и все деревянные прилавки на базаре; крестьянам приходилось
располагаться на земле. Зачем у извозчиков отобрали лошадей, а сапожников и
портных согнали в артели. Наконец, почему исчез хлеб. Непонятного было
много...
Шел 1929 год. Неожиданно получаю работу в библиотеке Окружного комитета
(в те годы еще существовали округа вместо областей). Переступаю порог своего
Храма, пахнущего книжной пылью, не ведая, что это станет моей профессией на
всю жизнь. Я получил эту работу, наверное, потому, что слыл "ужасно
начитанным". Я прочитал уже всего Жюль Верна, Фенимора Купера, Райдера
Хаггарда, упоенно рассказывал всем, кто желал слушать, о Шерлоке Холмсе,
Нике Картере и других героях моей юности. И вот настоящая библиотека, куда,
как узнал тут же, были свезены книги из квартир "ликвидированных буржуазных
классов". Это был кладезь, о котором раньше и думать не мог. Чего тут только
не было! 86 томов Брокгауза и Эфрона, сияющие серебряным тиснением, 16 томов
Еврейской энциклопедии в переплетах менее парадных, но твердых, на века;
"Христос" Морозова (Шлиссельбуржца), "История инквизиции" профессора Ли;
полная история, как думал я тогда, не ведая, что история инквизиции конца не
ведает. И, конечно, самые известные тогда произведения Плеханова, Бакунина,
"Азбука коммунизма" Керженцева. А сколько томов Карла Маркса! "Диалектика
природы" Энгельса, Владимир Ленин -- первое собрание сочинений.
Неясно было, правда, зачем "буржуазные классы" держали на своих полках
Маркса и Бакунина! И даже малоизвестного тогда Сталина с его единственной
работой "Вопросы ленинизма"... Окружающий мир был полон загадок, которые я,
двадцатилетний парень, отгадывать и не пытался... Я был в своем Храме. В
Храме не сомневаются. Верят молитвенно...
В 1931 году меня послали на библиотечные курсы -- завершать
образование, а когда вернулся и стал заведовать библиотечным коллектором,
изменилось время. Я это почувствовал сразу, хотя не знал, что позднее его
назовут эпохой Большого террора. Из собирателя и хранителя книг я постепенно
становился гонителем литературы и искусства, не осознавая этого в полной
мере...
Впрочем, подобное было со мной и до сталинского террора. В клубе я
впервые услышал стихи Николая Гумилева и Бальмонта, которые читали студенты.
Тогда же мне объяснили, что стихи эти запрещенные, авторы их -- враги
советской власти. Я разыскал книги "врагов" среди реквизированных изданий и
унес домой, подальше от греха. И правильно сделал: библиотекарей, которые не
изымали "врагов", выгоняли немедленно...
В тридцатых годах шли тем же путем, только с ускорением. Под горку...
Почти ежедневно в городские библиотеки поступали списки "врагов
народа", книги и статьи которых надо было сжигать по акту. В котельных. Или
отгружать для уничтожения... По какому принципу изымают книги и убивают
авторов, понять было невозможно. Уцелеть удавалось лишь тому, кто слепо
выполнял эти указания НКВД. Да и как можно понять принцип искоренения?
Вначале под нож шли произведения революционеров. Старой ленинской гвардии.
Вчера, скажем, изымали брошюры и статьи Скрыпника, сегодня привезли новый
список. Злейшие враги, оказывается, Петровский, Коссиор, Любченко, Чубарь,
Затонский. Почти вся власть Украины... Месяц назад директором Политиздата
Украины был назначен Иван Кулик, писатель, дипломат, бывший комиссар
гражданской войны, затем посол в Канаде, а сегодня мы ползаем по полкам, как
тараканы, ищем в полном ошалении книги Ивана Кулика, шпиона, диверсанта,
отравителя-мучителя. Голова кругом идет.
А самые известные украинские писатели, ну, просто все, как на подбор,
шпионы злейшие. Досвитный, Микитенко, Микола Кулиш, Иван Крушельницкий --
сожгли почти всех до одного!..
А что ни день -- приходят проверяющие. Из органов. Из разных комитетов,
в руках папочки со свежими списками. Шарят по полкам. Нашли у меня томик
Бунина -- строго предупредили. "В Сибирь захотел?!" Какое счастье, что я
унес домой Замятина, Мережковского и Зинаиду Гиппиус, а то бы точно
загремел...
Сменялись дни -- сменялись списки "врагов". Вот уже взрывоопасны Бруно
Ясенский, Дос-Пассос, Михаил Кольцов, Иван Катаев, В. Киршон... Библиотека
становилась заминированным полем. Шаришь по полкам и не знаешь, на чем
подорвешься... Хоть закрывай библиотеку!
Полки, правда, пустыми не оставались. Ликвидировали классику,
уничтожили книги по истории России: Ключевского, Соловьева, Карамзина,
гордость российской историографии, заполнили Кратким курсом истории партии,
целая стенка была отведена для Краткого курса и подобных книг. А потом пошли
вагонами "Поднятая целина" Михаила Шолохова, "Кавалер Золотой Звезды"
Бабаевского и прочая подобная макулатура, воспевающая счастливую жизнь
крестьянства в дни голода и насилия над крестьянством...
Страшная судьба ждала еврейскую литературу: кто из писателей на идиш не
попал во враги народа, тот угодил в безродные космополиты. В конце концов
все книги на языке идиш отвезли для уничтожения. На всякий случай. Тем более
что молодежь уже не знала идиш, зачем ей литература на незнакомом языке? В
огонь ее!
Уничтожение книг не прекратилось и после смерти Сталина. Объявили, что
сталинская концепция обострения классовой борьбы по мере победы социализма
неверна, но тут же разъяснили, что "детанта" в области идеологии никогда не
будет. В идеологии по-прежнему все обостряется. Библиотекари снова зашагали
по острию ножа. Инквизиторы из Главлита шарили и шарили по нашим полкам.
Появились новые черные списки. Владимир Войнович, Александр Галич и
Григорий Свирский, изгнанные из СССР "по израильскому вызову...", Виктор
Некрасов, Владимир Максимов... Чужие глаза шарили и шарили по нашим полкам,
и мы, библиотекари, по-прежнему не могли отойти от страха. Привычного
страха...
2. "...КАЖДЫЙ ПОЭТ -- ЖИД!"
Полноте, скажете вы. Что за преувеличение? Ну, сказала это некогда
известная поэтесса, что ж из того! Поэты имеют право на гиперболу. Но не
историки и библиотекари, занявшиеся историческими исследованиями.
Это правильно. Тем не менее в лихие времена изъятий книг и газет мне
постоянно вспоминалась эта строчка Марины Цветаевой. Она была как бы из моей
жизни, моего личного опыта. Судите сами.
В войну я был штабным шифровальщиком. Первые же шифровки военных лет
потребовали уничтожить коды, чтоб они не попали к немцам. Мы отступали. На
Тернополь. У Подволочиска нам устроили бойню, после нее две армии, 6-ю и
12-ю, объединили в одну, под командованием генерал-майора Понеделина.
Немецкие снаряды падали уже в расположение штаба, и нас, штабных офицеров,
присоединили к батальону охраны, который пошел на прорыв немецкого кольца...
Тех, кто выжил после прорыва, погрузили на машины, идущие на восток. Машины
шли с немцами наперегонки... Мы отстреливались и снова мчали на восток.
После очередной перестрелки прыгнул на отходивший грузовик, который вечером
влился в колонну автомашин с брезентовым верхом. Когда остановились, услышал
вдруг голос шофера передней машины: "Ганс, айн минут!" Оказалось, в темноте
мы присоединились к колонне наступающей немецкой пехоты...
Надо ли пояснять, что теперь мы отступали на своих двоих. Бежали кто
как мог. Вначале небольшой группой. Затем поодиночке... Добрел до речки и
стал не пить, а, как загнанная собака, лакать воду.
Без пищи и компаса далеко не уйдешь. Рыскаю по огородам, чтобы
подкормиться сырыми овощами. Наткнулся на группку женщин, снующих возле
молотилки. Какой-то парень в гимнастерке без петлиц предложил присоединиться
к ним: "Куда ты идешь? Дадим тебе бабу, на выбор, перезимуешь лето... Там,
гляди, и война кончится..." Перспектива заманчивая, но мне не подходит
категорически.. .
Я шел и шел, прячась от проносившихся машин с брезентовым верхом. У
меня выросла уж солидная крестьянская борода. Лицо немытое, красное от
солнца, огрубелое. Теперь я мало выделялся своей семитской наружностью,
однако в руки полицаев попал. Затолкали в погреб, где было битком набито
красноармейцев. Кто в гимнастерке, кто в гражданском, кто вообще в нижнем
белье. Оказалось, это кубанские казаки, которые у Черкасс переплыли к
немцам. Один из них сказал насмешливо: "А ты, мабуть, не жид?" Естественно,
я обещал набить ему морду за напраслину, повторял заученную мною легенду о
том, что я железнодорожник из Харькова. Застрял на станции Клепарув, где
бомбили состав, ныне пробираюсь домой... Тысячи приключений пережито мною.
Одни конвоиры били прикладом, другие, напротив, приносили в сарай, в
который заперли, охапку сена. Чтоб спать помягче... Я дважды бежал и дважды
попадался. Решил, что наступил мой конец, когда звероподобный рыжий
ефрейтор, ударив меня, подвел к офицеру, доложил ему: "Эр ист гешвимен дем
Йарден" (мол, переплыл через Днепр). Немцы почему-то Днепр называли Йарден.
Почему для них Днепр был Иорданом, выяснять было недосуг...
Ночью несколько раз открывалась дверь, шарили фонариком, проверяли, на
месте ли пленные... Утром меня ведут к другому офицеру, солдат-конвоир
поглядел на мои кирзовые сапоги и воскликнул: "О, зелнерше штиффель!" (О,
солдатские сапоги!). Надо ли говорить, что при первой возможности я обменял
их на парусиновые туфли... Но офицеру конвоир своей догадки не высказал, тот
был и без того раздражен. Спросил меня: "Карабинер?" Я не знал тогда, что
такое карабинер, но понял, что за этим таится для меня что-то нехорошее,
ответил: "Нет!"
Однако это мне не помогло. Меня снова заперли в сарае, из которого
вывели какого-то человека и тут же расстреляли. В сарае полно людей.
Колхозники, перегонявшие скот, чтоб он не попал к немцам, солдаты и офицеры
в крестьянской одежде, пробиравшиеся к своим. Никто не спит, прислушиваясь к
малейшему шороху.
Двое солдат бесшумно разбирают соломенную крышу, я стал им помогать. Но
кто-то, невидимый в полумраке, сказал, чтоб мы "кончили это дело..."
-- Вы убегете, а нас застрелят... Сидайте, кому говорят, а то кликну
часового!
На следующий день нас уже не кормят, чего-то ждут. Наконец выводят и
присоединяют к большому этапу, который гонят весь день, а к вечеру загоняют
во двор сахарного завода, где из походной кухни разливают бурду. У кого была
консервная банка, тот поел, у кого не было, остался несолоно хлебавши. На
ночь загнали в помещение, где на полу слой разжиженной массы из сахарной
свеклы. Она скользкая, на ней трудно устоять, а когда она согрелась,
распарилась от избытка тел, многие стали падать в обморок. Утром всех мужчин
загнали в товарный вагон и привезли на станцию Умань, в мой родной город.
Здесь был огромный лагерь военнопленных под названием "Уманская яма".
Сотни горожан могли опознать меня, надо было бежать. И срочно.
Но нас не оставляли одних ни на минуту, выстроили. Приказали выйти из
строя "жидам и коммунистам", а затем "русским -- пять шагов вперед!" Я ни с
места. И так первое построение, второе, десятое. Полицаи-галичане пробовали
еще отыскать среди нас русских. Подозреваемым задавали разные вопросы и
непременно требовали произнести слово "паляниця". Сколько на этом ребят
попалось! Трудно русскому парню выговорить это слово, говорили "поланица".
Русских тут же били в лицо кулаком и передавали немцам, стоявшим поодаль...
Я жил на Украине и с "паляныцей" не подкачал... Дали мне, как всем
украинцам, аусвайз. Документик, чтоб шел "до дому, до хаты..." Так добрел до
реки Северный Донец, вблизи Белгорода, когда услышал, наконец, громкий окрик
по-русски: "Стой, кто идет!" Это было 4 ноября 1941 года, после девяноста
дней страха и смертельной опасности...
Кто именно идет, разбирал Особый отдел. В городе Новый Оскол, где стоял
штаб 21-й армии... "Госпроверка" продолжалась десять месяцев в лагерях, где
мы стали почти дистрофиками...
И вот в самые мучительные дни моего библиотечного бытия, когда я прятал
и перепрятывал литературу, теперь уж не дома прятал, а в деревне, в подполе,
у знакомого старика-книгочея, в эти дни я часто возвращался мысленно к моей
фронтовой одиссее. Ведь ныне я так же боялся, что у меня обнаружат Бунина
или Гумилева, "лютых врагов", как осенью 1941-го боялся, что докопаются, что
я еврей. Культуру искореняют, как гитлеровцы евреев. Тот же прохватывавший
холодом страх и та же невозможность что-либо изменить. Я не хотел, не мог
сжечь чемоданы с книгами, хранившиеся в деревне, как не мог уйти от своего
еврейства... Выхода не было. Появлялись новые списки на изъятие поэтов.
