кого раствора лопатой не возьмешь. К тому же он стекал с совка. Нюре приходилось взмахивать лопатой куда чаще. "Это тебе не блины печь! -- то ли кто-то произнес над ухом, то ли уж мерещилась издевка. Нюра задышала открытым ртом. . Перенося кирпичи на кладку, то и дело прислонялась грудью к краю стены. Много ли так простоишь! Стена пышет жаром, как русская печь. Но эта печь раз в сто длиннее русской печи, раз в десять шире. Кажется, плесни на камень воду -- вода запузырится, испарится, "Не опускай лопату..." Вода отвратная, с хлоркой, да и пока добежишь до нее... Болели почему-то не руки, а икры ног. Поясница разламывалась. "Хуже, чем в жнитво", -- мелькнуло у нее. Она пошарила взглядом кого-нибудь из знакомых. Может, подменят? --- Расстилай! Комки! -- исступленно ревут над ухом. Нюра расстегнула верхнюю пуговицу платья. Оперлась о черенок лопаты, чтоб не упасть. Ее спас испуганный возглас Силантия: -- Отец Серафим, мать богородица! Силантий прыгнул обеими ногами на стену, потянулся к отвесу, не нашел его на месте и закричал так, словно его грабили: .-- Отве-эс! Держа отвес чуть дрожащими пальцами; за нитку ~ он прищурил один глаз, не сказал, выдохнул: -- Перекосили! -- И громче, с угрозой: -- Перекосили стенку! Александр выронил из рук кирпич, приоткрыл рот, точно оглушенный. Силантий спрыгнул на настил, выбранился остервенело, кинулся за прорабом. Корпусным прорабом была Огнежка Акопян, дочь бывшего главного инженера треста, полгода назад окончившая строительный институт. Огнежка (именно так писали бригадиры в обращенных к ней записках, хотя имя ее было Агнешка) большую часть времени занималась, по примеру других прорабов, "выколачиванием" железобетонных деталей и кирпича, которых всегда не хватало. Что же до самой кладки, тут Огнежка полагалась на Силантия и других бригадиров, а они пока что, как ей казалось, ни разу не подводили. Силантий и его каменщики называли ее между собой ласково "дочкой", "комсомолочкой" и делали вид, что слушаются беспрекословно. Ее отыскали в соседнем корпусе, который в эти часы сдавали комиссии горсовета. Огнежка бежала, балансируя, по верху, под ее белым пыльником мелькали дочерна загорелые ноги в белых носочках и спортивных тапочках из парусины. Приблизясь к Силантию, она взглянула на него, молча взяла отвес, прикинула, прищурив один глаз, погрустнела и сказала тихим голосом, в котором слышалось удивление своему праву произносить такие слова: -- Ломать! Силантий, вопреки обыкновению, не сказал: "Лады-лады". Он потоптался, затем пригнулся к Огиежке и спросил ее вполголоса, нельзя ли как-нибудь оставить. Огнежка снова потянулась к отвесу, еще раз прикинула, разъяснила со свойственной ей обстоятельностью: -- Стена несущая, Силантий Нефедович. Если отклонение от вертикали более чем два сантиметра на этаж, создается опрокидывающий момент. А здесь...--она развела руками, -- пять без малого. Силантий помолчал, затем, словно бы спохватившись, закивал, а когда она ушла, - высказался в сердцах: -- А еще в трубу смотрела! ("в трубу смотрела" означало у Силантия "училась в институте")... -- Он взглянул на мрачновато молчавших каменщиков и заключил уже как мог убежденнее: -- Хоть стена и с "моментом", но века два простоит. Увы, прораб есть прораб! Он, а не бригадир отвечает за дом головой. Силантий походил по скрипящим инякинским настилам до вечера, скучный, ко всем придираясь и бурча что-то в бороду. Затем направился в барак, где временно разместился начальник стройконторы, или, официально, начальник строительного управления No... в тресте Мосстрой No3 Петр Алексеевич Чумаков. Петр Алексеевич был для Силантия Петькой и даже, с глазу на глаз, "хромым", или, ежели называл, осердясь, "кротом"; Петька был обучен им каменному делу еще с четверть века назад -- и вот достиг, Хоть и хром, а миллионным делом ворочает... Чумаков сидел за канцелярским столом, устланным пожелтевшей газетой. В отличие от газет, которыми были накрыты соседние столы, газета Чумакова была целой, не ободранной посетителями по краям на самокрутки. Чумаков был, как всегда, небрит, задерган и в самом деле чем-то напоминал крота, выглянувшего из норки: чернявый, с острым, поблескивающим от пота, смуглым лицом. Короткопалые руки его все время были в движении, точно подгребали что-то. Не руки -- кротовьи :лапки. Потирая ладонью густую, с проседью щетину на подбородке, которая старила его лет на десять, Чумаков обещал кому-то в телефонную трубку сухой паркет, если тот "не зарежет" его с железобетоном. Выслушав Силантия, он произнес зло: -- Опять Огнежка воду мутит! - И прохромал почти бегом к выходу. Когда они приехали на корпус, зажигали прожекторы. "Капиталка" высилась мрачновато, отбрасывая черную тень. Чумаков походил вокруг нее, дважды спросил Силантия, что он но этому поводу думает, потрогал металлическую петлю анкерного прута, торчавшего из кладки, наконец сплюнул на настил: -- Анкерным дюжее притянете. Будет стоять. Может быть, так бы все и осталось, если б они успели положить на стену перекрытия. Прикрыли бы грех сверху железобетонной панелью -- и дело с концом. Но перекрытий вовремя не подвезли, а на другой день утром