла стопу писем из Неталии. Конверт на аллее обнаружили, ветер к клумбе прибил, а то бы прости-- прощай... Все сфокусировалось вдруг на секретарше, рыжей мегере, которую мужчины иначе и не называли, как "Олена -- семь лет не еб...на." Иль, чтоб не ругаться, "Семилеткой". Все страсти прорвались вдруг, все обиды, все неоправдавшиеся надежды. Столовая ревела: -- Линку выгоните! Ленивую тетеху посадили на шею! Ни стыда у нее, ни совести! Что молчите?! Хриплый голос тети Баси перекрыл все: -- Рыба гниет с головы! Портки заграничные надели, думают, срам прикрыли. Леший из русской сказки вздрогнул: похоже он никогда не общался с работниками советского прилавка. Кинулся к дверям, за ним вся свита. Тетя Бася кричала вслед, топоча ногами в матерчатых ужгородских тапках, забыв, что это ей совсем "не с руки". -- По радио все уши прожужжали: "Ждем вас, ненаглядные, ждем!" А как до дела, -- вас нету? Засранцы! Дня через два на очередном женском Конгрессе, созванном в Иерусалиме, Регина прошла за кулисы и передала Голде Меир письмо. "Прямо из рук в руки!" -- Регина сияла. Вскоре я улетел в Копенгаген к кинорежиссеру Форду, с которым мы собирались ставить фильм о захвате террористами самолета "Сабена". А когда через месяц вернулся, ульпан почти опустел. Яша рассказывал, что мастеровые люди все при месте. "Лифт с гарантией" открыл собственное дело; водопроводчики тут вообще на вес золота, уже купили "тендеры" -- грузовички; горластая тетя Бася получила ссуду в банке на "овощную лавку"; киевлянина-- юриста, который едва не повесился, отправили на курсы "социальных работников"... "Ну, а кое-кто так и остался в полном смятении..." Тем не менее, срок подошел, всем вручили ордера на квартиры... кроме его, яшиной, семьи. Яше, согласно директиве из Министерства абсорбции, не дали ничего. При мне дважды приходил директор ульпана, бывший полковник, и твердил, что упорство Гура ни к чему не приведет. Через неделю он отключит воду и свет. "Ульпан закрывается на ремонт, -- раздраженно пояснил он. -- На что вы надеетесь?" Когда директор ушел, Яша показал мне новые стальные запоры, навешенные им на дверь; пустой несгораемый шкаф без дверцы, который притащил при помощи каких-то веселых оборванцев Дов. Если будут ломать дверь, сказал Яша, заклиним шкафом проход. Забаррикадируемся по всем правилам восстания в лагере. Инструктаж дали специалисты. Поскольку нас танками давить, надеюсь, не будут, то осаду выдержим. Тут главное -- гласность! Ты поможешь, я думаю? Дов предупредит, если что... -- Полина предложила отдать нам, пока все утрясется, Олененка. Олененок обрадовался, даже в ладоши хлопнул. Яша поблагодарил, но Олененка не отдал. -- Кто останется здесь, если вдруг везти Регину в родильный дом? Пося с тещей! Недостаточно!.. Олененку нужно, чтоб папу не загнали в гроб, не меньше, чем самому папе. Вечером прикатил казенный пикап: отвозить нас в Иерусалим, где нам выделили квартиру. Мы побросали в грузовичок свои истерханные чемоданы, расцеловались с Гурами, с которыми сроднились на всю жизнь. Когда шофер завел мотор, Яша помахал рукой, затем сказал, сжимая кулаки: -- Не беспокойся, Гриша! На компромисс я не пойду! Только начни... От операционного стола меня не отбросят! Я -- хирург и останусь им, даже если Министерство здравоохранения решит утопить нас в Средиземном море. -- Но пассаран! -- весело закричала Регина, взмахивая сумочкой, как гранатой. Я испугался этого ее резкого движения: живот у нее горой. -- Но пассаран! -- повторил Яша без улыбки. 4. "В РОССИИ -- ЕВРЕЯМИ, В ИЗРАИЛЕ -- РУССКИМИ" К Иудейским горам подкатили затемно. Наплыл и исчез ярко-желтый, как звезда в ночи, безлюдный перекресток, и наш грузовичок с вещами задымил, запыхтел. Дорога пробита в скалах -- кажется, вот-вот въедем в туннель. Где-то с крутых откосов сочится вода, в другом месте на них наброшена железная сетка: иссушенные вековые горы крошатся. Машина то карабкается по ущелью муравьем, сторонясь широких американских машин, которые взлетают к Святому городу ракетами, то разгоняется, тарахтя по чуть сглаженным хребтам, оставляя далеко внизу, в густой тьме, влажный, удушающий мир долин. Иерусалим где-то там, наверху, "на вершинах духа", как говаривал Иосиф Гур в Москве. Города не видно. А только новую, вставшую на дыбы дорогу к вершинам, освещенную как бы боевыми прожекторами, -- она рассекала мрак плотный, чудилось, вечный, в двадцать столетий длиной. У обочины стоят торчком рыже-коричневатые остовы сожженных броневичков. Только позднее соображаешь, что