Проверяли, нет ли на полках зарубежных изданий Мандельштама. В соседней
библиотеке нашли тоненький томик Максимилиана Волошина, выгнали старую
женщину-библиотекаря без права на работу по профессии... Я вытирал со лба
холодный пот и повторял, как заклинание, пророческую строчку Марины
Цветаевой: "В этом христианнейшем из миров каждый поэт -- жид". Вы никогда
не переубедите меня, что это -- поэтическая гипербола... У меня правота
Цветаевой в печенках сидит... Судьба культуры и судьба еврейства идут в
ногу.
3. "И НА ТИХОМ ОКЕАНЕ СВОЙ ЗАКОНЧИЛИ ПОХОД"
Это слова из песни, как вам известно. Песни окончательной победы
Красной Армии в гражданскую войну. Красный флаг был поднят. Пора подвести
итоги. Глазами библиотекаря.
Несколько поколений были лишены произведений русской и мировой
культуры. Несколько поколений кормили, как жвачкой, Кратким курсом истории
партии и книгами способных и бездарных графоманов, которые были назначены
Сталиным, Хрущевым, Брежневым в столпы новой культуры. В литературные гении
и толкователи партийной линии... Каков результат? Сегодня он очевиден...
Когда шла "пролетаризация буржуев", когда бывших купцов и заводчиков,
их жен и детей выгоняли с метлами на улицы убирать мусор, мы верили, что
это, может быть, так и надо. Когда в 1929 году в магазине можно было купить
хлеб, лишь предъявив профсоюзный билет, в котором делали отметку, мы
недоумевали, о чем уже упомянул. Но вот начались аресты тех, кто делал
революцию. Мы, библиотекари, имели сомнительную привилегию узнавать обо всех
арестах на другой день, раньше газетных сообщений. И каждый раз читали
затем, что любой арест, любой закрытый суд вызывал "всеобщее одобрение" и
аплодисменты на митингах. Трудящиеся требовали "раздавить гадину", повторяли
проклятия прокурора Вышинского, требуя в своих газетных письмах расстрела
всем подсудимым.
Но ведь никто из выступавших на митингах не знал ничего. Не требовал
никаких доказательств. Человека можно было объявить троцкистом, шпионом,
вредителем, кем угодно -- под бурные аплодисменты и приветственные
выкрики...
Это и было прямым результатом уничтожения культуры. Людей отучили
думать, сопоставлять факты, критически осмысливать происходящее. Да и как
можно что-либо постичь, если правомочна лишь одна точка зрения, а все
остальные -- недомыслие или враждебная вылазка.
Уничтожение самых толковых, образованных людей сопровождалось и
оглуплением всех остальных, всенародно одобрявших злодейство...
Сталин мог десятилетиями бесчинствовать лишь так -- убивая в людях
нравственное начало, искореняя само понятие совести, милосердия, не говоря
уж о жалости. Безжалостно уничтожить десять миллионов крестьян, выбросить их
с детьми в Сибирь на погибель могло лишь ожесточенное, лишенное всего
человеческого, поистине "собачье сердце".
Булгаков был прозорливцем, окрестив так общее оскудение нравственности
в "хомо сапиенс". Естественно, его "Собачье сердце" не могло увидеть света
ни при Сталине, ни при Хрущеве, ни при Брежневе. Нам надо в пояс поклониться
зарубежным издателям, которые сохранили для будущих поколений русскую
классику. Не будь она издана, кто знает, вспомнили бы о ней сейчас
"просвещенные" советские издатели?..
Сталин умер -- безнравственность осталась. Утвердилась как норма. Все
мы были свидетелями статей в "Правде" и других советских газетах, в которых
герои труда клеймили Солженицына, Пастернака, не стесняясь начинать свои
погромные заметки так: "Я, конечно, Пастернака не читал, но...", "Я роман
Солженицына не читал, но не могу смолчать..."
А ведь время было хрущевское. За молчание не убивали. Мог умолчать. Так
нет, привычка -- вторая натура... И так тянется это с той поры, как "на
Тихом океане свой закончили поход". Семьдесят лет тянется безумие...
Изменит ли это гласность -- кто знает! Не так просто перевоспитать
людей, особенно немолодых, изуродованных сталинско-брежневскими временами. В
этом более всего убеждает меня наш последний опыт -- эмигрантский...
Мы в Канаде. Свободная страна, не требующая от нас ничего, что не
соответствует нашим взглядам. Могли бы стать людьми.
У многих не получается. Не умеем жить в условиях свободы. Не научились
пользоваться ее дарами. Одни по-прежнему считают, что государство грех не
обманывать. Недоплачивают налоги; в Нью-Йорке раскрыли "русскую мафию",
которая недоплатила "такс" на миллионы долларов. На Брайтон-Бич даже
присловье такое появилось: "Ты устроился или еще работаешь?" Шутка, конечно,
но жульничество, как мы знаем, нешуточное... Или, скажем, в одном из наших
эмигрантских клубов пригрели предателя. О нем сообщили из России, где он
выдал КГБ десятки людей. "Профессиональный провокатор" назвал свою статью о
нем писатель Л. Бородин, только что вернувшийся в Москву из тюрьмы. Игорь
Огурцов, просидевший в лагерях двадцать лет, возмущен тем, что провокатора
чествуют у нас чуть ли не как героя. Указал, что чествуют в Канаде. Мы
чествовали...
Может быть, те, кто встречал его аплодисментами, ничего не знали о том,
что у предателя руки по локоть в крови? Знали! Знали и о том, что в России
порядочные люди таким руки не подавали. "Мы не в России, -- говорят. --
Здесь свобода...". "Нам с ним интересно..."
Семьдесят лет приучали людей к скотскому равнодушию, к моральной
безответственности. К существованию без совести. Приучили, как видите. По
счастью, правда, не всех... И многие уже, наверное, забыли, что началось это
с незаметного окружающим предписания нам, библиотекарям: "Изъять такие-то
книги..." "Изъять журналы". Изъять национальную культуру...
Раиса ЗАПЕСОЦКАЯ (БЕРНШТЕЙН)
Соня ХЕЙФЕЦ (ЗАПОЛИНА)
НАС СПАСАЛИ ПАРТИЗАНЫ
В Минске, столице Белоруссии, до войны было 80 тысяч евреев. После
войны осталось 2 тысячи. Ныне стоит в Минске памятник расстрелянным. Слова
"евреи" на памятнике и в помине нет. Начертано на камне: "Тысячи советских
граждан..."
И эта игра "в жмурки", в которую играют партийные власти в Белоруссии,
продолжается до сих пор. Лишь в эпоху гласности правда начинает
приоткрываться. К этому еще вернемся.
24 июня Минск бомбили, а 27-го немцы вошли в город. С евреями поступили
как всюду. Немедля арестовали всех мужчин, согнали к озеру. Неделю не давали
ни пищи, ни воды. Подползавших к озеру расстреливали на месте.
В домах остались лишь женщины и дети. Их начали переселять на Юбилейную
площадь, будущее гетто; русских и белорусов, живших в том районе, переводили
на другие улицы.
К 31 августа переселение закончилось, гетто заперли на замок. Нам
нашили "латы". Желтые круги, а под ними номер дома, в который тебя
запихнули. У меня был номер 488.
Об этих днях написаны книги. Одна из них -- "минское гетто". Существует
также книга "История партизанского отряда No 106", вышедшая в Минске сразу
после войны. Поэтому я ограничусь лишь личным опытом, расскажу о семье и тех
моих друзьях, которых советская пресса вниманием обошла. Скажу также о нашем
командире -- человеке сложной судьбы, Герое Советского Союза, которого
вскоре лишили геройской звезды, и он оказался в Израиле, где и похоронен...
Я была старшей в семье. Кроме меня, было еще пять детей, мал мала
меньше.
Мы успели отойти от горевшего Минска километров на тридцать, больше не
успели: немецкие танки и мотоциклисты двигались быстрее... Вернувшись, жили
в страхе. Ночью дома окружали и громили. Утром убитых находили во дворах, в
квартирах с распахнутыми дверями. Девушки растерзанные, с сорванными
платьями. Всюду кровь. Ночными погромами руководили немцы, но главными
исполнителями были украинские, литовские и белорусские полицаи.
Я долго не верила, что среди полицаев есть и белорусы. Белорусы, в моих
глазах, были народом бедным, почти нищим, но сердечным, благородным, готовым
прийти на помощь. Увы, оказалось, что прохвосты есть в каждом народе...
Ночные погромы уничтожили целую улицу. Она называлась Зеленой. А затем
стала от пепла и горелых бревен черной...
В еврейском комитете, назначенном немцами, оказался неведомый нам
Мужкин -- партиец и порядочный человек. 6 ноября 1941 года он собрал всех
евреев и сказал со слезами на глазах, что он больше ничего не может для нас
сделать.
-- ...Завтра будет большой погром. Поголовное истребление... Уходите,
кто куда может...
Куда идти? Все наши родственники в гетто. Решили все-таки уйти к ним,
они жили в шестиэтажном доме. В большом доме, с длинными коридорами и
кладовками, может быть, удастся спрятаться. К родственникам, в их квартиру,
набились битком. Меня взяли тоже, а маму с маленькими детьми -- нет. Тогда и
я, отодвинув дверь-стенку буфета, выскочила вслед за мамой и братиками. Мне
было тогда 12 лет, без мамы я еще никогда не оставалась...
Было раннее утро. Моросил мокрый снег. На улице валялись пальто, отрезы
на костюмы -- все, что считалось в нашем бедном квартале ценным и что брали
с собой изгнанники. Они не знали, что смерть поджидает тут же, за дверью, и
вещи им больше не нужны.
Мы брели мимо разбросанных вещей в сторону большой колонны, в которую
сгоняли евреев. К колонне подкатывали крытые грузовики, в которые
заталкивалась очередная партия, и евреев увозили. Немцы стояли в сторонке.
Наблюдали. Евреев заталкивали в машины, били опять черные и зеленые -- такая
униформа была у полицаев. Мама то и дело обращалась к полицаям, чтоб нас
отпустили: "Видишь, сколько у меня детей. Помоги мне выбраться, братка!"
Те отвечали бранью, отталкивали ее. Один засмеялся, сказал: "23 года вы
пожили, теперь мы поживем..." Вдруг появился какой-то немец в форме офицера
СС. Мама, хорошо знавшая немецкий, кинулась и к нему. Немец вдруг оглядел
нас внимательно, переспросил: "Это все твои?" -- Взглянул на ручные часы,
сказал, чтоб мы никуда не уходили, через пятнадцать минут он вернется за
нами...
Эти пятнадцать минут были для нас как годы. Мы искали его глазами,
отчаивались. Наконец мама сказала горестно: "Он, наверное, большой шутник,
этот немец. Не уйти нам..." И в этот момент немец появился, махнул нам
рукой: мол, идите, и... вывел на улицу, на которой погрома не было. Он
привел нас к большому дому и стал сильно, как и полагается
немцу-завоевателю, стучать в какую-то дверь. Наконец открыли.
-- У тебя аусвайз (пропуск) есть? -- спросил немец у хозяина. -- Чего ж
ты не открываешь?
Когда мы вошли в квартиру, немец осенил себя крестом и сказал маме:
-- И ты, и твои дети голодают, и тут я не могу тебе помочь. Даже
спрятать тебя надежно не могу. Будь прокляты они, и Гитлер, и Сталин... -- И
он быстро ушел.
Мы потом долго думали с мамой: кто этот немец? Решили, что партизан. Но
советский партизан вряд ли свалил бы вместе, в одну кучу, и Гитлера и
Сталина. Советские еще верили в Сталина. Свято. По-видимому, это был
польский партизан, из разбитой польской армии. Для тех действительно был что
Гитлер, что Сталин...
Когда наш немец ушел, хозяин квартиры отправил нас в погреб. Отодвинул
софу, за ней вход и оказался. В этом погребе теснилось, наверное, человек
двести. Мы приткнулись у входа, в темной духоте, услышали над головой топот
сапог и немецкую речь. Затихли в страхе. В это время захныкал мой братик,
которому было полтора года. Мы оцепенели. Один старик схватил братика: "Дай,
я его успокою!" Мы не сразу сообразили, что он делает. Он схватил подушку,
бросил ее на ребенка и сам навалился сверху. Так я потеряла своего первого
братика...
Я была в гетто три года. Потеряла всех братьев и сестричек. Ушла к
партизанам 20 октября 1943 года. А связалась с ними примерно за год до
этого. Было это так.
Нас с мамой возили на работу. На кирпичный завод, в 5 километрах от
города. И на торфоразработки, на Московское шоссе, в 37 километрах от
Минска.
Нас везли туда на пяти машинах. Шоферы были немцы, голландцы,
мобилизованные в трудовую армию. И один русский паренек лет 20, по имени
Миша, который был партизанским связным. Миша долго приглядывался к моей
маме, нашел с мамой общий язык и открылся ей, кто он, и просил помочь. У
партизан нет соли, мало муки, нет тарелок, ложек, не можем ли раздобыть?
Как раздобыть то, чего у нас уж давненько не было? Мы поменяли мамино
пальто и вещи, которые у нас еще оставались, на соль, муку, я собирала у
подруг ложки, котелки, одежду (в лесу все пригодится) и передавала Мише.
