Григорий Свирский. Ленинский тупик --------------------------------------------------------------- © Copyright Григорий Свирский Москва, "Советский писатель", 1962.1964. Издание третье, впервые бесцензурное WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/ ║ http://members.rogers.com/gsvirsky/ --------------------------------------------------------------- РОМАН. Москва, "Советский писатель",1962.1964. Издание третье, впервые бесцензурное Что же вы молчите? Кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович Народ безмолвствует". А. Пушкин, "Борис Годунов ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА Полвека прошло с того дождливого дня, когда я впервые услышал трубный басище Ермакова. -Митрич! Дамочка на спичках катит. Неси резиновые сапоги! Затем прикатила "дамочка". Круглое белое лицо молочницы рекордистки с обложки журнала "Огонек". За ней две машины заискивающей перед ней челяди и охраны. "Дамочка" оказалась членом Политбюро ЦК КПСС Екатериной Фурцевой. - Что ж загодя не звякнули мне ? - так встретил ее Ермаков.- Я б мусоришко убрал. Марафет навел... Твердое чувство независимости и собственного достоинства Ермакова, не сгибавшегося ни перед кем, притянули к нему мою душу, как и душу моего героя. Больше года провел я на стройке Заречья, чуть не спился, совершенно не пьющий человек, так-как Ермаков каждый раз ставил на стол, перед началом нашего откровенного общения, два гладких стакана... -Что-то зачастили вы к нам, ученые-печеные, - сказал не без удивления - У одного даже два высших образования. А пошел в рабочие... - Гебист? -Фольклорист! - Ну, это в нашем веке одно и тоже! Посмеялся, повторил уважительно: - Фольклорист! Гебисты мне не представляются. Шуршат поодаль. Познакомьтесь с ним. Кажись, хороший парень. Учен - до ужаса! В древних Афинах живет, как в собственном доме. Может, и подружитесь! Когда я решил написать книгу о Ермакове, он потребовал, чтобы я сложил, и непременно своими руками, хотя бы одну стенку. "Чтоб понял, каково этим ребяткам - на ветру и в грязи". Как же хохотали каменщики над дураком-писателем, хохотали и в одиночку, и "всем миром", но показывали, учили, как укладывать кирпичи и стелить расствор. А на прощанье зубоскалили уж по доброму: "Чтоб под своей стенкой никогда не ходили. Не дай Бог!" Издательство "СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ", куда отнес рукопись, было шокировано откровениями главного героя романа каменщика Александра СТАРОВЕРОВА, депутата Верховного Совета СССР, который, по его словам, посажен в Верховном рядом с властями "ЗАМЕСТО МЕБЕЛИ" Главный редактор завершила свой отзыв так: "Рукопись Григория Свирского - о бесправии и молчании рабочего в нашем государстве. Она вряд ли может быть предложена нашему читателю. Роман хорошо написан, но тем он опаснее." "Если столь еретическую книгу издать, мы автора затем не остановим!" - предрек второй, озабоченный, как видим, лишь тем, чтобы еретика остановили. Другая половина отзывов, заказанная издательством писателям-профессионалам, чаще всего, не сосредотачивалась на рискованной теме, а радовалась выразительному, сочному русскому языку героев, сохранившемуся лишь в дальних деревнях, откуда и доставляли "по оргнабору" рабочих на московские стройки. С годами у рукописи набралось восемнадцать положительных отзывов, а издатели откладывали и откладывали выпуск книги. "Ищут собакина", который бы зарубил крамолу, - объяснил мне Константин Паустовский. Когда узнал, что рукопись передана новому редактору - отставному полковнику Алексею Ивановичу Крутикову , бывшему начальнику издательства Министерства Обороны, я сказал жене, что это - конец.. Отставные полковники на Руси - народ самый консервативный. Как правило, закоренелые сталинисты, и, отправляясь к новому редактору, захватил рюкзак - для отверженных страничек. О полковнике Алексее Ивановиче Крутикове подробно рассказано в моей повести "Прощание с Россией", и потому здесь буду краток. Прочитав рукопись, полковник спросил меня: - На какой улице строят дома ваши герои, лишенные и человеческих и гражданских прав? Я развел руками: - Это же роман. А в романе, как вы знаете... - Пусть они строят на Ленинском проспекте! - прервал Алексей Иванович мои литературоведческие изыски. И потому роман назовем "ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ". Мое лицо, видимо, стало кислым, и он заметил с ядовитым сарказмом: "Уж не возражали бы вы, диссидент, назвать ее "УКРАДЕННАЯ ВЛАСТЬ" или того пуще "ЛЕНИНСКИЙ ТУПИК". Эта перспектива - даже в моем сознании- еще настолько не просвечивалась, что я расхохотался... - И так!- строго заключил полковник "ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ". Все!- И, улыбнувшись, растолковал: - Это единственная возможность прорыва честной книги. Цензура будет читать книгу с таким названием, держа руки по швам... Когда я, наконец, согласился, он добавил: - В этом случае, нам придется выполнить лишь категорическое требование издательства. Убрать имена вождей и прохвостов. Все остальное остается, кроме трех страничек о страшном трагическом случае на стройке: ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ ведь это не только улица, но и символ ОКТЯБРЯ 1917. У символа столь жутких трагических страниц быть не может... Прошли годы, автора вполне могли бы остановить, но время - не остановишь! Когда книга, после пятилетних мытарств, поступила в магазины, ее суть была уже публично, на всю страну, выражена смелым человеком писателем-историком Степаном Злобиным на странице отнюдь не смелой столичной "Литературной газеты": " Почему молчит рабочий в рабочем государстве?" - так называлась первая, на полстаницы, рецензия, вызвавшая затем поток статей и рецензий. В предлагаемом ныне первом бесцензурном издании, естественно, возвращены на свои места размышления писателя, возмущавшие самоуправную власть, а так же "запретные" в те годы имена "веселого путаника" Никиты Хрущева и мрачных генералов КГБ, вершивших судьбами и самой жизнью героев этой книги. Отложенные редактором до лучших времен три странички, конечно, тоже поставлены. Какие? Читатель, надеюсь, и сам поймет. Не маленький он у нас, читатель. Н Ю Р А Поезд прибыл из Воронежа. Нюра вышла из вагона, беспокойно озираясь, худющая, взъерошенная, похожая на воробышка, выпавшего из гнезда. Ее никто не встречал. Одной рукой она покачивала ребенка, завернутого поверх одеяла в кашемировый платок цвета весенней травы. Другой держала самодельный, из некрашеной фанеры, чемодан. Она спускалась по широким каменным ступеням перрона, шаркая огромными катанками с синими печатями на голенищах. Сырой мартовский ветер трепал флаги с траурными лентами. Флаги снимали. -- Умер кто? -- спросила Нюра дежурного в высокой фуражке. Он не ответил. Огромный, на белом полотне, портрет Сталина с разбитой в нижнем углу рамой был прислонен лицевой стороной к стене. Дежурный крикнул кому-то: - Как опустили?! С перепою, что ли? Да еще год назад вас бы за такие дела... Вздохнув, Нюра огляделась по сторонам. Уборщица на лестнице совком собирала мусор. Она не знала, где находится трест Ермака, и Нюра стала спрашивать прохожих. "Ермака"? - переспросил мальчик со школьным ранцем за спиной, - это который Сибирь завоевал? Ну, никто, решительно никто не слышал о таком тресте. Кто-то поинтересовался, не старинное ли это наименование -- трест Ермака? Нюра не знала иного названия. Она твердила, удивляясь неведению окружающих и все более пугаясь своего неведения: -- Трест Ермака!.. Да, Ермака! Нюру провели к справочному киоску. К счастью, за стеклянной стенкой киоска оказалась женщина толковая и быстрая. -- А что делает ваш Ермак? -- быстро спросила она, скосив глаза на ребенка. -- Печет пироги? Чинит ботинки? Ведает домами младенца? -- Нет! -- Нюра инстинктивным движением прижала ребенка к себе. -- Строит он. Жилье. Женщина полистала свой справочник, позвонила в какой-то строительный трест и спустя минуту-две выдала в окошко квитанцию, на обратной стороне которой был написан адрес. Дом с синей вывеской "МОССТРОЙ No3" Нюра разглядела сразу. Возле него толпились озабоченные люди в зеленых стеганках, с буханками черного хлеба и чемоданами в руках. Веснушчатый парень в шинели без погон, показавшийся из дверей треста, пригнулся к ногам одной из девушек: -- Чулки, мордва, сама вязала? Девушка взвизгнула и присела на корточки, прикрывая полами брезентовой накидки ноги в белых с черными поперечными полосами грубых чулках. Другая, побойчее оттолкнула веснушчатого, потеснив его к стене. Нюра поставила чемодан и, приблизясь к той, что побойчее, протянула певучим акающим голоском, в котором звучала тоскливая надежда: -- Вы старшая? Нельзя нас с сыночком в вашу артель? А? Я на руку крепкая, на ногу легкая. Ее тут же окружили, принялись расспрашивать. Девушка в брезентовой накидке взяла у нее сына, покачала его на руках, напевая вполголоса: "Улю-улю, маленький". И едва не поплатилась за это. Старик, проходивший мимо, задержался в дверях треста. -- Вербовщик разве не предупреждал, что с дитем не оформляем? .. Не твой?! Ты не заливай! Родила и открещиваешься. Тут своих гибель. Рабочих селить негде. С криком встретил старик девушку в накидке и позднее, когда она переступила порог отдела кадров. --Вертайся в свой Лемдяй! Все! Нюра -- она ждала в очереди возле двери -- едва не попятилась в темный угол, готовая прижаться к полу, как, бывало, прижималась к грядке, когда в ушах нарастал ужасающий вой авиабомбы. --За что ЕГО-ТО -- вскрикнула она тоненьким голосом, в котором слышались слезы. Перехватив поудобнее сына, она попятилась к выходу. Путь ей преградила старшая: -- Жди тут! Если б не вмешательство старшой, кто знает, как обернулось бы дело. Когда старшая возвратилась из отдела кадров, тощее, землистого цвета лицо ее было жестким. Отчетливее проступила темная полоса рубца,-- видно, след военных лет. На ломаном русском языке она наказала Нюре, как говорить с управляющим. Ей, Нюре, отдельного угла не надо. Ее берут в общежитие, в свою комнату, новички, которые из Мордовии. По оргнабору. В узкой, как коридор, приемной управляющего Ермакова, расположенной этажом выше, не было ни одного стула. Остро пахло лаком для ногтей, который наносила на свои растопыренные заскорузлые пальцы, пальцы вчерашней подсобницы, завитая мелкими колечками секретарша. -- Все на корпусах, -- не подняв глаз, разъяснила она.. Нюра осталась ждать. Мимо то и дело сновали озабоченные люди с бумагами в руках. Какой-то толстяк, проходивший по коридору без пиджака, со счетами в руках, задержался возле Нюры, вздохнул: --Всему на свете бабки подбиты. Одни слезы неучтенные... Она проводила его неприязненным взглядом: жалеет? В утешителях Нюра не нуждалась с прошлого лета. Те дни были памятны ей час за часом. ... Цвел тополь, и земля была словно в вате. Пух ложился и на сколоченную наспех в саду детского дома сцену и на шелковые, подпоясанные шнурами с серебристыми кистями до колен рубашки парней, которые ("Как не видят!" -- удивилась Нюра) ступали желтыми лаптями прямо по нежным пушинкам. Вслед за ними на сцену выплыли две жарко нарумяненные молодки, завели светло и задумчиво: Летят у-утки.,. А из-за спин молодок неслось басовитое и приглушенное, точно эхо: Летят у-утки И-и два-а гу-уся. Молодки улыбались, вовсе не думая о том, как звучит в саду, полном прильнувших друг к другу сирот, старинное воронежское "страдание", которым они, по традиции, открыли концерт. Кого лю-ублю.... Молодки грустнели, кручинились. : Кого лю-ублю, -- нагнетали басы. И вдруг, опять в два женских голоса, высоко и с той пронзительной тоской, которая заставит притихнуть любого: Не дожду-уся... "Кого люблю, не дождуся..."- Нюра крепилась, кусая платок, но возле нее кто-то всплакнул. Она закрыла ладошками лицо. И навзрыд.... Утром она бежала с охапкой березовых веников -- козлят кормить. Навстречу ей ступали чьи то грубые, из желтой кожи ботинки. Она подняла глаза, лишь когда ее окликнули. Перед ней стоял незнакомый юноша лет двадцати трех, в городском пиджаке, с мотоциклетным насосом в руке.