они разбросаны тут рукой художника-декоратора: бои за Иерусалим окончились не вчера... Ночной ветер хлещет по лицам, как хвоей, -- мы почти физически ощущаем, что взлетаем к небу. -- Чем ближе, тем холоднее! -- радостно восклицает сын. Когда увидели за поворотом огни Иерусалима, было уже так студено, словно мы из теплой влаги Батуми перелетели в сухую, осеннюю ночь Подмосковья, которую вот-вот прохватит морозцем. И ста километров не проехали, а будто другая страна... Сгрузили чемоданы и ящики с книгами. Шофер осветил фонариком один из полуразбитых ящиков и, увидев книги с названиями на незнакомом языке, сказал убежденно: -- Никто не тронет. У нас воров нет! Спали на надувных матрасах. Проснулись от странного звука. Оказалось, где-то в старом городе муэдзин призывал к молитве. Призывал в микрофон, и над холмами Иерусалима гремела на одной ноте и заунывно экзотика. Ветер рвал на окнах белые пластиковые триссы. Они погромыхивали, шевелились. Подтянули их вверх, припали носами к стеклам, за которыми проносились, задевая за наш дом, обрывки -серых туч. Конечно, мы их приняли за туман. Тучи под ногами -- это как-то неправдоподобно. Воздух синел. Стал виден далеко внизу белый арабский поселок. Слепые, без света, дома спускались по склону ущелья, а затем спешили вверх на призыв муэдзина. Узкие, крутые улочки арабского города, подсвеченные редкими и тусклыми фонарями, извиваются с соседнего холма, как горные потоки. Фонари, с железными тарелками-колпаками сверху, качаются на бешеном ветру и словно подмигивают. Подмигивают, чудилось, радушно, добрососедски... Мы глядели вниз и не могли оторваться. Утром осмотрелись. Квартира поменьше, чем московская у метро "Аэропорт", в писательском "розовом гетто". Да что тут квартира, когда от окна не отойдешь.Старый город теперь как на ладони. Будто отсюда его и снимали для туристских открыток.Оставили "за кадром" лишь гигантское здание израильской полиции на первом плане, с высоченными антеннами.Остальное как припечатано: самого здания мечети Омара за белой крепостной стеной и постройками не видно. Кажется, золотой купол Омара висит над старым городом и на восходе разгорается... Слева темнеют кедры Гефсиманского сада, где по преданию Иуда поцеловал Христа. Ощущение такое, что ты на сторожевой вышке Иудеи, что тебя забросило в этот раз на две тысячи лет назад, хотя тогда еще не было и в помине мечети Омара, а высился на ее месте Второй Храм Иудейский... -- Для американцев строили, -- прораб, который пришел включать воду, отвлек меня от библейских мыслей. -- Не едут американцы. Пришлось русским отдать. Целое крыло. - И он вздохнул печально, ничуть не скрывая своих чувств. В то, что в Москве у меня квартира была больше и лучше, он не поверил, более того, оскорбился. Кто уедет из квартиры, которая даже лучше этой? Слово в слово повторил он доводы управляющего писательскими домами в Москве, которому я сдавал ключи. Только тот завершил свою прощальную речь тяжелым вздохом: -- О-ох, темный вы народ, евреи! Не понять вас! А заросший прораб-израильтянин так: Темный вы народ, русские! Кто вас поймет! Погромыхивают белые триссы. На душе легко. Наконец мы дома. Полина ставит продукты в ванну со ржавой водой. Я должен, кровь из носу, привезти холодильник, без которого тут и дня не прожитьК счастью, у меня появились деньги. За сценарий "Евреи, налево!" -- о самолете "Сабена", который террористы привели в аэропорт Лод. Кинофирма сценарий приняла и расплатилась, как всякое солидное учреждение, чеками, на каждом из которых было написано "500 израильских лир". Белыми холодильниками "Амкор" был забит весь магазин на шумной торговой улице Яфо, как, впрочем, и соседние магазины. Не надо, как в Москве, записываться на очередь. Плати, и тебе доставят!.. "Сразу?" -- спросил я обнадеженно. Оказалось, сегодня у рабочих выходной. "Завтра-- послезавтра!" -- объяснил седой польский еврей, сидевший в кассе. "Куда спешим?" Холодильник, как шкаф. Я попытался его сдвинуть, потрясти. Какое! Серьезнее "ЗИЛ"а. Для тропиков. Скала! "Завтра?".. До завтра все протухнет! Поляк послушал мои стенания и сказал, чтоб позвали иранцев. Из соседнего магазина. Пришли два чернобровых геракла. Долго торговались с поляком, который аппелировал к тому, что я русский, а у русских денег нет. Впервые в жизни я видел восточный торг и снова услышал, что еврей в Израиле -- не просто еврей. Вперед выступает его "вторая национальность". Страна, где ему довелось родиться... -- 60 лир, -- говорит поляк. Гераклы молча