а и никогда... -- С Гулей поеду! -- вырвалось у Сергея. -- Н-ну... -- Шауль ответил не сразу, продлил Сергею наказание, насладился паникой, мольбой, которую Сергей и не скрывал. -- Ну, будь по сему!.. После еды Шауль предложил взглянуть на столовую кибуца. -- Не хуже, чем кремлевская. Геула засмеялась. -- Не знаю, не бывала... Вечер точно на апельсиновых корках настоен. Не хочется с улицы уходить. Столовая с огромными окнами. Как в дорогих черноморских санаториях. Геулу познакомили со стариком в фартуке, который собирал со столов посуду. -- Это министр транспорта, -- шепнул Сергей. -- Кто-о? -- оторопело воскликнула Геула, хотя и слышала о равенстве в кибуцах. Равенство равенством, но чтоб настолько!.. Нет, какая-то во. всем этом липа. Кухарка, управляющая государством... "Еврейский мужик" с белыми руками... -- И вы тоже со столов убираете? Вот так, тряпочкой? -- спросила она Шауля, которому проходившие кибуцники кивали второпях, небрежно, словно он не был представителем Голды на земле. -- У раздаточной списочек, подойдем?.. Вот я... каждый третий четверг со столов убираю я. И мою посуду. И подметаю. -- Фантастика! -- воскликнула Геула. На стене напротив дверей, где в СССР обычно висят портреты вождей, она заметила на обоях темный квадрат. Геула приотстала от Шауля и спросила пожилую кибуцницу в платочке, повязанном, как и в русской деревне, под подбородком. -- У вас здесь что, картина висела? -- Нет, не картина. Портрет... -- Чей? -- Да Сталина!- И вдруг попросту, по-бабьи: -- Только четыре года как сняли. Как раз после Шестидневной войны. У кого ребята погибли, кто сам пришел с костылем... Тогда и сняли!.. Что? А до того никому не верили. Геулу точно холодным ветром обдало, она обхватила ладонями локти. "Та-ак!"... Значит, усатый красовался здесь после XX съезда еще лет двенадцать. Рты нам затыкали, как смертникам перед казнью. Укусы гадючьи, сталинские. Только яд выдохся. Не смертелен... В ней проснулась дерзкая, рисковая отвага зечки, которая обескураживала и приводила в ярость следователей Лубянки. Она быстро нагоняла по полутемной аллее Шауля и Сергея. Шауль ушел недалеко; вечер был сыроватым, вокруг тишина первозданная, доносилось почти каждое его слово, которое он не говорил, а шипел: -- Оставь свои штуки-- шуточки!.. Ты отвечаешь за каждый ее шорох. Пеняй на себя, если... Землю будешь есть! Наконец, она настигла их, и, когда заговорила, в голосе ее послышалось такое бешенство, что Сергей испугался. -- Что с тобой? -- перебил он ее. Перебил он ее, пожалуй, вовремя. Она замолчала, а затем сказала небрежно и спокойнее: -- Вспомнила гадюк из курятника. А что расползлись? Мрак вокруг. Гляжу под ноги... И все ж не удержалась, врезала Шаулю на прощанье. Взглянув в его настороженные, льдистые глаза, добавила с весело-злой бесшабашностью "девы лубянской", которой нечего терять: -- Знаете, какая была среди московских активистов ваша партийная кличка? -- Какая? Любопытно... -- Могила!.. 7. ВЫКУП .Радио в аэропорту било, как колокол" Нон-стоп Тель-Авив - Нью-Йорк. Геула едва успела дозвониться в Иерусалим, Иосу и Лие, чтоб не беспокоились. -Дай С-сергея! -- просипел Иосиф встревоженно. -- Сергуня, она первый день на Западе. Оберегай! Но на мозги не дави, с-слышишь?! У нее своя голова на плечах... Если опять подбросят какую-нибудь дохлую кошку, как Дову, звони немедля. Смотри в оба, зри в три! Едва Иосиф положил трубку, снова раздался звонок. Дов басил тек, что отец чуть отдалил трубку от уха. -- Отец! У меня в руках свежий номер "Едиота" Голда на Сионистском конгрессе. Приветствует приезд Гули в Израиль, сообщает, что Гуля -- героиня еврейского народа, а кончает речу так: "Нам сообщили, что она собирается в Америку с серией лекций против Советского Союза и"... -- ты слышишь, отец?! -- и что-де это может только повредить евреям, которые остались там. Ты чуешь, чем пахнет?! Гуля еще не долетела до Штатов, а наша дорогая Голда уже от нее открещивается. Как бы сообщает советским: не обращайте внимания! Она не выражает точки зрения правительства Израиля... Я это к чему, отец? Я в Тель-Авиве. Буду через сорок минут. -- Сейчас? На ночь глядя? Дов прикатил в полночь. Узнав, что матери нет дома -- ночует у Яши, пробасил удовлетворенно: -- Это-то лучше! -- Залез в холодильник, выпил из горла бутылочку "кока-колы", сказал, вытирая рукавом губы: -- Наум -- это нешто только Наум? Выпустят Наума -- поедут специалисты самого высокого класса: физики, математики, конструкторы. Лицо Израиля изменится. Так вот! Если Голда закроет дорогу Науму, я пришью Могилу... У Иосифа дрогнули руки. -- Напишу заранее документ в Кнессет и во все газеты. За что я убил Могилу. Всех перечислю, кого он продал, все его преступления, и -- пришью!.. Отец, я кончал стукачей в воркутинском бараке, ты знаешь! Это было спасением. -- Дов! -- Иосиф уже стоял на ногах, схватил книгу в толстых обложках и, не открывая, просипел единым выдохом: -- "И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сыи" своего..." С той минуты, Дов, что Бог отвел нож Авраама, у евреев да! запрещены человеческие жертвоприношения... -- Струхнул? -- мрачно пробасил Дов. -- Получу пожизненное заключение? Я пойду на это, отец! Будет процесс. Я там все скажу. И все напечатают! Только так можно приковать внимание к этой "панаме". Без громкого суда два миллиона русских евреев останутся там и в конце концов погибнут в лагерях или в новом Биробиджане, по сути таком же лагпункте!.. Без процесса они остановят алию. И быстро... Письма пошли в Россию, ты знаешь? Потоком хлынули. Люди выплакивают свое. На чужой роток не накинешь платок. Да и надо ли? С какой стороны ни взгляни... -- Ты с нормальной стороны взгляни. -- Иосиф начал приходить в себя, поставил чайник на плиту, достал зачерствелые пирожки с капустой. -- С человеческой. И так слух идет, что в обществе Узников Сиона половина -- воры, выдавшие себя за политических. Теперь скажут: одна половина -- воры, другая -- убийцы. Тебя проклянут, как Ирода. Все! И воры, и сионисты... Ай, что я говорю?! Разве в этом дело! Дов, бери пирог и слушай меня, мальчик! Т а м мы были среди врагов. Тюремщиков. Убийц. Там нож в рукаве был единственной возможностью выжить. Здесь мы дома. Среди своих. Ты об этом мечтал всю жизнь. И да! хочешь войти сюда в русских сапогах и наследить?.. Хватит резать евреев! Это делали без тебя. И успешно. Мы дома, Дов, мы -- дома, и другого дома у нас нет. -- Отец, Могила -- не еврей! Могила, если хочешь знать, это двойное предательство. И русских кончает, и Израиль, которому евреи, как воздух. Дом он продает, кровавая сука, ты согласен? -- Сядь, сын. Не мельтеши, -- тихо сказал Иосиф, в голосе его прозвучала такая боль, что Дов шагнул к нему, присел на краешке стула. Губы у отца шевелились, похоже, он произносил слова молитвы. -- Могила, сын, маленький чиновник, -- наконец, заговорил Иосиф. -- Маленький чиновник за большим столом и только. Никакой Иван Каляев русских евреев не спасет. Да хоть возроди ты времена "Народной воли" или -- зачем далеко ходить, "Эцеля" и "Штерна": эти ребята умели и стрелять, и гордо умирать на эшафоте, -- что изменится? Могила останется, даже если ты изрешетишь его армейским "Узи"... У нас не было, никогда не было, сын, такого разговора. А теперь да! время. -- Иосиф встал, налил себе и сыну чаю, хотел размешать в стакане сахар, ложечка звякала о стакан. Отхлебнул, не размешав. -- В 1949 ты сфотографировал Голду, а потом начались аресты евреев. Ушли в лагеря тысячи. На меня кричали на допросе: "Участвовал, погань, в этой вакханалии?!" Снимок твой сверху: головы, головы, лиц почти не видно... Сколько раз тебе кричали в лицо, что брали по твоему снимку? Что ты убийца? Чуть не прирезали? У них это просто. А здесь винят Голду -- отдала-де советскому правительству фамилии людей, желающих уехать в Израиль, по ее списку брали. Какой-то старик -- репатриант плюнул в нее: он убежден, что она сгубила его сына... Давай разберемся. Правда, она сверху не лежит... Ты должен отвечать за чужую вину? Голда должна отвечать за чужую вину? Могила должен отвечать за чужую вину?.. Давай разберемся. Все выкладываю на твой суд, Дов. Не торопи меня, я расскажу подробно: об этом не знает никто... Дов ткнул папиросу в стакан, отставил чай, а раньше слушал вполуха. Иосиф понимал: не убедит Дова -- конец. Ему что втемяшется в голову... Иосиф разволновался, свистел и булькал, как никогда. -- С-списки действительно существовали, сын, но ни Голда, ни Могила никакого отношения к ним не имели... Суди с-сам, какой советский человек подаст заявление в иностранное посольство? Во времена Иосифа Прекрасного. Его немедля объявили бы англо-японо-германо-диверсано... Куда люди писали? Иосиф долго перечислял советские учреждения, в которые приходили заявления. Больше всего таких бумаг, сказал он, хлынуло в Еврейский антифашистский комитет: куда еще писать евреям, коли власти не отвечают? Председатель комитета Ицик Фефер спросил в ЦК партии, что делать с этим потоком бумаг? Ответили: регистрируйте... Списки изъяли у Фефера во время обыска в Еврейском комитете. Это вызвало первую волну арестов. Затем сажали по регистрационным книгам Министерства иностранных дел СССР, куда к тому же стекались бумаги, попавшие в обкомы-- горкомы. Солдаты и офицеры - евреи, подававшие рапорты в Министерство обороны, пошли в лагеря по третьему кругу. МГБ работало, как траулеры, забрасывая невод за неводом... Дов погасил в стакане вторую папиросу. -- Отец, ты испугался за меня, вижу, и сам не знаешь, что молотишь! Как можешь ты знать, кто что подавал? Ты в ГБ не работал. И в канцелярии Сталина тоже. -- Дов, что я знаю, то я да! знаю. Я встречался в лагерях и пересылках с сотнями людей, взятых по этим спискам. Я сопоставил даты облав... А что касается списка, забранного у Ицика Фефера, то мне говорил об этом в горьковской тюрьме ответственный секретарь газеты "Эйникайт", который знал все достоверно. Дов, я рубил уголь и грузил баланы с представителями всех волн послевоенных репрессий против евреев. Я не встречал ни одного человека, который бы помчался в израильское посольство к Голде Меир с просьбой ускорить их переселение в Израиль: самоубийцы устраиваются как-то иначе... Дов натолкал уже полный стакан папирос, когда Иосиф исчерпал все свои тюремные доказательства. Он глядел в темное окно, думая о своем. Наконец пробасил тоном человека, открывшего для себя что-то новое: -- Лагерные факты -- дело верное... Коли наладить связь с нынешними зеками, все советское вранье можно вывернуть кверху мехом. Иначе Западу -- хана. Хорошую мысль ты заронил в меня, отец... Лады, но при чем тут Могила? -- Что ты еще надумал, Дов? -- встревоженно спросил Иосиф. -- Отец, не будем отвлекаться. При чем тут Могила? Ему нет места на земле, а ты все сыплешь и сыплешь. Ну, не совались евреи к Голде, так что? -- Не спеши, сын. Эта тема ключевая. Голда никого не выдала, никого не предала. Она не виновата в том, что измученные московские евреи, столкнувшись с ней в синагоге, аплодировали ей и кричали: "Вы наш посол!".. Но вскоре началась резня, запланированная давно, о чем она естественно не знала. Эта резня евреев спустя четыре года после Освенцима вызвала у нее шок. Панический ужас перед русским медведем, который, играючи,, сдирает скальпы. Не дай Бог, он дотянется до Ихраиля - руками арабов... А вместе с тем -то в подсознанини остался сентимент к России, стране ее детства Я называю это к о м п л е к с о м Г о л д ы. Пела с кибуцниками "Выходка на берег Катюша", а думала о русских "катюшах, которые могут сжечь Израиль... Резня русских евреев на ее глазах вызвала у нее - в этом нет сом.нения - неискоренимый комплекс вины. Надо отдать ей справедливость,.она не стала утешать себя латинской пословицей: -- После этого не значит -- по причине этого..." Словом, Голда Меирсон, израильский посол в Москве, 'невиновна, чего не могу сказать о Голде Меир, премсьер- министре. Шоковое состояние Голды и ее свиты после того, как общение с евреями СССР вызвало удар по этим евреям, это шоковое состояние переродилось в шоковое мышление, а затем в шоковую политику. "Боже упаси задеть СССР. Мы -- страна маленькая, Если израильская красная шапочка будет хорошей девочкой, то советский волк ее не скушает..." Эту шоковую политику Голды, чтоб избежать позора, окрестили политикой тихой дипломатии. Практика нам да! известна...