к прорабской подъехал вездеход с комками глины, присохшими к крыльям. Добротно сколоченная и выкрашенная в зеленый цвет прорабская походила на будку стрелочника. В ней на столе из неоструганных досок лежали чертежи, мятые, испятнанные руками десятников и бригадиров. Возле чертежей, на единственном табурете, сидел с карандашом в руках Чумаков, Возле него стоял, скребя коричневатыми ногтями затылок, Силантий. Выбравшись из машины, Ермаков направился к прорабской, споткнулся об обрезок доски, лежавший у входа, со злостью пнул его сандалетом. Толкнул дверь прорабской кулаком, нетерпеливым жестом руки поднял Чумакова из-за стола: -- Давай! -- Опустился на табурет. -- По-ачему доски разбросаны всюду? Где Инякин? - Он туточки, туточки, - засуетился Силантий, который только что собственноручно загораживал спящего наверху Инякина фанерным листом. ---Туточки, Сергей Сергеич. Голос у Ермакова сиплый, отрывистый, издевающийся: --. Взгляни на себя, красивец, -- он поднял глаза на Чумакова, прислонившегося плечом к стенке. -- Небрит, солома к щеке пристала, неизвестно под каким забором спал. Одет как каторжник. Цвета безрукавки не поймешь, вот-вот по швам расползется. Ну?! - И угасая: - Все вокруг в стиле Чумакова. - Для чего тебе орденок "За трудовую доблесть" повесили? - Дак вы просили! К Фурцевой ездили... Ермаков неожиданно легко для его грузного тела вскочил с табуретки, выбежал из прорабской. Не оглядываясь, показывал рукой на штабеля размочаленного теса, разбросанный повсюду битый кирпич, на железобетон, наполовину занесенный песком, на сваленные в кучу оконные и дверные блоки, балконные плиты, втоптанную в грязь керамику. - Завалы! Налево--тупичек имени орденопросца Чумакова, направо--свалка имени того же ... мать его! героя соцтруда. - Он широкими шагами вернулся в прорабскую, снял телефонную трубку. -- Максимыч! К нашему герою двое суток ни одной машины! Ни одного кирпича. Тут горы. В бардак имени Чувахи можно спуститься разве что на воздушном шаре. Пусть подберут все под метелочку. Подлижут своими длинными языками. Ермаков знал по именам всех детей и внуков Чумакова и Силантия, гулял в их семьях на свадьбах, приезжал к ним в дни рождений. Но под горячую руку ни с кем не был так крут и груб, как с теми, с кем работал более четверти века и кому верил порой безоглядно. -- Дикобразы!.. Он двинулся к постройке, сцепив пальцы рук за спиной, поднялся по заваленным мусором ступеням, отдуваясь, то и дело останавливаясь. --Дом -- чисто урод. Ровно баба клала, которая никогда кельмы в руках не держала. Стена в растворе, как в слюнях. Размазано -- с души воротит. Радиаторы как пьяные, во все стороны заваливаются. Ни одной ровной площадки. Как новоселам-то в глаза смотреть! Хотя далеко не все на стройке было столь скверно, как он говорил, Чумаков и Силантий молчали. Силантий брел последним, крестя под бородой грудь. "Обошел бы Шуркину стену... Дай Бог! Обошел бы... Дай Бог!" Не обошел! Ермаков вскарабкался на кладку, обтирая ее своим вислым животом. -- Дайте отвес! У Силантия подогнулись колени. "Отец Серафим, мать..." Не успел он и присловья своего вымолвить, как над корпусом будто гром грянул. --Кто клал?! Та-ак!. -- Собираясь слезть со стены, Ермаков присел на корточки, да так и остался, протягивая к Александру руки, словно намереваясь прыгнуть на него сверху. -- Работаешь, ровно за тобой собаки гонятся! В колхозе свинарники кладут лучше. Кто прораб? Чумаков показал на Огнежку, которая, услышав о приезде Ермакова, бросила комиссию горсовета и прибежала на корпус. Ермаков спросил его взглядом: "Как она?" Чумаков скривился, как от зубной боли. Ермаков тут же поднялся, пошатываясь, с корточек. -- Чего можно ждать от прораба, который ходит по стройке в белом пыльнике?! Он сполз на животе со стены, бросил властно: -- Прораба снять! Когда он начал уже спускаться вниз, отряхивая пиджак и держась за доску, прибитую вместо перил, до него донесся негодующий шепот: -Развелось их! Что ни плешина, то начальник. Ермаков оглянулся. Кто сказал? Скорее всего, вот эта, в синей кофте, поперек себя шире, которая подбежала, бросив лопату, к прорабу, обняла девчонку, пачкая в растворе ее белый пыльник. Рассвирепев, Ермаков шагнул к стоявшему ближе других Александру, сорвал с его головы клетчатую, с мятым козырьком кепку и в сердцах швырнул ее в бадью с раствором. Чумаков посерел лицом, сжался, оглянулся на Силантия: -- Попомни мое слово -- выйдет нам этот корпус грыжей. Силантий откликнулся не сразу, замороженным голосом: -- Я давно жду.. -- Как-как? -- Чумаков повернулся к нему. -- Помнишь, Нюрка - то под угол пятак бросила. 