Казалось, все ещедлится первое апреля. В таком случае происходящее можно было бы объяснить первоапрельской шуткой. - Вы по какому делу?.. - спросила меня секретарьпарткомиссии. - По делу Василия Смирнова. - Такое дело сегодня не рассматривается. - То есть как? Меня же вызвали. - Как ваша фамилия?... Так вас же по делуСвирского... По делу Свирского?! Значит, даже официально, обвиняемый - я? В чем же меня обвиняют? Оказалось, в клевете. В злостной клевете на русского писателя Василия Смирнова, в течение пяти лет руководившего всесоюзным журналом "Дружба народов"... И я, и официальные представители Союза писателей, дружно присвистнули. Переглянулись... Ну и ну! Не удалось сжечь сразу на аутодафе... Тогда выбран другой метод. А все-таки времена стали помягче. При Сталине меня просто бы увезли ночью как агентаМихоэлса. Без шума. А потом объявили бы на собранииписателей, что, как стало официально известно, я не только агент Михоэлса, а еще и старыйангло-японо-германо-диверсано... И с "клеветой" на истинно русских людей было бы покончено раз и навсегда. Не было антисемитизма. Нет. И быть не может, потому что не может быть никогда... А сейчас приходится со мной возиться. Да еще и присутствии парткома Союза писателей. - Слушайте, товарищ, -- спросил я мужчину из парткомиссии, который пришел на заседание с папками в руках. -- А как же презумпция невиновности? - Что-о?! Плакала презумпция невиновности! За массивным столом человек пятнадцать. Среди них трое представителей писательского парткома. По разным сторонам большого стола, как бы разведенные на всякий случай друг от друга подальше, я и мой оппонент Василий Смирнов, подтянутый, сухой, как косточка, бросающий на меня гневные взоры. Тут же иГореванова, которая, встретив меня в коридоре, бросила в сердцах, что она тут ни при чем... За сорок с лишним дет Московского горкома таких дел не помнят. Никто. Чего же я от нее хочу? Новыйпартследователь, тихогласый, солидно-флегматичный, читал долго и монотонно. Это было его официальное заключение; копии на папиросной бумаге лежали перед каждым членом комиссии, которые внимали одновременно и глазом и ухом. Но что же он читал, этот солидный партследователь? Из показания литературоведа Бориса Яковлева (показания приведу затем полностью), взята лишь половина первой фразы: "Со мной В. А. Смирнов никогда не вел антисемитских разговоров... " А остальные свидетели словно бы опять не явились. Не было более под рукой Иванова никаких показаний. В таком случае действительно сам по себе напрашивался вывод, что руководителя "Дружбы народов" Василия Смирнова оболгали, оклеветали, ошельмовали... У меня появилось в этот момент ощущение человека, попавшего в машину. Тащит железная цепь, кричи не кричи... Что бы ты ни доказывал, это лишь вскрики человека, попавшего в машину. Подумать только, тщательное расследование длилось полгода, была опрошена, по крайней мере, половина названных мною писателей и почти столько же неназванных. решения партийной комиссии ждут многие, люди хотят в конце концов знать: - Наказуем ли великодержавный шовинизм внашей многонациональной стране? Или можно безнаказанно оскорблять национальное достоинство любого человека? Никто и глазом не моргнул. Словно глухие сидели передо мной, со своими слуховыми аппаратами нашнурочке. Захотят - включатся. Не захотят - отключатся. Казалось, у них даже выражения лиц не изменятся, если я вдруг перейду на балалаечные припевки: "Барыня-барыня, барыня-сударыня". И не заметятдаже. Вот ежели отобью матросскую чечетку, эдак всей ладонью по подошвам, тогда, не исключено, оживятся. Какие аргументы! Но ведь так можнозатянуть в машину любого. И раздавить, как уж не раз бывало в сталинские годы. Неужели даже гибель миллионов людей не станет уроком? По-прежнему сидят глухарями, глазабессмысленно-студенистые. Есть факты? Тем хуже для фактов, говаривал в таких случаях Сталин... О трагедии Полины они узнали со столь же отсутствующим видом, как и обо всем прочем. Чувствую, убеждать далее бессмысленно. Машина запрограммирована. Затянет и перемелет, чтобы ни сказал. Наскучил вам? Тогда пусть заговорят свидетели. Пятнадцать писателей- - это не одинеретик, который не желает самомусебе добра, не хочет признать, дурак, что погорячился. Я замолк на полуслове и, дождавшись, когда все члены комиссии вернутся из своих мысленных странствий в комнату и "включатся", попросил зачитать хотя бы несколько писательских показаний. И тут началась фантасмагория. Словно в комнатене было ни меня, ни представителей Союза писателей. Председатель партийной комиссииРыжухин, сухощавый, суровобровый человек с неподвижным и словнозаспанным лицом, поднялся и сказал о всех показаниях писателей, вместе взятых казал резко и категорично: -- Не будем мы читать всякую галиматью! Какая каменная убежденность в своей безнаказанностиИ какого он мнения о писателях, которые, по его представлениям, утрутся и промолчат... Хорош! - Простите, - из последних сил миролюбиво спросил я, -- что вы называете галиматьей? Это сталкивало с заранее проложенных мостков, иРыжухин не ответил, скорее, бросил в сердцах: - Что сказал, то сказал!.. Рядом со мной сидел ВикторТельпугов -- "певец весны", человек, который может восторженно описать жизнь ромашки и трепет бабочки. Я толкнул его локтем: -- Слушай, что тут происходит? Виктор поерзал на стуле, сполз на самый его край. Только, вижу, побледнел. Василию Смирнову, в отличие от меня, разрешили привести сколько угодно свидетелей. Он отыскал одного. Однорукого поэта без имени, которого незадолго до этого взял на работу к себе в "Дружбу народов". Однорукомупоэту дали знать, что его час пришел. Он поднялся и произнес несколько раз одну и ту же фразу: "Свирский мутит воду! " На него поглядели с недоумением: с этим и явился? И больше ничего? Недавно я был очевидцем такого случая. На первом этаже нашего дома, у лифта, нетерпеливо переминался с ноги на ногу тоненький мальчонка лет пяти и вопрошающе, с какой-то немой просьбой, глядел на взрослых, выходивших из лифта. "Меня лифт не подымает! -- горестно воскликнул он, едва я остановился возле него. -- Я легкий!.. " Появились такиепоэты-легковички. Критики-тяжелодумы. А чаще всего вовсе и не поэты и не критики. Малограмотные дельцы! Очень им хочетсяна Парнас. А лифт не подымает. Весу нет. Они подсаживаются к грузным дядям, чтобы подняться вместе. Они готовы на все, даже на стихи, воспевающие Сталина, - лишь бы подняться... Среди них нет ни одного таланта. Зачем таланту быть лжецом, заушателем, сталинистом? Долгие годы таких "подымал", главным образом, монументальный, еще более погрузневший после сорок девятого года редактор "Огонька" Анатолий Софронов. Но, оказывается, для "подъема"гож и Василий Смирнов... Я давно обратил внимание на двух старушек по обе стороны от председателя. У одной сверкали огромные передние зубы из нержавеющей стали. Точно зубья экскаватора. Вторая была чистенькой, благообразной, взаштопанной на локте кофточке; старая большевичка, подумал я. Узнать бы, кто это. Я разглядывал ее миролюбиво, с симпатией, пока она не пришла в движение. - Вы говорите, "русский писатель", а по паспорту еврей! -- воскликнула она. - Как это может быть, чтоб русский писатель и -- еврей? Я повернулся к вобравшему голову в плечи "певцувесны". - Витенька, может, ты им хоть это объяснишь? Виктор Тельпугов встал и, вздохнув, терпеливо разъяснил, что такое возможно. В истории русской культуры бывало много раз. И примеры привел, чтоб поверили. Я глядел на благообразноестарушечье личико и старался успокоиться. Чего так удивился? Старушка не облекает свои слова в гладкую, "наукообразную" форму... Лупит, как на кухне. А ведь то же самое твердит денно и нощно и прозаик Василий Смирнов, член Союза советских писателей, крича, что русские евреи не имеют права быть советскими русскими писателями. Инженерами -- пускай. Учеными -- пускай... Дальнейшее он доверяет истинно русским инженерам и ученым. Каждый распорядится на своем участке. А тут его участок. И на нем, естественно, он не единоличник. Охотно и других пускает. Особенно если кто пашет глубже, например землепашцы из Министерства культуры во главе с ЕкатеринойФурцевой, которая недавно прошлась по тому же участку, наваливаясь начапыги всем своим номенклатурным телом. Не только вычеркнула с нажимом из репертуарного плана пьесу Бабеля "Закат", но еще и изволила выразить свое недоумение оторопелому режиссеру театра такими словами: -- Зачем вам эта местечковая драматургия? Пьесы вроде "Горянки", о маленьком, затерянном в горах кавказском народе, или о ненцах, австралийцах, неграх, пусть даже из самых дальних мест, -- конечно, не местечковая драматургия. Они идут во всех театрах, за что Министерству культуры низкий поклон. Такую широту проявляет. Такой интернационализм... Но коль речь о евреях!.. Когда к тому же не только автор - еврей (это порой приходится переносить! ), но и героями протаскивает себе подобных, тут уж извините! Из прозы "некоренных" героев давно попросили. Еще в сталинские годы, когда вдруг прекратили печатать в ленинградском журнале повесть Юрия Германа о враче-еврее. Половину повести успели издать, написав, как водится, в журнальной книжке: "Окончание в следующем номере". На том и кончилось... "Православному Юрию Герману сделали обрезание", - горестно острила Москва. Так что с прозой все в порядке. А на сцене? Чтоб и духу их не было! Как и на экране... Только что молодой режиссерАскольдов снял фильм "Комиссар". Одним из главных героев -- опять проглядели! -- оказался пожилой еврей. И какой-- главное! Добрый, человечный. Спасает от банд беременную женщину -- комиссара. И фильм"Комиссар", признанный талантливым самыми привередливыми московскими критиками, прозаиками, драматургами, не только запретили, но приказали даже немедля уничтожить - смыть ленту! (Такое и при Сталине не практиковалось. ) И - поделом! Еврея вывел на советский экран. Доброго. Что унесет из кинозала наш зритель? Что евреитоже люди? И среди них есть даже прекрасные люди? Антисоветчик! Форменный антисоветчик! ... Так что язря воззрился на старушек, как напривидения. Никакие они не привидения. Только они лупятэтак по-простому, как в кастрюли бьют. Старушка с зубами из нержавейки вскинуласьвдруг гневно: - О каком антисемитизме у нас может идти речь, когда в Союзе писателей, наверное, 75% евреев? "А, синагога! -- оживился я. -- Хрущева нет, но идеи его живут". Тельпуговвсполошенно разъяснил, что цифры... гм, преувеличены гигантски. Во много раз. А то ведь в самом деле сложится мнение -- синагога... Я представил себе эту старушку в Союзеписателей, у мраморного стенда, на котором выбиты"фамилии писателей-москвичей, погибших на фронтах Отечественной войны. " Скользнула бы старушка рассеянным взглядом подлинному списку, где рядом с Гайдаром, Афиногеновым -- Д. Алтаузен, Вс. Багрицкий, М. Гершензон, А. Гурштейн, Е. Зозуля, Б. Ивантер, П. Коган, А. Копштейн, М. Розенфельд, А. Роскин, 3. Хацревин, И. Уткин... И много-много других славных имен советской литературы. Треть всех московских писателей, не вернувшихся с войны, -- евреи. Не вызвало бы это у нее недоумения? Внутреннего протеста? Нет, просто отвернулась бы... И засеменила своей дорогой, тут же забыв о том, что не укладывается в ее представлении. Умирать процентной нормы нет... Это, как известно, сказал мне весёлый генерал Кидалинский. А он свое дело знал... Старушки снова рванулись в атаку, и я понял, что мы залетели на машине времени в сумеречный сорок девятый год. Он распростер над нами свои совиные крыла; казалось, сейчас из-за старушечьих плеч вынырнет былинного сложения погромщик и начнет декламировать свое проникновенное "Без кого на Руси жить хорошо"... И зачали, и почали Чинить дела по-своему, По-своему, по-вражьему, Народу супротив. Это евреи -- зачали. Иначе -- космополиты. А как же они зачали? Один бежит за водкою, Второй мчит за селедкою, А третий, как ужаленный, Летит за чесноком... Странно начали как-то. Если не считать чеснока, совершенно как сам Сергей Васильев. Но чего же они хотят, объединенные пол-литром? Подай нам Джойса, Киплинга. Подай