многие пункты только осложняют жизнь. Более того, приносят несчастье, ...Фанатики из секты Натурей Карта не признают Израиль лишь потому, что его возродил к жизни не Мессия, а люди. Но вы-то, говорю, не фанатики. Вы дети двадцатого века, за вашими спинами Оксфорд и Гарвард, почему вы так держитесь за Га-лаху? За каждую ее запятую! Это же абсурд! Нонсенс!.. Ты знаешь, что он мне ответил, наш интеллигентный ребе? "Тут только тронь что-нибудь. Столько посыплется!.." Часа через три Сергуня сменил Геулу у руля, она прикорнула, отодвинувшись к самой двери и опустив голову на его плечо. Они мчались по прямому, как струна, и чуть бугристому шоссе на Эйлат, которое называется "дорогой любви". Ветер свистел. Машина подскакивала порой, как челнок на море. Они были счастливы, забыв раввинат, как забывают дурной сон. Израильская зима с ее дождями и ветрами осталась за спиной. Здесь все было наоборот. Пустыня цвела. Геула и Сергей бродили по эйлатскому пляжу, на котором спали, в мешках, туристы изо всех стран. Заросшие хиппи пытались угостить их огромными цыгарками и никак не могли понять, почему русские пугаются слова гашиш?.. Затем решили искупаться в Красном море. Геула чуть не заплыла в Иорданию, синевшую по другую сторону Акабского залива. Она могла плавать часами. Сергуня бегал по песчаному пляжу, стараясь не потерять из виду ее головы в красной резиновой шапочке. Попробовал воду ногой. Холодна! Только позднее, когда, отъехав от Эйлата, сидели на безлюдном пляже с надписью "КОРАЛ БИЧ", Сергуня, пристыженный Геулой, вошел в воду. И, нырнув, едва не захлебнулся от восторга: оказалось, если нырнуть и открыть под водой глаза, попадешь в неправдоподобное царство ракушек и черно-синих, красных, золотых рыб. Под вечер позвонили Лие. Лии не было. Набрали номер Яши: Регина вечерами всегда дома... Никого!.. У Наума откликнулась дочка, Динка-картинка. Прокричала в трубку с паническими нотками в голосе: -- Горит Дов!.. Что?.. Папа звонил! Все там!.. 5. ИЗ ОГНЯ, ДА В ПОЛЫМЯ -- Та-ак!.. Голому собраться -- только подпоясаться! -- сказала Геула. Это было решением. Чемоданы уложили мгновенно, благо еще не разбирали. Поздно вечером подкатили к окраине Тель-Авива, где Дов запустил свой домостроительный комбинат. Вроде, все на месте. На плоской крыше горит большой прожектор, похожий на паровозный. Освещает желтым огнем площадку в песке, с черным пятном старого пожара; черный угол стены. Это когда еще пытались поджечь, до войны, когда в газетах написали о "чудо-заводе..." Кто-то кинул через ограду из "колючки" бидон с бензином, а затем горящую тряпку. Комбинат Дова -- не банк. Не отель. Швеллерные балки. Металлические фермы, бетонные плиты и блоки -- попробуй-ка воспламени!.. К тому же ночной патруль мимо ехал, на "виллисе" с пулеметом, "зеленые береты" выскочили, в пять лопат закидали коптящий огонь. Не пришлось даже пожарных звать. Геула с Сергеем оглядели завод кругом - цел пока! И рванулись дальше... Когда они примчались в маленький городок под Тель-Авивом, где Дов недавно купил дом с каменистым садиком, полиция уже уехала. Сосед рассказал, что в полночь залаяла собака и тут же замолкла. Когда начало рассветать, он вышел, видит, дверь Дова Гура распахнута. Терьер Дова лежит, уткнувшись мордой в песок... Сергей обошел комнаты. Чешские, со стеклами, полки пусты, шкафы пусты. Сброшенные на каменный пол книги валяются грудой, с раскрытыми обложками, отлетевшими страницами. Перетряхивали каждую книгу, что ли? Бумаги увезли все. Все папки с материалом о советских лагерях. "Мешков восемь-десять набили, суки", -- определил Дов. Ящик с конвертами и марками вытряхнут на пол, чек на две тысячи восемьсот долларов и тугие пачки с израильскими лирами не взяли. Колечко, браслетики, купленные Довом для жены, -- все на месте. Иностранного паспорта нет. Чтоб получить его вторично, нужно потратить полгода. Поломанную "спидолу" забрали. Новый "грюндик" и дорогой немецкий телевизор не тронули. Кассеты, записные книжки, альбомы с фотографиями Орловской психушки, личные письма -- все как ветром выдуло. - А полиция-то что? -- спросил Сергей. Дов махнул рукой. -- Писали протокол и повторяли, как заведенные: "А украли-то что?!" Так и уехали на своих черных "форд-кортинах" расстроенные. Весь дом вывезен, кроме ценных вещей. Как понять?" Гуры стали прощаться. Задержались Наум, да Геула с Сергуней. Наум говорил по-английски с женой Дова Руфью. Руфь вернулась к мужу после войны Судного дня, удрав от матери, не желавшей даже слышать об "этом русском хаме"... Дов окликал Руфь "пташкой" или в раздражении -- "пташечкой". Сергуня поглядывал на "пташку" искоса. Маленькая, худющая, ключицы под майкой торчат, волосы цвета воронова крыла, гладкие, распущенные, колышатся при ходьбе вокруг узких плеч. Руки смуглые, лицо белое. В Израиле модно быть не загорелой, что ли? Ходит плавно. Поворачивается неторопливо. Глаза опущены долу. Потолковала с Наумом по-английски, затем с Довом почти по-русски -- спокойно, только прорывались во всех языках ее польские "пш-бж-дж..." Но как только перешла на иврит, заговорила с такой экспрессией, что Сергуня оторопел. Голос стал громким, резким, взрывным. Словно пробудилось вдруг в девчушке что-то древнее, огненное... С такой же страстью она и общалась сейчас по телефону с редакциями газет, затем выстукивала одним пальцем письма на иврите Главе правительства, в Кнессет, Государственному контролеру. -- Пташка, полегче на поворотах, -- басил Дов, заглядывая через ее плечо в бумаги, которые она печатала. -- Не они же украли. -- Они не украдли. Но кто злодеев распущил? В Израиле пшед тым злодеев не быво! Дов снова принялся внимательно осматривать распахнутую дверь" книжные полки; брошенные на пол вещи обошел с лупой в руках; сказал, работали профессионально, в перчатках. -- Неужто дом, как завод, колючкой огораживать? Да пулемет с фотоэлементом? -- Он тяжело опустился на диван, подпер голову ладонями: -- Мать их в душу... Пташка, извини!.. Год материал собирали. По крохам. Сколько дружков рисковало жизнью. Второй посадкой... Первым примчался корреспондент израильского телевиденья. Молоденький. Уши торчат, как у зайца. Заснял пустые полки. Горку ценных вещей на полу. Воскликнул удивленно, точь-в-точь, как полицейские: -- Ничего не взяли?! Ну, ладно, в девять часов смотрите! -- Взвалил аппарат на плечи и бегом к машине. Дов запер за ним дверь, походил по разоренной квартире. -- Да-а, братва! Разгулялась Галина Борисовна. Как у себя дома... У нее деньги несчитанные. Купила каких-то сук... Звонить Могиле? Ох, смерть моя! -- Он присел на корточки у груды растеребленных книг, принялся их разбирать и забубнил, засипел:-- Позавчера фильм о лагерях привезли, а сегодня нагрянули... Кто продал? Зачем продал? Не напихали же они своих людей под каждый куст?.. Счастье, коробки с кинолентами не вынул из багажника, с собой таскал. На другой день, в девять вечера, включил телевизор. Израильские новости. "Хадашот", которых здесь ждут, как хлеба насущного. После новостей политических и военных перешли к местным происшествиям: бензовозка опрокинулась, показали. Дым на весь экран. Пожар на улице Яфо. Ничего не видно, кроме черного дыма. А потом сразу -- погода... Дов поглядел растерянно на жену.-- Вот, дали год... О-ох, суки болотные! Наум привез мать. Закричал с порога, вытирая сияющую от пота лысину: -- Выключите шампунь! Выключили. Охали-ахали возле пустых полок. Наконец Лия, расстроенная донельзя, сказала Дову, который водил ее по опустелым комнатам. -- ...Ну, скажи, зацем тебе все это надо? Болят лагерные раны? У всех болят. В Израиле каждый цетвертый побывал там, где "пляшут и поют"... Но у тебя же гигантское дело. Каждому дать по квартире. Даже холостякам! Тебе вставляют палки в колеса. Жгут! ...Так не разбрасывайся! Побагровев, Дов рванул на себя ящик стола и стал остервенело вышвыривать оттуда бумажки: белые, серые, с опаленными краями бумажки. На каждой надпись по-русски: "Открывать только при стрельбе." "Дополнительные пучки заряда 120 ПМ..." "Укладчик Чудинова, контролер Панова" Дов собирал их в свое время из снарядных ящиков, брошенных сирийцами. Все Голаны были в этих советских бумажках. Ветер кружил их по горным склонам, как пух во время погрома. На мать, на Наума, на всех сыпались сейчас белые, серые, пробитые осколками инструкции по стрельбе тяжелыми снарядами. -- Давно снега не видали? -- просипел Дов. -- Пожалте, русский снег!.. На что он? Убедим Запад, что Россия ныне в лагерях, как в нарывах, -- может, начнут задумываться, к чему бы это?.. Интеллигенцию мордуют, религиозников мордуют... -- Он вдруг налил полстакана водки, опрокинул в рот, как воду. -- Нас это касается? Лия только головой покачала. -- К чему я это говорю? -- Дов поджал губы, задумался. -- Я националист с пеленок. Так, мама? А теперь я вырос из пеленок... Да!.. Что такое еврейское самосознание -- без остро осознанного чувства человеческого достоинства?.. Вообще, я пришел к убеждению, что национальное движение сохранит свою силу лишь в том случае, если соединится с демократами и националистами всех задавленных меньшинств, вот как! -- Он сплел огромные пальцы рук так, что они побелели. -- Только в этом единственном случае, ежели Галина Борисовна всерьез узрит в еврейце катализатора вольнодумства и беспорядка, нас начнут выстреливать из России, как из рогатки. А иначе, хрен!.. Простите, женщины. Лия сидела со скептически поджатыми губами. Сдаваться она не собиралась. Очень ей не хотелось, чтобы Дов занимался русскими лагерями. Убьют не за понюшку табака. Уехали от них, и слава Богу!.. Дов посмотрел на мать искоса, хотел что-то сказать, но. тут сильно пустучали в дверь. Нагрянули, почти в полночь, корреспонденты, которых привезла Вероничка. Дов обо всем рассказал, те записали. Один из журналистов, высокий неулыбчивый поляк, заметил уходя: -- Да, почерк Москвы! Жди завтра в "Едиот Ахронот" целую страницу! Но ни на другой день, ни через неделю в израильских газетах не появилось ни строчки. Поляк из "Едиота" позвонил Дову, сообщил виноватым тоном, что Министерство иностранных дел наложило лапу. "Они ведь всегда перед Советами спину гнут. И тебя зарезали!" И тут только Дова как током пронзило: к т о? Галина Борисовна или... Тьфу! Тьфу! И про себя-то такое произнести -- страх Божий! Любой израильтянин, услышь это, плюнул бы тебе в лицо. И -- правильно! А все ж, кто? Галина Борисовна или... Сарра Борисовна? Наум и Лия склонялись к тому, что это, конечно же, Г. Б. На черта Шин-Бету материалы о советских концлагерях, к тому же наполовину опубликованные. У них своих забот -- полон рот. Дов уселся на диван в раздумье, подперев ладонями лицо. Наконец забасил тяжело: -- Чем больше, други, я к этому говенному миру приглядываюсь, тем яснее вижу, что прав не Маркс, не Энгельс, а -- Варлам Шаламов. Читали в самиздате его "Сучью войну"? Великая книга! Меня на любой лагерной вахте, перво-наперво, спрашивали: "какой масти?" Вор в законе, мужик или сука?.. Попадешь не в свой барак -- нож в спину. К чему я это говорю? А к тому, что Варлам не ведал, как он велик! За его лагерной войной, перво-наперво, вся история СССР. Ленин был "вором в законе". Уничтожал по собственному, им, российским паханом, возведенному закону. А своих -- ни-ни... Сталин, известно, кто! Обмануть, перекинуться, стравить "рябчиков" -- сучья работа. Запада Варлам не видел. Не привелось. А, кажись, законы здесь те же... Сидим, голову ломаем: "Старая сука Галина Борисовна или родимая Сарра Борисовна? -- Дов с силой ударил кулаком по валику дивана. -- Слушайте, Гуры, прав я или не прав? Ежели Галина Борисовна, то почему израильская цензура накладывает лапу? Ежели Сарра Борисовна, то ее действия понятнее. Ох, похоже, рука руку моет, и обе грязные... По Шаламову крутится шарик, по Варламу, ну, что скажете?.. Приближались выборы в Кнессет. О выборах двух мнений не было. Почти все были согласны с Довом. "Жаждущие стать колхозниками, да станут ими". Правда, Сергуня заметил меланхолично, что у Бегина нет реальной программы. Но на него набросились дружно. -- Банкроты войны Судного дня и воры должны уйти! -- сказала Геула. -- Это по совести. Пусть Голда