Девочка, ты чья? -- спросил он. Детдомовская. Из каких мест? -- Знала бы... Юноша пристально вглядывался в нее. -- Как тебя зовут?.. Нюра Староверова?! А я все думаю: на кого ты похожа? На свою мать и похожа!.. Мы соседями были до войны. Ты и мать - две капли воды... Такие же глазищи. А скулы староверовские! Я тебя вчера приметил, на концерте, когда ты... ну, расстроилась. Нюра сама не могла понять, что произошло с ней. Десять лет, десять долгих лет, день за днем, Нюра ждала, когда за ней придут -- отец, мать, брат, родные люди. Детдомовцев чуть не каждую неделю выстраивали на линейке. Нюра стояла с окаменелым лицом. Взрослые, чаще всего мужчины в шинелях без погон, проходили мимо и мимо. Правда, как-то один из них вдруг задержался возле нее. Нюра не решалась поднять глаза. Она видела только зеленые обмотки и разбитые ботинки с бечевками вместо шнурков, вдохнула запах дымка, пота, махорки -- было ли что роднее этого запаха! -- Гляньте, кака чернявенька! - услышала удивленное.-- Тебя, дочка, не у цыган подобрали? "Может, и впрямь у цыган?" -- с. тех пор думала Нюра и плакала: никто ее не ищет... .. .Отыскали ее. Отыскали! С семи лет она гадала: какой он, близкий человек? Вот он какой, оказывается. В рабочих ботинках, как отец. Каменщик, как отец. Голубоглазка. Шураня... У Шурани была мотоциклетка. За час домчали Нюру в полусожженное, за рекой, село Перевоз, к ее хате. Там жил чужой старик. Гончар. Он помнил и Нюру и ее погибших родителей. Нюра теперь ездила в Перевоз почти каждый день. Помогала старику, таскала в ведре песок, месила глину. И Шураня был тут же... Вечером он снова сажал Нюру на заднее седло. Нюра обхватывала Шураню покрепче, обеими руками, они мчались по лесным тропинкам, и ветки осинника, хлестали их по лицам. Как-то Шураня выключил мотор на полянке; стало так тихо, что Нюра расслышала, как шуршит листьями ветер и где-то на дальних болотах плачет чибис. Она сидела и слушала жалобы чибиса, забыв разжать руки, которыми обнимала Шураню, и вдыхая его бензиновый, въедливый запах... Через месяц Шура уехал. Прислал, как обещал, карточки с городскими видами. Пришла осень. Оводами облепляли по вечерам Нюру нянюшки, поварихи. Подсаживались к ней на скамеечку. -- Им не рожать, пакостникам! Кому ты теперь нужна? ..- С этого обычно, начиналось. А завершалось часа через два советами беспременно поехать к нему, "предъявить ему, городскому, мандат", "шмякнуть под ноги ребятеночка". Нюра молчала. Не убеждать же их, что он не пакостник. Угла своего у него нет. На койке мается. Прибьется к своему углу -- подаст телеграмму. Обида шевельнулась вместе с ребенком. "Не напишет. Не поинтересуется..." Нюра начала копить деньги. На билет. "Не напишет. Не поинтересуется". Сбила на чердаке, втайне от всех, чемодан. Рожать решила в городе, поближе к Шуре. Но уехать не успела. Когда в сельском роддоме к Нюре поднесли розовенького, орущего Шураню, она, обмирая в душе, попросила санитарку, отъезжавшую в Воронеж, прислать оттуда телеграмму в детский дом, как бы от Шуры: "Приезжай". Директор детдома, властная старуха, прозванная воспитанниками "Кабанихой", по-бабьи всхлипнула над телеграммой и вычеркнула в графе "откуда" слово Воронеж: дознаются подруги, что за телеграмма... На станции Нюра, чтобы не разреветься, то и дело принималась ободрять директора: -- Не пропадем! Наймемся к Ермаку. Где Шура. А там... как сложится. Ермаков все еще не приезжал. Руки Нюры, державшие сына, казалось, омертвели: вот-вот пальцы расцепятся. Она прислонилась спиной и затылком к свежепобеленной стене и, чувствуя на себе взгляды проходящих, молила бога о том, чтоб не нагрянул сюда Шура. Вид у нее с дороги истерзанный. Она уже потеряла счет времени, когда в коридор вошел человек в мохнатой ушанке. Кирзовые сапоги по щиколотку в красноватой глине. Нет, это не Ермаков, -- с ним никто не здоровался. Видать, сам решил наняться иль по какому другому делу. Он прошел мимо нее в приемную, вернулся со стулом в руках. Поставил возле Нюры. Нюра испугалась:"У секретарши отнял?" -- Я постою, -- сухо ответила она. -- Спасибо! Но не утерпела, присела на самый краешек, укачивая орущего сына и глядя на входивших своими огромными, чуть припухшими цыганскими глазами. Только слепой мог не заметить этих сухо блестевших и полных отчаяния глаз. -- Вы кого ждете, товарищ? -- спросил ее мужчина в мохнатой ушанке, снова появляясь в коридоре. Нюра молчала, вглядываясь в наклонившееся к ней костистое, как у Шурани, участливое, доброе лицо, и, вдруг решившись, попросила почему-то шепотом и скороговоркой, боясь, что ее перебьют: -- Человек ха-ароший. Не подержите сынка? Я отлучусь на минуточку. А? Мужчина взглянул на нее оторопело, потоптался в нерешительности, -- может, его смутил этот нервный шепот, -- и воскликнул нарочито-беззаботным, почти веселым тоном: -- Конечно! Давайте! Не успел он произнести это, как Шураня-маленький в мокром одеяле оказался на его руках. Нюра в два прыжка, чуть коснувшись ладонью перил, одолела лестницу, влетела в отдел кадров, как, случается, вскакивает задыхающийся пассажир на заднюю площадку последнего вагона поезда, который набирает скорость. -- Я... У-уф! Каменщики нужны?.. Тот же старик писал что-то. -- Подождите, -- буркнул он. -- Некогда, дяденька! -- вырвалось у Нюры, и она испуганно прикрыла ладонью рот. -- Дома детишки плачут. -- Старик вскинул на нее удивленный взгляд, но тут же пошутил: -- Э, да тебе самой впору в куклы играть! Паспорт-то выправила, каменщица? Нюра не могла оторвать глаз от медлительных, иссохшихся пальцев, которые заполняли личную карточку рабочего. Ее, Нюрину, карточку! Синий, вроде билета в кино, талончик -- направление в общежитие -- она схватила со стола, размазав чернила. Шураня-маленький лежал на столе секретарши и орал с тем трагическим надрывом, с каким только способен орать грудной ребенок, которого давным-давно пора перепеленать. -- Твой подкидыш? -- спросила секретарша раздраженно (на столе ширилось мокрое пятно). Нюра вытерла кашемировым платком стол и, торопливо меняя пеленки, обратилась к мужчине, которому оставляла сына: -- Выручил, человек ха-ароший. Он участливо спросил Нюру, куда она теперь. В общежитие? Он в те же края, подвезет. Нет-нет! На своих дойду! Приняли б только... Почему же не примут? Если возникнут какие препятствия, отыщите Некрасова.- Он бросил взгляд на ее огромные, казалась, разбухшие от влаги катаики.-- Едемте лучше со мной... Нюра ускорила шаг, почти побежала от него. Общежитие строителей располагалось подле моста окружной железной дороги, в четырехэтажном доме. Внутри оно сияло первозданной чистотой только что отстроенного здания. Пахло свежей штукатуркой, белилами. Приглядевшись, Нюра заметила, что в противоположном конце коридора цементный пол залит водой. Комендант общежития в старенькой, отглаженной гимнастерке, подпоясанной кавказским ремешком, сообщал кому-то по телефону, что вербованные, нынче прибыв, уже натворили дел. Какая-то приехала в одних галошах, купила по дороге ботинки, а галоши спустила в унитаз. Водопроводчик все утро работает. Одну галошу уже вытянул крюком. -- Девки вовсе без понятия! -- горестно воскликнул комендант. 0x08 graphic "Сам ты вовсе без понятия", -- оскорбленно подумала. Нюра. Перехватив на другую руку сына, она заторопилась к девушкам-мордовкам. К Матрийке (так девушки называли старшую). Они не выдадут... Двери комнат на втором этаже были распахнуты настежь. У стен громоздились чемоданы, узлы. Никого из знакомых девчат не оказалось. баниться ушли, наверное. Нюра огляделась: где перепеленать Шураню? В самом конце коридора у окна стоял стол. На нем сидел мальчонка в застиранной рубашечке и новеньких ботинках. Двумя руками он держал полбатона и, откусывая, приговаривал с восторгом: -- Мама, милая, хорошая! Нюра положила на стол Шураню, развернула одеяльце. Густо припудрила тельце Шурани тальком, спросила незнакомого мальчугана первое, что в голову пришло! А ты вырастешь, маму тоже любить будешь? А то! Ну, а чем кормить будешь? Мальчонка сверкнул глазами: -- Белым хлебом! У Нюры подкатил ком к горлу. Вспомнились сироты Перевоза. А мальчонка разговорился, с восторгом рассказывал, как его поселили в этом общежитии: -- Сховали у тетки Ульяны, а мама жалилась покурору... Подошедшего коменданта она встретила независимо: -- Выгони-ка попробуй! К прокурору пойду... Комендант взглянул на нее искоса, сказал, что ночевать в общежитии она все равно не останется, здесь не комната матери и ребенка! Нюра плотнее прижала к себе Шураню, который улыбался во сне, чмокая губками, и попросила приглушенным, голосом: -- А вы позвоните Некрасову. Но никаких Некрасовых комендант знать не знал, ведать не ведал. -- Ка-ак?! Мохната шапка! Помедлив, комендант на всякий случай позвонил в отдел кадров треста. Нервно теребя свой кавказский ремешок, он повторял в испуге: -- Есть гнать! 0x08 graphic И, обернувшись к Нюре, скомандовал надорванным голосом ротного, который уже много дней подряд не выходил из боя: Ма-арш отсюда! Нет в управлении никакого Некрасова. - И в райком-горкоме нет. Нигде нет! Все врешь! Собирай манатки. Ма-натки? -- Нюра шагнула к нему, протянула Шураню.-- Бери мои манатки, коль на улицу выгоняешь! . -- Давай! Я его мигом пристрою! Нюра попятилась: Чтоб я на такую образину оставила сыночка?! Некрасов сказал... Опять двадцать пять, -- устало повторил комендант.-- Никакого Некрасова нету. Не-ту! Ясно?! 2. Доцент Игорь Некрасов был в университете парторгом - в прошлом году. По недосмотру. Во всяком случае, так считала инструктор ЦК Афанасьева, которая занималась университетом. В пору своего первого знакомства с Некрасовым она любила рассказывать о нем с материнским теплом в голосе: "Он очень мил, этот Игорек. Если захочет в университете кого-нибудь поругать, три дня набирается духу, наконец решительным шагом подойдет к человеку и... спросит: "Как ваше самочувствие?" Жестокое разочарование постигло Афанасьеву в тот день, когда Некрасов встал на защиту ученых, о которых сложилось мнение как о людях "не наших". Два года подряд на каждых выборах на филологическом факультете Афанасьева выражала свое твердое неодобрение кандидатуре Некрасова Райкомовские секретарши, рассылая документы, бывало, говорили деловито: "Одну выписку из решения в автопарк. Другую этому... еретику". И вздыхали. Еретик -- так однажды назвала его Афанасьева -- был холост. Имел ученое звание и волосы, как растеребленный лен. Многие были до крайности удивлены, когда Никита Хрущев в поисках крепкого работника для решающей стройки остановился на бывшем университетском парторге. Когда с Украины, да Кубани навез друзей, никто не удивлялся. Но - почему вовсе ему незнакомого? Из московского Университета. Неисповедимы пути твои, генеральный! В здании ЦК партии наверх вели две лестницы -- боковая, c голыми стенами, и парадная, устланная ковром. Игорь остановился перед парадной лестницей: по ней, что ли, подниматься? Помощник Хрущева сухо попросил его обождать. По коридору прохаживались участники какого-то прерванного совещания: одни -- полуобнявшись и смеясь, другие -- выговаривая друг другу в ожесточении: Провалиться вам вместе с Ермаковым в тартарары! Железобетон изо рта выхватили. Молись, что его, а не тебя сунули в болота, на Юго-Запад, в Заречье. Вот где петля! Ни дорог, ни подземных коммуникаций. Врагов у него много. Вот и подсуропили... В ответ послышался шумный вздох человека, который еще не вполне оправился от испуга: -- Да-а! Каторжное местечко... Присаживаясь на стул в дальнем углу, Игорь остановил свой взгляд на толстяке, который стоял посреди приемной. Толстяк будто сошел с полотна Рубенса. И розовые, налитые здоровьем щеки его и отягченный жирком подбородок колыхались от смеха. Правда, Рубенс не запечатлел столь крутого и высоко подстриженнного затылка, который колыхался на широченной, точно из красной меди, шеи. Такой затылок и такая шея