5. Силантий проводил взглядом вездеход Ермакова. Зеленую коробочку швыряло на выбоинах из стороны в сторону. Силантию казалось, она плелась от корпуса как похоронные дроги. Старшой утер рукавом полотняной рубахи лицо и заметил вдали шествие. Впереди неторопливо вышагивал грузный Никита Хрущев в новенькой, как только что из магазина, мягкой шляпе. За ним почти бежали люди с портфелями. Из желтого автобуса с огромными буквами на борту "Телевидение" вытаскивали черные коробки на треножниках. Из застрявшей поодаль в рыжей грязи "Победы" выскакивали люди с какими-то лампами и аппаратами. "А это... зачем?" Силантий припомнил: он же сам вчера просил Тихона Инякина устроить Шуриной стене "смотрины". Тихон, не иначе, распелся: новаторский, де , опыт, достигли высот... Силантий бросился, перескакивая через россыпь кирпича, за перегородку, растолкал храпящего Инякина: -- Тихон Иваныч, в одну воронку снаряд второй раз... Выручишь? Вот уже минут десять Силантий кружит возле лестницы. Он ровно оглох, не слышит, как истошно, взахлеб, взывают к нему сирены: сверху -- кранами, снизу-- грузовиков, не сразу откликается на зов каменщиков. Отдав необходимые распоряжения, он снова у лестницы, заглядывает вниз, вытягивая шею, темно-коричневая, с белыми полосами незагоревших морщин шея старика приобретает один цвет -- огненно-красный. Внизу, в лестничном пролете, поднимаются Хрущев и рядышком Инякин ("успел, расторопный! Ну и шельма!"). Хрущев с какой-то книжкой в руке. Тихий, хрипловато-въедливый голос Инякина едва слышен: -- ... Мяндовая сосна древесину имеет рыхлую, некачественную... Как почему думаю, что эти доски сосновые? Сучки-то, видите, овальные. Ядро буро-красного цвета, заболонь -- желто-белого... Чего? .. Какая стена? А! Стена не паровоз, не укатит. Силантий крестит под реденькой, свалявшейся бородой грудь. "И поделом мне! Гордыня обуяла... Ермаков известно, что за человек. Пошумит, швырнет выговоров пригоршню, а к рождеству объявит всем амнистию-- гуляй, ребята! А вот этот, поднебесный?!". Силантий потирает кулаком лоб. Что рассказывали на стройке о Хрущеве? А, вот что... В соседней стройконторе, что ли, ударило током девчонку. Она лежала в подъезде, язык набок. Вокруг нее 6абы охали-ахали. Никто не знал,-что делать. Хрущев поблизости оказался (новый магазин осматривал), расспросил, почему люди у подъезда сгрудились, кинулся в подъезд, вытащив девчонку на воздух. Всем тогда понравилось, что он, ровно и не начальник, не отдавал никаких распоряжений, никого и никуда не посылал. Сам, на своем хребте, вынес ее из подъезда. Сам сделал искусственное дыхание. Но сейчас воспоминание не обрадовало. "Сам и отвес возьмет в руки... Да что отвес! -- перебивает Силантий самого себя. -- Бригада второй день кипит, как котел. У Тоньки язык длине-ен...". -- Тонька! -- Силантий сдергивает с головы картуз, вытягивает из-под подкладки бумажки, желтоватые от пота. -- Отнесешь наряды. Одна нога тут, другая -- там... Кому говорят!.. Велюровая шляпа, новенькая, ухоженная, с не гнущимися, точно из жести, полями, однообразно, видно, раз и навсегда, закругленными со всех сторон, как на манекене с магазинной витрины, показывается наконец над кладкой. Силантий складывает пальцы дощечкой, чтоб ненароком не пожать руку гостю так, что тот вприсядку пойдет... -- С прибытием, значит, -- хрипит он, пытаясь скрыть растерянность. -- Очень приятно. Здороваясь, Хрущев произнес веселым тоном. - Куда ни глянь -- стены. Какая же из них именинница? Тихон Инякин показал на "капиталку" и потянулся к лежавшему неподалеку топору. - Извините, меня настилы ждут. Силантий взглянул на него округлившимися в тревоге глазами: "Не кидай, Тихон!" Генеральный приблизился к стене, потрогал кирпич, следы раствора остались на его пальцах. --Еще не засохло. --Эт верно, -- уныло подтвердил Силантий. "Ославит на весь город". Хрущев отложил в сторону справочник по строительному делу, который держал в руках, и заметил удовлетворенно, что стена выглядит капитально! --Эт верно... Хрущев приложил руку ко лбу, козырьком над глазами. - ложковые ряды с горбинкой. Хотя они под штукатурку. Ничего. --Эт верно! - покорно повторял Силантий, думая, как бы сказать-признаться честно, что сегодня он, Силантий Касаточкин, оконфузился. Хрущев вытянул из нагрудного кармана своей гимнастерки складной прорабский метр, измерил толщину шва, не глядя на него. -- В норме, вроде. Генеральный еще раз оглядел кладку -- наверху поблескивала медная гирька отвеса. -- Как звездочка горит. -- Эт верно! -- машинально повторял Силантий. Он шагнул вперед, что бы начать горестное повествование по возможности бодрее: так, мол, и так, и на старушку бывает прорушка Хрущев обернулся к нему: -- Кто сложил? Силантий сделал вид, что оглядывается по сторонам. -- Лександр. Туточки, туточки был... Александр в это время подошел, но Силантий словно бы не заметил его. "Поорали на малого. Будет..." - Туточки был. Услали куда, наверное... Александр перебил мрачно:-- Что скрываете? Я клал. Староверов. Хрущев поздоровался с Александром, положил белую пухловатую руку на его плечо. Потрепал по отечески. -- Вот, оказывается, какой вы! Что, каждый день так работаете? -- И заключил, не дождавшись ответа: -- Молодцом! Нет, это было невыносимо, Ермаков хоть не издевался. Уши Александра наливались кровью. Хрущев заметил это. . -Не зазнавайтесь, Александр! Сфотографируют вас у кладки -- и в газету. Напишем статью о вашем опыте. Пусть вся страна знает... Поведя плечом, Александр сбросил пухловатую руку гостя и быстро пошел прочь. Хрущев вопросительно взглянул на Силантия. Рука старика что-то делала под бородой, вроде ворот расстегивала. Из-за угла послышался возглас Инякина: -Скромяга он, Шурка-то! Когда о нем говорят, готов сквозь землю провалиться. Хрущев поглядел вслед скромному юноше. Синяя рубашка Александра на лопатках выгорела добела, лопатки были сведены вместе, как у человека, которой ждет удара в спину. Генерального Секретаря проводили аж до лестничной клетки.. Он остановился там, взглянул куда-то наверх.