нянчит внуков! В день выборов мне позвонил Сергей. -- Григорий, где наш избирательный участок? Зайдете за нами? -- Ты готова? -- спросил я жену почти торжественно. -- Не забудь паспорта. Всю жизнь мы голосовали в Москве. Со сталинских лет помню поразившую меня реплику шофера, который, оставив на улице грузовик с заведенным мотором, вбежал в избирательный участок, крикнув на бегу: "Где тут у вас прошвырнуться!" В последние годы "выборный фарс" не скрывали настолько, что даже депутатов в Верховный Совет подбирали по масти и полу, как лошадей на парад или ярмарку. Как-то я был этому свидетелем в отделе кадров Стройтреста N^3, который возводил Юго-запад Москвы. Райком партии давал указание -- срочно подобрать кандидатуру женщины-строителя для выдвижения в Верховный Совет СССР: -- Значит, так, -- настаивала телефонная трубка. -- Национальность -- русская, образование -- восемь-десять классов... нет, инженершу не надо! Так! Постоянная прописка в Москве. Чтоб была замужняя. С детями. Ну, чтоб не рожа!.. Что? Красавица есть? Нет, красавиц не требуют. Это не кино. Чтоб не рожа! Вполне достаточно. -- Указания были всесторонние, долгие. Заранее не предопределили разве что цвета глаз кандидатши... -- А зачем непременно -- замужняя? -- спросил я завкадрами, принявшую указания райкома партии. -- Чтоб не гуляла с мужиками! А ежели гуляла, то осторожненько... И мы оба засмеялись: и я, и завкадрами. И в самом деле, чего стесняться в своем отечестве! Даже если выдвинут пьяницу, дурака, "рожу", -- все равно, за единственного и неведомого тебе "кандидата блока коммунистов и беспартийных" будет подано 99,9% голосов. И вот наступили первые наши выборы на Западе. И я, и Полина остро ощущали праздничность своих первых в жизни свободных решений. Мы вдумчиво читали биографии кандидатов. Их было много. Одних партий в Израиле -- чертова дюжина. Какая из них -- коалиция, какая -- оппозиция?.. Мы очень хотели не ошибиться и не избрать, по ошибке или малограмотности (все документы -- на иврите), господина Шауля бен Ами или какую-нибудь другую "могильную рожу". Теперь все зависело от нас. Мы надели свои лучшие костюмы, новые ботинки. Нас не тормошили агитаторы, как в СССР. Никто не требовал, чтобы мы проголосовали в шесть утра. Мы шли табунком, вместе с сыном и соседскими детьми, захватили по дороге Геулу с Сергеем, затем Лию и еще несколько семей из России. Кто-то нес на плечах мальчишку. В Израиле была зима. День был не дождливый, теплый. Мы не торопились, радуясь солнцу, мягкому ветерку, празднику. К избирательному участку подходили взволнованной демонстрацией.Я протянул женщине с розой в волосах паспорта нашей семьи, она поелозила карандашом по спискам и ответила без удивления, спокойно, что наших фамилий в списках нет. Спустя десять минут выяснилось, что никого из пришедших с нами нет в списках. Ни Лии Гур, ни Сергея, ни Геулы. Ни одного "олим ми Руссия". Женщина с розой в волосах высказала предположение, что, скорее всего, мы должны голосовать в тех городах, где жили по приезде. На территориях "ульпанов" -- наших школ иврита. Мы учили иврит под Наталией. От Иерусалима -- весь Израиль поперек... Вздохнув и чертыхнувшись по адресу чиновников, вернулись домой. Но не все. Те, кто помоложе, а также самые упорные, отправились в "свои города".К вечеру стало известно, что, за редчайшим исключением, "олим ми Руссия" в избирательные списки не внесены. Нигде. Все пятьдесят тысяч, прибывшие к тому времени в Израиль... Правящая социалистическая партия попросту отбросила от урн избирателей из СССР, поскольку убедилась, что русские почему-то устали от социализма и, возможно, проголосуют за оппозицию. Зачем рисковать? Особенно после злосчастной войны, когда на каждой улице сироты. Естественно, это тут же попало в газеты. Иммигранты из СССР рассказали, что так открыто в России надувают только на базаре. В день выборов в Верховный Совет СССР это делается тоньше. Один из депутатов от оппозиции сказал, что Голда в свое время угрожала "разрушить движение", если идеи социализма окажутся под угрозой... Газеты продолжали получать "слезницы" и проклятия русских олим, стыдили рабочее правительство, а с того, как с гуся вода. Утвердились еще на четыре года. -- Господи, Боже мой! -- воскликнула Геула, когда я позвонил ей вечером. -- А мы их за людей принимали! Да ведь эти "идейные наследники" Бен Гуриона просто уголовники! Жулье! Ох, яблоко от яблони... -- Не досказала пословицу, задумалась.... Наверное, месяц, не менее, мы ходили, как пришибленные. Бершевский съезд, оказывается, не имел конца. Мы и раньше догадывались о том, что наши рабочие вожди -- не рыцари чести, но чтоб до такой степени!.. Послевоенная жизнь Израиля обрела ускорение, возможное только после новой "победы правящей партии" на выборах. Наума, без лишних церемоний, вытолкнули из Техногона. Да и как было не вытолкнуть; все израильские университеты и вузы, вся израильская "технократия" получила, наконец, долгожданный документ, который узаконил и надул все паруса ненависти, ждавшие в Израиле своего часа... Комиссия Кнессета создала "исторический документ" от 24 мая 1974 года, в котором было сказано прямо, что квалификация инженеров-иммигрантов с высшим образованием ниже, чем требуют израильские стандарты. И, более того, их, этих пришлых, с дипломами инженеров, нельзя использовать даже в качестве техников -- из-за протеста профсоюза техников. Одним словом, уезжают инженеры, и слава Богу! В Техногоне был праздник. В лаборатории Наума были врезаны слесарями новые замки, а сама лаборатория передана другому факультету. На радостях, Науму и сам документ показали: правда, слово "ниже" декан закрыл пальцем. Какое, в самом деле, имеет значение, специалист из России "ниже" или "выше" израильских стандартов. Главное, не соответствует стандартам... Наум постоял печально у дверей своей бывшей лаборатории, с чужими замками, с железной перекладиной по диагонали, так запирают в Израиле лавки, и позвонил Геуле -- единственной, у чьих коленей ему хотелось выплакаться. -- Гуля! -- кричал он в телефон, счастливый от того, что она не ввдит в этот момент его лица. -- Что твой "коэн"!.. У меня теперь фамилия, как у английского лорда: доктор сэр Наум И. Гур-Оверквалифайд!.. Доктор Наум Гур-Оверквалифайд ходил безработным три дня. На третий день его разыскали и привезли в израильский авиационный концерн "Таасия Аверит", предложили возглавить группу ученых и инженеров для проектирования израильского истребителя-перехватчика. Президенту Никсону по-прежнему свято верила только Голда Меир, всем остальным стало ясно, что на "воздушные мосты" более полагаться нельзя. Надо срочно создавать свою военную индустрию, которая оградит Израиль от случайностей. Наум сказал мне, что страна обязана этим Моше Даяну. "За одного битого двух небитых дают", усмехнулся он, добавив, что и лично он, Наум, остался бы на улице, если бы не Даян, с которым он проговорил пол-ночи...Даян позвонил Ювалу Нееману, ученому с мировым именем, который отвечал за научный аспект обороны Израиля, и все обрело конкретные формы. Наум представил список будущих сотрудников, из которых вычеркнули русских. Безапелляционно вычеркнули, без объяснения причин, точь-в-точь, как ранее, несколько севернее, их вычеркивали, как евреев... "Бит босс", как называли седого, с подбритыми усиками шефа, на эту тему разговаривать отказался. "Это секьюрити", -- бросил он. Служба безопасности, о чем тут спорить! Наума ли испугать словами?! Он знал, что надо делать. На другое утро его приняла Сарра Борисовна (так Гуры по-прежнему называли Шин-Бет), и в тот же день, вечером, товарищ Ицхак бен Аарон, огромный мясистый мужчина -- глава израильского Гистадрута, самого могущественного в мире профсоюза. А еще через сутки Наума вызвал Бит босс. Поглаживая усики белым пальцем с розовым холеным ногтем, он листал второй рукой папку с наклейкой "Д-р Н. Гур" и удовлетворенно кивал. И вдруг перестал листать. -- А это что такое? -- строго спросил он. В папке было подшито письмо властительного бен-Аарона о том, что у него, председателя Гистадрута, был сотрудник "Таасии Аверит" и жаловался на то, что на завод не принимают олим из России. Наум от неожиданности даже взмок. Все было, как в Москве. Точь-в-точь! На кого жалуешься, к тому бумага и возвращается... Бит босс небрежно закрыл папку. Сказал жестко краем губ: -- Траблмейкеры нам не нужны. Еще один такой разговор и нам придется расстаться... Наум поднялся и ответил спокойно, таким тоном желают доброго здоровья: -- Если такой разговор повторится, я приду на него с корреспондентами газет "Маарив" и "Хаарец". Израильские чиновники не боятся ничего. Если ты скажешь, что пожалуешься на них Главе правительства, в Кнессет, в Верховный суд, в ООН, американскому президенту, тебя выпроводят с брезгливой усмешкой. Но... газеты?! Газет опасаются, тем более, "Маарива", органа явно не правительственного, или "Хаареца" -- трибуны интеллигенции. Вопьются газеты, как клещи. Стоит попасть на их страницы, как о тебе заговорит весь Израиль. Нет, с печатью лучше не связываться в стране, где тебя знает добрая половина интеллигенции. Наум ушел от Бит босса, не повернув в его сторону головы. А через неделю Сарра Борисовна разрешила ему включить в свою группу русских, за которых он ручается. 6. "ЧЕРНАЯ КНИГА" Сразу после злополучных "выборов" в Кнессет мне позвонил старик Керен.- Гриша, ты не знаешь, где доктор Геула? Ее телефон не отвечает... Я очень встревожен. Она была в нашем "Яд Вашеме" и перевернула там все вверх дном. Всю документацию музея... Просто новое восстание Бар Кохбы. Геула сидела на кровати зареванная. Никогда не видел ее такой. Глаза блуждали. Она явно была в шоке. Не могла унять слез.-- Неужели у них нет сердца? -- Взглянула на меня, словно впервые заметила. Всплеснула руками. - Ты ничего не знаешь?! Оказывается, Ури Керен, порасспросив своих бывших учеников, нынешних профессоров и архивариусов, выяснил, что "Черная книга" , которую ищет Геула, лежит, точнее, валяется в "Яд Вашеме". Валяется без инвентарного номера, бумага истлела, порвана. Геула начала было восстанавливать ее, подклеивать листы и немедленно была изгнана из "Исследовательского центра" профессора Митингера. Митингер, казалось, к "Яд Вашему" никакого отношения не имеет. Что-то тут было запутано и нечисто. Я осторожно взял фотокопии листов, протянутые мне Геулой. На бумаге с трудом можно было разглядеть остатки заснятого текста. Скорее, не листы, а какие-то обрывки, надорванные, изгрызанные мышами, что ли? Едва разобрал блеклые строки "Вступительная статья -- Василий Гроссман... Сопротивление в Помолицах.- готовил к печати Илья Эренбург..." Геула то рассказывала спокойно, то вновь начинала плакать: она нашла среди истлевших листов свидетельство о том, как убивали евреев в Керчи. Значит, тогда же расстреляли мать и отца, который, как рассказывали в Керчи, пытался спрятать мать, а, когда не удалось, пошел с ней в ров... Только к вечеру, когда позвонил из Бершевы Сергуня (он был там в командировке), Геула подобралась, заговорила менее сбивчиво, и я стал непостижимое, невероятное -- постигать... Я перебирал страницы, на которых случайно выжившие люди рассказывали о расстрелах и их семей, и целых городов, и чувствовал, как меня пронизывает холодом. Книгу о поголовном уничтожении нацистами советских евреев не публикуют, скрывают от мира тридцать лет... в еврейском государстве? Зачем? -- Сталин распорядился, тут исполняют! -- почти выкрикнула Геула. -- Геула, перестань! Это какое-то недоразумение... Оказалось, никакого недоразумения не было. В послевоенном 1946 Сталин и Жданов начинали гонения на "безродных космополитов", и книга о гитлеровском геноциде была им некстати. Из Москвы в Палестину последовала директива: издание присланной рукописи прекратить! И тотчас член рабочей партии, верный Соломон Цирюльников*-- будущий председатель общества "Израиль-СССР" - о книге... забыл. Вспомнил о ней лишь через пятнадцать лет: в Израиле, в Доме Правосудия начался процесс Эйхмана... Кто знает, застыдился Соломон Цирюльников или испугался ответственности -- начал собирать розданные переводчикам главы. Что-то собрал, далеко не все; не прошло и пяти лет, сын Цирюльникова принес остатки "Черной книги" в Государственный институт Израиля "Яд Вашем". Это было в 1965 году... "Яд Вашем" дал ее на отзыв "главному знатоку России" профессору Шмуэлю Митингеру, затем в Министерство иностранных дел, Шаулю бен Ами, после чего рукопись "Черной книги" швырнули в угол, даже не зарегистрировав. Там, среди ненужных бумаг, и нашла ее Геула... Ей бы никогда не сказали о существовании "мусорной рукописи" (так отозвался о ней Шауль бен Ами), но старику Керену архивариус солгать не мог. Геула написала в "Яд Вашем" официальную просьбу передать ей рукопись для подготовки к публикации, и вот ждала, что скажут. Она заранее знала ответ: главным консультантом "Яд Вашема" был все тот же профессор Митингер; и потому уединилась, плача и не зная, что предпринять. -- Как "что предпринять"? -- удивленно воскликнул я.