бывают разве у борцов-тяжеловесов, во всяком случак, у людей, которые от легонького тычка и не шелохнуться. Он что-то рассказывал обступившим его людям, вскинув руку словно бы с кубком. Жизнерадостный фламандец! Игорю казалось, толстяк вот-вот рванет осточертевший ему белый воротничок (он то и дело оттягивал его пальцем), расшвыряет по углам накрахмаленные манжеты и ринется на улицу, увлекая за собой остальных и держа кубок как знамя. Дверь открывалась непрерывно; наконец появился тот, кого все ждали. Спорщики смолкли. Окружавшие толстяка люди разом оборвали смех. Толстяк одернул пиджак, широкий и длинный, как толстовка. Игорь по укоренившейся фронтовой привычке встал по команде "смирно". От дверей быстро шел, на ходу кивая и пожимая руки тем, кто был ближе к нему, известный по портретам бритый круглоголовый человек в темной "кировской" гимнастерке и офицерских сапогах. Никита Хрущев. Москвичи еще не величали его между собой иронически - Хрущем, как позднее. В эти дни он был Никитой или дорогим Никитой Сергеевичем. Хрущев направился прямо на ожидавших его, привыкнув, по- видимому, что перед ним расступались. Невысокий и грузный, он, казалось, не передвигался, а катился, как колобок из русской сказки -стремительно и без помех. В приемной засуетились, со стола помощника взвихрились бумаги. Возле жизнерадостного фламандца задержался. -- Ермаков, я к вам в трест собираюсь! Ермаков ответил медлительно, с улыбкой: -- Спасибо, Никита Сергеевич, что предупредили. Я мусоришко уберу. Хрущев оглянулся на следовавшего за ним невзрачного узкоплечего мужчину в полувоенной форме, наверное, начальника Ермакова. Тот развел длинными руками, всем своим видом говоря, что за Ермакова он не отвечает. Хрущев взял Ермакова под локоть, отвел в угол, где стоял Игорь. - Про вас такое говорят, Ермаков... -- Хрущев долго, вполголоса, что-то выговаривал ему неодобрительно и строго. Ермаков в ответ лишь усмехнулся краем мясистых губ. -- Что ж... Считайте, что половина правда. Игорь проводил удивленным взглядом улыбающегося Ермакова, который уходил вслед за Хрущевым вперевалочку, руки назад. Пожалуй, только на войне он встречал людей, которые смели держаться столь вызывающе независимо. Под Североморском, в землянках под пятью накатами, жили летчики-торпедоносцы. Два-три раза в день они уходили в Баренцево море, иные и оставались там, у обомшелых скал Нордкапа или Киркенеса, врезавшись самолетами в огромные транспорты, груженные солдатами и танками с черными крестами на боку. Немногословные, скромные работяги, они, летчики-торпедоносцы, знали себе цену... Год от года они становились для Некрасова словно бы легендой, услышанной в юности. Ермаков напомнил ему о них. Отвернувшись к стене, погрузился в свои думы. Очнулся лишь когда распахнулась, как от сильного ветра, дверь и мимо быстро прошли, поглядывая на часы и взволнованно переговариваясь, участники совещания. Ермаков двигался рядом с Хрущевым, и что-то басил, не обращая внимания на своего начальника в полувоенной форме, который спешил следом, дергая его за пиджак. Наконец Игоря пригласили в кабинет. Он присел неподалеку от дверей. Пальцы его забарабанили по зеленому сукну стола, чуть пригретому солнцем. Т-образный стол вызвал в его памяти посадочный знак на аэродроме. "Отлетался, филолог" -- мелькнуло в сознании. --Вы требуете квартир для Университета, -- донесся до него резкий и сипловатый голос Хрущева. -- Квартир нет. Нет даже для тех, кто ютится в подвале и ждет своей очереди годами. И это становится вопросом политическим... Игорь в тот день не воспринял глубинного смысла стереотипной фразы. Она прошла почти мимо сознания. Всю серьезность, весь трагизм хрущевских слов постиг только спустя два с лишним года, когда Хрущев стал хлестать строительные тресты, как разве что измученный осатаневший кучер хлещет увязших по брюхо ломовых лошадей: дружок из горкома рассказал ему, под большим секретом, об одной из причин этого. Как только прозвучали первые выстрелы венгерского восстания раздосадованный матерящийся Хрущев приказал немедленно доставить ему требования Будапештского Рабочего Совета: "Чего они взбеленились, так их и этак?!" Оказалось, восставшие требовали каких-то свобод, независимого рабочего самоуправления и строительства квартир. Хрущев скользнул рассеянным взглядом мимо пунктов о свободах и самоуправлении, он искренне считал это опасной демагогией ( Какого еще рожна нужно?!) Квартиры - это другое дело. Можно понять! Он спросил, сколько в Будапеште приходится квадратных метров жилья на человека? Ответили - девять метров. "А в Москве?" - с тревогой воскликнул он. Принесли документы. Выяснилось - 2,8 метров. Как для покойника Разве чуть больше... За тридцать лет советской власти строили - можно по пальцем перечесть... Хоромы для министров, армейских и лубянских генералов, да актеров МХАТА. А для простого человека, способного, оказалось, бунтовать - тю-тю... Тут и началось. Стронулась телега. Разнарядки дали всем министерствам. Строить! Вдруг и - с панической скоростью. Двух министров и трех управляющих строительными трестами отвезли в больницы с инфарктами. Один умер прямо в ЦК КПСС, на Старой площали, когда его пообещали "стереть в порошок!..". Хрущеву пододвинули личное дело кандидата филологических наук Некрасова Игоря Ивановича. Он взглянул на первую страницу личного дела, где была приклеена пожелтевшая фотография флотского офицера. Боевые ордена кольчугой прикрывали грудь. -- Я хочу, чтоб вы помогли нам, Некрасов... Стройка в неслыханном прорыве. Мы вкладываем миллиарды, оголяем колхозы, вербуя на стройку молодежь, а эффект мал. И, если хотите знать, я сам не до конца понимаю почему... Объяснительные записки строителей страдают односторонностью, противоречат письмам, в которых, сообщаются факты нетерпимые. Порой ужасные. Калейдоскоп фактов. А что за ними? . Игорь молчал. Он уже высказал в предварительной беседе свое отношение. --Я - филолог. Фольклорист... -- Суховатый голос его дрожал. Инструктор Афанасьева, сидевшая за его спиной, вразумляла его торопливо и не очень убежденно. Что ж, что фольклорист? На стройки города съедутся и воронежцы, и рязанцы, и мордва, и чуваши. Он, фольклорист, ездит за песнями и частушками за тридевять земель, а тут они приедут к нему... -- Я в жизни кирпича в руках не держал, -- твердил Игорь. -- Не строитель я... Вечером в студенческом общежитии, где жил Игорь Некрасов, только и говорили, что бывший парторг факультета, чудак - фольклорист из Рязани, знаете его? "загремел" в какой-то стройтрест. Вот не повезло! В сыроватой, под самой крышей комнатушке Игоря собрались его друзья, соседи. Народу набилось столько, что заглянул даже озабоченный "Жора -- не дурак выпить", хорошо упитанный, щекастый аспирант-юрист, непременный тамада всех дней рождений, свадеб и поминок, на каком бы этаже общежития они ни происходили. -- Времена, переменились ка-ак! -- протянул Жора, прислушиваясь к возбужденным возгласам.-- Год назад и не пикнули бы. Сидели бы по своим норам и чертыхались шепотком. А ныне... даже Игорь --уж на что покладистый -- и тот пытался отбояриться. Игорь не сомкнул глаз до утра, испытывая и боль, и гнев, и превеликую досаду человека, которого оторвали от любимого дела. - Филолога - на строительство! Почему не в хирургию? - Кукурузник сбесился, - заключил флаг-политолог общежития на Стромынке Жора...- Некомпетентный плодит некомпетентных, как бездари -- бездарных... Закон Паркинсона! Скоро он объявит себя корифеем во всех науках -- от языкознания до самолетостроения... Игорь потянулся за папиросой, закурил. "Ты изложишь все это завтра в ЦК? -- Он усмехнулся горько. -- Скажут: "Глубокая философия на мелком месте. Улизнуть хотите, товарищ Некрасов? Раньше вы что-то не спешили с подобными высказываниями". Игорь мучительно пытался понять, отчего выбор пал на него. Из-за строчки в его личном деле, что был однажды во главе студенческого стройотряда? Да кто же из студиозов, живущих на одну стипендию, не ездил "шабашничать"? Утро не принесло ответа. Голова болела адски. Он отправился в университет. В профессорской о нем уже говорили так, как если бы он попал под трамвай, -- тоном глубоко соболезнующим и в прошедшем времени. "А лекции он читал хорошо, ярко ..." Игоря взяло зло. Оставалось только собрать деньги на венок... После занятий он -- не удержался -- свернул на своем "Москвиче" в Заречье. Неужто он в самом деле так жизненно необходим этому проклятому тресту... стройконторе или как там ее? "Москвич" трясся, позвякивая старыми рессорами на глубоких промоинах и широких трещинах выщербленной бетонной дороги. Группами, смеясь и перекликаясь, шли студенты. Вот перебежали шоссе китайцы в синих кепках, за ними спешил, размахивая портфелем, знакомый доцент с биологического. Игорь рывком, так что "Москвич" даже занесло, свернул в сторону от последнего у шоссе здания -- нового студенческого общежития. "Что за ним? .." За ним, куда бы Игорь ни обращал взгляд, открывалось необозримое поле в пятнах серого, ноздреватого снега. Кое-где из-под снега торчали черные прутья кустарника, и поле от этого выглядело еще более голым и неприютным. "Песенный край?" -- мелькнуло у Игоря. Его ударило -- не зевай! -- грудью о руль "Москвича". "Москвич" "закозлил", как самолет в неопытных руках на посадке. Вдаль вела лишь узкая дорога, сложенная из железобетонных плит, что называется, на живую нитку. Перед радиатором виднелась красноватая, глинистая грязь, оттиснутая на плитах колесами самосвалов, точно древние письмена. Что же делать? Чтобы по честному! По честному и перед самим собой и перед делом, о котором понятия не имеешь. . Спустя неделю Игоря снова вызвали в ЦК. Хрущев вытянул морщинистую шею, как петух, собирающийся клюнуть, а спросил вкрадчиво: - Решился, доцент? Преодолевая ощущение неловкости, Игорь объяснил тоном самым решительным: он, Некрасов, во время войны был мотористом на пикировщиках ПЕ-2, воздушным стрелком, затем штурманом торпедоносца ДБ-3Ф. Этого достаточно, чтобы за месяц-полтора овладеть специальностью строителя, моториста растворного узла, на худой конец, крановщика. Узнают его рабочие хорошенько - тогда и рекомендуйте куда угодно... А так он для них не политический руководитель, а кот в мешке. Какой там кот! Слепой котенок, к тому же чужой... Наступило молчание. Настороженное, ничего доброго для Игоря не предвещавшего. Несколько человек у Т-образного стола перестали листать бумаги, подняли глаза на невысокого парня во флотском кителе с вытертыми локтями. Руки его были вытянуты по швам. Однако не по-солдатски:- пальцы сжаты в кулаки. --Что скажете на это, товарищи? -- обратился Хрущев к людям, находившимся в кабинете. Круглолицый, как Хрущев, человек с депутатским флажком на отвороте пиджака протянул неуверенно: --Попробуем, в порядке исключения? Рыхлый мужчина в коверкотовом костюме, председатель Госплана СССР, шевельнулся в кресле, но, не произнес ни слова. На его лице появилось жесткое выражение. Если бы он смог и к тому же решился выразить в словах причину своего явного раздражения, он должен был бы сказать: "Этак завтра и мне, бессменному председателю Госплана, случись, не дай бог, необходимость перейти на выборную должность, вначале рекомендуют подержать в руках малярную кисть, рашпиль или прорабскую рулетку. Зависеть от каждого горлопана? От каждого склочника?" Однако ничего такого председатель Госплана СССР, естественно, не сказал, а лишь произнес недоуменно: - Странные, я бы сказал, речи... Вам партия доверяет ответственное дело, а вы тут путаете, фокусничаете... Игорь стал его личным врагом, и Игорь почувствовал это. Глаза остальных, впрочем, были не мягче . Точно стоял перед военным трибуналом... Игорь возразил неторопливо, как всегда, когда пытался преодолеть в себе гнев или страх: - Путает и фокусничает тот, кто в мое родное ceло за пять лет перевозил двенадцать председателей колхоза -- пьяниц, бездельников, а то и воров... - Дело говори! - грубо перебил его Хрущев. - Я... о деле, Никита Сергеевич Верите мне --так дайте возможность оглядеться. Снизу. Оттуда виднее. Как хотите... иначе я не могу. Хрущев спросил сухо, неодобрительно, сколько времени нужно Некрасову для... - добавил и вовсе раздраженно: - для инкубационного периода... Месяц? - С полгода! На другое утро Игорь явился в этот "проклятущий" трест. "Странная женитьба, - мелькнуло в досаде, - и не по любви, и не по расчету...