Огромным  амфитеатром, полукруглый --  больше  Колонного  зала  Дома
Союзов, больше зала Чайковского, а в дверях толпа спрашивает, нет ли лишнего
билетика...  Мы очень  боялись этих прославленных жрецов. Когда  они вошли в
своих  летних  кителях,  Полина,   привыкшая  к   черным  фракам  московских
музыкантов, прошептала настороженно: "В белом! Как повара..." Страшилась она
за  Юру,  как никто:  еще в фойе  услышала недоверчивое:  "Говорят,  дирижер
мирового  класса.  А на  Западе не выступал!.."  -- Не выступал, потому  что
еврей! --  Полина обернулась  к говорившим. --  Вы знаете, что такое  "пятый
пункт"...  "Не евреям его в этом  упрекать", -- подумала она, вспомнив вдруг
окровавленное лицо, заплывший глаз Юры.  --  А  захотел уехать, его  чуть не
убили! --  сказала она, мобилизуя все  свои знания иврита.  Как мы мечтали о
том, чтобы Юра и хотя бы  еще несколько талантливых ребят  прорвались, имели
серьезный  успех;  возможно,  тогда  остальными  "олим ми Руссия" перестанут
пренебрегать... Сегодня  он  и  наступил,  наш  день.  Жрецы  признали  Юру.
Аплодировали своими смычками.  Зрители не встали -- вскочили на  ноги, крича
"Браво!" "Мецуян!", "Инкредибл!" Не отпускали дирижера, пока он не сыграл на
"бис"...  После  концерта Юра  пригласил  своих друзей  в  дом  музыкального
мецената, где  было  много  израильтян-профессионалов  и  где  в  честь  Юры
Арановича  был устроен  прием.  Юру завалили цветами;  всплакнул от  радости
бывший польский партизан, герой  войны, который сразу,  едва  Юра появился в
Израиле, поселил его в комнате своего сына, служившего  в армии.  И старые и
молодые  израильтяне  обнимали  Юру.  Ури  Керен  произнес тост  за "русских
евреев, которые подымут Израиль..." Это был торжественный день русской алии.
Даже официальный критик влиятельной  газеты "Маарив"  вынужден был  сообщить
израильтянам,  что  Юрий Аранович  -- "..дирижер-- профессионал,  прекрасный
музыкант...". Что "публика долго аплодировала ему, а не только иммигранты из
России..."Провожали Юру  с энтузиазмом, восторгом. На глазах  у  Полины были
слезы: -- Наша взяла!  Ничего подобного! Аранович -- Арановичем, а вообще-то
у русских все не как у людей. Так и написали в той же газете "Маарив" черным
по белому:
     "...нет  фактически...  большого  доверия в западном  мире  и  у  нас к
дирижерам  из  Советского Союза...  к их  подходу, который  считается  у нас
устарелым... Может быть, здесь влияет какое-либо внутреннее, подсознательное
противодействие  "гостям  с  мороза..."Наконец,  прорвалось! До  этого  часа
издевались   над   русскими  --  за  закрытыми  дверями  кабинетов,  "теряли
документы", загоняли  в  петлю  --  тихо. Без  следов.  Во  всем  мире  люди
вешаются, перерезают себе  вены,  бросаются под колеса.  Да,  это  есть  и в
Израиле. Ну, и  что?!.. Спустя  неделю  Дов принес мне  газету  "Маарив",  в
которой  он обвел  красным карандашем  дату 27 июля  1972 статью.  Объяснил,
почему подчеркнул: -Исторический день, старик, русская алия впервые сказала,
что не  позволит безнаказанно сра.. себе  на голову.  Оказалось, в ивритской
газете напечатали мою статью.. Иврита я не знал, продиктовал ее по телефону,
естественно, по русски, почти не надеясь на ее появление. Особенно вот  этих
абзацев: "В стране  существуют  силы, выступившие в поход против иммигрантов
из России...Они всячески тормозят прием иммигрантов на работу, оскорбляют их
в глаза и за глаза, в последнее время и публично, в печати, противопоставляя
йеменской,  румынской,  польской,  немецкой  алие ужаснейшую  русскую  алию,
которая  приучена  "хватать  все,  что дается,  не  считаясь с  кем-либо:  с
государством,  с   соседом,  общественным  мнением...  Главное  для  нее  --
"достать, хватать, привычно урвать..."
     Такая оценка всему, что "с мороза", далеко выводит рецензию в "Маариве"
за рамки  "музыкальной  оценки". Начинаешь  понимать,  что Аранович,  строго
говоря, тут ни при  чем. Его концерт, доставивший столько радости публике --
лишь повод  принизить всех,  кто с "мороза"...<B>"В России  мы были  евреями, в
Израиле мы-- русские..." Так  назвал я  статью и, видит  Бог, в этом не было
преувеличения. Со статьей  никто не спорил. Недели две не окатывали публично
тех, кто с "мороза", из помойного ведра... В те дни, когда появилась статья,
ко  мне  прибежали  с  почты.  Сообщили, что  звонил Иосиф  Гур  ("Вы знаете
такого?"),  просил  с ним  связаться. Я отправился искать  еще  не сломанный
телефон-автомат. В трубке  послышался свистящий  и хриплый родной  голос: --
Ну, начал  крушить, разбойник!.. Ты  не представляешь, в  какое волнение она
пришла!  -- Кто она?..  Голда? -- При чем  тут Голда?  Регина,  яшина  жена!
Прочитала  газету  и  --  разволновалась  так,  что  родила...  Сын!  Четыре
килограмма,  волосы  беленькие.  Назвали  Натаном,  в  честь  расстрелянного
деда...  Думали  брать  их назад,  в  "Брестскую крепость",  да  звать  туда
американских  "корров".  Не  понадобилось.  Сообразило чиновничье кодло, что
переиграло. Только что вручили Яше ордер на квартиру. В Тель-Авиве. В районе
Бней-Брака... --  Бней-Брака?!  Это  же  район  религиозников!  Вроде нашего
иерусалимского Меашеарима.  В субботу сиди дома.  -- Но-но!  Религиозники по
другую сторону шоссе. А на яшину улицу каждое утро приезжает белая цистерна,
и шофер голосит по-русски: "Или вам молока не надо?!" Посмеялись, я попросил
передать яшиной  семье мои поздравления, узнал, что сам Иосиф уже  переехал.
Квартира  у него  неподалеку  от моей,  с двумя  лоджиями.  Иосиф  помолчал,
вздохнул трудно, с присвистом: -- Гриша, если можешь, приходи завтра к Стене
Плача в десять  ноль-ноль.  Нужна  помощь...  Не хочу говорить  по телефону.
Придешь -- увидишь...

        5. ВСЕ РАДИОСТАНЦИИ МИРА
     Полина приехала в пятницу рано. Она пробыла в Бершеве всего одну неделю
и  стала, по мнению бабушки, эфиопкой: солнце пустыни ожгло щеки и лоб почти
дочерна.   Только   шея,   закрытая   высоким   воротом   блузки,   осталась
сметанно-белой.  "Мать  потихоньку  превращается  в  зебру",  -- сказал  сын
веселым  голосом,  в  котором звучали слезы. Он  сидел, обнявшись,  с мамой,
которая была счастлива, что отыскалась работа, и люди в лаборатории хорошие.
Но как примириться с тем, что оторвали от семьи! И --  надолго... Однако кто
действительно стал походить на эфиопа, так это Сергуня. Ему позвонили, чтобы
с  утра приехал  к  Стене  Плача, и он снова ночевал  у  нас:  в субботу  до
Иерусалима без машины не  доберешься. Соломенные волосы  его выгорели  почти
добела, и  он стал походить на свой собственный портрет на  стадии негатива.
Лицо  худое,  удлиненное,  аспидно-черное,  лицо  императора  Эфиопии  Хайле
Селассие, соломенная копешка на голове и острая бородка --  белые. Сын иначе
его  уж  и не называл, как императором Эфиопии.  Император  прибыл  со своей
уникальной  гитарой  (на ней  были  факсимиле  Булата  Окуджавы,  Александра
Галича,  Владимира  Высоцкого  и  других  поэтов-певцов,  или  "бардов", как
говорят в Европе, которых Сергуня любил). Приняв душ и накинув на плечи свое
модное, с косыми карманами и поясом, пальто "Московка" (Сергуня в Иерусалиме
мерз),  он взял гитару и  весело забренчал -- завел  старую русскую песню. -
Милый мой живет  в Казани,  а я  на Москва-реке,  Не  любовь, а наказанье...
Полина почему-то не улыбнулась; он прижал струны ладонью  и перешел  на темы
более  нейтральные.  Вечером   за   нами   заехал  Юра   Аранович  на  своем
"фольксвагене" и повез всех по "Ленинским  местам", как он острил. Мы любили
разглядывать с плоской  крыши нашего дома юго-запад Иерусалима, где на  горе
возвышался  набюдательный пункт ООН. Неподалеку было "Французское подворье",
лес там наклонен круто, как  паруса в  штормовой ветер; и  холм,  и Подворье
казались  отсюда  несущимся сквозь века боевым фрегатом, объятым  на  закате
огнем  и во  все века непотопляемым... Таким нам  виделся Иерусалим, вопреки
всем  туристским описаниям и  открыткам, и  своих  гостей мы,  прежде всего,
водили  на  крышу.  К  сожалению,  до  нашей  крыши  не  доносился  кедровый
библейский  запах Гефсиманского  сада,  потому мы  хранили  на книжной полке
большую кедровую шишку, которую гости нюхали для полноты ощущений. Но сейчас
тьма  скрыла "наш Иерусалим", поэтому  мы  двинулись своей вечерней дорогой,
мимо Храма Святого Креста, где по преданию похоронен  Шота  Руставели.  Храм
стоял  в  темном, без  огней,  овраге  и вырастал оттуда  в  дымчатых  лучах
прожекторов  кирпичным  монументом, заколдованно-вечным, неопалимым во  всех
пожарах  Святого  города,   которым  нет  конца.  Отсюда  мы  попросили  Юру
промчаться нашим заветным  путем с холма,  на котором  приткнулся  маленький
иерусалимский вокзал, вниз, к стенам Старого  города, искусно выхваченным из
тьмы огнем  подсветки. Сверху стены желтели  в ночи фантастической старинной
олеографией,  а  ринулись  вниз --  встали над головой  всей  своей каменной
мощью. Из сна в явь, из яви в сон. К Яфским воротам, к  замку Давида. Стекла
машины  опущены,  горный ночной воздух холодит лица. Такая поездка и в самом
деле  освежает, как  сон.  Да и не сон  ли это? Сергуня попросил свернуть на
гору  Сион,  где  лепились  здания  религиозной  еврейской  школы  --  Ешива
Диаспоры.  Я  не любил казарменно-крепостную  тесноту  этой Ешивы и  не  мог
понять, зачем Сергуне захотелось туда съездить. Оказалось, там поселился его
знакомый,  физик  из Москвы,  известный  ученый, "бывший  лауреат сталинской
премии", как он нам представился. Ученики живут в кельях, и "бывший лауреат"
тоже вылез из  холодной  я тесной  конуры, напяливая на  синий  от  каменной
холодины нос толстые  роговые очки и ведя  на поводке своего московского,  с
подстриженным задком, пуделя. -- Лев-ва, --  едва проговорил, стуча зубами и
застегивая  пальто--  "московска",  Сергуня,  --  какого  лешего  ты   здесь
мерзнешь?! М-меня  бы  только по  приговору  суда  можно  б  было...  Чистый
М-магадан...  Лева, длинный, негнущийся,  "свежезамороженный",  как  тут  же
определил  Сергуня,  повел  нас  по  узким  и  закоптелым  проходам  в  зал,
примыкавший  к  его  келье.  Пояснил горделиво, что именно  здесь  произошла
Тайная  вечеря...А  под залом,  куда  он нас  потащил,  подсвечивая  ступени
чирканьем  спичек, была расположена могила царя Давида. Я спросил у  физика,
какова  степень достоверности этого, не историки  ли  все придумали. Ответом
меня не  удостоили. Я  поежился.  Хочешь  верь --  хочешь нет,  а все  равно
чувствуешь морозец  на спине -- общаешься с Библией,  как с путеводителем по
собственному дому, в который вчера въехал. -- Какого лешего я тут мерзну? --
наконец,  ответил  гордый  лауреат--  ешиботник,  отогревая  на  груди,  под
клетчатым осенним пальто, стриженого пуделя, который поскуливал все громче и
безнадежнее. -- Прежде всего,  Сергей, я хочу  понять  вот что: люди во всех
странах относятся к красной турецкой феске  уважительно, к арабским бурнусам
и платкам -- спокойно, даже индийские кальсоны воспринимаются без ухмылок. А
стоит  увидеть  пейсатого еврея в  лапсердаке,  как вокруг  него иронические
усмешки,  а  то  и  плевки.  Почему?..И  откуда   у   него,  пейсатого,  эта
догматическая цепкость, которой тысячи лет..." Он хотел продолжать, но вдруг
смолк,  наткнувшись на плачущего  человека.  Мы хотели подойти, помочь, если
можно, но  Лева показал  жестом, что  останавливаться не  надо. Когда шли  к
машине, пояснил, что плачет  вот уже второй день миллионер из Лос  Анжелеса.