-- А газеты?! Геула достала с книжной полки и молча протянула мне газетную отписку, которая, ссылаясь на мнение "выдающегося ученого, историка русского еврейства профессора Шмуэля Митингера", сообщала категорическим тоном о том, что "рукопись неисторична. В своем большинстве, материал рукописи устарел... Составители этой книги не отличаются знанием быта и традиций еврейского народа..."Затем достала вторую отписку, третью: "...неисторична...", "...устарела".Схватила дрожавшей рукой страничку фотокопии и, кусая губы, стала читать записанный поэтом Львом Квитко рассказ спасшегося рыбака, которого, казалось ей, она помнила: "... С нас начали срывать верхнюю одежду и гнать в яму -- прямо на расстрелянных... Солдаты гнали нас в могилу живьем, чтоб не нужно было потом таскать наши тела... Нас оттеснили к самому краю ямы, так что мы в нее свалились. В это мгновение раздались выстрелы, и упавших тут же начали засыпать землей. Я распрощался с женой. В то время, как мы стояли, обнявшись, пуля попала в голову жены, и кровь ее хлынула мне в лицо. Я подхватил ее... Но в эту минуту я был сшиблен с ног, на меня упали другие... Первое ощущение, которое я, очнувшись, испытал, было такое, что меня покачивает горячая масса, на которой я лежу. Меня давила тяжесть. Хотелось вытереть лицо, но я не знал, где моя рука. Вдруг я раскрыл глаза и увидел звезды, светящиеся в великой вышине. Я вспомнил обо всем, собрал все силы и сбросил лежавшую на мне землю..." -- Это неисторично?! - горько воскликнула Геула. - Это устарело?! Смерть моей матери, моего отца. Два миллиона уничтоженных советских евреев -- устарело?! Если еврейское государство не будет судить Цирюльникова, Митингера, Могилу, то это... -- Она разрыдалась и, закрыв лицо руками, вышла из комнаты. Я понял, надо ехать к Науму. Звать Дова. И подымать еврейство Штатов. И Наум и Дов большие специалисты по этой части. Я отправился домой предупредить жену и связаться с Наумом. Он позвонил мне сам. -- Гриша! -- сообщил он сенсационным тоном. -- В наших краях сегодня сам Илья Приворотский.* Вечером мы все у Гули. -- "Сам"? -- спросил я. -- Это кто же? -- Писатели все либо негодяи, либо идиоты! -- Вдруг заорал Наум. -- Ты знаешь, кто такой Приворотский?! В "Черноголовке"^ -- двадцать восемь сотрудников, все физики с мировым именем. Приворотский был там заведующим отделом. Кретин!!! (Это "кретин" относилось явно ко мне). Физики такого класса еще в Израиль не заглядывали... Только Эйнштейн, реши он поселиться здесь, был бы классом выше, да и то, кто знает?.. Илья Приворотский -- это праздник для Израиля. В Техногоне он выше всех на пять голов. Ты представляешь себе, какая там паника... Я сегодня буду у Гули, придешь? Когда я вечером явился к Гуле, в комнате дым стоял коромыслом. Пепельница перед Наумом и Сергуней набита доверху. Дымил и Илья Приворотский, закуривая папиросу от папиросы. Выцветшие джинсы, протертые на коленях. Спутанные гривастые волосы. Я приглядывался к его мощному, бугристому лбу, к папироске, которую он держал двумя пальцами. Папироска колыхалась вверх-вниз, сопровождая его мысли, как палочка дирижера музыкальную фразу. Завершит мысль, и папироска отметит в воздухе огненную точку. Наум тоже закурил и устало продолжал разговор о "Черной книге", который начался, видно, задолго до моего прихода. Затем он стал уговаривать Илью Приворотского плюнуть на Техногон и пойти в военный концерн. -- Поймите! -- вскричал Наум. -- Я их знаю, как облупленных. Они топчут и мертвых, и живых. Через три года, когда государство перестанет вам платить, Техногон вас вышвырнет! На улицу! Илья Приворотский не ответил ничего. Только дым выпустил куда-то вверх, и тот потянулся сизым облаком. Столько в этом его движении было уверенности, что его, профессора-доктора Илью Приворотского, которого знает весь научный мир, поработай он в Техногоне хотя бы год, никто и пальцем не тронет, что у Наума даже лысина вспотела, и он промакнул ее черной кипой. "Тебя, доктора Гура, могли прогнать, -- словно говорил тающий дымок, -- а я - другое дело..." Илья Приворотский взглянул на часы и начал прощаться. Когда в парадном затихли его шаги, Наум швырнул папироску мимо пепельницы и процедил сквозь зубы: -- Он гений, он пропадет! -- Вскочил, заходил из угла в угол, бормоча все тревожнее: - Он гений! Он пропадет!.. Он гений, он... И тут я раскричался. Почему раскричался? Да из-за "Черной книги", наверное. А закушенные в кровь губы Геулы!.. Одного этого достаточно, чтобы взвиться. И все это вылилось на оторопевшего Наума: -- Что ты все время каркаешь, как ворон: "Он гений, он пропадет!" О Толе Якобсоне каркал! Сейчас опять за свое! Что ты за человек! Ради красного словца не пожалеешь и родного отца!.. Гений! Пропадет! Сейчас, когда я пишу эти строки, чувствую, как горит мое лицо. От стыда, от раскаяния...Прошло всего несколько лет, и вынули из петли бездыханного Анатолия Якобсона. Он был болен, говорят те, кто его не терпел, и это правда. Профессор Илья Приворотский не был болен. Но ему зато, когда его вытолкали из Техногона, и он захотел уехать, был выдан заграничный израильский паспорт со специальным штампом Министерства внутренних дел Израиля: "Продлевать только с разрешения Министерства абсорбции". Иными словами, вне Израиля такой паспорт продлить нельзя... И вот 16 мая 1980 года Илья Приворотский, всемирно известный физик, написав письмо-завещание матери, пустил себе пулю в лоб. В городе Майями, штат Флорида, где у него, очередного изгоя Техногона, кончился контракт с Флоридским университетом, и Илья Приворотский оказался вдруг нелегальным эмигрантом... А я кричал на Наума, и он, смущенный своими пророчествами, бубнил-извинялся, что никому плохого не желает... Мы сидели после ухода Ильи Приворотского от Геулы придавленные, растерянные. Конечно, мы не провидели будущего, но осталось после этого вечера и острое ощущение страха за судьбу таланта, брошенного псам на разрыв, и непроходящее чувство глубокого страха за судьбу Израиля, в котором вот уже четверть века прячут "Черную книгу". Плюют на наших убитых... Сергуня, промолчавший весь вечер, вдруг поднялся рывком и отвернулся к окну, заложив руки за спину. Иосиф, помнится, не любил сергуниной привычки закладывать в раздумьи руки за спину. "Что ты, как зек, -- говорил, -- все за спину и за спину..." Сергуня стоял так, пока Геула не метнулась к нему, не обняла, притиснув его носом к своей груди. "Ты чего, мальчуган?" -- встревоженно спросила она. Не обмануло ее предчувствие. На другой день позвонила из библиотеки, куда ее взяли временно. Сергуня должен был быть дома. Телефон не отвечал. Никто не поднял трубки и через полчаса. Звонила и звонила, -- все с большим беспокойством. После работы помчалась домой, едва "фиат" не запорола. Нашла записку, написанную мельчайшим сергуниным почерком, каким он писал, в тайне от всех, дневник: "Ночевать останусь у Дова. Решил взвалить на свои плечи куль, который, боялся, переломит мне спину. Как прежде, жить не могу. Прости, Гуленок, сердце мое!" Ноги стали ватными. Геула присела на край стула. "Боже мой, что он надумал?" Дов встретил Сергуню с беспокойством: "Где Гуля?.. " Сергуня молча сдирал с себя мокрую рубашку. -- Ты что, не в себе, гражданин начальник... Чаю? Или чего покрепче? Пташка, поставь чайник! Гость-водохлеб нагрянул. Дов накрывал на стол, поглядывая на Сергуню. До войны Судного дня он с ним вообще не разговаривал, окрестив "Могильной подстилкой". Война их примирила, но... чтоб вот так врываться с ошалелыми глазами? -- Признайся, брательник! Гуля клизму тебе вставила, из огуречного рассола? В старых тель-авивских домах не топят. Зимой холод в каменных комнатах, сырой, ревматический. Летом -- парная баня. Дов кинул Сергуне полотенце, тот вытер лицо, шею. Выпил прямо из горлышка бутылку ледяной кока-колы. И только тогда ответил, что дело не в этом... -- Горит алия, Дов... Уголовные выборы, пожары, кражи... Собралось все, как в фокусе... 0'кэй! Терпение было на грани... Теперь эта книга. Все во мне перевернулось! Значит, всех топчут. И живых, и мертвых... -- Сергей снова обтер полотенцем шею, грудь; и без того, хоть рубашку отжимай, а уж когда нервничает...-- Мне завтра, Дов, держать речь. В комиссии Кнессета по иностранным делам и обороне. Гуров никого не позвали, о чем говорить? Только меня. Речь я представил Шаулю. На русском. Для перевода на иврит. Сегодня получил назад проутюженную... Дов молчал тяжело, посасывал трубочку, которую недавно завел. Наконец пробасил настороженно: -- Ну? -- Речь ту я повесил в уборной, на гвоздик. Тем более, что она на папиросной бумаге. И решил сказать, что думаю. Дов пыхнул трубкой, затем подошел к Сергуне, пощупал мышцы на руках. -- Слабые у тебя мыщцы, Сергуня... Ты им войну объявляешь? А если сил у тебя, не дай Бог! только на один замах? Схарчат... -- Похороните, значит. А жить так, лежа на пузе, больше не могу... Не могу, понимаешь?! -- Он приподнялся, достал из кармана блокнот, ручку, сказал, что понаслышан о драке Дова с Могилой, до приезда всех Гуров.-- А потом что, Дов? Гуля как-то намекала, что тебя тут молотят, как на току. Каждый месяц. А ты... не обратился снова в газеты? Не поднял шума? Знаю тебя, потому не могу понять. Но... может, завтра смогу помочь? Расскажи все подробно. -- Как на страшном суде? -- Дов пыхнул трубкой, затем выколотил ее о бронзовую голову Владимира Ильича Ленина, которую Дов купил в каком-то кибуце за большие деньги и поставил специально для этой цели на край стола. Владимир Ильич был круглые сутки в золе и яичной скорлупе. -- Решил, Сергуня, закрыть грудью амбразуру?.. Ох, схарчат! -- Дов положил раненную, с чуть искривленной вывернутой ступней ногу на стул. -- Не передумал, отец Сергий? -- Он долго молчал. - Ну тогда слушай!.. В начале семьдесят второго, кажись, да, только что вы прилетели, прихожу в Лод. Фея в паспортном контроле поглядела на мои документы, затем в свой кондуитик и нажимает кнопку. Отводят меня в комнатушку. Обыскали, как на Лубянке. Пытаются отнять бумаги. -- "Xу..! -- кричу. -- Так вот и разбегусь!" В общем, поднял жуткий хипеж. Улетел... Прилетел обратно. Предъявляю фее паспорт. А фея, что за черт! на кнопку. Обыск!.. Я как закричу: "Люди! На помощь! Коммунисты захватили Израиль!" Сбежался народ, объясняю, что я -- политзаключенный из Советского Союза... -- "Что у вас, пока меня не было, коммунисты власть захватили?!" -Кричу, меня несут, как лиса петушка, а я только лапками дрыг-дрыг, две хари между делом раскровянил..." -- Дов прыгнул кошкой на пол, достал из книжного ящика старую папку, протянул Сергею пачку протоколов обыска. -- На, отец Сергий. Помолись за погибшую душу... Еще? Вот, мое недавнее письмо Голде и Даяну. Прочитать?.. М-м... такого-то числа 1974 года я вылетаю в Вашингтон, как делегат антикоммунистического конгресса. До настоящего времени меня подвергали унизительному обыску в Лоде пять раз. Я, стыдясь за репутацию Израиля, никогда еще не говорил об этом на Западе. Если я буду подвергнут обыску и при вылете на конгресс, первое, что я сделаю -- это прессконференцию в Вашингтоне. С уважением, Дов Гур." Прихожу в Лод. Подаю чемоданчик на бомбовую проверку. Подходит офицер Шин-Бета, такой весь галантный: "Дов, -- говорит, -- опять летишь?"