-- Иосиф сгорбился. засунув руки между колеями, продолжал тихо: -- У меня этот "комплекс Голды" вызывает чувство неловкости за нее Порой гадливости. Ее земные поклоны советским, -- да! из благих намерений Но... благими намерениями вымощена дорога в ад! К Биробиджану и братским могилам русского еврейства... Иосиф помолчал, взглянул искоса на Дова, превращавшего в пепельницу уже второй стакан -- Дов, подумай теперь: при чем тут Могила? Вышколенный чиновник. Пусть даже политикан... -- Сука!-- Дов не мог не высказаться. -- С - сука не спорю. Самый хитрый еврей в еврейском государстве как его окрестили. Не будет Могилы, пусть будет по-твоему, так что? Будет другой. Свято место пусто не бывает. А вокруг него все те же "шестерки", которых хоть посади голым задом на раскаленные уголья, без команды не вскочат... Сын, можно ударом ножа искоренить комплекс Голды, которым Рабочая партия поражена вот уже четверть века? Наума мы, дай Богвытащим. Всех, кто ринется в ОВИРы в годы гнилого "детанта", мы будем тянуть за уши. Не мытьем, так атаньем... Ложись спать, сын! Иосиф постелил Дову на диване, и он, по тюремной привычке, захрапел едва голова коснулась подушки. Иосиф не сомкнул глаз до утра. Встав, надел кипу, накинул талес и принялся молиться. Никогда он не молился так страстно... Затем снова лег. Думал в тревоге. Убедил ли Дова? Не выпустят Наума -- Дов возьмется за нож. "Ты остановил нож Авраама, Господи, не дай сверкнуть ножу..." Утром голова Иосифа была обмотана влажным полотенцем. Размотав полотенце, Иосиф побрился, бросил в кипящую воду сосиски, которые у Гуров назывались "-выручалочки" и, накормив Дова, отправился с ним в Тель-Авив. Комитет выходцев из СССР. Если существует официальное учреждение, целый Комитет, -- он должен противостоять дуракам и стравливателям? Председатель Комитета не принимал. Но очередь под его дверьми сидела. Светловолосый парень, судя по выговору, из Риги, рассказывал свежий израильский анекдот: "К Голде прибегает Аба Эвен. Докладывает: "У меня для вас две новости. Одна прекрасная: евреям России разрешено ехать! Вторая -- ужасная: они едут!" Очередь усмехнулась горестно... Секретарша бросила Иосифу, не подымая накрашенных ресниц -- По вопросу о займе в 500 лир на холодильники -- по понедельникам! -- Я по вопросу об идиотах! -- прорычал Иосиф. -- Я -- Иосиф Гур!.. Секретарша метнулась в кабинет, высунулась оттуда испуганно: -- Пожалуйста! Председатель Комитета господин Киска, похожий на вяленую рыбу, сидел в кабинете с видом на Средиземное море. И смотрел туда, в голубую даль... В рыбьих глазах Киски -- печаль. Во рту -- сталинская трубка. Стекла в кабинете как в капитанской каюте. Не иллюминаторы, правда. А большие, в полстены, окна. Но за ними -- волны в белой пене. Полнейшее ощущение, что вот-вот капитан Киска подаст команду -- и корабль тронется, рассекая волны... Выйдя из кабинета, Иосиф обернулся, постоял на свежем ветру. Дом-- корабль слишком глубоко сидел в земле и, увы, двинуться никуда не мог. Раздраженный голос капитана Киски преследовал его всю дорогу: "А это государственная политика! Это не наш вопрос..." Двинулся, увязая в сыром песке, к прибою, сел на камень, глядя на редких купальщиков. "Не наш вопрос"... Тогда чей?! В автобусе радио, как всегда, было включено на полную мощность: вначале оно выхрипывало какую-то восточную мелодию, затем начались "последние известия". И вдруг Иосиф втянул голову в плечи, огляделся стыдливо: диктор сообщил скороговоркой, что новый оле из России Серж Гур дал в Нью-Йорке на аэродроме Лагардия интервью для прессы, в котором осудил от имени русских евреев ребе Кахане. Иосиф выскочил из автобуса на первой же остановке. Едва добрался, взмокший, держась за сердце, до тихой улочки Гимел, где стоял серый кубик -- русский отдел Министерства иностранных дел. Ни к Шаулю, ни к его заму идти не собирался. Хватит!.. И все же нарвался на зама -- голубоглазого лесного Пана в английском пиджаке, из нагрудного кармашка которого торчал голубой платочек. -- Что лопочет по радио мой Сергей? -- просипел Иосиф, машинально пожимая протянутую руку. -- Мы бы не вырвались, если бы не поддержка таких, как Меир Кахане.. Лесной Пан покаянно приложил ладонь к своей груди. -- Иосиф, ты должен меня понять! Это не Серж виноват. Это я! Звонили из Американского еврейского конгресса, просили осудить Меира Кахане. Я дал Сержу текст. -- И он двинулся дальше быстрым, пружинящим шагом. Иосиф постучал в кабинет, где сидел маленький чиновник с большим носом и комедийным именем Муля. Муля рубил уголь вместе с Иосифом в городе Инте, выскочил из Гулага как поляк. К нему-то Иосиф и собирался. -- Муля, что творится? -- воскликнул Иосиф, присаживаясь возле мулиного стола, заваленного советскими газетами. -- Сперва какой-то мудак, а скорее, провокатор выстрелил в окно советского посольства в Вашингтоне. Приписали Кахане. Теперь Кахане от нашего имени осуждают... Тебе не шибает в нос старая лагерная липа? Муля втянул лысую голову в плечи и сказал бесцветным голосом: -- Я чиновник Министерства иностранных дел и, как таковой, своего мнения не имею... Иосифа как подбросило. Он закричал-засвистал, размахивая руками. -- Ты там с-сидел под нарами и здесь сидишь под нарами! Потому и держат?! Ужасный день! Один сын готов убить "наместника Голды на земле", другой стал его холуем, марионеткой. Проституткой!.. Было такое у Гуров?! Но только к вечеру, когда Иосиф вернулся в Иерусалим, выяснилось, что день этот -- действительно ужасный... Вечерние "х а д а ш о т" (новости) начались с того, что Советский Союз ввел налог на образование. Дов позвонил из Тель-Авива тут же. -- Отец! -- кричал он. -- Они играют траурный марш Шопена в четыре руки... Как это, кто? Наша парочка: баран да ярочка. Голда и Брежнев. Чья это идея, а? -- Не делай поспешных выводов, сын! Не делай поспешных выводов! -- кричал Иосиф, чувствуя, что сердце его готово разорваться. Ночью его, наконец, соединили с Москвой. -- Я засел прочно, отец, -- откуда-- то издалека, бубняще, словно у него рот был забит кляпом, доносился голос Наума. -- Мне сегодня сказала товарищ Акула: лети хоть сегодня... Даже если это правда, в чем я сильно сомневаюсь, я подсчитал, что нам, чтоб выбраться, нужны 26 тысяч рублей... Нонка кончила университет, я вообще, страшно вымолвить, доктор технических наук... 26 тысяч. Я таких денег не только в руках не держал, но и не видел никогда! -- С-сынок, не беспокойся! -- воскликнул Иосиф, понятия не имея, как он поможет сыну. В доме всего 300 лир. 80 долларов по нынешнему курсу. Но -- свято верил. Поможет! Весь мир объедет, все еврейские общины подымет -- соберет! Дов позвонил, едва Иосиф положил трубку. -- Отец, что у Наума?.. Так?! У меня наличными ни шиша: деньги в бизнесе крутятся... но в лепешку разобьюсь, достану к утру! Только вот кто вручит ему там в рублях -- корешков в Москве у меня много, но, насколько я помню, они все не миллионеры... Иосиф хлопнул себя по лбу и сказал в трубку: -- Дов, не надо разбиваться в лепешку. Ты дал мне хорошую идею. Спасибо, сынок! -- Иосиф тут же набрал мой номер, спросил, не знаю ли я, где живет толстячок-боровичок с телевизором КВН, перевязанным бечевкой: "помнишь его "Асса-- асса!" в замке Шенау?", и спустя два часа мы отыскали "нашего грузина", хотя забыли не только его фамилию, но даже город, в который его направили. Оказалось, он жил тут же, в предместье Иерусалима, в религиозном квартале Санедрия. Мы выяснили это в первой же лавочке грузина-ювелира. В самом деле, трудно ли найти миллионера?.. Грузинский миллионер встретил нас с подлинным грузинским гостеприимством. Из его окна были видны Иудейские горы в раскаленной почти добела синеве. Могила Пророка темнела на хребте, как перст указующий. У подножья паслись библейские барашки. -- У такого окна хочется писать стихи, -- мечтательно произнес Иосиф. -- В чем дело, дорогой! -- воскликнул хозяин. -- Приходи каждый день! Наладим общий бизнес! Ты пишешь и подписываешь, заработок фифти-фифти. О главном почти не говорили. -- В чем дело, дорогой! -- прервал мои объяснения Сулико Фифти-фифти, как мы с той поры его называли. Он схватил суть мгновенно. -- У меня там брат. Дело взаимовыгодное. Тебе нужен в России миллион -- бери миллион. Нужно десять миллионов -- бери десять ... Я торопливо пояснил, что не нужно десять. Достав бумажку с цифрами, прочел, что нам нужно -- на всех друзей и знакомых -- восемьдесять шесть тысяч. -- Цхе! -- заключил господин Сулико с откровенной досадой. -- Я звоню в Сухуми. Дайте имя или кличку человека, который прибудет к брату за деньгами. Я получаю в лирах по прибытии каждого уплатившего налог -- с кого получаю, извините?.. С Дова Гура? С частного лица?.. Зачем? Сохнут дает лиры для выкупа. В долг, конэчно!.. Разве вы не слышали? Американцы создали специальный фонд... На другой день мы подписали в Сохнуте все нужные бумаги. Но то было на другой день. А сегодня мы пили "Цинандали", которое разливали из огромной бутыли в плетеной корзинке; в таких обычно перевозится серная кислота. Это было хорошее "Цинандали"!...Когда мы порядком захмелели, толстяк Сулико спросил нас, что мы делаем в этой жизни.? -- Цхе! -- перебил господин Сулико мечтательный голос Иосифа. Под кукольный театр вам никто не даст ни гроша. Даже я... Вашему Яше под рак? Кто знает, что такое рак? Я могу вычислить "рак" на своем калькуляторе? Поверьте, генацвале, насчет кредитов я знаю все. -- И, подняв пухлый палец, заключил почти торжественно: -- Государство Израиль не дает денег к идеям. Государство Израиль не дает деньги к прожектам. Государство Израиль дает деньги к деньгам. Деньги к деньгам, генацвале. -- Он налил в наши стаканы из бутылки в плетеной корзине и продолжал мечтательно: -- Вы приехали в рай, генацвале. Есть все, кроме ОБХСС... Вы -- ученые люди, скажите -- рай это или не рай? -- Он снова поднял пухлый палец. -- Генацвале, я вам даю каждому по 20 тысяч лир. Это -- по нынешнему курсу... -- Он достал из бокового кармана пиджака, висевшего на спинке стула, ручной компьютер, -- это... округлим в вашу пользу... 4, 6 тысяч долларов. Даю в долг. Без процентов, на пять лет. Столько же добавит государство. Под свой торгашеский процент. Итак, каждый из вас имеет 9 тысяч долларов США. За эти деньги в Израиле можно открыть овощную лавку. Торговать одеждой. Открыть ресторан "Арагви". Я всэгда уважал интеллигентного человека. Всэгда! Вы патриоты Израиля или нет?! -- вскричал он, взглянув на наши лица. -- Еврей -- это человек воздуха, как сказал... Кто сказал?.. Вы хотите оставаться -- в своем доме -- человеками воздуха?! Жить в раю, как в аду?.. Только скажите: "а!", и вы пристроены: государство кинет вам кусок; ему это выгодно, генацвале: вы больше ничего не хотите. Вы идете, как все. Общей дорогой... Расстаньтесь со своими химерами, будьте патриотами. Деньги к деньгам, генацвале!.. Мы не взяли деньги -- даже под самосвал "Вольво", который он хотел нам выторговать за полцены, и, добрый человек, он стал относиться к нам с состраданием, как к людям, с детства пришибленным... Мы выпили за "успех нашего безнадежного дела", как сострил Иосиф, и двинулись, обнявшись и слегка покачиваясь, из благочестивой Санед-- рии наверх, к нашему Френчхиллу. Мы были возбуждены. Мы выкупили Наума из рабства. Отвоевали его и потому, может быть, горланили наши старые военные песни: "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..." В религиозной Санедрии на нас взирали вначале с ужасом, затем с добродушным оживлением. -- Это русские! -- кричали из окна в окно на идиш. -- Веселые русские пьяницы! За нами увязался табунок мальчишек в ермолках и с пейсами до плеч; они никогда не видели русских, да еще, как и полагается русским, пьяных. Иосиф остановился и начал выделывать своими руками-кореньями то, что под силу только кукольному режиссеру. Его пальцы ссорились, обнимались и даже негнущийся торчащий палец с черным ногтем появлялся, как градоначальник. Ах, как остальные пальцы его испугались!... Целый сказочный мир ожил под его руками. Боже, что творилось с детьми! Как они хохотали и раскачивались. Их нежные косички болтались из стороны в сторону. Когда мальчишки стали от хохота валяться в пыли, мы с Иосифом обнялись и стали карабкаться наверх, к своему Новому Арбату. Иосифу не терпелось спеть что-либо исконно-русское, то, что