Он  в свое время отдал сюда сына--  школьника, чтобы оторвать его от  дурных
компаний и марихуаны. Теперь прикатил забрать сына и поставить  его во главе
своего дела.  А  сын  отнесся  ко всему здесь серьезно,  стал книжником.  От
многолетнего чтения Талмуда и Комментариев у него даже одно плечо стало выше
другого. К мирским делам  он возвращаться не желал. Вот миллионер и ходит  к
сыну второй  вечер, а  потом плачет  на ветру:  "Я  потерял  сына! Я потерял
сына!.."  -- Жалко ч-человека,  хоть он и  миллионер,  -- проговорил Сергуя,
стуча зубами от холода.  -- Л-лева! А  р-р-религия  действительно  опиум для
народа.  Ленин  прав.  Перешибла  м-м-марихуану...  Юра  Аранович  затолкнул
Сергуню  в  свою  железную  коробочку,  чтоб  не  задерживал, и  мы помчали,
захватив физика-ешиботника  вместе  с его  пуделем,  вниз, к Яфским воротам,
свернули в Старый город, чтобы согреться в каком-нибудь арабском кафе. И тут
грянул  взрыв...  Мы  рванулись в сторону, чуть не  врезавшись в потемках  в
религиозный район. Видно, пожарная прошла или скорая помощь, один заборчик с
надписью "полиция"  был откинут в сторону.  Старый  еврей в  круглой меховой
шапке, с развевающимися  пейсами, невозмутимо поглядывал на нас,  не сломаем
ли мы себе голову.  Но Юра вовремя затормозил.  Пока  он разворачивался, нас
обступили плечистые парни в  черных шляпах и белых чулках, похоже,  из секты
"Натурей  карта", которые даже Израиль не признают, поскольку  его  основали
люди, а не Мессия... Кто-то из них поднял с мостовой большой кусок асфальта,
другой  взялся  за ручку  дверцы. Навстречу  ему выскочил из машины Сергуня,
сидевший   рядом   с    Юрой.   Оттолкнув    парня   грудью,    он    громко
пропел-продекламировал на мотив  известной кавалерийско-лирической песни: --
"Вейся,  пейся,  пейся  кучерявый. Эх, ды-развевайся, пейся,  на  ветру!"  И
взмахнул  полой своего модного пальто "Московка", как юбкой.  Парни в  белых
чулках чуть отпрянули. Этого оказалось достаточно, чтобы,  втянув Сергуню за
его  широкий пояс в  машину, умчаться подобру-поздорову...  Утром  мы  вышли
пораньше, чтобы  идти к Стене Плача  на  встречу с  Иосифом.  Жизнь замерла,
автобусы не  ходили. "Суббота для меня -- тюрьма", -- сказал Сергуня.  Мы не
ощущали наш выходной день болезненно,  как он: возле  дома тарахтели  старые
арабские автобусы "Иерусалим-- Рамалла" с  деревянными сидениями, набитые по
субботам, как московские в часы "пик". Но нам не привыкать!.. Надменный араб
в  бурнусе  с черными кистями вокруг головы  уступил  Полине место,  я задел
локтем мешок,  лежавший на коленях его соседа. Мешок заблеял-завизжал  в два
голоса. Автобус захохотал, шофер начал браниться, но владелец  ягнят  послал
ему бумажку в десять лир, и  водитель затих. Очень  это было по-российски --
ягнята в мешке,  мы переглянулись с  Сергуней.  На полдороге наш  английский
тарантас сломался. Мы выскочили на утренний набиравший силу зной, растерянно
озираясь  и  прикидывая, в  какую сторону податься.  Из следующего  автобуса
выпрыгнул  с авоськой в  руке Толя  Якобсон, побледневший, осунувшийся после
больницы: преследования КГБ (он был автором нескольких выпусков "Хроники") и
отрыв  от России оказались для него  губительными. О Толе Якобсоне говорили,
что  он ходит по  Иерусалиму, как медведь  по  тайге.  -- Вперед!  -- весело
скомандовал Толя. -- В субботу  евреи  передвигаются пешком,  вы  слыхали об
этом, господа  евреи по пятому пункту?  Мы искали  кратчайшего пути,  и Толя
повел нас по кривым арабским улочкам  с облупленными желтыми стенами домов--
развалюх,  мимо  жующих  ишаков,  которые  время  от  времени издавали  свое
победное  И--  И--  А!, мимо  автобусной  остановки,  воле  которой  автобус
останавливался  в последний  раз,  по  убеждению Толи, во времена  турецкого
владычества. Стены глухие,  без окон, как  в таджикских аулах.  Ни  деревца.
Какая-то  женщина в  чадре, увидев  нас, тут  же  исчезла.  Со  дворов тянет
жареной рыбой, карболкой, вонью нечистот, разбросанных возле контейнеров для
мусора.  Чем  ближе   к  Старому  городу,  тем   вонь  острее,  нестерпимее.
Неподвижная, плотная жара давит на плечи.  Минут десять-пятнадцать  мы брели
по задворкам, а точно на себя рюкзак нацепил, набитый каменьями. Наконец, за
пыльными,  обшарпанными  домами послышались автомобильные  сигналы  и слабый
гул.  Мы  выскочили к  Яфским  воротам.  Толя повернул к нам  свое  широкое,
веселое  лицо, крикнул добродушно,  не  останавливаясь: -- Господа  евреи по
пятому пункту!  Вы хотели прямого пути  к  коммунизму? Нанюхались?..  Таковы
издержки исторического процесса. Салют! -- И он нырнул в толпу. Мы бросились
в тень, остановились, вытирая платками лица. Нас окликнули. -- В Иерусалиме,
как  в  родной деревне, -- удивленно--  радостно воскликнула Полина. -- Едва
успеваешь  здороваться.  К  нам  торопилась,  проталкиваясь   сквозь  толпу,
тоненькая, как подросток, Фира Ломовская, которую гебисты чуть не удушили ее
собственным  меховым воротником.  За ней едва  поспевал  медлительный, тихий
Вольт    Ломовский,    который    был    полной   противоположностью   своей
нервно-деятельной жене. Вольт что-то переводил на станции "Кол  Исраэль",  а
Фира мыла в богатых домах полы. Они были не устроены и счастливы.  -- Вольт!
--  закричал  я,  вспоминая   о  просьбе  нескольких  московских  писателей,
обращенной  к  радиостанции  "Кол  Исраэль",  --  Израильтяне  настораживают
русских   евреев  своими   постоянными   "легулируют"  и  "израильцы"  Слова
"израильцы"  нет в русском языке, есть -- "израильтяне".  -- Им хоть  кол на
голове теши, -- отозвался Вольт грустным голосом... -- Что? Не  поедут  сюда
интеллигенты? А зачем Голде русские интеллигенты! -- воскликнул Вольт, и  мы
расхохотались. Старый город всегда волнует.  Даже  если  ты  идешь  туда  за
луком. Мы  втянулись в него с  пестрой  толпой арабов  и священников со всех
континентов. Движется  толпа  спресованно-плотно,  не  поднимая глаз.  Белые
бурнусы,  черные хитоны. Клетчатые, рыжие пиджаки туристов. Закрытые наглухо
вишневые, оранжевые платья  арабок, несущих  на  голове  плетеные корзины  с
зеленым  инжиром, темно-красными гранатами, помидорами. Вот  и сами ворота с
бойницами сверху и арабскими письменами, где ночью мы шарахнулись в сторону.
Строго говоря, никаких ворот нет. Проем между широкими стенами. Ворота сбоку
от дороги -- для  пешеходов.  Но  и  они внушительны. Обиты железом, помяты,
словно их  штурмовали  только  что.  Кое-где  в камнях  пробивается  травка.
Зеленый  куст  под темной  аркой растет прямо из стены. Хочется постоять под
аркой, в тенечке,  но именно  тут, под  сводами, жарят на железных противнях
арахис и еще что-то, дым ест глаза, продавцы арахиса и воды взывают к  толпе
дикими голосами; Восток  кричит, дымит, трезвонит. -- Куда бежать? Звонят за
воротами  чистильщики сапог.  Звонок  пристроен  сбоку  ящичка  со  щетками,
инкрустированного медью. Медь горит на солнце, слепит. Чуть зазевались -- на
нас наехали  грузчики, толкающие  свои ящики  на трех  велосипедных колесах.
Мимо  курильщиков  кальяна, сосущих трубки со шлангами,  мы  уже  пробежали,
нырнули в тень  старого арабского рынка,  как  в подземный ход, и только тут
отдышались,   огляделись.   Туристы  с   "кодаками"   на  шее  рассматривают
декоративные кофейники с носиками, как лебединые шеи, золотые блюда размером
с автомобильные колеса. Пахнет кожей.  Белые  дубленки  -- мечта  московских
модниц --  лежат навалом. Белоголовые шведки  примеряют восточные  платья до
пят, оранжевые, синие, с аляповатыми инкрустациями. Для себя Восток строит и
шьет чаще всего  с  большим  вкусом, туристу сует безвкусицу. Интересно, что
Восток думает  о  нем, респектабельном европейце в шортах,  с  "кодаком"  на
груди?.. Через несколько лет на этот вопрос ответит Хомейни, тогда мы только
догадывались, глядя,  каким  яростным  взглядом провожает голые спины шведок
продавец  старины  в  турецкой  феске,  с  четками  в   руках.  За  фанерной
перегородкой,  чтоб туристы не видели, два черноголовых  парня,  насвистывая
современный танцевальный мотив, делают монеты второго  века до  нашей  эры с
дырочкой  посередине. И вдруг разрушенная, сгоревшая  лавка.  Вчера  вечером
бомба рванула  здесь. Радио Дамаска  объявило, что  это  сделала организация
Арафата. Арабскую лавку? Зачем?..Вежливые солдаты в зеленых беретах, которые
стоят в боковом проходе, незаметные  для  туристов, показывают нам жестом --
проходите! -- Асади!  -- кричат носильщики  в вязаных  фесках. Они несут  на
плечах фрукты  в плетеных  корзинах.  Петля  корзины накинута  на  лоб.  Они
боязливо косятся на  взорванную  лавку и уж не кричат, вопят остервенело: --
Асади!!  Говорят,  что  Арафат   более  всего  терроризирует  своих  арабов.
Наверное, так и есть!..  Начинаются фруктовые  ряды: желтые горы апельсинов,
корзины  сладкого  винограда без  косточек,  ящики огурцов, красных  перцев,
завалы темно-зеленых  авокадо,  иерусалимские  травки  для  приправ.  Воздух
пряный, ароматный. Ишак помочился, нарушив идиллию. Сергуня в досаде хлопнул
его ладонью по заду. Здесь, в каменной теснине, пахнущей персиками и  мочей,
нас  нагнала  Фира.  Поерошила на голове черные, африканские  колечки волос,
подступила  к Сергуне.  -- Сережа,  как  вы  себя чувствуете?  --  Это  она,
сионистка, спрашивает у  всех.  У меня уже дважды спросила. Сергуня подумал,
чтоб ответить точнее, сказал, надкусывая израильский сочный апельсин: -- Как
в  затянувшейся командировке  в Средней  Азии. Фира расстроенно теребит свои
африканские  колечки.  Она жаждет, чтобы все были счастливы, как  она. Хочет
что-то произнести  воспитательно-утешающее, но тут взмыл надо всем одуряющий
радиокрик  муллы, резонируя в каменном  ущелье арабского рынка. Кто-то встал
на колени, ударил лбом о землю. Мы обошли осторожно, чтоб не мешать молитве,
ускорили  шаг. Впереди бегут  шведки,  недипломатично зажимая  уши.  А мулла
поддает  в спину  и  поддает...  Наконец, снова  над  нами  небо.  Застучали
подошвами по каменным ступеням, ведущим к Стене Плача. Вырвались,  вроде. Не
тут-то было!  Живописный, в  полосатом и драном халате  и римских сандалиях,
еврей,  идущий навстречу, остановился  и спросил  меня сердито:  --  Ты кто,
лошадь  или женщина, что ходишь с  непокрытой головой?!  Я  обошел его,  как
обходят  неразорвавшийся  снаряд.  Фира ждет меня,  утешает, как  может:  --
Никуда ты  от этого  здесь не  денешься!  --  Есть  выход!  -- жизнерадостно
говорит  Сергуня, вытирая  липкие от апельсинового  сока  руки.  -- Объявить
войну Америке.  Когда она нас завоюет и объявит своим штатом, -- переехать в
другой штат. Фира отпрянула от Сергуни в ужасе. -- Сергей,  ты не можешь так
говорить! Ты -- Гур! -- Я не Гур, а Гуров. Увядшая ветвь... Тем не  менее  я
никуда не уеду, дорогая Фира. Не волнуйся!  Я обречен всю  жизнь общаться  с
ослами  Среднего  Востока. Даже когда  они  брызжут мочей в мое  благородное
лицо.  Такова   моя  планида...  За  поворотом   открылась   Западная  Стена
разрушенного Храма,  Стена Плача, как окрестили  ее века  страданий. Солдаты
проверяют  сумочки,  толпа движется медленно, я гляжу на площадь у  Стены из
каменных  плит, на которую сейчас ступлю.  Меня  несет вниз,  кто-то хватает
меня  за  безрукавку,  подает кипу.  Я напяливаю  на  голову кипу из  черной
плотной бумаги.  Вторую бумажную кипу протягиваю Сергуне. Никто ее не берет.
Оглядываюсь. Сергуню плотно, как полицейские, схватившие вора,  обступили  с
двух  сторон  два пейсатых молодца  в  черных котелках. Они выше  и  плотнее
Сергуни и потому легко, напялив на него черную кипу, накручивают на его руку
молитвенный ремешок -- "тфилим". Ошарашенный Сергуня недвижим: не скандалить
же в  Святом  месте!Накрутив  "тфилим", молодцы  требуют с  Сергуни денег на
ешиву.  "Кесев!  --  говорят  они властно. --  Кесев!"  Сергуня полез было в
карман, эза мелочью, но тут к ним быстро подошел высокий, с запалыми щеками,
человек в желто-полосатом  молитвенном  талесе  на плечах и бросил на иврите
что-то столь резко, что. молодцы как под землю провалились. -- Никаких денег
не давайте!  -- сказал  он  по-английски.  -- Какой стыд!  Какой стыд! --  И
зашагал  к белой  стене, закачался взад-вперед привычным движением человека,
пришедшего  к Богу.  Сергей  оторопело посмотрел на него, затем на  пейсатых
молодцев из ешивы,  которые по-прежнему ловили чуть в сторонке зазевавшихся,
и вдруг ударил себя по лбу, отчего  его бумажная кипа свалилась с  головы и,
подхваченная ветерком, улетела. -Слушай! -- возбужденно воскликнул он. -- Я,
кажется, сформулировал для себя самое главное. Почему я их ненавижу... Пусть
теперь  отец  со  мной  поспорит!  Все  эти ортодоксы,  с  молотками  ли,  с
"тфилимом" ли, требуют от русских не веры, да и можно ли требовать веры?.. А
соблюдения обрядности. Согласен?.. 0'кей?  Да мы от этого только что уехали!
Удрали,  можно  сказать... От партсобраний, голосований,  праздничных  вахт,
обязательных цитат  и  газетного  стереотипа.  Как это всем  обрыдло!  Разве
навязанные мезузы и тфилимы не то же  самое  нравственное ханжество?! Да все
точь-в-точь!..  Иные  аксессуары, но какое  это  имеет значение?!  Потому  я
возненавидел ортодоксов раньше,  чем  понял,  отчего  сие. Не умом --  кожей
ощутил сходство, и с  кем?!.. Бог мой,  это же  Стена Плача! У самой  стены,
припадая  к  ней  лбом или  поодаль  от  нее,  стоят  молящиеся.  Старики  с
пожелтелыми страничками, солдат в талесе с кистями. Раскачиваются в молитве.
Густая толпа закрыла Иосифа  Гура, и я  решил, что он еще не пришел. Пощупал
ладонью стену, отрытую  в холме, -- все, что  осталось  от Иудейского Храма.
Белые, грубо обтесанные шершавые каменные глыбы, их много, но на могилы всем
не хватит. Только в семье Полины  расстреляны шестнадцать человек. И брошены
в Ингулецкий карьер. Скоро выйдут  мои  "Заложники",  где я говорю  всего на
нескольких  страницах  об  этом.  Книгу  переводят  на  все  главные  языки,
кроме...немецкого. Сбоку грот, в нем прохладно, можно заглянуть в  колодец и
увидеть еще одиннадцать рядов  почти метровых  каменных глыб. Храмовая стена
отрыта, похоже, меньше, чем наполовину. Впервые испытал ощущение, едва ли не
физическое, зрительное: под ногами городА. Пласты вековых  культур. Один  за
другим, как  эти белые камни. Земля Иерусалима! Не верю я  ни  в Бога, ни  в
библейские чудеса, а --  волнуюсь. Я увидел Иосифа у Стены, там, где мужская
часть отделена  от женской. На гладких, затертых  миллионами подошв каменных
плитах сидели Иосиф и  его сыновья, прибывшие в  Израиль: Дов, Яша... Вот  и
Сергуня подсел. Тут же вскочил,  поднял  повыше портреты  Наума  и Геулы  на
длинных  шестах.  Потому и расположились Гуры  у  разделяющего  барьера, что
портрет  Геулы  стоял на  женской  половине:  с мужской его  приказано  было
убрать. Хоть  шесты  и находились на разных половинах, портреты  были рядом.