сюда Ахматову, Подай Пастернака! Ишь чего захотели!.. Надо подарить старушкам "Без кого на Руси жить хорошо". Для повышения идейного уровня... Я слушаю и слушаю их пронзительные птичьи голоса (Рыжухин не перебивает), и становится мне не по себе, точно поволокли меня, связанного, в погреб. Устав партии обязывает рассматривать "дело Свирского", коль уж оно родилось, прежде всего в низовой организации, где у нас, в частности, большинство коммунистов с сорокалетним партийным стажем. Напоминаю об этом Рыжухину -- Еще чего! - вырвалось у него. Значит, и Устав партии -- в форточку? Стоял, расставив ноги пошире, как на палубе, в шторм, побледневший от гнева и стыда за то, что такое возможно. А вокруг бесновались скандалистки и кричали, что они мне покажут, где раки зимуют. А скандалистам-то вообще износа нет, подумал я. Вечный двигатель... Они бесновались у всех костров, на которых инквизиция сжигала еретиков. Кликушествовали подле Дрейфуса, когда солдаты спарывали с его мундира офицерские нашивки; шумно изъявляли верноподданнические чувства, когда жандармы ломали шпагу над головою Чернышевского; грозились немедля истребить всех жидов у входа в суд, где глумились над Бейлисом; точь-в-- точь такие же кухонные скандалисты, купчихи, жены приказчиков, полторы извилины на троих и одна идея: "Ату! "... Но обычно подобные скандалисты грозили зонтиками и плевались за кольцом солдатского оцепления. А ныне? Как они прорвали кольцо оцепления и оказались к креслах партийных судей? Сколько поколений революционеров надо было истребить или запугать, чтоб кликуши числились по штатным ведомостям в революционерах?... Я подумал об отчаявшемся Саше Вайнере и о том, о чем писал все эти годы и что беспокоило меня более всего -- о товарищах Саши -- молодых рабочих. Русских, татарах, украинцах... Только что прошли страшные процессы. Судили бандитов, едва достигших совершеннолетия. Среди рассмотренных дел убийство единственным любимым сыном своих "предков" - отца и матери. Бытовой разговор восемнадцатилетних убийц запечатле протокол: "- - С "предками" надо кончать. - Чем?.. Револьвером? С ума сошел. Шуму-то. Надо ножом. - Ножом я не смогу. - Ну, давай я.... " Насилия от скуки. От пьянства. Преступление... без видимых причин. "Среди нас ходят юнцы, загадочные не менее, чем снежный человек! "- воскликнул об одном таком "загадочном" процессе юрист. Я глядел на суровобрового председателя и думал, что ничего загадочного в страшных процессах нет. Они начались не там. А здесь... Что для Рыжухина честь человека? Да грош цена! Но ведь многие из тех, что сидят здесь, сегодня же, за ужином, расскажут своим друзьям или женам, как, фигурально выражаясь, заламывали руки одному писателю. Из этих... евреев. Он, правда, пытался отбиваться. Но ему обломали рога. Послезавтра об этом будут шептаться московские десятиклассники. На всех школьных дворах. На роток не накинешь платок. Слыхали, как у нас дела делаются? И где? А потом, когда кто-то из восемнадцатилетних берется за нож и вспарывает своих "предков", как перину, все в изумлении: - Как так? Почему?.. Нормальные дети? И как бандиты?! "Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку". -- говорили древние. Быки живут "по Юпитеру". Во все века. Так идет жизнь. Что дoзволяют себе оракулы, то дозволяют ученики. Хунвейбинов принес не аист в корзинке... Так бы и не позволилРыжухин зачитать свидетельские показания писателей, так бы и затащило меня в визжащую, грохочущую машину, если б не поднялся вдруг сидевший напротив член писательского парткома ЮрийСтрехнин, огромный, медлительный человек, бывший армейский полковник. Из тех спокойных, немногословных сибиряков, которых разве что оголтелая ложь приводит в ярость. Стрехнин накалялся медленно, как русская печь. Но уж если накалялся... Он сказал, опустив до синевы багровое лицо, что партком Союза писателей ничего не знает о показаниях писателей и редакторов. Крик дела не прояснитИ он, член парткома, просит, чтоб документы былизачитаны. Кто-то из сидевших поодаль заметил неуверенно: - Раз партийная организация просит... - Нет! -- отрезал Рыжухин. - Вопрос ясен... Я поднялся на ноги. - В таком случае вынужден их зачитать сам. Мне предоставлено слово, я его еще не завершил. Брови Рыжухина начали сходиться к переносице. И он, и старушки, сидевшие по обе стороны от него, оторопело уставились на бумаги, которые лежали передо мной. И вдруг поняли, что в моей папке находятся копии писательских показаний. И тут словно взорвалось что. - Отобрать у него бумаги - вскричали нержавеющие зубы. - Что такое?! -- вскинулась благообразная. - Откуда у него наши документы? В самом деле, предполагалось, что их не существует; нет и не было; они только в сейфе парт-комиссии -- значит, можно и концы в воду... Можно запросто объявить человека клеветником, еретиком, а может, даже психом, страдающим манией преследования... Невообразимый шум продолжался долго, пока не прозвучал басовитый, дрогнувший голос Юрия Стрехнина, в котором звучала с трудом преодолеваемая ярость: - От имени партийной организации Союза писателей я требую, чтобы писательские показания были зачитаны! Что это такое, в конце концов?! Ни один мускул не дрогнул на лице Рыжухина. Он обвел глазами присутствующих и сказал напряженно, - видно, больших усилий стоила ему эта фраза: - Ну, раз партийная организация требует... Глава девятая Дисциплинированно, как по команде, поднялся старый партследователь и монотонным голосом принялся читать показания свидетелей. Оказывается, они находились тут же, под рукой в его черной дерматиновой папке. Он прочитал два лежавших сверху документа. Вот они. Я по-прежнему нумерую их, чтоб у каждого выработалось собственное, непредвзято точное представление о происходившем и по одним лишь официальным документам, благо кому-то захочется писателю не поверить (предполагаю, найдутся и такие); мое строго документальное повествование в таком случае предлагаю лишь в качестве приложения официальным, с печатями, подписями и входящими номерами, документами. Документ No 3. "В Комиссиюпартийного контроля Московского горкома КПСС от Вайса Г. Л., члена КПСС с 1942 г. По поводу обвинений, выдвинутых писателем-коммунистом Г. Свирским в адрес писателя-коммуниста В. Смирнова, могу сообщить следующее: 1. Я знаю В. Смирнова с 1960 года по совместной работе в журнале "Дружба народов". До этого я его не знал, лично знаком не был, никаких симпатий или антипатий к нему не испытывал. Мои отношения с Г. Свирским также не выходили за рамки шапочногознакомства. Следовательно, все, что я считаю своим долгом заявить, лишено каких-либо предвзятостей, оно является всего лишь результатом горького пятилетнего опыта лично увиденного, услышанного и пережитого. Начну, однако, по порядку. 2. Когда в 1960 году стало известно, что В. Смирнов назначается редактором журнала "Дружба народов", это вызвало не только недоумение в писательских кругах, но и повергло на моих глазах в уныние и страх всех работников журнала, так как за В. Смирновым шла упорная молва, распространялись слухи как о человеке грубом, злобном, откровенном великодержавном шовинисте и антисемите, особенно проявившем эти свои качества на работе в Литературном институте, а затем и в Секретариате Союза писателей СССР. Вскоре слухи эти стали подтверждаться и в практике его работы в качестве редактора журнала. Началось сгрубых окриков, оскорблений человеческого достоинства, административных перехлестов и нежелания прислушиваться к мнению коллектива, доверять ему. Это привело к тому, что уже на одном из первых открытых собраний я в своем выступлениидолжен был заявить: "Мы ходим как позаминированному полю, не зная, где и когда взорвется опятьнаш редактор и какими потерями мы отделаемся". В результате созданной В. Смирновым атмосферызаминированного поля из журнала ушли прекрасныеработники, коммунисты тт. Лебедева, Кукинова, а так же критикЕ. Померанцева. Уходя, они открытозаявили, что не хотят работать со Смирновым. Так подтвердилась первая часть слухов оВ. Смирнове. Не замедлила сказаться и другая часть. 3. Одной из первых акции В. Смирнова привступлениии на пост редактора был единоличный исамоправный отказ напечатать в журнале романы двух писателей, евреев по национальности, тт. Зильбермана иСвирского. Эти романы были приняты и одобрены редколлегией, заних уже были выплачены авторам причитавшиеся по договору 60% гонорара; несмотря на все это, Смирнов отказался печатать. Дело было передано в суд, который конечно же стал на сторону закона и присудил выплатить писателям остальные причитавшиеся им суммы. Эта самовольная, самоуправная акция Смирнова, не пожелавшего считаться ни с решением редколлегии, ни с подписью его предшественника А. Суркова, обошлась в сотни тысяч рублей народных денег и начала подтверждать уже и самые худшие рассказы о нем, и опасения коллектива. На этом, однако, дело не ограничилось. 4. Я в то время заведовал отделом очерка и публицистики. И вот сразу же столкнулся с такого рода произволом. По распоряжению В. Смирнова из текущего номера был изъят уже набранный очерк писателяБорисаКостюковского. Мне никаких причин указано не было. Однако вскоре после этого мне было запрещено привлекать к работе в журнал работавших до этого много лет талантливых и известных очеркистов, покойных ныне А. Литвака и Илью Зверева, а также очень успешно и хорошо до сих пор работающих в литературе Марка Поповского и ЛьваДавыдова - Ломберга. На этот раз свое категорическое распоряжение В. Смирнов мотивировал так: "Это не наши авторы! " Между тем эти авторы печатались повсюду, редакция журнала в прошлом была заинтересована в том, чтобы привлечь их к журналу. Чем же они не угодили В. Смирнову, по какому принципу он их объединил? Они люди разных поколений, разных масштабов и наклонностей, но единственное, что объединяло, - это их еврейское происхождение, вот поэтому они и оказались для Смирнова "не нашими авторами" в журнале "Дружба народов". Между тем тот же В. Смирнов счел "своим автором" очеркиста К. Буковского, который был исключен из Союза писателей за хулиганскую антисемитскую выходку. Несмотря на это, В. Смирнов, не испрашивая мнения отдела, немедленно послал К. Буковского в две - одна за другой - командировки, длительные и дорогостоящие. Ни одинавтор до этого не пользовался у нас привилегией. Вряд ли Смирнов сделал это случайно, непродуманно, слишком явной была эта демонстрация солидарности! 5. Само собой разумеется, что В. Смирнов достаточно осмотрительный и осторожный, чтобы в моем присутствии допускать откровенные антисемитские высказывания. Однако в течение пяти лет он не раз терял бдительность и его прорывало. Таким образом, мне довелось стать невольным свидетелем откровенно антисемитских высказываний и выходок Смирнова. Приведу только некоторые из них. Незаметив, что я стою у открытых дверей его кабинета, В. Смирнов сказал заменившему меня на должности заведующего отделом коммунисту В. Александрову: "Ты там следи, чтобы Вайс не превратил отдел в кормушку для евреев... " Я не поверил ушам своим, но это потом подтвердил сам В. Александров, который может рассказать об этом более обстоятельно. Второй раз я был свидетелем того, как Смирнов в присутствии коммунистки 3. Куторги грубо ибестактно поступил сЭ. Маркиш, вдовой еврейского советского писателя-коммунистаПереца Маркиша, ставшего жертвойбериевского произвола. Когда она, сама отсидевшая несколько лет в лагерях, принесла в "Дружбу народов" рукопись антифашистского романа покойного мужа, Смирнов ей заявил: -- Несите его в свой журнал, мы печатать вас не будем... Отсылая вдову советского писателя-коммуниста, известного своим незаурядным талантом, в еврейский журнал, В. Смирнов не мог объяснить, почему в журнале "Дружба народов", где печатаются произведения даже самых малочисленных народностей, нет места для романа, написанного на еврейском языке. Его последующие ссылки на то, что вжурнале все же он печатал еврейских авторов, несостоятельны потому, что это делалось, во-первых, под нажимом и после указаний сверху, а во-вторых, потому, что для опубликования отбирались не самыесильные и характерные для этой литературыпроизведения. В другой раз, когда В. Александров обратился к В. Смирнову за разрешением послать вкомандировку сынаПереца Маркиша в один из колхозов Дагестана, редактор "Дружбы народов" отказал, мотивируя это так: "Что там евреи понимают в сельском хозяйстве... " Этим фактам я сам был свидетелем, а вот факты, о которых мне рассказывали. 