- Спросил как бы вскользь. - Говорят, у вас новый крановщик. Как он, поспевает за вами? Сработался? - Немой-то?! Пообвыкнет... -Как "немой?!" вскричал Хрущев.- Он что у вас еще ни одной беседы не провел? Ни одной политиформации? Рта не раскрывал?! Силантий на беседах не бывал, но своих никогда не подводил. - Как же! Все, как часы! Даже за меня вступался. - Так почему же "немой"? - Не матерится никогда. Даже заводную Тоньку не облаял. Хорошего воспитания, значица... Хрущев похохотал громко, от всей души, и, заметив, что крановщик выглядывает из своей скворешни, едва не махнул ему рукой. Но во время удержался... Он сильно потряс руку Силантия, портрет старика-каменщика он видел на облезлой от дождей Доске Почета Силантий на рукопожатие не ответил, и у Генерального осталось ощущение, что он пожал мокрую деревянную лопатку. Проводив взглядом шествие во главе с обманутым Хрущевым, Игорь подумал, что его вот так, запросто, как Хрущева, не надуешь. Но, если всерьез, он еще мало что знает. И, сменившись, вечером продолжал листать свою "заслуженную", в пятнах масла и тавота, записную тетрадочку. Некоторые записи -- он уже не раз испытал это --были сродни поплавкам на воде, которые указывают на скрытый под ними тяжелый груз. Возьмешься за поплавок, потянешь, а внизу иногда такое, что, кажется, не осилить. Он все искал и искал этот поплавок, который, может быть, укажет ему, где таится проклятие ...именно проклятие... как иначе назвать то, из-за чего лихорадит всю стройку. Где оно скрыто, это Проклятие? Как выглядит? Чем живо? Спустя неделю на корпус не подвезли кирпича. Бригада простаивала. Игорь открыл дверцу кабины, до него донесся снизу пронзительно тоненький голосок: Елочки, сосеночкн, Воронежски девчоночки... Игорь спустился на подмости. Подсобницы лузгали семечки с краю корпуса в тенечке. Елочки, сосеночки А нет ли работеночки?. Белые платки теснились густо, один к одному; кто-то визжал, галдел. Птичий базар! Увидев своего крановщика, Нюра оттянула платок на затылок, вскинула над головой руку в черных, как из ляписа, подушечках мозолей, и... взгляд ее упал на Силантия, который грозил ей кулаком. Из-за спины Нюры выскочила приземистая, неимоверно широкая в бедрах такелажница Тоня в желтом сарафане ("Самовар самоваром", -- мелькнуло у Игоря) и прошлась по настилу, притопывая короткими ножками в рабочих, не по размеру, ботинках. Ботинки ее были не то в мелу, не то в известке, пыль так и взвилась вокруг. . Э-эх, старшой грозится: "Тише! Крановщик сидит по крыше..." -- Тонька! -- В голосе Силантия звучал испуг: разрисует нас крановщик в газетке -- мать родная не узнает! -- Поди ботинки оботри... Срамота ты наша! Тоня взглянула на свои ботинки, смутилась. Место ее уже заняла Нюра. Лицо ее было сосредоточенным, неулыбчивым, словно она и не собиралась петь. Она и не пропела, скорее выговорила песенной скороговоркой, косясь на Некрасова: - Мы приехали на стройку-- Кирпичи, да кирпичи. От получки до получки Не хватает на харчи. -- Девки, кирпич привезли навалом! -- зычный голос Силантия заглушил и частушку и притопывания.--- Давай все вниз! Тоня, обтиравшая ботинок, швырнула тряпку на подмости. Она почти примирилась с безденежьем. Но сейчас, после слов Нюры, переимчивая и "шумоватая", как называли ее подруги, Тоня навалилась на Силантия всем телом, выкрикивая что-то. Силантий отталкивал ее от себя, призывая Некрасова не слушать девку; она -- кто ж этого не знает! -- в любой разговор плеснет керосинчику. -- Керосинщица! Потому тебя и замуж не берут! В самом деле, с Тоней что-то произошло, заметил Игорь. Она заметно подурнела. Подбородок словно бы уменьшился, длинный нос заострился и посерел, отчего лицо стало казаться птичьим. -- Сорока! Силантий глушил ее голос своим надтреснутым, гудящим баском. Слышны были лишь обрывки фраз Тони: ".выводиловка -- грабиловка... Сколько хочет, столько и даст! Вчерась сколько мне закрыли?.. А Тихону намазали! За чей счет?!" Силантнй открыл рот, как оглушенный. Потом, всплеснув руками, бросился за Инякиным. Тихона Инякина встретили хмуро: - Прилетел, завитушечник! Ивякин выждал тишины. Едва она установилась, бросил одну-единственную фразу: -- Вы что, девки, шумите? Хотите, чтоб из-за вас Ермакова сняли? И словно бы он не сказал, профсоюзный "завитушечник", а хлестнул длинным, как у пастуха, бичом сразу по всем лицам. Подсобницы глядели на него морщась. -- А за что?--спросило сразу несколько голосов. Игорь смотрел на Инякина с удивлением: "Оберегает Ермакова... От своих?" Подсобницы заспешили одна за другой разгружать кирпич. Они проходили мимо Игоря боком, стараясь не задеть его и надвигая белые платки на самые глаза. Игорь двинулся к своему крану вслед за Инякиным, который спешил по трапу, горбясь, с фуганком подмышкой. Серая, с аккуратными заплатами на локтях и на воротнике рубашка Инякина мелькала внизу; все более удаляясь от Игоря, -- похоже, Инякин избегал оставаться с Некрасовым для разговора с глазу .