идут к двери. Поляк кричит вслед: -- 70 лир! Те медленно возвращаются, роняют небрежно: -- Сто десять! Платить буду я, но поляк, видно, защищает меня, как европеец европейца. -- У русских, кроме вшей, ничего нет. Я был в России четыре года, я знаю. Сошлись на ста. И чего торговались! Холодильник взяли одними пальцами. Сразу видно, для Гераклов это не ноша. Отнесли к своему ободранному пикапу. Сунули в кузов, как картонку. Показали мне жестом, чтоб влезал в кабину, и -- двинулись... в противоположную сторону. Я засуетился, залопотал на всех малознакомых мне языках: "Френчхилл!" "Гиват Царфатит!" "Холм Френча!" -- наконец прорычал я по-русски. Те кивают: мол, поняли. И продолжают трястись не в ту сторону. К старому городу, что ли?.. Да, развернулись вдоль белых стен времени турецкого владычества, у Яфских ворот остановились. Один из гераклов сложил свои огромные ладони рупором, зычно крикнул: -- Ибрахи-им! Бежит араб-носильщик. Худющий. Штаны с широченной, до колен, мотней. Ноги тонкие. На плечах веревочная плетенка профессионального грузчика-- Садись, -- роняют гераклы -- Шестой этаж. Двадцать лир. Ибрагим пытается начать торг, но они спокойно окликают другого, и Ибрагим немедля прыгает в кузов, стучит по кабинке ладонью: -- Поехали! Тут только мы свернули, наконец, на наш Френчхилл. У дома, на песчаном бугре, Ибрагим взвалил на плечи холодильник. Холодильник выше его. Под белым шкафом торчат лишь разбитые измызганные ботинки. Потащил вверх по узкой лестнице, становясь на каждую ступеньку двумя ногами. Гераклы шли впереди и сзади него, направляя железный шкаф пальцами, чтоб он не царапал* своими углами белой стенки. На четвертом этаже Ибрагим поставил свою ношу на пол и протянул ко мне ладонь требовательным жестом: -- Бакшкш! Я кивнул в сторону иранцев: мол, с них "бакшиш" и обреченно уселся ка ступеньке. Сколько продолжалось препирательство между носильщиком и гераклами! До наших высот мы добрались не скоро. Белое волшебство на спине Ибрагима произвело на Полину такое впечатление, что она даже не заметила, что с нас слупили лишние сто лир. Через два дня звонят из магазина фирмы "Амкор". Немедленно приезжайте! Вы расплатились непокрытыми чеками... -- Чем? -- спрашиваю я удивленно. -- Ничем! Воздухом! Приедете или сообщить в полицию? -- Господи, Боже мой! Что такое "непокрытые чеки"? И почему они "непокрытые", если на каждом из них написано черным по белому "500 израильских лир". Бегу по сизой от автобусного смрада улице Яфо, чувствуя холодок в желудке. Влетел в магазин. Белоголовый поляк посмотрел на мое лицо и понял все без объяснений. -- Кто вам подсунул эти бумажки? -- спросил он. -- Они выданы на счет в банке, на котором не лежит ни гроша... Жулье! Я пытаюсь растолковать, что это не жулье, это кинофирма "Кешер". За сценарий. Я, понимаете, писатель... -- Вижу-вижу, что вы длинноухий, -- перебивает он меня. -- Такие остались только в России. К счастью, у меня был с собой телефон фирмы. Поляк набрал номер и сказал морозным голосом: -- Говорят из компании "Амкор". На ваши чеки куплен холодильник "Амкор-14". Чеки оказались непокрытыми. Если завтра в 12 ноль-ноль на этом счету не будет двух тысяч лир, я присылаю адвоката. Вот те раз! Не купи я "Амкора", мне бы не заплатили ни гроша? Расплатились бы, как с эскимосом, -- бусами. Я пошатывался обалдело: обманули ведь не на рынке, директора фирмы отнюдь не походили на оборванцев. Обнимали, поздравляли с удачей, запустили сценарий в работу, с достоинством отсчитали чеки. Долго я еще не привыкну к этому миру!.. На другой день, в полдень, приплелся к магазину "АМКОР". Вошел не сразу. Постоял в нерешительности рядом со слепцами, звякавшими своими жестяными кружками и кричавшими "Шана това" (С Новым годом!) Едва переступил порог, поляк воскликнул: -- Длинноухий, все в порядке. Беседер! В самом деле, кто посмеет судиться с могущественной империей "Амкор"? Зря нервничал... У седого поляка вдруг исказилось лицо, он погрозил кому-то в окно: -- Жулье! Со всего света слетелось жулье! Кому верить, а?! В автобусе, идущем в наш район, я увидел Иосифа. Лицо у него было праздничное. Руки -- в металлической окалине, масле, саже. -- От Дова еду! -- сообщил он удовлетворенно. -- Перещупал весь его заводик. Дов взял напрокат кран: сегодня грузит заказчику блоки... Поскандалил я, правда, с Довом. Оказалось, Дов пытался вручить родителям деньги на квартиру из первых же заработков. "Хватит вам по тюремным баракам да коммунальным дырам ютиться... Не прогорю! А прогорю, тем