Они улыбаются на портретах -- и Наум, и Геула. У Геулы улыбка -- открытая, у
Наума --  саркастическая.  Схватил художник. К стене прислонены старые обои.
На  обратной стороне начертано по-английски: "Свободу  моей  семье". Похоже,
Дов притащил те самые, нью-йоркские.  Над ними обои посвежее,  и  надпись на
иврите.  У меня сердце точно рукой сжали.  Так бывало только на войне, перед
атакой, от которой не ждал ничего хорошего... Тогда, в Нью-Йорке было здание
ООН,  мировая  пресса. А здесь что? Десятка два  туристов, жующих  резинку и
вопрошающих  недоуменно: в  чем дело?  Не  нужно ли  "д о  н  е  й  ш  е  н"
(пожертвований)  ? Иосиф был небрит,  всклокочен. Красное,  точно обваренное
лицо  его  в  морщинах,  которых  раньше не  было; лишь у губ намечались.  А
теперь...  Лицо,  что говорить,  изможденное, только  в  смоляных  гуровских
глазах --  сила. Почти исступление. Да и ручка та же, гуровская. Как клешня.
Даст --  не  встанешь. --  Плохи  дела,  Гриша! Науму с-сказали:  не  уедешь
никогда.  У  Геулы  и  того хуже... - сказал  мне, что,  когда  Никсон был в
Москве,  Геула  передала  в  американское  посольство  фамилии посаженных  к
приезду Никсона еврейских активистов. Активистов тут же  вытолкнули в  Вену.
От греха подальше.  А Гулю схватили и  увезли куда-то.  Будут "мотать" новый
срок.  Меньше  десятки не  дадут... В голосе его  звучало застойное отчаяние
зека, который  знает: зубами решетки  не  перегрызть. -- Гриша,  мы объявили
голодовку.  Есть силы -- поддержи. Вставай рядом. -- Может помочь? -- Разные
попадаются "корры". Голодающий писатель, конечно, не редкость  на  земле, но
все же... -- Я подошел к жене, которой с утра ехать в пустыню Негев, сказал,
что задержусь  у Стены Плача; вернулся к Гурам. Жестокое, убийственное пекло
разогнало толпу любопытных.  Туристы  с "кодаками" спешили  к своим  голубым
автобусам,  в  которых урчали  кондиционеры.  Самые  любопытные  поглядывали
издали, с огороженной дорожки, ведущей наверх, к мечети Омара. -- Чужую беду
руками разведу, -- грустно  заметил Иосиф.  -- Гуры -- не святыня ислама, --
сказал Яша, который сидел, прислонясь спиной к  камням. -- Будем объективны.
Сергуня  покосился  в  сторону   туристов,  которые  наводили  на  них  свои
фотоаппараты с огромными, как трубы, объективами, и сказал зло: -- Гитару бы
мне  в  руки! Дать  им по мозгам каким-нибудь бешеным  роком. Подтянулись бы
поближе. -- Заткнись! --  раздраженно сказал Иосиф.  -- И... берегите  силы,
ребята!  Голодать  будем,  пока  не унесут. К четырем  часам дня  мы сидели,
прислонясь к  стене, с помутившимися от жары мозгами. Пекло изводило сильнее
голода.  Я  сделал  себе  бумажную треуголку  из обрывков  газеты  "Маарив",
напялил на свою кепочку. Сергуня  покосился на мою высокую бумажную шляпу  и
--  захохотал: -- Григорий  Буонапарте на острове Святой Елены! Господи, как
Гуры смеялись! Нервно. До слез. До кашля. И, похоже, всем  стало чуть легче.
Ночь свалилась сразу. Жены  привезли нам одеяла, накидали диванных  подушек.
Ничто нам не  помогло.  Ощущение, что ты  в  Кара-Кумах.  День  сварит, ночь
заморозит. Я простучал  зубами  до утра. Меня растолкали, попросив ручку или
карандаш. На площадке вихрились, точно подхваченные смерчем,  бумажки.  Я не
сразу вспомнил, что  это  записки к Господу. Люди целый день запихивали их в
щели между каменными  глыбами  дрожавшими  от волнения пальцами. Иосиф  тоже
сунул украдкой такую бумажку, отойдя от нас  к противоположному краю  Стены.
Мы  сделали вид, что не заметили этого. Проклятый мир, в  котором не  у кого
просить о милосердии, кроме как у Стены Плача.
     Иосиф, видно, не спал всю  ночь. Глаза  красные. Седая щетина  торчком.
Старила она его  лет  на  пять, не  меньше.  Присел возле меня на  корточки,
сказал, что он  получил  письмо  из  Москвы. От дяди  Исаака. Нехорошо  дяде
Исааку. Сам угодил в капкан и волнуется, не двинулись  ли  и мы его тропкой,
только под  иным флагом...  Вместе с  тем есть в  письме  будто и  случайная
фраза. Обмолвка,  вроде:  "может, твоя  кривая вывезет?" Это не шаг  в  нашу
сторону? "Может, твоя  кривая вывезет",  а?.. То ли от предутреннего холода,
то ли от тревоги у Иосифа тряслись огромные, как клешни, руки с негнущимися,
торчащими пальцами. Было тяжело смотреть на то, как у  Иосифа трясутся руки.
Сергуня окликнул отца, усадил возле  себя, рассказал о  том, что мы заезжали
ночью в  Ешиву, видели Левушку,  который что-то темнит. -- Отец, Левушка  --
ученый с мировым именем,  любимый ученик  Ландау, не  шизофреник. Его бы там
сгноили,  если  б не гулин прорыв к Никсону. Ему, ученику Ландау, общаться с
пейсатыми... двадцать четыре часа в сутки?! Иосиф ответил необычно резко: --
Они  сохранили  нацию,  а  не  мы!..  --  И  спокойнее,   унимая,  казалось<B>,
беспричинное  раздражение: -- Евреи исчезли б уже в третьем  веке, вслед  за
всеми другими, если б не раввины в Явне. Ешива была только там1-- Но Сергуня
сегодня был  куда настойчивее,  чем обычно:  -- Отец,  может быть, они  были
необходимы, когда  евреи были в рассеянии?  Тогда было  важно, чтобы  кто-то
сидел в Меашеариме и Бней-Браке и  не работал, а только сутками изучал Тору.
Как  триста  и  семьсот  лет  назад. Тогда  --  да, а  сейчас?.. --  Как раз
наоборот! -- вскрикнул  Иосиф.  --  Когда  нация была  распылена и евреев по
праздникам и без оных  вырезали, мы жались друг  к другу. Как оленье стадо в
буран. Настоящая  опас-с-сность именно сейчас, когда есть  свое государство.
Израильские  дети узнали о печах Освенцима только из процесса Эйхмана... Они
вообще не считали себя евреями. Именно сейчас  есть опас-сность <B>коллективной
ассимиляции  в Израиле. Традиции выветриваются, профанируются политиканами и
жуликами... -- Опасность! Опасность! -- прогудел доселе молчащий  Дов тоном,
в котором угадывалась издевка. -- Надо в  конце концов решить, что в истории
еврейства  весомее:  Эйнштейн  или  Меа  Шеарим,   который   каждую  субботу
прокалывает мне шины. Извини,  отец,  увижу пейсатого с палкой или камнем...
Обрыдли,   суки!..  Быть   бы  тут  скандалу,  но  начали  приезжать  старые
друзья-зеки,   знакомые  Иосифа,  молодые   израильтяне,   главным  образом,
студенты,  прослышавшие,  что  Дов и  его  семья  объявили голодовку.  Позже
появился  Ури Керен со своим невысоким,  в мать, сыном в шортах и  армейских
ботинках. Израильтяне пошептались с Иосифом,  друг с другом и разъехались по
редакциям газет, в телестудию, чтоб те прибыли. Вернулись огорченные. Никому
нет  дела... Минул еще день,  все осунулись, обросли  щетиной.  Прикатил сын
Корена  с  друзьями-офицерами, привезли зеленую армейскую палатку. Соорудили
тень.  Да  и на ночь спасение от холодины. Особенно, если  прижаться  друг к
другу. Выручал Сергуня. Принялся рассказывать  свои  истории. Историй этих <B>у
него -- мешок. Только мы отхохочемся, а он уж другую разворачивает.  Скажем,
как искал в Тель-Авиве Бейт-Авот, Дом Отцов, или попросту богадельню.  Сел в
такси и сказал шоферу, куда ехать -- Бейт-Авот! Шофер  ел бутерброд,  решил,
что пассажир пожелал  ему  приятного  аппетита  (на  иврите --  "Бетаавон").
Кивнул,  мол, спасибо.  Тогда Сергуня  снова повторил  адрес. Тот решил, что
русский голоден и отломал ему половину бутерброда. Сергуня от удивления съел
и снова за свое -- Бейт-- Авот, говорит. Водитель ответил, что у него больше
ничего,  но,  добрая  душа,  обратился  к  прохожим: русский у  меня  сидит,
голодный,  как  зверь.   У  кого  есть  еда?..  Все  стали  доставать   свои
бутербророды и протягивать.  Сергуня  вскричал  по-русски  с  примесью  трех
ивритских слов, что он сыт, что  ему нужен Бейт-Авот. Только тогда, наконец,
разобрали, что надо этому странному русскому. Ночь пролетела -- не заметили.
Кто-то из стражи позвонил в Мэрию. Русские, -- сообщили, -- которые голодную
забастовку объявили, хохочут без остановки. Не сошли ли с ума? От солнца или
от горя. У  Стены Плача чего  не бывало!..  Примчалась скорая  помощь. Бегут
санитары. В ночи  белые халаты видны издали.  Рассказали им серегину историю
про Бейт-Авот, они заржали,  кинулись  обратно  к машине,  которая  сверкала
своими тревожными огнями за оградой. Ближе стал мне  с  той ночи белоголовый
Сергуня.  Война вспомнилась. Бывало,  чем отчаяннее  ситуация, тем отчаяннее
острилось.  Только тем и спасались.  То-то Сергуня в Москве сразу оказался в
центре. Находка-- парень. Помог и  нам дождаться без нытья и нервных  споров
той  минуты, когда появилась на третьи сутки  голодовки  высоченная  фигура,
обвешанная  кинокамерами.-- Что тут такое? --  спрашивает. Шелковая  рубаха,
как  у скомороха.  Точно в цветных  заплатах.  Выцветшие джинсы. Американец,
видать.  -- Я узнал в  "Джерусалем пост",  что у вас что-то происходит. Я --
корреспондент "Войс оф  Америка"  Чарльз Гайс. Дов вскочил на ноги, сорвал с
головы зеленую  шапочку "Шалом", которую Иосиф напялил не него почти  силой.
-- Чарльз, вы не помните меня? -- Дов  -- свобода моей  семья!  --  радостно
вскричал американец по-русски.  ...Яшина теща  привезла  нам транзистор.  По
"Голосу Америки" на русском и английском языках  вот уже который час звучало
сообщение, с комментариями Чарльза Гайса, о том,  что у Стены Плача началась
голодовка  семьи  Гур  и их друзей, которые просят студентов поддержать их в
Нью-Йрке,  Лондоне,  Париже  --  всюду,  где  есть  советские  посольства. А
студентов только попроси.. "Лига защиты  евреев" тут  же обступила советское
посольство в  Вашингтоне,  на  16-ой улице,  ругалась в  мегафоны, ходила за
посольскими по пятам.  Чего не  любят  советские дипломаты,  так  это  когда
портят  их  личные  вещи, приобретенные  на кровную  валюту. Можно  исходить
криком, плевать в сторону парадных  окон, даже блокировть служебные телефоны
и  взрывать бомбы у дверей  (когда  в  оффисах никого нет)  , но Боже  упаси
портить их  личные  штаны,  платья,  машины,  ради  которых  многие  из  них
пустились в дальнее  плавание.  Рав  Меир Кахане первым  нащупал "ахиллесову
пяту"  советских дипломатов.  Как они  вскричали, когда он вступил  в  дело.
Антенны ломает -- частных советских "фордов" и "Шевроле". Бандит! В полдень,
на четвертый день голодовки, когда я голода уже не чувствовал, только голова
чуть кружилась, примчался чиновник из Министерства иностранных дел и сказал,
что меня  ищет американский  писатель Фрэнк Жерваси, который здесь не  то от
"Нью-Йорк Тайме", не то от "Тайма".  Он улетает  вечером и уже выехал ко мне
домой. Иосиф  Гур кивнул:  -- мчись и потом  назад. Я прикатил  домой.  Меня
ждали  какие-то   дамы.  Оказалось,  литературоведки.   Одна,  помнится,  из
университета  штата  Коннектикут.  Моя  мама поила  их  чаем  и поддерживала
полусветский  разговор, в какой  стране ч т о п  о ч е м...  Никакого Фрэнка
Жерваси  не  было и  в помине...  Во мне проснулся советский человек: уж  не
провокация   ли?   Маленький,  седой   Фрэнк   прибыл   с   переводчиком   и
фотокорреспондентом, нагруженным своей аппаратурой, как ишак, когда дамы уже
покончили с печеньем и с восторгом открыли, что "Звезда" и  "Кавалер Золотой
Звезды" совершенно разные книтя. "Сенсейшен!" Если бы не Фрэнк Жерваси, я бы
от них легко не отделался. Подвижный,  неутомимый Фрэнк Жерваси о чем только
не спрашивал! Очень разволновался, узнав, что я никогда  не был сионистом. И
не скрывал  этого. -- Так почему вы в Израиле?!  О Господи!  Бежал человек с
каторги. Куда? Потом разберется. Лишь  бы уйти... Неужто это надо объяснять?
-- Жить еврею в России  -- оскорбительно, -- говорю. -- Для многих советских
евреев,  думаю, гораздо  важнее  не  "куда", а  -- "откуда".. . Экспансивный
Фрэнк  Жерваси всплеснул руками.  -- Слушайте, это очень серьезно!.. Об этом
должно  знать  американское  правительство. Река  может  по разным  причинам
свернуть в новое русло, да? Голда Меир об этом догадывается? -- Узнаю -- дам
телеграмму!  Фрэнк  Жерваси  засмеялся и захлопнул  свой блокнот.  Достал из
бокового кармана оттиск статьи в "Нью-Йорк Таймс", которая, видно, и привела
его ко мне: в статье было рассказано и о судьбе писателя Григория Свирского.
Когда Фрэнк  ушел, я пробежал статью и отыскал дату. "Нью-Йорк  Тайме" от 30
декабря 1971 года. Автор  Хедрик Смит. Вот, оказывается, кто меня спас!.. 10
ноября меня исключили  из Союза  писателей СССР, а в эти дни,  именно в  эти
дни, решалось, в  какую  сторону швырнуть строптивого писателя. На Запад или
на  Восток, в сибирскую тайгу... Спасибо, Хедрик!  Когда  я вернулся к Стене
Плача, снова стал  подозревать, что  меня отвозили к американцу не случайно.
Фрэнк Жерваси, конечно, тут ни при чем. Не он пытался нас  разъединить...  У
ограды  стояли  легковые  автомашины:  перед   сидящими   на  камнях  Гурами
неторопливо расхаживал, поскрипывая сандалетами, высокий человек с выправкой
строевого генерала. Он требовал  голодную забастовку немедленно  прекратить.