... Он отстраняет фею, сам наклеивает зеленую бумажку, мол, проверено, и говорит фее доверительно: -- Это свой человек! Открывать не надо..." -- Дов протянул Сергею письмо и вскочил -- захромал по комнате: -- Бить их нужно, сук мороженных! -- Схватил клюку и Владимиру Ильичу по бронзовой голове раз-другой. -- Отвел душу, снова уселся, закинул больную ногу на стул. -- Одним словом, Сергуня, такое у меня впечатление, будто меня Галина Борисовна Сарре Борисовне по акту передала. -- Кому ты обязан, Дов? Имя? -- Пиши, тут секретов нет. Был у меня парень из Би-Би-Си. Еще в Москве наведывался. Писал о Гурах часто, передавал по радио. Вошел ко мне и говорит: "Спросил я у господина Шауля бен Ами твой адрес, а тот мне в ответ: "Я бы на вашем месте к нему не ездил. Неизвестно, на кого он работает..." И это не впервой. Из Франс Пресс искали... Э, да что говорить! Шауль бен Собака, дорогой Серега, профессионал. И говном поливает профессионально, без устали. -- Зачем ему это? Ты же строитель, домовой, на его кресло не заришься!.. -- Серега, ну ты что, как маленький! Шауль, еще со времен подпольных отрядов, привык к полной глухой подчиненности. Такая в России, наверное, была при Павле 1. И вдруг какая-то тля... рядовой кривоногий зек танцует собственный танец. И посылает его на х... хутор бабочек ловить! Как стерпеть! У меня была идейка с ним... поговорить. Отец взял с меня слово, что я к Шаулю приближаться не буду ближе, чем на два лаптя. Коли так, поговори ты... если не передумал. Передумаешь, слова не скажу. Груз не по тебе! Но, Серега, и не отговариваю. Бой -- дело славное. Тем более штыковой.. . Без стука, открыв дверь своим ключом, вошла Вероничка, окликнула Руфь, отдала ей какие-то покупки, кинула на вешалку пыльник, выпила бутылочку кока-колы из холодильника, взяла одну из папок и, ни слова не говоря, села за пишущую машинку. Тут только Сергей обратил внимание на ширму у окна, а за ней, видно на просвет, десятки картонных папок, приколотых к веревочке, как белье для сушки. Папками забит платяной шкаф. Над головой Веронички висит большая карта СССР. Сверху ученическим почерком Веронички, большими буквами: "КАРТА ЛАГЕРЕЙ И ТЮРЕМ СОВЕТСКОГО СОЮЗА". Почти у каждого города -- кружочек, в кружочке -- номер лагеря, тюрьмы или "психушки". И на папках, висящих и лежащих на столах и подоконниках -- соответствующие номера. Судя по номерам, на карту нанесены 1300 концлагерей, существующих в СССР сегодня. А в папках -- точные данные, которые, Сергуня знал, Дов собирал у всех бывших советских зеков, оказавшихся на Западе. Сергуня приблизился к Вероничке, строчившей что-то на машинке своими маленькими пухлыми пальцами. В строчку укладывалось: "Черновцы. Рядом с памятником освобождения Буковины, куда привозят туристов, поставлен щит -- плакат длиной в сто метров и высотой в четыре этажа. Щит с пропагандными цифрами закрывает собой тюрьму, которую можно увидеть, сфотографировать... -- Далее Вероничка подробно излагала, откуда можно сфотографировать тюремный двор... Затем Вероничка заложила следующий листок и принялась строчить: "Краснодарский край. Рядом с сочинской здравницей с о р о к лагерей. От пятисот до 2-- 3 тысяч заключенных в каждом лагере. Тюрьма "Кресты". Ленинград. Над воротами надпись: "Картонажная фабрика"... Рядом с Вероничкой, на полу, громоздилась целая стопа папок с одинаковыми названиями: "Женщины и дети в советских лагерях..." Видно, к этой работе только приступали. Сергуня взглянул на папки, висящие на бельевых и канцелярских прищепках. Как быстро Дов восстанавливал потерю. И как много успел! Года два занимался советскими лагерями, не больше, а уж напал на след исчезнувшего шведского дипломата Валленберга. Убили Валленберга, а шведы не верят никому все еще ищут его... Открыл случаи и вовсе неведомые: сидит во Владимирской тюрьме лесник Катынского леса. Он видел расстрел поляков. Лесник со всеми перестукивался, все зеки Владимира знают об увиденном лесником. Несколько бывших зеков Владимира уже на Западе, и сообщили миру все, что хотел бы сказать лесник. А лесника по-прежнему держат в одиночной камере. Тридцать один год...Да, было о чем порассказать Дову в комиссии Сената США! -- Слушай, Вероничка, -- воскликнул Сергуня, оглядев комнату, -- ты работаешь на эту капиталистическую акулу? -- Акула хорошо платит! -- ответила Вероничка, не прекращая свой пулеметный треск. Дов закинул больную ногу на стул, протянул басовито:-- Комбинат пошел. Оказывается, он военным, как хлеб... В контрактах столько нулей выводят!.. -- И бросил искоса взгляд на Вероничку. -- Вероничка -- замужем, ухажеров бьет по мордасам. Думаю: а я стану ее боссом. Боссов же по мордасам не бьют? -- Еще как! -- сказала Вероничка без улыбки и усилила свой пулеметный треск. "Постреляла" часа три и исчезла по-английски, не попрощавшись. Сергуня полистал несколько новых папок с документами, присланными Дову со всех стран, приютивших советских зеков, заметил с состраданием -- Да, возможно, ты прав, Дов. Когда дом горит, в НАЦИОНАЛЬНОЙ квартире не запрешься... Только... ведь нельзя объять необъятное. Я ставлю перед собой задачу конкретную... И тут позвонила Геула. Дов представил ей Сергуню, который ничего объяснять по телефону Дова не желал и потому лепетал и заикался; затем трубку взял сам Дов, успокоил Гулю, пообещал завтра доставить ее любовь в Иерусалим "в неповрежденном виде". И точно, на другой день доставил Сергуню... в Кнессет. Израильские студенты в те дни ставили вокруг него специальный "забор" -- от террористов. Ребята работали весело, без рубах, под лозунгом: "Каждому члену Кнессета -- по столбу!" Сергуня увидел среди студентов, натягивающих проволоку, моего сына, подошел к нему, сказал достаточно громко, так, что слышали несколько парней: сегодня он переламывает свою жизнь, как хворостину над коленом. Сергуня не был бахвалом или пустословом, я не сразу понял, зачем он рассказывает о сокровенных планах направо и налево. Страшился, что не хватит духу? Что в последнюю минуту передумает? Потому поклялся Дову? Раззвонил? Чтоб уж как с моста в речку... Все! Обратного пути нет! Пока Сергей шел по зеленому дворику Кнессета, затем к дверям Комиссии по иностранным делам и обороне, его пошатывало. Нервы! У дверей Комиссии он увидел краснощекого мрачного Федю Подликина, "геройского майора", нового председателя Комитета Олим из СССР. Геройский майор (в СССР он, действительно, вел себя геройски, за что чуть не упекли в "психушку"), стал широко известен в Израиле тем, что как-то после войны он присоединился к походу израильтян -- ярых противников Голды. Те двинулись к Канцелярии Главы правительства с лозунгами-проклятиями Голде и ее "кухне". Самый большой транспарант, который начинался со слова "Позор..." доверили бывшему майору, поскольку он человек здоровый, шея красная, бычья, и не то утащит. Когда Голда и ее соратники выбрались из своих больших американских автомашин и направились к калитке, мимо Подликина, он, неожиданно для самого себя, поставил грозный транспарант на землю и гулко, изо всех сил, зааплодировал, улыбаясь правительству преданно и широко. Израильтяне посчитали его изменником, негодяем! А русские хохотали до колик. Советский человек! Увидел вдруг, глаза в глаза, руководителей партии и правительства, -- сработала "вековая" привычка... -- Подликин! -- жестко позвал Сергей. -- Сегодня у тебя последняя возможность подняться с четверенек. Я читаю свою речь. Ты -- первый, кто ее слышит. И попробуй меня не поддержать! -- Сергуня взглянул на побелевшего Подликина и, развернув тетрадные листочки, принялся читать вполголоса: -- "Я в Израиле без малого три года. Воевал в Израиле. Был в сирийском плену. -- Хорошо начал, -- вырвалось у Подликина. -- Раз ты был т а м, тебя не перебьют!.. Молодец! Давай! -- ...На протяжении трех лет я убедился, что никто из политических деятелей Израиля... никто! я повторяю это ...не интересуется проблемами алии серьезно. Дежурные речи не в счет!.. Ни президент Израиля Кацир, ни министры, входящие в "кухню Голды" или выходящие из нее. Некоторое исключение составляла сама Голда Меир, но и она не сумела предотвратить глумления над приезжими. Что же касается нынешнего Премьер-министра Израиля Ицхака Рабина, то он, как известно, вообще назвал израильское гостеприимство "сущим адом абсорбции"... Кто добровольно отправится в ад? Подликин вздохнул шумно, точно обжегся горячим. Он "обжигался" так после каждой фразы, в которой перечислялись фамилии министров, от которых Гуры уходили со "своими" проблемами не солоно хлебавши. Заглянувши в листок Сергуни, геройский майор шепнул помертвелым голосом: -- Всех до кучи, да? Сергуня заставил себя продолжать, чувствуя, что его самого вдруг начала бить дрожь: -- Таким образом, Шауль бен Ами оказался единственным официальным лицом, которому вручена судьба еврейства в СССР, делай с русским еврейством, что хочешь! Кого хочешь -- спасай, кого хочешь -- бросай на произвол судьбы. В одни руки вручена судьба миллионов. Это -- преступление..." Тут Подликин, оглянувшись, выхватил у Сергея листочки и прижал к своей офицерской гимнастерке. -- Сергей, умоляю! Убьют они нас! Ты что, маленький? Зачем ты трогаешь е г о? -- Он нас всех стравил, да только за это... -- Сереженька, -- горячо зашептал Подликин. -- Он не может не стравливать, если хочет усидеть! Это закон... этой... политической борьбы, безотносительно к Израилю. -- Федор, какая тут, к черту, политическая борьба? Идет резня за кресло! -- А что такое политическая борьба? Ты что, с луны свалился? У него в Америке, знаешь, какие связи? Стоит ему поднять телефонную трубку, и хана!.. Он и тут топит и тылы отрезает... Се-эргуня! -- простонал он, увидев приближавшихся людей. -- Ты думаешь, я боюсь? -- снова зашептал он, когда люди прошли. -- Слушай старого могильщика. Я два батальона похоронил. На самом живого места нет. Иногда высотку брать стоит. Иногда нет... Бывало, немцы сами отойдут, а каждый квадрат заранее пристрелян тяжелой артиллерией. Влезешь, и хана! А тут каждый сантиметр... Сергу-у-уня! Не удержим высотку! Не удержим! Слушай старого могильщика. По коридору быстро прошел невысокий пухловатый председатель комиссии Ицхак Навон, в легком костюме цвета Сахары, улыбаясь встречным и думая о чем-то своем. Ицхак Навон напоминал Сергею доброго Айболита, который только что вернулся из Африки, вылечив там всех зверюшек. И потому сильно загорел. На Ицхака Навона и была вся надежда, хотя он и не казался столь неодолимо твердым, как Абрахам, застреленный сирийским офицером... Только закрылась за Ицхаком Навоном дверь, Подликина и Сергея позвали. -- Се-эргуня! -- Подликин дышал в затылок Сергея. -- Не удержимся на высотке, тут каждый вершок пристрелян... Сергу-у-уня!.. Все были в сборе. Интеллигентный улыбающийся сразу всем Ицхак Навон, неистовая йеменка Геула Коен, которая в свое время так помогла Дову. С самого края стола устраивался высоколобый, спокойный "еврейский мужик" с неподвижным лицом. У Сергея горела голова. Вспотели ладони. Он с надеждой глядел на Ицхака Навона, которому подали папку с бумагами, и на бронзовую Геулу Коен. "Если Африка не спасет..." -- Он ощутил вдруг, что боится Шауля больше, чем того сирийского офицера, который стрелял ему в ноги. "Этот предупреждать не будет". Когда Ицхак Навон попросил рассказать, каково положение с алией, Сергей заставил себя поднять руку. Вскочил со стула., поведал все, что хотел, однако ужас Подликина отразился в его речи, более гладкой, парламентской; но "черт побери! говаривал он Геуле позже, я же и выступал в парламенте..." -- Совершенно ненормально, - Сергуня старался глядеть на пухловато-мягкое полное участия лицо Ицхака Навона, но неизменно, боковым зрением, видел другое -- высоколобое белое с плотно поджатыми тонкими губами. Ни разу лицо то не колыхнулось, не выразило эмоций. Муляж! -- Совершенно ненормально, -- громче, с внутренним напором повторил Сергей, -- что за судьбу трех миллионов советских евреев отвечает микроскопический отдел, а, по сути, один человек -- Шауль бен Ами. Или полтора человека... Я повторяю это безо всякого осуждения личности руководителя, -- торопливо добавил Сергей, ибо Муляж вздрогнул, распрямил