Как тут ужиться?" Ермаков еще не приезжал. В коридоре жалась в углу девочка в огромных валенках с синими печатями. На руках ребенок. Она взглянула на пришедшего с испугом. И девочку и ее ребенка, которого она попросила подержать, Игорь вспоминал потом весь день. Особенно болезненно, когда Ермаков кричал при нем в трубку на того, кто допустил в общежитие работницу с "подкидышем" -- Сколько детишек тебе за этот месяц подкинули?.. Раз-зява! Ермаков заботливо оглядел Игоря, его сапоги, куртку -- не продует ли этого чудака на кране? - Дружок, Председатель Госплана, с которым у него отношения были натянутые, уже сообщил ему язвительно: - Поскольку ты, Ермак, человек непредсказуемый, едет к тебе "хрущевский подкидыш". Упо-ористый. Из ученых. Решено самим. Бди!" Ермаков поставил на стол два тонких стакана, налил водки и себе, и "подкидышу". Сказал жизнерадостно присказку своих каменщиков: - Без опохмела не будет дела! Давай, летчик-налетчик! Поглядел, как "летчик-налетчик" пьет. Уж не глоточками ли? Таких берегся... Игорь опрокинул стакан в рот одним залпом, - хозяин кабинета отметил удовлетворенно: "СВОЙ!". 14. Пересадив "хрущевского подкидыша", как, по обыкновению, и всех поверяющих, в глубокое, клонившее усталых людей кресло, чуть ли не два часа рассказывал о своем недавнем путешествии по стройкам Бельгии и Франции, незаметно уходя от вопросов Некрасова и испытующе приглядываясь к новому человеку. Как впоследствии узнал Игорь, Ермаков широко применял этот прием. Работников Госконтроля и- инструкторов горкома, штатных доносчиков, случалось, увозил в кругосветное путешествие" часов на пять. Нельзя было не улыбнуться, когда он, грузный, пыхтящий, изображал, как представитель фирмы нервно приплясывает возле испытателъного стенда.. Стакан с боржомом, стоявший на письменном столе, от тряски расплескивался. Но как ни старался Ермаков растормошить "подкидыша", вызвать его на откровенную, дружескую беседу, ничего не получилось. Между ними все эти часы словно стояла измученная девочка в мятом пальто, попахивающем хлоркой, с посинелым от крика ребенком на руках, и Игорь почти физически ощущал ее присутствие. Оказывается, если б не случай, ее вытолкали бы из ермаковского треста взашей на улицу.... 3. _... Не знаю, не знаю такого! -- ярился комендант, оттирая своей впалой грудью Нюру к выходу. Где- то за мостом взрывали мерзлую землю. Оконные стекла позванивали. И вдруг грохнуло совсем рядом: -Уйди, верченый! Обломком скалы обрушилась на них дворничиха Ульяна с железным скребком-в руках. Гренадерского роста, белый, нагольный полушубок подпоясан арматурной проволокой, -- видно, никакой ремешок не мог стянуть ее расплывшейся, в полтора обхвата, фигуры. Нюра испугалась. Вот-вот эта шумная тетка опрокинет их с Шураней на землю, затопчет Шураню своими кирзовыми, в дегте, сапогами, Комендант метнулся в сторону, с Ульяной, он знал, шутки плохи. С той поры, как она появилась в общежитии строителей, отпала надобность в милицейских патрулях. Даже схватившегося за нож уголовника, который поступил на стройку ради прописки, тетка Ульяна обезоружила, взмахнув ломом точно пикой. Грубоватый альт тетки Ульяны не сразу дошел до сознания Нюры: --Где ошиблась, милая? Этот вопрос в общежитии строителей никогда не задавали из праздного любопытства. И он вовсе не звучал оскорбительно. Здесь знали, что такое безотцовщина. Не об одном носившемся по коридорам ребенке женщины, случалось, говаривали между собой: -Старшенький?.. Это я ошиблась, когда строили Вокзальную.. А твой? --На Новоокружной. И хотя многие женщины стали матерями с радостью, порой и не рассчитывая на замужество или даже отвергая своих женихов, оказавшихся "несамостоятельными", все равно они отвечали, как было принято в неписаном нравственном кодексе общежития.Но Нюра от такого вопроса вскипела, как от пощечины. -- Нигде я не ошиблась! - А где отец? -- тетка Ульяна кивнула на мальчика. -- В деревне покуда? . -- Тут он! На стройке! Тетка Ульяна оперлась на скребок, как сторож на ружье. -- И не стретил тебя?! Как его имя-звание? Нюра потупилась. Она еще в поезде решила -- не жаловаться. Никому! В любви указа нет. Только Шуру ославишь. Тетка Ульяна не дождалась ответа, вздохнула сочувственно. - А твоя фамилия как?.. Ка-ак! Староверова? Да ты никак с Александром-то Староверовым в законе?- Голос ее отяжелел, точно сломленный усталостью: Староверов слыл будущим зятьком Чумакова, начальника конторы... Что с ним? Живой он? Ульяна ответила рассеянно: -- Да живой он, живой, что ему, шалому, сделается.! - Подхватив Нюрин чемодан, она повела ее по сырым каменным ступеням к себе в подвал. Она жила подле котельной, в комнате, перегороженной занавеской из кумача. На долю Ульяны приходились треть окна и половина эмалированного, тарелкой, абажура над занавесью. Потолок по ту сторону занавески: был в угольной копоти, над Ульяниным углом -- побелен. Нюра заметила это, и тетка Ульяна растолковала угрюмо, что сосед у нее Силантий, он у Александра старшой, бригадир, значит. . Шураню уложили в качку, которую притащила откуда-то Ульяна. Качка выглядела заслуженной, похоже, ее передавали как эстафету. -- Ты с Александром, значит, в законе? -- вернулась к своему Ульяна, ставя на стол все, что у нее было: салаку, кружок колбасы, оставленный на утро. Нюра отрицательно качнула головой, однако по лицу ее видно было, что этому она вовсе не придает значения. Подумаешь! Тетка Ульяна присела к столу, разглядывая вспотевшую от чая Нюру. Нюра нацепляла салаку на вилку медлительными застенчивыми движениями, Вторую руку, с хлебом, она не решалась класть на накрахмаленную белую скатерть, держала на весу, под подбородком. Кожица на кончиках пальцев, видать, от ежедневных постирушек была дряблая, сморщенная. Пальцы худющие, просвечивают. Как у конторской. " Не обратать ей Александра. Нет..." Но Нюра отвечала на вопросы смаху. Будто не слова - кирпичи укладывала: - Поступить на работу - делов-то! Замуж выйти? Не дождется! " А может, обратает..." Потом тетка Ульяна и Нюра стояли на пощадке трамвайного прицепа, рассеянно глядя на желтоватые, с грязными подтеками окна. Ульяна в пуховой шали, которой она украшала себя лишь в церковные праздники. Нюра в резиновых ботах Ульяны и в зеленой шляпке с пластмассовым слоником, которую Ульяна одолжила у соседей за занавеской. Шляпку на Нюру надели едва ли не силой, содрав с ее головы старенькие, мятые платки. - В той конторе, где твой Лександр, Тихон Иваныч плотничает. Инякин Тихон. Слыхала о нем?. Знаменитый человек. О нем статья была. На обеих сторонах газетки. Что Тиша твоему скажет, тому и быть! Так что ты, девка, не горюй. Нюра отпрянула от стекла, словно в нее с улицы запустили камнем. - В любви указа нет! Вагон швыряло из стороны в сторону, он дребезжал в узких и извилистых переулках городской окраины. В трамвайном скрежете Ульяна не сразу расслышала тоненький голосок. -Тихон Иванович... он что, над Шурой старшой? - Ста-аршой? Старшой --мокрая курица перед ним. Тот и слова не скажет по-мужски. Все "балочка", "кирочка", "рулеточка"... Тиша не старшой, он Ермаку правая рука. -Он ваш знакомый? -- обрадовалась Нюра. - Зна-акомый?.. Коли б не я, он, может, судьбу свою не нашел бы. Нюра взглянула на нее молча. Ульяна облизнула налитые губы кончиком языка, точно попробовала вкусного; рассказывала улыбчиво, с теми подробностями, которые остаются в памяти лишь от неизбывного горя и от редкого счастья. -- На святках то было. В дальние годы. Дала я Тише вынуть из блюда под вышитым рушником перстенек, 0x08 graphic спели ему девки подблюдную: "За рекой мужик богатый гребет золото лопатой. Кому вынется, тому сбудется, скоро сбудется -- не забудется, слава!" "Тиша,-- говорю ему, -- вишь, тебе какая песня вынулась. Подавайся в город -- судьбу найдешь". А сестер-братьев у них была "Инякина пропасть". Так их в селе и прозывали. Изба большая, крыта соломой, пол земляной. Ну, известное дело, под оконцами куры, в чулане теленок, в сенцах боровок, в избе ребятня. Копошатся, как муравьи. Грязь, копоть, блохи... Какой-то пассажир хотел потеснить Ульяну, она отвела его легким движением руки. -- Уступили Тишу во Владимир, камнетесу в помощники. Лето поворочал он надгробные плиты. Под успеньев день отмахал в ночь тридцать верст, к мачехе. Обещала мачеха подарить ему красную рубашку, чтобы пошел со всеми добрыми людьми в церковь.. Но о той рубашке одна я, видать, и помнила. Вместо церкви кинулся он на погост, пролежал там незнамо сколько на материнской могиле, а утром подался в город, питаясь Христовым именем. От нас бабы ходили в город, на богомолье. Навязалась и я с ними. Как на грех, начались дожди, холод, пришла я в город хворой. У владимирских тогда была чайная, вроде клуба, на углу Девкина --как его нынче? -- переулка. Половые как молния, не то что нынешние, вялые да разморенные. Дотащилась я в ту чайную и рухнула у порога. Подобрали меня в больницу. Когда выздоровела, отыскала Тишу. Его пристроили метельщиком. Был такой уголок в городе, назывался он Вшивой горкой. На ту Вшивую его и определили. Вагончик тащили здоровые ломовые лошади. Битюги. Тащат они его в гору и унаваживают всю дорогу; Тиша, горемыка, машет метлой да вспоминает слова песни: "За рекой мужик богатый гребет золото лопатой ". Метет-метет и всплакнет: вот как песня обернулась, вот какое золото суждено подгребать. Ульяна вздохнула тяжко. -- Запали, вишь, ему слова-то мои. Мачехе своей с первых заработков медный самовар послал. Горд! А уж плотником стал, купил себе мягкую шляпу корабликом... А башковитый, девонька! К работе пристрастен до ужасти! Все у него идет споро, с прибауткой...-- Грубый голос Ульяны внезапно зазвучал такой глубокой нежностью, что у Нюры, хоть и старалась она сдержать себя, вырвалось: -- Да вы его любите! Мужеподобное и угловатое, точно из камня, лицо Ульяны стало мягким, улыбчивым. Она ответила спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся: -- А как его, прибаутного, не любить!