6. Когда коммунистаЮ. Полухина в первый раз не приняли в Союз писателей, временно отложив окончательное решение, В. Смирнов, встретив его после этого, сказал: "Это потому, что в приемной комиссии засели одни жиды". Об этомПолухин тут же свозмущением рассказал в моем присутствии В. Александрову. Особенно откровенными и частыми подобногорода высказывания В. Смирнова стали после известной мартовской встречи руководителей партии с писателями (после встречи с Хрущевым. " (Г. С. ). В. Смирнов, видимо, решив, что ему теперь все дозволено, стал все сильней постукивать кулаком по столу. Каждый раз, возвращаясь после работы домой на Ленинский проспект, В. Смирнов прихватывал с собой в машину живущих там жеЗ. Куторгу, В. Дмитриеву, Ю. Суровцева и тут давал себе волю. На другой же день в редакции становилось известным, что Смирнов говорил, например, следующее: "В "Новом мире" собрались одни евреи, они-то и мутят воду в литературе". "ИльяЭренбург пусть уезжает в Израиль и не мешает нам". "Русская литература должна делаться русскими руками". "Евреи исковеркали русский литературный язык", и - наконец, однажды он даже сделал открытие. "А вы знаете, -- сказал он своей спутнице, - чтоСолженицын - это жеСолженицер. Теперь-товсе понятно... " Грустно и неприятно перечислять все другие сентенции В. Смирнова. 7. В. Смирнов не стал скрывать от коллектива и своих великодержавно-шовинистических взглядов и тенденций, которые особенно ярко проявились в таком конкретном случае. В одной из статей Б. Яковлев ссылался на известное высказывание Ленина о царской России как о тюрьме народов. На очередной летучке, в присутствии всего коллектива, В. Смирнов устроил Б. Яковлеву грубый и недопустимый по тону разнос, заявив, что он допустил чуть ли не клевету на Россию, оскорбляет русских, намекая, что это может себе позволить только такой человек, как Яковлев... Этот конфликт имел свое продолжение, он разбирался специально, и Смирнову пришлось сбавить тон и в дальнейшем быть осмотрительней при ревизии ленинских классических формулировок. Мне довелось и доводится бывать в республиках, и всюду я сталкивался с единодушным мнением видных национальных писателей о В. Смирнове как о великодержавномшовинисте, националисте. Именно на этой почве от журнала отошли, перестали в нем печататься такие выдающиеся писатели и поэты, какМежелайтис, Слуцкис, РасулГамзатов, Брыль, Боков, и другие. Этим же они объяснили тот факт, что за время работы редактором журнала "Дружба народов" В. Смирнова журнал потерял свою популярность, тираж его резко снизился. За время работы в журнале дурная молва, которая тянулась за Смирновым, не только не рассеялась, но еще больше укрепилась и распространилась далеко за пределы Москвы. В заключение я должензаявить также иСледующее: Мне тяжко и больно писать обо всем этом. Я уже немолодой человек, на своем веку я пережил не менее пяти погромов - черносотенцев, белогвардейцев, махновцев и прочих. Во время одного из них была зверски убита моясестра-близняшка, и я лишь чудом остался в живых. В 1942 году фашисты расстреляли всех моих родных и близких, вплоть до малолетних племянников. Я всегдазнаю и помню, что от ужаса этих погромов нас, евреев, как и другие в прошлом угнетенные народы и нации, освободила советская власть... А доблестная Красная Армия, в рядах которой я служил двенадцать лет, в том числе и все годы войны, расправилась с немецкими расистами. Это было и остается моей большой гордостью. Поэтому так тяжело и горько после всего этого мне, коммунисту, обвинять другого коммуниста во всем вышеизложенном, но умолчать об этом... мне не позволяют ни моя совесть, ни светлая память о погибших, ни годы моих личных страданий. г. Москва, 7. 11. 1966 г. ". В полном и все более растерянном молчаниипартследователь зачитал следующий документ. Из документа No 4 " ВпарткомиссиюМГК КПСС тов. В. Н. Иванову. В связи с нашей беседой впарткомиссии могу сообщить лишь следующее: 1. СО МНОЙ В. А. СМИРНОВ НИКОГДА НЕ ВЕЛ АНТИСЕМИТСКИХ РАЗГОВОРОВ, о которых сообщают парткомиссии коммунисты "Дружбы народов", в чьей честности я не сомневаюсь. (Заглавными буквами выделены строки, которые "честный партследователь" только и отобрал для своего прочитанного им в начале заседания итогового обвинительного заключения. ) Однако... вот, к примеру, характерный случай. Когда 25. 11. 1964 Секретариат СП СССР обсуждал мое заявление о фальсификации Смирновым мнимого "читательского" письма о поэме А. Т. Твардовского "Теркин на том свете", В. А. Смирнов, пытаясь, по обыкновению, опорочить тех, кто его критикует, заявил, что я, как редактор приложений к журналу, "подсунул" ему сборник рассказов "разных драбкиных-хапкиных"... В. А. Смирнову резко ответил А. А. Сурков, объявив замечание о "драпкиных-хапкиных" постыдным для редактора "Дружбы народов". Выходка В. А. Смирнова на Секретариате была, разумеется, черносотенной, ибо оратор протестовал против включения в сборник произведений не, скажем, "петровых-ивановых", как принято говорить в таких случаях, - именно "драпкиных-хапкиных, издевательски подчеркивая их "еврейское происхождение". На другой летучке В. А. Смирнов упорно именовал писателя Г. Бакланова"Фридманом", опять-таки нарочито акцентируя еврейскую фамилию. Но ведь писателя Фридмана не существует, а есть писатель Бакланов. Игнорировать это столь же нелепо, как, к примеру, подчеркивать, что ЦКК в свое время руководил "Миней Израилевич Губельман" (а не Емельян Михайлович Ярославский! ), а ЦК партии - "Coco Джугашвили" (а не И. Сталин!. Это лишь две-три из сохранившихся в памяти публичных выступленияВ. А. Смирнова. Нетрудно предположить, как далеко он мог заходить в частных разговорах с глазу на глаз. Вся беда, по-моему, в том, что В. А. Смирнов... признает лишь один метод "полемики": расправу с инакомыслящими, наклеивание оскорбительных и крикливых ярлыков, заушательскую ругань вместо спокойных доказательств -- типичную для групповщина -- клеветническую дезинформацию... Вот почему, несмотря на всю горячность и, быть может, недостаточную фактическую идокументальную внешнюю доказательность речи Г. Свирского, я считаю ее смелой, честной и весьма своевременно заостренной против черносотенства, к сожалению, не изжитого и в писательской среде. Б. Яковлев". Дисциплинированный старик сел. Быстро закрыл следовательскую папку, может быть, из опасений, что я потребую обнародовать и остальные двенадцать подобных показаний. Но я не потребовал. И прочитанного было вполне достаточно. Молчание становилось тягостным. Такое молчание бывает разве что у пассажиров машины, которые легко мчались несколько часов к цели и вдруг у самой цели оказалось, что нет моста. Паводок снес. Надо возвращаться обратно несолоно хлебавши. Или искать новый объезд. По дальней кривой. А все устали. Но лицо Рыжухина отнюдь не было растерянным. Он был крайне озабочен. Озабоченно спросил Василия Смирнова, какие у него возражения... Василий Смирнов не помог ему. Он взорвался, как грязевой вулкан. Из потока брани, пожалуй, можно было выделить три незабвенных высказывания, которые со стенографической точностью записали на своих листочках представители Союза писателей. "Какой я антисемит, у меня брат женат на еврейке", "Я очень больной в этом смысле, невоздержанный", и: "Мало ли что скажешь! Мое мировоззрение не в высказываниях, а в статьях.... " Заметив краем глаза присевшего в заботе Рыжухина, посмотрев на Соловьеву, сидевшую невозмутимо и прямо, как отличница за первой партой, у которой заранее готовы ответы на все про все, Смирнов понял, что от него ждут еще чего-то. А о чем говорить? Факты, как он понимал, лучше обойти стороной. И он закричал фальцетом: "Я по-ихнему, значит, антисемит? Не смейте об этом говорить - как это ловит заграница! " Да напиши я такого вымышленного литературного героя - не поверили бы. Сказали б -- неправда. Что он круглый болван, твой герой. И Пуришкевичи сейчас иные, себе на уме, и кулаки теперь не с обрезами, а с портфелями и клеймят на собраниях корысть... Их голыми руками не возьмешь... Будет он так, твой антисемит, открываться? Недостоверно. Клюква. Как же он так размахался руками, как ветряная мельница? Вдали от фактов По правде говоря, поначалу и я удивился: Василий Смирнов далеко не простачок. Он, судя по его книгам, человек деревенского корня. И вовсе небесталанный. Из тех неглупых мужиков, которые больше слушают, чем говорят.... Лишь потом я понял, что властительный, привыкший вести себя как ему вздумается руководитель "Дружбы народов" просто не считал необходимым маскироваться. Он поверил, что пришло его время... Потому впоследствии, в более высоких инстанциях, он и не думал менять стереотипа своего поведения. Все было как всегда. Вначале несусветная брань, ложь, попытка заодно очернить свидетелей ("Это все те, с идейными шатаниями которых я боролся"), а затем, когда его, как вора, хватали за руку, последний, на истерической ноте, аргумент: "Тш-ш! Как это ловит заграница! " - Костлявые руки Смирнова дрожали, и я подумал: вложи в них сейчас скорострельный пистолет?.. Нет-нет! На это нашлись бы другие. Век цивилизации и... разделение труда... Он хитер, Смирнов, он твердо знает, что лучше держаться в дозволенных рамкаххолодного погрома. Зато тут уж можно хоть на голове ходить. Он и стал ходить. На своейвеликомудрой голове. Не постеснялся... Увы, это не преувеличение. Уверенно, даже лихо перевернул все с ног на голову. - Это-де я... антисемит? Я разжигаю национальную рознь? У нас на пятидесятом году советской властиесть-де национализм в республиках, это разве я сказал? ЭтоСвирский все. Он разжигает... Подумать только, на общем собрании. Разжигал... Никто об этом, кроме него, ни слова. Он один разжигает... Такого, похоже, иРыжухин не ожидал. Он как-то подался весь вперед. Шея вытянулась, само внимание. Какое в самом деле богатство идей! Раздувает пламя не поджигатель, а тот, ктокорчится от ожогов. Не палач с кнутом, а привязанный к дыбе. Не полицай с винтовкой, а стонущий на дне карьера. Не вор, не расист, не оскорбитель, не убийца, а жертва. Твердило же, из номера в номер, незабвенное "Русское знамя": Еврей сам во всем виноват. И впрямь. Кричит, сволочь, от боли. "А как это ловит заграница! " Когда еще Пуришкевич советовал евреям: не надобно заниматься христианскими ремеслами, тем более -- русской литературой. Чистили бы из века в век ботинки. Никто бы и худого слова не сказал. Истинно русский Василий Смирнов даже похвалил бы работу. Кинул бы не гривенник, а, щедрый человек, пятиалтынный. А уж коль полезли, как сказал другой современный литератор,... С рогатками, с закладками В науку, в философию. На радио и в живопись, И в технику, и в спорт... Повылезли в люди -- пеняйте на себя!.. Истинно русские люди знают, что им делать... И -- тихо. Ша! Рыдать в подушки. Умирать безмолвно. Без стона. Не разжигать. "Как это ловит заграница! " Даже осторожный, как сурок, Виктор Тельпугов не выдержал, сказал мне вполголоса: -- Умри Смирнов, лучше не скажешь!.. Помолчала и комиссия. Не сразу тут опомнишься. Надо переварить "новую" идею. Однако... Надо и катить колесо дальше. Рыжухин медленно поднялся, взглянул, по своему обыкновению, поверх нас непреклонным взором и заявил твердо, таким тоном произносят приговор: -- Мы не можем сказать, что свидетели написали неправду, но не можем сказать, что и правду,.. Это привело в некоторое изумление даже тех представителей Союза писателей, которые мечтали окончить дело, как говорится, честным пирком да за свадебку. Юрий Стрехнин, сутулясь и опершись о стол большими кулаками, выразил со своей неискоренимой прямотой удивление: -- Слушайте, в каком году все это происходит?.. Но товарищ Рыжухин на него и не взглянул. Размашина запрограммирована