более мчимся в банк, а то закроют счет..." -- Можно отбиться от Дова? -- в голосе Иосифа звучали одновременно и досада и горделивое чувство. Он предложил мне двинуться вместе с ним. Увы, мы с женой наскребли лишь на первый взнос, -- "ключевые", как их тут называют. Но купить? Сразу?! Для этого я еще не накопил достаточно чеков, "покрытых" и, может статься, "непокрытых". Порасспросив меня о моем "холодильном" опыте, Иосиф пообещал поделиться -- "квартирным". "Приходи в шабат!" -- крикнул он, выскакивая из автобуса у подъезда со стеклянной табличкой "АМИДАР" и не подозревая, что его тут ждет... "Амидар" -- нечто вроде советского райжилуправления во всей его, по крайней мере, внешней красе. В коридорах Амидара маялась очередь. Она вылезала наружу и вилась по лестнице вниз. Очередью советского человека не удивишь. Стоять -- не бежать! Тем более, очередь живописная. Перед Иосифом переминался с ноги на ногу индус в белой чалме и брюках типа "кальсоны полотняные" и юная индуска в голубом сари, которую муж держал за палец. Впереди них сидел изможденный американский еврей с пейсами, закрыв глаза. Его тонюсенькая жена в тяжелом плисовом платье жаловалась индусам на англизированном иврите, что дом им дали, правда, хороший, но соседка сверху, извините, тоже из Индии, выливает помои из окна прямо на улицу. "У вас так и полагается?" Позади Иосифа что-то произнесли по-испански. Он кивнул, решив, что спрашивают "кто последний?" Спрашивавшие тут же исчезли, оставив на его попечении смуглого мальчонку лет шести. Тот начал забрасывать Иосифа вопросами, но, поглядев на его лицо, перешел на английский. У вы! У мальчонки расширились от удивления глаза: английский понимал даже пудель, с которым пришла следующая пара; мальчуган почесал кончик своего носа и произнес с великолепным презрением: -- Рашен? Часа через три Иосиф приблизился, наконец, к столу, над которым возвышалась могучая, как лошадь, усаженная в кресло, дама. Все у нее было цвета надраенной флотской медяшки: и волосы, и веснушки, и длинные, видно, подклеенные, ресницы. Медная лошадь разговаривала по телефону, смеялась, вышептывала что-то, вытягивая подрагивающие лошадиные губы, Иосифа как бы не существовало. Ни его, ни длинной очереди, которая вилась уже вдоль улицы имени Шестидневной войны. Иосиф кашлянул. Она поправила огненную гриву, достала зеркало, погляделась в него, не прекращая разговора ни на минуту. У нее было хорошее ивритское "X". Почти арабское, гортанное. Смеялась, будто сеном х-х-р-рупала. Она хрупала так еще четверть часа, затем, не глядя на Иосифа, взяла его бумаги и стала заполнять. Теперь позвонили ей, она и вовсе заржала на всю контору: "Хр-р!" Она ржала долго и заразительно-- весело; в конце концов сунула Иосифу бумаги назад. Иосиф уже привык к тяжкой доле идишистского поэта, который читать, слава Богу, на иврите умеет (не терял времени на каторге), но понимать все эти "Х-рр"?! Попытался прочесть бланк -- увы, к ивритской скорописи еще не привык. Почерк у нее -- словно не рукой держит перо, а копытом. Взяв листочек с адресом "вышестоящей конторы", он выбрел на улицу, за которой вздымался в голубой бездне Иудейский хребет. Иерусалимское пекло набрало силу. Белые камни ступеней жгли подошвы. Иерусалим -- город-- ступенька, как определил Олененок, которого в свое время возили в Святой город в гости к деду Иосифу и бабушке Лие. Город-ступенька накалялся, как русская печь. Пока Иосиф допрыгал по жгучим ступеням до автобусной остановки, он "дошел", как доходит хлеб в русской печи. Его можно было вполне в эти часы швырять, как пышущую жаром краюху, сушить на сухари, крошить-- растирать в пыль -- по официальной терминологии, абсорбировать. К нужному чиновнику он ввалился в полдень, раскаленный, как металлическая болванка, докрасна... Тот пробежал пачку листов, которыми Иосиф всю дорогу обмахивался, как веером, и вдруг дико закричал на него. Остановился только тогда, когда Иосиф, чуть поостыв возле его кондиционера, послал его ко всем чертям. На хорошем идише. -- Руси? -- догадался чиновник и, усевшись, набросал ответ медной кобыле, от которой Иосиф только что явился. Оказалось, она по рассеянности заполнила не ту форму. Так он и сновал, как посыльный, между "вышестоящей конторой" и конюшней, расположенными в разных концах города. До вечера успел сделать три конца. Рассказывал, держась за сердце, что издох бы, как пес, на мостовой, если бы не заскакивал охладиться в магазины и банки, в которых рычали кондиционеры. К счастью, банки в