-- И теперь уже рассеянно, думая о своем, отвечала на взволнованные Нюрины вопросы: -- Хотели ожениться, да разогнали нас с ним по разным углам. Ровно собак. Отец у него стро-ог, девонька. Как сейчас помню: "Голь да голь, говорит, ноль да ноль. Хозяйства не сложишь..." Я -- куда? В петлю. У меня от него дитя росло... Вынули из петли. Сынка потеряла в войну. Где убит, похоронен так и не сказали, гады партЕйные... Прибилась опосля войны к тресту Ермака: жить не пришлось с Тишей -- хоть помру возле него... Какие только дома, девонька, я не мыла, убирала! Такая у меня профессия сложилась: в чужой грязи задыхаться, чужую грязь отскабливать... Когда они вышли на конечной остановке, посередине голого поля, навстречу им потянулись рабочие в ватниках. Они появлялись как из-под земли. Из котлованов выбирались, что ли? Один из них сказал, что Силантий со своими вроде направил стопы в подвал -- "угол обмывать". Ульяна поспешила вернуться к тому, ради чего затеяла разговор в трамвае: -- Властен он, Инякин. И куска сиротского отведал. Ежели что, девонька, в панику не вдаряйся. Лександра твоего он быстрехонько заведет в оглобли. И зашагала крупно, перепрыгивая с одной шмякающей по желтой глине доски на другую. Неподалеку от подвала остановилась: -- Мы туда не прошены. Будем ждать... Каменщики Силантия Касаточкина и в самом деле "обмывали угол ". Никто не мог сказать, когда установился такой обычай: заложили фундамент или угол дома -- "обмывают", завершен карниз -- "обмывают". Последний кирпич в кладку положен - как не "обмыть" Наверное, от отцов, от дедов-прадедов повелось это, а старшой на стародавние обычаи был памятлив. Недаром каменщики не бригадиром его звали, как числился он официально, по ведомости, а так же, как четверть века назад, когда Силантий был старшим артели. Силантию всегда было легче самому балочку поднести, чем приказать сделать это другому, и в подвале он хозяйничал сам. Расставляя пустые поллитровые банки вместо стаканов, корил Александра Староверова, который уже тянул руку к эмалированному тазу с кислой капустой, наложенной горкой. Александр, едва старшой отвернулся, сгреб щепотью капусту и поднес ее ко рту, шутливо приговаривая: - Как говорит веселая Тонька- табачница, чтоб нам йилось, пилось, тай работа на ум не шла... Наверху послышались неторопливые и гулкие шаги. -- Тихон Иванович, -- шепнул Силантий. По каменным ступеням медленно, боком, спустился Инякин, смуглый, чернобородый, неправдоподобно огромный {"Коня на дыбки поставит --вот он каков" -- с гордостью говорила о нем Ульяна), приставил к стене футляр из фанеры, похожий на скрипичный: в нем лежали шерхебель и фуганок особой, инякинской заточки. Снял с белой головы финскую шапку из зеленого сукна с застежками над козырьком. Некогда Инякин хранил ее как трофей, а теперь, вот уже много лет надевал на работу. Расстегивая ватник, запорошенный опилками, улыбнулся "ребятне", как он называл молодых каменщиков, Осмотрел подвал, подготовленный для пиршества. Посередине подвала был устроен стол -- на бочку был положен фанерный щит с каким-то лозунгом; лозунги тут никогда не читали, на них раскладывали закуску. Вокруг помятой бочки, для устойчивости, треугольником необструганные доски на подставках из кирпичей. Инякин обвел внимательным взглядом серые ребристые плиты потолочных перекрытий, голые стены из пережженного, темно-красного -- ни время, ни сырость его не возьмут -- кирпича, втянул ноздрями промозглый воздух. Повел рассеченной бровью в сторону оконного проема, заколоченного листом сухой штукатурки. Сухая штукатурка была прорвана, в подвал можно было заглянуть снаружи. Силантий тут же скинул с себя ватник, заткнул дыру. Не ровен час нагрянет кто из партЕйных. А то сам Ермак. У него нюх собачий. Тихон Иванович протянул руку к пол-литровой бутылке. Ладонью, с маху вышиб пробку. Слабым, хрипловатым тенорком: у него было прострелено горло (На Финской войне побывал) протянул обычное -- Угол без опохмела -- не будет дела. Пошли, ребята. ".Ребята" не заставили себя ждать. Спустя несколько минут говорили уже все разом, перебивая друг друга и смеясь. Кто-то вспомнил про "ботик Петра Великого" -- так каменщики прозвали металлическую форму для отливки шлакоблоков, изобретенную Ермаковым. "Ботик" проработал неделю и был спрятан ими в сарай... -- Ермаков, -- донеслось из угла сипло. -- Вот от кого не ждали. Чтоб он -- и с фонарями. Как Шурка!.. Лет шесть назад Александр Староверов, тогда еще новичок, глядя с подмостей, как буксуют на разбитой дороге грузовики с кирпичом, воскликнул на весь этаж: -- А что, старшой, если стройку начать с другого конца? Прежде чем дома ставить, стелить мостовые, тянуть улицы. Кто-то спросил насмешливо: --Улицы с фонарями? . Александр, увлеченный своей мыслью, не почувствовал подвоха. -- Если надо -- с фонарями! -- ответил он с жаром первооткрывателя. Мрачноватый Силантий смеялся редко. На этот раз смех разобрал его до икоты. С той поры Александр не предлагал уж ничего. А старики, о всех нелепых или несбыточных идеях говаривали: "Обратно с фонарями!" -- Чтоб Ерма-ак! -- изумленно тянули из угла. -- С-с фонарями! Силантий заметил краем глаза, как сник, подобрал ноги под лавку Александр. "Шпыряем парня! Какой раз..." --Гуща! -- сердито бросил Силантий в угол.-- В одну воронку снаряд два раза не попадает, кому говорят? Тихон Инякин торопливо поднял налитую до половины банку, предложил выпить за кирпичников. Без них вовек не обойтись. Чем больше мудрит Ермаков, тем виднее: -- На стройке без кирпичника -- что в родилке без бабы. Постепенно в подвале стало утихать. С чем все же пришел Тихон? Он любил огорошить напоследок, непотопляемый. Тихон Инякин чуть не четверть века руководил в построечном комитете различными комиссиями, а в иные годы и всем постройкомом. Старики каменщики прозывали его за глаза "непотопляемым профсоюзником" или, попросту "непотопляемым". Инякин заговорил едва слышным голосом, чтоб neрестали звенеть банками. Начал со своего неизменного-присловья: - Значит, так, земля родная... Кто-то встал, подошел, пошатываясь, к крану, подставил под холодную струю шею. Инякин ждал: о главном судили на трезвую голову. --Планы пришли, земляки, -- сразу и не поверишь. Одно скажу: вскорости вас растрясут. По разным бригадам. Молодняку навезли -- гибель. Учить их надо кельму держать в руках. Двигать... -- Кого двигать-то? -- донеслось с края скамьи недовольно, с присвистом. -- У вербовщиков сети драны, одних девок ловят. Каменщик восемь часов поклоны бьет. С кирпичом в руке. На ветру. Девкам бить такие поклоны биология не позволяет. Пояснице вред и вообще. .. титьки обвисают. -- Зо-орок, Гуща. Углядел. -- Инякин произносил слова врастяжку: сердился. -- Откуда термины-то ухватил? Биология! Чисто дОцент какой... Тут не биология помеха. Идеология... Есть она у тебя, хитрована? Гуща учуял недоброе. В такие минуты он любил прикидываться простачком. И не только в такие минуты. На дне сундучка Гущи хранилась справка на пожелтевшей бумажке о том, что он окончил шесть классов. Но во всех анкетах Гуща писал, будто ходил в школу всего одну зиму: что с такого взять! Инякин отмахнулся рукой от невнятного бормотания Гущи. Ответил на свой вопрос сам: -- Твоя идеология -- заплати хорошо! -- Он взглянул на Гущу искоса, полуопустив веко, как бы говоря этим: "И смотреть-то на такого невмоготу". Борода у Гущи рыжая, растет редкими кустиками, будто выдергивал ее кто с корнем, да недодергал. Лицо испитое, оливкового цвета. Серые плутовские глаза смотрят насмешливо. Инякин подобрался. Понимал: разом стариков не перешибить. Не разойдутся по чужим бригадам. Надо бы для начала предложить что-то более привычное. -- Я так думаю, -- властно и неторопливо произнес он, наперед зная, что начнут сейчас кричать старики каменщики, и потому заранее отметая их возражения, -- наступил черед Александра Староверова. У него какой разряд? Пятый? А как он кладет! Видали небось. Хотя и у него еще и молоко на губах не обсохло и в своей жизни он ни одной церкви не склал, ни одного купола не воздвиг, все ж пора ему быть каменщиком первой руки. По-нынешнему, значит, дадим ему шестой разряд. Иван Гуща чуть не подавился колбасной кожурой. Откашлявшись, он вскричал, как человек, обнаруживший в своем кармане чужую руку: -- С какой такой с-стати? А? За то, что Шурка чумаковских дочек на мотоцикле катает?! Инякин даже лица не повернул в его сторону. "Колесо скрипучее! Везет не хуже других, но скрипит, хоть вон беги..." . Но Иван Гуща свое дело сделал. --Шестой? Шурке?! --- прошепелявили из того же угла. -- Да я шестой получил когда? Когда плешь до шеи доползла. Шестой?! Да Шурке свод ни за что не выложить... Инякин перебил резко: --Когда будем в Заречье храм каменщика Ивана Блаженного, поперечника, ставить, тебя кликнем. На кой он ляд, свод? -- А знать надо!.. Ну, а арку? Циркульную арку! Шурка? Не приходилось?.. А не приходилось -- нечего первый разряд давать! Силантий, помедлив, положил на стол кулаки, как чугунные ядра старинных пушек. Тихон Инякин покосился на них, прошипел, оскалив крупные желтоватые зубы: -- Ты сбить не давай себя, старшой. А то пойдет о тебе на стройке слава: сам корову через ять пишет, а помощничков ищет, чтоб и быка через ять писали. Побезграмотнее каких! Молодежи-де он боится как огня. Силантий убрал со стола кулаки. Инякин сдвинул в сторону стеклянные банки. Они звякнули, каменщики оглянулись в его сторону; тогда только он успокоенно заговорил о том, что иные из стариков каменщиков не понимают своей выгоды. Ныне дома будут расти как грибы. Хлеба всем хватит... Гуща перебил его криком: -- Плети-плети речи-то! За наш счет. Вон у Шурки щеки в огне, совестно ему.. Но Шурка вроде не понял намека. В досаде глянул в угол: "Рассвистелся, щербатый. Глушь нерадиофицированная". Добродушные выкрики: "Пущай!", "Вам жалко, что ли?" -- потонули в мрачновато наставительном, хозяйском: "Рано, старшой!" Старшим Силантий был, строго говоря, лишь для своего ученика Александра Староверова. И для девчат-подсобниц. Что же касается остальных.... Бригада Силантия была даже по довоенным временам не совсем обычной. К моменту же зареченской стройки таких бригад оставалось в Москве раз-два, да и обчелся. "Последние могикане", -- говорили о них. В бригаде Силантия каменщики высших разрядов, или "первой и второй руки", как они сами себя по старинке называли, все до одного собрались из одной деревни; младшему, вечно небритому, желчному Ивану Гуще, было за пятьдесят. Неповоротливые, бесталанные к каменному делу отсеялись из бригады еще в те давние времена, когда артель Силантия возводила на Тверской здание Центрального телеграфа в гранитной шубе. У архитектора Рерберга клюка была тяжелой, суковатой. Он не давал поблажки. Мастера отбирались им, как сортовые зерна. Один к одному. Всю жизнь они держались вместе, даже в войну, которую старики выдюжили в ермаковском стройбате. Естественно, они выглядели среди хлынувшей на стройку молодежи островком. Островок меньшал, таял, однако по-прежнему торчал над прибылой водой вызовом: нововведений старики не признавали. Они, пожалуй, не потерпели бы над собой и бригадира, пусть даже самого толкового. Сколько уж лет обходились без него... Они возвысили над собой только Силантия -- за честность и твердое знание четырех правил арифметики. Силантий издавна хранил и распределял в конторе деньги "на поддержку штанов" (так называлась тут касса взаимопомощи); умелец и бессребреник, он не раз выдавал многодетным "на поддержку штанов" свои собственные деньги, а, случалось, восполнял своими невозвращенные. Учет "остатних сумм" он вел в конторе на обоях, для наглядности. Но голоса в своей бригаде, у стариков, даже он не имел. Тихона Инякина это устраивало. На "обмывах" он решал самые важные дела: подсобниц сюда не допускали. Подсобницы -- известное дело. Ты им слово, они тебе десять. А здесь без шума, келейно, среди своих. Тем более что и Силантий, выпив, становился еще уступчивее, чем трезвый. Когда во время "обмывов" он все же упорствовал в чем-либо, Инякин сгребал его под мышку и выговаривал добродушно, как нашалившему ребенку: -- Бахвалился, что тебя литром не сшибешь, а сам полбаночки -- и ля-ля. Инякин решил за него и ныне. -- Кончай базар! -- жестко приказал он, кулаки Силантия как бы сами собой упали со стола на колени. Но тут произошла у Инякина осечка. Из полутемного угла подвала раздался возглас: -- Вы бригадиру рук не выкручивайте!