Миша дважды предупреждал об "акциях" по истреблению евреев. Спас
дважды, а в третий раз не смог. Спасла случайность. Мама была больна,
сказали, что тиф. И на работы я отправилась без нее. В этот раз Миши
почему-то не было. И голландца тоже. Шоферами были незнакомые солдаты.
Машины с евреями двинулись не к кирпичному заводу, как предполагалось, а в
Тучинку, где расстреливали. Видно, пришла наша очередь... Это было 28 июня
1942 года. Нас подвезли к котловану. Выгнали из машин, поставили у обрыва. И
с машины заработал пулемет. Я упала в яму. Меня придавило. Залило чем-то
теплым. Я не сразу поняла, что это кровь убитых. Чувствую, дышу. Кажется,
жива. А дышать все тяжелее. Стала выбираться из навала трупов.
Выкарабкалась, пытаюсь встать на ноги. Не могу. Пуля попала в ногу. Тогда я
поползла. Прочь от ямы. Доползла до кустов. Всю ночь пролежала там. А утром
на меня наткнулась крестьянка, которая пасла корову. Заохала, подхватила
меня на руки, притащила в свой сарай, обмыла рану. Я у нее лежала неделю.
Через неделю проезжала мимо двуколка, на ней сидят немцы. Моя крестьянка их
остановила и говорит, видно, про меня. "Зачем же спасала?" -- мелькнуло у
меня горькое. Один из немцев подходит и спрашивает, откуда я. Деваться
некуда, признаюсь, что из гетто.
-- Откуда, говору? -- переспросил он. -- По этому "говору" поняла я,
что они белорусы. Только в немецкой форме. Они меня и привезли в
партизанский край.
Партизанский край находился в глухих лесах, в которые немцы опасались
входить. Наши леса назывались Налибоцкой пущей, они тянулись на сто
километров и сливались со знаменитой Беловежской пущей, в которой до войны
водились бизоны.
Партизанские землянки и партизанский штаб были в глубине пущи, а с краю
был так называемый "перевал". Деревни Медвежино, Гаище и Скирмантово, где
останавливались партизаны-подрывники, идущие на задание. Они жили в
деревенских хатах, поместили здесь и нас, спасшихся от расстрелов. Здесь
встретилась я с Соней Заполиной, с которой теперь живем в благословенной
Канаде... Позднее, когда я подросла, стояла в дозоре. 2 дня с винтовкой,
один день отдыха. Никого не пропускали и, если что случалось, давали сигнал
тревоги. В конце 1943 года винтовки сменили на автоматы. Дали автомат и мне,
девчонке неполных шестнадцати лет. Правда, я была рослой и, главное, на
посту никогда не спала.
Но это было позднее, когда фронт снова приблизился к Минску. А в 1942-м
меня отправили из партизанского края назад в гетто. Чтоб я приводила людей.
"Ты -- малолетка, сразу не засыпешься", -- сказал партизанский взводный, и я
отправилась в гетто. Знакомым путем, через кирпичный завод, на котором
бывала не однажды...
Связной из отряда появлялся в гетто раз в неделю, иногда два раза в
неделю.
Я называла ему надежных, на мой взгляд, людей. Ведь не на прогулку, не
в тыл, а в бой. Все знали, что в бой: вокруг непрерывно происходили стычки,
слышалась стрельба, подрывники, пускавшие под откос воинские эшелоны, порой
не возвращались или возвращались не все. Кровавая была война.
Кандидатов в партизаны всегда было больше, чем винтовок. Из гетто
приходили, как правило, без оружия. Группы безоружных, вместе с малыми
детьми, задерживались дозорными. Командир подрывников Семен Зорин брал всех,
хотя это вызывало нарекания партизан, недовольных тем, что отряд становится
все многолюднее. "Раньше ели одну бульбу, -- помню, сказал один из них не
без раздражения. -- Если всех брать, достанется только вода от бульбы..."
Когда я вернулась из гетто окончательно (меня предупредили, что наутро
добьют всех, и я немедленно ушла с несколькими евреями в знакомый "лаз" под
колючей проволокой), когда пришла к партизанам в последний раз, приток
евреев уменьшился. Почти иссяк. В деревне услышала слух: мол, "евреи не
доходят до партизан". Я отмахнулась от этого слуха. Куда евреям деваться?
Знала, как рвутся люди из гетто. И когда Семен Зорин на кого-то накричал,
чтоб не распускал слухи о том, что евреи не доходят, я была с ним согласна.
Дурацкий слух...
GN="JUSTIFY">Однако через несколько дней произошел случай, который
мне запомнился на всю жизнь. И, как поняла позднее, определил и судьбу
нашего геройского взводного.
Семен Зорин вышел с рассветом из хаты, в которой остановился со своими
подрывниками, и увидел двух девушек-евреек из гетто. Они были изнасилованы и
убиты. В этой стороне леса немцев не было, полицаи тоже не показывались.
Чьих рук дело? Зорин закричал своим парням: "Что делается?! Смотрите!" -- Он
вдруг заплакал, и плакал так, словно до этого никогда не видел убитых. Это
был явно нервный срыв. Кричал он и кричали, матерились по-польски его
ребята. Я знала всех их. Знала и помню по сей день их имена. Давид, Мендель,
Хишин, Эля, Янко. Молодые польские евреи, прибившиеся к отряду Семенова. Я
не сразу постигла, почему они, крепкие парни, видевшие и войну, и гетто, так
голосят.
Они поняли, что слух "евреи не доходят до партизан" не случаен. Их
убивают не только немцы и полицаи, но и те, кто называют себя партизанами и
ведут к отряду. Убивают, грабят, насилуют...
Самовольное убийство никому бы не простилось. За самовольное убийство в
партизанском крае -- расстрел без суда. Зорин предположил и -- кто знает? --
возможно, был в своем предположении не так уж и не прав, что руководители
партизанского края смотрели на расправу с евреями сквозь пальцы. Негласно
санкционировали. Они не были расистами, эти партизанские командиры. Они
руководствовались своими соображениями, нехваткой припасов ("...придется
пить воду от бульбы"), однако евреям было не легче от того, что их убивали
не расисты. Думаю, именно тогда многих охватило отчаяние, которое определило
и судьбу Зорина...
Семен Зорин и его ребята кричали еще долго, затем похоронили девчат из
гетто и ушли на задание. А когда вернулись, подорвав огромное
бензохранилище, в свой отряд не пошли. Образовали свой, еврейский отряд, в
который принимали всех. И стариков, и женщин, и детей. Он так теперь и
называется в истории партизанского движения Белоруссии: "Еврейский семейный
отряд". В нем было 800 человек. Образовали в нем и пионерский лагерь, где
подкармливали отощавших детей. Была и своя учительница, которая учила по
школьной программе. Были сапожная, портняжная группы и несколько
диверсионных. Это было в Ивенецком районе. Рядом, в четырех километрах,
располагался отряд польских евреев. Воевали мы не хуже других. Семену Зорину
было присвоено звание Героя Советского Союза.
Но это было позднее. А когда Зорин, вернувшись с задания, не
возвратился в отряд, была объявлена тревога. Розыск пропавшего Зорина. Нашли
его быстро, выслушали и... отдали под суд. Специального военного трибунала в
отряде не было, но и партизанский суд, как известно, скор на расправу.
Расстреляли бы Семена Зорина, не приняв во внимание никакие его объяснения,
бросавшие тень на отряд. Говорилось на том суде, что Зорин сам, своей рукой,
застрелил мальчишку, который удрал в город и проболтался там о новом
расположении зоринского отряда. По сути, выдал отряд. Конечно, мальчишку
ничто не извиняло, но расстреливать десятилетнего?! "Сам хорош!" -- кричали
на суде. Вспомнили также другого паренька, который приводил евреев в
партизанский край и брал с них мзду. У кого часы попросит, у кого пояс
нарядный. Все, конечно, отдавали без слов. Не дашь -- не доведет. Бросит в
лесу.
"А парень-то был из ваших..." -- язвительно замечали на суде.
Нет, ничто бы не спасло Семена Зорина, если бы не появились в те дни
документы, которые разом все изменили. Документы эти пришли из главного
штаба партизанского движения и требовали спасать гражданское население от
убийц. Говорили даже, что это приказ Сталина. Он потребовал спасать,
невзирая на нацию. Всех спасать... Мы верили в Сталина, поверили и в этот
слух...
На самом деле Сталин ничего подобного не говорил. Ни в одной из своих
речей, на которые ссылались в те годы. В своем известном выступлении 1942
года он гневно обрушился на гитлеровцев, которые убивают гражданское
население. Стариков, женщин, детей. Он справедливо окрестил их варварами,
злодеями. Сам он в те годы и ранее убил миллионы невинных, и дело спасения
его волновало мало. Теперь-то это понятно всем. На основе документов. Однако
резкое, в крайних выражениях, осуждение немцев, убивающих гражданское
население, было воспринято в партизанском штабе, где было много честных и
смелых людей, как прямое указание: спасать всех, кого только возможно...
А к этому и апеллировал Семен Зорин. Он желал лишь взять дело спасения
уцелевших обитателей гетто в свои руки.
Он вовсе не хотел стать "зеленым", вроде литовских "лесных братьев",
воевавших и с немцами, и с советскими... Как расстрелять его после получения
гуманных, "сталинских" документов из партизанского штаба?!.. Пришли в
землянку, где он ждал расстрела, освободили. Сказали: воюй, как знаешь...
Как он воевал с немцами, свидетельствует не только Золотая Звезда
Героя, награда исключительная, но и то, что наш, зоринский, партизанский
отряд почти не нес потерь, хотя диверсионные группы действовали непрерывно.
Самые большие потери были во время отступления немцев, о котором Зорина не
предупредили.
Немецкая армия отходила, и танки, и артиллерия, прикрытая пехотой. Она
откатывалась по дорогам, над которыми висели советские штурмовики "Илюшины"
(немцы называли их "Черная смерть"). И шла лесами. Лесник вел немцев
стороной, чтобы они обошли нас; Семен Зорин принял отступавшую армаду за
очередных карателей, которые время от времени прочесывали опушки леса, не
углубляясь в пущу. Крикнул "Вперед!" и повел ребят в атаку. Сам Зорин
потерял в этом бою ногу, другой партизан -- руку, а двенадцать человек
остались лежать на земле. Там и воздвигли, над братской могилой, памятник.
Сами партизаны воздвигли, сразу после освобождения Минска в 1944-м, когда
белорусские отряды стали выходить из лесов...
В 1946 году польские евреи-подрывники из зоринского отряда уехали в
Польшу и, не задерживаясь там, в Израиль. А спустя несколько месяцев, осенью
1946-го, был арестован на советской границе и бывший партизанский командир
Семен Зорин, прославленный герой-партизан. Нога на деревяшке, бежать не мог.
Взяли сразу.
Многие были изумлены поступком Зорина. Лишь те, кто помнил зоринский
плач над трупами еврейских девчонок, убитых и изнасилованных русскими
парнями из партизанского отряда, могли понять, что привело его на границу.
Он бежал к своим парням-подрывникам, единственным людям, которым он верил
безоглядно. Семена Зорина лишили звания Героя Советского Союза, но долго в
тюрьме не держали. Учли его фронтовое прошлое, наверное... Он попал в
Израиль лишь в 1970 году, с эмиграцией евреев, где его парни встретили
своего командира в аэропорту Лод, затем они каждый день по очереди возили
его в Иерусалим, где Семен Зорин писал книгу об их "семейном партизанском
отряде..."
Его поддерживали не только бывшие партизаны, он выступал в школах, на
вечерах, но через полтора года умер от разрыва сердца.
Увы, многих его подчиненных и друзей, оставшихся в Минске, ждала еще
более горькая судьба.
Если в мою задачу входило спасение людей из гетто, то задачей других
было спасение из немецкого плена. Спасение раненых солдат. Этим занимались
девушки. В гетто, вместе с матерями, они пробыли лишь неделю. Затем исчезли.
Партизаны устроили их в военный госпиталь. Санитарками. Достали им пропуска.
"Аусвайзы". Девушки приносили раненым солдатам гражданскую одежду, а затем,
когда раненые могли передвигаться, переправляли их в партизанский край. Их
историю я знала, как знали и все минчане. Однако наш командир Семен Зорин
бросил на эту историю дополнительный свет. Теперь понятно, как сильно он это
переживал.
Раненых солдат переправляли к партизанам десятиклассницы -- золотые
медалистки Брускина Маша и Мицкина Рая. В 1941 году они собирались поступать
в институт, но судьба уготовила им иной путь...
Маша и Рая переправляли раненых почти три месяца. Затем их выдали.
И повесили на площади. На шее Маши Брускиной пристроили большой плакат
о том, что она, партизанка, стреляла в немецких солдат. Рядом с ней казнили
двух партизан-мужчин. Это была первая казнь партизан в городе.
Так случилось, что эту казнь снимал кто-то из немецких офицеров,
фотография была опубликована в гитлеровской печати. Узнала о ней и Москва.
Как сказал мне Семен Зорин, тогда же узнала. У него запрашивали
подробности...
Отправили подробности в Москву, и там их, можно сказать, похоронили:
еврейка Маша Брускина не годилась для всесоюзной славы. Искали другую
кандидатуру, подходившую и по анкетным данным. Россия велика. Фронт огромен.