на глаз. "Завитушечник"? Инякин, оказывается, слывет у девчат не только мастером по деревянным завиткам, которые он ставит на перила лестниц в места изгиба. Видно, не только дерево, побывав в его руках, может стать гладким, без острых углов, кругляшом... Ночью Игорь проснулся оттого, что словно бы наяву услышал разноголосое: "мне вывели...", "ему намазали...", "нам закрыли всего по шестнадцать рубликов", "Что мне жрать до получки?" Перед глазами возник недостроенный корпус. Белые платочки девчат. Гомон. Слова сливались, по сути дела, в одно, которое произносилось со смирением или жалобой во всех углах стройки: "Выводиловка!" "Выводиловка -- грабиловка! -- кричала Тоня. -- Сколько вздумают, столько и выводят!.." Силантий и Тихон испугались девчонок? Что ж, именно отсюда начать крошить, рвать мерзлоту? Это -- поплавок? Решил потолковать после смены с корпусным прорабом, с которым до сих пор и словом не перекинулся. Прораба в тот день сняли... Назавтра Игорь явился в трест, спросил у спешившего куда-то молодого инженера, где прораб Огнежка Акопян.- - В каталажке! -- бросил тот, пробегая. -- Где?! -- В каталажке! -- прокричал инженер, устремляясь вниз по лестнице. -- Первая дверь направо. Игорь Иванович зашел в узенькую, в одно окно, комнату, заставленную шкафами, на которых лежали кипы старых бумаг. С каждым шагом от двери едкий щекочущий ноздри запах книжной пыли все более уступал аромату левкоев. Левкои белели на столе, в банке из-под майонеза. Огнежка не сводила глаз с левкоев, покачиваясь на скрипучем стуле. . Игорь заколебался: подойти к Огнежке или возвратиться? Проблемный разговор с девицей, у которой столь ярко, ну, просто вызывающе ярко накрашенные губы, прическа мужская, короткая- явно от модного парикмахера. Брючки узкие, и тут своя мода,наверное. Зеленоватая крепдешиновая кофточка с очень короткими рукавами. Но больше всего насторожили белые босоножки сверхмодного фасона, без задников. Босоножки валяются под столом. Ноги в капроновых носках покоятся на связке пожелтевших нарядов, бесцеремонно брошенных на пол. Впрочем, ноги не покоятся, они вытанцовывают что-то... "В таком наряде - на стройку? По грязищи..." Хотел уж повернуться и уйти. Но тут заметил в углу комнаты большие рабочие ботинки в засохшней глине. Над ними вешалка. На ней курточка и белый плащ. Задержался. Кашлянул. Огнежка порывисто оглянулась. Смуглая. Огненная молодая женщина. То ли армянка. То ли грузинка. Словом, Кавказ во всей красе.. Спросила почему-то с неприязненной усмешкой, чем она обязана посещению редактора новорожденной стенной печати... Нужен совет? И беззвучно, одними губами: "Мой?!" Игорь решительным жестом пододвинул стул. Огнежка как-то сразу подобралась, неестественно выпрямилась на стуле; высокая, по-мальчишески угловатая, она напоминала теперь школьницу старших классов, которая вытянулась вдруг, в один год, тревожа родителей своими худыми ключицами и впалыми щеками, вызывая их удивленные возгласы: "В кого она растет?" - Почему здесь каталажка? - не сразу отозвалась Огнежка. Замкнутая, обозленная, она заставляла себя быть корректной. Оказывается, так здесь прозвали комнату, где сидел инженер по труду и зарплате. Вот уже много лет в тресте на эту должность не назначали, на нее чуть не силой гнали. Новоиспеченный специалист по труду и зарплате тосковал в "каталажке" до тех пор, пока на смену ему не приводили следующего. Впрочем, долго ждать не приходилось - два-три месяца -- и отсидка кончена. Может быть, кто-нибудь из инженеров-строителей задержался бы здесь и долее, но, во-первых, каждому вскоре становилось ясно, что в финансовых дебрях треста не только черт, сам Ермак ногу сломит; во-вторых, можно ли полюбить "каталажку"? Игорь присел, объяснил, что явился поговорить о "выводиловке". Огнежка постучала без нужды костяшками счетов, изрезанных кончиком чьего-то ножа и забрызганных чернилами; объяснила, пытаясь нащупать ногами туфли и объясняя, что она за свой трудовой стаж с иной системой оплаты не встречалась. - Лозунги над входом меняются. А оплата труда? Так было - так будет. Выводиловка-грабиловка, уже слышали наверное?..Зарубежные армяне, с которыми после ереванского института встречалась, говорили мне, что строители на Западе за такие гроши, как у нас, и работать не будут... -- В строительном институте вам преподавали основы "выводиловки"? Огнежка вскочила, так и не попав ногой в туфлю. -- Что вы от меня хотите? - Я хочу понять, что происходит, в частности в бригаде Силантия. Заговоришь о заработках --люди морщатся, убегают, а то и кричат, словно ты дотронулся ненароком до открытой раны. Огнежка зло откинула костяшки счетов. Процедила сквозь зубы: Крановщики на твердой оплате. Что вам чужие раны? Не касайтесь ран, которых не в силах исцелить! - А если попытаться исцелить? - Вы - кудесник?! - Она обернулась к нему всем корпусом. - Пойдемте! Это недалеко... Через час вы отрешитесь от наивной веры в свое всесилие. -- Может быть, через