белокаменных строениях, ("дети Сапира", как их называли), часты, как в Москве милицейские участки. Похоже, в Израиле это и есть участки: во всяком случае только здесь настоящая "холодная", -- за это Иосиф любил банки, особенно, если они посередине пустыни. Первый день бумаги переписывались трижды, второй -- дважды. Иосиф хотел заполнить бланки сам -- не разрешили. Когда его выгнали с бумажной стопой и на следующий день, он, осатанелый от ярости, с полурасплавленными мозгами, уселся прямо на тротуар, на кипу старых газет, благодаря Бога за то, что у него не было с собой никакого оружия. Даже дубины. Неделю назад незнакомый иммигрант из Киева застрелил марокканца-- экзаменатора Автослужбы, который провалил его на экзамене по вождению в восемнадцатый раз. Затем киевлянин выстрелил в самого себя. Почему лютуют иерусалимские инструктора, было известно. Когда прибыла марокканская алия, ей не предоставили никаких льгот. Марокканцы, как и все прочие, могли купить лишь развалюхи или машины израильского производства с кузовом из стекловолокна, о которых неизменно шутили, что их любят верблюды. А эти русские в Израиле без года неделю, а выводят из автостойл шведские "Вольво", -- как не завалить обладателя "Вольво"? В Москве "частникам", случалось, шины протыкали. С инструкторами все ясно, но отчего и в Амидаре чувствуешь себя, как в Лоде? Вчера Иосиф еще не понимал, что можно застрелить чиновника... Наверное, он потерял сознание. Последнее, что он помнил: огненное ядро целило в голову. Вот-вот настигнет. Вернулся в этот раскаленный мир, когда его отпаивали. Затылок, как чугунный. Пошатываясь, долго спускался по горячим каменным ступенькам из белого иерусалимского камня. По дороге хотел присесть. Вскочил, точно плюхнулся на раскаленную сковороду. Ад! Сущий ад!.. Упал на пыльную траву неподалеку от Амидара. Отлежаться в тенечке. Бросил в рот леденец, чтобы не мучил голод. Девочка лет восьми, прыгавшая на траве через скакалку, подошла к Иосифу, спросила с участием: -- Или вам плохо, дядя? Он перевалился на спину и ответил с предельной искренностью: -- Боюсь! -- Кого?! -- удивилась девочка. Иосиф процедил сквозь пересохшие губы: -- Медных идиотов! Девочка отшвырнула скакалку и опустилась возле него на колени. Лицо ее было очень серьезным. -- Дядя, в Израиле не надо никого бояться! Никого! Или вы сомневаетесь? Иосиф улыбнулся девочке, уселся, скрестив по-турецки ноги, спросил, хорошо ли ей тут, на Святой земле. -- Хорошо ли? Хорошо, бетах! (Конечно). Сколько хочешь клубники. Даже зимой! И можно велосипед заграничный купить. На толстых шинах. Подбежал мальчуган лет пяти, Иосиф протянул ему леденец. Он взял, но прежде, чем кинуть его в рот, спросил, что такое президент? Иосиф засмеялся: еврейское дитя! Ему не нужен леденец, ему надо непременно знать, что такое президент. Мальчик выслушал дядю и обошел вокруг. -- Получается, мы президенты, а не он. Хочем выберет, хочем нет! В злосчастный Амидар Иосиф вошел почти успокоенным. Но... поднялся этажем выше, туда, где был кабинет начальника. Начальник Амидара худ, почти прозрачен. Лицо у него в синих точках порохового разрыва; по ним на всех широтах Иосиф отличит сапера, в руках которого рванула мина. На одной руке нет пальцев. Все точно... Как он глаза уберег, бедолага? Иосиф сказал, вздохнув, что Амидар омрачил его праздник. Зачем? -- Эта медная... -- он заставил себя помолчать. -- Эта медная дама портит документы шестой раз. Начальник с пороховым лицом смотрел на Иосифа спокойно, протянул руку к стопке бумаг, принесенных им, и вдруг заплакал беззвучно. Слезы накапливались в синей "саперной оспе" -- казалось, он плачет синими чернильными слезами. -- Простите, -- сказал он, доставая платок. -- Я- херутовец. Я воевал во всех войнах Израиля. Я был среди тех, кто выгнал отсюда англичан. А теперь я не могу выгнать эту шлюху. У нее трое детей от разных мужей. Она занята только своими хахалями. Мучает всех посетителей. Только что я вызвал амбуланс. Американца унесли на носилках. -- Того, который с пейсами? -- почему-то спросил Иосиф. -- Ну да, человеку семьдесят восемь. Старше вас, наверное. Бегает, как вы. Я переписываю все договоры, которые она составляет. Все до одного! Сейчас я перепишу ваш. Я подал в отставку. Больше не могу выдержать. -- Почему вы ее не гоните в шею?! -- У нее квиют! -- вскричал он безнадежно. -- Понимаете, кви-ю-ут!.. -- И он снова заплакал страшными слезами. Так Иосиф впервые осмыслил это загадочное ивритское слово "квиют", которое в Израиле редко