всегда голосят подвыпившие мужики, он долго морщился-- вспоминал, наконец, спросил меня: -- Слушай, Григорий, ну, что там делал камыш?.. Может быть, две тысячи лет Иерусалим не слыхал гимна русского застолья. Не отсюда ли все его беды? Мы лезли наверх и орали самозабвенно, наверное, первый и последний раз в жизни: -- Шумел камыш, дере-- э-- звья гнулись, А ночка темная-- а была-- а-- а... Добрались мы ко мне часов в десять вечера, и тут мне пришла в голову мысль, от которой я сразу протрезвел. -- Слушай, Иосиф! Этот наш Фифти-- фифти всю жизнь имел дело с грузинским ОБХСС, который, как я понимаю, он купил на корню на сто лет вперед. Теперь он впервые будет иметь дело с московским КГБ. Его телефонный разговор с братом немедля попадет к шифровальщикам Лубянки и Главного разведуправления. Мы убьем его брата. Во всяком случае наведем на него... Радостное благодушие Иосифа как ветром сдуло. Он подтянул к себе, не глядя, стул. Опустился на него. Долго молчал. Господи, какое у него было несчастное лицо! Будь Иосиф один, он бы, наверное, заплакал. -- Идем, -- сипло сказал он. -- Мы не имеем права убивать человека... даже если он -- продувная бестия. Господин Сулико уже спал. Его будили долго, и только потому, что мы заявили: это вопрос жизни и смерти. Наконец он поднялся, добродушно бурча что-то по-грузински, подставил круглую, с залысиной, голову под кран и выслушал наши сбивчивые объяснения. Боже, как он смеялся! Как он бил себя по упругому животику и приседал-- пританцовывал. Ни один цирковой комик не мог бы его так развеселить, как мы. -- Вы что думаете, -- наконец, заговорил он, отсмеявшись, -- я звоню брату?! Я звоню нищему грузину-- стрелочнику. У него нет ничего, кроме козы. О нет! Есть дрезина. Он едет на этой дрезине в Кутаиси к Шалве. Шалва, в свою очередь... Сулико долго перечислял имена и города. -- И только двенадцатый человек в этой цепочке, -- заключил он, -- и будет мой брат. На их двор забежит соседская дочка, просто так, за мячиком, перелетевшим через забор... -- И он снова принялся хохотать-- пританцовывать и снова притащил бутыль в плетеной корзинке. Когда на другой день все формальности в Сохнуте были завершены, Иосиф позвонил в Москву к сыну и спросил, не забыл ли Наум, что у тети Берты завтра день рождения. Она поменяла квартиру, ты знаешь это? Ее новый адрес... КГБ, конечно, расшифрует и наш детский код, и код Сулико. В этом никто не сомневался, но на это уйдет несколько дней. КГБ работает, как все советские учреждения, не лучше. Сперва запишут разговор на бобину. Затем позовут переводчика с грузинского. Будет ли он на месте? Затем напечатают перевод. Его прослушает следователь, дешифровщики... А кто-то по просьбе Наума вылетит в Сухуми сегодня. От Москвы меньше трех часов полета... -- Передай тете Берте наши поздравления! -- крикнул Иосиф. -- Как Нонка? Держится? Вечером он поймал "Голос Америки". Это нелегко в гористом Иерусалиме. Услышал Гулю. Звенящим голосом, с напором, она сравнивала советский "налог на образование" с рынками черных рабов, которые некогда существовали в Америке... У Иосифа зашлось сердце от радости: Гуля обрушилась на "рабский выкуп" по всем телеканалам и смогла найти слова, которые, несомненно, заведут американцев. Они и до Гули негодовали, но как-то разрозненно: то Нью-Йорк бушует, то Чикаго. А теперь как полыхнет! А по спине холодком: "Прямо кроет Москву... Господи, не помешает ли это Науму? Захотят отомстить Гурам..." И я, и Дов отнеслись к проклятьям Геулы против "рабского выкупа" скептически: "Так ее и послушают!", но -- и недели не прошло -- Геула сумела поднять в Штатах такой шум, поставила на ноги столько сенаторов, конгрессменов, газет, что "налог" Москва отменила в ту же зиму... Иосиф говаривал иногда, что Геулу Бог одарил атомным двигателем, но такой неистовости в ней и силы не предполагал даже он. "Женщина на баррикадах -- страшное дело", -- шутил он. "Вырвался бы только Наум! Удачи ему! Не зацепила б его Лубянка... Мало ей крови Гуров?! Господи, Господи, удачи ему!" 8. ЗАПИСКА ГОСПОДУ БОГУ -- Что, по Орвеллу, должно находиться после победы социализма на улицах имени Герцена и Огарева? -- спросил Наум жену, когда троллейбус стал притормаживать возле Московской консерватории. -- Тюрьма! -- ответствовала Нонка мрачно. -- О, ты не безнадежна! -- воскликнул Наум, вскакивая с сиденья. -- Нам здесь выходить. Быстрее! -- Они протолкались к дверям, затем, перебежав улицу Герцена, прошествовали мимо облупленных дверей, на которых ранее висела скромная табличка "Управление ГУЛАГом..."Свернули на улочку Огарева. Здесь, на Огарева, 6, широко раскинулось добротное, старинной постройки, с колоннами и высоченными воротами, здание, напоминающее своей архитектурой университет имени Ломоносова, который примыкал к нему. Оно казалось естественным продолжением университета и называлось Министерством внутренних дел СССР. После очередного отказа Наум решил посетить улицу Огарева, 6. Его и Нонку принял генерал Вереин, "генерал -- выше некуда", как объяснил Наум жене. Не дослушав Наума, генерал перебил его: -- Почему вы ваши письма адресуете американским евреям? Вы же хотите в Израиль. -- В его голосе звучало раздражение, и Наум окончательно убедился в том, что адресат выбран ими правильно. Нонка вдруг как с цепи сорвалась, закричала пронзительно, по-бабьи: что вы нас мучаете? Вы не нас убиваете, мы живучие, вы убиваете русскую историю! Разместили на улицах Герцена и Огарева, борцов за светлое будущее, все пыточные управления! Какая пища для Запада!.. -- Она визжала до тех пор, пока генерал Вереин не закрыл глаза, сказав Науму настороженно, с досадой: -- Все образуется, только, пожалуйста, уведите отсюда свою жену!.. Наум вытолкал из кабинета Нонку, а потом, завершив разговор с предельно вежливым, ускользающим от ответов генералом, сказал Нонке, которую бил нервный озноб: -- Истерика-- истерикой, а про Запад упомянуть не забыла. Нет, ты определенно не безнадежна! В те дни к ним зашел реб Менахем, мужской и дамский портной. Наум любил насупленного носатого старика, который, сам того не ведая, первый заставил Наума задуматься об Израиле. Реб Менахем на этот раз выглядел озабоченным. Он выпил чай с нонкиным ореховым тортом, посмотрел в окно и сказал: -- Хочется погулять, а? Я бы хотел... На улице он зашептал, озираясь: -- Нюма, у меня есть прямая связь с Израилем. Мои дети уже там... Так вот, зачем ты пишешь все время в Америку? Нюма, старые сионисты против. Израиль против. И зачем ты связался с этими гоями. Этот Петренко или Григоренко... Наум уставился на старика ошалело. -- Реб Менахем, вы так хорошо шили штаны. Зачем вы сменили профессию? У старика заслезились глаза, стали совсем мутными. Наум попытался смягчить свой ответ, принялся объяснять, что речь идет о защите гражданских прав и, если у человека есть сердце, он будет с людьми, а не с обезьянами... Старик обиделся еще больше, прошамкал решительно: -- Нюма, если тебя посадят за гоев, Израиль защищать тебя не будет. От о зой! Наум простился с ребе Менахемом, молча смотрел на его сгорбленную и чуть кособокую спину и, повернув домой, воскликнул в изумлении: "Нет, а все же? Кто у кого в подчинении? МВД у Могилы? Или Могила у МВД?.. Это ж какая-то фантасмагория! Чтоб танцевали они один и тот же танец? И чтоб совпадало каждое па?!" Он всплеснул руками, выпятив губы, как реб Менахем. -- От о зой! Спустя неделю Наума вызвали к директору завода. Там был и Никанорыч -- лысый профсоюз, и парторг, а кроме них, еще какие-то незнакомые лица. И у директора, и у парторга светятся желтоватым огнем значки лауреатов Ленинской премии, которые они получили за его, Наума, "всевидящий прожектор", как они его условно называли. Наум посмотрел на лауреатские значки с удовольствием: его, Наума, работа... Директор вытер платком серое, лоснящееся лицо, поднялся, протянул Науму руку. -- Наум, поздравляю вас! Ваша лаборатория расширяется настолько, что не исключено, вскоре отпочкуется в отдельный институт. Мы бы вас, ясное дело, не отдали. Но вот... -- он кивнул в сторону незнакомых людей. -- Они настаивают... -- Извините, а кто они? -- Наум, ты всегда отличался большим тактом... -- иронически начал директор, промакнув лицо платком. -- Нет, почему же, -- отозвался один из незнакомцев. -- Можно сказать. Министерство обороны СССР. -- У-у! Богатый дядя! Тут все сразу повеселели; незнакомец, костлявый, седой до желтизны, открывший, откуда он, подошел к Науму, представился, протягивая руку: -- Академик ... -- Он назвал известное имя. -- На организацию института и опытного завода при нем отпущено 180 миллионов, -- добавил он. -- Институт будете возглавлять вы. -- Я? -- испуганно воскликнул Наум. -- У меня пятый пункт! -- А у меня какой? -- ответил академик с усмешкой. -- А вы полезный еврей! -- вырвалось у Наума. -- Поздравляю! В кабинете сразу затихло. Даже воздух, казалось, стал иным. Более плотным. Тишина сгущалась. "Ловушка, -- мелькнуло у Наума. -- директора-евреи в России повырезаны уже лет тридцать с гаком. Замов по науке -- по пальцам пересчитаешь... Блатари!" Директор завода, видно, по лицу Наума понял его мысли. Помедлив, спросил с утвердительной интонацией: -- Значит, по-прежнему безумны? "Э, запахло психушкой", -- мелькнуло у Наума. -- Объединение семей - не безумие! -- выпалил он. -- Все Гуры, отец-- мать... -- Он перечислил также всех братьев и других родственников, -- все т а м! Директор поднял набрякшие старческие веки, произнес тяжело: -- Наум, вы понимаете, что никуда не уедете. -- И даже рукой провел над столом, повторяя со значением. -- Никуда и никогда!..-- И обычным тоном, устало: -- Если мы вас уволим, вас не возьмут даже электромонтером. -- Пойдете грузчиком -- на Курскую товарную. Или уедете. Ясное дело, не в Израиль... -- Это вместо спасибо, дорогие Ленинские лауреаты? -- Мы не отдадим вас, с вашим научным потенциалом, противнику, -- сказал молчавший доселе человек в черном свадебном костюме, который стоял позади академика с пятым пунктом. -- Это в интересах России, которую вы предаете. Наум круто повернулся и вышел из кабинета. Домой не поехал. В голове гудело. Себя погубил, ладно! Нонка-то, бедняжка... А Динке-картинке института не видать, как своих ушей. Домой вернулся поздно, обрадовался тому, что Нонка уснула. Оставил записку, чтоб его не будили, так как в лабораторию ему идти не надо...Его разбудил телефонный звонок. Наум прошлепал босыми ногами к аппарату. -- Говорят из Комитета государственной безопасности! -- отчеканила трубка. -- Вам заказан пропуск. Ждем вас сегодня в 13 ноль-- ноль! Наум ответил с хрипотцой, со сна, что ему не о чем говорить с Комитетом государственной безопасности. -- Почему? -- И голос такой, словно и в самом деле человек удивился. Актеры!.. Науму вдруг ясно представилось вчерашнее, и в нем поднялось бешенство. Он прорычал: -- С потомками Малюты Скуратова мне разговаривать не о чем! Трубка помолчала, затем удивилась, на этот раз искренне: -- Зачем же вы так, Наум Иосифович? -- А вот так! -- И Наум положил трубку. Надо действовать немедля. Иначе конец... Наум метнулся к кровати, сунул ноги в тапочки, отыскал в своем растрепанном блокноте номер справочной ЦК партии. -- Говорит доктор технических наук Гур. С кем мне говорить? Меня преследует ГБ!.. -- Одну минуточку, -- отозвался женский голос, и тут же включился мужской голос, переспросил, кто говорит и в чем дело... В конце концов Науму назвали номер телефона и объяснили, что он может говорить с начальником Административного отдела ЦК КПСС товарищем Галкиным. Наум принялся рассказывать товарищу Галкину суть дела, скрестив на руке средний и указательный пальцы. -- ...