сорок пять минут? -- усмехнулся Игорь. -- Нет! -- возразила она без улыбки, надевая свои огромные мужские ботинки в песке и глине, и белый пыльник. -- На это потребуется ровно час. Ни одной минутой меньше. Они двинулись к недостроенным корпусам. Навстречу небольшими группками шли рабочие, -- кажется, начался обеденный перерыв второй смены. -- Это очень кстати, -- заметила Огнежка, обгоняя Игоря размашистой, мерной, как в беге на длинную дистанцию, походкой прораба, которому приходится вышагивать в день многие километры. С трудом привыкала она к этому широкому мужскому шагу, болели икры, но иначе она постройке не ходила: ведь походка отличает прораба, как врача белый халат. Внезапно Огнежка остановилась возле грузовика с открытым задним бортом. Игорь, который спешил следом, едва не налетел на нее. Шофера в кабине не было, -- по-видимому, ушел обедать, так же, как и рабочие, чьи лопаты лежали на песке возле грузовика. Огнежка оглядела желтоватые отвалы песка, которые громоздились вдоль всего будущего проспекта, покачала головой. -Начнем! -- Что я должен делать? -- Берите лопату! Игорь строго взглянул на нее. --К чему эти шутки? Я целый день ворочал лопатой. По пять тонн перекидывал за раз. Огнежка не отвела от него зеленых, холодно прищуренных глаз. -- Вы действительно хотите постичь теоретические основы всех наших бед? Игорь кивнул. -- Берите лопату! -- властно повторила она. -- Вот эту... Игорь неуверенно нагнулся, взял совковую лопату. "Моим методом постижения действительности мне же по шеям", -- подумал он. -- Нагружайте грузовик! -- Огнежка взглянула на ручные часы. -- Я засекаю время. Игорь засмеялся своим мыслям: "Будь последователен!" ---плюнул на руку, зачерпнул полную лопату песка и с. напряжением перенес песок в кузов грузовика. -- Как железные опилки. -- Песок сырой, -- пояснила Огнежка. -- Один кубометр такого песочка весит более полутора тысяч килограмм. Что же вы остановились, товарищ стенная печать? Минут через пятнадцать Игорь расстегнул ворот ковбойки. А когда он попросил разрешения снять ковбойку, промокшую на лопатках, Огнежка сказала, взглянув на часы: -- Пожалуй, достаточно! -- Прошло шестьдесят минут?.. --. Нет, ровно тридцать. Но, -- Она улыбнулась краем губ, -- для человека с ироническим складом ума, пожалуй, достаточно. К тому же в институте меня научили умножать на два... Игорь с силой вонзил лопату в песок. -- Зачем вам брать на себя лишний труд!..-- И вновь взялся за лопату. Начали подходить работницы. Они удивлялись неожиданной помощи, хотели приняться за работу. Огнежка что-то сказала им, девушка в синих шароварах хлопнула в ладоши: -- Ой, какая красота! Пожилая женщина в платке, повязанном под подбородком, вздохнула: -- Слава те господи! Женщины обступили Игоря полукругом, советуя: -- У шейки лопаты берись! -- Не тужься! Так восемь часиков не помашешь. Игорь видел: взгляды работниц подобрели, люди смотрели на него с ожиданием и признательностью,-- так на стройке на него не смотрели ни разу. Еще не зная точно, зачем он швыряет песок в кузов грузовика, Игорь уже понимал, что взялся за нечто жизненно важное для всех обступивших его людей. Кузов, казалось, поднимался от земли все выше. На зубах скрипела пыль, глаза слезились, хотелось откашляться, но он работал, пока не послышался голос Огнежки: -- Довольно! Она попросила бригадира разнорабочих определить, сколько нагружено песка. Та прикинула, для верности отмерила ручкой лопаты, посоветовалась с остальными, наконец назвала цифру. Пожилая женщина протянула Тимофею бутылку с водой, он отхлебнул глоток, поблагодарил. - Это вам спасибо, товарищ! -- с чувством сказала женщина. Огнежка и Игорь несколько минут шли молча. Игорь вытирал платком шею, лицо. Огнежка подняла прутик и, присев на корточки, принялась вычерчивать прутиком в дорожной пыли какие-то цифры. Наконец она подняла голову. -- Следите за моими расчетами, товарищ Некрасов! -- И обвела прутиком цифру "2 р. 23 к.", означающую плату за погрузку одного кубометра. Потом заключила в кружок другую цифру -- вес одного кубометра сырого песка. -- Чтоб заработать хоть двадцать пять рубликов вам надо было бы перекидать ни много ни мало двадцать тонн! Огнежка поднялась с колен. -- У вас семья есть?.. Мать и сестры в деревне? Так!.. Вы заработали сегодня на погрузке, если бы трудились, разумеется, полный рабочий день. двенадцать рублей с копейками. По трешке на живую душу. На трешку в Москве можно купить разве что сто грамм колбаски. А если у вас есть дети?! Игорь взглянул на Огнежку почти с испугом. Она с силой отшвырнула прутик в сторону Не беспокойтесь! Прораб дотянул бы вашу зарплату до прожиточного минимума, иными словами -- "намазал", хотя этого ему не преподавали в институте.. . Но, как вы знаете, хлеб, протянутый Христа ради, горек, -- недаром женщины готовы были расцеловать вас, когда я им сказала, что вы хлопочете о справедливых нормах... Да что там горек! Отравлен унижением!.. Ведь хлеб этот, честно заработанный людьми хлеб, прораб волен делить, как ему вздумается. Сегодня дал, завтра не понравился ему твой взгляд или слово -- отнял... Огнежка свернула к тресту, ускорила шаг. Игорь едва поспевал за ней. - Как видите, с наукой, почерпнутой за пять лет учебы, мне пришлось расстаться на пятый день работы. Но если б только это! К "намазкам" здесь привыкли, как к водке. "Намазка" не замазка, к рукам не липнет",-- говорит радетель за человечество Тихон Инякин, покрывая бригаду. Вот документы, полюбуйтесь.