выдать Смирнову очистительную индульгенцию, то она выдаст, хоть бей по ней кувалдой. Такова программа. -- Хорошо, -- сказал Рыжухин, мучительно глядя поверх нас. -- Тогда так... Установим... Григорий Свирский - не клеветник. Но и Василий Смирнов -- не шовинист. Смирнов лишь давал повод считать его шовинистом... Кто-то нервно хохотнул. Стрехнин пробасил: "Да-а". Но при чем тут эмоции! Секретарь деловито скрипела ручкой, записывая официальные выводы многомесячного расследования. Но все же Рыжухин чувствовал себя не вполне уверенно. И, сформулировав окончательный вывод парткомиссии, поглядел на Соловьеву, которая до сих пор и слова не молвила. Пухловато-круглое лицо ее, правда, было намного жестче, чем тогда, когда она просила меня, по-человечески просила, по-женски, проникновенно просила, признаться, что я погорячился... Похоже, именно Соловьева, завотделом культуры горкома и, вместе с тем, супруга генерала КГБ, главного хранителя наследия Ленина в институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, отвечала перед верховной властью за сегодняшнее "мероприятие"... Соловьева, к моему изумлению, и не думала искать никаких гибких формулировок. Никакого эластика. Заявила властно, нимало не смутясь, уставясь на нас круглыми ясными глазами "твердокаменного большевика": -- Я поддерживаю позицию Василия Смирнова. Наступила могильная тишина. Ни один стул не скрипнул. Лишь кто-то задохнулся, закашлялся. Закашляешься! Никогда за все пятьдесят лет советской власти ответственный партийный руководитель Москвы не позволял себе заявить этак -- на заседании, публично, при чужих, -- что он поддерживает позицию шовиниста и зоологического антисемита Сформулировав свое идейное кредо, Соловьева взглянула мельком на того, кто закашлялся и еще бился в кашле, и лишь тогда посчитала необходимым теоретически подкрепить свое сенсационное заявление. Шовинизм Василия Смирнова, пояснила она, проявлялся лишь в словах, а не в делах. В высказываниях, а не в поступках. И надо, мол, судить Смирнова так, как он сам о том просит, - не по словам, а по делам. Тут уж и некоторые члены комиссии задвигались, "включились" окончательно. И даже переглянулись. Не хватила ли через край? Даже если взирать сквозь пальцы на то, что Василий Смирнов писателей-евреев, что называется, палкой изгонял (кто, в конце концов, не вычеркивал из разных списков "некоренных"?.. ), если даже не замечать этих его прямых действий, то тогда как быть с Владимиром Ильичем Лениным? С его позицией вождя, которую он высказал так прямо, что, как говорится, ни прибавить, ни убавить? Слово тоже есть дело. К тому же слово известного писателя. И главного редактора журнала "Дружба народов"... А ведь тут чужие сидят. Вон их сколько! И записывают -- что записывают? Отдельно Ленин, а отдельно Соловьева: на противоположных сторонах баррикады?.. На противоположных ли? -- подумают. Переглядываются члены комиссии.... Мы расходились в молчании. Прощались у дверей горкома; один из писателей сказал изумленно, -- видно, такого и он не ожидал: -- Паноптикум! Другой усмехнулся горестно: -- Обезьяний процесс. И над кем - главное?! Я же впервые подумал о том, что все эти годы мы имеем дело просто с бандой, захватившей в СССР власть, но не решаемся признаться в этом даже самим себе... Такси унесло их, а я пошел по весенней слякотной Москве к метро, размышляя о людях, которые заседали сегодня за массивным, видавшим виды столом. Кто они? В самом ли деле, банда уголовников, усвоившая "руководящий" волапюк? Не от обиды ли так? Во что верят эти "твердокаменные"? Что у них за . душой? Инквизиторы сжигали на кострах Джордано Бруно или Яна Гуса и, фанатики, верили, что это дело святое. Изгоняют дьявола. Якобинцы рубили головы и верили, что это дело святое. "Да здравствует революция! " - восклицали и палачи и жертвы. Наконец, царские офицеры дрались "за единую неделимую" и порой, как каппелевцы, шли насмерть строевым шагом с папиросой в зубах. Они были лютыми врагами Советов. Но они были идейными врагами. А что за душой у Рыжухина? У Соловьевой? У крикливых "нержавеющих" старушек? У сановных молчальников, которые восседают в "высокой комиссии" вотэтак - молча и с печатью государственных раздумий на челе? Идеи?.. Что ж, тогда все они строем, повзводно, побатальонно, промаршировали из "Союза русского народа"? Или "Михаила Архангела"? Из редакции "Русское знамя"? Нет! Разные они. Один из членов комиссии брюзжал в коридоре: "Ослабили вожжи. Пораспускали. Раньше за такое, бывало... " Точь-в-точь купец Бугров, который страшился за свою мошну и тревожно спрашивал Горького: "Вот над этим подумать надо, господин Горький, чем будем жить, когда страх пройдет?.. " "Купецкую" философию не скрывают, благо не знают, что она купецкая... Другие (не исключено, что и Рыжухин), оставаясь наедине со своей совестью, убеждают себя: "Я ~ солдат партии", "не моего ума дело" -- или чем-либо подобным. А Соловьева? Своим голосом она говорила?.. Или, как персонаж шиллеровской драматургии, была лишь "рупором идей"? Чьих идей? Или обходительный ВикторТельпугов. Он-то явно не антисемит. Я сказал ему как-то, что он на заседании то и дело приседал. Как на спортивном занятии. До уровня "мадам Соловьевой". Соловьева, фигурально выражаясь, приседала, и Витя Тельпугов сползал со стула. Тельпугов смущенно развел руками и сказал, что у него сложное положение. "Сам понимаешь... " Мне рассказывали об одном молодом человеке, который недавно на телевидении обследовал картотеку авторов, нет ли евреев. "Гнусная работенка", - с отвращением сказал он позднее своим товарищам, сделав все, что ему приказывали. Другой выступил с облыжными обвинениями, а вечером, совестливый, видите ли, позвонил оклеветанному: "Извини. Иначе не мог". Третий, журналист-международник, написал визгливую статью, а вечером, подвыпив в клубе, рассказал мне с циничной улыбкой придуманный его же друзьями анекдот: "Земля кругла. Есть новое подтверждение... Помои, которые мы выливаем на запад, возвращаются к нам с востока... " Сталин подымал тост "за колесики и винтики". Безгласные, предельно послушные, никогда и ни в чем не повинные "колесики и винтики"; заговоришь о них и видишь: вступаешь в новый круг Дантова ада. Эйхман не был антисемитом. Это установил трибунал, судивший невзрачного, неимеющего лица "бухгалтера смерти", которому было поручено организовать истребление евреев. Он успел деловито, с чиновничьей исполнительностью, отправить в газовые камеры миллионы евреев и на суде с возмущением отрицал, что забил до смерти одного-единственного еврейского мальчика. Лично, своими руками? Никогда. Эйхман всегда считал себя "порядочным", "честным" человеком. А вовсе не величайшим убийцей всех времен и народов. Такой, словно бы совсем не "аморальной", личностью предстал перед изумленным миром и комендант Освенцима Гесс, фигура почти столь же выдающаяся по своему злодейству, как Эйхман. Гесс, как выяснилось, был добрым семьянином, отцом пятерых детей, любил жену и в предсмертном письме учил детей быть честными. Французский писатель Робер Мерль в своей книге "Смерть - мое ремесло", посвященной Гессу, отмечает, что Гесс был воспитан и семьей, и школой, и службой, и всей обстановкой милитаристской Германии как автомат. К собственной инициативе и рассуждениям Гесс был склонен лишь после того, как возникнет приказ. Но автомат есть определенный психологический тип, есть следствие, а не причина. "Многотысячные гессы тоже действовали под влиянием сознания, а не одного только приказа; существует более основательный фундамент, подпирающий самый приказ. Какой же это фундамент? Какая сила приводила в действие автомат? На это может быть только один ответ, и я сформулирую его резко. Идея. Идея подымает человека над животным, идея ставит его ниже животного, в зависимости от того, какая идея, Имеет ли право человек, сославшись на свою личную моральность, свалить вину на аморальность идеи?.. Нет. Но если человека нельзя выгородить, сославшись на идею, то нельзя выгородить и идею ссылкой на безнравственность ее применения, ибо в самой идее, следовательно, есть упущение, ущербность, если она допускает безнравственность своего применения... " Ошеломленные, мы знакомимся сейчас с идеями, согласно которым ради спасения человечества нелишне человечество и сжечь. Над всем этим размышляли и французский писатель, и наш ученый-театровед И. Юзовский в своей посмертно вышедшей работе "Польский дневник", выдержку из которого я привел выше. Тот самый непримиримый Юзовский, в которого фашизм целился много лет подряд, а последним - Сергей Васильев:... Юродствовэть, юзовствовать, лукавить, ненавистничать Врагам заморским на руку... Весь мир сейчас думает о расизме. Расплодились в разных странах респектабельные заплечных дел мастера, которые казнят, судят, шельмуют "по долгу службы". Черных, белых, "итальяшек", пуэрториканцев, евреев... И пусть сегодняшние указания отменят вчерашние, а завтрашние-сегодняшние, пусть завтра прорыдают газеты примелькавшееся: "Как могло случиться, что в недрах нашего аппарата. " - что ж из этого?! "Я ошибался вместе с партией... " - с неколебимым достоинством скажет Рыжухин. В какой-то момент мне даже захотелось встать и, как обмишулившийся чеховский герой, возопить плачущим голосом: - Отец дьякон! Простите меня, Христа ради, окаянного... - За что такое? - За то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи... ... Кто только не шел с дубьем и железом на наши с Полиной семьи! По ним прошлись железными крючьями погромы 1905 года; в них стреляли казаки, пресекавшие "беспорядки" на заводах; их полосовали ножами и вешали, как мы знаем, врывавшиеся на храпящих конях в села зеленые, синие, белые... Сами того не ведая (и во сне им не снилось такое счастье! ), передали эстафету в верные руки -- ягодам, ежовым, бериям, абакумовым, рюминым - несть им числа -- сталинским сатрапам, открывшим залповый огонь по уцелевшим, тем более что уцелевшие были не только революционеры, но, случалось, заодно и евреи. Дело успешно завершили рванувшиеся в Россию "панцерколонны", офицеры СС и украинские полицаи, сбросившие в Ингулецкий и другие карьеры чудом выживших. Остались изо всей большой деревенской семьи моя Полинка да в стороне - ее дядя, "огрехи" геноцида. Хрущев, как известно, внес свою лепту, и вот мы остались теперь почти одни -- я, Полинка и жизнерадостный знаток птиц и речных трав Фима, нареченные именами застреленных, зарезанных, запоротых... Что ждет нас? Мы - живые и, естественно, думаем об этом. Что ждет наших друзей, тех из них, у кого, как и у нас, преступной рукой Сталина начертана в паспортах желтая звезда пятого пункта?.. Мы почти с приязнью, с незлой усмешечкой вспоминаем слепые, ненавидящие глаза нашего бывшего соседа -- кухонного скандалиста, кричавшего нам с Полинкой: "Гитлер вас недорезал! " Покричит, дурак, а потом, протрезвев, спрашивает озабоченно: "Я вчерась ничего такого не ляпнул? А?.. Ох, подведет меня "зеленый змий". Когда-то антисемитская истерия разжигалась, держась на эмоциональных вспышках, на нелепых, рассчитанных на дремучее сознание стереотипах, вроде: "Христа продали! ", "Агенты микадо! Вильгельма! Джойнта! ". Или -- к чему второстепенные детали! - "Агенты сразу всего мирового капитала! Космополиты! ". Когда печать и радио гремели вот этак, антисемитская истерия, трещавшая все чаще и чаще холодным бенгальским огнем, поддавалась языку фактов, увещеваниям, страстному проникновенному слову. Здравому смыслу. "Эйхманиада" не поддается никаким словесным воздействиям. Никаким доводам. "Эйхманиды" спокойны, уравновешенны, как был спокоен и уравновешен сам Эйхман, бухгалтер смерти. Они-- служат... Сколько раз спасал Полину от смерти замдекана добряк Костин, а пришло строгое указание о "некоренном населении" -- распорядился не подпускать ее, тогда аспирантку, к комнате приемной комиссии факультета, чтоб не знала она, кому отказывают и по каким мотивам... А мы спорили с Полинкой, помнится, доброе у него лицо или страшное? Как прикажут. Расовые законы, "инструкции", "указания", а порой и вовсе неуловимые - "Звонок", "сигнал", "дали