Вся семья у меня в Израиле. Здесь мне жизни нет. Секретности тоже. Ни первой, ни второй... Никакой! Четыре года дергают. То увольняют, то принимают. То с кнутом, то с пряником. Зачем мучают? Не отпускают к семье?.. А теперь еще КГБ приглашает меня на беседу. Я хорошо знаю ГБ, и у меня нет никакого желания с ними встречаться . Ответил голос спокойный, даже добродушный: -- Ну, что такое! Вас же приглашают. Пойдите поговорите. Ничего в этом такого нет. -- Простите, это не просто приглашение.. -- Ну, почему... Это приглашение. Ну, как чай пить. -- Когда приглашают пить чай, я вправе не пойти. Это не одно и то же. -- Ну, что такое. Можете пойти! Наум почувствовал, что звереет. -- Знаете что, товарищ Галкин, -- жестко произнес он. -- Я хочу знать, кто сейчас командует в стране: вы или КГБ? Если КГБ, то сегодня я, а завтра -- вы! Вы должны это знать! Трубка ответила медленно, похоже, через силу: -- Вы можете не идти... -- и вдруг язвительно, с нескрываемой усмешкой:-- Но, скажите, кому вы будете звонить там, в своем Израиле?.. Голос Окуловой прозвучал в трубке на другой день в 9 утра. Какой-то необычный для нее голос, вялый. Он сообщил, что Гур Наум Иосифович может придти в ОВИР МВД СССР за визами. Разрешение получено. В 12 ноль-ноль все будет готово. Наум схватил такси и через десять минут был в Колпачном переулке. -- На выезд даем семь дней, -- столь же вяло объявила Окулова, глядя, как всегда, вбок, мимо собеседника. -- Вы должны принести паспорта, орденские документы, водительские права... -- она долго перечисляла, какие документы он обязан принести и сдать. Затем Окулова мельком взглянула на разгоряченного, от лысинки аж пар шел, Наума и заключила тем же бесцветным тоном, в котором угадывалось торжество: -- ...и 26 тысяч рублей... У Наума подогнулись ноги. Он присел изнеможенно на край стула, наконец, взглянул на Окулову. Она снова смотрела куда-то вбок, в глазах ее была скука. Только на щеках выступил румянец. "Убивают гады, -- спокойно, как будто не о себе, подумал Наум. -- Ишь, разрумянилась... Эльза Кох". Наум тут же отправился на улицу Горького, на Центральный телеграф, вызвал Иерусалим, чтобы сказать отцу, что, видно, не вырваться ему никогда. Поиздеваются и загребут... А спустя сутки по звонку из Израиля Нонка, подкрасив свое узкое, гордое лицо "под грузинку", как она считала, вылетела в Сухуми. Деньги из аэропорта она несла в ободранном чемоданчике, с которым в Москве ходят разве что в баню. В такси не села, затиснулась в городской автобус. Дома, в коридорчике, подле сохраненной на всякий случай поленницы березовых дров, сунула Науму чемоданчик и только тут, позеленев, грохнулась в обморок. В сберкассе неподалеку от ОВИРа Наум выгрузил из боковых карманов пачки сотенных бумажек. Старуха-кассирша взглянула на груду денег, и серое, измученное нищетой и невзгодами лицо ее погрустнело. Она сказала, вздохнув: -- Чего вам, евреям, бояться! Тут вы жили богато и там будете жить богато. -Мы не за богатством уезжаем, мать, -- ответил Наум, вытягивая провалившуюся под рваную подкладку пиджака связку сотенных. -- Уезжаем за равноправием. -- Эх, мил человек, неужто мы не понимаем!.. Визы в ОВИРе были готовы. Наум сунул их, мельком оглядев, в боковой карман и тут же кинулся к выходу. -- А что это у вас подмышкой? -- остановила его Окулова. -- Боже, чуть не забыл! -- воскликнул Наум. -- Дарю вам плакат, который висел в моем доме пять лет. Советский плакат! Вот номер Главлита... -- Наум развернул его, выскреб из кармана кнопки и прикрепил на дверь старшего лейтенанта МВД Израилевой, оформлявшей его визы. "Отечество славлю, которое есть, но трижды-- которое будет. В. Маяковский". Подполковник КГБ Окулова рванулась к плакату, но Наум остановил ее жестом. -- Руку на Маяковского подымать?! Владимир Владимыча?.. О котором сам Сталин сказал, что это лучший, талантливейший!.. Да это же статья 70, пункты АБЛГДЖ... Ответом ему был треск рвущейся бумаги. Когда на руках клочки бумажек, которые называются визами, оказывается, можно купить билеты в Вену, в Париж, Лондон... И так же просто, как билет в кино. Чудеса! Хорошие вещи Наум отнес ребе Менахему и соседкам сверху -- многодетным вдовам, а рухлядь вынес во двор и запалил. Мальчишкам-то радость! Сбежались со всего переулка, визжали, прыгали через огонь. Весело глядели то на приятеля дяди Наума, низкорослого, борода лопатой, от которого разило вином, то на длинного, лысоватого дядю Наума -- трезвого, горланившего хриплым голосом: -- Гори-- гори-- гори ясно, чтобы не погасло!.. "Только б не спохватились! Не закрутили колесо назад!" -- повторял про себя Наум, складывая пальцы на руке крестиком. Увы, закрутили назад! Чего боишься, того не избежать! Поздно вечером, за девять часов до отлета, Науму позвонили из ОВИРа: срочно явиться в Колпачный переулок. -- Ваши визы, Наум Иосифович, не в порядке. Наум понял, что повис на волоске. Кто может перешибить волю административного отдела ЦК КПСС? Военный министр? Шеф КГБ Андропов? Брежнев? Чтоб им ни дна, ни покрышки!.. Наум ответил мертвым голосом, что уже поздно и в ОВИРе ему делать нечего. Ему ответили тоном, не предвещающим ничего хорошего, что его ждут! -- Ой, Муха! -- Нонка заплакала. -- Я давно знаю. С советской властью не поиграешь. Раз они решили кого угробить, тут уж правды не ищи. Пришлось поехать. Откажешься -- отберут визы утром, в аэропорту Шереметьево. Наум набрал номер Льва Шинкаря. Лева Шинкарь, все знали, во время самолетного процесса ходил с огромным магендовидом из серебряной бумаги. У него визы не отберут, даже поднеся к носу пистолет... Шинкарь примчался тут же. Наум сунул ему бумажник и наказал хранить, как зеницу ока. -- Отдашь только, если лично я тебе скажу. А нет -- нет! Прикатили в ОВИР втроем. Лев Шинкарь и Нонка остались внизу, а Наума провели наверх, где его ждали начальник ОВИРа полковник Смирнов и плотный мужчина в стереотипно-черном "свадебном" костюме. По углам стояла служба. Похоже, никого домой не отпустили... Мужчина в черном, видно, был очень важной особой, и Смирнов и все остальные искоса на него поглядывали. Когда Наум вошел, кто-то сбоку от него сделал едва уловимое профессиональное движение: оба внутренних кармана Наума оказались вывернутыми. Наум опешил. -- Ну, мастера! Вам только в трамваях работать. -- Положи на стол визы! -- пробасил "свадебный". Наум усмехнулся. -- Я не идиот! Виз здесь нет. Они на улице. Во мраке ночи. -- Положи визы! -- проревел черный костюм. -- Я свои визы не положу. Они выданы на законном основании. "Свадебный" колыхнулся на стуле. -- Если не отдашь визы, умрешь так, как никто еще не умирал в СССР. Наум вынул из кармана очешник, вытянул роговые очки, напялил на широкий, с раздутыми ноздрями, нос. Лицо у "свадебного" было упитанным и непроницаемым. Строго говоря, лица у него не было. Оплывшая номенклатурная харя. -- Вот теперь вижу, как выглядит Малюта Скуратов! -- произнес Наум в бешенстве. -- Ваши предшественники отрывали у живого человека голову. Вы можете повторить все это, я знаю. Кто вы, если вы смеете так говорить? -- Меня знают! Наум нервно повел длинной шеей. -- С непредставившимися мне незнакомыми людьми я не разговариваю!.. Вот начальник ОВИРа Смирнов -- это представитель советской власти. Его имя известно и здесь, и за границей. А кто вы? Кто приказал вывернуть мне карманы, чтобы визы сами выпали? Пришли поучить МВД, как разделываться с "жидочками" во мгновение ока? Позднее Наум узнал по описаниям друзей, что это был начальник еврейского отдела КГБ. -- Я вас спрашиваю, кто вы? -- Тишина становилась угрожающей. Наум демонстративно постукивал ногой по полу, ждал, пока тот уйдет... Что говорить, это была в жизни Наума нелегкая минута. Он не выдержал устрашающего молчания, заговорил первым: -- Приказа о моем аресте у вас нет! То, что вы хотите отнять у меня визы, я понял еще днем. Моя жена позвонила в Голландское посольство, говорила по-немецки... О вашем самоуправстве известно там, известно моим друзьям, сразу станет известно корреспондентам. Так просто это вам не пройдет!.. Но, прежде всего, ваше имя? С людьми без имени я разговаривать не буду! "Свадебный" тяжело поднялся и, поведя широченными плечами, точно намереваясь броситься на Наума, вышел из кабинета. Старшим остался начальник ОВИРа Смирнов. Он достал пачку папирос, зажег, протянул пачку Науму (остальные стояли по углам, не шелохнувшись). Уставясь на Наума удивленными серыми глазами, принялся уламывать его с сердечными интонациями в голосе: -- Я говорю тебе, как отец. Положи визы, тебе же лучше будет... Наум взял из пепельницы обрывок бумаги, поджег от папиросы и, протянув руку над столом, ладонью книзу, поднес желтое пламя к ладони. -- Я оставлю вам свою руку, но не визы! -- Хватит! -- воскликнул Смирнов, когда кожа на руке Наума стала чернеть от копоти и огня. -- Не надо! -- И вытер лицо платком. -- Вот Федосеев визу отдал, а ты чего-то сопротивляешься. -- Федосеев русский, а я -- еврей! Есть разница? -- Наум, ты не расист. Нам это известно. Не прикидывайся! -- Да, не расист!.. Просто евреев травят две тысячи лет. Раньше начали... Это -- Алеф! -- Он загнул палец. -- Бет! -- Он загнул второй. -- Я из той семьи, где один дед был комиссаром, второй раввином, который не пожелал уехать при подходе немцев, потому что еще не были вывезены дети. Гимел! -- Я сын Иосифа Гура. Его вам не надо характеризовать? -- Не надо! -- торопливо ответил Смирнов и снова вытер платком лицо, шею. -- Далет! Гуры попали в тиски между Сталиным и Гитлером и на две трети уничтожены. Уцелевшие имеют право на самооборону? Смирнов замахал обеими руками: мол, хватит, хватит... Наум вглядывался в широкое, лопатой, морщинистое лицо Смирнова. Лицо крестьянина, а вернее, затурканного председателя колхоза, которого зачем-то нарядили в милицейский мундир с погонами полковника. Красные глаза Смирнова слезились, лицо было предельно усталым, но не злым. Наум пытался постичь: они хотят его сгноить в Сибири, как обещали на заводе, или это просто какая-то задержка? Что происходит? Курили молча. -- Вот что, товарищ Смирнов, -- предложил Наум. -- Визы я не отдам. Но, если по каким-либо причинам мой отъезд завтра невозможен, я могу согласиться только на одно: мой отъезд будет отложен! Виза будет продлена. Здесь же. И возвращена. Смирнов, вздохнув и поднявшись со стула, сказал, чтоб Наум подождал полчаса. В приемной ОВИРа. Наум вышел в приемную, где сидела, сжавшись в комок, Нонка с еще не стертыми грузинскими бровями, а поодаль, совершенно независимо от Нонки, вполоборота от нее, бородатый Шинкарь со скрещенными на груди руками штангиста-тяжеловеса. -- Горим? -- шепнула Нонка. -- Пока еще тлеем, -- едва слышно ответил Наум и стал в удивлении озираться. По приемной начали сновать какие-то высокие чины, прибыл и торопливо поднялся по лестнице незнакомый генерал КГБ. С его делом, понял Наум, связаны большие чины. Знать бы, что стряслось. Смирнов намекнул бы, будь это во власти ОВИРа... Наум принес Нонке стакан воды на случай, если ей станет плохо. Тут, наконец, Наума позвали. -- Мы согласны, -- объявил Смирнов изнеможенно. -- Мы продлим вашу визу. В углу колыхнулся подтянутый, молодцеватый капитан МВД Золотухин, спросил, может ли Наум дать слово джентльмена, что он не попытается уехать в течение десяти дней, на которые будет продлена виза? -- Даю! -- ответил Наум, чувствуя, как бросилась в лицо кровь. Наум не верил ни одному слову чиновников, поэтому процедура подписания виз была не совсем обычной. Он сбегал вниз, взял у Льва Шинкаря только свою визу. Принес, положил перед Смирновым. И тут выскочил из своего угла Золотухин. Бойко выскочил он, по-скоморошьи, воскликнул весело: -- Давай, я подпишу! Полковник Смирнов сказал мрачно: -- Брось шутки! Надо звать Окулову. В России без имени-отчества называют либо малознакомых людей, либо тех, кого очень не любят. -- Окулову зови, говорю! -- повторил Смирнов. Неслышно вошла Окулова в "партикулярном платье", как говаривали в старину. Не в обычном своем платье-костюме цвета беж. А в черном, со складочками, плиссе-гоффре. Похоже, собиралась в гости или в кино, а ее завернули на работу... Дальше началось нечто неземное. Наум глазам своим не верил. Подполковник КГБ Окулова взяла ручку и, тряхнув своим плиссе-- гоффре, написала на визе своею собственной рукой: СМИРНОВ. После чего начальник ОВИРа полковник Смирнов * достал большую государственную печать и, подышав на нее, приложил ее к документу. "Боже! -- мелькнуло у Наума. -- Право подписи у Ведьмы с Лубянской горы! А советская власть только на печать дышит... Ведьма-то сидит на ней верхом обеими своими половинками". У Наума появилось ощущение, что он попал в подземное царство. Увидел то, что советский гражданин видеть не должен. "Теперь точно -- или выпустят или убьют. Ведьму подглядел... на работе!" Он протянул руку, еще не веря, что виза с ведьминой подписью "Смирнов" окажется у него. Нет, дали. Он взглянул на дату выезда -- все так, через десять суток! И -- повернулся к Окуловой, которая, как всегда, смотрела куда-то вбок отсутствующим взглядом. Спросил, как шпагой кольнул: -- А если в тот день не будет самолета, что тогда? Окулова впервые взглянула на него в упор. В пронзающих человека ведьминых очах таилось бешенство. Оно прорвалось и в голосе, дрогнувшем от бессильной злобы: -- Ни одного лишнего дня держать мы вас не будем! Тут только Наум поверил, что, похоже, когти подобрали. Выпустят жертву... Спокойненько спустился к Шинкарю, сидевшему в той же позе, недвижимо. -- Господин памятник Льву Шинкарю, -- громко сказал он. -- Вольно! Гоните остальные бумаги. Когда продлили остальные визы и вышли из ОВИРа, "топтун" наружного охранения в шляпе, натянутой на уши, сказал Науму мрачно, вынырнув на мгновение из темноты: -- Что? "Свою "я" показал?! И тут же исчез. Наум постоял оторопело и сказал вполголоса: -- Ребята! Мы в преисподней. Бегом отсюда!.. -- И он припустился бежать вверх к Маросейке. Только в такси, прижимая влажной рукой визы, лежащие в боковом кармане, Наум сообразил, из-за чего эта вся катавасия. Через два дня открывается Международный сионистский конгресс. И он на него приглашен. Телефонировала из Израиля "Вероничка с планеты Марс", спрашивала, согласен ли он. Значит, кто-то решил не пустить Наума Гура на "сионистский шабаш", как называет газета "Правда" все еврейские конгрессы и конференции. Видно, был звонок из ЦК, и потому так забегали генералы. "Господи! Дела-то -- говна-пирога, а двадцать генералов по кругу носятся, держась за сердце". Последние десять дней он чувствовал себя, как заключенный, у которого кончается двадцатипятилетний срок заключения. Нанес на бумагу десять квадратиков и перед сном перечеркивал по одному. Восемь осталось, семь, шесть... Последние двое суток Наум уж не смыкал глаз. Ходил по разворошенной комнате из угла в угол. Из угла в угол. ...