-- Огнежка достала из сумочки наряды Силантия на зеленой бумаге. -- Вчера Шура Староверов перекосил стену. Он поплатился за брак? Ему "вывели" вывели, как всегда, "среднесдельную"-- тридцать рублей. Сегодня Шура сломал эту стену. Ему вывели тридцать шесть рублей. "Значит, это не случайная прибаутка "Трест МОССТРОЙ -- чи работай, чи стой, все равно тридцатка..." Искоса взглянул на Огнежку. " Признаться, хорошо она мне по морде надавала. Со страстью. Кавказ!" Кавказ ему явно нравился. Глазищи какие! Умные. И в пол-лица. В глазах прозелень. Не оторвешься... Игорь влюбчивым не был. А тут голова пошла кругом. Пора бы ему подняться и уйти. А он от стула отлепиться не может. - Я опасался, что ничем не смогу помочь стройке...- слова срывались с языка сами по себе, и так, сами по себе, вдруг ляпнули столь дерзко и нагло, что Игорь вздрогнул: - Но, если жениться на прорабе - по моему, это... это и есть помощь стройке. - Очередное заблуждение, - холодно ответствовала Огнежка. -Прорабы любят пианистов... Игорь поднялся порывисто, выскочил в коридор, заходил из одного конца в другой, наталкиваясь на людей. "Еще раз мне по мордасам". Поостыв, вытер повлажневшее лицо платком. Вернулся к мыслям, ради которых и отправился к Огнежке " Мне вывели". "Ему намазали... за чей счет?" "Намазка" не замазка..." Эдак пройдет несколько лет -- и Александр Староверов, честный парень, кадровый рабочий-строитель, станет рвачем, а то и захребетником или отчается, удерет отсюда куда глаза глядят..." В тот же день и ударила "молния". Она появилась возле портального крана. Углем на фанерном щите начертали: "Строим -- ломаем, очки втираем". Под заголовком рисунок: Силантий и Тихон Инякин подпирают плечами падающую стену "Молния" провисела с четверть часа, не более. Затем она пропала куда-то. Но на подмостях только о ней и говорили...Тихон Инякин бросил рубанок и отправился к Чумакову. -- "Немой"-то что натворил! " Молнию" видел? Кончать надо с крановщиком. Выводи за штат или хочешь, я им займусь -Займись, ты знаешь, куда писать.. Не мне тебя учить! Белая, со следами пальцев, дверь управляющего была защелкнута на замок, но ключ торчал снару По утрам стало моросить. Сгустился туман. Прожекторы и огромные, как кувшины, электролампы гасили поздно-- капли дождя сверкали в рассеянном свете фиолетовым огнем. "Погодка нелетная", -- невесело усмехнулся в один из таких дней Игорь, пытаясь разглядеть что-либо внизу. Он работал почти вслепую, по голосу... От огромного нервного напряжения клонило в сон. Так бывало с ним разве что перед вылетом на караван. Обычно летчики сновали в это время по землянке взад-вперед, рассказывали что-либо нарочито беззаботным голосом. А Тимофею хотелось спать .Его отвлек от полудремы мальчишеский возглас: "Вира!.." Игорь глянул вниз. Корпус начисто закрыло от него мерцающим серебристо-фиолетовым потоком. Игорь тронул рычаг, и почти в тот же момент над корпусом прозвучал страшный, крик: - А -а! Игорь стремглав, едва .не сорвавшись с мокрых перекладин, спустился вниз. Оказалось, кто-то зацепил отсыпавшегося с перепою Тихона Инякина за брючный ремень, и Игорь вздернул его над подмостями метра на три. Тихон висел, схватившись за трос и изгибаясь червяком. -Эт-то т-тебе так не пройдет! -- выговорил бледный Тихон, когда Игорь опустил его на подмости. Игоря немедля вызвали в контору и объявили приказ: "Отстранить от работы за хулиганство". -- Чтоб на корпусе тебя, вражина, больше не ви-дели, -- объявил Чумаков, прищурясь. -- Слыхал ай нет?! 7. Игорь вернулся к своему крану, сдал смену и вскочил на подножку грузовика, который погромыхивал вдоль корпусов. -- Подбрось к Ермакову! У паренька, шофера грузовика, который мчал Игоря по волнистым буграм, вверх-вниз, как на катере, при упоминании о Ермакове даже голос потеплел. А он, Игорь, до сих пор не может точно и твердо сказать, что за человек Ермаков. Возгласы "Ермак! Ермаков!" производит на стройке тот же эффект, что на флоте "полундра!" "Как же поступит Ермаков? Подтвердит чумаковский приказ?" Игорь услышал за дверью шум, веселый голос Чумакова: -- Тихон, через себя его! Он решительно вошел. Посередине кабинета пошатывались, неестественно изогнувшись и обхватив друг друга волосатыми, широкой кости руками Тихон Инякин и Ермаков, багровые от напряжения, с вылезшими из брюк нижними рубахами. "Этого еще не хватало!" Игорь пытался заглянуть за плечи людей, обступивших Ермакова и Инякина. -- "Для пущей демократичности он что ли?" После университета Игорь трудно привыкал к таким сценам, он искал в них преднамеренность, хитрый умысел Ермакова -- и зря. Ермаков никогда не отказывал себе в удовольствии прижать лопатками к полу Инякина или других кряжистых стариков -- каменщиков, плотников, бригадиров, когда те при встрече с ним замечали усмешливо, что он, Ермаков, потолстел, обрюзг, размяк в своем кресле и вообще "не тот, что был". Стоило Ермакову услышать что-либо подобное, как он "заводился с полуоборота", как говаривал Инякин. Нынче именно это и произошло. -- Подножку ему, Тихон! -- советовал Чумаков.