генеральские плечи, чуть дернулись в усмешке губы. - Кто бы ни был во главе русского отдела Министерства иностранных дел, такая структура не может работать нормально. Это физически невозможно!.. Думаю, все было о'кей в шестидесятые годы, когда приезжали десятки, ну, сотни олим в год. Она, эта структура, прест... губительна в семидесятые, когда прибывают десятки тысяч... Те же полтора человека могут делать с иммигрантами чик-чак! -- все, что угодно. Объявить его героем, трусом, сомнительной личностью, которую следует, при любой возможности, обыскивать или, что уже бывало не раз, -- шпионом, агентом КГБ. Слово "шпионом" Сергей почти выкрикнул. Подликин простонал, словно у него вырвали зуб. -- Стон геройского майора подбавил Сергею решимости. -- Такая структура гарантирует полную безнаказанность. Скажем, только что в Нью-Йорке советскому еврею, рассказавшему на митинге, как его встретили в Лоде, воткнули в спину нож... Кто это сделал? Почему никто не вылетел в Нью-Йорк для расследования? Кто платит мафии, если это ее работа? Мы, может быть, отданы в руки мафиозо? Это гипотеза. Не спорю, о'кэй! Но уже сейчас эта отжившая гнилая структура способна довести приезжего, который почему-либо не приглянулся одному-двум чиновникам, до самоубийства, до изгнания. И государство тут не при чем. Судебная власть -- в стороне. Министры -- в стороне. Кнессет -- понятия не имеет, первый раз за три года окликнул нас, как в лесу: "Ау-у! Живы?!" Господа члены Кнессета, миллионы людей в руках одного человека - это шутка дьявола, так меня просили передать те, кто эти шуточки испытал на себе. -- Затем Сергей начал говорить об экономике и связанном с нею трудоустройстве, косясь на красновато-белый муляж, который резко выделялся рядом с порывистой огненной Геулой Коен; едва ей дали слово, она принялась стучать своим бронзовым кулаком по столу... Когда Сергуня выскочил из Кнессета, его белая безрукавка прилипла к спине. Впервые после страшной ночи в Сирии, в бараке для военнопленных, он испытывал горделивое чувство: смог!.. Страх не прошел, увы, но крепло, веселило, как вино, чувство возрождающегося человеческого достоинства. В автобусе была давка. Огромный жирный парень с полуоткрытым ртом и пустыми глазами, в черной кипе, пейсы до плеч колбасками, сидел у открытого окна, поигрывая белыми хвостиками талеса, выпущенными поверх брюк. Впереди него колыхалась старушка, вцепившаяся обеими руками в железную подпорку. А рядом с ним покачивалась беременная женщина, тесня парня в кипе раздутым животом. Сергей обычно не ввязывался в автобусных коллизии. В Израиле никогда не знаешь, во что это выльется... А тут он так гаркнул на парня с белыми хвостиками, что тот мгновенно оказался в другом конце автобуса. Сергей вбежал по лестнице, задыхаясь от нетерпения и крича: Гу-уля! Пересказал все, что было в Кнессете, а затем схватил гитару и запел легко, без обычной горькой ухмылки, которую вызывала эта песня: Мой друг уехал в Магадан Снимите шляпу, снимите шляпу... Заснул, как в воду нырнул. Спал, раскинувшись, на диване под широким окном на Иудейские горы с могилой пророка, воздевшего к небесам перст указующий... Геула любила выходить на балкон и всегда выводила гостей -- угощала синевой Иудеи. Порой она часами смотрела на эту ошеломляющую туристскую красоту. Она была именно туристской, чужой... Кавказ, Алтай, Гималаи -- она видела тоже. На Уральском хребте работала кайлом, за лагерной оградой. Горы не вызывали чувства родного дома, так остро живущего в ней. Росла в Геуле досада, которую она никогда не высказывала: даже свои горы. Иудейские, не становятся родными. Горы!.. В Москве у нее была маленькая комнатка с окном во всю стену. Она почти физически ощущала, и весной, и летом, когда окна распахнуты, свежесть и уют дома, в который ее привезли ребенком. Свежесть травы после дождя. Свежесть кленов, на которые она часто смотрела сквозь бьющий в глаза свет. Они подымались над самым окном, клен и клениха. И Геула точно знала, когда зацветут и один, и другой. Когда Лия привезла ее туда, сразу после войны, они зеленели внизу, где-то на уровне первого этажа. Когда уезжала, тянулись уже выше четвертого. Они стучались, при ветре, в ее окно. И не было терпеливей и надежней слушателей, чем погодки-клены. В чем хочешь признайся им - не выдадут. И признавалась, было. Особенно, когда заневестилась, и не было проходу от летающих и ползающих. Геула перевела взгляд с далекой горной синевы на спящего Сергуню, разметавшегося на диване, и впервые, на какое-то мгновение, ощущение родного дома охватило ее, словно она приехала к клену и кленихе, и они стучали в окно... Сергей вскрикнул во сне, она присела к нему. Его почернелое, с веснущатым носом, лицо было мокрым от пота; она растолкала Сергуню, он раскрыл глаза и смотрел на нее вначале с ужасом; затем Сергуня издал ликующий вопль и, обхватив жену за плечи, повалил ее на скрипучую кровать... -- Ч-черт! -- сказал он, когда они, обессилев и прижавшись друг к другу, лежали на ковре, возле кровати, с которой скатились, не заметив этого. -- Снилось мне, что тебя куда-то тащат. Под руку подхватили и тащат. Крадут, как на Кавказе. Только суют почему-то в американский автомобиль. Я хочу закричать: "Помогите!" -- и не могу. Она засмеялась счастливо, поцеловала его так, что он едва перевел дух. -- Не украдут, Сергуня, в этом ты можешь быть уверен! ...Вскоре жара начала спадать. Гуры отмечали годовщину женитьбы "коэна" на "разводке" -- все кричали "горько", как на русской свадьбе: затем притихли, вспоминали Иосифа. Дов показывал свой новый узкопленочный фильм о мордовских лагерях, который сняли в России, по его просьбе, старые зеки, а туристы провезли. Дов поднял тост за Сергуню, который отважился на штыковую... -- Только так их! Только так! -- воскликнул он, расплескав водку. -- Тогда, может, когти подберут. Израиль -- государство "бэ дэрех"., в дороге... От провинции Оттоманской империи оторвалось, к индустриальному государству не приблизилось, в собственных лавках да банках забаррикадировалось! По дороге... -- Застольную речь Дова прервал резкий телефонный звонок. Государство, действительно, оказалось в дороге. -- Быстрее сюда! -- кричал полицейский в телефон. -- "Азака" ревет с полуночи. Не знаем, где выключить! Когда Гуры примчали, сирена молчала: провода перерезали. Новый тибетский терьер Дова лежал, раскинув лапы. Убили. Пытались влезть через боковое окно. -- Вот что, братья мои, -- сказал Яша. -- Мне надоели эти "шпионские" жмурки. С Могилой разговаривать смысла нет, да и отвратительно это нам, после гибели отца. Я позвоню тому шин-бетчику, который меня испытывал на "детекторе лжи". Простой крестьянский парень, хоть имя царское -- Соломон. Шломо. И заключение дал честное. Помните, как это всей нечисти рот заткнуло. Он мне свою карточку сунул "на всякий случай". Скажу парню, что у меня к нему серьезный разговор. С глазу на глаз. Наум искоса взглянул на него. Знал, каких усилий стоит это Яше. -- Мне надо самому ломиться! -- просипел Дов. -- У меня душу вынимают... -- Нет! -- резко возразил Яша. -- С тобой они не будут разговаривать откровенно. Сделают голубые глаза и все. Пойду я! Война, так война! Мир, так мир! Хуже не будет! 7. ДВОЙНАЯ БУХГАЛТЕРИЯ УСПЕХА Яша явился в кафе, в котором Шломо назначил ему встречу, без десяти двенадцать. Точно в двенадцать показался он сам, низкорослый, курчавый, лет тридцати сабра с острым спокойным взглядом голубых глаз. -- Ну, что выберем на ланч? -- спросил Шломо, нацепляя на вешалку зеленый армейский плащ. Яша, едва расположились за столиком, начал было говорить возбужденно о странных грабежах. Шломо остановил его жестом, взял у официанта меню, простодушно улыбнулся: -- О деле на голодный желудок? Шломо выбирал еду неторопливо; не успел он сделать заказ, как стеклянная дверь распахнулась широко, и вошел, Яша даже вздрогнул от неожиданности, хорошо знакомый ему "еврейский мужик" с генеральской выправкой. Кафе было неподалеку от ведомства Шауля, и по тому, как засуетились официанты, подскочил к ним один, стал в дверях, как бы занимаясь входящими, другой; Яша подумал, что это, пожалуй, одно и то же заведение. Впрочем, может быть, просто дорожат таким посетителем? Шауль увидел их и, кинув свой плащ официанту, неторопливо, как бы озирая столики, стал приближаться. -- О-о! - Он широко раскрыл рот, почти пропел это свое удивленное "о-о", - Какая встреча! Гуры нынче пошли в гору, устроены, как никому не снилось. Встретишь разве что случайно... -- И без перерыва. -- Можно к вам присоединиться? Яша хотел извиниться, что, мол, у нас конфиденциальный разговор. Но Шломо, опередив его, сделал широкий жест рукой. Выпили апельсиновй сок из холодильника, съели по куску парной нежирной баранины с "хацелим" - баклажанной икрой, смешанной с острыми, обжигающими рот израильскими специями. Поговорили о погоде. Затем Шауль бен Ами попросил три рюмки коньяка "Наполеон" и сыру. Яша молчал... Когда Шломо, вытерев салфеткой губы, попросил Яшу начать рассказ, Яша едва сидел: "случайный" характер встречи был, как на ладони. Шломо, человек, возможно, их делу сторонний, передает его точно по адресу. Яша аж зубами заскрипел: "суженого и на коне не объедешь"...-- Может, встать и уйти, -- мелькнуло. Но он заставил себя остаться. Если бы на его месте были Наум или Дов, они, возможно, начали бы менее резко. Яше надо было преодолеть самого себя, и потому, упомянув убийство отца в Бершеве и свой вызов в Шин-Бет, и взъяренный воспоминаниями, кинулся на Шауля, точно с кулаками: -- Если не вы ломитесь к Дову, что вполне допускаю, почему вы запрещаете писать об этом?! Ведь это -- гангстеризм! И взлом, и укрывательство взломщиков! -- Яша посмотрел на Шауля в упор. На длинном, в паутине морщин, неподвижном лице Шауля не было даже тени тревоги. Сытое благодушие. А вот и глаза прикрыл, точно задремал. -- Двойной взлом -- это уж не только Галина Борисовна! Кто-то, пусть безо всякой ее просьбы, обеспечивает ей тишь да гладь... Шауль бен Ами не перебивал: он знал обо всем не хуже Яши. Грел в ладонях рюмку с коньяком, пригубил его, причмокнул, наслаждаясь. Яша взвился: -- Вы, извините, -- позорите Израиль! Каждым своим шагом позорите Израиль! -Я?! -- воскликнул Шауль, словно просыпаясь. -- Может быть, я ошибаюсь, но вы не возразили главному редактору газеты "Едиот Ахронот", который твердит, что двадцать процентов советских евреев являются шпионами! Каждый пятый, значит!.. Нас, Гуров, не считая матери, которая, конечно же, старая шпионка: в России сидела за шпионаж!, нас, Гуров, - пять душ. Значит, один из нас на зарплате КГБ. -- Яков Натанович, дорогой! - протянул Шауль добродушно. -- Кто обращает внимание на старого маразматика из "Едиота"! Ему нужна сенсация. В каждом номере. Он ищет сенсаций днем с огнем. Это его право! -- В таком случае, почему вы запретили ему опубликовать сенсационную статью об ограблении Дова? О том, что увезли материалы, часть из которых была оглашена на комиссии Сената США и вызвала интерес всего мира?.. Да что вы со мной разговариваете, прошу прощения! как с дурачком?! - Яков воскликнул зло и достаточно громко. Официант у дверей вытянулся по стойке "смирно", не сводя глаз с Шауля. -- Может быть, вы все-таки будете говорить со мной серьезно? Как профессионал? -- добавил Яша желчно. Тут только, казалось, Шауль бен Ами проснулся окончательно. Широко открыл серые холодные глаза. -- Как еврейский мужик, то есть? -- произнес он, усмехнувшись, и продолжал неторопливо, без улыбки, поставив бокал на стол: -- Не обращайте внимания на идиотов. Даже, если они члены Кнессета... У русских достаточно денег, чтобы купить австрийского гражданина, американского бизнесмена, испанского гранда, английского лорда и так далее. С подлинными паспортами и биографиями. Без легенд. Что они и делают... С эмигрантскими документами? Попадаются! Но чаще всего бедолаги, вроде того больного старика, стоп, не вы ли передали нам письмо о нем... Он -- шпион? Еще одна несчастная еврейская судьба! Сказали старику в Москве: десять лет лагерей или командировка в Израиль на год. Вернешься - расскажешь народу всю правду... Семью, естественно, в Москве оставишь. Ждать папочку... Мы за ним следили, начиная с Лода. Пил горькую, бедняга. Мы его жалели, как отца родного, на работу устроили. В Тель-Авиве. Жалко человека! - Он усмехнулся, поглядел свою рюмку на просвет. Яша пригубил коньяк, чтобы успокоиться. Не помогло. -- Семью Гуров, вы, уважаемый гуманист, как известно, не только на работу не устраивали. Но - разбросали по всей стране. Как горох рассыпали. С какой целью? -- Ну-у, - протянул Шауль почти благодушно. -- Это не мои дела, Яков. Дебри абсорбции. Целое министерство... крутит-вертит. Там сам черт ногу сломит. Яша молчал, плотно сжав губы. -- И потом, -- не сразу продолжал Шауль веселым тоном, мол, это, конечно, шутка. -- Я политик. Может ли политик приветствовать появление конкурирующей группировки? Разве Гуры это есть семья? Это есть... это целая партия. Со своими фракциями. У Яши вспотели ладони: недавно он разговаривал с женой Шауля, заглянувшей в его госпиталь кого-то проведать. У нее была газета, в которой сообщалось о том, что наконец будет предъявлено обвинение Яшеру Ядлину, всесильному начальнику Купат-Холима, уличенному во взяточничестве. Все, естественно, толковали об этом. Жена Шауля, оказывается, вовсе не разделяла возмущения Яши. -- Он брал не для себя, - раздраженно вырвалось у нее, и она посмотрела Яше прямо в глаза.