Иосиф  Гур смотрел куда-то в сторону. Скривил запалую щеку в колкой, иглами,
белой  щетине. Дов  демонстративно повернулся спиной, нахлобучив  на темечко
зеленую шапку  с приветствием  "Шалом".Я  шагнул к  Иосифу, кто-то придержал
меня за локоть. Ко мне склонился... голубоглазый леший  из  русской  сказки,
который приезжал к нам в ульпан  и затем бежал от тети Баси. -- Простите, но
вы вообще в стороне, -сказал "леший" вполголоса.- Вы, еще раз простите, были
дома...Я рванул в сторону свой локоть и присел возле Иосифа на корточках. --
Откуда напасть? Иосиф усмехнулся едко:-- Мы даем интервью, не завизированное
Министерством иностранных дел Израиля... Подняли Нью-Йорк, Париж, Лондон без
господина Шауля бен Ами.  Вопреки ему. Вот его  величество и  прискакало. Ты
что,  никогда  Шауля  не  видел?  Ну,  гренадер-баскетболист.  Все  мячи  он
закидывает  и все мимо. Шауль бен Ами не говорил, а  ронял слова. По одному:
--  Я...  привез... корреспондентов  трех  газет. Объявите,  не мешкая,  что
голодную забастовку вы... вы все!.. прекращаете. -- Извините, возможно, я не
прав, но Израиль  -- свободная  страна, -- послышалось  откуда-то сбоку.  --
Свободная!  -- подтвердил Шауль, ставя ногу возле наших  заострившихся носов
твердо, по-хозяйски. --  Вас не грузят в "Черные маруси", как в России... Мы
приехали  затем,  чтобы  уберечь  от  скандала. И вас, и  Израиль.  В  среде
корреспондентов распространился слух... распространился широко, что вы -- не
голодаете. Завтра об этом будет объявлено во всех газетах мира, и поэтому...
Досказать ему не  пришлось. Дов вскочил на ноги, страшный, заросший до ушей,
хлопнул свою шутовскую шапочку об землю: --  Опя-ать за свое! --  Поднял оба
кулака  над  головой.  -- Молись,  гнида!  Пришел твой смертный час!.. --  И
рванулся к  представителю Голды.  Боже, как он помчался от  Дова, всесильный
представитель  Голды  Меир!..  Дов успел добежать  до  середины площади,  мы
схватили его за волосатые, твердые,  как камень, руки,  навалились  на него,
потащили  назад, к Стене Плача. Поднесли ко рту зеленую армейскую  флягу. Он
пил,  захлебываясь. Никак не мог  отдышаться,  успокоиться.  Сергуня  закрыл
руками лицо. Пригнулся почти  до колен... Иосиф кинул на него беглый взгляд.
Затем спросил  Дова негромко и,  как мог,  спокойно:  --  В лагере голодал и
дольше. Не мутилось в мозгу. В чем дело? Дов дышал  с  хрипом. Плюхнулся  на
белые  плиты,  привалился  спиной  к  каменной  глыбе,  квадратный, тяжелый,
разбросав ноги в высоких красных  ботинках  парашютиста.  Принялся, наконец,
рассказывать,  почему вскочил.  Почему под  горячую  руку  мог  бы придушить
"партию и правительство", как он окрестил  Шауля бен Ами: -- Свободы Гуле не
видать,  если  вру,  -- придушил бы. И на  суде рассказал бы, за что.  Все б
рассказал.  Раскололся б  до  ж...  -- С-- суд пока отменяется, --  просипел
Иосиф. --  Колись сейчас... Когда  я вернулся  через два  дня домой,  прежде
всего  записал  этот  рассказ Дова.  Затем я  проверил его,  разговаривая  с
остальными участниками событий -- все оказалось верным.  До последней буквы.
Еще  не  собираясь писать  этой  книги,  я  хранил запись  как  документ для
Верховного  Суда  Израиля, который называется Высшим  Судом  Справедливости.
Естественно, я не  имею  права в этом  свидетельстве ничего  ни изменять, ни
сокращать.  Это -- история. ДОВ:  ...Когда в Ленинграде  арестовали  Эдуарда
Кузнецова,  Сильву  Залмансон,  короче,  самолетчиков,  я  сказал  студентам
Техниона: "Кузнецов  и его  друзья хотели улететь в Израиль". Меня  чуть  не
убили!.. Я в шпионах ходил тогда.. . -- Ты и сейчас ходишь, (реплика Яши) --
Ка-ак? -- Вот так!.. Нанимали  меня в  больницу Ихелев хирургом-- невидимкой
на два месяца, кого-то замещать, слышу сестры шепчутся: "Это кто у нас такой
появился?"  --  "Доктор  Гур".  --  "Шпион?!"  -- "Брат  шпиона..."  (хохот,
вызвавший недоумение туристов и сердитые окрики молящихся). ДОВ: -- Смех тут
плохой. Тогда было принято решение ООН о борьбе  с международным пиратством.
А тут вдруг такой поворот... Все дОценты-- прОценты были мобилизованы, чтобы
дать отпор шпиону.  Одна мымра из Риги  за  мной ходила, как тень. Куда меня
студенты  пригласят, там и она. Кричит, как  резаная: "Евреи  не захватывают
самолеты!"  "Партия  и  правительство"  вообще  пеной  исходил.  "Если  б,--
говорит,  -- Кузнецов и другие сюда прилетели, мы бы их заключили в тюрьму".
Вот такие пироги... Я к  чему говорю? К тому  говорю,  что мы здесь, на этом
самом  месте,  у  Святых камней,  начали  голодовку, как  раз в  день начала
Ленинградского процесса. "Партия и правительство"  испугался  жутко, хотя  и
получил все сведения о  следствии от Виля Свечинского из Москвы еще в ноябре
1970,  то  есть за  полтора месяца  до суда. Знал, зачем  ребята  собирались
захватить самолет... Договорился я с руководителями общества  "Асирей Цион",
что все  бывшие зеки-- политзаключенные будут голодать, как и мы. И точно, с
утра  привезли на автобусах  человек  сто  пятьдесят  бывших узников  Сиона.
Раввин прочитал молитву, и вся группа, все 150 душ, двинулись к автобусам...
Я кричу Якоби, в девичестве Янкельману, ихнему руководителю: "Мы ведь решили
объявить  голодовку  на  все  дни  процесса".   Улыбается  в  ответ:  "А  мы
передумали!"  Это был удар  в спину. Понял я: "Партия и правительство" решил
сорвать голодовку. Чтоб о ней и мыши не узнали, не то что пресса... Остались
я, Наташа из Москвы, одноделец Гули Галя П" инженер из кино со своим  мужем,
который  выдавал  себя за выдающегося кинорежиссера.  Какой он ни на есть, а
остался: Галя у него на  девятом месяце.  Живот почище, чем  был у Регины...
Галя -- сильная  баба, отец был  еврейским писателем.  Схавали его.  Сказала
мужу:  "Садись у Стены". Сел, как приклеился... Ну,  и была, конечно, опора.
Бывшие зеки: Анатолий, Марик, Абрам Шифрин А снег  валит. Потом дождь пошел.
Мы  поставили  портреты Сильвы и Эдика у  Стены, точь-в-точь,  как  портреты
Наума и  Гули, на этом  самом месте, -- бежит вприпрыжку охрана Стены Плача.
--  "Чего  вы тут поставили?" Я объяснил.  Нас -- в шею...  Ну,  у меня  шея
здоровая:  где  сядешь,  там слезешь. Прибыла на  двух  джипах  полиция.  Мы
объяснили: судят наших друзей. Полиция, слава Богу, "Партии и правительству"
не  подчиняется.  Удивлена, что  охрана шухер  подняла такой?!  "Они  же  не
безобразничают",  --  говорят.  Умчали, у  них  своих  дел  по  горло...  Не
застращай сука Шауль охрану -- оставили бы нас в покое... А тут... как быть?
Охрана тоскует, как бы от Стены-- кормилицы  не отлучили!.. Вызвали министра
религии  -- во!  куда дошло!.. Прибыл громадный "крайслер",  из  него  вышел
маленький старик,  раввин  Вархавтик.  Тихий,  скромный  еврей.  -- "Что  вы
хотите, дети?"  --  спрашивает. Я опять объясняю: "Хотим, говорю, чтоб  наша
голодовка  вызвала демонстрации  во всем мире.  В  защиту тех, кого  сегодня
судят. Иначе их убьют!" Вархавтик удивился: "Но кто о  вас услышит?.. Знаете
что? Садитесь ко мне в машину, поужинаем, а завтра вместе  подумаем". -- "Не
можем,  отвечаем,  мы уже объявили,  что  начали голодовку. И мы должны быть
здесь!"
 -- "Но вы  же здесь  закоченеете!" -- "Ну,  так мы закоченеем,
рав Вархавтик". --  "С  вами беременная женщина... Ночью. На  холоде. Этого,
дети, я допустить  не  могу".  Стали  мы  уговаривать  Галю, чтоб она  брала
подмышку мужа и  ехала  рожать... Она -- ни в  какую! "Если, -- сказала,  --
сорвут нашу голодовку,  ребят  в  Ленинграде  кокнут". Правильная  баба,  а?
Вархавтик видит,  что ничего  не  поделаешь,  распорядился  открыть  комнату
Главного  раввина Стены  Плача. Открыли комнатку, видели ее  --  нет? Метров
10--  12.  Промерзшая,  точно  вырубленная  в  леднике.  Стол,  три стула. А
главное, печечка электрическая. Мы ее сразу включили. Наши женщины-- бедняги
стали  сушить  свои  мокрые носки,  туфли,  греть ноги. Главное,  уже  не на
ветру... На  другое утро собрались  дружки, я  их  по  газетам  разослал.  В
"Маарив",  в  "Едиот".  И  все точь-в-точь,  как ныне.  Те  позвонили,  куда
следует,  и,  как свободные  люди,  сказали,  что они  свободны в выборе  --
печатать  и не печатать...  И дальше,  значит,  все, как сейчас. Мы сидим, и
никто не только в мире,  но даже в  Иерусалиме не знает  о нашей  голодовке.
Туристы только, как воробьи, обступили, крылышками хлопают: "В  чем дело? Не
надо  ли "донейшен"?" На вторые сутки вечером появляется,  кто бы вы думали?
Чарльз Гайс! Я до сих пор за него Богу молюсь!.. Записал нас тем же манером,
и в тот же вечер "Голос Америки"  передал на двух  языках, что у Стены Плача
идет голодовка в поддержку тех,  кого судят в Ленинграде. В Нью-Йорке он был
в толпище, я его, признаться,  не запомнил тогда. Запомни, когда суют тебе в
морду сразу двадцать микрофонов! А  уж  той зимой!.. Ну, на  следующий  день
прикатило телевиденье, --  немецкое, потом французское,  итальянское. Только
не  израильское. Мир поднялся.  Я рассказываю об Эдике, о Сильве  Залмансон,
сижу, как  сейчас, на  плите и рта не закрываю, и в тот же вечер по радио на
всех  языках.  Горячо  пошло.  Вспыхнуло,  точно  нефть зажгли. А в  Израиле
"Партия и правительство" мух давит. Трое суток чиновники от нас  шарахались,
как  от чумных.  Пятки у  них горят, еврейские пятки, а никто из властей, ни
одна  собака, не заглянула. Только в  конце третьих суток, в  десять вечера,
приезжает машина.  Выходит  из нее  заместитель  Голды  генерал  Игаль Алон:
"Расскажите,  что  тут у вас происходит?" Ничего,  видите ли,  не  ведал.  А
живет, между прочим, во-он там, за поворотом, в ста метрах от Стены Плача. И
только  на четвертые сутки (весь  мир,  заметьте, уже двое  суток клокотал!)
прибывают сразу  --  Боже мой!  --  начальник  полиции,  начальник  Шинбета,
начальник охраны Голды Меир. Ну, чистый Гоголь, отец, а? Гоголь! Сорок тысяч
курьеров!..  У  каждого курьера  в  руках по  загородке с надписью "Миштара"
(полиция).   Огородили   нас,  установили   лозунги,  плакаты.   Проснулись,
родимые!.. Везут, конечно,  Асирей  Ционов, которых в первый  день уволокли.
Все  деятели,  которые  под  зонтиком  "Партии  и  правительства",  туточки.
Наконец, автобусы появились из кибуцев. Со школьниками. У школьников в руках
флажки.  Ну, парад  Первое  Мая. Семен  Михайлович Буденный  летит  на сером
кобыле... И точно летит,  куда деваться?  Сама... дорогая наша  Голда  Меир.
Поднялась на приступочку,  огляделась, видит: как  мы сидели у  стены, так и
сидим. Сироты  небритые.  Для  парада  мы как-то без надобности...  Нарушила
протокол,  подождала,  когда  мы  рядышком  встанем,  говорит  мне:  "Такого
единения  в Израиле  мы  не  видели  со  дня  Шестидневной войны".  Ну,  что
говорить. Начался непрекращающийся митинг. Демонстрация  еврейских общин  по
всему  миру. Заполыхало всерьез...  К чему  я  вам  это говорю? Дело, вроде,
давнее. А к тому говорю, что прискакал, сейчас посчитаю... на седьмые! сутки
"Партия и  правительство",  и к  нам,  этак,  смешочком:  "Главное,  вовремя
остановиться!"  Мы  --  ни  в  какую...   Хоть  были,  признаться,  порой  в
полубессознательном  состоянии.  "Завтра, говорим, их к смерти приговорят, а
мы --  по  домам? Что мы, из вашей  конторы, что ли?! На следующие сутки  --
восьмые -- прибежал  озабоченный, собрал всех кучкой  и -- вполголоса, будто
государственный секрет доверяет: "Вы добились своего. Но я вам привез плохую
новость. Немедля выйдите к толпе и объявите о прекращении голодовки, так как
я получил сведения, что иностранные "корры" завтра напечатают статьи  о том,
что вы обманываете весь мир,  вы не голодаете.. ИОСИФ ГУР: -- А-а! -- так он
падло! ДОВ:  -- Куда  хуже! Падло-сука рискует.  А этот? Безнаказанный опер,
вот он кто!  Каждый день брешет, ну, и забывает, где что набрехал. С одной и
той же брехней по всем баракам... Досказывать? Или  и так все ясно? ЯША ГУР:
-- Доскажи, это надо знать.  ДОВ: -- Ну, как только "Партия и правительство"
заорал: мол,  не кончите голодовку  -- лопнете,  как мыльный  пузырь,  обман
вскроется, я ему... ИОСИФ: -- Это ты можешь пропустить. Мы уже знаем, что ты
ему...  ДОВ:  --  Лады!  Когда  он исчез, я бросился к телефону, позвонил  в
больницу "Хадасса" главному  врачу, попросил,  чтоб прибыла группа  врачей и
обследовала  участников   голодовки:   голодают   или  нет?  Прибыли  врачи,
обследовали,  составили  документ. Позвонил  я  начальнику  полиции  Израиля
Оферу,  чтоб  он  поставил к дверям  нашей комнаты охрану.  Поставили тут же
трехсменный пост.  Тогда я набрал номер  "Партии и правительства", обрадовал
его: "Так вот!  У нас охрана, у нас врачи. Иди  со своими говенными статьями
знаешь куда..." Никаких, конечно, статей не появилось. Опер он, воркутинский
опер, жидомор! Фантазии, и той нет, одно  и то же талдычит. Все годы... ЯША:
-- Дов, значит, если бы вы не раскрутили всего этого дела, Эдика Кузнецова и
Дымшица могли бы расстрелять? ИОСИФ: -- Могли. И не только их. Евреев хотели
запугать.  На десятилетия... ЯША -- И, похоже,  не  только евреев... Слушай,
отец,  если  б наша  синица  море не  зажгла,  нас  бы  тогда  в  Президиуме
Верховного Совета всех бы  повязали.  Впрочем, мы бы и  не сунулись туда. На
дворе была б другая погода...  ИОСИФ: --  А когда приговор узнали, что было?