Нашли. Зимой 1942 года немцы повесили под Москвой Зою Космодемьянскую. Она
тоже заслуживала славы. И получила ее.
На этом бы и завершилась горькая история Маши Брускиной и ее подруги,
но... одна ложь тянет за собой другую. Партийные власти Минска хотели
сохранить лицо. Когда после войны ученые-историки и журналисты начали
собирать по крупицам факты, составившие затем историю партизанского движения
в Белоруссии, возникли естественные вопросы: почему первая казненная
партизанка никому, кроме соседей по дому и двум-трем партизанским
командирам, не известна? Неизвестна, хотя ее фамилию повторял весь
оккупированный Минск. Почему ее не наградили даже медалью, хотя в войну и
после войны награждали миллионы? По сути, Машу Брускину похоронили дважды.
Вначале гитлеровцы. Затем свои... Вопросы эти задавались и на собраниях, и
на встречах партизан.
Высокая партийная власть оправдывалась так: фамилии повешенных,
заснятых немцем, известны. А фамилию девушки установить не удалось... Да-да,
иные говорили, что это Маша Брускина, но не подтвердилось. Вот и дядя ее
утверждает, родной дядя, что не она, вроде. Не похожа...
Все это оказалось враньем, которое держалось почти полвека. В 1987 году
в московской газете "Советская культура" была напечатана о Маше Брускиной
целая страница. Корреспондент рассказывал, как многие годы он пытался
убедить партийные власти Белоруссии, что на снимке вовсе не "неизвестная..."
Как эти власти заставили даже родного дядю Маши Брускиной, деятеля культуры,
который опасался ссориться с белорусским ЦК партии, врать, что на
фотокарточке "неизвестная..." Что партийные власти несколько раз
предотвращали публикации статей и местных и московских корреспондентов о
Маше Брускиной.
Если, как говаривала улица, "все евреи в Ташкенте" и власти это
настроение голодной улицы поддерживали всеми средствами пропаганды, то
подвиг Маши Брускиной был им вовсе ни к чему.
Наш командир Семен Зорин это понимал. Как мы знаем, помнил расправы с
евреями и пострашнее. Могу ли я теперь, с высоты девяностых годов, не
видеть, что привело его, Героя Советского Союза, на государственную границу,
чтобы бежать из Советского Союза без оглядки? И сама я не там, слава Богу! И
половина моих сослуживцев по еврейскому партизанскому отряду! Не думайте,
что это преувеличение. В Израиле наших партизан, которых знаем поименно,
около четырехсот, в Нью-Йорке двести, не менее. То, что видел Семен Зорин,
они видели тоже. Не слепые... Каждый из них сделал свой выбор сам. Без
подсказки...
Леонид КОПРОВ
КАПРЕШТЫ
Капра -- по-румынски коза. Надо ли объяснять, почему маленький городок,
в котором я родился, называется Капрешты. Козам здесь хорошо...
А не только поселенцам, которые съезжались сюда, на плодородные земли
Бессарабии, из Белоруссии, Волыни и Литвы и которым были даны царем Николаем
I большие льготы, и главная из льгот -- освобождение от воинской повинности,
25-летней солдатчины. Козы блеяли и в степи, и на огородах, и на балконах.
Кому милы донские рысаки -- чемпионы международных скачек, а мне коза из
городка Капрешты!..
В Капрешты было шесть улиц и одна железнодорожная станция, правда, в
семи километрах от нашего местечка, и свой "железнодорожник" -- балагула
Борух, который доставлял жителей Капрешты на свою станцию Рогожены.
Расписание поездов знал только Борух, и только он куда-то торопился.
Остальные жители городка не торопились. Никуда и никогда. Чай пили из
самовара, раздувая его сапогом. Воду привозила в огромной бочке лошадь по
имени Сака. Вода в речке Рэут, которая поила все местечко, была кристально
чистой, даже понять трудно, почему Рэут любили главным образом мальчишки и
козы, которые набивались в нее так плотно, что река выходила из берегов...
Мы терпеливо ждали, когда щелкнет пастушеский кнут и стадо потеснится и
пустит нас, мальчишек. А звук кнута, искусно рассекающего воздух, разве
можно забыть? Девочки кричат "Ой!", а мы смеемся, и просим у пастуха кнут,
чтобы научиться щелкать так же музыкально, как он...
А торжественность субботы и торжественное шествие евреев, идущих в
синагогу! А запах теплой халы, от которой так хочется отщипнуть кусочек!..
В городке было четыре синагоги, и в субботу, казалось, все Капрешты
отправлялись пообщаться с Богом, ибо от Бога ждали многого. Прежде всего,
что удастся с Божьей помощью выучить детей. Ведь не откуда-нибудь, а из
Капрешт вышел знаменитый писатель на хибру М. Гольденберг! Ученого человека
из Капрешт можно было встретить и в Бухаресте и, говорят, даже в Париже. Не
случайно в городке было три школы и богатая библиотека.
И, конечно, базар Ирид, на котором можно было что угодно купить и
продать. Товары выкладывались прямо на землю; зимой грелись у горшка с
углем, топали ногами, но торговля не прерывалась...
Напрасно великие еврейские писатели Шолом Алейхем и Менделе Мохер
Сфорим уделили столько внимания местечковому человеку воздуха. Конечно,
чудаки украшают мир. Но все же... Главным человеком в Капрештах был
ремесленник. Сапожник, портной, маляр, переплетчик. Люди трудолюбивые,
положительные, которые в окружающих деревнях пользовались большим уважением.
В каждом доме в молдавской деревне есть касе мара, горница, где висят ковры
и накапливаются, на приданое невесте, подушки всех цветов и размеров. Туда
впускают лишь почетных гостей. Когда приезжал еврей из Капрешт, он ночевал в
касе мара. Его угощали вином, которое в каждом молдавском доме делали, по
убеждению хозяев, конечно же лучше, чем где бы то ни было! Бочки стояли
прямо на улице: непьющим в Капрештах было трудно...
Застеклил еврей-стекольщик дом -- пей от души! Обновил еврей-портной
крестьянские штаны с неизменно круглыми заплатами сзади -- пей от души, не
обижай хозяина!
Крестьяне и их дети, в свою очередь, любили появляться в Капрештах по
субботам. Топить печи, загонять скотину. Кому не нужен в Капрештах
"субботний гой"! Учтивость и взаимная доброжелательность были естественны.
Двери никогда не запирались. Я не помню в Капрештах случаев воровства...
Нет, один случай все же помню. Я рос не с матерью, а с мачехой. Когда
шел в хедер, почему-то все женщины на улице спрашивали сочувственно, как она
ко мне относится. А позднее перестали спрашивать: это было видно по моему
лицу и по рукам в синяках от ее щипков. Как все женщины в Капрештах, мачеха
просыпалась в пятницу часа в четыре утра и пекла лекех, струдель, латкес. Я
спал на кухне и изнывал от запахов. Своим детям она, по обыкновению, давала
попробовать боковые кусочки, про меня забывала. Как-то я рассказал об этой
несправедливости своему приятелю Хаиму, он перебил меня крайне
заинтересованно: "А куда она положила свой струдель, ты знаешь?"
Это была новая для меня мысль. Оказывается, можно взять и без спроса?!
Отец на другое утро бил меня смертным боем, приговаривая: "В Капрештах
воров нет и не будет!" Добавил с удивлением: как это я мог съесть все 165
кусков?! Я отвечал, плача, что было темно и я не считал...
В Капрештах жили просто. Зеркал в домах не было даже у самых
состоятельных. Помню, пришел мой отец со своим приказчиком к помещику Овалю.
Овалю было дозволено королем Румынии Каролем построить себе дом такой же,
как у самого короля. Только на одно окно меньше. Вошли отец с помощником во
дворец и увидели: кто-то идет им навстречу. Поклонились. И встречавшие
поклонились. Еще раз поклонились, и те пригнулись в приветствии. Так и
кланялись, пока не ткнулись носами в огромное, во всю стену зеркало.
Я тоже в таких дворцах не живал. Чего не было, того не было!.. Однажды,
когда я учительствовал в деревне Гаудзена, что возле Капрешт, забрел, гуляя
по степи, на территорию помещика Федосю. Тот разглядел с балкона пришельца.
В темных очках пришелец, в таких крестьяне не ходили. Узнав, что это
еврейский учитель, распорядился выбросить жида немедля. Работники схватили
меня за руки-за ноги и вынесли из владений. Чтоб еврейским духом и не
пахло!.. Бессарабия антисемитами не оскудевала. Как известно, самый злобный
антисемит в русской государственной думе был Крушеван, бессарабский помещик.
В Капрешты крушеваны не заглядывали. Была здесь своя еврейская
самооборона, состоявшая из крепких парней. А крепче обороны -- вера.
Правда, фанатиками жители Капрешт не были. На седер, когда читали
Агаду, должен в определенный момент как бы войти в распахнутые двери пророк
Илья. Ребята затолкнули в эту минуту в комнату козу, на которую надели белый
халат и очки. Боялись, что старики рассердятся. Нет, смеялись со всеми
вместе...
В Капрештах учили детей сами. Не лицедейству. Своему ремеслу. Прежде
всего ремеслу, хотя и не знали еще, что самые ученые и знаменитые жители
местечка погибнут в первую очередь. И не только от рук Гитлера. Пропадет в
лихие сталинские времена еврейский писатель Эрцель Гайсинер, отмучится
десять лет в сибирских лагерях доктор химических наук У. Фидельман. Ведать
не ведали этого наши маляры и портные, как не знали они и пьесы знаменитого
"гойского" классика Грибоедова "Горе от ума", но предвидение вполне
реального еврейского горя от ума хранилось, видимо, в генетическом коде.
И вот появляются у нас, громыхая, два советских танка. Держат путь из
Тирасполя в Унгены. Танкисты обалдели от неожиданности. Перед ними улица
ходуном ходит. Девушки пляшут. Музыка праздничная. Танки цветами
забрасывают. Вылезли танкисты, к ним кто-то кинулся, восклицая: "Ах, как мы
вас ждали!.." Вечером, подвыпив, командир танка, парень из Одессы, шепнул
мне на ухо: "...Ждали, значит?.. Если б вы нас знали, вы бы нас не ждали..."
Затем все пошло, как у советских людей. Появились доносчики, очереди за
хлебом, плач и ужас в домах, из которых уводили отцов и братьев...
Москва стерла Капрешты с географической карты, словно их никогда и не
было. Объединила с украинской деревней Проданешты, где евреев не жаловали:
чужаки!
С тех пор прошло много лет. Что вспоминаю с замиранием сердца?
Солдатчину? Четыре ранения на войне? Стараюсь не думать об этом. Я
вспоминаю, и слезы наворачиваются на глаза, родные Капрешты. Детство на
речке Рэут, впадавшей в Днестр. Коз, которых мы знали по именам. Субботний
чай с сахаром и даже с монпансье (по большим праздникам). Спокойных
неторопливых жителей, которые в отличие от нас, молодых энтузиастов, не
верили ни в какое светлое будущее, а жили своей еврейской жизнью, которой
жили их предки. Отсюда мы бежали, а что приобрели?.. Вспоминаю талесы
стариков, вышагивающих своей вечной дорогой -- в синагогу. Их глубокую
уверенность в своей правоте. На их головах шапки, которые назывались кутшма.
И на ногах -- даже в сухую погоду -- сапоги или ботинки с галошами. Наконец,
помню их сочный "шолом-алейхемский" идиш, который московская власть не
жаловала...
Александр ГОЛЬДШТЕЙН
"Я ИХ В СВОЕМ ТАШКЕНТЕ НЕ ВИДАЛ!.."
Война от меня не ушла, осталась со мной. В голове осколки от снаряда,
вот они, можете пощупать. Два -- в легких. Мой врач в Канаде всполошился:
затемнения в легких! Я его успокоил. Я не привез в Канаду туберкулез, только
осколки... Эти осколки меня почти не беспокоят, я их ощущаю главным образом
по праздникам, когда ветераны войны вышагивают на своих стариковских парадах
или фотографируются. Гляжу на этих "ветеранов", и все во мне
переворачивается. Половина из них, а может, и больше и выстрела не слышала.
Один из них просил меня сказать ему номер моей части, чтоб тоже примкнуть к
ветеранам... И я должен с ними фотографироваться! Чтоб они все
провалились!..
Допускаю, что почти все они носили в дни войны военную форму. Кто ее
тогда не носил! Но кто проявлял к нам, фронтовым инвалидам, скандальное
жестокосердие? Кто убирал безногих и слепых с улиц советских городов, как
мусор? Кто восседал в расстрельных трибуналах? Разворовывал или бросал на
произвол судьбы, при первой бомбежке, продовольствие, и оно не доходило до
окопов? Кто ворожил в штабах и разных бумажных отделах над анкетами,
оттесняя евреев, "чучмеков" и прочих "последних среди равных" от
заслуженного ими места в жизни? Такие же, в военной форме. Со "шпалами" и
звездами. Говорят, что я не люблю всех этих примазавшихся к воинской славе.
Всех, кто превращает свою выдающуюся грудь в подушку для орденов и прочих
побрякушек. Не люблю? Неправда! Я их ненавижу!