произносят без эмоций. Чаще с радостью, проклятиями и безнадежной тоской, которую на Руси называют "безнадегой"... Когда-то, объяснил начальник, успокоясь, к в и'ю т, то есть постоянство, было великой победой израильских профсоюзов. Хозяин-- англичанин не мог выгнать еврея, проработавшего у него более года или двух лет. Теперь "квиютчиков" развелось, как крыс. Никого нельзя вытурить. Ни дурака, ни бездельника. -- Даже эту лошадь не могу! -- простонал он. -- Девять лет эта, -- он брезгливо показал пальцем вниз, -- девять лет мучает людей. Чтоб ее выгнать, Амидар должен начать бой с профсоюзным комитетом не нажизнь, а на смерть, а затем выплатить ей девять зарплат. За каждый год хулиганства -- месячный оклад! Таков закон!.. Что я -- гангстер? Пинхас Сапир? Гистадрут? Если бы я сидел на мешке с деньгами, я бы выплатил пятьдесят зарплат Голде. Пятьдесят -- лысому Пинхасу Сапиру, самому богатому в мире профессиональному нищему! Чтоб в Израиле их и духа не было. Превратили Израиль в страну "квиютных крыс". Да-да. Крыс! Которым любые перемены страшнее крысиного яда! Пинхас с Голдой держатся на этих крысах, -- они отменят квиют?! Мы тухнем, гнием на корню... Крысы погубят Израиль -- поверьте мне! -- он держал у лица платок, затем ушел куда-то, принес кофе себе и Иосифу и принялся составлять договор. ...Не знаю, помог ли мой "холодильный" опыт Иосифу, но его опыт оказался для меня спасением: через полгода, минуя "медную лошадь", я сразу поднялся к ее начальнику. Одновременно с нашей семьей в дом вселился москвич, известный стоматолог. Спросил деловито, почем тут золото? Я моргнул растерянно, и он отвернулся. Затем выгрузился упитанный мужчина из Ростова на Дону, который на другой день купил новую машину-- бетономешалку, огромную, как дом. Уезжая на работу, он долго гудел, вызывая кого-то, поглядывая на нас с высоты своей бетономешалки иронически. Нет, с земляками-- соседями связь явно не налаживалась. Я вынул блокнотик, в который были записаны израильские адреса. Мне дал их в Москве замечательный человек профессор Бенцион Меерович Гранде, наш давний семейный друг. Первым в списке значился Ури Керен, языковед, семитолог. Квартира Керена, набитая книгами до потолка, находилась как раз на границе. Той самой границе с Иорданией, которая до Шестидневной войны разделяла Иерусалим, и высокий, узкоплечий Ури Керен возвращался к себе домой, прижимаясь к стенам, пригнувшись, как солдат в окопе. Он сам выбрал себе такую квартиру, благо охотников на нее было немного. -- Кому-то надо было здесь жить! -- воскликнул он, улыбаясь простодушно и ставя на стол все, что было дома: я был посланцем Бенциона Гранде, а значит, дорогим гостем. Гладко выбритый, без морщинки на смуглом лице, всегда подтянутый старик, которого в его шестьдесят восемь лет и стариком-то нельзя было назвать, он весь светился, когда рассказывал о младшем сыне. Сын был "кацином" -- офицером Израильской армии и во время Шестидневной домчал на своем танке до Суэцкого канала. О дочери в мой первый приход даже не упомянул. Как-то, гораздо позднее, продекламировал неожиданно для меня стихи Николая Гумилева, которые он знал и по-русски, и по-английски: Девушка с газельими глазами Вышла замуж за американца. Зачем Колумб Америку открыл! Как он встрепенулся, узнав от меня о существовании в русском лагерном сленге слов: "шмон", "шмонать"... "Шмон" -- от ивритского слова "Шмонэ" -- восемь! -- воскликнул Ури. -- Вечерний обыск происходил в восемь вечера? Как далеко загнали иврит -- в сибирские лагеря..." -- Записал в свою книжечку: "проверить". Мы подружились с Кереном; виделись часто и каждый раз спорили. Ури Керен не верил ни одному моему слову. Чтоб в Лоде так встречали! Какое же право мы имеем созывать евреев? Со всего мира... Бить во все колокола? К чему это приведет?..Он помчал в Лод, в "эмигрантский приемник", откуда его прогнали тут же. Разве что прикладом не огрели. Он чем-то напоминал мне дядю Исаака. И своей жертвенной самоотдачей, и неустанной энергией, и крепостью веры, ради которой он поселился в зоне обстрела, готовый на все, что пошлет Бог. Нет, это было просто счастьем, что в моем блокнотике оказалось его имя! За каждым сонным чиновным "крючком" мне виделся теперь неутомимый, худой Керен, не позволяя озлобиться, возбуждая надежды на перемены. Необходимые тем более, что ненависть вокруг нас все сгущалась: в Мюнхене, на Олимпийских играх убили спортсменов, и я бросился к Керену, чтобы побыть в горе возле него. Я повел к Ури Керену Иосифа, но, к