- Силантий предостерегающе встряхнул головой, но .. было уже поздно. -- Вы что полагаете, раз каменщик, значит, глухая деревня? -- неслось из угла. -- Волосатик, как вы однажды выразились? Инякин всмотрелся. В углу подвала сидел мужчина лет тридцати в полурасстегнутом ватнике, темном от машинного масла. Где-то он его видел? Инякин хотел было бросить мужчине, чтоб не лез в воду, не ведая броду, но тот, взглянув на Силантия с укором, двинулся к выходу. У дверей оглянулся, произнес с гневом: -- Силантий Нефедович за войну всю Европу прошел, домов отстроил целый город. А вы помыкаете им, будто он у вас в батраках. Его же рабочим ватником оконный проем заткнули и разгулялись, как тать в нощи. Тихон Инякин оглянулся на Силантия, спрашивая его раздраженным взглядом: "Зачем пригласил чужака?" Силантий объяснил торопливо, виновато: -- Ты, когда своим двором жил, лошадь нежил-холил? А флотский у нас за пять лошадей тащит! Крановщик на новом пятитонном. Нынче он две смены отработал, измаялся. Тихон не терпел возражений. Да еще при всех. Вечером, когда Силантий заглянул в контору,Чумаков, упрекнул бригадира за то, что на "обмывы" пригласил "немого". В свои дела чужих ни-ни... "Немым" окрестила Некрасова Тонька - такелажница. В первый же день работы с ним... Она разыгрывала новичка, крича снизу пронзительным гортанным голосом, чтоб тот подал крюк портального крана чуть вперед, затем чуть назад, снова вперед. Это называлось в бригаде Силантия "обкатать" крановщика. Новенького "обкатывали", по обыкновению, до тех пор, пока он не выскакивал из кабины и не матерился под гогот каменщиков. -- Не-эрвный! -- почти в восторге восклицал тогда Гуща, хлопая себя по коленям и всем своим видом утверждая превосходство каменных дел мастера над каким-то крановщиком. Хоть тот и вознесся надо всеми, а не должен забывать, что его место на стройке "подай-прими". "Подай-прими" -- и только... -- Молодой, а не-эрвный. Самые терпеливые новички выдерживали "обкатку" минут по десять. Зато уж потом отводили душу. А этого, в черной ушанке, мытарили с четверть часа, не меньше. Тонька голос сорвала, крича свое "куды-куды!! .." Наконец он показался на верхней площадке, пытаясь разглядеть, куда подать крюк. Не увидя из-за стены бадьи, которую он хотел подцепить, крановщик на одних руках (флотский, видать!) спустился по железной лестнице вниз, осмотрелся и... молча поднялся наверх. -- Немой! -- ахнула Тоня. В последующие дни она почти утвердилась в своем наблюдении. Обычно кто ни увидит ее, издали рукой махнет, крикнет весело: "Привет!" или: "ЗдорОво! А этот в ушанке, пройдет мимо -- не уловишь, не то он сказал "здравствуйте!", не то лишь губами пошлепал. А на заигрывание -- ни-ни. Немой! С ней не спорили. Немой так немой... С крановщиком какой разговор? Нужен каменщику кирпич -- он кирпич над головой подымет, красный или белый, какой требуется. Понадобится перегородка -- руками разведет пошире: "Бо-ольшую..." Игорь на стройке и в самом деле губ почти не разжимал. Первое время нервничал, даже спать перестал. Кран попался старый. Сиденья на нем нет. Кабина полуоткрытая: через нее проходит трос. Задувает со свистом.. Домой шел кривобоким и кривошеим Но оказалось -- все это цветочки. Вот когда в середине марта на новом пятитонном соскользнул с дальнего колесика трос... Игорь, полез на стрелу, и здесь, лежа на животе и перегнувшись с высоты десятого этажа вниз, пытался завести трос на место. Чудилось --тут, на высоте, горел воздух, синий, как огонь над спиртовкой. Он гудел в подкосах крана, раскачивал его, как корабельную мачту. Жег лицо, слепил. Зима напоследок брала свое. И рука Игоря, которой он держался за металлическую балку, пристыла к металлу. Внизу кто-то закричал дурным голосом. Тоня бегала по подмостям взад-вперед и показывала ему руками, головой, плечами: "Уйди оттуда! Уйди!.." Сама она не поднялась помогать. Потом объяснила: голова высоту не принимает. Погнала вверх какого-то каменщика в зеленом ватнике (так Игорь впервые познакомился с Александром). Александр держал крановщика за ноги, пока тот доставал окровавленными руками трос. - Сколько тебе платят? - спросил Александр, когда они вернулись по стреле к кабине. -- Это вместе с премиальными? -- Он сплюнул. -- Повисишь так -- ничего не захочешь. Оставшись в кабине один, Игорь обмотал руку носовым платком, сразу пропитавшемся кровью. Взялся за дверцу, чтоб спуститься в медпункт, но в эту минуту внизу, на подмостях, кто-то в заячьем треухе широко развел руками: "Перегородку давай!" Игорь заскрипел зубами. Включив мотор, повернул штурвальчик. Кабина вздрогнула, затряслась, как вагон на стрелке. Силантий с того дня говорил о новом крановщике: "Безотказный!". Когда из треста потребовали избрать редактора "молнии", Силантий, поколебавшись, выкликнул Некрасова: "Пущай растет!" Игорь пристроил у крана ящик для заметок, похожий на скворечник. В первую неделю была опущена одна-единственная записка: "Выпустите "молнию", вы женатый или нет?" Завел записную книжку. Каждая страница была разделена пополам. Слева записывалось увиденное им, справа -- что предпринять. Мельком просматривал записи слева. "Любая эмоция вызывает бессмысленный мат". " Крановщики - "тарзаны" (один крановщик на три недостроенных корпуса). "Что я, собака, привязываться буду?!" Чем больше подобных записей появлялось у Игоря, тем большую неудовлетворенность испытывал. Лишь сейчас смутное и растущее со дня на день беспокойство прояснилось стало мыслью. Что берет на прицел? Лишь самое поверхностное "Сам хотел наверху оказаться.." В бригаде хозяина нет. Отцепит кто-либо груз -- и уйдет. Крючки лежат на полу, никому нет дела до того, что кран простаивает." Может быть, больше всего растревожил Игоря разговор с Александром Староверовым. Как-то они курили во время обеденного перерыва. Александр спросил вполголоса: --На стройку... из учителей? Игорь оторопел: --: Почему так думаешь? --Говоришь книжно: "Вы полагаете...", "Очевидно, вам следует..." Игорь усмехнулся: -- Из учителей. Александр пыхнул папиросой. -- Выгнали или сам ушел? Игорь замешкался. -- За язык выгнали, а? -- Александр понизил голос. Игорь решил повременить с объяснениями. Пусть парень выскажется. -- Да-а, -- задумчиво протянул Александр. -- Учителю туго... Читаю "Литературку". Процентомания. Показуха. О новых книжках судить вообще, что на пятитонном трос заводить. На дальнее колесико. У кого нервы слабые... -- Александр бросил папиросу, примял ее ботинком. -- И отсюда сбежишь! -- Как так? -- Думаешь, у нас сахар! Полазаешь по стреле взад-вперед на коленях да получишь приглошню пятаков:-- станешь кумекать. Игорь взглянул на него искоса: -- Ты, значит, уже кумекаешь, что к чему? Александр ушел, не ответив... ... Когда за "немым дверь подвала, где шел традиционный "обмыв", закрылась, обсуждение своих дел продолжалось. Силантий постоял молча подле стола, наконец подался всем телом вперед и, стараясь не глядеть на расходившегося Гущу, тяжело проговорил то, что хотел услышать Тихон Инякин: -- Из шума вашего, мужики, я заключаю, что Шуре мы шестой разряд дадим. Теперь ты, Лександр, каменщик первой руки. -- Он отлил водку из своей банки в соседнюю. -- Возьми баночку!.. Что? Это когда ты на твоей трещотке мотоцикловой - ни-ни.---. А по такому случаю ничего... -- И. взъерошил своей разлапистой" как клешня, рукой нерасчесанный, цвета соломы вихор парня. -- С радостью тебя, Лександр! Гуща щумел: -- НабалОвушков плодите! Остальные молчали. Силантий не без царя в голове, коли он так дело повернул, по Тихону, -- значит, иначе нельзя. Александр выскочил из подвала, на ходу надевая ватник, пробежал мимо тетки Ульяны и Нюры, которые терпеливо ждали выхода мужчин из подвала, прячась от ветра за штабелями кирпича. Темнело. Воздух был холоден и чист. Но уж не по-зимнему. Потянуло горьковатым запахом сырой древесины, смолой от теса, сваленного возле корпуса. Неподалеку шли подсобницы из бригады Силантия, визгливые, горластые. Влажный весенний ветер далеко разносил их голоса. --Поздравьте Шурку-набаловушка! -- крикнул им Гуща, не в силах сдержать переполнявшую его ярость. -- С шестым... Девчата кинулись к Александру. Одна спросила на бегу: - Правда, Сашок? Вперед выскочила широколицая, грудастая Тонька, лет двадцати двух, разведенка, которую на стройке окрестили "смерть кудрявым" или "шамаханской царевной" за ее невиданно пестрые платья, поверх которых надевалась старенькая, в клочьях ваты, стеганка. Из-под платьев неизменно виднелись ватные, а летом -- спортивные, из сатина штаны. Не дожидаясь ответа Александра, она осторожно, чтоб не запачкать, обняла парня, отставив в сторону черные, в саже и асфальте, ладони. Впилась влажными губами в его губы. -- Раз, два, три...---считала одна из девчат, хохоча и взмахивая рукой, как судья возле поверженного наземь боксера. Болезненно вскрикнул тоненький женский голосок. Так кричат здесь, лишь когда случается на стройке не0x08 graphic 0x08 graphic 0x08 graphic счастье. Все оглянулись на крик. Кто-то бросился к корпусу. -- Что там, тетка Ульяна? -- быстро спросили несколько человек у подходившей Ульяны. -- Ничего... -- Ульяна отыскала взглядом того, кто ей был нужен. -- Лександр! -- окликнула она строго. -- Что? --Жена приехала. - Чья? -- Твоя. Из деревни! Александр отмахнулся: такого не могло быть. Ульяна скрестила руки на груди, ее гулкий альт разнесся наверное, по всей стройке: -- Слышь! С дитем приехала! -- И, на всякий случай, не дав ему опомниться, продолжила: -- Ославил стройку! Всех нас ославил! Дура, если простит тебя, шалопута. Растерянный, недоумевающий Александр двинул за Ульяной туда, где виднелся белый силикатный кирпич, сгруженный навалом, наполовину битый, и сырой тес, пахнущий смолисто и горьковато. Больше ничего там не было И никого. 4. В подвал Ульяны Александр вбежал, высекая металлическими подковками искры. У двери остановился. Хотел постучать -- рука не поднялась. Хотел спросить, можно ли войти, -- не сумел и слова из себя выдавить. "Не писал, дурень! Дурень!" Так и стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока запыхавшаяся Ульяна не распахнула двери ударом ладони. Нюры в комнате не было. Александр вытер рукой ватника лоб. Возле высокой кровати Ульяны виднелась прикрытая марлей качка из светлых прутьев. Александр на цыпочках приблизился, обтерев руки о ватные штаны, двумя пальцами приподнял край марли. "Скулы -- в мать. Чингисханские... Нос?... -Уши гляди! -- гудела за спиной тетка Ульяна.- ровно бельевыми защепками вниз оттянуло. Кровь бросилась Александру в лицо. Он пригнулся к сынку, но Ульяна оттащила его за рукав: - Не дыши табачищем! Александр спросил в какой уж раз, скороговоркой, захлебываясь словами: -Что ж она не писала? Я ведь и ведать не ведал.... -- Ври больше, - грубо перебила его Ульяна, хотя еще по дороге уверилась в том, что Александр действительно ничего не знал. -- Не ведал!.. Как обнимать-целовать ведал?! Медленно -- петли скрипнули -- открылась дверь. Вошла Нюра, держа в опущенной руке смятую зеленую шляпку. Остановилась у порога. На всем лице Нюры, казалось, остались только глаза. Дегтярные. Без блеска. Словно бы невидящие. Уходи отсюда, -- выдавила она из себя глухим голосом. -- Ну! Ты что, дура? -- удивился он. То же самое повторилось и на другой день. И на следующий. Александр заговаривал с Нюрой в коридоре общежития, на стройке. Она либо проходила не глядя, либо, когда он пытался схватить ее за рукав, отвечала презрительно, неизменно одно и то же: --Ты нас своими нечистыми руками не касайся! Как-то Александр увидел ее у входа в ясли. На другой день он отпросился у прораба, накупил резиновых кукол, слонов, плюшевого мишку и поехал в ясли. Игрушки у Александра отобрали в дверях. "И бог с ними!". Он поднялся вслед за дежурной сестрой на верхний этаж, где орали грудные; взволнованно вдыхал кисловатый молочный запах. Дежурную сестру кто-то окликнул, она бросила Александру: -- Я сейчас, идите! Вторая комната направо. Во второй комнате направо сухонькая старушка в белой косынке обмывала водой из графина соски. Увидев мужчину в коротком, выше колен, белом халате, она выпрямилась и сказала добродушно: -- Тебе напротив, папаша... -- И, вздохнув, вновь принялась за соски. -- Тут, кажись, одна безотцовщина. Пальцы Александра, стягивавшие на груди халат, разжались. Халат распахнулся, обнажая мятую, с оборванными пуговицами сатиновую рубашку, загорелую грудь. "Безотцовщина"!.. Слово это преследовало его, сколько он помнил себя. Все горести детства были связаны с этим словом. И вдруг о его сыне, о его родном сыне -- безотцовщина! Он был терпеливым, Александр Староверов. Ни звука от него не услышали, когда он, однажды рухнув с карниза, лежал на песке с переломленной ногой. Он научился не раскрывать рта и тогда, когда прорабы, не разобравшись, костили его за чужой брак. А тут сжал зубами козырек фуражки, чтоб не зареветь. "Безотцовщина"! Он выскочил из комнаты, задев металлические сетки с пустыми молочными бутылочками, пробежал по коридору мимо удивленной сестры, которая крикнула вслед: "Куда вы, папаша?" Александр напялил кепку на