Я похоронил в Ленинграде Семена, брата. Ему был двадцать один год,
когда его доставили в госпиталь с простреленным животом. Я сам был в
госпитале, когда услышал, что на соседней улице умирает брат; удрал из
своего госпиталя, как был, в бинтах, в больничной пижаме. Брат умер на моих
руках. Затем, после войны, я всю жизнь доказывал заслуженным, в орденах,
пингвинам из ВТЭКа, давшим мне вторую группу инвалидности, что имею право на
работу. "Нет, -- отвечали пингвины, -- вторая группа может не работать".
Что им до того, что на грошовую пенсию жить нельзя, подохнешь в
подворотне!
Главное, чтоб не была нарушена "графа"!
Спасибо, бывший фронтовик спас. Взял токарем на теплоход "Россия",
ходивший вначале в Нью-Йорк, а затем по кавказской линии. Несколько лет
плавал.
Только когда пингвины узнали, что я работаю, дали мне, скрепя сердце,
третью группу, инвалидность полегче, чтоб все было по закону... Да и то
пришлось унимать их. Капитан "России" вмешался, звонил кое-куда...
Нет у людей сострадания. Вместо сердца -- казенная цифирь.
А в праздник ордена нацеплять, красоваться-петушиться -- они первые. Вы
со мной не согласны? Это ваше дело. А я с ними фотографироваться не буду,
пускай не все из них пингвины!
Говорят, в Советском Союзе ныне проведена регистрация ветеранов. Выдано
пять миллионов книжек "участников войны". Да ведь, по советской статистике,
в СССР продолжительность жизни мужчин 62 года, пусть даже 64 -- 65. Значит,
все, кому во время войны было тридцать и более, уже на погосте. Да сорок
миллионов жертв закопали еще в годы войны. Кто же объявился участником?
Значит, та же самая история, что и здесь, в эмиграции. "Ветераны --
фотографироваться!" Бегут наперегонки... Ненавижу!
Когда меня первый раз ранило? В сорок первом, когда же еще? В
Ленинграде я служил, в ЛКБК. Бронетанковые курсы, если попроще. В сорок
первом заканчивал службу, писал домой: со дня на день приеду и -- бац!
Война. Стали создавать из курсантов танковые команды. Вы не видели МБВ, ну,
мотоброневагоны? С виду подводная лодка на колесах. Их было две штуки.
Гордость Ворошилова. Стояли на Витебском вокзале.
Я прикрывал их огнем, когда их куда-то уволакивали, что ли... Очнулся в
госпитале. В шею ранило и так, по мелочам, руку, плечо... Лежал, поверите --
нет, в Детском селе, в детской комнате. Ну да, во дворце. Оттуда, кстати, и
удирал к умиравшему брату. Ох, тяжело вспоминать! Брата нет, неизвестно, где
жена, мама. Весь мир рухнул... Плакал, как ребенок.
Из госпиталя попал в Магнитогорск вместе с Бронетанковыми курсами, а
тут меня в город Курган, где формировались дивизии 29-й армии. Я танкист. И
по призванию, и по опыту, а меня в пехоту. Сибирская, правда, дивизия.
Ребята лихие. Не пожалел. Высадили в Лихославле. Это на Калининском фронте.
Полковник Острицкий, слышал, воевал в этих местах. У него, конечно, свой
взгляд на события -- полковничий. А я солдат, серая скотинка, образование
ФЗО, то есть школа фабрично-заводского обучения. Мой взгляд -- из окопа.
Хотите, чтоб рассказал? По тем же местам, но глазами солдата, который шилом
бреется, дымом греется? Кому это интересно? Я даже нашего полковника никогда
не видел, комдива. Выше капитана никто на меня не кричал, потому, может,
уцелел. Так о чем рассказывать?.. Только я не по порядку. По порядку не
умею. Наш капитан говорил, что у меня эмоции впереди рассудка. Что выскочит
в памяти, о том и скажу, годится?
Так, немцев уже погнали. Наш 369-й стрелковый идет за фронтом. Без
оружия. Фронт идет, и мы тянемся толпой цыган. В одном из разбитых домов
стол накрыт. На нем выпивка-закуска. Елочка в углу. Пока офицер подоспел,
водку всю выдули. Шестнадцать солдат умерли в корчах. Такая была водочка. В
ту ночь нам наконец и оружие выдали. Как раз под Новый год. Такие дела.
Теперь идем за фронтом в полном боевом. Немца еще не видели, только
подарочек от них... И вдруг объявили, что мы в окружении. Как так?! Ни разу
не выстрелили! Только-только освободили до нас две железнодорожные станции:
Чертолино и Панино. Старуха нас какая-то крестила, когда мы входили в ее
хатенку, и вдруг... Человек пятьдесят нас сбились в кучу. Тут, говорят,
рядом станция железной дороги, в которой точно -- наши. Бегом! Прибежали
полуживые, дышим открытым ртом. Станция Мончалово, железная дорога Ржев --
Великие Луки. Ночью разбомбили санбат. Женщины плачут. Неразбериха. Раненых
развозят в кошевках -- деревенских санях, а куда везут, когда никто не
знает, где немцы, а где наши? Решили оставить в Окорокове. Бо-ольшой лес.
Глушь. Приказано мне кошевки достать для раненых, которых в другие деревни
распихали. Не думал я тогда о смерти, а она была близка, как никогда. Только
заехали с первыми ранеными в Окороковский лес, по нам огонь из автоматов.
Как выскочили, сами не понимаем. Не понимаем, кто у кого в окружении, не то
немцы у нас, не то мы у немцев... Стало яснее, когда мой капитан Васильев
кинул на кошевку военврача -- свою фронтовую любовь -- и закричал мне диким
голосом:
-- Гони!
Кругом стрельба, я гоню, только вижу, лошадь задыхается, сдает...
"Хомут поправь!" -- кричит капитан. Оказывается, у лошади хомут
перевернулся, поэтому задыхается. Я человек городской, как этот хомут
переворачивать?
Тут где-то рядом очередь полоснула, капитан соскочил с саней, быстро
управился с конем, ногой уперся в него, что-то там подтянул. Хоть и дрожали
у него руки, а все сделал, как надо; отобрал у меня вожжи, выстрелил два
раза из пистолета у лошадиных ушей. Как понесется коняга, мы с военврачом
едва из саней не вывалились. Спас свою любовь, только вот до свадьбы не
дожил, бедняга...
Осталась позади стрельба. И вдруг:
-- Стой! По-русски! Это был заградотряд. Я радуюсь, а военврач плачет.
Оружие у нас отобрали, мы вроде как арестованные. Окруженцы. И тут выходят
из леска четыре немца. С автоматами. А мы безоружные. Мы на них уставились,
а они на нас. Постояли и как шарахнутся назад. Забыли, что у них автоматы...
Тут выглянул из хаты лейтенант -- проверяющий. Из СМЕРШа который. Что за
народ приходил? -- спрашивает. Немцы, отвечаю, нас выручать приходили...
Капитан мой побелел, шепчет мне:
-- Ты дошутишься!
И в самом деле дошутился. Правда, не в этот раз. Позднее, когда
направили меня после проверки в 451-й отдельный минометный дивизион, в 30-ю
армию, к знаменитому генералу Лелюшенко, которого, не буду врать, тоже не
видал.
Стоим в обороне. Слышу, какая-то девчонка появилась в блиндаже.
Москвичка, говорит. Гостила у тетки под Ржевом. Пробирается домой. Девчонка
разбитная, языкатая. Разведчику говорю, который девчонку задержал: своя,
городская, сразу видно. Потрепались с девчонкой, посмешил ее, сухарей дал в
дорогу.
Чуть стемнело, зовут меня в СМЕРШ. Заградотряд задержал шпионку. Так и
заявили: пересланная шпионка! "Вы ее выгораживали, дали еду на дорогу. Кто и
когда вас завербовал?" Вот это номер!.. Забрали у меня ремень, автомат.
Поддерживаю штаны рукой, пытаюсь оправдаться... И отлично помню, что сказал
самому себе: она такая же шпионка, как я турецкий султан. А ведь не сказал
этого офицеру СМЕРШа, испугался. Нас как воспитывали? Все вокруг шпионы. Все
маскируются. Смолчал. Убить меня за то было бы справедливым. И вижу вдруг:
действительно собираются... Вызвали солдата, тот штык мне в спину. Завел за
дом, кинул мне лопату. Копай, приказывает, отсель досель...
Лежать бы мне там, под городом Ржевом. Но тут подъехал к хате на
"виллисе" подполковник Пименов, не то наш начальник штаба, не то комбат. Не
помню. А вот фамилию запомнил на всю жизнь. Как тут не запомнить! Мельком
бросил на меня взгляд, скрылся в хате, тут же выходит и говорит солдату: "Я
беру его на поруки. Он кадровый солдат". Лейтенант из СМЕРШа за ним
показался, махнул рукой часовому: мол, отпусти...
Идем мы с Пименовым молча, я наконец от оцепенения отошел, спрашиваю:
-- За что они меня? А?
Он только кивнул в сторону рощи. Она называлась рощей смерти. Там
расстреливали по приговору трибунала. А кого без приговора, видать, стреляли
где придется. Каждый день по десять -- пятнадцать человек. Заградотряд
вылавливал. При мне привели мальчишку. Лет восемнадцати, не больше. Пытался
из запала гранаты сделать себе мундштук. Была тогда такая солдатская мода,
мундштук мастерить. Чтоб самокрутку из газетки не сосать, а мундштук. Запал
разорвался, парню отхватило два пальца. Все! Дезертир-самострел. Попробуй
докажи, что по оплошности. Не научили... Старшина из СМЕРШа раздел его до
кальсон. Повернул спиной к стрелявшим. Скомандовал: "По изменнику Родины --
огонь!" Сбросили в воронку от бомбы, пошли за следующим...
Я думал, подполковник Пименов спас меня из добрых чувств, а он говорит:
-- Будешь кровью искупать свою вину!
Я уж не оправдываюсь. Как будет, так будет... Оказалось, немцы
заскочили в наше укрепление. Постреляли всех. Там они сейчас или нет?
Штурмовать некому. Человек десять мальчишек, совсем зеленые, раненые стонут.
Кого пошлют выяснять, пуля верная. В упор. "Проверить!" -- приказал мне
Пименов.
Укрепление -- насыпь с ячейками для пулеметов. Поднялся туда на животе,
сполз на спине в длинный окоп. Есть кто в пулеметных ячейках -- не видать.
Спустил предохранитель. Проскочил окоп насквозь -- никого. Был бы за углом
хоть один немец -- срезал бы меня. Точно. Выбрался и доложил по всей форме.
Подполковник хвалил меня какими-то преувеличенными словами. Героем назвал. А
какой я герой, дрожу, как осиновый лист. За один день столько происшествий,
мать их так и этак!..
Летом не продвинулись ни на шаг. Пытались, конечно, да получили в зубы.
Приказано было зарыться в землю. И не рыпаться. А кому было рыпаться-то?
Окопы пустые. Были места, где на километр три-четыре солдата. В лесах,
случалось, вообще не было траншей. Деревни безлюдные. Космориха. Дешевка.
Такие названия, что от тоски помрешь. Когда потеплело, там невозможно было
находиться. Вонища! Снег сошел, и трупы, которые остались с зимы в поле,
начали разлагаться.
Самый знаменитый стих о войне называется, если мне память не изменяет,
"Я убит подо Ржевом". Не "под Москвой" написали, не под Сталинградом, хотя
там та-акое было... А подо Ржевом. Столько тут лежало пехоты! Страсть!.. К
зиме 42-го попал в роту разведки. Предложили. Не отказался. Война -- дело
отвратное. А скучная война -- вдвое. Рутина с убийством... В разведке
разнообразнее. Перебрался к ним в палатку. Блиндаж, накрытый брезентом и
ветками, для маскировки. Первая вылазка была удачной. Попал в группу
прикрытия. Часа три пролежали в снегу, пока немец не показался. По малой
нужде вышел. Двое здоровущих парней врезали ему чем-то по голове и скинули к
нам. У немца на голове дамское трико и еще тряпки рваные. Одну тряпку в рот
сунули, чтоб голоса не подал. Донесли до своих, посадили его в сани и
помчали в штаб, как приказали. Своими телами отогревали его в пути, чтоб не
окочурился. Он весь дрожал и лепетал: "Никс фашист". Дух от него, когда он
ожил, был какой-то не наш. Кофейный. Так у них блиндажи пахнут. Хлебом,
который хранят в опилках. Каким-то одеколоном. И кофе. Чужой дух.
Представили меня к медали "За отвагу". По 42-му году большая честь...
Второй раз пошли -- никого не взяли, сами едва ноги унесли. Отполз,
вижу: "мессершмитт" разбитый. Я под него. От ветра. И переждать, пока
развиднеется. Под ним кто-то лежит. Угрелся, спит. И я под бок к нему. Утром
проснулся, говорю: пошли, кореш! Оказывается, это мертвый летчик, с
"мессера". Выбрался из кабины, да только истек кровью... Вот дела!
Наступление началось в ночь под новый год. 1943-й. Впервые подвезли
неизвестное оружие -- Катюши". Я подкрался посмотреть, чуть меня часовой не
подстрелил. Интересно! Взяли за основу старый, на бензине еще, танк "Т-26".