моему удивлению, они не подружились. Ури относился к идишу холодно. Считал его, как и Бен Гурион, языком "галута", векового пленения, рабства. Его страстью был иврит. Библейский иврит, ставший символом свободного государства. -- Фанат! -- сказал Иосиф. -- Я в лагерях таких навидался, ой-ой! Я обиделся за Ури Керена, да и Ури не торопился встречаться с идишистским поэтом Иосифом Гуром, которого почему-то признали и Америка, и Европа, издававшие его сборники стихов один за другим. "Обмывали" квартиру со старыми друзьями, прикатившими из разных городов; оттого, что вокруг появились лица, знакомые еще по Москве, а по стенам громоздились наши старые, побитые в дороге чешские полки с Толстым, Щедриным, Далем, и стояли кресла, которые покупали, еще не думая об отъезде, казалось, мы находимся в Москве, на Аэропортовской улице. Только говорить можно все, что угодно: на Лубянке выходной!.. Во время "еретических" словопрений сильно, по-хозяйски постучали. Никто не вздрогнул, не засуетился. Вошли необычные для нашего подъезда посетители в густо черных, с широкими полями, шляпах, завитки пейс до плеч. Притащили несколько молитвенников, библию на иврите и русском. Поздравили с новосельем. Мы попросили сгрузить молитвенники в угол и садиться за стол, выпить водочки под селедочку и разварную картошку. Поглядели друг на друга, помялись, потом решительно сели, широко раскинув полы своих парадных лапсердаков. Отдали Полине свои шляпы, под ними оказались потные черные кипы. То-то пот с гостей, как из ручья. Пили водку так, что даже Дов крякнул: -- Годится. Еретические словопрения продолжались. Теперь мы пытались втянуть в них гостей. Бородатый ребе, усевшийся напротив, чем-то напоминал мне моего деда Рахмила-книжника, знатока Торы, который запирал свои книги на ключ, особенно, когда его внуки надели красные пионерские галстуки.Я доверительно поделился с ребе своими тревогами, рассказав про гераклов и грузчика Ибрагима из Старого города. -- ...Не разлагает ли это людей, ребе? Если так дальше пойдет, израильтяне станут нацией эффенди... -- Живут без Бога! -- мрачно ответствовал ребе, принимаясь за отварную картошку. -- С-скажите, ребе, -- на этот раз к нему потянулся с рюмкой в руках Иосиф, -- не ускоряет ли процесс разложения нации израильский "квюит"? Одни паразитируют на отжившем себя профсоюзном законе, другие -- на арабах. Безделье губит. -- Без Бога живут! -- еще более свирепо объяснил ребе и, видя, что к нему снова тянутся с вопросами, продекламировал хорошо поставленным голосом о будущем приходе Мессии, который только один может спасти Израиль и очистить его от скверны... Я хотел еще о чем-то спросить, Сергуня толкнул меня в плечо, чтоб я отстал от гостя: -- Не видишь разве, узкий специалист. Когда в дверь постучали еще раз, Гуры уже уехали. Остался лишь Сергей, которому с темнотой в далекий Арад не добраться. Гость был, видно, из мастеровых. С молотком в руках. В жилетке. И с длинными пейсами. Он открыл коробочку с позолоченными металлическими планочками и спросил, какую мы хотим видеть у своей двери. -Никакую, -- ответил я и, захлопнув дверь, отправился на задний балкон-кладовку за раскладушкой для Сергуни. Снова постучали. На этот раз открыл Сергуня -- Бесплатно! -- воскликнул мастеровой, погремев своей коробочкой с планками. -- Ты же слыхал, никакую! -- досадливо воскликнул Сергуня, которого оторвали от наливки. -- Вы -- евреи? Евреи живут без мезузы у двери? Как вы будете входить в свою квартиру? -- удивленно воскликнул он, делая шаг вперед. -- Постойте! На иерусалимском рынке террористы убили трех евреев. Мы проверили. Так ни у кого из убитых не было на дверях мезузы. -- Привет вашему ребе от нашего ребе! -- раздраженно воскликнул Сергуня, вытесняя пришельца на лестничную площадку. -- А кто ваш ребе? -- обеспокоенно спросил тот. Сергуня показал на мою жену, возившуюся у стола. -- А! Вы-- веселые евреи! -- обрадовался он, половчее перехватив молоток и кидая, как сапожник, в рот мелкие гвозди. -- Таки не хотите?! Сергуня захлопнул дверь, отошел от нее и вдруг услышал тихие звуки: тук-тук-тук! Распахнул входную дверь. Так и есть! Приколачивает свою мезузу... Сергуня взял энтузиаста за локти и спустил его с лестницы. Видать, для того это было делом привычным. Он не упал, только ногами засеменил быстро-быстро. В полночь мы вышли перед сном прогуляться. Сыро. Ветер такой, что пластиковые триссы на окнах хлопают, как барабаны. Вскоре вернулись, и я увидел у дверей подъезда сверкающую, почти с автомобильный