В Вене Наума встречало "Евровидение". Молодцы с телекамерами снимали полуспящего Наума, зеленую, почти прозрачную Нонку и Динку-- картинку, портившую все кадры: она показывала операторам язык. Пухлая дамочка из "Евровидения" спросила Наума на плохом русском языке, что чувствовал он, Наум Гур, когда покидал Россию..., летел в самолете..., ступил в свободный мир. Наум поглядел на сметанного отлива щеки дамы, источавшей аромат дорогих французских духов "Шанель-- 5" (это Нонка определила), на массивные золотые подвески в ее ушах и усмехнулся. Этого ей, голубе, не понять. -- Извините, это большой разговор, а я смертельно устал, -- и он галантно выгнул свою жирафью шею. -- Два слова! -- дама заволновалась. -- Вам делают паблисити! -- Не надо паблисити! Дайте закурить!.. Пока он закуривал невиданно-длинную папиросу, телеоператоры работали, как черти. Присаживались, скрючивались, пытались поймать худющее, с заострившимся носом, лицо Наума. -- Правда ли, что вы записали на пластинку Гимн покидающих страну социализма? -- взволнованно спросила дама, поднося к губам Наума микрофон. -- Ги-имн? На пластинку?.. Где записал? Во Всесоюзном Радиокомитете? -- Наум захохотал, закачался от смеха. -- Под Лубянский оркестр записал. -- И только тут он остро осознал, что свободен. Свободен! Больше не будет Ведьмы! Дирижеров в свадебных костюмах!.. Свободен!.. Он взболтнул длинными ногами, как стреноженная лошадь, ударил ладонью по подошве своего испытанного туристского башмака, отбил матросскую чечетку и пошел по кругу, выкрикивая в восторге слова своего "гимна"...-- Тюр-- лю-- лю, тюр-- лю-- лю, тюр-- лю-- лю, .Тель-Авивскую тетю люблю. ..Мы прибыли встречать Наума затемно. Припали носами к толстым пуленепробиваемым стеклам аэропорта Лод, его "застеклили" после стрельбы по людям японцев-- смертников из "Красной Армии". На ленточных транспортерах выплывал багаж. Туристские, из крокодильей кожи или цветного пластика, саквояжи и -- изредка -- картонные, трехрублевые, с обитыми краями, "еврейские" чемоданы, как их называли тогда в Москве. Объявили о посадке самолетов "Сабена" из Копенгагена, "Эль-Франс" из Цюриха. Из Вены самолетов не было. -- Спокойнее, граждане Гуры, -- возбужденно произнес Дов. -- Самолеты компании "Эль-Аль" -- это наши, еврейские, самолеты. Им не к спеху. Явилась Геула, которую встретили добрыми ухмылками. Человек не религиозный, она неделю назад отправилась к Стене Плача, незаметно, как ей казалось, запихнула в стену, между белыми глыбами, записку к Господу, чтоб Науму удалось вырваться... Когда Наум появился часов через пять после нашего приезда, он, обняв сразу и отца, и мать, которая плакала на его плече, отыскал взглядом Геулу и закричал: -- Гуля! Ленинградское ГБ тебя ищет по сей день, чтоб присобачить к очередному процессу. Не успели тебя прирезать, гуманисты!" -- восторженно проорал он. Оказалось, Гиллель Шур, который сидит по "кишиневскому", передал из лагеря, что видел в своем следственном деле вкладыш -- запрос: "Левитан Геула, проехала контрольно-пропускной пункт в одном направлении..." Наум целовался со всеми, тряс, ощупывал. И года нет, как расстались. А мать подалась, под глазами тени. Отец, Дов просто обуглились. Отец, вроде, усох, шея худая, жилистая. У Дова проседь в бороде. Вспомнилось, как в одной из сходок под Москвой, когда собрались евреи, подошел к ним старый цыган из табора и принял их за сородичей из табора по соседству. "Романы?" -- спросил. "Нет, евреи!" -- "Ай, врешь, романы!" -- Романы? -- весело спросил Наум. Захохотали, закрутили Наума. Дов, не теряя времени, дернул Наума за руку и принялся объяснять, кто за этот год скурвился, с кем не надо разговаривать. Чаще всего он произносил слова "Мисрад Ахуц". Наум на радостях не воспринимал ничего. Потрогал бороду Дова. -- Как проволока! Как тебя бабы терпят? -- Не терпят, -- Дов вздохнул, хотел что-то добавить, но тут вдали раздался глухой взрыв. Солдат с американским автоматом спросил носильщика деловито: -- Внутри? Снаружи? Носильщик ответил, что снаружи, и солдат зашагал спокойнее: не его участок. Наум поглядел на аэропорт, спросил без удивления: -- Галина Борисовна и тут достает? Любовь до гробовой доски... А где Сергуня? Сергуня жив?!.. Выяснилось, что Сергуня остался дома. Он, известно, гастроном. Взялся готовить по случаю приезда Наума острые израильские закуски. Салаты. Сергуня встретил Наума в белом бумажном колпаке, полез целоваться. -- Погоди, -- сказал Наум, отталкивая его. -- Ты чего плел по "Голосу Америки" насчет Меира Кохане? А?! Попадись ты мне тогда под горячую руку... -- С-сыны, сегодня не надо! -- просвистел-прошелестел Иосиф. Больше об этом не говорили. Но у Сергуни лицо погрустнело, хотя салаты и острые израильские "хацилим" хвалили громче обычного. Когда графины были опорожнены, Дов сбегал за добавкой, принес отвратительную сивуху с наклейкой "Водка прекрасная". Наум попробовал, изумился: -- И тут наклейки врут? Дов разлил сивуху по стаканам, Иосиф встал и сказал со слезами в голосе. -- Ну, теперь, слава Господу, все Гуры на воле. В своем государстве. Споем, евреи? И запели евреи в своем еврейском государстве: -- По До-ону гуляет, по До-ону гуляет, да э-эх! по До-ну гуляет казак молодо-ой!..Наум начал искать работу с первого дня. "Вправе ли я пойти в ульпан, учить иврит, если в Москве я объявил себя преподавателем иврита?" Гуры решили, что Наум, как всегда, шутит. Какое! Он оставил в ульпане под Иерусалимом Нонку и дочь, а сам решил двинуться вдоль Израиля. -- За меня золотом плачено, -- сказал он отцу. -- Бедная страна, а не поскупилась. Обязан вкалывать с первой минуты. Для начала он позвонил Шаулю бен Ами, поблагодарил за "выкуп". Голос у Шауля потеплел: -- Слушай, ты первый русский, который сказал мне спасибо... Что ты привез? Два изобретения. Электронный прибор "поиск"? Поиск чего? Нефти? Газа? Урана?.. Локатор дальнего обнаружения? Это все не по моей части. Иди на "Таасию Аверит"! Это наш исследовательский центр. И на другой день голос Шауля не потерял прежней теплоты. -- Что?.. Требуют двенадцать характеристик от старожилов? Теперь, вроде, шесть?! Нет, двенадцать?! Слушай, Наум! Ты -- ученый. Ты можешь стать на их точку зрения. Тебя они не знают... -- Меня не знают. Но истребитель "МИГ-- 25", где использовано одно мое вовсе не военное изобретение, они должны знать?! На черта им двенадцать старожилов. "МИГа-- 25" даже в Штатах нет... -- Советские самолеты! Советские самолеты! -- перебил Шауль с внезапным раздражением. -- Только один наш летчик сбил над Суэцким каналом четыре советских истребителя. Что стоит такая техника?! Не берут -- иди туда, где требуется меньше рекомендаций от старожилов. Десять! Шесть! Наум с силой нацепил трубку на рычажок. Вспомнилось невольно: "Принесите справку из домоуправления и... 26 тысяч рублей..." "Так! Государство привередничает... Пойдем по частникам! Черт побери, мир свободный. Конкуренция. Кому-нибудь все-таки захочется на мне нажиться?.." Быстро проглядел газеты. Фирме "Мороз", вроде бы, нужен электронщик. Наум был почти благодушен в тряском автобусе, который вез его через весь Тель-Авив в большую частную фирму, выпускающую холодильники. "Из социализма в капитализм -- на железной кляче", -- улыбнулся он. Мемуары, что ли, начать писать? Наума принял пухлощекий, с выпученными добрыми глазами, хозяин. Он снял пиджак и, оставшись в жилетке, приказал принести кофе и торт. Пододвинул Науму кожаное кресло и сообщил, что его родители из Шепетовки. -- Ты не из Шепетовки, между прочим? Ты просто вылитый сын ребе Шломо!.. Да, я-таки встречал русских, но кто может поверить тому, что они говорят?! -- Он нарезал торт, пододвинул его к Науму, налил кофе себе и гостю, отхлебнул глоток, уставясь на Наума с неистребимым интересом: -- Нет, ты только мне не скажи, что в каждом городе нет раввина!.. Ой, только не скажи, что не видел хупу!.. -- Хупу?.. Это ...балахон над новобрачными? Не видал! -- Пухлощекий стал дико хохотать, сполз от смеха на самый краешек кресла. -- Так уж не скажи, что всем владеет государство!.. Такси тоже в государственном владении?.. Ну, а рестораны?.. Нет, этого ты не скажи никому! Как может ресторан управляться государством? Кельнеры -- государственные служащие? Науму стало скучно, он раскрыл толстую папку с копиями своих дипломов и патентов. 84 патента, к счастью, все удалось вывезти... Документы Наума хозяин отстранил так, словно тот всовывал ему фальшивые деньги. -- Иоселе! -- закричал хозяин, убирая остатки торта в холодильник. -- Позовите Иоселе! ~ И объяснил горделиво: -- Мой Иоселе из Аргентины. В Рио был профессором, о! Пришел Иоселе, маленький еврей лет сорока в синем халате, увел Наума в свое бюро -- стеклянный куб, в котором работали за громадными кульманами чертежники. На столе Иоселе лежали какие-то сгоревшие сопротивления, электродетали, и Наум приободрился. Положил перед Иоселе свои документы. -- Вы русский доктор технических наук? -- удивился Иоселе. -- А что такое русский доктор? Насколько это ниже международного звания доктора -- ПИ ЭЙЧ ДИ?.. Выше?! Вы убеждены в этом? -- Лицо Иоселе как-то поскучнело. Он спросил, а что такое ПИ ЭЙЧ ДИ в русском эквиваленте. Кандидат?! -- Он вдруг понесся вскачь как хозяин:-- Ты только не скажи никому, что "кандидат" -- это пи эйч ди! Можно быть кандидатом в парламент, кандидатом... я знаю?.. на Нобелевскую премию. Но... кандидатом в науку?.. Нонсенс!.. Нет, ты только не скажи... -- Он взглянул на Наума и осекся на полуслове. -- Ну, не надо сердиться! Все эмигранты предлагают себя выше рыночной цены. По знаку Иоселе принесли огромный рулон кальки. Развернули. Иоселе разъяснил, что это схема новейшего оборудования, которое поступит на завод. Была заказана в Англии, есть темные места. -- Слушайте, как вас?.. Гур? Вы не родственник генерала Гура?.. Нет? Господин-товарищ Гур, я даю вам два часа! Затем мы соберемся, и вы прочитаете схему, ответите, если сможете на наши вопросы. Наум бросил взгляд на схему. -- Зачем два часа. Давайте сразу! Иоселе погладел на него искоса, снизу вверх, ткнул рукой в правый угол. -- Начните отсюда. По мере того, как Наум говорил, Иоселе перемещался вокруг стола, весь живот у него был в мелу, он не замечал этого. Когда Наум кончил, Иоселе глядел на него, приподнявшись на цыпочках. -- Я возьму тебя консультантом! -- воскликнул он восхищенно. -- Один раз в месяц, хочешь? Плачу, как профессору-американцу! Толстяк заплатит! -- Спасибо, но я ищу постоянную работу... Иоселе сел верхом на стул, не отрывая возбужденного