Башню сняли, поставили швеллерные балки. А начали стрелять... Я ужаса такого
не видал. Куски красного металла над головой с ревом... Лейтенант свистнул в
свисток, мы побежали. Снегу по пояс. Вначале бежали один за другим. По
следу, иначе сопреешь, на огородах ляжешь. Деревня называлась Леонтьево,
знаменитая деревня, два раза брали, и все в зубы нам... Достигли ее,
рассеялись фронтом. У меня был дисковый пулемет. Нагрелся он, рукам
горячо... Деревня длинная-длинная. Немцы огрызались вяло, редко. Победа
вроде. Выбили из Леонтьева, забились в хаты. И вдруг ночью стекла звенят.
Некоторые солдаты не раздеваются, спят в ватниках. Я, если печка
натоплена, всегда старался раздеться. Война долгая. Сгниешь... Выскочил из
окна в кальсонах. Побили нашего брата несчетно... Оказалось, что выкурили
немца не изо всей деревни. Где-то на задах деревни задержались. А ночью
подтянулись -- и по нашим окнам из автоматов...
Потом видел: увозили в санях нашего подполковника. Без оружия, шинель
внакидку. Передавали: трибунал судил, расстреляли. Очень может быть...
Тут и встал фронт. Под Леонтьевом. В предместьях Ржева. Считай, на
полгода. Подсчитали синяки и шишки. Во всем нашем пулеметном взводе один
пулемет. Во всем полку пятьдесят шесть душ. Вместо четырех тысяч...
В обороне, как в обороне. Пехота не глупа. Крестьянские дети. От окопов
метрах в пятидесяти вырыли землянку. Сколотили двухэтажные нары. Каждые три
часа менялись. Чего всем-то мерзнуть!
Был у нас почтальон-москвич, худой, образованный, на гитаре играл.
Кроме почты, термосы нам таскал с едой. Убили его, когда полз с термосом.
Дядек у нас воевал также, с Урала. Добродушный, спокойный человечина. Пока в
пехоту не сунули, водил командирский "газик". Не на бензине, а на брикетах.
Назывался "газик" "чай-самовар". Мы с ним и сблизились на почве шоферских
разговоров.
Вот и говорит дядек, когда почтальона убили: "Вот как быват. Из-за нас
погиб человек". Предложил, чтоб нам термосы не таскали. Сами будем брать.
Сухим пайком. Раз в неделю. Вызвался варить похлебку. Достали где-то трубу,
соорудили печку. Раз в неделю ползли по очереди за пайком. На всех сразу.
Хлеб давали, который мы немецким штыком резали, крупу, лук, томат, сахар,
курево, по сто граммов водки на брата. Не густо, но жить можно. Жили и
вправду по-братски. Если что делили, так только хлеб. Каждому хочется
корочку пахучую. Один отвернется, хлеб возьмет, кричит:
-- Кому?
Тот, кто хлеб не видит, отвечает: "Ивану!" "Кольке!" "Танкисту!" Меня
не по имени называли, а Танкистом. Я любил, когда меня так называли. Надо,
чтоб человек чем-то гордился... Друг о друге мы знали все досконально. На
виду смерти человек распахнут. Когда мне пришло первое, после годового
перерыва, письмо от жены, это была общая радость. Из землянки в окопы
примчались, крича: "От Лидочки письмо! "
Когда я раздобыл в немецкой землянке аккордеон, играл ребятам
"Землянку", песню волнительную! "... До тебя мне дойти нелегко, а до смерти
четыре шага". И запретного Лещенко. "Ах, Марфушенька, моя ты душечка..." Нас
было восемнадцать гавриков. Значит, девять-десять всегда на месте. Хороший
хор. Ох и орали-надрывались! Когда весело, когда со слезой...
Мы и немецкие песни знали. Слышали, как они голосят или насвистывают.
От их окопов было в одном месте метров пятнадцать. Поняли, что и нас
слушают, когда однажды они выкинули из окопа удочку, к которой была
привязана пачка папирос, и проорали нам весело, с подковыркой: "Кому?!
Кольке?! Танкисту?! На танке давай-давай!"
Развеселились, гады! До сих пор у меня хранятся маникюрные ножнички
"золинген", из их землянки, когда ее подорвали. За все годы только один раз
потребовалось наточить.
Иногда мне хочется повидаться с этими немцами, если кто из них в живых
остался. Вспомнили бы одного сморчка, который то руку подставлял, то ногу,
чтоб его подстрелили. А однажды вышел на бруствер и двинулся, как бы
гуляючи, вдоль окопа. Из немецкого окопа прокричали весело: "Твоя воевать не
хочет?" И весь немецкий окоп заржал. Встречали, видать, они таких... Ну, мы
его за ногу да в окоп... Всех жалею, а его не жалею. А наш дядек-уралец по
ночам снится. Спел я ему про землянку, его куда-то позвали, и вдруг взрыв.
На мину наступил впотьмах. Ноги оторвало. А ведь казалось, забыл его, вовсе
забыл...
Через день началась очередная атака на Ржев. Был на пути кирпичный
завод с длинной трубой. Огонь был такой, что даже трубу разнесло... После
Ржева нас осталось изо всей нашей землянки двое...
Ржев взяли почти что через год -- 3 марта, и тут как раз пришел приказ
Сталина: всех специалистов -- в свои рода войск. Чудеса! Два года всех
пихали в пехоту, хоть ты танкист, хоть моряк. Только через два года
спохватились, когда осталось от специалистов ноль целых, хрен десятых.
Немцы, видать, слыхали про нашу дурость, когда кричали "На танке
давай-давай!" Дошутились, голубчики!
Вручили мне красавицу "тридцатьчетверку" в Нижнем Тагиле, на Урале.
Повезли нас, механиков-водителей, на "Вагонку", завод так назывался, в
101-й цех, машины получать, а нам совестно, сил нет. Ватники у нас рваные,
электролитом сожжены. Скоты мы форменные.
На всех станциях меняли чистую одежду на самогон. Веселились. На фронт
поедем -- новую дадут... Главное, непьющий я. А поддался стихии. Все тащат в
вагон бутылки с самогоном. Если ты в стороне, вроде как ты жмот. Скупердяй.
Был тут у меня искус -- остаться в Нижнем Тагиле
инструктором-водителем.
Но брата вспомнил, глаза его, когда он умирал. Да и не только это.
Столько времени погубил в пехоте, а тут свои, танкисты. Выгрузили нас в
каком-то польском городишке, объявили, что мы входим в 19-й севастопольский
танковый корпус 52-й армии, которой командует Баграмян. А фронт ушел.
Лето в 44-м было такое, будто его война поджаривала. Люк открыт, когда
на марше. Идешь -- ничего. Пыль за тобой остается. Остановился -- тут она
вся твоя.
Лица от пыли черные. Меня только по зубам узнавали: у меня были золотые
коронки. Ларингофон, который шею обхватывает, в такую жарищу застегивать --
чистая мука. Договорились с командиром танка, что он мне команду подаст --
ногой по спине. Если вправо повернуть, правой ногой врежет. Влево -- левой.
Многие так договаривались, не я один.
Один раз только опростоволосился, когда дорога вдруг пошла на скат. Да
крутой.
Нажал на горный тормоз, он у нас главный, а машина все равно скользит.
Я уперся головой в танковом шлеме о броню, тяну на себя рычаги-фрикционы,
справа дом побеленный, с другой стороны река. Куда лучше, мелькнуло, в дом
или в речку? Такое ощущение, что держишь лбом свою машину. Все тридцать
шесть тонн. Обошлось. Не заметил, правда, что сбил телеграфный столб.
Огляделся, лишь когда командир ногой мне врезал в спину. Ну, это ничего.
В тот день и вступили в дело. С ходу раздавил две пушки. И начал свой
"танец". Я машину в бою никогда прямо не вел. Всегда зигзагом... Ох, эти
танцы-манцы! Спали, сидя в машине. Мотор раскаленный. Духота. А в хаты
уходить запретили. Хутора. Кому-то из танкистов горло перерезали. Ты их
освобождаешь, а они тебя бритвой по горлу. Что-то не так... Стрелок наш от
жары да крови как обезумел. Увидел: какой-то парень метнулся -- заматерился
и дал в ту сторону очередь. "Ты, что? -- кричу. -- Это ж не немцы! " "А, все
равно, -- отвечает. -- Нас, русских, ненавидят". Еле уняли молодца...
Вторую ночь спали в канаве. На траве. Завинтили люк, чтоб никто танк не
украл, и улеглись. Конечно, увидели б штабные, дали б по шее. Но, с другой
стороны, сколько можно жариться, как на сковородке? Голова мутная, с такой и
пропасть несложно...
Поставили на землю два кирпича, на них железную крышку от снарядного
ящика, нарезали картошечки, которую тут же накопали... Стрелок убил
приблудного бычка. Мы на стрелка наорали, но мясо взяли. Не пропадать же
добру.
По правде говоря, опасался я его, нашего стрелка. Он был ординарцем у
известного партизанского "бати". Рассказывал, как пленных отправлял на тот
свет. Утречком появлялся у "бати" и прежде всего спрашивал, пальцем
показывая, будто гашетку нажимает: "Работка есть?" Одичал от крови... Решил
потолковать с ним, да не пришлось: наступал мой последний час.
Утром нас подняли возгласом: "Ребята, надо срываться! Тут пахнет
нафталином!"
В пехоте, когда ситуация грозная, говорили: "Пахнет керосином!" Но
танкисты всегда керосинчиком пованивают. Когда в столовую вваливались, все
носы морщили: танкисты пришли... Теперь, значит, если опасность, кричали
"нафталин"...
Я за пушку подтянулся, и прямо на свое сиденье бросил тело. Через
лючок. Я не знал, что это было под Ригой. Лишь в санбате услышал, как врач
сказал: "Жалко, ребята, не дошли до Риги". Денек был дымный. В этом побоище
сгорело триста танков. Можно поверить... Когда из-за деревьев показалась
"пантера", боком шла, я рванулся к ней. У "пантер" траки рубашкой прикрыты.
Надо ближе подходить. Командир у меня был молоденький, закричал в восторге:
"Есть! Врезали!" И в самом деле, "пантера" закрутилась на месте. Начала
дымиться... Командир мой вошел в азарт, кричит, чтоб влево брал. А там нас
другая "пантера" поджидала... Похоже, в упор нам врезали. Башня отлетела.
Мне попало в голову. Лицо в крови. Ничего не вижу. Темно и жарко, как в
парной бане. Я выбрался из машины, помчался, сам не знаю куда...
Слышу:"Танкист, куда ты бежишь! Там немцы!" Я назад, и тут меня достала
пуля. Упал, скребу ногтями землю. Дурацкая мысль в голове: "Помру на чужой
земле". Как будто на своей -- легче... Поле. Рожь в рост человека. Свои
танки и задавят... Но, видно, видели, как нас в клочья... Старшина-танкист
подскочил, начал бинт доставать. Прошу его живот мне перевязать. Он в
досаде: "Какой живот? Дай глаза перевяжу!" Позже оказалось, осколок мне
вышиб переносицу. А живот и прочее -- это уж мелочи... Закинули меня на
танковый мотор, на жалюзи. Километров двадцать громыхали до санбата. Я за
скобу на башне держался из последних сил.
Всю ночь не спал. Думал о том, что это меня Бог наказал. И поделом,
главное.
Вчера я полдня пехоту давил гусеницами. Когда остановился, на траках
кровь, волосы, кости... Не вызвало это у меня никаких эмоций: только что
убили наших друзей. Несколько ребят под деревом умирали. Глаза еще жили. А
гимнастерки тлели, ордена в копоти. Сгорели пареньки безвозвратно...
Когда вылез из танка, вдруг просвистела пуля. Смотрю, немец целится. Я
старый пехотинец, бросился на землю, вертанулся через плечо, вынимая
пистолет, и достал немца... Он упал, я подошел, перевернул его носком
сапога, у него кровавая пена изо рта. Взял его документы. Фотографий
несколько. Жена, двое детишек. Что-то во мне человеческое проснулось. Война
проклятущая!
Когда давил гусеницами, никакого сожаления не было. Давить безликую
кучу -- это одно. А вот когда так человека убьешь, лицом к лицу... Терзало
меня потом. Это мне возмездие.
В санбате кто-то, голос вроде женский, пощупал пульс, говорит: он еще
живой. Потом слышу голос сиплый, пропитой: "У тебя, говорит, в пистонном
кармашке часики золотые. Дай, парень, все равно помрешь..."
Лежу голый, озноб меня бьет. Думал, глаз у меня нет. Три месяца света
белого не видел. Слышу опять женский голос: "Снимите чупрыну у этого
жидочка!"
"Жидочка" добродушно сказали. Безо всякого зла. Первый раз в жизни,
между прочим, жидочком меня назвали. А потом прорвало, как из гнилого мешка.
Изматерят, и непременно "жида" вставят. Злило это меня. Главное, кто
обзывал? Кто пороха не нюхал. Электрик на "России", отчаянный фарцовщик. Из
Нью-Йорка шли -- колготки в огнетушителе возил. Торговки на Привозе.
Как-то встретился мне на улице старшина-танкист, который меня под Ригой
спас. Их полк разместили после войны в Одессе, у Ближних мельниц, за
Горбатым мостом. Обнялись, всплакнули. Узнал от него, что меня после боя под
Ригой наградили орденом Славы. Выпили в честь этого всю болгарскую водку,
какая была дома. Помидорчиком болгарским закусили. Повел друга город
показывать. В трамвае толкотня. Начал с подножки пробиваться в вагон, жидом
обозвали. Старшина как вскинется: "Извинись, сволочь! Он не жид, а
танкист..." Слово за слово -- драка. На остановке вагоновожатый окликнул
патруль.