ДОВ:  --  Собралось  у   Стены  Плача,  наверное,  пол-Иерусалима.  Приехали
израильтяне,  которых  русские  евреи волновали тогда мало... В  субботу это
было. Автобусы не  ходили. Все прибыли  на своих машинах; двинулись по Яфо к
московским попам, начали бить стекла. Сожгли советский флаг. Вернее, красную
тряпку, которую откуда-то притащили. Полиция начала было отгонять, тогда все
машины двинулись в сторону Бейт-ехема. По  всей ширине двухстороннего шоссе.
Двинулась лавина, непрерывно гудя, готовая смести  все на своем пути. Тысячи
машин шли. Против движения... Зачем? В  Бейт-Лехеме  на  Рождество собралось
много  иностранцев.  Туристы,  паломники, церковники.  Мы не  собирались  их
линчевать. Мы хотели, чтоб все знали, все сонные тетери, все благополучники,
что, ежели они молчат, они тоже убийцы... Только километрах  в пятнадцати от
Иерусалима, в районе Гило, полиция сумела, выбросив  большие силы, перекрыть
дорогу. ИОСИФ: -- Дов,  ты позже говорил с  Шаулем об этом?  При  его власти
бездействие в  такой  час сродни уголовному  преступлению.  За такое  должны
судить. ДОВ:  -- Его должны судить за каждый шаг!..  Если мы  выручим Наума,
Гулю  и других  ребят, дай Бог!.. тут верующим станешь!.. то с его  помощью,
что ли? Сволочь, профессиональный провокатор  (долгая и страшная ругань)..."
На этой ругани  я оборвал  свои записи,  сделанные тогда  по горячим следам.
Возвращаюсь к белым глыбам Стены Плача, возле которой рядом со мной сидит на
камнях  Яша  Гур  со своей постоянно-виноватой улыбкой. Выпяченные губы  его
посинели.  Он  смотрит   на  солнце  и  оттого  кажется  слепцом.  У  Иосифа
по-прежнему  дрожат руки,  пожалуй, еще  сильнее  дрожат большие руки  зека,
много лет державшие лопату и  кайло.  Только  о Дове  трудно сказать, что он
голодал.  Зарос  до глаз. Широко расставленные,  как у быка,  большие  глаза
горят. Два раскаленных угля. Он ухмыльнулся, произнес свою присказку (обычно
завершал  ею  воспоминания  о  столкновениях  с властями,  и  советскими,  и
израильскими): -- Ну, вот, дали год, просидел два, освободили досрочно... --
Помолчал, пожевал свою бороду, пробасил: --  А вы думали, отчего так сиганул
от  меня  "Партия и правительство"? Кулаков, что ль,  моих испугался? Вокруг
солдат, военной полиции, -- яблоку негде упасть. Только свистни  --  меня бы
узлом  связали. Ему другое страх  Божий... спросят меня: а чего  ты,  дурак,
кинулся?!  На личного представителя Голды  Меир?  Спросят, а  я отвечу.  Еще
подробнее, чем вам. Вот отчего он несся вскачь, сука! Чует кошка,  чье  мясо
съела. Мы удрученно молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить странную политику
Шауля  бен Ами,  если,  конечно,  за  этим  стоит  политика.  Сергуня  вдруг
распрямился. Стало  заметнее, как  он  осунулся.  Щеки ввалились.  Тонкий, с
горбинкой, нос  стал крупнее. Торчал с  вызовом. -- Что ты сделал,  Дов!  --
нервно  воскликнул он. --  Может быть, тогда  ты был прав, а сейчас  -- нет!
Оскорблять правительство?! Вопреки разуму?! -Ну-у, -- прогудел Дов, сбычась.
--  Кто  "наше  правительство"?!  Шауль  бен  Суки,  которому  мы  выданы  с
головой?..  В  гробу  я видел  такое правительство, в белых тапочках. -- Дов
пожевал  бороду, от этой его новой привычки несколько волосков  у рта всегда
были сыроватыми.  Потому, видно,  вскоре  разнесся слух, что  он эпилептик и
вообще  место ему  в Акко, среди помешанных.  --  А  ты что лепишься к этому
вурдалаку? -- добавил  он  с издевкой. -- Хочешь ездить на деньги  "Партии и
правительства" по Европам-- Америкам? Жрать семгу на сионистских конгрессах?
--  Дов  пожевал мокрые волоски, спросил отца: -- В Библии как  добровольный
раб  называется?  Ну, который семь лет  батрачил,  а  ему все  мало. Навечно
просится...  Ну,   еще  ставили  его  к  дверному,  косяку  и,  по  ритуалу,
привязывали не то цепью, не то ремнем. Ухо прокалывали... Вот-вот, Э в е д н
е  р ц а. Точно!  Ременной раб, привязанный... К чему я  это говорю? К тому,
что наш любимый Сергунчик, весельчак, первый  парень на деревне,  вывернулся
нынче весь наизнанку,  и что увидели? Как ему сломали в Москве целку,  так и
пошел,  видать...  Званьишко  советского  доцента  зря не дают. В разных там
математиках  не   знаю,   а   уж   где   политика-экономика   --   советский
доцент-профессор -- это  уж  точно эвед  нерца. За  спиной  вдруг прозвучало
оскорбленно-резкое  сергунино: --  Эвед нерца  имел право слово молвить? При
хозяине...  Или ему рот запирали? --  Голос  звенящий,  мальчишеский, откуда
только силы . взялись?.. --  Так вот, я советский доцент, советский человек.
До мозга костей. Дов, ты прав на все сто процентов. О кей? -- И резче, злее:
-- Как истинно советский человек, я никогда не верил и сейчас,  извини меня,
не  верю  в  результативность   голодовок,  газетной  трескотни,  радиошума,
митингов  и  в прочий энтузиазм рабочих масс. Как истинно советский человек,
тем  более  отмеченный  за  особое  понимание   социальных  и  экономических
процессов  научным  званием "эвед--  доцента", я  твердо знаю, что  на нашей
доисторическо--  советской  родине  правительство  и  лично дорогой  товарищ
Брежнев  плевали  на  мнение  трудящихся масс с  колокольни Ивана  Великого.
Плевали   со   Спасской  башни   Кремля  и  других  тоже.  Не  мне  вам  это
рассказывать!..  А наша  голодовка для них  вообще  -- комар  чихнул. "Голос
Америки" взовьется -- глушилку включат -- Яша  сунул Сергею флягу, тот жадно
обхватил горлышко потрескавшимися губами; глотнув, отдал флягу тут же. -- Вы
решили голодать, я с вами. Решите умереть -- лягу рядом. Слова не скажу!.. А
сейчас не перебивай, Дов, я тебя выслушал... Во  что я верю? В международные
торговые  сделки  верю. В тайную дипломатию верю.  В  визиты  конгрессменов,
которым  Шауль списочки "отказников" готовит, верю. Когда сенатор Кеннеди  в
Москву собирался, я три дня не спал-- не ел:  знаю, что где-то там, в первой
десятке фамилий, Гуля... Верю, что одна  власть  с другой договорятся, пусть
они  даже друг  друга за горло  держат.  Нас  продают и  меняют,  как  вещи.
Торговля  есть  торговля.  Ворон ворону  глаз  не выклюет... Теперь  давайте
думать вместе, отец, Яша. Взгляните  на мир моими глазами, хоть на минуту...
Кто  первая ступенька к возможной  удаче  Гуров? Шауль бен Ами, как бы я или
Дов  к  нему ни относились. Он  -- единственный в правительстве Израиля, кто
практически занимается  нашими  бедами. Поставит  он  Гулю  ближе  к  началу
списка, глядишь, счастье улыбнется.  Вычеркнет -- конец Гуле. Тут все зыбко.
Нужны были  как-то  для  речи  президента США  три  фамилии  диссидентов.  В
последний момент вычеркнули Твердохлебова. Говорят, такое слово президент не
сможет  произнести.  Невыносимо это для английской  гортани: Тв...рд...хл...
Многих пытались выручить, а его -- нет, турнут бедолагу в тюрьму или ссылку,
вот увидите!.. Геула, кровь из  носу, должна остаться в списках! 0'кей?! Как
в  этой связи, Дов, выглядит  твоя сегодняшняя матерщина и угрозы Шаулю?! Ты
враг  Гули или друг?!.. Психанет Шауль -- и нет Гули в списках. Нет  Наума в
списках. Тогда  хоть  бейся головой  о Стену  Плача!.. -- Да  ты что! --  не
выдержал Дов.  -- Вычеркнет  --  ему по  земле  на  ходить!..  --  Ты  даешь
гарантию? Не вычеркнет? Дов растерянно взглянул на отца, на Яшу. -- Вот что,
отец, вот  что, Гуры, -- продолжал Сергуня,  отхлебнув из  яшиной фляжки. --
Пятеро голодают или четверо  -- разница невелика.  Я должен быть там,  возле
списков,  и  -- костьми лечь, чтобы  Шауль  или кто  другой  Гулю и Наума не
вычеркнул. -- Он покосился на Дова и снова вскричал с истеринкой в голее: --
Да, я буду на коленях стоять, продам себя на  скотобойню. Мне это  пристало,
поскольку я эвед нерца! Яша взял Сергея за руку, стиснул больно, Сергей чуть
успокоился; продолжал, едва  шевеля  потрескавшимися  губами:  -- Такой  мне
видится эта операция.  Один из нас должен быть на подстраховке. Если  вы мне
доверите,  пойду я. Может отправиться и любой другой... Иосиф переглянулся с
Яшей;  после долгого  молчания Иосиф сказал Сергуне натужно, казалось, через
силу и тихо: -- Ос-сторожно с ним, с-сынок. Политика -- дело... да! нечистое
Сергуня вскочил легко, схватил с камней свой  пиджак, измазанный в земле и в
мелу,  и, точно  его ветер нес,  так легко он промчал по каменной площади, к
воротам, возле которых урчал дизелем красный, в рекламных плакатах, автобус.
Проводили взглядами Сергуню. Долго молчали.  Первым заговорил  Дов,  который
стал  почему-то яро, апоплексически багровым. -- А может, Сергуня,  и впрямь
лишь ее. Гули, эвед нерца! Ее раб до смерти... Извиниться я должен перед ним
тогда, вот что! -- Пожевал нервно бороду,  сказал, как выдохнул: -- Может, и
в самом деле так, отец, а? Потому Шаулю задницу лижет?.. Ох, с  опером иметь
дело!.. Коли б так!  Повинюсь. Раздавим с Сергуней  поллитровку... Отец!  Но
Иосиф вряд ли слышал Дова. Он поднялся, подошел к  Стене Плача, положил руку
на ее белый  ноздреватый камень. Рука Иосифа  дрогнула, коснувшись  Стены. А
лицо  вдруг стало таким,  словно  Стена излучала  невидимую  энергию.  Кровь
прилила к лицу Иосифа, отчего седая щетина точно отбелилась, ожила на ветру.
Расширились глаза, глядевшие с надеждой куда-то  вдаль... Он гладил шершавый
камень ладонью и  разговаривал с ним.  Иосиф  вернулся к нам  через час,  не
ранее. Когда  Яша протянул ему фляжку,  Иосиф долго не  мог понять, чего  от
него хотят. Наконец, взял фляжку и присел рядом с нами. У  изгороди заурчали
автомобили. Все происходило точь-в-точь, как в ту декабрьскую голодовку 1970
года, о которой рассказывал Дов.  Сперва прибыло немецкое телевидение. Затем
французское.  А  на  другое  утро --  итальянское.  Израильское  телевидение
пожаловало на  шестой день голодовки, когда все радиостанции мира говорили о
семье Гуров. Иногда о Науме. Но чаще о Геуле. И в новостях, и в обзорах, и в
женских  передачах,   и  в  воскресных  молебнах.  На  всех  языках  дикторы
произносили  имя,  ставшее всемирно известным: --  Геула!..  Гуля!.. Гиля!..
Циля!.. Хиля!.. Хильда!.. "Гуля, мы с тобой! -- звучал  свистяще--  хрипатый
голос  Иосифа Гура, записанный у Стены Плача на сотни магнитофонных лент. --
Весь мир с--  с тобой, Наум! Держитесь, дети! Гуля,  держись,  девочка  моя,
держись!.."

        6. "ГУ-УЛЯ! ГУЛЕНОК!"

     Тень от боинга с белыми буквами ЭЛЬ-АЛЬ на  гордом
хвосте скользнула по толпе, прилепившейся к металлической решетке аэропорта.
Из-за  бетонных строений донесся отдаленный шум приземления,  шелест,  затем
рев моторов на  повороте. Человек  двадцать встречающих  закричали  "Ура!" и
бросились  друг к  другу обниматься  и  целоваться.  Возле  них притормозило
такси, шофер крикнул, высунувшись из машины:  что за праздник? Кто прилетел?
Гу-- уля! --  проревели  в  ответ восторженно.  -- Геула!.. -- Геула?  -- он
пожал плечами и  рванулся  навстречу пестрой  толчее американских  туристов,
вышедших из таможни на круглую площадь. Гуры почти в полном составе, включая
яшину  тещу, двинулись в аэропорт,  к стеклянной перегородке  со щелями  для
записок, остальные разъехались, договорившись собраться вечером. Иосиф Гур и
Лия просили у Шауля бен Ами пропуск, чтобы встретить Геулу у трапа самолета.
Шауль  не  дал.  Выписал только один пропуск,  персональный,  на  имя Сергея
Гурова.  Сергуня ждал у самолета с огромным букетом красных  роз, на который
оглядывались  все,  кто  спускался по  белому трапу. Протопали бизнесмены  с
чемоданчиками типа "дипломат", затем  посыпались огромные семьи грузинских и
бухарских евреев  во главе со стариками, в глазах  которых стояли слезы.. --
Наконец, показалась Геула.  На ней была вязаная спортивная шапочка, белый, с
высоким воротом, полярный свитер, синие спортивные брюки в обтяжку. Точно на
соревнования  прикатила.  Сергуня  замахал букетом.  --  Гуля!  Гу-у-лена!..
Почему  без  норковой  шубы? Тут  норки  нет даже  у  Голды Меир! -- лопотал
Сергуня,  изо всех  сил  стараясь не  разреветься.  Геула  ткнулась  в  щеку
Сергуни. Нос  у нее  был  холодный.  --  С  мороза!  -- восторженно закричал
Сергуня. -- Что? Ты о  чем?..  Где  Лия, Иосиф? -- Только меня  пустили!  --
Сергуня  поцеловал  пригнувшуюся  к  нему  Гулю  в  глаза  и  не  удержался,
всплакнул. Гуля пахла парным молоком. Господи, он ничего не забыл! Ничего!..