взгляда от схемы, и сказал честно: -- Слушай, Гур! Ты здесь пропадешь!.. Ты, -- он произнес по складам, -- ты овер-ква-ли-файд! -- Что-что? -- О эти русские! Он нашел в лондонской схеме две ошибки и не знает, что такое "оверквалифайд"... Иоселе дергался на стуле так, словно он впервые скакал верхом на коне. И скакать боязно, и слезать боязно... -- Слушай меня, доктор Гур, -- наконец произнес он. -- Ой-- вой-- вой! Мне тяжело тебе это сказать... Я тут Спиноза. Ты придешь, -и-я знаю? -- окажется, что я не Спиноза... Зачем мне это? Вот тебе телефон Ицика. Ицик начинает компьютерный бизнес. Кто знает, возможно, там ты подойдешь! К Ицику надо было ехать через весь Израиль. В маленьком городке возле Бершевы, где на главной площади возле газетного ларька верблюды щипали колючки, к Науму вышел темнокожий надменный человек в безрукавке и, отстранив взмахом руки документы Наума, процедил сквозь зубы: -- Олим ми Руссия? Ищешь работу?.. Похвально! У нас работают только три категории: бельгийские лошади, американские тракторы и русские евреи... -- И он захлопнул за собой дверь. Наум присел на разбитый ящик, валявшийся у шоссе. Голова как чугуном налита. На зубах скрипел песок. Стучали оконные триссы. И горячий воздух пустыни ("а т а м зима, все бело!"), и песок во рту, который уже надоело сплевывать, и верблюды на главной площади, где продают газеты всех стран, и надменные темные люди, которые отшвыривают тебя, как собаку, -- все казалось нереальным. Страшный сон. "Оверквалифайд"... Чем лучше специалист, тем ему... хуже? Как Америка стала Америкой, если эта премудрость оттуда? Врет, проклятый аргентинец!.. Из конторы Ицика выглянула лысая голова. Пожилой человек, щеки обвисли. Тоже, видать, хватил горячего до слез. Приблизился к Науму. -- Товарищ русский, можно тебя спросить? -- Тамбовский волк тебе товарищ! -- Ай, не обижайся! -- Лысый всплеснул руками. -- Звонил Иоселе. Сказал, что ты "мумхе"... Как это по-русски? Рили спешиалист!.. Не обманщик!.. Знаешь, у меня вопрос. У русских есть специалисты, что даже выше пи эйч ди? Это может быть? Наум поднялся с ящика, шагнул к автобусной остановке. Обернулся в ужасе. -- Откуда вы все?! Из каменного века?! Из тундры?! Где вы храните свои представления о России -- в вечной мерзлоте, чтоб не провоняли?.. Глушь нерадиофицированная! Подошел дребезжащий, в песке и глине, автобус на Бершеву. Лысый побежал за автобусом, крича: -- Русский, иди к Меиру! На "Хеврат Хашмаль!" Его все знают! Меир! "Хеврат Хашмаль"! В Бершеве на указанной ему остановке Наум сошел не сразу. Поставил одну ногу на землю, огляделся - тут ли? Автоматические двери закрылись, защемили вторую ногу Наума, и автобус тронулся. Наума протащило по пыльной обочине метр, не больше. К счастью, его огромные полуботинки всегда были полурасшнурованы. Наум выдернул ногу, а ботинок уехал. Сгоряча он встал, да, видно, подвернул ступню, охнув, повалился. Вокруг него тут же собралась пестрая толпа, кричавшая на арабском, иврите, румынском, фарси. -- Ша-ша! - крикнул Наум, пытаясь подняться. -- Кажется, обойдется.. -- Он помассировал ступню, шагнул раз, другой, произнес по возможности веселым тоном главную утешительную фразу Израиля: "Ихие беседер!" (Будет хорошо). Южане переменчивы - тут же стали хохотать. А как не хохотать! Ковыляет длинный, как сосиска, человек, одна нога в ботинке, вторая в полусорванном носке с дырявой пяткой. -- Подожди! - закричал кто-то из толпы. - Я принесу тебе ботинки! Минут через пять-десять возле Наума, усевшегося на песок, громоздилась куча старой обуви. От лаковых полуботинок с искрошившимся лаком до сандалет с веревочными завязками. Увы, на его разлапистую ногу не налезало ничего. -- Тут нужны лапти, -- сказал он самому себе. -- Э! -- прозвучало из толпы на чистом русском языке. -- Да ты из наших?.. У меня есть лапти. -- Оказалось, парень из Ленинграда. Дома на стене у него висят лапти, купленные им в магазине "Художник". Добротные декоративные лапти. -- Погоди! Принесу чего-нибудь... -- Он притащил огромные, как тазы, шлепанцы. В другой руке держал, правда, розовые лапти, но Науму их не дал. Повертел перед носом, мол, не врал, видишь. Но Наум уже загорелся. -- Дай примерить! Не бойся, ничего с ними не сделается! Поднялся с земли в лаптях, привстал на цыпочках, как бегун на старте, сказал решительно: -- Иду наниматься!.. Да, в лаптях! Это отвечает их представлению о России!.. Какая тут самая респектабельная фирма?.. Но парень вцепился в Наума, отобрал лапти. Сунул ему шлепанцы, сказав, что недалеко обувной магазинчик, они купят босоножки. -- Станешь работать -- вернешь долг. Но первым попался не магазин, а офис какой-то фирмы, выпускающей заводское оборудование, что ли? Двери зеркальные, большие. "Погоди тут!" -- бросил парню и рывком открыл зеркальные двери. Чисто внутри, прохладно. Едва шумит где-то могучий, на весь офис, кондиционер. По сторонам работают за кульманами инженеры-конструкторы и чертежники. Красная дорожка ведет в кабинет босса, восседающего в стеклянном кубе. Босс, в белой рубашке с полуразвязанным галстуком, что-то читал, положив ноги на стол. Наум кашлянул в руку, как крестьянин, зашедший в присутственное место, затем после рассеянного "Пли-из"... босса, плюхнулся напротив него, закидывая на стол ноги в стоптанных шлепанцах. И -- не донес ступни... Закинул одну ногу на другую, покачал ступней, тапочек о пятку шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп! -- Хелло! - воскликнул он на гуровском английском. -- Я из России. Ищу работу. Вот мои документы! Босс, скользнув взглядом по шлепанцу, раскрыл папку Наума. Обстоятельно исследовал его диплом доктора технических наук, подписи, печать -- все рассмотрел и - закрыл папку, пододвинул ее к Науму. Похоже, доктор его фирме был нужен, как рыбе зонтик. Наум понял: разговор о деле кончился, босс попался воспитанный, хочет вытолкать деликатненько. Снова покачал ступней, тапочек о пятку шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!.. Но тот и бровью не повел, только в конце пустого и деликатного разговора спросил посетителя словно вскользь, кивнув в сторону шлепанца: -- Русский фасон? -- И уголок его рта с сигарой чуть дернулся. Наум аж руками всплеснул. -- Боже упаси! В России я ходил в лаптях! Эти мне выдали в аэропорту Лод. Как доктору наук... Чтоб далеко не ушел! Босс захохотал гулко, откинувшись на спинку стула. Взгляд его потеплел. -- Не будь у вас докторского диплома, -- произнес он участливо, -- я, пожалуй, взял бы вас чертежником... ну, техником... -- Шеф, у меня есть идеи! -- В Израиль... с идеями?! -- воскликнул босс и даже закашлялся. -- Идеи покупают только в Штатах. Здесь покупают лишь русских олим -- на те же американские деньги. -- Он углубился в поданную ему кальку, бросив Науму на прощанье: -- Семью вы здесь прокормите. Устроитесь где-либо! В Израиле все устраиваются... Но если есть идеи?! Не теряйте времени! Погубите и себя, и идеи!.. Парень, принесший ему шлепанцы, завел его в магазинчик, узкий, как расщелина, купил Науму сандалеты из пластика, затем довел до офиса "Хеврат Хашмаль". "Хеврат" оказалась нечто вроде Мосэнерго. Только труба пониже, дым пожиже. Обнаружился и Меир. Немногословный польский еврей с трубкой в углу рта. Наум докторский диплом уже не показывал. Увидит -- не возьмет. Назвался инженером-электриком. Меир сказал, что ему нужны линейные техники. Да, тянуть проволоку, лазать по столбам. Не все время. Потом будет другая работа. Пыхнув трубкой, Меир сказал, что Науму придется съездить в Иерусалим. Поставить в углу бумаги-направления подпись. И утром приступить к работе... Наум взглянул на круглые часы офиса. Три. Конец рабочего дня в семь. Успеет! Складывая документы в папку, медленно пошел к выходу. Попросить денег на дорогу? Кроме торта у Иоселе, с утра ни маковой росинки... У дверей ускорил шаг. Чтобы не впасть в соблазн... На центральной автобусной станции Иерусалима Наум подошел к солдату с ручным пулеметом на ремне, единственному человеку, который никуда не спешил, показал записку с адресом. Солдат прочитал название улицы и сказал: -- "Мамила"! Район воров и проституток... -- Он-то мне и нужен! - удовлетворенно воскликнул Наум. В конце-концов, он отыскал облупленный, с подтеками и копотью, квартал, примыкающий к старому городу. В сером бетонном кубе времен английского мандата гудел, как самолетный мотор, старый кондиционер. Щуплый, одно плечо выше другого, белолицый, пожалуй, даже болезненно-белолицый чиновник в кипе из черного бархата листал бумаги. Взглянув мельком в красные от ветра и песка глаза посетителя, он снова уткнулся в папки, которыми был завален его железный, с приоткрытыми глубокими ящиками, стол. Читая, он раскачивался на стуле, словно молился. Переворачивая лист, он бормотал: "Ма ешь?" (Ну, и что?) Перевернет страницы две и снова: "Ма ешь?" Вошел без стука парень в рваной майке, с огромной самокруткой во рту. Чуть потянуло терпким, щекочущим ноздри дымком, марихуаной, что ли? Чиновник ткнул пальцем в сторону надписи на иврите и на английском: "Не курить!" Парень затянулся покрепче и, пуская клубы сладковато-терпкого дыма, сказал нагловато: -- Ма ешь? Чиновник дочитал бумаги, проколол их дыроколом, положил в папку. Голос у него был мягкий, радушный, почти отеческий, как у полковника МВД Смирнова, когда он уговаривал Наума отдать визы. Он просил Наума не волноваться, все устроится со временем... Рассказал, что сам он приехал в свое время из Румынии, жил в палатке, мостил дороги, воду носили в бидонах, но, Господь милостив, все устраиваются в конце концов. Но это место он дать ему не может. -- Место монтера, -- вырвалось у Наума удивленно. -- Не можете?! -- Ма ешь? -- и, отбросив свои бумаги, чиновник воскликнул язвительным тоном: -- Что вы о себе думаете?! Тут был один до вас. Куплан-Киплан... как-то так. ...Раза три приходил. Мосты строил в вашей Сибирии. Через речку Енисей, есть такая речка? Самые большие мосты, говорил... В Израиле нет речек. Один Иордан, который перейдут козы. Пусть едет строить мост через Ламанш, через Атлантический океан... Зачем ехать сюда? В Сибирии нет работы?! -- И обронил с презрением: -- Пустостроитель. -- Позвольте! -- оторопело возразил Наум. -- Если человек может рассчитать ферму моста через Енисей, он рассчитает все: заводскую ферму, башенный кран. В СССР на каждой стройке башенный кран, в Израиле не видел... Чиновник посмотрел на Наума, прищурясь; лицо его вздрогнуло, как от тика. Он хотел что-то заметить; но тут взгляд его упал на электрические часы, показывавшие семь вечера, точь-в-точь, и он порывисто встал. Прежним добродушным тоном предложил Науму довезти его до остановки автобуса. -- Сам дойду! -- А тебе куда?.. Я довезу ближе, садись, садись! Темнело, пока крутились по слепым переулкам, стало совсем темно. Чиновник высадил Наума где-то среди полуразрушенных строений, гаражей, свалки железа и сказал: видишь, там фонари, там твой автобус. Наум брел километра три в густом и вонючем мраке по каким-то узким улочкам, мусорным кучам, глыбам, терял направление, несколько раз падал, какие-то черные девчонки хватали его за руку. Он матерился во весь голос. Автобус доставил бы его точно до Центральной автобусной станции. А чиновник нарочно завез, что ли? Этот его проход по грязному и темному району "Мамила" показался Науму символическим. Фонари, вон они! Но тебя гонят к ним так, чтобы ты по дороге разбился в кровь. Или чтоб тебя обокрали, прирезали... Раз ты не жил, как он, в палатках, не мостил шоссе, как он и его дети, а сразу -- квартира тебе, так походи, голубок!.. "Но это же бред! Израиль возрожден не для торжества чиновных задов! Даже сверхзаслуженных!.." -- Наум вскинул руки. Погрозил израненными, слипшимися от крови кулаками ночным фонарям. -- Зачем тогда выкупали?!.. Доллары выкладывали на кой черт?! Заче-эм?! На последний автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал. Отправился пешком к отцу с матерью. Приплелся к ним страшный, в порванной рубахе, с ссадиной на щеке. Ладони были красные от крови. Иосиф и Лия хлопотали над ним часа два, накормили, уложили; он накрылся с головой и беззвучно рыдал. Нет, он ни о чем не жалел. Но... хватит ли сил?! Приезжать сюда надо юным и -- токарем, монтером, без дипломов с золотыми каемками... Наум отбросил колючее солдатское одеяло отца и уселся на постели, широко