Заперли старшину на губу, меня, как гражданского, прогнали. Держат
старшину неделю, держат другую. Верите, еще бы день-два, я бы привел всех
одесских инвалидов громить комендатуру! Только когда заступил на дежурство
сто первый полк, тогда выпустили своего. Офицер-танкист, когда принимал
дежурство, спросил, почему старшину держат. Знаете, что ему ответили?
"Привели, думали, пьяная драка. А выяснилось -- политика..." Политика, а?!
За фронтового друга вступился. Загремел бы на Колыму. Не выручай жида!
Потом и другое случалось всякое. Привыкать стал. Если когда заходился и
бил в морду без размышлений, так это когда слышал на улице или в трамвае:
"Они всю войну в Ташкенте!" Привет, говорил, вам из моего Ташкента. И -- в
рыло. Я их в своем Ташкенте не видал, этих воинов!.. А вы говорите, я
примазавшихся к окопным людям не люблю. Неправда! Я их ненавижу! И это мое
святое право!..
Израиль И. СКАЗИНЕЦКИЙ
ГЛАЗАМИ КОНЦЕРТМЕЙСТЕРА
Я был 30 лет концертмейстером Одесского симфонического оркестра. Одесса
-- город музыкальный. Известная во всем мире школа Столярского, музыканта и
учителя-самородка, была гнездом талантов, ставших победителями многих
международных конкурсов. От Давида Ойстраха, Буси Гольдштейна и Миши
Фихтенгольца до Валерия Климова и лауреатов последних лет -- все они питомцы
одесской школы. Быть концертмейстером в таком городе -- дело нелегкое. В
оркестре говаривали даже, что стул концертмейстера в Одессе -- электрический
стул. Сгоришь -- моргнуть не успеешь. Я "горел", как видите, 30 лет, сгорел
окончательно лишь тогда, когда мой сын, ныне скрипач в "Торонто-симфони",
отправился в Канаду со всей своей семьей. Лишь тогда меня пересадили с
"электрического стула" на простой, поскольку, как мне заявили, я "не мог
воспитать сына..."
Не мог -- так не мог. Теперь он воспитывает меня... А программы у нас
были интересные: мы открывали новые имена и часто были первыми исполнителями
новых произведений. Мы пытались познакомить одесситов с музыкой всех союзных
республик, что, правда, отразилось на посещаемости: не все слушатели любят
музыку "экзотическую", а для Одессы узбекские или азербайджанские мелодии,
основанные на фольклорных мотивах, -- чистая экзотика. Лишь по нашим следам
другие оркестры начали устраивать фестивали союзных республик. Если бы
музыка была всесильна, как порой считают на Западе, выводя гитлеризм из
торжества духовой музыки и военных маршей, если бы так, то, наверное, в СССР
никогда б не возродилась национальная вражда: сколько было играно во славу
дружбы народов!
Не скрою, мы были горды, когда нам приходилось играть с выдающимися
музыкантами Запада. Я аккомпанировал феноменальному Мирону Полякину,
скрипачу века, на мой взгляд; Мирон Полякин радовал музыкальный мир до конца
дней своих, даже умер в очередной поездке, в вагоне поезда. Играл с Карло
Цекки, Оскаром Фридом, Георгием Себастьяном; с Вилли Форреро. Помню его
приезд до войны, в тридцатых годах, со свастикой в петлице. После войны он
появился в СССР, конечно, без нее, обмолвившись как-то не без грусти, что
политика для музыканта -- темный лес... Эти "обмолвки" Вилли Форреро рождали
чувство неловкости за него: "политическим прошлым" Вилли в СССР не
попрекали...
Я играл с международными "звездами" еще студентом, когда оркестр, ради
приезжих знаменитостей, расширяли на несколько концертов, но с 1946 года
аккомпанировал им постоянно, став в 1950-м первой скрипкой, т.е.
концертмейстером симфонического оркестра.
Возвращение к скрипке было для меня после войны делом непростым. Хотя и
провел войну в музыкальном взводе, но там меня превратили в "духовика". А
главное, музыкальный взвод был самим собой лишь в обороне. Тогда наш
ансамбль при 157-й Сумско-Киевской стрелковой дивизии возили по лесным
"площадкам" И госпиталям. А в наступлении мы всегда были грузчиками или
тягловой силой. Особенно в Карпатских горах, когда артиллерия застревала, и
музыканты впрягались в помощь лошадям, тащили пушки и снаряды. От Воронежа
до Праги я прошел вместе с пехотой, пешком, до скрипки ли мне было!..
Когда вернулся в Консерваторию, жил в комнате без крыши. Наверное, во
время обстрела обрушило крышу общежития Одесской консерватории, на улице
Мечникова, 48. Весной, когда все таяло, клали на пол кирпичи, и по кирпичам,
стараясь не оступиться в воду, пробирались от койки к койке. После 157-й
стрелковой дивизии меня, помнится, устраивал и такой "одесский вариант"
учебы. Тем более, когда я стал штатным оркестрантом, одновременно с учебой,
и мог помогать матери.
Это была для меня большая радость, что мать жива. Ее, как и все
местечко Чернивцы в Винницкой области, не эвакуировали с приходом немцев.
Даже об угрозе уничтожения не предупредили еврейское местечко. Спасали лишь
партийную власть и чиновников по заготовкам. Но, по счастью, Чернивцы заняли
не немцы, а румыны, которые не были озабочены немецкими идеями и от которых
можно было откупиться... Мать жива! Это было для меня огромным духовным
зарядом. Я сказал себе, что мне везет. Мне всегда везет. Везло до войны,
когда меня, дерзнувшего подать заявление в Консерваторию, прослушал
Столярский. Везло на войне, которую прошел все-таки с басовой трубой, а не с
минометной. А в конце войны узнал, что жива мать... И брат вернулся с войны,
правда, инвалидом. А после войны!..
Мне действительно неслыханно везет.
Я играл с Шостаковичем. Играл с Глиером, Хачатуряном, Раковым и другими
известными композиторами, исполнявшими публично подчас впервые свои
произведения. А выдающиеся исполнители у нас перебывали все. Давид Ойстрах,
Эмиль Гилельс, Яков Зак, Яков Флиер, Даниил Шафран, Мстислав Ростропович --
наш Мстислав Удалой, Коган...
Самым тихим и скромным до застенчивости был Шостакович. О нем написаны
тома. Диссертации и политико-музыкальные исследования. Не хочу повторять их
или в чем-то спорить с ними. Скажу лишь то, что видел со своего
концертмейстерского пульта.
Шостакович, в отличие от многих других композиторов, никогда не
разъяснял, что именно хотел выразить тем или иным своим произведением. Он
считал это ненужным. Он ни с кем не делился своими ощущениями как во время
репетиций, так и после них. Он был очень замкнут. Только строго
профессиональные замечания. Ни слова, кроме них. И это ранило душу... Ранило
потому, что мы знали: композитор загнан. Его гениальность, его прозорливость
и мужество раздражали Сталина. Еще с тридцатых годов раздражали, тогда-то и
появились в печати инспирированные им статьи об опере Шостаковича "Леди
Макбет Мценского уезда" под заголовком "Сумбур вместо музыки".
Раздражали темы, к которым он обращался. О "Леди Макбет" российского
покроя -- подлой доносчице, и это в период массового доносительства, которое
государством поощрялось как патриотизм. Раздражал трагизм в творчестве.
Какой, в самом деле, может быть трагизм в дни террора, унесшего миллионы ни
в чем не повинных!
Шостакович был неугоден Сталину и его сатрапам всегда, и не случайно
ждановское постановление ЦК 1946 года о музыке открывается его именем. Чем
талантливей человек, тем он более опасен режиму, нуждающемуся во лжи. Чтоб
оскорбить Шостаковича, задеть его побольнее, свалили в этом хулиганском
документе в одну кучу и его, самого выдающегося композитора XX столетия, и
таких бездарей, как Мурадели. Если это и не свидетельство изощренной
подлости организаторов, то, во всяком случае, поразительного невежества
людей, которые взялись судить и казнить.
В дни постановления был у нас с концертом Давид Ойстрах. Помню, как он
ткнул пальцем в сторону газеты. "Вот поста-нов-ление..." И не прикоснулся к
газете, держал палец поодаль, словно на змею указывал.
Постановление 1946 года навеки останется памятником сталинского разбоя
в культуре. Но надо сказать, что это понимали тогда не только музыканты.
Поэт Расул Гамзатов в своей так и не опубликованной поэме писал с иронией и
болью: "Товарищ Жданов, сидя у рояля, уроки Шостаковичу дает..."
Нетрудно, по-видимому, понять, почему Шостакович был так скуп на слова
и сдержан. Нас поражала также его воспитанность, его внутренняя культура во
всем, которую мы в "великих людях" не наблюдали и которую порой считали даже
у него излишней. Он никогда не разговаривал с человеком сидя. Кто бы к нему
ни подходил, пусть даже мальчик, студент-первокурсник, Шостакович вставал. Я
смешался, когда Шостакович впервые встал передо мной, обратившимся к нему по
какому-то поводу. Даже офицеры передо мной никогда не подымались, не говоря
уж о генералах или партийных чиновниках Одессы, а Шостакович поднялся
стремительно.
Он был деликатным и даже предупредительным, но робким он не был
никогда.
В самый разгар космополитической кампании, когда еврейские фамилии
запестрели и в фельетонах, и в статьях о прислужниках империализма, он
написал свой знаменитый "Цикл еврейских песен". Хрущев, разоблачивший
Сталина, оказался, увы, таким же юдофобом, как "великий Сталин". Когда
Хрущев не упомянул об антисемитизме даже в закрытом докладе на XX съезде
партии, а, напротив, начал яростно отрицать расизм сталинской политики,
заявив польским корреспондентам: "У нас антисемитизма нет!" -- как только
это стало очевидным, Шостакович пишет свою 13-ю симфонию -- "Бабий Яр" --
реквием погубленному еврейству.
Это было вызовом Хрущеву. Так же, как "Цикл еврейских песен" был
вызовом Сталину. Воистину, гении тиранам неудобны...
Когда Шостакович исполнял у нас свои фортепианные концерты с оркестром
и, естественно, садился к роялю, дирижировал неизменно московский дирижер
Абрам Стасевич.
Музыкальное и нравственно-психологическое воздействие произведений
Шостаковича на слушателей обладало такой силой, что главный враг Шостаковича
сталинист -- чиновник Министерства культуры СССР X., прослушав 13-ю симфонию
Шостаковича "Бабий Яр" и увидев восторг и овации зала, вышел в фойе и...
умер от инфаркта.
Композитор Глиер -- русский классик -- никогда против власти не
выступал (я, во всяком случае, не помню), но никогда с советской властью и
не отождествлялся. Он считался крупнейшим русским композитором еще до
революции, хотя расцвет его, думаю, совпадает с двадцатыми годами нашего
века. Я помню его приезд к нам в 1950-м. Он был триумфальным, этот приезд. У
вокзала милиция теснила толпу встречающих. Привокзальная площадь утопала в
цветах.
Глиер -- композитор романтического стиля и, как говорят об иных
романтиках, несколько не от мира сего... Педагог же он был первый в ряду.
Крупнее, думаю, не было. Его учеником был и композитор Сергей Прокофьев, и
многие другие, позднее увенчанные мировой славой.
Не буду повторять известное по учебникам и исследованиям. Вот мой
взгляд, в прямом смысле снизу вверх. Из-за пульта концертмейстера -- на руки
заезжей знаменитости -- дирижера милостью божьей; эти руки всегда тайна,
даже если видел их и раньше. С чем приехал? Какую новизну таят?
Глиер-дирижер пытался добиться такого звучания оркестра, какое было
задумано Глиером-композитором. Указательный палец дирижера вдруг ставил
звуковую точку, которой в партитуре не было. Так он мыслил. И ты должен был
в эти минуты мыслить так, как он. Это не всегда и не всем удавалось.
Репетиции у дирижера-"перфектониста" продолжались порой до полного
изнеможения... О нет, он не был "махальщиком", к которым сейчас перейду.
Таким он запомнился -- тончайшим художником и... старым русским
интеллигентом, который просто не вписывался в советскую действительность.
Вот один из множества примеров.
Во время космополитической кампании, когда сталинское изуверство
достигло своего апогея, группа выдающихся ученых и музыкантов-евреев
написала письмо протеста против антисемитского шельмования. Принесли письмо
к Глиеру. На подпись. Глиер -- не еврей. Если не ошибаюсь, Рейнгольд
Морицович Глиер -- и чех, и поляк, а возможно, на какую-то частичку и
обрусевший немец. Каждый народ дал ему самое лучшее, чем обладал.
"Они, наверное, думали, что я еврей, -- сказал мне Глиер. -- Но я,
конечно, подписал..."
За эту подпись он мог оказаться в Сибири, стать агентом империализма,
немецким шпионом и кем там еще, но у него и рука не дрогнула. Он, конечно,
подписал. О многом говорит это его горделивое "конечно..."
Мой дед из местечка Чернивцы любил читать газеты. Любое событие он
рассматривал с одной-единственной позиции: "А как это будет для евреев?"