-- Не для себя, понимаете? А -- для партии... "В этом суть!" -- Яша вытер ладони платком, произнес устало и спокойно, словно они говорили сейчас о меню: -- Не Израилю вы служите, господин Шауль. Даже если вы лично уверовали в свое служение ему. Вы служите своей партии, благодаря которой заняли столь высокое кресло. И страшно именно то, что вы отнюдь не исключение! Извините! Одни воруют для партии. Другие тридцать лет из партийных соображений не печатают "Черную книгу"... Вот уж, действительно, все морально, что на пользу... "партии труда". Все, как в СССР. Беззаветная преданность партии... ради собственного кресла. Извините! Шауль скривил побелевшие губы в усмешке. -- Нет, вы мне положительно нравитесь, дорогой наш хирург. В вас бушует кровь маккавеев. Наверное, в хирургии это качество бесценно... -- Я вам могу нравиться или не нравиться, господин Шауль, но вам придется заняться этим странным ограблением: мафия Ашкелонит или арабы из Рамаллы не крадут бумаг на незнакомом языке, если им за это не платят. Вы принимаете меры или мы, в порядке самозащиты, вынуждены будем собрать прессконференцию, которую вы не сможете, как выражается мой друг, прикрыть шляпой "панама". Это путь, которым мы шли в Москве, и потому -- выжили... Вы хотите, чтоб мы двинулись привычным путем? -- Яша поднялся на ноги. -- Дорогой наш хирург, -- Шауль поставил на стол пустой бокал и, полуобняв, усадил Якова. -- Гарантирую, что не весь чиновный идиотизм идет от меня. Или через меня... Как это по-русски, не весь светоч в окошке... Вы хотите, чтоб я принял меры. Быть по сему, дорогой! -- он подписал поднесенный официантом счет, отстранив деньги, протянутые и Шломо, и Яшей. Заключил спокойно. -- Ну, так!.. Вы преувеличиваете мое значение. Я не... -- Он не удержался от ухмылки. -- Я не Сарра Борисовна. Я даже не ее родственница. Шломо может это подтвердить. Мы из разных ведомств. Тем не менее, Гурами интересовался. По долгу службы. Сообщаю вам как профессионал, этого вы хотели?.. Гуры, как жена Цезаря, вне подозрений. Все Гуры! Наума только что назначили руководителем проекта высшей секретности. Лично вы... о вас, собственно, что говорить, вы даже не обрезанный? -- Так что? -- Если бы русская разведка послала вас в Израиль, так, наверное, обрезала бы, а? -- Оба захохотали, и Шауль тотчас поднялся со стула, и широким жестом, поскольку Яков Натанович был гостем, предложил ему пройти вперед. К выходу... Яша вернулся домой, в сердцах иронизируя над собой: "Ты что, хотел, чтоб они к тебе в ноги повалились. "Виноваты, де?.." Шауль Голду пересидел, и всех пересидит в своей "бетонной крепости"... А дома и того не легче. Регина с трудом открыла дверь, вторая рука у нее на перевязи. Оказалось, какие-то мальчишки с пейсами опять швырнули камень в окно прозекторской. Разбили окно, осколок рассадил палец до кости. -- Грозили? -- Выло два звонка. Обещали изрезать на куски, если вскрою труп их любимого ребе. Странная мораль: труп резать нельзя, а живого -- в самый раз... -- В полицию звонила? -- Какой смысл? Так Яша и не сказал жене о своем походе в никуда. Треволнений достаточно и без того. Подумал тоскливо, подавленный, что они попали в клещи. Между религиозными фанатиками и секретной службой. Как из этого выберутся?.. -- Пирожок хочешь? - весело спросила Регина. Яша улыбнулся, взял горячий, в масле, пирожок с творогом. Взглянул на Регину благодарно. Сколько уж лет она разглаживает на его лбу морщины этим простым вопросом. Он поспешил к детям, возился с ними, думая о давнем... Четверть века назад, в коридоре мединститута, подошла к нему, первокурснику, незнакомая девушка в офицерской гимнастерке и спросила: "Пирожок хочешь?" Яша был голоден зверски. Не помнил себя сытым. Когда кто-либо разворачивал домашний завтрак, у Яши начинались голодные спазмы в желудке. -- Нет, не хочу! -- ответил он, не отрывая глаз от пирожка, который она достала из сумочки. -- Никогда не зри! -- назидательно сказала Регина, подавая ему вываленный в табаке пирожок, который он не съел, а заглотнул. Пошли вместе, она рассказала, что только что вернулась из армии; на войну удрала в сорок четвертом, шестнадцати лет, сказав в военкомате, что ей семнадцать. -- Никогда не ври! -- повторил Яша ее слова, назидательно подняв палец, и они рассмеялись. На троллейбус не сели. Двинулись пешком. Крымский мост через Москва-реку длинный, висячий, на нем и постоять приятно. Пока шли, останавливаясь над черной водой и греясь на весеннем солнце, Яша узнал, что Регина живет у родственника. С войны привезла дочь, хотела еще в армии сделать аборт, но тут танкист, отец ребенка, погиб, и решила оставить ребенка. В память о погибшем. Теперь у меня дочурка... А где твои родители? Яша не рассказывал о родителях никому; нет родителей, и все! А тут она с таким доверием рассказала о себе, что он, впервые за долгие годы, сказал безжизненно-глухо: -- Я ЧСИР... -- Чего-чего? -- Член семьи изменников родине. Все мое детство связано с Лубянкой. -- О, Господи! Живы родители?.. Значит, круглый сирота... Вот мой дом, -- показала она на серый шестиэтажный дом напротив Парка культуры имени Горького. -- Подымайся! Пообедаем. Оснуем "дом сирот"! Хотя я сиротка и не круглая... Так он в доме и остался, у жизнерадостной и властной Регины, которая не испугалась страшных букв ЧСИР, преследовавших его всю жизнь. Не расставались ни на день. Потом начались беды, дочь Регины пропала. Девочку изнасиловали и швырнули в Москву-реку. Через неделю река рыбросила труп. И когда он сказал вскоре, что хотел бы уехать от этих убийц, она ответила просто: "Я за тобой, как нитка за иголкой..." Накрывая на стол, сообщала новости. Новости были, в основном, одни и те же: очередное их предложение похоронено. В этот раз отвергли идею научного центра или, по крайней мере, лаборатории, исследующей причины необычно частых в Израиле заболеваний печени, желчных путей, аллергии. По правде говоря, Яша и Регина знали, что им откажут. Они ни на что не рассчитывали с тех пор, как встретились с врачом из Швейцарии по фамилии Ротшильд. Тот сказал, что к известным Ротшильдам он отношения не имеет, но деньги у него есть. У Ротшильда была мысль создать больницу для религиозных людей, их порой лечат шарлатаны. Он купил надел земли. Сделал проект, тоже за свои деньги. Предложил на строительство десять миллионов долларов. И вот уже пять лет не может сдвинуть дело с мертвой точки... Значит, дело не в деньгах, о чем им талдычат постоянно. Медицина в руках мафии, теперь Яшу в этом не разубедит никто, даже Регина, которая считает, что он в плену "головных приливов", как она это называла. Утром его вызвал к себе доктор Розенгард, американец, ставший до войны заведующим отделением. Розенгард был энтузиастом бейсбола. Он и походил на профессионального бейсболиста -- широкая спина, большие сильные руки. "Хирургия и бейсбол, -- говаривал он, -- профессии родственные". Розенгард был человеком прямым и резким. -- Яков, - сказал он. - Звонил некто и долго внушал мне, что ты человек сомнительный, в Москве занимал должность, к которой еврея не подпустят и на пушечный выстрел. Неизвестно, каков твой настоящий бизнес... И хорошо бы, чтоб ты укатил куда-нибудь в Австралию... -- Розенгард всплеснул своими большими руками: -- Зачем ты лезешь в политическую помойку? -- Боже упаси!.. -- Яша бессильно опустился на краешек стула. "К кому ходил за правдой? На Лубянку?.. Идиот!" -- Боже упаси! -- воскликнул он громче. -- Я политики боюсь, как огня. Она лезет ко мне, а не я к ней. Розенгард засмеялся и сказал, хлопнув Яшу по плечу: -- Пусть они сдохнут, все эти израильские Никсоны! Любого заморочат. Вот что, Яков! Отныне ты будешь старшим хирургом. Вначале Розенгард оставлял свой телефон (на случай особо сложных операций), а затем перестал. Он играл в бейсбол, его любили женщины всех вероисповеданий; Яков Гур был просто находкой для доктора Розенгарда. Он даже послал бумаги, чтоб Якову Гуру дали "постоянство". И распорядился, чтоб Якову Гуру дали "махшир" -- никелированный радиозвонок, который у Яши уже был при прежней власти. "Не дергайся, Яков, если нужен, вызовут..." -- Он взял Яшу под руку, и они вместе пошли на ланч. В больнице была общая столовая, где "ланчевались" и ведущие хирурги, и нянечки. Большая и чисто побеленная столовая с разноцветными столами из пластика была гордостью больницы и символизировала торжество демократии, которой в больнице не было никогда. Яша давно заметил, еще до "эры Розенгарда", нигде люди не были столь продуманно, изощренно разделены и противопоставлены друг Другу, как здесь. На врачах не было ни армейских погон, ни государственных орденов и нашивок. Роль знаков отличия выполняли простейшие предметы обихода -- стул, телефон, карманные приборы связи. Вначале у Яши не было даже своего стула, чего он, впрочем, не замечал. Затем поставили венский стул с гнутой спинкой, сказали -- это ваш! Вроде, как наградили. Он уже был врачом со своим собственным стулом. Затем сунули в маленькую комнатку письменный стол -- один на трех врачей. И на дверях комнатки появилась, среди других, фамилия: "д-р Я. Гур". Наконец, Яшу удостоили личного кабинета, вначале крошечного, вроде кладовки, затем -- побольше. Розенгард сказал, что тут Яков мог бы развесить, по примеру других, все свои дипломы и награды. "Как в парикмахерской?" -- убито воскликнул Яша. Только теперь он понял, почему, поступая на работу, врачи ставят условия, а то и торгуются, как на рынке Кармель: "У меня будет собственный стол...", "собственный кабинет...", "телефон без коммутатора..." Особенно дрались за телефоны. Оказалось, телефоны -- это целая империя. Ничто так не подчеркивает положение врача, как телефон. Какой у него? Обычный, через коммутатор? Или -- прямой? Нажимает кнопку и говорит с любым городом Израиля? А если он "бит босс", сам Розенгард, -- его телефон не связан ни с какими "учетными кнопками". Большой босс вправе разговаривать хоть с папой римским. Сутками! Каждый врач в госпитале знает, у кого какой телефон. А если кто случайно не постиг даже этого, все поймет мгновенно, взглянув на белый халат коллеги. У большинства в кармашке нет ничего. У влиятельных -- "махшир" или "моторолла"... "Махшир" -- это только радиозвонок. Звякнул, значит, тебя ищут. Соединяйся с коммутатором с любого телефона. Куда более "весома" моторолла -- поблескивающая никелем широкая железка. При ее помощи с тобой разгова-вают непосредственно, без посторонних ушей, где бы ты ни находился. Моторолла -- это уже нечто вроде полковничьих погон... Боже, какая борьба идет за эти "знаки различия"! Да и как не бороться, когда все, что здесь дают, в отличие от России, не отнимают никогда. Получил отдельный стол -- навсегда. Прицепил к халату мотороллу, тебя не смогут вызвать только из могилы. Все знают, что в Израиле это -- не побрякушки, тешить тщеславие. За "полутаинственными знаками" -- степень твоего влияния, твоей независимости. Но, Бог мой, сколько в этом заложено взрывчатки!.. Когда Яша и Розенгард кончили свой ланч, недорогой, по "больничной" цене, Розенгард сказал, отодвинув в сторону обглоданную куриную ножку: -- "Махшир" у тебя есть. Кабинет есть. Получишь постоянство и -- работай спокойно. Но именно это-то оказалось невозможным. Как-то в соседнем, терапевтическом, отделении Яша увидел больную, молодую женщину, почти девочку с изможденным лицом старухи. Лицо было темнее лимонной желтизны. На глаз видно, больная его, хирургическая. Почему лежит в терапии? Яше объяснили, что она здесь уже третий год. И не помирает, и не живет. Выяснилось, что женщину, еще школьницей, оперировали в Аргентине и повредили желчную протоку. Затем последовала серия операций в разных странах, одна за другой. Последняя была в Европе, где было дано окончательное заключение. На бланке клиники, о которой сам академик Бакулев говорил с восторженным придыханием, был напечатан смертный приговор без права обжалования. "Намеков на существование желчных путей не обнаружено, технической возможности восстановить их нет". Яша взял больную к себе. Он ничего не придумал. Сделал тривиальную операцию, правда с небольшим дополнением. Поставил кишку вместо желчной протоки. Своеобразный протез. В Москве такие операции, в безнадежных случаях, делали всегда, хотя и не всегда успешно... Но уж в случае успеха докладывали на научных конференциях и в СССР, и в Америке. На этот раз операция оказалась удачной. Розенгард примчал прямо со спортивного поля. -- Я всегда верил в твою звезду! -- воскликнул он и приказал выдать доктору Якову Гуру "мотороллу". Сам прицеплял ее к кармашку яшиного халата. Через неделю доставили паренька лет семнадцати, умиравшего от рака желчных путей. Яша взглянул на дату диагноза и обомлел. Его поставили во Франции три года назад. -- Почему жив?! -- воскликнул он и тут же положил паренька на свой стол. Как Яша и предполагал, рака не обнаружили. Был жесткий рубцовый процесс. Без прохода желчи. Мальчик вскоре выписался из больницы. Якова признала даже старшая операционная сестра, царь и бог хирургического отделения, старая дева, которая носила хирургические ножницы на шее, на длинной перевязи из марли, как маршальскую звезду. Она подчинялась только профессору Розенгарду, остальных не замечала, и вот, к изумлению хирургов, обняла Яшу. Это было выше "мотороллы"... На годичной всеизраильской конференции профессор Розенгард доложил эти и некоторые другие случаи из практики Яши. Доложил, естественно, как свои собственные, иначе и быть не могло! В Израиле -- Яша давно понял -- система здравоохранения феодальная, то есть министр здравоохранения - фигура партийная, по горло увязшая в политической сваре. Независимы и известны как специалисты только начальники отделений. Остальные врачи, как правило, невидимки... Но... земля слухами полнится. После доклада Розенгарда к Яше подошел хмурый ушастый толстяк с бегающими глазками, по кличке Небожитель. Он был в такой силе, что стоило ему подать рядовому врачу руку, как того тут же отмечали. Личным стулом или "махширом". Небожитель взял Яшу за отворот халата и произнес хриплым голосом армейского взводного: -- Доктор Гур, а ты, оказывается, орешек! Если бы ты с самого начала не выступил против Голды Меир... против нас!.. ты давно бы стал начальником отделения. Ты понял меня? Камикадзе -- это не для еврея. Ты понял меня? Яша улыбнулся скептически. Ни один хирург из России пока что "феодалом" не стал, хотя, кроме него, никто из них Голде и слова поперек не сказал. Небожитель вышел с Яшей в фойе, пройдя мимо Розенгарда, будто его и не существовало, подвел к Генеральному директору Министерства и громко представил: "Яков Гур, розенгардовские руки". На другое же утро после конференции профессор Розенгард промчал широкими шагами в ординаторскую и... отменил все назначения доктора Якова Гура. Вскричал вдруг: -- Ты заведующий отделением или я?! Яша поднялся со своего "именного стула". От изумления и испуга он не мог выговорить ни слова. Розенгард как-то сразу подобрался, пришел в себя, покинул госпиталь, твердо, по-хозяйски ступая по каменному полу желтыми спортивными ботинками. На другой день он вызвал доктора Гура в свой кабинет, сказал, едва тот закрыл за собой дверь: -- Ты здесь больше работать не будешь! Ищи себе место! Но тут зазвонили мотороллы, сверкавшие никелем в кармашках Яши и Розенгарда, в приемный покой прибыли сразу три машины скорой помощи, и разговор прервался. Розенгард к нему не возвращался, но Яша твердо знал, что тот его выгонит. Несмотря на обещанное постоянство... После одной из операций он опустился на стул и, испугав до полусмерти сестер, простонал: "Бож-же мой!" Он тут прижился. И опять -- взашей! Так до самой смерти, что ли? Чем удачнее завершались самые сложные операции, чем лучше к нему относились и мальчики-доктора, и больные, тем чаще звучал, в ответ на радостные поздравления, стон: "Бож-же мой!" В больнице шептались: наверное, у него что-нибудь дома. Костили на чем свет стоит Регину: у нее установилась твердая репутация, шел слух, что после беседы с известным ребе, ворвавшимся в патологию, у нее в руках остался клок его бороды. ...Кто-то постучал. В кабинет Яши вошел доктор Фарум, высокий, поджарый, лет тридцати, в отглаженном, снежной белизны халате. Доктор Фарум -- араб-европеец, воспитанник Кембриджа; его семья владеет многими землями в городах Иудеи. Его дядя - председатель Высшего совета палестинских организаций, которому подчинен Ясер Арафат... Хотя Фарума, когда он входит в больницу, обыскивают, а Якова Гура -- нет, Фарум не чувствует себя уязвленным, глядит на охранника, обыскивающего его, с улыбкой. Доктор Фарум остановился возле двери и, сложив руки на груди, сказал: -- Доктор Гур, я могу дать вам письмо. В Новую Зеландию. Вы получите место заведующего хирургическим отделением сразу по приезде. Яша поднял на него глаза. Лицо Фарума не выражало участия... -- Доктор Фарум. Вам же самому нужно место заведующего. Приберегите для себя. У доктора Фарума ни один мускул не дрогнул. Он был европейцем, доктор Фарум. Через несколько дней Розенгард спросил у Якова как бы мельком: -- У тебя был доктор Фарум. Чего он хочет? -- Может быть, я ошибаюсь, но... он хочет того же, что и ты. Чтоб я уехал из Израиля. Неожиданное единство, не правда ли? Доктор Розенгард не был европейцем. Он был американцем. Он процедил сквозь зубы: -- Нам в одной лодке тесно! Можем перевернуться... Если хочешь, я позвоню в Дюссельдорф. Яша шагнул было к дверям, и вдруг рука его, казалось, сама по себе, поднялась к широкому, в рыжих веснушках, лицу профессора Розенгарда. Белые огромные пальцы, каждый палец, как два, сложились в увесистую фигу. -- Обоим! Из Москвы с приветом! Профессор Розенгард крикнул в спину доктору Гуру взбешенно: -- Через две недели ты получишь последний чек! И чтоб духу твоего не было. Но судьбе было угодно распорядиться иначе... 8. ВОЙНА АЛОЙ И СЕРОЙ РОЗЫ Когда Яша возвращался домой, никелированная моторолла в кармашке его пиджака позвонила. Яша стал рулить одной рукой, - нажал кнопку; взволнованный голос сообщил, что его ждут в приемном покое. Срочно... Имени не назвали, прокричали нервно: "Вас ждут..." Это значит, вызывают и других...Яша круто развернул свою "форд-кортину", вызвав вокруг скрежет тормозов и брань на всех языках; примчал первым. Сбросить с себя все, вплоть до нижнего белья, было делом минутным. Быстро надел стерильное. Зеленого цвета рубашку, штаны и на ноги бахилы, прикрывающие туфли. Натянул зеленую шапочку, пахнущую свежестью и наркозом. Уже стоял на клейкой ленте, вытирая о нее туфли, когда за спиной послышался резкий командный голос профессора Розенгарда. Все! Клейкая лента -- граница. Предоперационная. К начальству не выглянешь. Вдохнул густой терпкий запах стерильных вещей и наркозных материалов. Поглядел вдоль коридора. Четверо санитаров тянули по каменному полу каталку с больным. С нее капала кровь. Наконец ее закатили в операционную. Пока Яша мыл специальными жесткими щеточками руки, затем расправлял на своем лице марлевую повязку, ему рассказали, что санитарный вертолет доставил генерала Рафаэля Эйтана, командующего Северным округом. Рафуль (как называют его израильтяне) был человеком легендарным. Он руководил операциями "коммандос", недавно высаживался с десантниками в Бейруте. Взял штурмом дом, где жили руководители палестинских террористов, всполошив стрельбой Бейрут, зашел затем, в форме израильского генерала, в ресторан Бейрутского аэропорта и попросил налить себе виски. Неторопливо выпил и заплатил израильскими деньгами. В другой раз генерал, в белой униформе авиамеханика, штурмовал самолет компании "Сабена", захваченный террористами. Все чудеса израильских коммандос были связаны с именами Шарона и Рафаэля Эйтана. Рана у генерала Эйтана была рваная, осколочная. Много таких ран зашил Яша в войну Судного дня. Через полчаса подкатило все руководство госпиталя. Столпились полукругом возле операционной. Бледный Розенгард и еще кто-то начали одеваться для операции. Толстый ушастый "небожитель" в халате, как в белом куле, приоткрыл дверь операционной. Доктор Гур показал рукой в хирургической перчатке: "Закрыть дверь!" Спустя час-полтора в коридоре толпилась половина израильского правительства. Шимон Перес спросил, едва войдя: -- Кто оперирует? Какой профессор? Начальник госпиталя, почтительно склонив лысую голову, сообщил, что оперирует не профессор, а доктор Яков Гур. И добавил проникновенным голосом, приложив для убедительности руку к груди: -- Руси, ахад, аваль тов! (Русский один, но хороший...) Яша оставил рану открытой: предстояла затем пластическая операция. Каталку с генералом увезли. Начальство сказало ему, что закрыть рану можно лишь через месяц или два. -- Пират, -- хрипловато произнес Рафуль, когда Яша утром зашел в его палату. -- Мне передали, что ты победил даже Голду. Неужели мне лежать тут месяц? Яша объяснил почему-то виноватым голосом, что существует русский метод. Со времен второй мировой. Дается общий наркоз, рана очищается щеточкой и зашивается. Но, добавил он смущенно, он, Гур, здесь не старший. -- ...Решения принимаю не я, генерал. Тем более, русские решения, которые здесь непривычны, а потому дики. Генерал Эйтан посмотрел на него одним глазом, но ничего не сказал. Через сутки он приковылял, опираясь на костыль, в кабинет доктора Гура. -- Я решил. Ты закрываешь мне рану. По твоему методу. Мне нужно быстрее отсюда выйти. Риск был большой. Начальство рисковать не желало. Вокруг генерала Эйтана начали описывать круги знаменитости Израиля. Один из них вошел в палату и сказал: -- Здравствуйте, Эйтан. Я -- профессор... (и он назвал имя, известное во всех клиниках мира). -- Ну и что? -- ответил Эйтан. Знаменитость потопталась и -- бочком-бочком выкатилась из палаты. Яша часа три, не менее, чистил щеточкой рану Эйтана. В операционную набились едва ли не все хирурги, во главе с Розенгардом, -- смотреть русский метод. Доктор Гур выписал генерала Эйтана из больницы через пять дней... Недели через две зазвонила в кармашке доктора Гура моторолла. Взволнованный голос госпитальной телефонистки сообщил, что его просит позвонить по такому-то номеру генерал Рафаэль Эйтан. -- Зажило, как на собаке! -- послышался в трубке хриплый и веселый голос. -- Сейчас заеду! Рафуль прикатил в госпиталь, зашел в кабинет Яши с деревянной скамеечкой подмышкой. На высокой спинке скамеечки был вырезан ножом пиратский корабль, несущийся под всеми парусами. -- Это тебе! Поставь сюда, начальство войдет, носом прямо в корабль. -- Снял с плеча громадный пистолет-пулемет: не захотел оставлять его в машине. Оперся о стол, стол зашатался. -- Будет время, приеду, сделаю распорки. Негоже, чтоб у тебя шатался стол. А как стул? Тоже? Все обновим! Ждем тебя в субботу. Моя жена и я приглашаем на шабат. Подружились Яков и Рафуль. То Рафуль к Яше, то Яша к Рафулю, захватив, по русскому обычаю, пол-литра. Как-то Яша приехал в поселок, где жила семья Рафаэля Эйтана. Эйтан возился в столярной мастерской, клеил какие-то стулья. Похоже, и впрямь, в