номер, мезузу. Одну приколотил -- на весь подъезд сразу. Сергуня захохотал так, что из окон начали высовываться полуодетые фигуры. -- Исхитрился, бестия! Хоть собаку заводи!.. Снять, Полина? Полина молчала. -- Слушайте, ребята, -- наконец произнесла она. -- А ведь он искренне хотел нам добра. Решил нас спасти... Он делал по-своему доброе дело, а мы его с лестницы. Как-то это очень по-советски. -- Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, -- попытался отшутиться Сергуня, но, видно, слова Полины задели его, и он, поерошив в раздумье бородку, сказал: -- Коробейник был нагл и потому получил свое, но, если говорить серьезно, меня интересует этот парадокс... пытаюсь его понять... Единственная группа в Израиле, которая никогда не выступала против новоприбывших, -- религиозники. Напротив, ринулась нам навстречу с молотками и без оных. В отличие от государства, займы дают без процента. 0'кей? Единственная группа, которую новоприбывшие возненавидели с первой минуты, были религиозники... Что? Исключения редки. Почему возненавидели? Русские нетерпимы, о'кей! Но разве дело только в этом?! Когда я вижу пейсы и лапсердак, двигающиеся в мою сторону, меня начинает колотить, как в лихорадке. Я никогда не был членом Союза воинствующих безбожников, и вообще "пусть цветут все цветы", молись хоть колуну, почему они меня бесят? Пришел лифт, мы поднялись, взглянули на часы, и Полина разогнала всех спать. Утром Сергуня уехал рано, к "парадоксу" мы вновь не вернулись... А жаль!..Знай мы о еврейской религии хоть что-нибудь, -- скажем, что мезуза не только "охрана" дома, но и символ выхода евреев из египетского рабства, мы приколотили б ее немедленно. С энтузиазмом! Хочешь -- одну, хочешь -- две! Сами бы приколотили... Но мы о ней, мезузе, и понятия не имели. А тот мастеровой, судя по всему, и подумать не мог, что существуют на свете евреи, которые ничего не знают, о Боги! о мезузе!.. То-то он вылупился: "Вы -- евреи?.. Не с Марса?" А мы были с Марса. К тому же насилие было нашей открытой раной. Приколачивают насильно, безо всяких объяснений, -- извините! Нам можно было все объяснить, но ничего -- вколотить... Утром я отправился в библиотеку Иерусалимского университета, чтобы взять книги по истории евреев. Зашел в читальный зал. Остановился у дверей, невольно сравнивая с "Ленинкой". У каждого читателя -- отдельный стол. В "Ленинке" так лишь в профессорском зале. Потолки высокие, шторы полуспущены; на улице пекло, а здесь свежо. Вдоль стен -- периодика. Рядышком -- "Правда" и "Нью-Йорк Тайме", "Огонек" и "Грани", "Новый мир" и "Посев", за каждый номер которого в Москве дают пять лет лагерей строгого режима. Никаких "спецхранов", "спецоформления", допусков-- пропусков. Вообще никто никаких документов не спрашивает, садись и читай, поеживаясь от прохлады, -- хоть семитов, хоть антисемитов! Умом все понимаешь, а увидишь -- сердце заходится. Свобода!.. Как-то прикатил Юра Аранович, дирижер, у которого так и остался шрам на лице после нападения гебистов. Юра был талантливым всесторонне, но в быту несобранным, а уж о пунктуальности и говорить нечего. Скажет, приеду в десять утра -- жди в три часа дня... Мы накрыли в честь него стол, а он забыл, закрутился после концерта. Полина обозвала его по телефону "собакой" и запретила появляться в нашем доме. И вот раздался звонок у двери, Полина открыла. Стоит на лестничной площадке на коленях Юра и лает басом, с оттяжечкой, как породистый пес. Полина засмеялась, подняла бродягу с колен, поцеловала. Ну, как на него сердиться? Юра, сбрасывая реглан, хватил полстакана водки и принялся весело рассказывать о том, что он, кажется, "пробивает лед недоверия"... -- Вы были в Колонном зале на моем последнем концерте в Москве, ребята! Помните, как мы мечтали встретиться на первом концерте в Тель-Авиве!.. Друзья, поскольку все отделы кадров остались в преисподней, мечты сбываются. Свободный мир, черт побери! Назначен дебют. Дебют был в Хайфе; организаторы выбрали для него кино с амбарными стенами. Зал гасил звуки. Наверно, он был идеален для биржи или пакгауза... Неистовый Юра, дирижер милостью Божьей, любимый ученик Натана Рахлина, получил жидкий хайфский оркестр и так его воспламенил своим, юриным, Чайковским, что зал не отпускал дирижера более получаса. Сообщение об ошеломляющем концерте проникло в газеты. И лишь тогда Юре Арановичу, бывшему дирижеру оркестра Всесоюзного радио и телевидения, позволили продирижировать знаменитым Тель-Авивским симфоническим оркестром. Зал-то какой!