расставив острые ободранные колени. А почему?! Почему в Израиле, чтоб получить работу, доктор наук должен скрывать, что он доктор?! Что происходит в стране? На каком она уровне, если меня отшвыривают, Яшу топчут, над Каплуном глумятся, де, "пустостроитель..." Сергуня сказал: инженер-корабельщик выбросился из окна, женщина -- зубной врач -- порезала себе вены... Стоп, Нема! Не рано ли ты взвыл?.. Один день пообивал ноги и "разнюмился"... Утром Лия настояла, чтоб он позавтракал плотно. "Как верблюд, на неделю вперед", -- усмехнулся Наум, но от еды не отказался. Дали сыну денег. Наум позвонил Нонке: мол, вернется к следующей субботе... Он ходил "по объявлениям" и на второй день, и на третий. На четвертый день упитанный поляк, хозяин фабричонки, заявил, что докторский диплом Наума -- обычная советская липа... "Где ты купил свои бумажки?" К концу недели Наум снова пришел к родителям. К Нонке -- не было сил... Одно осталось - заскочить на арабский рынок, там подешевле, привезти Нонке и дочке фрукты. Обрадовать хоть этим... Отправился пешком, пока солнце не жжет. Остановился возле мастерской, где жужжали токарные станки. Пригляделся. Станки английские, начала века. В России такие давно на свалке. Спросил у парня в заляпанной мазутом солдатской форме, не нужен ли ему токарь... А фрезеровщик?.. Тоже нет?.. А сверлильщик?.. Сколько у тебя станков?.. Пять. Поставь шестой. Тебе выгодно, и я прокормлюсь. Парень захохотал, похлопал себя ладонью по мазутному животу. -- Ты откуда взялся? Шестой станок съест все пять! Не знаешь, как налог прыгнет?!.. А, ты русский. У нас социализм. Пять станков -- доход, парноссе, шестой -- крокодил. Все сожрет!.. Почему? Чтоб не было монополий. Чтоб никто не вспорхнул выше других! Наум поглядел на него и произнес очень серьезно: -- Теперь, парень, я знаю, что в Израиле надо вырвать с корнем: лавочный социализм!.. Парень от неожиданности чуть отпрянул. Сумасшедший, что ли? Наум был так погружен в свои мысли, что сел в автобус не в ту сторону. Ох, эта "девятка"! И туда - конечная "Университет", и в другой конец -- конечная "Университет". Прикатил к новому зданию Университета. Плюнул с досады и... залюбовался. Университет вознесен надо всем Иерусалимом. Современная архитектура из древнего розоватого камня. Один из корпусов с куполом, обсерватория, что ли? Округлая стена создает ощущение крепостной мощи. Дорогу перебегали студенты с книгами или матерчатыми рюкзачками за спиной. Американцы, русские, румыны. Черных лиц почти не было. Засмеялся, вспомнив, как Динка-картинка, впервые побывав на университетском холме, сказала: "А здесь намного больше евреев!" Двинулся следом за какими-то парнями, оказался, сам того не ведая, в университетском общежитии. Его несло куда-то, он не знал куда, но радовался все больше. Светлые трехэтажные здания -- новые, почти стандартные, однако, в отличие от безликих российских коробок, каждый из домов -- индивидуальность. Точно древняя постройка с табличкой. "Памятник старины. Охраняется государством". Откуда это ощущение? От двориков?.. Дворики в самом деле -- хорошо продуманный лабиринт. Устланные плоским камнем на разных уровнях, с гранитными парапетами и пологими лесенками, с неожиданными клумбами, фонтаном в центре одного из дворов, они создают ощущение уюта: ты со всеми вместе, но -- один в своем дворике-закоулке, окруженном красными тюльпанами, розами. И почти всюду: на теплом, нагретом солнцем парапете, на ступеньках -- сидят, читают, пишут... А сами как бы развернутые двориками в разные стороны здания соединены переходами, и тоже на разных уровнях. Где на втором этаже мосток, где на третьем... "Не комплекс, а мажорный аккорд!" -- подумал Наум. А за студенческим общежитием -- огромное строительство. Заканчивались новые корпуса. Много их, и все разные. Ступая прямо по гравию и песку, Наум обошел все здания, остановился возле надписи "Еврейский Университет в Иерусалиме". Ощутил озноб от восторженного чувства. С талантом и любовью строят! А размах?! "При таком размахе я вам ой как понадоблюсь, господа присяжные заседатели!" Наум пошел куда-то вниз, по кручам, засвистев забытое фронтовое: "Эх, вспомню я пехоту и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне закурить..." Настроение явно менялось к лучшему. Остановился у отдельного дома, облицованного серым гранитом, праздничного. На углу дома рабочий в брезентовой робе торопливо отвинчивал какую-то табличку. На табличке было начертано, что дом построен на средства мистера Джеймса Гуля из Нью-Йорка. Открутив, прикрепил другую белую табличку: дом возведен на средства госпожи и господина Блума из Чикаго. -- Ошибочка получилась? -- весело спросил Наум. -- Какая там ошибка, -- произнес рабочий раздраженно. -- Черт занес этих Блумов в Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели деньги. А где он, этот дом? Ты знаешь? Я знаю? Начальство вертится, а я отворачиваю и приворачиваю... -- А где деньги Блумов из Чикаго? -- Ты знаешь? Я знаю? Считается, что ушли на другие цели... -- И сплюнул зло: -- Доят америкашек, как коров. Как что, списывают на войну. Наум, человек нервный, впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены весь день. Апельсинов купил столько, сколько в авоську влезло. Пахучие. Дешевые. Как семечки. Перехватывая авоську с руки на руку, задел вчерашнюю царапину. Надорвал кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг ночная ярость первого дня: 'Только западные специалисты -- специалисты? А мы -- советский мусор? "С мороза?!" Дипломы -- поддельные! Инженеры, как один, трубочисты!.." Он выходил из рынка взбешенный. В такие минуты Нонка отскакивала к своему мольберту, стараясь, чтоб ее не было за ним видно. Знала: если разбушуется, то уж пошло-поехало... -- Зачем выкупали -- тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам? По улице Виа Долороса, узенькой, горбатой, мощенной камнем, шествовали два еврея-туриста. Белокурые. Не то из Швейцарии, не то бельгийцы. По языку не поймешь... С огромными фотокамерами на солидных брюшках. В дорогих кипах с серебряной каймой, купленных, видать, тут же, в туристских лавчонках арабского рынка. Туристов здесь слонялось немало. Наум вряд ли обратил .бы внимание на эту пару, если бы один из них не выскакивал все время вперед и не фотографировал второго, более тучного, - у белых ступеней, ведущих к Стене Плача, у лавки с арабскими сосудами... "По-очетные граждане! Табличку со своим именем уже узрели или ее не успели переменить?" Наум чувствовал: сейчас что-то произойдет... За все плевки на лице, за все хамство. Отольются кошке мышкины слезы. Наум пытался свернуть куда-либо. Но некуда. Улочка - каменный коридор -- горбатится вверх-вниз, а вбок -- некуда. А они приближаются. Шествуют. Когда они поравнялись с Наумом, он шагнул к ним, взмокший, исцарапанный, помахал авоськой, оттянувшей руку и, глядя поверх них, как слепец, неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном английском: -- Не знаете, случаем, где тут жиды Господа нашего Христа распяли? Господа, говорю, нашего, а-а?!.. Туристы вздрогнули и -- боком, боком -- кинулись по горбатой улице Долороса, исчезли за поворотом... 9. О ЧЕМ СПРОСИЛА МЕНЯ ГОЛДА МЕИР? Неделю хохотал Израиль. Русский Израиль. Звонили из Иерусалима и Хайфы, Тель-Авива и Бершевы, спрашивали, правда ли? И хохотали до слез: от смеха до слез у иммигранта один шаг. Единственный, кто не мог простить Науму шутки на улице Долороса, -- его отец. Столько раз в Воркуте, в угольном забое, уголовники кидались на Иосифа Гура, вопя: "А, жидовская морда! Христа нашего продали!..", что словеса эти уж не могли прозвучать для него шуткой. Иосиф перестал здороваться с сыном. Впервые отправился к нему через месяц, не ранее, когда Нонка сообщила по телефону, что у Наума опухоль. Не рак ли? Иосиф и Лия тут же выехали в ульпан "Мевасерет цион" под Иерусалимом, где по-прежнему жил Наум с семьей. От автобусной остановки Лия почти бежала. Влетела в белый, на одну семью, домик; рассеянно чмокнув Наума в щеку, сказала, чтоб лег на кровать. Растянулся Наум во весь рост, ноги с кровати свешиваются -- нет опухоли, встал -- снова появилась. -- Грыжа! -- определила Лия. -- Слуцай простейший. -- Это уж она для Нонки, у которой от слез поплыла краска с ресниц. -- Нецего звать Яшу! -- Лия и обрадовалась, и закручинилась: вот уже месяц Наум числился "электромонтером" -- грузил телеграфные столбы. "Лагерная работа -- баланы таскать, -- вздыхала Лия. -- В лагере мы такие грыжи удаляли - чик-чак! Когда доктор запивал, я управлялась сама... Грыжа, сынок! -- повторила она Науму, который почему-то оставался хмурым. -- Ты всегда скажешь какую-нибудь гадость! -- грустно ответил Наум и отбил своими растоптанными полуботинками чечетку. Когда Наума положили в больницу, Иосиф на другой день позвонил туда. Оказалось, сына уже выписали. Иосиф и Лия вызвали Дова, и спустя час они снова были среди белых, раскиданных на пригорке домиков ульпана "Мевасерет цион". -- Отец, -- прозвучал с кровати неунывающий голос Наума, едва они переступили порог. -- Твоего сына зашили, как старый башмак. Яша сказал, сносу не будет... Иосиф медленно опустился на клеенчатый диван, закрыв глаза. Никогда, ни в каком лагере, он не был измучен так, как сейчас. Болело сердце. Размолвка с Наумом ударила его сильнее, чем он думал Он привез детей на родину. Смогут ли дети отвоевать свое место в жизни? И надо ли снова воевать?.. Нет, для обобщений время еще не пришло. Просто собрать бы, как в Москве, за столом и потолковать откровенно: как себя чувствуют? Что думают?.. Разговорятся ли? Если Гуры не хотят говорить -- клещами не вытащишь!.. Сейчас, да! самое время... -- Сыны! -- тихо начал он. -- Здесь мы одни, спешить нам некуда... Давно хочу спросить вас. Кто как себя чувствует? Без эвфемизмов, а?.. Да и чего нам скрывать, сыны?.. Ну, старый башмак, ты самый ученый монтер на всем Ближнем Востоке, тебе и карты в руки. Наум задумчиво протер свои роговые очки и сказал, что он сразу ощутил себя, как в Москве, на собрании. Тебе задают вопрос, а в нем уже и ответ. Не уклонись. -- Наум отхлебнул сока, который Нонка поставила перед каждым. Он и раньше тянул гласные, а в Израиле и вовсе запел:-- Оте-эц ты знаешь все, но вряд ли ты догадываешься, что я переселился в загробный мир... Ма-а-ма, не дергайся! Не знаю, как вас, а лично меня самолет компании "Эль.Аль" доставил не в Изрань, а в мир индийской философии. Доктор технических наук Наум Гур преставился. И родился заново - басетом. Ма-ама, спокойно! Басет -- это всего навсего охотничья собака. У ее предков были длинные ноги. Чтоб она влезла в рюкзак, немцы вывели особую породу. Тоже большую, сильную, но - с ногами-коротышками. Брюхо аж по земле волочится Окрестили ее басетом. Однако память у басета осталась прежней Будто она высока и горда. Естественно, она пытается проявить себя, как длинноногая. И любить хочет длинноногих. А те смотрят на нее сверху вниз и даже не тявкают... -- Тяжело тебе, Наум? -спросил Иосиф с состраданием. -- Нет не тяжело Но старую собаку учить новым трюкам ?! Так вот, взгляд басета на Израиль вас интересует?.. По милости поголовно уважаемого Бен Гуриона, мы остались еврейским местечком. Ферганским аулом если угодно. Кустарями без мотора. На Университет дали деньги - строят, на промышленность не дали - копошатся на мусорных английских станках.. В комнате начался шум. -- Ша! - оборвал Иосиф. Наум поглядел на дождь, вдруг захлеставший по стеклу, и напомнил унылым голосом об известном историческом эпизоде. В 1948 году в Израиле после завоевания независимости состоялся военный парад. Первый еврейский парад за две тысячи лет. Построили из не струганных досок амфитеатр. В первых рядах сидели новоиспеченные министры, генералы и прочая власть нового государства. За ними - дипломаты. Еще выше - народ. Самую последнюю скамью, "галерку" отвели представителям международных сионистских организаций. "Они получили немалые преимущества, - с иронией заметил один почтенный историк по этому поводу, - они могли встать на скамьи не мешая никому - за ними уже никого не было..." - Картина ясна? - заключил Наум. - В первую же минуту существования Израиля наш великий и премудрый... чтоб мать не раздражать, имени не называю... плюнул Западу в физиономию: хотите давать советы - перепархивайте в Израиль. На постоянное жилье. А нет, гоните тугрики и... молчите в тряпочку! Он отбросил прочь Запад вместе с индустрией XX века. И потому-.