Гуля поершила его  соломенную копешку, он ткнулся  в ее плечо,потерся  лбом,
губами, нацелился было поцеловать в шею,  но Гуля легко шлепнула его ладонью
по  темечку.  Он тут же  отпрянул,  схватил  ее  кожаную  сумку.  Сумка была
тяжелой:  набита доверху  книгами.  Похоже,  захватила с собой  все  издания
Ахматовой, не  доверилась багажной  службе.  -- Гуля, --  воскликнул  Сергей
нарочито-- весело. -- Что написала Анна Ахматова  по поводу твоего приезда в
Израиль?  Геула  оглядела стеклянный  куб аэропорта Лод, грузин и  бухарцев,
которых сбивали в колонну, чтобы куда-то вести, и продекламировала: -- "Я не
была здесь лет  семьсот.  И ничего не  изменилось..."  Сергей засмеялся.  Но
гораздо громче прозвучал смех  за его спиной. Геула  вскинула  глаза. К  ней
шагнул  высокий,  с  генеральской выправкой израильтянин,  протянул  руку  с
длинными  пальцами пианиста:  -- Шауль  бен  Ами,  специальный представитель
Голды  Меир.  От  имени правительства  Израиля  я  приветствую вас на  нашей
древней  земле.  Геула  протянула  ему  руку, растроганная,  счастливая.  --
Садитесь ко мне в машину! -- распорядился  Шауль бен  Ами. --  Я приехал  за
вами. Лицо Геулы посерьезнело, Шауль понял это  по-своему:  -- Нет,  вам  не
надо  туда, со всеми. Ваши бумаги мы заполним у меня дома.  Геула  ответила,
что  вначале ей нужно передать  на  Запад  письмо  Наума Гура. Шауль бен Ами
воскликнул с  шутливой интонацией: -- И вы привезли послание? Просто  как  в
русской сказке: дочка за бабушку, бабушка  за дедку, дедка за репку... Геула
не могла принять его веселого тона:  --  Галина Борисовна  объявила, что  не
отпустит  его  никогда. -- Галина  Борисовна?  --  Шауль недоуменно  вскинул
брови.  --  Ах,  Г.Б.!  -- Он  улыбнулся одной  щекой.  -- Наум  связался  с
диссидентами?..  Нет? В чем же дело?  Геула хотела  сказать  что-то  резкое,
Сергуня толкнул ее под бок, и она замялась. Шауль заметил, как Сергей поддал
Гуле под  бок, усмехнулся: --  Ладно,  не все сразу. Садитесь.  -- Он открыл
дверцу подкатившей поближе машины. -- Естественно,  я подвезу вас вначале  к
родным. Возьмем багаж... Что? К каким "коррам"? Мы  их вызовем... --  У тебя
два  экземпляра  письма  Наума?  --  шепнул  Сергуня,  когда  они   с  Гулей
устраивались  на заднем  сиденье длинного американского "Шевроле"... -- Три?
Тогда  ладно.  Машина  выехала  с  летного  поля,  покружила  и  подкатила к
аэропорту со стороны круглой площади. Сергуня сбегал за родней, томившейся у
стеклянной  "границы". Гуры примчались тут  же. Лия  плакала. Иосиф  пытался
выглядеть молодцом,  хлюпнул  носом  раза два,  не более. Увидя  Шауля,  Дов
прыгнул к Геуле кошкой, прошипел достаточно громко: -- Это -- пахан, поняла?
Пахан! Тот  самый...  Иосиф положил ему руку на  плечо. -- Дов,  не  дави на
мозги!  Гулю обнимали  все  сразу.  Она вгляделась  в  Дова,  который что-то
безостановочно шептал ей, и  жалостливо, по-бабьи разревелась.-- Боже, какой
ты худющий!  Тебя же за бородой не  видно!.. Слушайте,  что  с вами?  Вы все
усохли! Кости торчат! Какой-то молодец  вынес  чемодан Геулы, лимузин  Шауля
чуть тронулся, Сергуня вскричал, высовываясь из кабины по  пояс: -- Гуленок!
Геула,  еще  раз  расцеловавшись со всеми, крикнула:  --  До  вечера! Машина
рванулась,  и  спустя  минуту-две  аэропорт был  уже где-то  позади.Сергуня,
пристраивая сумку Геулы, увидел рядом с книгами деревянный парусник, который
он подарил Геуле перед своим отъездом.
     'Трибун а", 14  августа 1973  г.  -- Гуленок!  -- прошептал  он хрипло,
задохнувшись. -- Привезла, значит...  -- А  как же! -- Это было, пожалуй, их
самой большой совместной радостью. А для Сергуни и символом. Он часто думал:
привезет--  не привезет. Привезла! -- Помнишь? Наше Пюхе-ярве... -- Конечно,
помню!..  Не наваливайся на меня так, жарко!  -- Покосилась на  него,  сразу
отодвинувшегося  к углу, пожалела,  видно,  о  резком  восклицании,  сказала
теплее:  -- Пюхе-ярве... В  1969 "шляпы" ходили  уж за Геулой вплотную, надо
было как-то от них оторваться, и Сергей увез Геулу ночью  на  такси; кружили
по улицам, пересаживались; наконец, убедившись, что слежка отстала, умчались
на машине друзей  в Эстонию потеряться в глуши,  отдохнуть. Свернули к озеру
Пюхе-ярве  под  Таллином.  Достали у  рыбаков  парусник.  Разбили  палатку--
"серебрянку". Залезли в свои  спальные мешки. Гуля проснулась оттого, что ее
целовали  в  глаза. Откинулась от Сергея, выбралась  из "серебрянки"  и, как
Сергуня  ни умолял ее, устроилась  спать возле палатки. Утром мешок от  росы
сырой, у Гули зуб на зуб не попадает. -- Я уеду. Не могу!.. Наших там сейчас
хватают, судят,  а мы прохлаждаемся... Сергуня был неутомимым  выдумщиком, а
уж  на  краю пропасти как не придумать!.. Вскочив на ноги,  он  изложил свой
план.  -- Ты  останешься сама собой и здесь, -- восторженно заключил он.  --
Только красок  надо достать! Выстрел был точным, Геула  поцеловала  Сергея в
лоб, и они  бросились искать краски. Нет  красок, хоть отправляйся в Таллин.
Сергуня и  тут  нашел выход. В кемпинге,  который оказался  на другом берегу
Пюхе-ярве,  купили  синюю  изоляционную  ленту.  Расстелили парус на  траве,
нашили на нем с обеих сторон слово "Шалом". На русском и на иврите. Синее на
белом  далеко  видно.  Затем сделали  из  веток  два  треугольника, обмотали
изолентой, сложили -- получилась шестиконечная звезда... Как сияли  глаза  у
Геулы,  когда готовили парусник!  Радовалась,  как ребенок! И  закачалась на
Пюхе-ярве  лодочка, посылая обоим  берегам -- шалом! Новость тут же достигла
ближайшего городка.  Незнакомые  люди останавливали Сергея и Геулу в лесу, в
городке,  куда они ходили за молоком, интересовались,  не знают ли они,  где
хозяева белого  парусника  с названием...  --  Тут спрашивающие  запинались,
затем добавляли: -- Если перевести на наш язык, то это  будет: "Мир вам". Не
слыхали? --  И рассказывали  о паруснике  с  восторгом.  А с другого  берега
пришли  старики: "Наши  девочки только и говорят, что про вашу лодку"...  На
глазах Геулы и Сергея рождалась легенда о бело-голубом паруснике с назван ;м
"Шалом!" В конце недели они плавали по светлому, тихому Пюхе-ярве с почетным
охранением яхт, баркасов, лодочек, с которых им махали и еврейские девчушки,
и  белокурые, плечистые  эстонские  парни. ...Машина взревела, выскакивая на
шоссе. Геула и Сергей взялись за руки, как  дети. Сидели молча,  счастливые,
полные воспоминаний о  лодочке "Шалом",  риске и неравной  борьбе с  атомным
царством,  воспоминаний,  которые сближают  порой куда  крепче,  чем брачный
контракт. Их отвлек звонок. Шауль бен  Ами поднял трубку, лежавшую между ним
и шофером.  Геула, похоже, никогда не  видела,  как говорят по  телефону  из
несущейся  машины. Огляделась. Высокая антенна  покачивалась над багажником.
--  Глушь  ты  наша  российская,  нерадиофицированная,  --  весело  протянул
Сергуня. --  Держись ко мне поближе, не то  узнаешь... Геула отпустила  руку
Сергея. Из  реплик  Шауля  по  телефону стало ясно, что  они едут  в  кибуц.
Спросила  Сергуню шепотом,  где  он, этот кибуц. -- На ливанской границе. --
Где-э?  --  Не  пугайся, Гуленок.  Мы  маленькая  страна. Два  прихлопа, три
притопа, и -- Ливан. Геула припала лбом к  приоткрытому окну. Шоссе широкое,
как трасса Москва  --  Минск.  Даже пошире.  Пальмы -- как верстовые столбы.
Провожая  их взглядом, продекламировала: "В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли..." -Эти не гордые, -- Сергуня усмехнулся. --
В   самой  вони  стоят.  У  скоростной  трассы.  --  Вздохнул   горьковато--
сочувственно: --  Куда ткнули, там и шелестят... -- Геула снова взяла его за
руку:  -- Как  ты себя здесь чувствуешь, Сергунь? Лицо у Сергея черное,  нос
заострился, словно он только  что завершил  тяжкий  путь. -- Когда  сел твой
самолет...  Та-ак! Час  десять минут назад  я вышел на  свободу.  Финита  ля
комедия!  --  Что-то  не  пойму я  тебя,  Сергунь! Сергуня  воскликнул почти
весело:  --  И это прекрасно!  Проскочил высокий дом на горе и надпись возле
ответвления  шоссе  'ТЕРЦЛИЯ". Через  двадцать минут налево  ржавая  надпись
"НЕТАНИЯ". -- Здесь была яшина Брестская крепость! -- заметил тихо Сергей --
Что-о? Шауль бен  Ами  круто повернулся к  Геуле. -- Геула, ты только что из
галута. Более того, из тоталитарного галута. И сразу в мир, где ты абсолютно
свободна...  Твои  ощущения? Геула  впервые  задумалась  над  этим  и  вдруг
осознала предельно ясно: да, вся ее жизнь -- тюрьма или ожидание тюрьмы.  Но
никогда она не ощущала себя "галутной", пугливой, затравленной еврейкой. Она
была  внутренне  свободна даже в  Лефортовской  камере...  Геула  оживилась,
вспоминая,  как  она  выстукивала  соседу за  стеной Лермонтова.  Распрямила
спину, порозовела, как всегда, когда декламировала любимые строки:

     "Кто б ни был ты, печальный мой  сосед, Люблю тебя, как друга юных лет,
Тебя,  товарищ мой случайный...Тут, помнится,  открылась кормушка,  крик: --
Прекратить! -- Звякнули ключи, а она, знай, стучит:

     ...Хотя судьбы коварною игрой Навеки мы разлучены с тобой Стеной теперь
--  а  после  тайной."Ворвались  надзиратель  и   какой-то  хмырь   в  форме
подполковника КГБ,  увели в карцер, а затем в другую камеру. Она прокопалась
со сборами, пока не выслушала из- за стены ответ: -- "Помереть бы мне в этой
клетке, Кабы не было милой соседки..". Геула вздохнула: -- Так я никогда его
и не увидела... -- Никогда? -- вырвалось у Сергуни. Геула взглянула  на него
молча: "не сидел ты, парень, в Лефортово..." И снова  отпустила его  руку. И
яхточку засунула поглубже в сумку, чтоб не маячила перед глазами... На Шауля
бен Ами  рассказ Геулы подействовал по-своему.  -- Странные вы,  русские, --
сказал, не оборачиваясь к ним. -- Одни умеют ругаться полчаса без передышки;
другие  могут  стихи  читать  без  передышки. Их  в  карцер волокут,  а  они
Лермонтова выстукивают.  Какие-то  вы... -- Запойные? -- подсказал  Сергуня.
Геула  засмеялась, вспоминая вдруг  все, что говорили ей о Шауле бен Ами. --
Запойные, это точно,  -- сухо заметила она. -- Но не галутные. Шауль бен Ами
обернулся  к  ней. -- А если  без пионерского  легкомыслия?..  Знаете, какое
количество  доносов приходит в Шин-бет? Ниагара доносов... Правда ли, что вы
назвали  Шин-бет Саррой...-  -- Саррой Борисовной! --  воскликнули Сергуня и
Геула в один голос. У Шауля дернулась щека. Не то от нервного тика, не то он
улыбнулся.  Но, человек бывалый  и острого ума, он  тут же подхватил веселый
поворот  разговора.  Не  выказывая  досады,  которую  вызвали  у  него   эти
бестактные  русские,  которые  лепят  клички  одинаково и советскому  ГБ,  и
израильскому  -бету.  --  Сарра  Борисовна сейчас барахтается  в нечистотах.
Доносы  заливают.  Тот, пишут, был стукачем,  этот гебист. Точно канализацию
прорвало...  Позвали  двух  профессоров-психиатров.  Те   изучили  доносы  и
заключили,  что их  писали  явно ненормальные люди. Что вы на  это  скажете?
Геула  сказала печально: --  Наверное, все  мы... сдвинутые по  фазе. Москва
свое  тавро  ставит...Хорошо, а  вы  считаете  себя  нормальным?  --  Каждый
сумасшедший считает себя  нормальным. -- Без шуток. -- Н-ну, -- настороженно
протянул Шауль. -- Психиатры никогда  не  считали меня  своим  пациентом. --
Почему тогда вы прятали наши письма? -- сказала она напористо. Шауль молчал.
--  Вы не  любите Дова, знаю! --  торопливо, волнуясь, заговорила она. -- Но
Дов  прав: будь  в  Москве  ныне  израильское  посольство,  оно  погасило бы
еврейский порыв; Брежнев  цены вам не  знал, вытурил  вас  на свою голову!..
Сергуня  принялся давить  ей на  ногу,  она даже  не отставила ноги в  белых
теннисных туфлях, похоже, даже не заметила сергуниных  усилий. Остановить ее
было  нельзя.  Все  она могла  простить Шаулю  бен  Ами, но  не  это:  -- Вы
похоронили  мои  письма,  посланные  с  риском для  жизни. Да  еще с  каким!
Провозивший их мог оказаться  вместо Израиля в Потьме  или в Чите. Лет бы на
семь  укатали еврея, если б  обнаружили!. А вы т а к о  е письмо... А письмо
Иосифа, Наума...  все наши крики о помощи!.. Складывали в  свой министерский
сундук?! Эффективна, считали, только политика  тихой дипломатии. Политика --
от ужаса полные штаны, как мы ее прозвали... Дорогой Шауль бен Ами, разве мы
галутные евреи?  Вы  -- галутные! Что ни  шаг, то "Тш-- ш!" Как  бы  чего не
вышло... Лицо Шауля бен Ами окаменело. Он молчал, хотя,  как убедилась Геула
позднее, у него на все были готовые отговорки, шутки. Как-то не шутилось ему
сейчас. -- Мы спасены не вами! -- Геула торопилась выговорить все, что у нее
накопилось за эти страшные  годы, все, о чем  молчала  т а  м, и чем  дольше
молчала, тем сильнее  болело сердце. -- Не вами, нет! Вопреки вам! Не пробей
мы тропу к Западной прессе, что бы  осталось от еврейского движения?.. Новый
Бабий Яр?! Почему вы так  себя вели?!  К счастью для  Шауля  бен Ами, машина
стала  трястись по боковой  дорожке.  Наконец, достигла кибуца.  Лицо  Шауля
просветлело. Словно никакого  разговора и не было. -- Наше детище,  кибуц...