понять", здесь уже нет места собственному уму, собственному сердцу, собственной совести и прочим старомодным понятиям человечества - незримые, как в кибернетической машине, импульсы программируют речи, доводы, поведение, ведь это так безошибочно и современно - "долг службы", хотя столь современным доводом, как справедливо заметил один из авторов, оправдывался перед самим собой еще Понтий Пилат. Миролюбиво, с видимым дружелюбием пожмут тебе руку, поговорят об очередном юбилее Ленина, подымут тост за здоровье Полинки, расскажут при случае, что они, боже упаси, не антисемиты: у них половина друзей - евреи. А раздастся в тиши кабинета "звонок", поступят "сигнал", "закрытое письмо" - с тем же деловитым дружелюбием выбросят тебя на улицу, оставят без хлеба, посадят в телячий вагон и еще скажут на прощанье, что у них, понимаешь ли. сложное положение. - Не взыщи. Сам видишь, не наша воля... ... Я шел не торопясь. Не было сил сразу отправиться к Полине. Даже позвонить не смог. О чем, в самом деле, звонить? Что антисемиты по-прежнему безнаказанны, а значит, беды, стрясшиеся с ней, могут повториться? Возле метро "Площадь Революции" увидел уличную сцену, которая заставила замедлить шаг. Невысокий паренек - китаец, в синей кепке и полураспахнутой на груди рубашке (в руках портфель, видно, студент), -- разговаривал с девушкой. Нашей, российской, голубоглазой хохотушкой. Они переминались с ноги на ногу и никак не могли расстаться. Быстрыми шагами приблизился другой паренек. Тоже в синей кепке и с таким же портфелем в руке, только высокий, тощий; ни слова не говоря, вынул изо рта горящую папиросу и стал прижигать своего низкорослого товарища в худющую грудь. Он с силой, не спеша, с твердым убеждением в своем праве, припекал дымившуюся папиросу к желтоватой коже юноши, а тот, сжав губы, молчал. Бледнел, болезненно морщился, а молчал. Рядом сплошным потоком спешили прохожие, ничего не замечая. Я подбежал, отбил ударом кулака напряженно прижигавшую руку; они тут же ушли, оба китайских парня, правда, в разные стороны, оставив девушку в полной растерянности. Она отступила в сторонку, озираясь. Ждала, верная душа, - может, вернется... Ко мне медленно подошел офицер милиции, в темном плаще "болонья", корректный столичный милицейский офицер, который, оказывается, стоя поодаль и наблюдая за чем-то, видел заодно и китайскую сцену. -- Зря вы, гражданин. Иностранцы. То их дело... Я кивнул ему -- наверное, он прав -- и влился в людской поток у входа в метро. Как в быструю реку нырнул... Меня вышвырнуло на эскалатор, внесло в вагон, я машинально перебирал ногами, думая о том, что мне уже более полугода прижигают душу папиросой. Свои. Не китайцы. "То их дело... " А это - чье дело?! Чье?! Глава десятая Теперь я должен был предстать перед самим Егорычевым, властительным секретарем Московского комитета партии, на очередном заседании бюро И вот мы снова сидим перед высокими дверями. Я и два сопровождающих меня посланца Союза писателей Москвы, тихие, со скорбно-соболезнующими лицами представителей погребальной конторы. На лице Виктора Тельпугова все то же: "Это ужасно, Гриша. Но пойми, у меня сложное положение". Так уж заведено у московских писателей: от бурлящего океана - представители самые тихие, Глухие массивные двери с тамбуром приоткрываются, и оттуда выскакивают люди, распаренно-красные, как из бани. "Дававший повод" В. Смирнов куда-то исчез. Выяснилось: вызван в кабинет Соловьевой за успокоительными таблетками. Нет и Юрия Стрехнина, благородного полковника, единственного, кто, возможно, осмелился бы усомниться в том, что Егорычев всегда прав. Это меня тревожит, как тревожит пехотинца, надевающего перед атакой стальную каску, что артиллерии не будет, где-то завязла. Тревожит, тем более что я полностью открыт и сверху, со стороны высокого и, казалось, безоблачного неба: оба мои звонка к секретарю ЦК Петру Демичеву, который, как считают, "не знает, что говорят внизу", остались без ответа. Демичева нет в городе. И, как вскоре дали понять одному из моих друзей, для Свирского - не будет... Пехота идет одна... Что ж, бывало такое в Белоруссии в сорок первом, когда черным факелом сгорел мой бомбардировщик и мне ночью, на ощупь, вручили две гладкие жестяные гранаты образца 1914 года. Я раскрываю портфель, бросаю взор на свои "гранаты". Одну из них достаю. Это Щедрин. "Недоконченные беседы". Сказано было: нам Гоголи и Щедрины нужны. ПожалуйстаНе стареет граната. Интересно, что изо всех русских писателей лишь Щедрин настороженно приглядывался к Германии, как бы предвидя гитлеровские злодеяния. Он писал, что даже поднятие уровня образованности, как это показывает антисемитское движение в Германии, не приносит в этом вопросе осязательных улучшений... Я смотрю на темные двери, в которые боком, неслышно проскользнула Соловьева, и с беспокойством думаю о том, что уж коли Соловьева с Владимиром Ильичем Лениным расправилась, как механическая картофелечистка с картофелем, то Щедрин для нее даже не овощ. Нервничать стали, вижу, и посланцы Союза, которые сидят по обе стороны от меня, глядя на глухие двери как на царские врата. Кажется, они тоже опасаются, что заветная мечта великого писателя России ныне еще не осуществится: окончательного очеловечивания не произойдет. Нас зовут, и мы тихо, гуськом тянемся через большой, с высокими потолками, зал, садимся сбоку на деревянную скамью. Удивительный это зал. Широченный, дорогого дерева стол, за которым ждет секретарьМК товарищ Егорычев, изогнут дугой. Краями наружу. Напоминает большой промышленный полумагнит. Все остальные сидят как бы всфере силовых линий этого обращенного к залу полумагнита, за слегка вертящимися маленькими столиками. Егорычев поднялся, застрожил в микрофон, и сразу задвигались столики, заколыхались, как намагниченные, занимая строго определенное направление. Шевельнулись и -- замерли. Мощный, видать, магнит. Я невольно улыбнулся, и несколько человек взглянули в мою сторону недобро... Тельпугов наклоняется ко мне, повторяя шепотом как заклинание: "Спокойненько, Гриша! Спокойненько!.. Спокойненько!.. " Егорычев худ, спортивен. Говорит все громче, самовоспламеняется, словно бы распаляя себя; хрипловатый бас все гуще, и по тому, как слушает его за одним из подвижных столиков Соловьева, наклонясь вперед и приоткрыв алые губы, мне ясно, что не с ней я спорил. Никогда не решилась бы аккуратная чиновница из отдела почти под лестницей на свое сенсационное заявление. Не она разделяла взгляды Василия Смирнова. Во всяком случае, не она одна... Взвинченный, хрипловатый голос Егорычева вызвал у меня в памяти совсем другой голос. Но такой же взвинченный, почти яростный... Плотный, преисполненный достоинства мужчина в сером габардиновом пальто произносит из-за моей спины тираду. Лжесвидетель! Непонятый лжесвидетель в прокуренной комнате милиции, в Курском метро, пришедший выручатьзабулдыгу-антисемита. И опять тот же хриплый нервно-вибрирующий тон. Странная, необъяснимая истерическая загнанность. Отчего? На дворе уже ни Сталина, ни Хрущева. Почему и Егорычев впрягся в ту же немазаную могильную фуру, которая тягуче скрипит на всю землю? Что за добровольная эстафета палачества? Добровольная?.. А кто может его заставить? Его, влиятельнейшего человека в партии? В руках столько власти, а в голосе... истеризм загнанности? Отчего же? В глубинах его души - страх? Не оттого ли все антисемитские кампании неизменно звучат на истерической ноте? Егорычев, всесильный и неглупый человек, -- инженер, окончивший лучшую техническую школу Москвы, Институт имени Баумана, революционера Баумана. Он, конечно, понимает, что историческая обреченность -- понятие не абстрактное. Что же он делает? В Союзе писателей СССР нет ни одного человека, который бы не знал, что такое Василий Смирнов. И кто, кто именно, по фамилиям, входит в "черную десятку". Об этом не существует двух мнений. Над хрущевским кликушеством - "У нас этого нет! " -- посмеивались дружно: оно никогда не было доводом, а лишь самохарактеристикой. Егорычев не может не понимать, не может не чувствовать, что принимает ныне эстафету хрущевской дикости; сам своими руками вешает себе на шею дощечку с надписью: "Лжесвидетель". Я слушаю его, и постепенно меня охватывает ощущение, что я когда-то читал его речь. Где? Как это могло случиться? Наконец вспомнил. "География" Баранского, учебник для восьмого класса. Русский народ помог бывшим окраинам царской России подняться. В Узбекистане, в Киргизии - ныне развитая промышленность. И в Казахстане... Если Егорычев добавит еще о соревновании горняков Донбасса и Кузбасса, то картина будет уж совершенно ясной. С одной стороны... Как узка ты, тропка торная! Ты о низости дискриминации евреев, а тебе в ответ: киргизы больше не живут в юртах. Ты о подлости деления советских людей, как лошадей в барской коляске, на коренников и пристяжных, а тебе в деланном изумлении городят частокол прославленных еврейских фамилий. "Пожалуйста! О каком антисемитизме вы говорите?! У нас генерал Крейзер еврей! И Эренбург тоже!.. И даже авиаконструктор ЛавочкинЗнаете "Ла-5"?.. Лучший истребитель в Отечественную... " Царский министр Победоносцов мог бы перечислять и того пуще. "У нас композитор Николай Рубинштейн - еврей! - горячо воскликнул бы он. - Основатель Московской консерватории. Не шутка! И еще более знаменитый брат его, Антон, автор "Демона". Самый выдающийся русский скульптор Марк Антокольский - еврей. Создатель величайших творений на Руси -- памятников Ивану Грозному, Петру 1, Ермаку, Нестору-летописцу... А Левитан! И даже Фет, русский помещик Фет -- полуеврей. Не говоря, конечно, о Шолом-Алейхеме, который уже просто полный еврей. И никто его не клеймил "отравителем" и "космополитом", никто не убивал. Он стал классиком еврейской литературы. Вот на какие высоты поднят иудей на государевой земле!.. " Теперь, в шестидесятых годах XX века, случается, еще добавят, какой у нас процент евреев-лауреатов, это запомнили накрепко, поскольку при других обстоятельствах об этом уже кричали: - Синагога! Киргизы живут как люди. Это прекрасно. Но, может быть, и евреям можно предоставить эту возможность, товарищ Егорычев? Жить как люди, не шарахаясь от площадной брани Смирновых. Не боясь за детей. Секретарь Центрального Комитета партии Демичев, секретарь ЦК по идеологической работе, в идейной жизни страны, можно сказать, нАбольший, объявил во всеуслышанье, что антисемитизм существует, с ним рано прекратили борьбу и что за погромные настроения надо исключать из партии. А властительный секретарь МК Егорычев, судя по всему, убежден в прямо противоположном... Значит, в партии сложилась фракционная группа шовинистов и антисемитов? Порвавшая на деле с коммунистическим движением. И не скрывающая своих погромных взглядов... Во Франции родилась в свое время деятельная антисемитская лига. Она обещала рабочим построить социализм. Непременно -- социализм. - И, набрав силу в страшном зловонии дрейфусиады. лопнула, конвульсируя и вырождаясь в рядовых налетчиков гитлеровского толка - сподвижников де ля Рока, позднее петеновских жандармов, оасовцев. Члены "антисемитско-социалистической лиги" не скрывали причин своей непримиримости. Они были, за редким исключением, мелкими лавочниками, их душил "крупный еврейский капитал", как из года в год истерически вопил Дрюмон, флаг-антисемит Франции. Мошна! Вечное яблоко раздора... Наши потомки будут поражены низостью мотивов высоких "идейных" кампаний, порожденных литературными, да и не только литературными, калеками, которым не устоять без костылей. Бездарность и подлость, как известно, идут рука об руку; бездарный или неумелый работник, чтоб удержаться, выбрасывает, как вонючка, защитную жидкость. Как они ничтожны, как жалки, наши литературные выжиги, перед налитыми водкой глазами которых маячит лишь одно -- мошна! Да евреи им необходимы как воздух! Если б их не было, они бы немедля начали объявлять евреями друг друга; немецкими овчарками выискивать друг у друга бабушек, согрешивших с евреями, как уже не раз бывало. Как иначе объяснить свое скудоумие, свое невежество, свою бескрылость? Все дано