у я, доктор технических наук, - басет. Только в таком виде на ножках-коротышках, я здесь приемлем... А ты, отец, удивляешься, почему я в депрессии... - Наум вдруг пролаял сиплым басом: - Гав-гав! Фр-р-р. Лия вздрогнула, прижала руку к груди. -- Спокойно, мать!. . Дов! -- скомандовал Иосиф. -- Твои ощущения? -- Что говорить-то, -- забасил Дов. -- Работка адова. "В лапу" не берут... если дашь мало. Цемент импортный. Своего нет. И ведает им папа Рабинович, дважды крещенный, трижды обрезанный... "Варшавянка"-сука!.. Но -- не жалуюсь. Ты его видишь насквозь, но и он тебя чувствует... Я к чему это говорю? Беда в чем? Куда ни ткнись, свой папа Рабинович. Вроде боярина. Свободная страна, а свободной конкуренции нет. Нету!.. Как при социализме. Почему так сложилось? Встретился мне дружок Мишка Занд, да вы знаете его, ныне он в университете полный профессор. Мне бы дали полного профессора, я бы стал поперек себя шире, а он худой-худой. Кроме кофе, ничего не пьет. Выслушал он меня и разъяснил: "Добрались до Палестины в XIX веке первые русские беглецы -- привезли бюрократические формы царских канцелярий. На русский бюрократический пласт наложили турецкий. Кофе, красные фески. Тише едешь, дальше будешь... Затем в Палестину приплыли на своих дредноутах англичане. Привели все в соответствие с британскими колониальными обычаями. Это уж третья "нашлепка". После войны прибились немецкие евреи. Добавили к этой трехэтажной бюрократии немецкую педантичность. А затем появились евреи из восточных стран со своим "левантизмом", царством сонных мух, дочерна засидевших свои кофейные чашки... Каков пирог?! Слушайте, Гуры, я не породистый басет. Басет -- собака ученая, дорогая. Ее в рюкзаке носят. Вынули из рюкзака -- впала в депрессию... Могу я допустить такой комфорт -- быть в депрессии, я, приблудная дворняга, которую отовсюду гонят палкой?.. Черта с два! Я псина битая, голодная, жру все и этот окаменелый пирог буду грызть. Буду! Собака грызет -- зубы точит. И до своего догрызусь... Ну, да что я? А у кого натура поделикатнее? Кишка потоньше? Привязывают эту чиновную каменюку к каждому, кто хочет проявить себя как личность. Начать серьезное дело. Я к чему это говорю? А к тому, что это не меня топят. Меня хрен утопишь! Израилю на шею камушек повязали. Израиль топят! Иосиф сжался, закрыл глаза. Уже в Лоде он услышал раздраженное: "Все академаим?!" А когда сказал отставному генералу Наркозу, который занимается абсорбцией: "Четырех сынов тебе привез. Два инженера, хирург, экономист...", -- Наркоз рубанул с генеральской прямотой: "Единственные инженеры, которые нам нужны,-- это чернорабочие". Иосиф задышал тяжело: "Зачем генерал Наркоз в таком случае брал Иерусалим?! Чтобы выстроить евреев- ученых, инженеров, врачей, историков и... промаршировать с ними в лавочники и "пакиды" - стрючки канцелярские... Лия быстро достала из сумочки шарик нитроглицерина, Иосиф бросил его под язык. Заговорил медленно: -- Я начал, с-сыны, наше движение в Израиль. Я думаю все время, не могу не думать: если бы не я, Дов, может быть, не угодил бы в Воркуту; Гуля не стала бы Жанной д'Арк. Это большое несчастье, когда женщине приходится стать Жанной д'Арк!.. Я остро ощущаю свою ответственность... -- добавил с усилием: -- ...она да! станет моей виной, если мы не добьемся перемен. Дети чувствуют себя в Израиле приблудными с-собаками. Ты постигаешь, мать?.. С-собаками, которых отгоняют от дверей палкой... Наум, сколько ты получил приглашений из Штатов? -- Два из Штатов, от фирм Ай-Би-Эм и "Дженерал электрик", одно из Западной Германии... А что? -- Думаю, тебе незачем терять время, утирать плевки с лица. Наука не терпит простоя. Уезжай в Штаты. Через год-два ты вернешься... не пархатым русским, а американским ученым. И эта "номенклатурная" сволочь таки да, залебезит перед тобой, как лебезит перед американскими гастролерами. -- Отец, ты гений! -- Дов даже привстал от избытка чувств. -- Может, ты и мне что-нибудь придумаешь? Иосиф молчал; вскинул руку, мол, я не кончил, едва Дов забасил что-то с яростью в голосе. -- Нет, нет, Дов, не будем идти от ощущений, от первых синяков... Да, нас пытаются обезличить, оглупить, обокрасть, отняв единственное, что у нас есть, -- наши профессии. Но это, сыны, наша страна. И мы отсюда не двинемся!.. Дов умчался в Тель-Авив: неотложные дела, встречи. Иосиф и Лия отпустили сына, решив, что доберутся домой на автобусе. В тревогах как-то выпало из памяти, какой сегодня день. А день был "Ем шиши". Пятница. Автобусов и след простыл. "Шабат" на носу... К счастью, подвернулся грузовичок. Увы, не попутный. Шофер-марокканец, изможденный, грустный, в замасленном армейском берете, высунувшись из кабины, потер свои коричневые пальцы о большой палец: мол, заплатишь -- подвезу. Вначале он заломил немыслимую для Иосифа и Лии сумму, но, узнав, что они олимы не из Америки, а из России, уменьшил цену впятеро. -- Десять лир -- не деньги. Зато я спрошу потом свой вопрос? В порядке?.. Не до вопросов было Иосифу. Он сидел, притиснутый между шофером и Лией, и думал, думал свое... Тысячелетиями евреев загоняли в торговлю, в ростовщичество, как в вонючее гетто. Всюду начиналось с того же -- "мерзостен египтянину каждый пастух"... Все презираемые аборигенами профессии охотно предоставлялись нам. XX век, слава Богу, изменил лицо еврейства. Появилась альтернатива вонючему гетто -- интеллигенция, специалисты всех профилей... И вот мы, да! в своем государстве, которого ждали со дня девятого Аба. Когда римляне разрушили Храм... По какой дороге оно пошло? По рабской, мерзостной, на которую евреев заталкивали веками? Да или нет?.. Страшно подумать: .Гуры-специалисты могут оказаться здесь излишней роскошью... Надо идти к Голде, к Бен Гуриону, пусть он и не у дел, к Моше Даяну, в парламент. А потом уж, дасделать выводы... Может быть, эта рижанка права. Недостаточно в страну приехать, ее еще надо отвоевать у "рыжих лошадей". Да, надо идти в правительство. Господи, Боже мой, чтоб сыновья дома чувствовали себя, как в галуте?!.." Когда подъезжали к Иерусалиму, зажглась первая звезда. Еще поворот, и город приблизился, как корабль, рассеивая тьму... У поворота грузовичок промчался мимо встрепанного парня -ешиботника в мятой, выгоревшей шляпе, который размахивал руками, похоже, призывал на головы едущих все кары небесные. -- Чуть опоздали, -- досадливо произнес Иосиф. -- Я хотел добраться до субботней звезды... -- Машина прогрохотала по широкой улице и свернула в Рамат Эшкол -- новый район Иерусалима, где горели почти в надзвездной вышине московские светильники. Зеленые бабушкины абажуры и золотящийся модерн из ГДР. Желтоватые фары грузовичка начали выхватывать из темноты силуэты машин. Автомобили стояли густо, моторами к домам, как стадо, теснившееся у кормушки. -- Видите, кто здесь живет, -- внезапно заговорил шофер. -- Взгляните на номера! Номера как номера. С белой каймой. Номера машин, купленных новыми иммигрантами. Без налога. -- На этой улице одни олим из России, вы видите? -- Шофер оторвал руки от руля и обвел ими вокруг. -- Они получили квартиры со скидкой. На три человека -- три комнаты. Вода, газ, ванна, па-ро-вое отопление. Они только что приехали, и у них квартиры. У всех машины... Не у всех? Почти у всех!.. А я здесь родился. Отец привез семью из Марокко, десять детей... Я стал двенадцатым. Отец воевал на войне за Независимость. Брал Латрун. На горе обгоревшие казармы, видели?.. Сам я был ранен осколком в 67-ом. В сознание пришел только в госпитале Тель Хашомер... Я сижу со всей своей семьей, у меня пока пять детей, в одной-единственной комнате и чулане, который переделал в спальню. В спальне нет окна. В доме нет уборной. Она на улице. И ты думаешь, это моя машина? Это машина брата -- у брата гараж. Я наемный рабочий на этой машине... За что же так? Вам -- все, а мне -- ничего, а? Грузовик резко затормозил. -- Доехали? -- спросила вздремнувшая было Лия -- До-ехали! -- ответил Иосиф сквозь зубы. Встреча с Голдой Меир произошла гораздо раньше, чем он мог ожидать. То ли ее захлестнули письма русских иммигрантов: испокон века русские искали управы на обидчиков в "слезницах" на высочайшее имя; то ли поток "слезниц" и проклятий израильским властям, хлынувший в Россию, становился угрожающим, -- так или иначе Голда Меир сама пожелала увидеть "представителей" русской алии. За неделю до встречи с Голдой позвонил Барбой, профессор из Киева. Барбой только что прибыл и был полон радужных надежд. Он сказал, что поднял всех старожилов, и они сегодня идут на штурм... "Стена"? -- кричал он по телефону. -- На каждую стену есть свой штопор... "С той поры его так и окрестили -- "штопором". Позвал всех Гуров "ввинчиваться"... Яша сказал, что в этом есть смысл. До встречи с Голдой побывать у ее министров... Созвонились с министром абсорбции Натаном Пеледом, о котором ходило по Израилю присловье, сочиненное бывшим московским художником Юрой Красным.* Абсорбция, абсорбция, Не стой ко мне задом, Повернись -- Пеледом... Министр абсорбции располагался в Колбо-Шалом, самом высоком небоскребе Тель-Авива. Скоростной лифт возносит -- дух захватывает. Вываливаются из него евреи, оробев. А которые из одноэтажной Бухары или аулов, те вначале по стенам рассаживаются на корточках, отдышаться, оглядеться... Натана Пеледа на месте не оказалось, и все двинулись к юрисконсульту министерства, потолковать о новых законах, о которых ходили разные слухи. Тут заявилась еще толпа старожилов: полковник-отставник, приезжавший к нам в ульпан, и несколько женщин-пенсионерок, которые, бросив все свои дела, искали работу для "олим ми Руссия".* Пришел выбритый до синевы Ури Керен в новом костюме и кипе, за ним -- маленький, худенький Барбой, который тут же помчался куда-то ввинчиваться... Плотная круглолицая женщина-юрисконсульт крутанулась на стуле так, что ее огромные, как сахарные головы, груди даже чуть занесло в сторону. Оглядев толпу, она спросила строго у нарядного Ури Керена, поправлявшего свою кипу с серебристой, как козырьки у морских капитанов, окантовкой. -- Вы, конечно, только прибыли? Олим ми Руссия? -- Я сабра в третьем поколении! -- с достоинством ответил старик. -- И вы сабра? -- обратилась она на иврите к полковнику... -- И вы?.. Значит, тут нет олим? -- вскричала юрисконсульт министерства. И без передышки -- видно, накипело у нее, сердечной: -- Никаких законов об олим не будет! Русские нам не нужны! Они хорошо сделают, если двинутся мимо Израиля -- сразу в Америку! На Южный полюс! Куда угодно!.. Сквозь толпу начал пробуравливаться маленький, худющий Барбой, крича на ходу: -- Моя фамилия Барбой! Я оле из России! Мне здесь больше делать нечего!.. -- И умчался, сбивая с ног молоденьких чиновниц с картонными папками и чашками горячего кофе в руках. -- Босяки! -- то и дело слышалось со стороны лифта. Расстроенный Барбой забыл нажать кнопку вызова. -- Антисемиты! Даже Гуры, хотя чего уж ни навидались, были ошарашены. Где это происходило? На Тель-Авивском рынке Кармель? Среди шпаны? Министерство абсорбции создано для того, чтобы заботиться об иммигрантах... Многие ушли, Керен озабоченно взглянул на часы, и тогда к нему шагнула Геула, представилась, сказала, что она историк, и что Ирина Эренбург, дочь Ильи Эренбурга, просила ее выяснить... При слове "Черная книга" старик обхватил ладонями свои худые щеки, постоял так несколько секунд, затем отвел Геулу в сторону. О чем они шептались оставалось неизвестным, пока Ури Керен не произнес вдруг гневно, полным голосом: -- Ой-вой-вой! Все возможно, доктор Геула, раз в правительственных учреждениях существуют такие монстры. Не услышь я своими ушами -- не поверил бы... Когда прислали книгу в Израиль?.. В 1946?! Ой-вой-вой! Будем искать, доктор Геула, подымем на ноги всех историков... Запишите мой адрес и телефон... -- И Керен заторопился к лифту. Наконец, министр часа через три пришел; прежде всего, естественно, он выслушал жалобу на своего разбойника - юрисконсульта. Всех до одного выслушал. Затем развел руками. -- Ничего не могу поделать. У нее квиют. Постоянство! -- И он уселся в кресло. Кресло у Натана Пеледа было на колесиках. И было ясно, что министр он без году неделя, ему, бывшему кибуцному агитатору, очень нравится быть министром. Он