уши, "Силантий дело сказал: дать ей раза... Ведьма цыганских кровей": Ведьмы дома не было. Александр оставил на ее тумбочке четыре сотенных бумажки -- все, что у него было с собой. Вечером ему их вернули.. На другой день, когда Нюры не было в комнате, Ульяна допустила его к качке. "Одним глазком -- и назад!" Он попытался подержать сына на руках, она почему-то выхватила ребенка и вытолкала Александра за дверь взашей, огрев его на прощание кулаком по спине. Он дождался Нюру у дверей. Она шла прямо на него с шипящей сковородкой, крикнула зло: -- Отойди! Он переступил вслед за ней порог, она круто обернулась к нему и, оттесняя его раскаленной сковородкой за дверь, прокричала свое неизменное: -- Ты нас своими грязными руками... Поначалу тетка Ульяна одобряла ее. "Круче отваживает-- ловчей заманивает", -- говаривала она. Но прошел месяц,... --Кончай игру, девка, -- сердито сказала она Нюре, сидя за вязаньем. -- Этак он заворотит рыло, д а пойдет к другой.. Ульяну позвали, она выскочила из дома, - дела , видно. А когда возвращалась, еще в коридочике услышала плач , и тоненький голосок. - Без догляда будешь расти... Нюра рыдала, не повернулась к вошедшей Ульяне, рыдала нзвзрыд, приговаривая: -Как же ты будешь расти, Шураня, без отца?! У всех отцы, а ты, как и я, будешь без защиты.. - И застонала, забилась. Почувствовала , кто-то пришел. Обернулась.. Торопливо смахивая слезы ладонью, протянула виновато: - Извини, Ульяна, ослабла я что-то. За дитя боязно. Без отцовского догляда... - Так в чем же дело?! Он же тут крутится. Руку подай, и вот он... Нюра как-то сразу подобралась, сделала неопределенный жест, который можно было истолковать, как "больно он мне нужен". Ульяна ткнула спицей в ладонь: не во сне ли? - Тебя берут, а ты?! В глазах Ульяны то, что "берут", было неслыханной наградой, девичьим торжеством. За всем, что она говорила Нюре, жило именно это прямо не высказанное, вековое, рабье. "Тебя берут..." Нюра, сама того не осознавая, попирала святая святых тетки Ульяны. -- Погодь, Нюрка! Заведут тебя в оглобли... Нюра отложила пеленку, которую подрубала, и возразила спокойно:-- Не лошадь я. Не заведут. Припомнились ей -- в какой уж раз -- посиделки в детдомовском саду, как она отбивала каблуками -- пыль столбом -- и заводила весело, бездумно под балалайку. - Я любила, ты отбила, Что ж , люби облюбочки.. Она тогда словно швыряла их кому-то, эти презренные "облюбочки". А нынче ей пытаются всучить их. Тонькины облюбочки. Оказывается, он с ней давно, еще до нее, Нюры. Выходит, она, Нюра, вообще так, сбоку припеку... Не ей Шурка изменил. А присухе своей. По ночам Нюра накрывалась с головой ватным одеялом. Щеки пылали, ровно Ульяна нахлестала их перед сном своей каменной ладонью. "Облюбочки"... Нюра сама не могла понять, что с ней происходит. Иногда ей хотелось забиться куда-нибудь в пустую раздевалку или подвал, повыть там по-бабьи, в голос. Она корила себя за то, что ничего не сделала ("палец о палец не ударила"), чтобы вернуть Шуру. Хотя бы ради сыночка. Но стоило ей только подумать о Шуре, не то что уж увидеть, как она тут же почти физически ощущала мартовский вечер, груду мокрого теса, пахнущего горечью, и Тоньку "шамаханскую", которая бежала к Шуре, расставив, руки, точь-в-точь пугало огородное. Задыхаясь, Нюра отбрасывала одеяло, затем снова натягивала его на мокрый висок. И потрясение женщины, крутой, ревнивой и в то же время отвергающей ревность как чувство недостойное, и боль за сына, который будет расти без отца, -- все слилось вместе в коротеньком песенном слове "облюбочки". Это слово вспоминалось ею, как злая, со звоном, пощечина, от которой кружится голова и болит сердце. Нюру определили разнорабочей. Она сшила себе новый, из мешковины, фартук и подушечки на плечи. Эти "генеральские погоны", как она их назвала-, она подкладывала под лом, на котором перетаскивала с кем-либо чугунные батареи водяного отопления. Теперь плечи не обдирались, болели меньше... Первая же получка погрузила Нюру в раздумье. На руки ей выдали за полмесяца одну сотенную бумажку да шесть мятых десяток. Она тут же прикинула: половину -- за ясли, десятку -- за общежитие, восемнадцать рублей трамвай. А есть-то что? -- Знамо что. "Колун", -- утешила ее Ульяна, откладывавшая деньги на очередной подарок Тише. -- "Колун"? -- удивленно спросила Нюра. Со времен войны привилось это словечко. В те треклятые деньки, бывало, накупалась килька, салака самых дешевых сортов. В огромной кастрюле на всю комнату варилась, картошка в мундире. Закипал чай-спаситель На завтрак, на обед, на ужин. Чай, чаек, чаище. Такая еда и называлась "колуном"... : Еще терпим был "колун" затяжной, но куда хуже "смертельный" -- за два-три дня до получки, когда даже на трамвай приходилось одалживать. -- "Колун",-- упавшим голосом повторила Нюра, выслушав объяснения Ульяны. -- Меня дите сосет... Тетка Ульяна пообещала поговорить с Силантием. Силантий несказанно удивился: -- Куда ее пристроить? В подсобницы каменщика?! Утром щи лаптем хлебала, а к вечеру в подсобницы?! Как-то во время обеденного перерыва Нюра уселась на бревно, жевала принесенный из дому хлеб с килькой. Невдалеке остановился зеленый вездеход в грязи по крылья. Кто-то окликнул ее голосом нетерпеливым и властным: - Эй, красавица! Подойди сюда! Оглохла, что ли?! Нюра с удивлением оглянулась на машину; -- Это вы мне? -- И пояснила со спокойным достоинством: -- Я не "эй, красавица", а Нюра. Из машины не вышел, а скорее вывалился грузный мужичина в дорогом и широченном пиджаке; с силой хлопнув дверцей, пробурчал: - Буду я каждую бабенку по имени-отчеству называть! Из какой бригады? Узнав у Нюры, где бригадир, он снова направился к машине. Нюра положила на бумажку хлеб, бросилась следом за незнакомым мужчиной. -- Товарищ начальник!--Она схватилась за приоткрытое стекло кабины, боясь, что машина тронется.-- Помогите мне в подсобницы выйти! Силантий Нефедыч не берет... -- Сколько ты на стройке? -- Стекло опустилось. Из окна высунулась большая, подстриженная под бокс голова на темной не то от пыли, не то от загара могучей шее борца-тяжеловеса. --Только-то..... Ты знаешь хоть, какой стороной гвоздь в стену вбивают? -- Знаю! Шляпкой! -- Э, да у тебя, вижу, дело пойдет! -- Дверца кабины приоткрылась. -- Вот что, Нюра. Негоже подруг обходить. С годик проработаешь -- тогда уж... -- Мне нельзя ждать. Меня дите сосет. Машина накренилась, мужчина вылез из нее и стал спрашивать посерьезневшим голосом, быстро: -- Мать-одиночка? Только что выдумала?.. Родители твои где? .. Погибли? Ребенок у кого? .. Как выглядит заведующий яслями?.. Ну, лысый? С косами?.. Так, верно... Сколько платишь за ясли?.. Так, верно.-- Он достал из кармана блокнот, похожий на портсигар в никелированной обложке, что-то написал на листочке, вырвал его, отдал Нюре. С этим листочком Нюра явилась в стройконтору, оттуда ее направили к прорабу, и в конце, концов она предстала перед своим бригадиром. Силантий взглянул на листочек, испещренный по всем четырем углам визами, и ахнул: -- Отец Серафим, мать богородица! К Ермакову подобралась! Какие нынче девки пошли! -- Он сдвинул добела выгоревший картуз на лоб, поскреб затылок. "Куда ее ставить, чертовку?" Не по душе была Силантию эта девчонка, из-за которой у Шурки Староверова, он видел, выпадали из рук кирпичи. Но более всего он злился на нее за другое. За "угол". Это произошло совсем недавно. Приступили к кладке двухэтажного дома, под детский сад. Перед тем как положить первый кирпич, Силантий и другие каменщики, по давней традиции, кинули на фундамент, под будущий угол дома, чтоб стоял незыблемо, серебряные монетки. У Нюры, как на грех, оказалось в кошельке лишь тридцать пять копеек. А на трамвай? Она бросила пятачок. Что тут началось! Силантий матерился, раскричался на нее так, как не кричал даже на портачей и лодырей. Как нарочно, пятачок закатился за железобетонную плиту. Силантий потребовал подвести кран, подцепить плиту и во что бы то ни стало "выбросить медяшку". Этого Силантий забыть не мог. И Шурка еще защищал ее! - Он долго скреб и скреб ногтями затылок. И вдруг осенило: -- Лады! Встанешь подсобницей. К однофамильцу свому... к Лександру. -- К кому?! Силантий.словно бы не расслышал ее возгласа, пошел от нее, показывая что-то новому крановщику, который высунулся из своей скворечни. Кровь прилила к лицу Нюры. Она бросилась догонять Силантия, остановилась на полпути, снова побежала за ним. -- К Староверову не пойду! Хоть увольняйте! Силантий ответил через плечо успокоенно:. -- Тут тебе не игрушки. Стройка! Капризуй дома. Возьми свою записочку и топай, куда хочешь. -У меня нет другого места... - Надумаешь -- скажешь! Почти все лето проходила Нюра с носилками. Как-то на седьмом этаже -- Нюра подавала железную ограду для балкона -- у нее закружилась голова. Она отпрянула от края , медленно, держась за перила, сошла вниз, отыскала Силантия. -- Некуда деваться. Согласна к Староверову. Стояли первые дни осени. На стройке работали без рубах -- последнее тепло, -- думали о дождях, о редких письмах из дому, где еще не управились с урожаем, об осенних свадьбах. В думах и разговорах этого раннего, не по-осеннему душного утра не было и намека на события, которые надвигались на Заречье. Александр Староверов являлся на стройку, по обыкновению, за полчаса до начала смены. Трамваи в это время были переполнены. Всю дорогу приходилось стоять. Перед работой Александр любил, взобравшись наверх, "поближе к богу, подальше от начальства", отдохнуть: позагорать, почитать книжку, растянувшись на дощатом настиле. Волновали книги о войне, которая только кончилась. И десяти лет не прошло. О сталинградской битве. Если чувствовал, без вранья, перечитывал. Виктора Некрасова, Василия Гроссмана. В этом году на книги был особенно большой спрос. Заголовки некоторых намекали, а то и прямо указывали на переменчивость природы, погоды, на оттепель. Газеты писали об этих книгах больше с ожесточением. "Не нравится, значит, кто власть против шерсти..." Афиши, расклеенные по всему городу, звали на сатирические пьесы, которые никогда не видал. Названия задиристые "Голый король.","Опаснее врага". На что намекают? Многое оставалось неясным. В газетах и журналах говорили о сталинском времени, будто шли по свежей кирпичной кладке. Шаг ступят - остановятся: не загреметь бы с высоты... Не схватило, значит, еще кладку. В конце -концов Александр вернулся к книге нерушимой, как храм , сложенный древними мастерами: "Борис Годунов" Ныне взял с собой на подмости неведомое ему "Дело Артамоновых" -- библиотекарша рекомендовала. Лежа на спине и беззвучно шевеля губами, читал о подгулявшем на Нижегородской ярмарке купце, который рвался на волю, крича: "В Магометы хочу!.." - Ох, непонятно... От больших денег...рехнулся, что ли?... Часы показывали семь утра, а кирпичи уже нагрелись. Видно, они и не остывали. В ящик с раствором словно горячей воды плеснули. Александр сгреб рукой немножко раствора, растер его между пальцев. Мягок. "He раствор -- целебные грязи", -- удовлетворенно подумал он. Александр напился из ведра, стоявшего поодаль. Вода была тепловатой и попахивала хлором. Он хотел плеснуть остатки на лицо, шею, но взглянул на мокрую спину заканчивавшей смену подсобницы и отошел ведра: "А то ее снова за водой погонят..." Сняв рубашку, бурую от пота на лопатках, он, привязал ее к ржавому анкерному пруту, с закруглением наверху, торчавшему из кладки. Рубашка затрепетала над стеной как флаг. -- Шурка открыл осеннюю навигацию! -- весело крикнул сменщик его, который торопился выработать в оставшиеся полчаса свой раствор. -- Куда вечером поплывешь? Опять в ясли? Александр кивнул, растянулся на спине. Чуть попахивало гарью. Наверное, внизу асфальтируют дорогу. Ветер несет мимо сероватый дымок. Небо -- голубень. Ни облачка. Если смотреть на него -- будто лежишь на палубе парохода. И кричат вокруг, как на пароходе, гулко: "Зачаливай! Зачаливай! Вира! Майна!" Только визгливый голос такелажницы Тоньки "шамаханской" портит впечатление, Она орет крановщику по-своему: "Алло! Алло!" -- что значит "вверх" -- и нервно: "Куды! Куды!"