людям, а они - ни с места. Кто-то же виноват? Известно. Давно декламируют в Союзе писателей: Он сам горбат, Стихи его горбаты. Кто в этом виноват? Евреи виноваты! Дали запугать себя калекам, товарищ Егорычев? Или вы такой же, с костылем? Только что вы замяли дело о сановных литератоpax, устроивших на даче в Голицыне бордель для избранных. Спасли влиятельных скотов от тюрьмы. Сейчас бросили спасательный круг Василию Смирнову, который, начиная оправдываться, прежде всего объявляет себя принципиальным борцом с "Новым миром" и вообще всякой крамолой. Это -- ход проверенный. Не раз его спасавший. Год назад Смирнова уличили в провокации против "Нового мира" Твардовского, в прямом подлоге, в публикации злобной "авторской" статьи, которой автор никогда не писал, и это было доказано на Секретариате Союза писателей; но... Смирнова все равно не сняли, так как, по мнению доморощенных стратегов, косвенно это был бы успех Твардовского. Пусть клеветники и разложенцы, пусть жулье, пусть пропойцы, пусть антисемиты, но ежели они борцы с "крамолой" - не трогатьЛучшие люди. Каста неприкасаемых. Так, что ли, товарищ Егорычев? Или здесь не только это?.. Недавно у литераторов выступал один из крупнейших руководителей промышленности. Он с горечью говорил о плохом хозяйствовании, об изношенном станочном парке, о нехватке валюты, о трудностях в СЭВе. Наконец, о плохом урожае. Когда мы выходили из зала, огорошенные неожиданно раскрывшейся перед нами картиной, один из старых и прославленных писателей бросил мне с грустной усмешкой: - Теперь за вас возьмутся. - За кого - за вас? - не понял я. - За евреев... Слышал же, дела ни к черту. А другой выхлопной трубы нет. Не названа... Значит, опять "мошна"? А не интересы страны... Другой выхлопной трубы нет. .... Когда-то идеолог "Русского знамени" в брошюре "О невозможности предоставления полноправия евреям" (СПб. 1906) писал: "... по сведениям департамента полиции Значится, что в России 90% революционеров -- евреи и только 10% падает на несчастных простофиль других национальностей... " А теперь, по давнему прогнозу писателя Амфитеатрова, антисемиты вывернутся наизнанку и начнут шуметь, что 90% контрреволюционеров - евреи? Что все смутьяны во всех странах - евреи? Что евреи -- главная опасность для социализма? Но ведь антисемитская истерия - наркотик. Кратковременного действия. Одурманить можно. Но ненадолго. Ни одному правительству не удалось спастись под развернутым знаменем антисемитизма. Жизнь - коняга резвая. С норовом. Так приложит об землю, что и дух вон... За антисемитизм, давно известно, хватаются только от страха. Как за последнюю соломинку. Чего вы боитесь, Егорычев? Что у вас за душой? Объявить на всю Москву о самом себе: - Я - лжесвидетель!!! Юриспруденция учит: когда человек охотно признается в малом, чаще всего он пытается увести следствие от своей большой вины... В зале горкома -- молчание. Говорит один Егорычев. Похоже, на том все и кончится. Пока Егорычев набирает в легкие воздух, я спрашиваю: - Может быть, и мне дадут слово?.. Как говорится, да будет выслушана другая сторона. Витя - "певец весны" - сильно давит каблуком мне на ногу: -- Спокойненько! Из зала заседаний, похоже, я ускачу на одной ноге. Как мальчик, играющий в классы. Вторую - отдавят. Меня, надеюсь, вызвали не играть в классы? Егорычев словно не слышит моего возгласа; когда он снова шумно набирает воздух, я уж громче: -- Хорошо бы и мне дать слово!.. Егорычев поворачивает ко мне напряженно вытянутое лицо. Глаза у него по-прежнему жесткие, холодные, сузились щелочками. Желтоватые прокуренные зубы проткрылись. Уж не лицо это -- оскал гончей перед прыжком... - Сколько вам времени? -- просипел оскал. - Семь с половиной минут. Жестом дозволяет мне говорить. Я отыскал взглядом за подвижными столиками Рыжухина, Соловьеву. Они глядят на Егорычева неотрывно. Так певцы, наскоро разучившие песню, глядят на хормейстера. Чтоб не сбиться. Достав напечатанный на машинке текст, стал читать. Разухабистые афоризмы "железного канцлера" и даже сообщение о том, что он выражал их публично, не изменяют выражений лиц. В самом деле, "всюду одни жиды", "продался евреям! " или "убирайтесь в свой Израиль)*. Подумаешь, новость! Этого кто не слыхал! С тревогой всматриваюсь в участников заседания. Белеют сорок или пятьдесят настороженно слушающих лиц. Вон там, сзади, старики, может быть, в партии со времен революции. А в углу рабочие ребята. Неужели ни у кого не дрогнет сердце? И вдруг засветились удивлением глаза молодого парня. - "... когда же поэтесса Юнна Мориц, - читаю в эту минуту, - написала отличные стихи о Пушкине, Смирнов сказал ей: "Почему вы пишете о Пушкине? Пушкин не ваш писатель. Пушкин наш писатель". Теперь уже внимают многие. Такого и в самом деле не слыхали!.. Я быстро, чтоб уложиться в срок, дочитываю документ, составленный мною только из фактов, которые проверила парткомиссия. И даже Рыжухин подтвердил. Естественно, в нем есть и то, о чем читатель уже знает. Я прошу извинения занекоторые повторы, но -- это официальный документ. Документ No 5 "Свидетели - сотрудники "Дружбы народов" - приводят имена известных писателей, отстраненных от сотрудничества в журнале только потому, что они евреи. "Это не наши авторы, - заявлял Смирнов, вытягивая трубочкой губы, как бы пробуя авторов на вкус И- тоном следователя, раскрывшего заговор: - Прикрылись псевдонимами... Вы про отчество спрашивайте. Отчество выдает.. ^" Смирнов отнюдь не был однобок в шовинистических выпадах. "Вся проза грузин - не советская", - говорил он. Об эстонцах, латышах и литовцах отзывался еще категоричнее: "Все они не советские". Председатель Союза писателей Казахстана Габит '' Мусрепов заявил на Секретариате Союза писателей СССР, что "замечания Смирнова унизительны для национальной литературы". Глубокая аморальность Смирнова привела к тому, что заявление о выходе из редколлегии "Дружбы народов" подали и русский поэт Алексей Сурков, и народный поэт Литвы Эдуардас Межелайтис, и крупнейший белорусский писатель Янка Брыль. Свидетели, вызванные парткомиссией МК, писатели и журналисты, подтвердили 31 (тридцать один) факт шовинистических высказываний и распоряжений Смирнова. Из них 7 (семь) высказываний публичных. Не случайно В. Александров, в течение пяти лет секретарь парторганизации "Дружбы народов", заключил показания словами: "Считаю, что Смирнову не место в Коммунистической партии". Смирнов на заседаниях парткомиссии, как известно, не возражал против большинства фактов. "Мало ли что скажешь, - заявил он. -- Мое мировоззрение не в высказываниях, а в статьях". Он поставил под сомнение лишь четыре факта. Если мы отбросим не только эти 4, а 14 или даже 24 факта и вообще останемся только в пределах четырех или пяти, то и этого за глаза хватит, чтобы великодержавный шовинист Смирнов не ушел отсюда с гордо поднятой головой. Факты подтверждены парткомиссией. А каковы ее выводы? "Свирский -- не клеветник, но и Смирнов -- не шовинист! " Смирнов, как заявил т. Рыжухин, лишь давал повод... "Давал повод" считать его шовинистом. Смирнов "давал повод", как известно, не одному человеку, а десяткам и даже сотням людей. В конце концов он "дал повод" тысяче московских писателей дружно зааплодировать, когда его с трибуны открытого партсобрания назвали великорусским шовинистом. А если учесть, что высказывания Смирнова становились достоянием всех союзных республик, легко можно представить себе весь вред многолетней безнаказанности Смирнова. Это ясно, в част-ности, и из недвусмысленных показаний парткомис-сии 12 свидетелей, писателей и журналистов. Тов. Рыжухин заявил по этому поводу: "Мы не можем сказать, что свидетели написали неправду. Но не можем сказать, что и правду... " Когда хотят закрыть глаза на факты, то, возможно, как видим, и такое. Отбрасываются показания 12 заслуженных, пользующихся безупречной репутацией работников литературы, и верят на слово одному - Смирнову, до этого дважды уличенному на Секретариате Союза во лжи, фальсификации фактов и прямом подлоге. Смирнову, оклеветавшему на известном приеме в Кремле весной 1963 года всю Московскую писательскую организацию. Смягчающим обстоятельством считается то, что шовинизм Смирновапроявлялся-де лишь в словах, а не в делах. В высказываниях, а не в поступках. И надо, мол, судить Смирнова не по словам, а по делам... Этот довод не выдерживает критики, даже если мы отбросим все шовинистические распоряжения главнбго редактора "Дружбы народов", т. е. его прямые действия. Шовинизм и антисемитизм, если, конечно, не иметь в виду уличных погромов, явление идеологии, где оружие -- слово. Недаром сказано: "Слово тоже есть дело". Тем более, добавим, слово писателя и к тому же главного редактора "Дружбы народов". Три раза за последние годы писательская общественность открыто, на партсобраниях, ставила вопрос о шовинизме и антисемитизме Смирнова. Первым заявил об этом профессор Щукин, бывший член коллегии ЧК, начальник отдела борьбы с контрреволюцией при Дзержинском. Тотчас началась травля профессора Щукина, и он умер от инфаркта". Вскоре выяснилось, что об оголтелом смирновском шовинизме на писательских собраниях вспоминали не трижды, а семь раз. Говорили открыто, публично. Позднее старая большевичка т. Войтинская выступила с наказом вновь избираемому парткому "вскрыть наконец фальшивое лицо Смирнова"; в конце концов даже руководитель Московской писательской организации осмотрительнейший Сергей Михалков сказал во всеуслышанье, что "Василий Смирнов очень далек от дружбы народов... ". Старый писатель Семен Родов отправил на имя секретаря МГК Егорычева специальное письмо, в котором сообщал о том, что В. Смирнова обвиняют в антисемитизме далеко не впервые. Документ No 6 Первому секретарю МГК КПСС тов. Егорыче-вуН. Г. ""... Считаю нужным сообщить, что это (выступление Свирского Г. ) не первое публичное выступление, в котором В. А. Смирнов обвинялся в антисемитизме. Несколько лет тому назад на закрытом партсобрании московских писателей с таким же обвинением В. А. Смирнова в антисемитизме выступил ныне покойный профессор Щукин. В нарушение принятого порядка персональное дело профессора Щукина и Смирнова не было заслушано на общем собрании Московского отделения Союза писателей СССР, и обвинение В. А. Смирнова в антисемитизме так и. осталось неопровергнутым. 