знаменитом генерале израильской армии жил столяр-краснодеревщик. -- Ты чего принес? -- Он кивнул на пакет в руках Яши. -- Опять? -- Опять, -- виновато подтвердил Яша. Рафуль взял бутылку, выбил ладонью пробку, запрокинул коротко подстриженную голову и -- в бутылке осталась треть, не более. Выдул, словно он не генерал, а русский мастеровой. -- А я и есть русский мастеровой, -- подтвердил Рафуль. Оказывается, в этом поселке все из России. И фамилия родителей Эйтана была некогда - Орлов. Да и внешне он походил на сибирского мужика. Чалдон из глубинки. Невысокий, плечи крупные, лицо красноватое, обветренное. Взгляд прямой, пристальный. -- Когда гуляли еврейские праздники, -- сказал Эйтан, отрываясь от ножки стула, -- то три дня вся деревня была в стельку! -- Значит, и вы еврейский мужик! -- вырвалось у Яши почти испуганно. -- А что, есть еврейский мужик, который доставляет тебе неприятности? -- Есть один, -- неохотно признал Яша. -- Считай, что его нет! - пробасил Рафаэль Эйтан. -- Израильская армия берет тебя под свою защиту... Подождешь? -- Он показал на последний колченогий стул. Яша с удовольствием вдыхал запахи столярного клея, сосновых досок, припасенных для чего-то. Рафуль оторвал сломанную ножку стула, взял доску. Пощупал ее, поглядел края на свет. Мужик! Яше было приятно, что Рафуль похож на сибирского мужика. Сибирский мужик бескомпромиссен, прост. А какой и мудр. Он глядел на то, как шаркает Рафуль рубанком, и думал о том, как повезло Израилю, что Голаны во время войны Судного дня оборонял Рафаэль Эйтан. Многие ли могут оставаться в траншее, не побежать, когда на них лезет восемьсот танков Т-54... -- Пират, ты по-прежнему воюешь с правительством? -- Эйтан приподнял голову. -- Нет! -- Ослаб? -- Н-не думаю. После войны Судного дня ежу ясно, что перед нами за люди. -- Он помолчал. -- Не заблуждаются они, а не желают перемен. Хотят, чтоб мы так и гнили. Стоя! -- Вот как? Что же делать? -- Ну, поскольку меня теперь поддерживает израильская армия, я знаю, что мне делать... Рафуль расхохотался, положил руку на плечо Яши. Ручка у него была тяжелая, крестьянская. -- Расскажи, пират, почему русские едут мимо? Знаешь? Это меня беспокоит, пират. Каждый кричит свое, а -- в чем дело?.. Доктор Розенгард теперь каждый раз хлопал Якова по спине и спрашивал, как жена, сынки? Очень за них беспокоился... Спустя некоторое время обронил: -- У тебя нет гордости!.. В Израиле освободились два места заведующих отделениями, а ты не подаешь документы. Подавай, и - уходи. Яша обессиленно плюхнулся на свой венский стул, проклеенный только что Рафулем. -- Доктор Розенгард, а почему? Что я, бельмо на глазу? Все ребята, все сестры ко мне чудно относятся. Я их учил и -- выучил. Никаких грубых ошибок у меня, по-моему, не было. Розенгард был питомцем американской школы, впитал в себя все ее особенности. -- Какие-то вы, русские, непонятливые! -- сказал он. -- Тебе надо слетать в Штаты... хотя бы на месяц. Опаснее всех тот, кто знает больше тебя, умеет -- лучше! Ясно? Нет?! У тебя опыта больше, чем у меня. И делаешь ты многое лучше меня. Так кто ты мне -- друг или враг?! Я здесь заведующий! Через неделю он сказал уже с раздражением: -- Я звонил в комиссию! Ты не подал бумаги. У тебя что, нет желания работать самостоятельно?.. -- Есть! Но я не сторонник авантюр. У нас есть хирурги, которые родились в Израиле. Учились в Штатах. Воевали во всех войнах. Наверное, они имеют больше прав стать заведующими. -- Оставь эти свои советские штучки! В хирургии решает талант, а не анкета. -- И вдруг как закричит: -- Ты что, не понимаешь, нам вместе не работать! Садись, заполняй анкеты! Я привез все, что надо! Проси у этих скотов себе должность! Через месяц Яков Гур получил официальное извещение. Такого-то числа-месяца заседала Центральная комиссия Купат-Холима. Доктор Яков Гур единогласно избран заведующим хирургическим отделением в городе Афула. Яша, по правде говоря, не поверил. Решил, кто-то из дружков разыгрывает. Не было еще русских олим заведующих отделениями. Не подпускали к "феодальным" должностям. Заставил перечитать бумагу Регину, у которой, как считал, с ивритом получше. Она пробежала взглядом, кинулась обнимать. Гуры гуляли почти неделю: гости катили волнами. Со всех городов Израиля. В те дни мне прислали приглашение из Канады, из Торонтского университета. Просили прочитать в новом учебном году курс лекций о современной русской литературе. Гуляние продлили... Затем мы с женой уехали в отпуск на границу с Ливаном. Вернувшись, раз в неделю звонили Яше, слыша в ответ неизменное: "Тянем!" Только голос у Яши становился все глуше, порой в нем угадывалось отчаяние: 'Тянем, потянем, вытянуть не..." Однажды набрал яшин номер, -- трубку взяла Регина. Ответила каким-то зажатым, незнакомым голосом: -- У нас беда! Мы мчали к Яше, срезая углы. Поворачивая, на полупустых улицах, на красный свет.-- Передо мной все время горит красный свет! -- закричал я оторопевшему полицейскому в лицо. -- Так и ждать?! Пришла беда -- отворяй ворота. Внезапно пришла только для меня. И Яша, и Регина ждали чего-либо подобного давно...Когда Яша приступил к работе в дальней старенькой больнице, ему "забыли" дать ассистентов, на которых можно было оставить больницу хоть на час. Он умолял прислать старшего врача. Приходили с направлениями почему-то только вчерашние студенты, от которых в операционной нельзя было отойти ни на шаг. И недели не прошло, в больниуе началась забастовка, Забастовали сразу и врачи, и сестры, и санитары. По Израилю поплыл слух, что с русским отказываются работать...Яша собрал врачей и сестер, спросил устало, с досадой: -- Вы рук моих не видели, словом со мной не перекинулись, почему вы требуете, чтоб я ушел с работы? Оказалось, лично против доктора Гура израильтяне ничего не имели. Но в тот день, когда Гур прибыл, из Купат-Холима сообщили, что открывается второе отделение хирургии -- ради него-то Гур и появился, -- а людей не добавят. А в больнице и без того работали порой по двенадцать часов в сутки. Яша сказал, что это вранье. Никакого второго отделения не будет. И все же вышла на работу только половина. Остальные ждали официального разъяснения из Купат-Холима. Яше редко удавалось ночевать дома, он крутился, не присаживаясь, "нянькой для всех". Один -- на вечном дежурстве. Через несколько месяцев сплошного аврала, нервотрепки, перебоев с медикаментами Яша почувствовал, что "выжат" до предела. Даже подняться после короткого сна было трудно. Регина пыталась подбодрить: -- Ты всегда говорил, мафию не одолеешь. А вот ведь!.. -- И готовила ему бифштексы "с полкоровы", с зеленой травкой, как он любил. В конце концов Яша позвонил профессору Розенгарду, с которым у него остались отношения самые дружеские, почти душевные. Доктор Гур был, по словам Розенгарда, самым лучшим человеком, которого он только встречал...Яша сказал Розенгарду, что он выжат, как лимон, а оставить отделение не на кого. Розенгард немедля прислал Яше своего старшего врача. Яков познакомил его с больными, сел в свою "форд-кортину", посадил рядышком Регину, и порулили вниз к Мертвому морю, где заказали номер в гостинице. Дальше этого места Яша, которого я отыскал в больничной палате, рассказывать не мог. По большому доброму лицу его, наполовину скрытому повязкой, потекли слезы. Досказала Регина, кусая губы, страясь не разреветься. Дорога к Мертвому морю трудная. Теплый провал в земной коре, ниже нет на земле места. Крутой серпантин. Вниз и вниз... И вдруг Яша, на одном из поворотов, говорит Регине: -- Я не вижу дороги! Регина стала корректировать, сама не водила машину, дотянула Яшу до гостиницы, как поводырь слепца. Прибыли, внесли в номер чемоданы. Отдышались: номер хороший, с кондиционером. Ветерок дует. Яша спросил жену, который час. Был полдень. А для Яши -- наступила ночь... ...Спустя месяц я уезжал. Приехал прощаться. Яша сказал, что глаза -- ничего. Правда, очень узкое поле зрения. И какой-то туман... Установили, воспаление сетчатой оболочки глаза. Перенапрягся. Нервные стрессы... Он принялся наливать мне коньяк и стал лить мимо рюмки. Я взял у него бутылку. Он попросил виноватым голосом: -- Налей мне тоже. Справим по хирургу Якову Гуру поминки. Не встревай, жена! Поминки дело тихое... Я объехал всех Гуров. Наум просил меня вернуться. Убеждал, что в Америке я не уживусь. Да и как ужиться? -- Понимаешь, Гриш, американцы -- рабовладельцы. Раньше у них рабы были черные, теперь -- зеленые. Рассказал, что работал в Штатах, рядом с ним, югослав. Хороший инженер, на такой же позиции, как и он. Ему, Науму, как и остальным американцам на подобных должностях, платили шестьдесят тысяч в год. А югославу -- пятнадцать. Спросил он, Наум, у босса, почему такая несправедливость? -- Так он же зеленый! -- воскликнул босс. -- В Америке без году неделя, и десяти лет нет. -- А я? -- Ты -- гость. Прилетел-улетел, а югослав -- иммигрант. Я ж тебе сказал -- зе-ле-ный! Очень просил Наум, чтоб не остался в Америке. -- ...Они рабовладельцы, -- кричал он, когда я садился в машину. -- Как были, так и остались!.. Дова я отыскал в его комбинате. Он стеклил крышу. От застывающих в формах бетонных панелей подымался белый парок, духотища. Спустился ко мне, буркнул со свойственной Гурам определенностью: -- Гриша, если зацепишься там, молись! В Израиле выживает кто? Кто с нашим еб...ным правительством шары-вары крутит. Или как я: от ихнего "изьма" в сторонке. Своя крыша -- свои мыши. А ты кто? Ты, извини, гуманитарий, значит, навсегда подмогильный. На крючке. Так что, если зацепишься... -- И он сунул мне свою жесткую, как коряга, и почти черную руку. Геула и Сергей не отвечали. Я звонил, стучал кулаком в дверь. Никого. Заехал к ним раз, другой. Наконец в день отлета. Стучал в дверь так долго, что из соседней квартиры вышла соседка-марокканка. -- Они уехали, -- буркнула она мрачно. -- Навсегда уехали!.. Третий день, как уехали! -- Кто? -- воскликнул я оторопело. -- Геула?! Сергей?! Этого не может быть! Геула сидела за Израиль в тюрьме! -- Уехали, говорю! Все русские бегут. Вот и они... 9. 2,000 ЛИР Я был так ошеломлен, что, отыскав телефонную будку, набрал номер Лии. Услышав ее тихий голос, сообразил, что новость может оказаться для нее роковой: она только что поднялась после второго инфаркта. Нажав на рычажок, позвонил Дову. Не знаю, рулил он на своей "пожарке" или летел, но через полчаса он подъехал к дому Геулы. Дернул дверь квартиры на себя, она открылась безо всяких ключей. На пустом столе белела записка. "Лия, дорогая наша мама. Мы уезжаем из Израиля. Иначе погибнем. Полетим в Италию или в Вену, или еще куда, где есть "Хаяс". Появится адрес; сразу напишем. Мама, умоляем, не волнуйся! Обнимаем всех наших. Целуем тебя, мама. Гуля, Сергей." Дов взглянул на меня, я -- на него. -- В-вот, дали год... -- Он, наконец, обрел дар речи. -- Серегу кто-то трахнул пыльным мешком из-за угла, испугался, сердечный... Но -- Гуля? Гу-уля?! -- Он повертел обескураженно бумажку в руках; письмо Геулы было написано на обратной стороне официального бланка Иерусалимского университета. Дов впился в него глазами. -- Да это договор!.. Не о "Черной книге"?! Черта с два! "Евреи в Киевской Руси". Тема, конечно, актуальнее "Черной книги"... Слушай, не тут ли собака зарыта? Мы принялись переводить. Договор был между Геулой и "подвальным царством Шмуэля", как называли Центр по исследованию еврейских проблем, расположенный в полуподвале одного из университетских корпусов. Судя по дате, договор прибыл день или два назад. Договор был позорный, казуистический. Эмигрантский. Пожалуй, он выделялся и среди эмигрантских. Исполнительница Геула Гур-Левитан, естественно, никаких прав на работу не имела. "Денежное вознаграждение" назначалось вдвое меньше минимальной зарплаты в Израиле. К индексу цен не прикреплялось. Это означало, что при нынешних темпах девальвации израильской лиры, "вознаграждение" уже через полгода-год стало бы грудой мусора. Об этом Шмуэль Митингер и его канцелярия знали точно, и потому в договор был включен пункт N 2-б: "Вышеуказанная сумма... не изменится ни по какой причине, хотя бы исключительной". Более того, чтоб исполнитель навсегда остался