--  Он назвал его  имя, рассказал, что, когда  он с братом  впервые появился
здесь в начале тридцатых годов, тут смердело страшное болото. Женщин и детей
поселили  отдельно, на  бугре,  а  сами  принялись  осушать  болото.  Сажали
эвкалипты,  как в России сажают хлеб.  Недород  -- гибель.  Семь  раз  болел
малярией. Вымерли бы все, если бы не эвкалипты, которые отсасывают воду, как
насосы.  --  ...У  эвкалиптов глубокие корни.  В Израиле выживают  только  с
глубокими  корнями.  --  Он  обвел  вокруг  хозяйским  жестом,  мол,  вот  и
результат. Кибуцами  основан Израиль, Геула знала это. Вначале  вдоль границ
строились. Как казачьи заставы. Потому выжили, что все сообща... Восемьдесят
лет держатся,  дольше,  чем советская  власть... Думала, признаться, что  их
время прошло. Коммуны долго не живут. Нигде...  -- Она огляделась удивленно.
Сад был какой-то неземной. Райский.  Как в кино.  Апельсиновое море. Волны и
волны  апельсинов, желтые, красные. Подул  ветер,  застучали, подкатились  к
ногам, как  огненный желтый  прибой. По другую сторону -- зеленый  ковер  до
горизонта. Авокадо.  Шипит вода, кружат  брызгалки --  мудреные  крыльчатки.
Похоже,  сама  струя крутит их. Как  турбинные  лопатки. -- Наш  патент,  --
сказал Шауль, заметив ее удивленный взгляд. -- Такие теперь во всех странах.
--  Так  вы миллионеры? --  Разве  это порок?  -- Прямо  грузинский рай!  --
усмехнулась Геула. Шауль захохотал, заметил не без гордости, что разница все
же  есть,  и в  этом трагедия  новоявленных  дельцов из СССР. -- Апельсины в
Иерусалиме, Тель-Авиве и Хайфе стоят одинаково... Вы смеетесь, а для них это
крах  идеи.  --  Он  повел   Геулу  и  Сергея  к  огромным  механизированным
курятникам.  Геула  отстала  и  вдруг  закричала  Сергею, чтоб он  вернулся,
взглянул на клубничные  плантации,  где все грядки  поставлены  "на  попа"..
Оказалось,  что   "стоячая  грядка"  --  старый  лагерный  метод.  Охранники
затаптывали  посадки  возле  барака,  сделанные  зеками.  Зеки  исхитрялись,
набивали  землей  ржавые бочки  и ведра, пробивали  в  них  по бокам  дырки.
Забрасывали эти  ведра на крыши, прятали  в сараях, поливали и  -- так росли
огурцы... "Стоячие грядки" клубники высились  в парниках из пленки, поднятой
по  бокам, как  стенки палаток в жаркий день; видно, кибуц снимал  несколько
урожаев в год;  но Геулу взволновало другое: -- В кибуце много бывших зеков?
Шауль не  торопился с  ответом,  произнес уклончиво:  -- В Израиле  четверть
населения  --  бывшие заключенные... У  нас?..  Мы  не  исключение.  В конце
двадцатых Советы сионистов продавали. На доллары. Прямо из тюрем. -- И вдруг
широко улыбнулся. -- А мы просто взяли  две семьи. Отцы в Мордовии сидят. --
Он назвал известных по последним процессам сионистов, -- а матери с детьми у
нас.  На  полном  довольствии.  --  Но  вы-то,  думаю,  не  были  зеком,  --
непримиримо  заметила  Геула.  --  М-да, ваша  догадка справедлива. --  И  с
усмешкой.  -- Мы с  братом ушли из Литвы. В тридцать четвертом. Когда Гитлер
пришел к власти.  -- Так вы умница! --  Другой бы  спорил. Сергуня захохотал
радостно,  хлопая  себя  по  бедрам:   как   он  любил  эту  детскую  гулину
непосредственность и как боялся ее! Погубит себя Геула!.. Слава Богу, кибуц,
кажется,  переломил ее настроение. А то бросилась,  дуреха, как дон Кихот на
мельницу... Возле курятника  толклось  много народу. Шауль похвалился, что у
них  работают  сотни  студентов-- волонтеров: датчане,  немцы,  евреи...  --
Эксплуатация  энтузиазма, -- сказала Геула,  и  Сергуня обмер: "Господи,  да
помолчи ты..." Но Шауль, похоже, нисколько не обиделся, ответил спокойно: --
В XX веке это явление повсеместное. Он  умел закруглять  острые углы,  Шауль
бен  Ами,  не  потому  ли он стал  специальным представителем правительства?
Открыл дверь  курятника, пригласил Геулу  войти галантным жестом. Тысячи кур
клюют из общей  кормушки.  Галдеж, вонища. Геула  вдруг  отскочила к дверям,
вскрикнула. В углу лежали, свернувшись, две гадюки. Большие, аспидно-черные,
подняв  свои  узкие  головы  навстречу  гостям. --  Боже,  зачем это вам? --
спросила  Геула, прячась за Сергея. Шауль  улыбнулся покровительственно:  --
Мышей  жрут, крыс,  хорьков...  словом,  всех  куриных врагов. Гады --  наши
верные помощники. -- Я  так и думала, --  едко  сказала Геула, ступая теперь
осторожно. Глядела под ноги. Если что ее поразило, так это коровники.  Белая
плитка.  Чистота. Мелькнуло:  "Как  уборные  в Кремлевском  дворце съездов."
Корма  --  сухие травы.  Пахучий  угол.  И вдруг снова отпрянула. -- Гадюка!
Шауль  присмотрелся. Смолистый обрывок каната. Поднял,  повесил  на  гвоздь.
Геула  зарделась.--  Гадюк боюсь  ужасно. И...  лягушек. Счастье, что Галина
Борисовна  об этом  не знала. Вышли к шоссейной дороге.  За ней проволока. В
рост человека, кое-где до груди, не выше. В одном  месте на "нитку" ниже; то
ли проржавела  -- отпала,  то  ли  ремонтировали. Геула показала рукой  в ее
сторону. -- Загон для коров? Шауль поглядел  на Геулу искоса, сказал как  бы
небрежно--  Это -- государственная  граница. С Ливаном. -- Это граница?! Так
ее  ж перепрыгнуть  можно.  -- Прыгайте! У нас  свобода.  -- Я лагерница! --
воскликнула Геула  с  вызовом. -- Меня  хлебом не корми, дай через "колючку"
сигануть... -- Сигануйте! --  произнес  Шауль  нараспев,  причмокивая: этого
русского слова он никогда не слышал  и потому повторял, чтоб запомнить... --
Сига...  Как  вы  говорите,  правильно?  --   Он  повернулся  к  Сергею.  --
Си-гай-те.?..  Сигайте!  Только  позже  Сергуня  вспомнил,  что Гуля была  в
университете  чемпионкой по прыжкам  в  высоту. Когда она,  сбросив туфли  и
потоптавшись на  асфальте,  побежала  наискосок к изгороди, примериваясь, он
закричал   диким  голосом:   --  Ку-уда?!  --   Почтительный   страх   перед
государственными границами был внушен Сергуне еще в детском садике. Он вопил
безостановочно,  пока ее  длинные  ноги в спортивных рейтузах,  мотнувшись в
воздухе, перелетали,  будто через тесемку,  в Ливан,  а затем, сделав то  же
движение,  "ножницами",  опустились в  Израиле. Геула,  пригнувшись,  надела
туфли и сказала, что теперь она  убедилась лично... -- ...Граница Израиля на
замке!..   Шауль,  похоже,  был   несколько  ошарашен,   отвечал  с  большей
готовностью, чем раньше. Словно вдруг нанялся гидом. Рядом стояла деревянная
сторожевая вышка.  На  ней  никого  не  было.  Геула поднялась  по  лестнице
посмотреть  на "заграницу",  как  она  сказала. За  проволокой были такие же
цитрусовые деревья. Только  пониже. Старик на  ишаке ехал, размахивая босыми
ногами. Никакой охраны. На досчатом полу вышки валялись патроны. И патронные
гильзы. Геула спросила, спустившись на землю, не беспокоят ли из-за кордона.
Шауль припомнил, что, когда дорога вдоль  "колючки" была грунтовой, трактора
взрывались.  По  ночам  террористы бомбы закапывали,  пылью присыпали. Когда
трое  трактористов подорвались, поняли  люди:  асфальт нужен. --  Вы  же  из
России, -- весело объяснил Шауль. -- Как  это? Пока гром не грянет, мужик не
перекрестится.  -- Так  вы крестьянин или военный, господин Шауль?  --  Я --
еврейский мужик! Геула поглядела на его  руки. Белые, мягкие ладони. Пальцы,
как у  музыканта.  --  Мужики  зарплату  у  Голды  Меир  не  получают...  --
Ошибаетесь!  Прямо  сюда и переводят.  На  общий  счет кибуца.  Извините  за
громкие  слова, но кибуц -- мое детище. Я с братом его основал. Социализм не
там в СССР, а здесь. Работаем  по  способности, живем по потребностям. Геула
даже  остановилась.  -- Так вы  что,  социалист-утопист по  убеждениям?  Или
коммунист? --  Почему "утопист"? Сергуня показал ей из-за спины Шауля кулак,
и она промолчала. -- Я  член ЦК рабочей  партии, -- сказал Шауль бен Ами, не
дождавшись ответа. -- А я -- "дева лубянская",  как  назвал меня  Наум.  Для
меня  социализм   --  тюрьма.  Шауль  усмехнулся.  --   Нам  известны   ваши
убеждения... Дом  у Шауля снаружи  скромный. Вроде деревянной дачки, которая
была у них с Поляковым. Кажется, из сборных щитов. А внутри -- как в венском
отеле, куда  ее привозили на пресс-- конференцию. Дорогая деревянная мебель.
Ковры.  Зеленые  портьеры.  Зеленая  лампа  в углу на длинной  ножке,  вроде
фламинго. Бесшумный кондиционер.  Геула и Сергей  оглядели полки  с книгами.
Под  стеклом, на  видном месте, толковый словарь на языке иврит Эван Шошана.
Восемь томов. Словари Ури Керена. "Иврит-- русский". "Русский-- иврит"... --
Это наши  Даль  и Ушаков, -- с  горделивыми  нотками заметил Шауль  бен Ами,
отодвигая стеклянную створку полированной книжной полки. --  Керена я  видел
вчера!  --  вырвалось  у  Сергея.   --  Бежал  с  какими-то  книгами.  Такой
счастливый. Прижимал  их к груди, как  ребенка. Шауль улыбнулся. --  Израиль
как  государство  несколько моложе государства Российского. Ну,  и  классики
наши, соответственно,  моложе.  Еще  бегают...  А что, Керен  у  вас бывает?
Вместо Сергуниного прозвучал голос Геулы, не отходившей от книжных полок: --
А у вас есть  "Черная книга"? У Шауля  вопросительно  поднялась бровь. Геула
обернулась  к нему:  вспомнила, что перед  самым отъездом видела  дочь  Ильи
Эренбурга  Ирину.  -- ...Ирина  сказала мне,  что  в Израиле  сохранилась и,
кажется,  даже  частично  издана  "Черная  книга".  С  предисловием  Василия
Гроссмана.  Шауль по-прежнему молчал. -- Ну, о поголовном истреблении евреев
в СССР в районах немецкой оккупации... В СССР книга, естественно, уничтожена
во время космополитической  истерии...  Здесь,  думаю,  я найду  ее  в любой
библиотеке? -- Н-не знаю. Если издана, то до меня. Спросите в  Яд-Вашеме. --
Где?!  --  вырвалось  у  Сергея.  -- В  нашем  всемирно  известном Яд-Вашеме
почему-то даже анкет  на русском нет. Мать  приходила,  чтоб  вписать  имена
своих  погибших.  Ей  совали  анкеты на  польском, на румынском, немецком...
Только  не на  русском.  Почему так? Геула ни слова не сказала,  только губы
поджала,  выпятив верхнюю,  как  перед парашютным прыжком.  --  Геула, вы  с
дороги, --  торопливо произнес Шауль. --  Направо, третья дверь, ванная.  Мы
пока  приготовим поесть что Бог послал. На всякий случай пошел, показал, где
полотенце, как  переключать  воду.  Вернулся, достал  виски, коньяк, сладкое
израильское  вино, разлил в рюмки. И сказал, потягивая из соломинки виски со
льдом:  --  Серж,  значит так!  Сегодня  ты и еще  один парень  вылетаете  в
Нью-Йорк .Наш консул  даст подробный инструктаж. Цель -- "отказники", узники
Сиона и  сбор денег. Деньгами будут  заниматься другие, ваша  цель подогреть
аудиторию... сотрудничать  только с  еврейскими общинами. В Канаде ни в коем
случае не  связываться  с украинскими  националистами.  Сергей  смежил веки.
Опять "молитва", как говорит Дов. "Шаг в сторону считается побег..." А когда
приподнял  веки  с белесыми,  выгоревшими  ресницами, Шауль оборвал  себя на
полуслове:  в синих глазах Сержа можно  было прочесть  откровенное: "А пошел
ты, властитель,  знаешь  куда?!" Шауль  поставил, не  глядя,  виски на стол,
произнес  удивленно  и насмешливо:-- Бунт на корабле?  -- Он, казалось  ему,
слишком  хорошо  знал Сержа,  московского доцента,  служивого человека,  всю
жизнь талдычившего по  утвержденной программе, чтобы поверить  в возможность
"ужимок  и  прыжков". -- Ну,  дитя успокоилось? Сергей  налил рюмку коньяка,
выпил, как  воду,  спросил, почему не летит Геула.-- ...Ее имя сейчас у всех
на устах! Во всех странах! Кто лучше  ее подымет  людей  на  спасение Наума?