4 апреля 1966 г. Семен Родов, член КПСС с 1918 г. ". Когда я кончил излагать документы, никто больше не глядел на "давшего повод". Даже Соловьева. Это и в самом деле неловко-- смотреть на голого короля... Стояла глухая, провальная тишина; шуршание, ерзанье у столов усиливали ее. Такая тишина, помню, была на летном поле, когда сбросили с парашютом набитого тряпьем "болвана", чтоб нам, курсантам, доказать, что прыжок безопасен, а парашют... н е раскрылся. Тишину прервала наконец басовая егорычевская нота. -- - Та-ак... Но вы говорили не только о Василии Смирнове. Вы об антисемитизме... и более широко. Обобщали. Десятки глаз метнулись в мою сторону. В расширившихся глазах Соловьевой загорелось злорадство охотника, который видит, что зверь подогнан к самому капкану. Еще шаг, и... - Да, обобщал, -- выдавил я из себя, понимая, что сейчас-то все и начнется. Егорычев встал, покачнувшись, пробасил отечески радушным тоном, каким в радиопередачах для детей бабушка уговаривает Красную Шапочку не бояться. А голос-то низкий, хрипловатый - не бабушкин. - Подойдите поближе, - показал он мне на свой стол-полумагнит. - Вот сюда, пожалуйста... Я приблизился к Егорычеву, остановился возле бокового, левого микрофона и увидел вдруг, как двое или трое сидевших за подвижными столами людей потянулись вверх, "встали на хвосты", как язвительно заметил потом один из писателей. - У вас что, может быть, и на каждого из нас досье?! - воскликнул какой-то широколицый мужчина; от ненависти у него дрожали губы. -- А не только на Василия Смирнова?! Егорычев сделал чуть заметное движение рукой, и широколицый увял. Соседка Соловьевой, пышноволосая блондинка, с мутноватым, закатившимся на сторону зрачком, тоже вдруг хлестнула по мне каким-то возгласом, язвительно-взбешенным и переходившим на крик. Егорычев едва уловимо двинул пальцем, и блондинка круто отвернулась от меня: мол, и видеть его не могу. Оркестр, и какой сыгранный... - ... Мы вас слушаем, пожалуйста, - с прежним миролюбием подбодрил Егорычев. Я поискал взглядом портфель. Он оставался у дверей. "Одну минутку", -- извинившись, пошел за ним. Круглые глаза Соловьевой провожали меня. В них нарастали недоумение, затем тревога. Уж не собирается ли удрать?.. Уйдет!.. Но я вернулся. Поглядел на микрофон, который не усиливал голоса, работал "на запись". И достал из портфеля тоненькую книжицу в серых корочках, на которую Соловьева поглядела как-то искоса, боязливо, словно книжица в самом деле была чем-то, что может взорваться. Показал всем. На книжке написано "Уголовный кодекс РСФСР". Полистал, нашел 74-ю статью. Прочитал на этот раз неторопливо: - "Пропаганда или агитация с целью возбуждения расовой или национальной вражды или розни, а равно прямое или косвенное ограничение прав или установление прямых или косвенных преимуществ граждан в зависимости от их расовой или национальной принадлежности наказываются лишением свободы на срок от шести месяцев до трех лет или ссылкой на срок от двух до пяти лет". Опустив Кодекс, взглянул на сидевших передо мной людей. Кто-то из них глумился над Полиной. В лучшем случае молча потворствовал тем, кто выгонял ее из отделов кадров, плачущую, голодную, больную. Вычеркивал как "некоренную" из рекомендаций института в комиссиях райкома. Что они сейчас чувствуют, властительные секретари райкомов Москвы, кадровики, директора крупнейших заводов? По лицам вижу: "коренной" национальности. В самом деле, сколько раз почти каждый из них соучаствовал, пусть даже молчаливо, в выделении и тем самым разделении своих рабочих и инженеров - по Александру III - на "коренников" и "пристяжек"? Сколько раз это повторялось? Сколько лет длилось?.. Ни одна голова не опустилась. Лица сурово-непроницаемы. Пожалуй, лишь в мерцающих глазах Соловьевой мелькнула тень тревоги, которая затем уж не исчезала. Что еще за законник выискался? Я положил тонкую книжицу в портфель и, доставая другую, намного потолще, чем Уголовный кодекс, кратко поведал о своих попытках хоть однажды привлечь к ответственности скандалящих в вагонах пьяных горлодеров-расистов. И о случае в метро рассказал. И о народном суде, где установлены мощные "очистители", "сита", сквозь которые проходит брань лишь в "чистом виде", незамутненная примесями националистической травли. - ... Как, по-вашему, это самодеятельность милиционеров и судей? Или узаконенная норма? Иными словами, можно ли в нашей стране применить 74-ю статью Уголовного кодекса? Вынув из портфеля том в коленкоровом переплете, показал его членам бюро. На томе написано "Научно-практический комментарий к УК РСФСР" (издание второе, Москва, 1964). - Не знаю, знаком ли он вам. Это настольная книга каждого юриста. В нем, в этом научно выверенном комментарии, дано разъяснение к 74-й статье. Вот оно: "... пропаганда расовой или национальной вражды заключается в распространении устно, письменно, в печатилибо иным образом среди более или менее широкого круга лиц взглядов, идей, которые вызывают или могут вызвать враждебное, неприязненное, пренебрежительное отношение этих лиц к какой-либо национальности или расе". Так и сказано: "... среди более или менее широкого круга лиц... " Какая сугубо научная точность! Вагон метрополитена или трамвая, до отказа набитый пассажирами, -- как его, по-вашему, считать? "Более или менее широким кругом лиц" или более или менее узким? Двор многоэтажного дома, полный детей и подростков, -- это "более или менее широкий круг лиц"? Или уж вовсе узкий? Может быть, нужно призывать к погрому в мегафон*, чтобы круг слушателей был признан учеными юристами бесспорно широким? ( Как это и было в Центральном Доме литераторов 18 января 1990 года. (Примеч. ред. ) Так рождается юридическая неточность - она есть и в кодексах некоторых других стран, откуда, наверное, и позаимствована; но где еще эта неточность превращена в лазейку" щель, дыру, в которую проникает беззаконие? Беззаконие, так сказать, по "закону". На этот раз по хрущевскому закону. Судьи, как известно, тяготеют к точности. Поэтому рядышком, в этом же научном комментарии, добавлено, что действия, направленные "на унижение чести и достоинства отдельного лица в связи с его национальной принадлежностью, могут образовать состав оскорбления... ". Горько мне об этом говорить, но, оказывается, публичные действия шовинистов относятся к числу так называемых дел частного обвинения. Заорал в трамвае: "Гитлер вас недорезал" Никакого тут преступления Никакой погромной травли. Обыкновенный бытовой скандал. И то не всегда... Чтобы любого антисемита удавалось освобождать от ответственности всегда, при любых обстоятельствах, появилось еще одно разъяснение. Вот оно: "... рассматриваемое преступление может быть совершено только с прямым умыслом. Виновный сознает, что внушает другому лицу или лицам взгляды и идеи, которые вызывают или могут вызвать враждебное отношение к какой-либо национальности или расе, и желает наступления этих последствий". Я не раз видел, как судья деловито наводит разгулявшегося антисемита на нужный ответ: "Ты намеренно, значит, обдуманно-сознательно разжигал вражду к этой национальности и желал этого разжигания? Желал последствий?.. " Антисемит хлопает глазами, наконец соображает: - Я что? Да я просто так... Я не хотел... это самое... последствий... Представьте себе, что и по другим статьям Уголовного кодекса виновные полностью освобождались бы от ответственности, стоило б им пробормотать: "Я что? Я не хотел!.. " Скажем, пьяные автомобилисты, сбившие человека... Бандюги, прикончившие прохожего и угрюмо твердящие на суде: "Нешто мы хотели его убивать? Да никогда!.. " Только великорусскому шовинисту, хаму и насильнику, гарантирована свобода, достаточно ему сказать, что он не хотел разжигать... Ни боже мой! Как видите, 74-я статья Уголовного кодекса -- мертва. Практически в советском законодательстве ее нет. А значит, и мертва статья Советской Конституции о равноправии рас и наций, которую 74-я статья должна охранять с бдительностью пограничника... Нет пограничника. Его сняли с поста специальным "разъяснением". Границы для великорусского шовинизма открыты. Гуляй, ребята!. Так фальсифицируется, убивается статистика... Убивается, как видите, не в высших инстанциях, как было в свое время с сельским хозяйством, когда колхозники голодали, а газеты писали, что мы собираем невиданные урожаи, 7 - 8 млрд. пудов... Убивается в самом низу - в народных судах, в райотделах милиции, а коль нет статистики шовинизма, то, естественно, нет и шовинизма... Вы слыхали об этом "комментарии" к закону, который блокировал закон? Знали о позорной расистской практике? О распоясавшемся шовинисте, который беспрепятственно разгуливает по нашим улицам, заглядывает в школы, институты, колобродит забулдыгой, где вздумается? Этот "Коментарий", кстати. все время уточняется. Чего вдруг? Евреев в последние годы стали у нас в стране уж не толко шельмовать, но и избивать до полусмерти, а то и убивать. Привлекать убийц "за оскорбление личности" стало как-то неловко. Поэтому Комментарий срочно дополнили. К фразе "... могут образовать состав оскорбления" добавили: "а дерзкие и циничные действия в общественных местах - злостного хулиганства*. Теперь любой факт антисемитского глумления в СССР юридически немедля трансформируется не только, как и ранее, в оскорбление, но, если жертве заодно и голову пробьют, в "злостное хулиганство". Расизм, как видите, совершенствуется... ... Жду, что скажут. Ни слова в ответ. Глядят во все глаза, как на экран, где сейчас показывают кино и где вопрошает что-то с белого полотна странный малый. Чего ему надо? Бог с ним, сейчас зажгут свет, и он пропадет. ... -- Я не выбирал себе языка, культуры, обычаев, как не выбирают родителей... Я родился в России. Жизнь прожил в Москве. Вырос в русской культуре. Стал русским писателем... Да и не будь этого, все равно издревле существует и другое посвящение в национальность - кровь, пролитаяза свободу своей Родины. Как и многие мои соратники, я вспоминаю о том, что я - еврей, лишь тогда, когда мне говорят "жидовская морда", когда мне в той или иной форме дают, по этой же причине, в зубы. Такое и в последнее время происходит все чаще и чаще... - Все реже и реже! -- воскликнулЕгорычев и даже взмахнул для убедительности руками. Глава одиннадцатая Медленно, сутулясь, поднялся Егорычев и, начав говорить, тут же обронил что-то про "мельницу". И, словно он произнес какое-то заклятие, я почти воочию увидел, как у соседнего, правого микрофона встал рядом с ним худющий, вымороченный Саша Вайнер - сама растерянность, само отчаяние, страшное, безвыходное отчаяние... Он снова осуждал меня вместе с Егорычевым - слово в слово, в унисон. Вообрази его сейчас здесь, рядом с собой, и Егорычев, разгляди он его у соседнего микрофона да выведай, кто стоит рядом, выпрямившись, как перед расстрелом, как бы он, Егорычев, себя повел? О чем бы спросил, если б, естественно, снизошел до разговора, а не просто вызвал бы милицционера... Позднее, бессонной ночью, мне даже представился весь этот разговор. Наверное, Егорычев прежде всего спросил бы то же самое, что, к стыду, хотел спросить и я. - Вы что же, считаете евреев исключительной нацией? Высшей расой, которой предначертано править миром? - Что я, идиот?! -- исступленно, как и в первый раз, вырвалось бы у Саши. В глазах его тогда, у меня дома, промелькнула тревога, как у человека, который постучался не в ту квартиру: "Вы что, тоже антисемит? Почему повторяете расистские бредни? " -- Тогда чего же вам надо? -- уже взъяренно воскликнул бы Егорычев. -- Чего вы там вытанцовываете у синагоги? И в прочих местах... Чего вам не хватает? Саша молчал бы, бледнея и раскачиваясь, как в молитве, и здесь только я, наверное, услышал бы, как он повторяет про себя свою молитву, которую для всех российских саш раз и навсегда исторгла из своей души Анна Ахматова, измученная и рыдающая: Стрелецкая луна, Замоскворечье. Ночь. Как Крестный ход идут часы Страстной недели. Мне снится страшный сон. Неужто в самом деле Никто, никто не может мне помочь? В Кремле не надо жить. Преображенец прав. Здесь древней ярости еще кишат микробы: Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы, И Самозванца спесь - взамен народных прав. -- Что вы припутываете к себе Анну Ахматову? -- наверняка взбешенно вскричали бы из зала, узнай они, о чем Саша молчит. - Она - патриот России. Русская из русских. А -- вы?! Саша улыбнулся бы горестно, и, неистовый книголюб и знаток русской поэзии, может быть, подарил бы нам еще одну, омытую кровью строчку: - "В этом христианнейшем из миров поэты - жиды... " -- Да что с ним разговаривать?! -- закричали бы из зала все те же два-три энтузиаста, налитых злобой до ушей; теперь я уж знал их в лицо, и Егорычев, как водится, пошел бы навстречу требоваяиям "народного гнева", и заявил бы он, что Сашу, презренного иуду, продавшегося за чечевичную похлебку, сотрет в порошок. А Саша повторял бы белыми, как бумага, губами свое безысходное: -- Бейте!.. Чем хуже, тем лучше! Перестанут думать об ассимиляции... Чем хуже, тем лучше!.. я еще не знал, что эти отпетые коммунист-гуманисты Сашу уже извели, он в могиле, и мысленно разговаривал с ним, как с живым.... Сказал вдруг самому к себе, что несправедлив к нему. Пусть даже, он твердил, как егорычевы, что я выступил сгоряча, что его идеал - моральное гетто; разве можно ставить его рядом с нашей оголтелой верховной властью; за спиной Егорычева -- автоматы, солдаты, милиция. Вся мощь державы. А что за спиной Саши Вайнера? Старенькая мама... Как я смею сопоставлять почти как равных государство - этот лязгающий гусеницами тяжелый танк -- и мальчишку, оказавшегося на его дороге? Палача и жертву? Слепой в своей дикой ярости грохочущий танк, от которого не уйти, не спрятаться, не вжаться в землю, и мечущийся в ужасе мальчишка -- да разве я вправе осуждать его? Не броситься на помощь ему? Что делают с ребятами? Впрочем, то