-- понимай как "стоп". Куриные мозги, даже термины освоить кишка тонка! Ветер теплел. Волосы лезли на глаза .Грудь точно ласкал кто. Благодать! До него донесся зычный голос Силантия: - Гуща, на санузел...Мало что Ермак насоветует. Он со своей верхотуры кирпича не видит, а мы кирпич цельный день в руках голубим. Делай, как я сказал. Шурка, гони капиталку! Александр чуть приподнял взлохмаченную голову, оглядел капитальную стену, начатую им вчера. Класть "капиталку" -- одно удовольствие: ни оконных проемов, ни дверей. Разгон! Нынче попашем. -Шурка! -- вновь услышал он. -- Шу-урка! Спишь, леший? Вот тебе подсобница. Александр медленно перевалился на живот, стал отжиматься от настила на мускулистых, широкой кости руках. Вдруг он припал к настилу, прижался к нему, словно в него, Александра Староверова, целились. Возле Снлантия стояла она. Маленькая, в большом фартуке из мешковины. На голове марля до бровей. Точно, забинтованная! -- Покажи ей, что к чему... -- Силантий приподнял топорщившиеся во все стороны белые брови: подмигнул что ли? -- И вообще, приру... кхе!.. приучай. Александр облизнул сухие губы. -- Пошли, Нюра. -- Пойдемте! -- наставительно произнесла она, не трогаясь с места. Александр повторил послушно: -- Пойдемте. Вон наша "захватка". Они двинулись по плитам перекрытий, по скрипящим настилам к своему рабочему месту, своей "захватке", как говорят каменщики.. Нюра огляделась. Вдали серела ставшая уже привычной столица, Москва- река, слепящая глаза. Восход отражался в верхних боковых стеклах домов, -- казалось, город занимается огнем. Непримиримо поджатые губы Нюры смягчились. -- Профессия наша хорошая, -- заметил Александр.-- Все время на свежем воздухе. Опять же виды... -- Слышала уж! Александр нагнулся, взял моток бечевки и, встав коленями на стену; стал зачаливать шнур -- натягивать его вдоль всей стены, чтобы кладка была ровной, не пузатилась, не заваливалась. Нюра хотела помочь ему -- он прикрикнул на нее голосом старшого: --От края! -- И спокойно, но столь же категорично добавил: -- Без моей команды -- никуда. Я теперь отвечаю за вашу жизнь. Теперь вроде самое время было посвятить ее в историю кирпичной кладки, начав издалека, со времен знаменитой Китайской стены. Но вместо этого, приблизясь. к Нюре, он, неожиданно для самого себя, жарко зашептал о том, что скоро они дом начнут строить. Для свого треста. Выделят нам комнатку. Нюра присела на угол железной бадьи, поглядывая на него терпеливо, с горестной улыбкой, прислушиваясь к голосам вокруг себя. -- Раствору давай1 Раствору, че-орт! -- Вира! Вира! Слух ее внезапно выделил в гомоне утра резкий, гортанный голос. -- Алло! Алло!.. Куды?! Куды! Она зло перебила Александра: -- Неча болтать! Показывайте, что делать. Александр умолк на полуслове, взял широкую, совком, лопату, которая лежала в бадье с раствором, почему-то взвесил ее на вытянутой руке и откинул в сторону. -- Соня! -- крикнул он вниз, сложив ладони рупором. .-- Ты кончаешь? Дай свою пух-перо. Нюра шагнула к бадье, взяла откинутую Александром совковую лопату, так же покачала ее на вытянутой руке; встала, опершись двумя руками о черенок, и всем своим видом показывая, что она готова немедля класть на стену раствор и не каким-то там "пух-пером", а вот этой тяжелой совковой лопатой. Спросила излишне громко: -- Начали? Надев рукавицы, Нюра снова взяла совковую, примерилась, загнала ее в раствор по шейку лопаты и -- не смогла даже выдернуть оттуда. --Это вам не песочек! Подсекайте раствор, как рыбу подсекают,-- бросил Александр через плечо, протягивая руку к кирпичу. Их отвлек от работы гортанный возглас. Тонька бежала вдоль кладки с кепкой в протянутой руке: -- По пять "рваных"! По пять "рваных"! Она остановилась возле Александра, приветствовала его с подчеркнутой веселостью: --Бог дает день, а черт - работу" По пять "рваных"! Нюра уже знала, -- "рваными" назывались деньги, предназначавшиеся на пропой. Хотя женщин на "обмыв", как известно, не приглашали никогда, они безропотно открывали кошельки. Нюра взглянула на грудастую Тоньку, на ее широкие плечи, затем на Александра, который доставал из кармана полотняных брюк бумажник, и обрезала: -- Ни рваных вам, ни целых! -- И махнула рукой: мол, улепетывай. Тонька остолбенела. Такого еще не бывало, чтоб подсобницы не давали на "обмыв"... Отойдя, она оглянулась на Нюрку, бросилась дальше, крича не то удивленно, не то тревожно: -- По пять "рваных"! По пять "рваных"! Александр посмотрел ей вслед, сжимая в- руке бумажник, и закричал что есть мочи: -- Эй! Эй! - Он в три прыжка настиг Тоньку, сунул ей еще пятерку и приложил указательный палец к губам. Тонька чуть развела руками --так она обычно клялась: "Могила!"; Нюра шагнула навстречу Александру: -- Я просила за меня платить?! -Я не за вас. Я в прошлый раз на дармовщинку... У Нюры потемнело лицо. -- Заберите деньги, которые вы дали за меня! Выпивохи разгульные. Александр взял из груды кирпич, швырнул его назад, расколов пополам. -- Нюра, сживут, -- тихо произнес он. -- Из века так повелось... -- Инякина поить?! Да старшого? -- Почему? Сообща, так сказать... -- Я не пью! Александр схватил кирпич, скомандовал строго: --- Раствор! Без комков! Она захотела что-то добавить, он перебил ее голосом старшого: -- Стоим много! : Нюра раскидала, растерла сверху уложенного ряда раствор. Разбила лопатой вязкие и жирные, как глиняные, комки; один из комков не поддавался, -- камушек что ли? Она взяла его рукой, отшвырнула. Комки попадались и позже. Нюра измазала в растворе рукав платья. Александр посочувствовал ей: -- Работа наша грязная. -- Ладно бы, только работа была грязная, --неопределенно отозвалась Нюра. На лицо ее упало солнце. Александр то и дело поглядывал на нее, словно никогда не видел Нюру, освещенную восходом. Темный пушок над ее верхней губой влажнел. Он видел, Нюра еще не приноровилась. Зачерпнув .раствор, она отводила руки с лопатой до отказа назад. Локоть ее ходил взад-вперед, как маховик. Наверное, так она работала локтями, когда забрасывала вилами сено на высокий стог или кидала снопы на молотилку. Здесь не требовалось такого усилия. "Пообвыкнет..." Он поглядывал на нее с гордостью. Сам того не сознавая; он гордился неуступчивостью Нюры, за которую искренне проклинал ее и как-то даже собирался поколотить. Александру нравилось, как размеренно движется ее стянутое фартуком тело, худенькое, угловатое, как повязана марлевая косынка -- чисто военная сестра. Он любовался ее плавными, размашистыми движениями, движениями крестьянки, которая не умеет работать вполсилы; он прислушивался к милому сердцу воронежскому говорку. -- Ученава учить... -- цедила она сквозь зубы.-- Лутче за кладкой сма-атри. Так же мягко и нараспев акали дома.мать, сестры, которых он уже почти не помнил. Он принялся мысленно вторить ритму кладки. "Нюра" Рука его тянется за поставленным на ребро кирпичом. Поворот всем корпусом. "Нюрок!" Рука жмет на камень, как пресс. "Нюраша" "Нюра,.." Достает кирпич, вокруг которого еще не улеглась, пыль. "Нюрок!" Александр надавливал на кирпич большим пальцем левой руки, ноготь на этом пальце почернел, вмялся, а сам палец развился, стал неимоверно сильным, "железным", как не раз жаловалась Тонька, подставляя лоб после очередного проигрыша в лото: Александр и щелчки привык отбивать этим пальцем. Где-то постукивал топор, -- видно, загодя готовили деревянный настил. По грубо сколоченной лесенке, гордо откинувшись, с лопатой наперевес, Нюра всходит на новый настил. Александр спешит за ней, кричит весело, сложив ладони рупором: -Эй, небо! И "небо", чуть повременив, спускает им и раствор, и кирпич в железной таре. Рука Александра словно бы сама тянется за приготовленным Нюрой кирпичом. "Нюра..." Корпус Александра отклоняется под углом назад, "Нюрок!" Cтена вырастает на удивление скоро, и с каждым новым рядом кирпича, с каждой новой захваткой растет Нюра в мыслях своего напарника, не подозревающего, что сам он в то же время в глазах Нюры летит куда-то вниз, под раскат... "Выпивохи! -- Нюра ставила кирпич торцом на кладку. -- Ненажоры подвальные..." С сухим звуком приставляла к нему другой, бралась за лопату. Раскидывала раствор, затем растирала лопатой комки, мысленно обращалась к ним: "Вздулся, пустота. Был бы хоть камень.., фальшивка!" Нюра опускала лопату в бадью с раствором, поглядывая на мокрое лицо Александра. "Щеки-то как в румянах. Что накрашенный. А брови головешкой подвел? -- спрашивала она самое себя, словно бы забыв, как в недавнее время безуспешно пыталась стереть наслюнявленным пальцем "смоль" с торчащих во все стороны жестких бровей Александра.-- А носина! Неужто у Шурани такой будет? -- пугалась она. -- И как я не побрезговала?!" -- Эй, небо! -- снова кричит Александр с веселостью, раздражающей Нюру. В ответ донесся на этот раз невыносимый визг: -- Куды?! Куды?! Схватив Нюру за руку повыше локтя, Александр рванул ее к себе. На то место, где Нюра только что стояла, опускалась, покачиваясь на металлических тросах, бадья с раствором. Трос ослаб, коснулся раствора, давно пора было его отцепить. Нюра нетерпеливо дернула руку. Александр только сейчас увидел, что прижимает ее руку к своей груди. Нюра вторично рванулась от него так, словно он намеревался столкнуть ее с восьмого этажа. Александр удивленно посмотрел на ее лицо и... вздрогнул, невольно скользнув взглядом по ее чуть отведенной назад руке в брезентовой рукавице, которая держала кирпич. "Что удумала?!" Нюра тут же опустила глаза, ставя кирпич туда, куда и несла его, на кладку, --но поздно, Александр уже не мог уйти от этого мимолетного взгляда дегтярных глаз. "Значит, так?!" -- тяжело произнес он про себя. Им начало овладевать бешенство. "Не пожалеешь?!" Александр принялся класть остервенело, рука задела суровую нитку отвеса, он отшвырнул. отвес в сторону, медная, с острым концом гирька упала на настил, покатилась, застряв между досками. Александр и не взглянул в сторону отвеса. Он хватал кирпичи и едва ль не в тот же миг бросал их на расстеленный paствор, словно они жгли ему руку. "Не знаешь, как Александр Староверов работает? Пожалеешь, ведьма!" Возле него задержался Силантий. Старшой снял картуз, вытер рукавом холщовой рубахи лоб, поманил пальцем Гущу и похаживающего с топором в руках Тихона Инякина. Тихон, который мостил каменщикам настилы, давно уж поглядывал в сторону Александра и его новенькой подсобницы. -- Каково с женой работать! Все соки выжмет. Щербатый Гуща буркнул с присвистом: -- Кто из нас смолоду перед девками пупа не рвал! -- Приглядевшись к движениям Александра, он каменщик, все же не смог сдержать восхищения: -- Летают кирпичики! Старшой покосился на Гущу и сказал горделиво: --Как мотор! -- Эти слова у старшого были самой большой похвалой. -- И она... вроде девка натужливая. Что ж, совет им да любовь. Старшого куда-то позвали. Он надел картуз и, уходя, произнес умиротворенно и задумчиво: -- Любовь -- она, ребяты, известное дело, горы сдвигает и стены воздвигает... Он вернулся тут же, торопливыми шагами. -- Тихон Иванович! -- встревоженно окликнул Инякина. -- Тебя кто-то из властей разыскивает. Ты сам знаешь, что сказать... На закуску пущай на Шуркину стену придут взглянут. Мол, так и так... и мы не лыком шиты. Александр скинул с себя рубашку и, голый до пояса, уже не говорил, рычал на Нюру: --Постелистее клади! Комки! Он время от времени хватался за "хитрый глаз" - заляпанный руками, с отбитым краем уровень; водяой шарик словно замер посередине прибора; как-то потянулся за отвесом -того не оказалось под рукой. Александр не стал искать. -- Комки! Мягко стелешь, да жестко... -- Он вышвырнул из-под кирпича камушек. Нюра едва дождалась обеда. В столовую идти не было сил, она прожевала свой бутерброд с килькой, распластавшись на досках. После обеда раствор подали жидким. Он лился из ее рук на кладку, как тесто на сковородку. С верхом та