Я подчеркиваю в Глиере и Шостаковиче нелюбовь к юдофобству не потому,
что читаю газеты глазами своего деда. А потому, что отношение к еврейству в
годы погромов и резни проясняет СУЩНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА. Его гуманизм, его широту,
его человечность в самом широком смысле этого слова. Настоящая русская
интеллигенция всегда была враждебна погромной политике. Всегда была лишена и
подобия расистской спеси. Примеров этому множество и в музыке, и в науке. А
вот в политике -- меньше. Может быть, оттого, что в советской политике
подлинным интеллигентам давно нет места...
Если Глиер был дирижером-художником, то композитор и дирижер Хачатурян
был воистину "махальщиком". Так называют оркестранты дирижеров, которым
лучше бы не подыматься на подиум, перед оркестром, видевшим и Глиера, и
Натана Рахлина.
Я вспоминаю Хачатуряна-махальщика, хотя, как известно, он был
талантливым композитором. Я люблю его симфонии, его концерт для скрипки с
оркестром, его балет "Спартак". Его огненный "Танец с саблями" из балета
"Гаянэ" исполнялся по Всесоюзному радио столько лет, что его знают и те, кто
никогда не посещал балет...
Но меня, концертмейстера, он мучил как дирижер. Может быть, самый
беспомощный дирижер, который выступал с Одесским симфоническим оркестром. О
нет, еще страшнее был украинский композитор Майборода, который вдруг во
время концерта сбился и перестал дирижировать... Я был вынужден просить его
извиниться перед залом. Иначе вина пала бы на музыкантов... Майборода -- это
рекордсмен "махальщиков". С нас было достаточно и Хачатуряна, которому
гордость не позволяла признаться в том, что ему дирижировать
непозволительно...
Наверное, нетрудно себе представить, какая мука для концертмейстера --
неуверенность, неясность движений дирижера. Невыразительность того, что он
так старательно пытается изобразить... Чего он добивается? Какую мысль он
вкладывает в свои отнюдь не скупые жесты? В конце концов "махальщика"
оркестр перестает воспринимать всерьез.
Беда, если к тому же "махальщик" не уважает музыкантов, не считается с
ними, а то и грубит.
Скажем, вот как проходили репетиции с Хачатуряном. В те дни он привез к
нам свою новую работу для кино. Если не ошибаюсь, это была музыка для фильма
о Сталинградской битве. В ней победно звучали трубы. Медь оглушала. На
первой репетиции естественно требовать, чтобы медные духовые инструменты
звучали в полную силу. И, допустим, на последней. Хачатурян требовал, чтобы
"группа медных" дула во всю силу легких на каждой репетиции, сколько бы их
ни было. В полную силу дуть трудно. У музыкантов лопались в кровь губы. Но
какое дело Хачатуряну? Такой пройдет к своему успеху, даже если у всех нас
лопнут и губы, и барабанные перепонки. Он был беспощаден, хотя в большинстве
случаев в этом не было никакой необходимости. Он брал не качеством, а
количеством репетиций, втрое-вчетверо большим, чем у Шостаковича или Глиера,
композиторов несравнимо более сложных и глубоких.
Тут необходимо сделать одно замечание. Элемент "бесчеловечности" был
присущ и таким выдающимся дирижерам, как Малер или Тосканини. Они бывали,
судя по воспоминаниям современников, деспотичны. Доводили и самих себя, и
музыкантов порой до изнеможения. Однако нетрудно понять, что их "странное"
поведение объяснялось не натурой, не вздорным характером, а тем, что они
требовали от оркестрантов понимания своего замысла, своей необычной
трактовки и точнейшего выполнения своих замыслов, которые часто постичь
сразу невозможно. По крайней мере, тяжело.
Хачатурян наших духовиков оскорблял, но... не всякое резкое слово и
даже оскорбление -- оскорбляет. Скажем, блистательный дирижер Стасевич,
которого, по обыкновению, привозил с собой Шостакович, был человеком
невыдержанным. За словом в карман не лез и мог сказать, что думает, грубо,
не выбирая выражений. Музыканты поначалу решили даже, что он "сдвинут по
фазе", то есть немного сумасшедший. Возмущались его резкостью, хотя и были
покорены его яркой талантливостью. Кто-то из музыкантов даже вынужден был
заметить Стасевичу, что симфонический оркестр хотя и не парламент, но
"непарламентские выражения" и здесь нежелательны.
Он вздрогнул тогда, Стасевич, как если бы его ударили. "Ради бога! --
воскликнул он. -- Говорите мне все, что угодно. Бейте меня, но ищите то,
чего я добиваюсь..."
Этими словами Стасевич добился необычной, почти домашней атмосферы,
взаимной искренности.
О да, одно дело, когда дирижером-дилетантом движет разнузданность
четырежды лауреата Сталинской премии и сталинское же бесчувствие к человеку,
а совсем другое, когда дирижер -- фанатик своей трактовки, выходит из себя,
не встречая понимания оркестрантов. Хама от энтузиаста-максималиста
музыканты отличают сразу...
Стасевич умер за дирижерским пультом. Советская музыка обязана ему
многим.
Подобной неистовостью и жертвенной самоотдачей обладал и знаменитый
Натан Рахлин. По силе таланта равных ему не было. Он воистину был "бурный
гений". Самородок, умевший завладеть оркестром настолько, что мог делать с
ним что угодно. Это и не каждому "бурному гению" дано...
Дирижировал он на память. И 9-ю симфонию Бетховена, и 6-ю Чайковского
-- самые свои любимые, и куда менее любимую им музыку современных
композиторов типа Майбороды. Он искал новые формы выразительности
непрерывно. Предупреждал оркестр перед первой репетицией: "Будьте
внимательны, на концерте, возможно, буду иначе дирижировать". И так почти
что в каждый свой приезд.
Я не помню рук более выразительных. Более изобретательных. Порой у него
говорили не только руки, но -- каждый палец. Например, в 6-й симфонии
Чайковского, в конце 1-й части, когда струнные играли пиццикато, то есть без
смычка, пальцы щиплют струны. Он каждый звук оркестра как бы снимал резким
движением ладони. Слева направо. Эти звуки становились звонче,
выразительнее. В них было что-то устрашающее, чего он, как я понимаю, и
добивался...
Или, скажем, во "Франческе да Римини" у Чайковского (по Данте). Когда
контрабасы начинают звучать, он своей огромной лапищей делал непередаваемое
движение. Точно орел когти выпускает и втягивает. Странное движение, но все
вдруг понимали, как надо контрабасам вступать... Ох, как они вступали! Мороз
по коже подирал.
А кончил гениальный дирижер трагично. Он был гением музыкальным, а не
административным. А от него, художественного руководителя и дирижера
Киевского симфонического оркестра, требовали, чтобы он был ловкачом и умел
ловить рыбку в мутной воде...
Близился государственный праздник, почище первопрестольного:
воссоединение Украины с Россией. Круглая дата. Прибыли на торжества Хрущев и
Булганин. Киев в цветах и плакатах. Богдану Хмельницкому -- памятник и
юбилейные кантаты. Немыслимая суета. В этой суете, под юбилей, Хрущев, по
просьбе украинских партийных ходоков, поднял ставки оркестру Киевской оперы
более чем в два раза. Чтобы они были точь-в-точь как у оркестра Большого
театра Союза СССР. Чтоб воссоединение было на равных, что ли?..
Большой симфонический оркестр Натана Рахлина был в те годы несравненно
выше по мастерству музыкантов и уровню исполнения оркестра Киевской оперы с
ее неизменным репертуаром. Оркестранты Натана Рахлина были возмущены: в
опере концертмейстеру платят в месяц 500. А у Натана Рахлина 200! Много
Хрущев в своей жизни напутал. Не предусмотрел. И тут тоже...
Как ни пытался Натан Рахлин доказать, что "под юбилей" совершена
несправедливость, он не был ловкачом. Не пробился к Хрущеву под "добрую
руку", хотя Хрущев порой даже похлопывал Натана Рахлина по плечу
одобрительно.
Недовольство оркестра тут же было использовано ЦК партии Украины,
которое давно хотело заменить дирижера по имени Натан на "своего..." И Натан
Рахлин был из гениев исключен и отправлен в город Казань. Так могли
поступить, конечно, только троглодиты, предпочитавшие свой гопак "всем этим
ихним Равелям..."
Однако стряслось именно это. Оркестр в Казани был на таком уровне, что
с ним нельзя было даже начинать. И Натан Рахлин отправился к студентам
Консерватории и музыкальных училищ, отобрал талантливых и стал учить.
Педагог он был, как и дирижер, самого высокого класса. Знал природу каждого
инструмента, и духового и струнного. Играл и на скрипке, и на тромбоне. За
год с небольшим создал такой оркестр, что его, этот оркестр, пригласили на
гастроли в Москву, чего не удостаивались и многие профессиональные
коллективы союзных республик. Гений был выброшен на свалку, но, казалось,
победил снова...
А мы с ним играли, это особенно памятно мне, симфонию Гайдна
"Прощальная". С кем мы прощались? С ним? С юностью своей? С надеждами? С
жизнью? Симфония чуть театрализована. Музыканты один за другим завершают
свою игру и исчезают. Иногда исчезает свет, падающий на них. Иногда они
неслышно уходят. И вот лишь он и я, первая скрипка. Тот, кто ушел
предпоследним, оставил свою скрипку дирижеру, и Натан Рахлин завершал,
вместе со мной, свою "Прощальную", которую невозможно забыть.
Надо ли говорить, что все его концерты шли с аншлагами. Его приезд в
Одессу всегда был для нас праздником. И вот, когда Натана Рахлина отправили
в "казанскую ссылку" или высылку, дирекция Одесской консерватории начала
хлопотать в обкоме партии, чтобы им разрешили получить выдающегося педагога
в дирижерский класс, оставшийся без руководителя. "Пусть приедет в Одессу",
говорилось на всех собраниях в Консерватории, в Одесском оперном театре. Это
было бы счастьем -- заполучить такого дирижера и преподавателя
Консерватории. И вот он последовал, окончательный ответ Одесского обкома
партии: "Рахлины у нас работать не будут".
Слава Богу, такое в Канаде невозможно! Уж одного этого достаточно, чтоб
чувствовать себя счастливым... Как меня устроили, когда в 1981-м приехал
сюда, вслед за сыном? Меня никто не устраивал, как никто и не отталкивал:
здесь же нет всевластных партийных инстанций... Узнал, что в городе
Китченере состоится конкурс на замещение должностей в симфоническом
оркестре. Отправился в Китченер, город на канадской границе, возле Детройта.
Кандидаты толпятся, человек двадцать. Почти все моложе моего сына. А мне 60.
Комиссия прослушала нас. И остановила свой выбор на мне. Оклад положили 500
долларов в неделю. Я вначале решил, что ослышался. В месяц, наверное? Нет, в
неделю. Боже мой! В Одессе мне, концертмейстеру оркестра с тридцатилетним
стажем, платили 150 рублей в месяц. А на руки, после вычетов, 135... И я не
сетовал на судьбу. Нищенствовали все вокруг. В СССР много лауреатов
международных конкурсов, которые влачат жалкое существование. Зарабатывают
на хлеб в глубинке, в сельских клубах, где руки порой отогреваешь дыханием.
Рояли такие, словно на них рубили дрова. Бедная Татьяна объясняется с
Онегиным... под клубный аккордеон. Чего только не было!.. И все равно до
получки занимают десятку, трешку...
А тут вдруг пятьсот в неделю... Оказалось, что здесь это совсем
невысокий оклад. Дали для "старта..." Как начинающему...
Взяли меня временно и в "Торонто-симфони". На место отпускника. На
постоянное место сюда берут лишь молодняк. До тридцати... Оркестр
отправлялся на гастроли в Европу, ну, и я, конечно, с ним. Для того и
пригласили... Играли в Париже, Женеве, Лозанне, Цюрихе, Люцерне. Затем
объехали Германию. Завершили в Вене. Точнее, это я завершил гастроли в Вене.
А оркестр отбыл еще и в Прагу. На четыре дня. Я хоть и брал Прагу вместе с
Красной Армией, но канадского паспорта у меня еще не было. А по временной
бумажке въедешь -- так еще и не выедешь... Меня оставили в Вене, в
прекрасном отеле, а затем выплатили за все дни моих прогулок по Вене, как
если бы я играл с оркестром в Праге...
Сколько тогда получал? Вначале 600 долларов в неделю, затем 700... За
одну эту гастрольную поездку, -- а сколько их было потом! -- только за эту
заработал 22 тысячи долларов. Накупил всем подарков, себе -- кожаное пальто,
которое в Одессе было для меня недосягаемым.
Сейчас я работаю в оркестре Национального балета Канады. Не весь год,
правда. Круглый год балерины не танцуют. Зарплата растет...
Я часто вспоминаю своих коллег, музыкантов Одесского симфонического
оркестра. Большинство из них -- специалисты высокого класса. Они могли бы
здесь преуспеть. Увидеть мир, как увидел его я в своих музыкальных турне.
Что им уготовлено вместо этого? Нищенство. Произвол местных властей,
известных своим юдофобством. И, как моральная компенсация, давняя сентенция
Сталина о том, что "последний советский человек на голову выше буржуазного
чиновника, влачащего я