Володи Слепака? Рейзы Палатник?  Сильвы?.. Шауль успокоенно взял свое виски,
сказал шутливо: -- Можно ли управлять горной  козой,  которая,  стоит  ее на
минуту  отвязать, сигает даже через границу? -- А зачем ею управлять,  она и
сама управится.. Шауль потягивал виски, не отрывая взгляда от лица Сержа, на
котором  вдруг  выступил пот. Сказал категорическим тоном:  мол,  хватит  об
этом.  -- Она  не  поедет  никуда! --  И, видя, что Сергей дернулся, пытаясь
что-то  сказать,  повторил тяжело,  точно королевскую  печать  приложил:  --
Никуда! Но  Сергей,  вопреки  обыкновению,  дернулся снова. -- Дозволено мне
понять  -- почему? Она  не член враждебной вам партии Херут! Не воспитанница
Бегина. Она, думаю, даже не знает, что такое Херут, в вою  очередь,жаждущий,
чтоб Рабочая партия подавилась костью... Шауль бен Ами потягивал свое  виски
молча, и Сергей, не дождавшись ответа, спросил побелевшими губами: -- А куда
Геулу? -- Наверное, тут оставим, у границы. В Кирьят-Шмона, в ульпане. Пусть
учит иврит и  ищет работу. -- В Кирьят-- Шмона нет ни одного Гура! -- Теперь
будет,  --  он  усмехнулся.  --   Каждому   городу  --  по   Гуру!   --  Это
издевательство!  -- Что-о? -- Слушайте, в кои веки мы говорим с вами, как на
духу... -- Как на духу,  -- Шауль повторил протяжно, причмокнув. Он знал это
выражение, но как-то оно долго не встречалось, почти  вылетело из памяти. --
Ка-ак на духу? Хорошо. Он  поставил  пустой стакан  со  льдом и  спросил  уж
совсем умиротворенно: -- Серж, что тебя еще мучает?  Вот и выскажись, как на
дух у...Легче  будет.  --  Я стыжусь самого себя.  Я  обыкновенный советский
обыватель... прилипала... флюгер...  лечу через  океаны... от имени  русской
алии...  от имени  Израиля... а  она, подлинный герой еврейского  прорыва...
наша гордость... ее в глухомань, в  Кирьят-Шмона, где она, ученый-- историк,
сможет  найти   работу   разве  что   на   ваших  плантациях.   Мне  стыдно,
по-человечески стыдно!  Лицо Шауля  подобрело. Такой Серж  был ему  понятен.
Всхлипы русского  интеллигента. Порывы души,  парения, словесные пируэты, но
зад...  --  это  было  проверено  десятки  раз --  зад всегда  перевешивает,
опускается в подставленное ему кресло. Знать бы ему, что Геула для Сергея не
просто "единственная сеструха", как называл ее Дов. Однако этого он не знал.
В  синей папке-разработке 'Тур  Сергей" этой  строчки не оказалось...  Шауль
протянул руку  к  книжной  полке,  взял  растрепанный  томик  Даля  "Русские
пословицы и поговорки".  --  Серж, --  протянул  он благодушно. --  Я изучал
русский подедушке Крылову и Далю. Это  мой "самолетный томик". Куда ни лечу,
беру  с собой.  --  Он  полистал, нашел  нужную страницу,  показал  длинным,
отполированным ногтем строчку: "Стыд не дым, глаза не выест"... -- Серж, это
народная муд...  -- И не договорил. Губы у Сергея дрожали. Лицо было мокрым,
хотя  кондиционер работал исправно.-- Если б я решился  сказать вам, что я о
вас думаю... как на духу! -- с усилием произнес Сергей. -- Если бы... Все! Я
остаюсь с  Геулой.  Запишите новую пословицу:  "Кашку слопал, чашку об пол".
Пригодится... -- Ты  отказываешься от поездки? -- еще  не веря  услышанному,
спросил  Шауль.  -- Я тебя  выдвинул в  постоянные  представители Всемирного
Сионистского  Конгресса... и ты отказываешься?.. --  От всего! От  всего! --
Сергуня сжал руки в кулаки. -- Я  никуда не поеду! Провалитесь вы все в... К
счастью,  скрипнула  дверь ванной;  прошлепав по  коридору, в комнату  вошла
Геула,  раскрасневшаяся,  с  распущенными  до пояса белыми  волосами.  Шауль
вскочил: -- Есть же сушилка для волос! -- Принес  сушилку, приладил,  вручил
Геуле, улыбаясь всеми своими  золотыми коронками: -- Жанна д'Арк должна быть
хорошо  высушена. -- Для гербария, -- зло добавил Сергей. Пришла жена Шауля.
Высокая,  гибкая,   как   Геула.   Ходит  бесшумно,  лицо  тонкое,   мягкое.
Учительница,   что   ли?   Оказалось,   заведует   в    кибуце   хозяйством.
"Действительно, семейный кибуц", -- удивилась  Геула. Подошли  дети. Девочке
лет  четырнадцать. Застенчивая,  нос в рыжих  конопушках, к  стене жмется. О
втором Шауль заранее предупредил. Раненый.  Во время  Шестидневной  войны. И
впрямь. Один глаз неподвижен,  похоже, не  видит  совсем.  Они давно дома, а
появились лишь, когда их окликнули. "Вышколены", подумала Геула с уважением.
И разговоры все о  кибуце. Надой. Отел. Крестьянские  разговоры. -- Бог мой!
--  не  удержалась Геула. -- И  это у каждой  коровы  такой  надой?! В  СССР
столько  дают только  рекордистки  на  ВДНХД  Тогда вы  действительно можете
прокормить пол-Израиля. Взаправду! Свечи зажгли. Суббота.  Молитв никаких не
бормотали --  социалисты. Это понравилось Геуле.  Без  вранья дом. Рыба была
остро наперченной, салат из авокадо -- с  лимонной горчинкой. -- Моя еда! --
радостно  воскликнула Геула.  --  Ой,  спасибо! Шауль  поднялся,  достал  из
бокового  столика  длинную  коробочку, налил вина  и поднял  тост за  Геулу,
которой он дарит золотое перо, чтобы она писала воспоминания. Он протянул ей
картонную  коробочку  с "Паркером".  --  Вы и участник прорыва, и историк по
профессии... Вам и... как  это?  Вам  и карты  в руки... В  Кирьят-Шмона вам
никто  не будет мешать.  Даже  телефона  не  поставим.  Чтобы  не  отвлекали
пустяками... Он  чокнулся и взял  трубку, протянутую ему  сыном. Выслушал, и
лицо  его, подобревшее, домашнее, мгновенно  стало  непроницаемым, холодным.
Только  в  Америке Сергей понял,  что это был за  звонок.  Из  министерства,
видно, сообщили Шаулю, что около десяти международных еврейских организаций:
"Комитет  35",  организованный  в защиту Рейзы  Палатник, почти все  женские
сионистские объединения Европы и Америки -- прислали Геуле приглашения.  Три
из них перевели даже деньги на билеты. Сергей не  донес рюмки до  губ, так и
остался  сидеть  с открытым  ртом, когда Шауль,  вернувшись  к столу,  снова
поднял так и не  выпитый бокал  и будто  продолжал оборванную  на  полуслове
фразу:--  Да,  не  отвлекали...  Этим  я  вам  советую заняться  сразу после
возвращения  из  международного  вояжа, в  который вас посылает Министерство
иностранных  дел  Израиля...  Поедите,  отдохнете и  на  самолет.  Итак,  за
триумфальный полет Геулы...  Что?..  Ни о чем не беспокойтесь, Геула. С вами
будет  переводчик и  организатор, один бывший  московский инженер по фамилии
Меламуд.   Все    выпили,    кроме    Геулы.    Она   поставила   бокал   на
зеленовато-искряющуюся, как поле авокадо, скатерть  и спросила настороженно:
-- Это  какой Меламуд?  Аркадий?.. Так он  же стукач! Шауль взмахнул  обеими
руками.  --  Геула, дорогая! Вас  тоже надо  показывать  нашим психиатрам?..
Может быть, обойдемся  без этого? Геула вдруг  заговорила на  иврите, словно
русский язык был  Шаулю неведом. -- Рак рега!  (Секунду) Я проходила  с этим
Меламудом  по  одному  делу.  Он  заложил  всех  нас.  Более того,  он  даже
разработал   "Философию    предательства".    Не    улыбайтесь!..   Вызывали
перепуганного свидетеля,  и  Меламуд говорил на очной ставке:  "Наша цель --
уехать в Израиль. Если этому типу,  -- Меламуд кивал  в сторону следователя,
которого презрительные словечки Меламуда почему-то не  обижали,  --  ...если
этому  типу  что-то  надо,  да ну  их всех к  черту,  всех этих Буковских  и
Григоренко, подписывайте, и дело с концом. --  Геула и  так была после ванны
красной,  а сейчас горела -- просто  огонь. -- Меламуд закладывал всех, кого
следователь хотел посадить. -- Рак рега! -- Шауль поднял  вилку. -- Почему у
тебя болит душа о Буковском или об этих хохлах, которые заполнили на Украине
евреями все рвы и  канавы.  Бабий  Яр  стал символом.  Как Освенцим... Может
быть, и сейчас в Америке, когда соберутся сенаторы-- конгрессмены, ты будешь
требовать, чтобы они поднялись на  защиту Буковского.  Или этого татарина...
как его? -- Несомненно! Шауль  снова поднял обе руки вверх, как бы сдаваясь.
-- Слушайте, может быть,  я устарел и ничего не понимаю. Спросим у Сергея...
-- Он мельком взглянул на него. -- Или у моего Авраама, -- торопливо добавил
он, оборачиваясь  к сыну,  у  которого  чуть  задрожала  голова:  видно,  он
принимал разговор близко к сердцу. Авраам ваш сверстник, даже чуть помоложе.
Он отдал за Израиль здоровье. Почти жизнь. На него наткнулись в Синае, когда
он  был  уже без пульса...  Что ты скажешь,  Авраам? Авраам  не поднял глаз.
Только коротко  стриженная голова его дрожала  все  сильнее. -- Веками евреи
заботятся  о  русских, об американцах,  о  неграх. --  Авраам не говорил,  а
выталкивал  слова укороченными, обезображенными  взрывом губами, видно,  это
было ему не легко. -- Веками о других.  Хватит! Я уже  устал от разговоров о
"тремпистах"... Этим с нами  не по пути, тех хорошо бы  подвезти. Они едут с
нами только до  того  пункта,  который  им  нужен.  А затем еврея убивают, а
"тремписты" мчат  на других попутных... Я не всегда  согласен с отцом. Здесь
он прав: нам не  нужны "тремписты". Лично мне нет до них дела. Мне только до
евреев дело.  Меня волнуют их интересы,  их жизнь,  а не  жизнь тех, кто  их
бросает. Или  сам... -- Он  не  договорил,  положил  вилку,  вытер салфеткой
побелевшее лицо и вышел. Шауль  заговорил вдруг  твердо,  словно он был не у
себя дома, а в служебном кабинете: -- Геула, ты распыляешься. Это не поможет
никому...  Ты  хочешь вытащить  Наума  или не хочешь?.. Тогда изучи  тактику
борьбы! Десять имен  -- для мира --  десять  жертв.  Миллион --  статистика.
Бумага...  Так пусть мир кричит на  всех  языках: "Наум!", "Наум!", "Наум!",
как вчера еще вопил о Дове, об Иосифе или о тебе... -- Шауль поднялся и стал
разливать  вино по рюмкам, балагурить, словно никакого разговора и не  было,
пиршество  только   начинается...   --   Хорошо!   Допустим,   эта   поездка
целенаправленная,   --  выдавила   из   себя  Геула,   пригубив   субботнего
израильского вина.  --  Я привезла отчаянное письмо Наума. Вы  считаете  это
недостаточным. Посылаете  нас  спасать  Наума... Спасибо! Но  почему спасать
Наума летят вместе со мной не его отец, не мать, не его  брат,  а  известный
барыга, стукач? Кого вы посылаете? Какими принципами руководствуетесь?.. Мой
интерес не праздный, уверяю вас!.. Я  слежу  за жизнью Израиля  много лет...
Когда-то ваша партия заткнула  рот Юрию Марголину. Он написал "Путешествие в
страну  Зека", свой "Архипелаг Гулаг". Напечатал в 46-ом году. В  Париже был
процесс, где  Марголина  уличали  во лжи... Вы предали  Марголина, отбросили
его, сделали его  жизнь невыносимой... А теперь?  Какая-то яичница-болтушка.
Воров, стукачей, сионистов-зеков -- всех в одну упряжку... Я не желаю быть в
одной  упряжке с ворами и доносчиками. Это, извините,  мое право. -- И вдруг
вырвалось  у  нее,  Сергей  аж  похолодел:  --   Вы  хотите  объединить  или
перессорить?! -- Геула, дорогая, -- Шауль говорил медленно, спокойно. Сергей
видел:  спокойствие  давалось  ему  ценой  титанических  усилий, он  умел не
показывать своих чувств, Шауль бен Ами... -- Меламуд отсидел свое. Не десять
лет и даже не пять, но достаточно... Стукач, меньшевик, большевик... Давайте
большевистскую терминологию оставим там, за железным занавесом. Договоримся:
"Кто старое помянет, тому..." --  Я  не  поеду  с Меламудом! -- прервала его
Геула... -- Впрочем, поеду. Но каждую встречу, каждую пресс-конференцию буду
начинать с  таких  слов: --  "Вот сидит стукач, предавший всех  нас..." Лицо
Шауля, и без того удлинненное, узкое, вытянулось еще больше. От горной козы,
которая прыгает через границу, как через веревочку, можно ждать всего. Много
сил  потребовалось  от  него,  чтобы  изменить  собственное решение,  но  он
заставил себя сделать  это. В эту минуту  он  возненавидел Геулу, -- так  он
ненавидел,  пожалуй, только  Дова.  В  детстве  весь класс  Шауля жил  идеей
Великой Литвы,  весь класс из  местечка возле  Каунаса  бредил этим;  письма
князя Курбского,  спасшегося  в  Великой  Литве от Ивана  Грозного,  помнили
наизусть. Но...  Шауля они в  свою "Великую Литву" не брали.  Он  чувствовал
себя уязвленным. Это чувство  прошло лишь в Израиле... Израиль был для него,
Шауля бен Ами, новорожденным, едва выхоженным младенцем. Любой ветер мог его
застудить...  А эти, "с мороза". Мало  того,  что перепархивают границы, так
еще  кричат  о  разных  Буковских--  Григоренко. Теперь  все  помешались  на
Сахарове.  Они  вытаскивают   из  тюрем  своих  дружков,   надо  отдать   им
справедливость, но почему  никто  из них  не думает об  Израиле? Израиль как
изделие гончара. Почему никто из них не вспомнит о еврейской притче: "Камень
упадет на  горшок --  горе горшку.  Горшок упадет на  камень -- горе горшку.
"Эти опять столкнут нас  с Иваном  Грозным! Опять столкнут нас с Иваном. Как
пять веков назад, когда рухнули Великий Новгород, Великая  Литва... Неважно,
какой  идиот напялит на себя в тот момент шапку Мономаха, они столкнут нас с
Иваном Грозным, безумные Гуры, думающие только о себе. Рубят сук, приютивший
их,  и не понимают, завороженные своими "гоями", ни черта. Голда  права. Как
она права!.. И зачем только согласился он на эту адскую  работу. Можно сойти
с ума! Едут сотни, двинутся, похоже, тысячи, десятки тысяч... И каждый тычет
в  лицо чьим-то письмом  и  требует,  чтоб  мы  немедленно погрозили  Москве
кулаком. Его боль -- ему больнее всего. А  там хоть трава не расти...  Эти и
подобные им  размышления обострили его ненависть к Геуле, но голос Шауля бен
Ами даже не дрогнул.  -- Будь  по-вашему, Геула! Нет Меламуда!.. -- Добавил,
чтоб уж  не очень воспарила: -- Он  поедет не с вами...  Но на всякий случай
вам нужен попутчик.  С  кем  бы вы  хотели поехать? Геула  подняла  глаза на
Сергея, который от избытка чувств даже привстал. -- Да вот с Сергуней! Шауль
не скрыл усмешки. -- Серж заявил, и очень торжественно! что он  не поедет --
от нашего министерства -- никуд