же самое, что и со мной... И это здесь, в столице! В самом центре идейной жизни. Назым Хикмет как-то сказал: когда в столице стригут ногти, в провинции рубят пальцы. "У нее националистические настроения, - сказали в Ленинграде об ученой М. Карасс. -- За это она еще десять лет просидит без работы... " Почему -- националистические? А жалуется. На антисемитизм притеснителей. Подумать только, что посмела сказать отчаявшаяся, доведенная до инвалидности женщина-ученый в ЦК партии! "Вся моя жизнь -- это бесконечные поиски работы. Из 17 лет, прошедших после окончания университета, почти половину я была безработной. Для меня не существует Конституции, никаких прав, никаких гарантий. Я оказалась лишенной даже права на труд, видимо, труд мой и сама я здесь никому не нужны". Во как заговорила, -- конечно, националист! Может, ей еще Декларацию прав человека подай? Не только Конституцию?.. А может, захочет, как рабочий-югослав, итальянец или пуэрториканец, уехать в поисках хлеба? Может, озлобилась, как этот... Саша Вайнер? Пусть подыхает как собака... У нас этого пуэрториканства нет... Только что на Алтае выгнали с работы пожилого работника театра - за то лишь, что у него обнаружили мою публично произнесенную речь о Василии Смирнове и "черной десятке", речь против шовинизма, которую, как мы думали, поддержал секретарь ЦК партии Демичев. "За хранение сионистской литературы", - объявили выгнанному. Почему "сионистской"? А так... Почему не рубануть старого заслуженного человека по пальцам. Еврей! Спроса нет... Еврея, особенно если какая-нибудь заварушка, можно и опрокинуть ударом в пах, лишить куска хлеба, а если застонет от боли или отчаяния, обозвать подозрительным элементом, космополитом, джойнтом, сионистом. Патриоты терпят, а этот, видите ли, стонет, сионист проклятый!.. Так что же, молчать об этом? Молчать мне, живому, когда об этом кричат миллионы могил?.. Кричат: "Что вы делаете, безумцы? " Пусть звереет в слепом страхе погромщик, пусть рвется к границам отчаявшаяся молодежь, границам заминированным, обнесенным лагерной "колючкой", таящим смерть; пусть уходят в тюрьмы, в небытие молодые, полные сил российские ребята, которых сбрасывают, словно они уже неживые, под откос, и -- молчать об этом? * ... Сейчас, днем, в зале заседаний, слушая деревянно- суховатый бас Егорычева. я посмотрел на дальний, у противоположного конца стола, микрофон с таким напряжением, что еще кто-то взглянул в ту же сторону. За ним еще один. На кого я взираю? -- ... Напрасно... должны помнить... возбуждать... настроения... на чью мельницу... Я встряхнул головой, и - снова за столом-полумагнитом остался лишь один человек, раздраженный, ссутулившийся, который, как мне показалось, неохотно делает сейчас свое дело... Егорычев заговорил вдруг вяло, заметил вскользь, что он, впрочем, не имел бы ко мне никаких претензий, произнеси я свою речь назакрытом собрании. А такое - на открытом?! "Хорошо, -- подумал я дисциплинированно, - в следующий раз я выступлю на закрытом". И вдруг Егорычев начал самовозгораться, как и в самом начале. Вспомнил вдруг, что Василий Смирнов, на встрече интеллигенции с Хрущевым, оклеветал всю Московскую писательскую организацию... -- Вы тогда подлили масла в огонь, -- сорвался он на крик. Все свое накопившееся раздражение, весь гнев Егорычев обрушил на Василия Смирнова, который, как сказал Егорычев, не отдает отчета своим словам и, невыдержанный, истеричный, действительно дает повод. Я слушал гневную отповедь секретаря МК великорусскому шовинисту - за то лишь, что тот не умеет держать язык за зубами, и думал, как о многом я не успел сказать. И о Саше Вайнере, и о примерно такого же возраста, как Саша, вологодском парне-фронтовике, который в свое время начал спиваться и сказал моей старенькой маме, что если она не сделает работу не только за себя, но и за него, будет ерепениться, то он, начальник, выгонит ее как еврейку. - Не знаешь, что ли, сколько ваших без работы?... Как маслянистое облако иприта, шовинизм травит всех, кто глотнет его.. . Как пожар, он опаляет каждого, кто попал в огонь. Как подземный огонь в торфяном болоте, он тлеет внутри, в глубине, а пойдет гулять-шуметь - не погасишь. ... Бушуют на земле, то на одном, то на другом континенте, лесные пожары дремучего "почвенного" национализма. В России часто, слишком часто рады, неосторожно, по-ребячьи бездумно рады такому пожару, если огонь идет-гудет не в ее сторону Партийные Спинозы "не замечают" угорелой от чада молодежи, которая надевает на ноги "мокроступы" славянофилов и протягивает друг другу не руки, а "длани", бьет друг друга не по щекам, а по "ланитам", не по шее, а по "вые", "Социальное Обанкротились, - объявляют, нажимая на "о", средних лет пророки с учеными степенями и без оных, - надОбнО хОрОниться в национальном... " И хоронятся. Чаще всего в журнале "Молодая гвардия". Этот лифт охотно поднимает на Парнас поэта, который преимущественно"весьаржаной, толоконный, пестрядинный, запечный". Не надо быть социологом, чтобы увидеть, что этот вихревой псевдокомсомольский натиск на городскую интеллигенцию, которая-де "без корней" (как и евреи! ), таит в себе давно знакомые нам "патриотические порывы" недоучек и бездарей, порывы 49-го года... Она (т. е. городская интеллигенция, вкупе и влюбе с евреями)... "Она - не наша. Я -- наша. Ей не место. Мне-- место... " Так хочется "тихим" селянам прогуляться по литературному большаку с кистенем в руках. Трудно маленькому поэту, который жаждет иметь большое значение. Какой лифт берет, в тот и толпится... Открыто и широко приветствуется любой националистический огонь в "поэзах" селян, откуда бы не взяли они его "на прикурку" Журнал "Огонек", редактируемый все тем же супер патриотом Анатолием Софроновым, "поднял на Парнас" в августовском номере 1968 года поэму. "настоящего русского" поэта Фирсова. Я прочел и - глазам своим не поверил... В гитлеровском рейхе, на стенах заводов и учреждений, висели лозунги: "Народ все, ты -- ничто'. "Наше дело выше правды'. У Фирсова в заключении поэмы - черным по белому: Наше дело выше всякой правоты. Плевать, что после кто-то скажет, что был прямолинейным ты!.. Бот тебе и сельская патриотическая идиллия! Со всеми "корнями"... Как видим, от националиcтического российского чванства до фашизма расстояние короче воробьиного носа. А как рады "наверху" любому маскировочному литературному фанфаронству в стихах и прозе как бы опаляющему запад. Именно в эти годы мы вооружали до зубов "желтый" китайский национализм, а теперь вооружаем арабский, хотязнаем, что и от него несет зловонием расизма, -- не утихают призывы мусульманских лидеров "сбросить иудеев в море", "растоптать", "уничтожить и евреев, и семя их... ". Принцип "око за око" переродился в геноцид. "Правда" официально подбадривает канадский национализм, -- он, конечно, прогрессивен, коль он против "янки", -- и безоглядно поддерживает черный национализм, даже если в нем можно уловить гнилостные запахи расизма. Ветер-то не в русскую сторону. А если ветер переменится? Он уже менялся. И не раз. В Гане. В Индонезии. Да где только не менялся!.. В Леопольдвиле застрелен Лумумба, и теперь убивают коммунистов те, кто вчера клялся России в вечной дружбе. Неуправляемы лесные пожары национализма. На восток -- на запад швыряет языки пламени ветер истории. Чуть изменится ветер, и огонь из верного союзника становится злейшим врагом. Сталин раздувал националистический пожар, разуверясь в торжестве идей интернациональных. Может быть, он никогда и не верил в них. Стравил между собой Кавказ, на треть высланный в Сибирь. Перестрелял прибалтов в охотку... И вот ныне "бровастый", как давненько окрестили Брежнева. пытается принизить, растлить душу и "первого среди равных", как еще Сталин окрестил русских, до того ополовинивший неслыханно терпеливый народ тюрьмами, да войнами... Доколе же живые будут скользить за мертвецами по историческим кровавым осыпям в пропасть?.. От этих мыслей меня отвлек высоко взмывший голос Егорычева; секретарь МК, чудилось, криком загонял себя в искренность. Он по-прежнему кричал; на Василия Смирнова, кричал так яростно, что, когда, подводя итоги, сказал устало: "Ограничимся обсуждением этого вопроса", - я подумал, что Василию Смирнову крепко повезло. Я по природе своей отходчив: посетовал на самого себя: зря поставил и Василия Смирнова и Егорычева в один ряд. Все-таки здорово он врезал психоватому "железному канцлеру". Другим наука. Они все же не из одной колоды. Напрасно это я так... Увы, не напрасно... Спустя полгода (расчетливо повременив, пока уляжется волнение в Союзе писателей) меня вызвали в райком и познакомили со следующей формулировкой бюро МГК от 27 апреля 1966 года. Документ No 7 "Указать Свирскому Г. Ц. на то, что он без оснований предъявил Смирнову В, А. политические обвинения и своим неправильным поведением разжигает национальную рознь ". Вот тебе, бабушка, и Юрьев день? Да это же коронная идея "железного канцлера"! Разжигает страсти не выстрел, а стон сброшенного на дно карьера!.. Наши литературные "калеки", все эти смирновы-шевцовы-софроновы, наглы и вместе с тем не уверены в себе, как и вообще хулиганы. Отныне они получают индульгенцию. На прошлые погромы. Настоящие и ~ будущие. С лаконизмом и решимостью царского министра внутренних дел Макарова, отвечающего в Думе на запросы о расстрелах, большевитский горком объявил официально: "Так было, и так будет впредь". Клоуны! Интернационалисты царской чеканки!.. Итак, я привел семь официальных документов одного разбирательства, одной попытки назвать кошку кошкой, а государственный шовинизм - преступлением. Цифра семь издревле носит в себе какой-то отсвет законченности. Семь чудес света. Семь звезд Большой Медведицы, Семь садов Семирамиды. Семь дней в неделе. Я и остановился на семи. Пусть живут эти семь документов и сами по себе, помимо авторского рассказа, для тех, кто верит только документам, на которых есть штампы официальных инстанций. ... Осталась в стороне, пожалуй, лишь одна тема. Страшный парадокс XX века. Почему, как это могло случиться, что кровавую эстафету лабазного рассейского антисемитизма подхватили и понесли, как знамя, не воры и базарные торговки (это бы никого не удивило), а Сталины, кагановичи, Хрущевы, егорычевы, рыжухины, Соловьевы, сановные обладатели университетских значков, дипломов ВПШ и высших дипломатических школ? Люди, причислившие себя к интеллигенции?.. Как постичь черную, как бездна, готовность сменить по первому сигналу рабочую блузу интернационалиста на мундир расиста? Раздраженно морщиться при виде "неарийской" фамилии и хвататься за карандаш... Случаен этот стремительный, как обвал, процесс, некогда оживленный Сталиным, или случайностью оказался "кремлевский горец " из духовной семинарии? Сталина давно уже нет, а обвал все грохочет... Где же начало и где конец? Когда в наше, советское время покатится первый камень? Впервые я задумался об этом в гостях у Виктора Грановского - дяди Полины. На его трагическом юбилее. Пришли сослуживцы: инженеры, бухгалтеры, с женами и детьми. Кто-то вспомнил, как Грановский спас его в сорок девятом от голодной смерти, и, выпив одну-другую рюмку, лез к нему целоваться. А Грановский мрачнел: он тоже не забыл "лихие сороковые"... Одернул, словно гимнастерку, свою белую, с напуском, русскую рубашку, подпоясанную шелковым шнурком, и заговорил о совести. - Растем, богатеем, а совесть уходит, как врешето... Не на кого опереться. Нет людей... - Грановский взглянул на нас из-под жгуче-черных встрепанных бровей, прикрывших его старый шрам над глазом -- личный подарок Петлюры. -- Совести нынче у людей... в микроскоп не разглядишь. Почему? А? Первым отозвался Сергей Иванович, высоченный, с желтыми запалыми щеками старик инженер в коротеньком, лоснящемся на локтях москвошвеевском костюме в полоску. Он подергался нервно туда-сюда, походя на обдуваемую ветром ниточку сушеных грибов. Сергея Ивановича, бывшего комиссара у Щорса, иссушила одиночная камера, где его продержали по ложному доносу двенадцать лет. У него, как говорил дядя Витя, было время подумать... -- В Индии. как извест