-- Сергей Сергеич; животик подберите! Ермаков некогда занимался в спортивном обществе "Спартак" борьбой самбо. Он и сейчас еще мог, потоптавшись возле Инякина в полуобнимку с ним и выждав момент, ухватить его за руку повыше локтя; пригнуться, валя его себе на плечи животом вниз, как мешок, и кинуть спиной на паркет "мельницей": испытанным приемом -- броском через плечо. Раз! --и ноги Инякина описали в воздухе полукруг, как мельничные крылья. Но Инякин хоть и тяжел был, да ловок. Он то и дело выскальзывал из-под Ермакова. Рубаха Инякина задралась, напружиненные мускулы груди каменели, он с досадой смотрел на рыхлую, как ему казалось, отвыкшую от работы руку Ермакова, которая почему-то отжимала его тело к паркету, как железный рычаг. Острый запах разгоряченных тел забивал даже запахи табака и масляной краски. Ермаков приподнял голову, чтобы, по обыкновению, завершить единоборство какой-либо шуткой, но, заметив Игоря, выпрямился и спросил, поправляя сбившийся набок галстук -- Ты что ж это, Некрасов? Инякин немедля оказался на ногах и зачастил, словно его только что оборвали на полуслове: -- Это они с Тонькой сговорились... Она меня подцепила за ремень, не иначе... Э, да кто ее не знает! Где Тонька, там и рвется. Ее подзуди -- на нее управы не будет. Ермаков обнял Инякина за плечи, провел к двери, сказав на прощание: -- В следующий раз на подмостях не храпите, ваше костлявое высочество! От вашего храпака у Тоньки, наверное голова заболела. Вернувшись к своему письменному столу, вокруг которого рассаживались прорабы и начальники стройконтор -- участники прерванной летучки, он повторил с упреком: --Что же это ты, Некрасов?.. Да я не про Тихона! Кто его подцепил и зачем ---разберемся... Я про стенку Староверова. Мы-де очки втираем. Нехорошо! Я же сам приказал сломать ее. -- Кривую стенку, Сергей Сергеевич, засняли для всех газет. Для телевидения. Втерли очки Генеральному. Bы знаете об этом? -- Он все в . политики лезет! -- вскричал Чумаков.-- А политического сознания в нем ни на грош. Да! То, что стена кривая, об этом кто знал?.. Я да ты да мы с тобой. . А подстегнула бы она через фотографию миллионы строителей. Вот, мол, вам пример для подражания. Полдома за смену вымахали! Нет в вас коммунистического... этого... Хрущева надули? Это... оплошка. Злой случай. И, заметь, единствениый... "Случай?!" Игорь вдруг подумал: явись он на стройку "котом в мешке", ему нечего было бы сейчас возразить... Он достал из своего штурманского планшета стопку зеленых бумажек, молча положил их перед Ермаковым. Ермаков надел очки, повертел в руках мятые наряды Силантия и счета Инякина, подобранные по просьбе Игоря Огнежкой. Присвистнул, как будто раньше и догадаться на мог: деревянные, для перил, завитки заказаны Инякину чуть ли не на пятилетку вперед. Староверову выплатили по принципу "чи работай, чи стой". Ермаков молча протянул наряды Чумакову, тот принял их безбоязненно, тут же соврал вдохновенно, что Староверову вывели вовсе не за стену, а за сверхурочное. .. -- Твои предложения? -- перебил его Ермаков. Чумаков пожал плечами. Никаких предложений у него, разумеется, не было. Он сделал рукой неопределенный жест, который, по-видимому, означал: "Чего языками-то трепать, в другой раз выведем -.комар носа не подточит. Ермаков взглянул на Игоря: - Вы что скажете? Отношения с Некрасовым были еще неопределенными, и он говорил ему то "вы", то "ты". Игорь встал: -- Предлагаю сменить бригадира. Кустистые, торчком, брови Ермакова полезли вверх. Сменить?! Силантия?! Который руководит бригадой только на его глазах четверть века! Это была такая нелепица, что Ермаков забыл даже, что хотел выругал Чумакова. Он поднялся, беззвучно шевеля толстыми губами, бранясь почему-то про себя, как с удивлением и досадой отметил Чумаков: "Баб нет, кого он совестится!" Взяв в руки указку, Ермаков неторопливо прошел вдоль развешанных на стенах кабинета графиков и планов, исполненных в красках. Оглянувшись на Игоря, он пробасил, преодолевая неприязнь: -- Четверть века трест держали где-то на уровне двадцать четвертого года. За шиворот держали. Не давали строить Вникни! Один-единственный корпус мы высиживали пятилетие. Уря-уря! Нос в крови. А сейчас? Отрезали горбушку. Весь Юго-запад столицы. Заречье. Ешь, не подавись! И уплетаем! За обе щеки! -- Все ясно, Сергей Сергеевич! Изголодавшемуся отрезали горбушку... -- Он круто, на каблуках, отвернулся от Ермакова, присел возле стола и продолжал с усилием и более жестко: -- И вот он, изголодавшийся, не чувствует уж никаких иных запахов, кроме аромата теплой горбушки. -- Каких запахов не чувствует? -- настороженно пробасил Ермаков, возвращаясь на свое место. - Водки, например. Впрочем, о пьянке позже, -- помолчав, продолжал Игорь. Чем больше он волновался, тем медленнее говорил. Когда же Игорь был взбешен, он уже не говорил, а цедил сквозь зубы, не догадываясь еще, что на стройке это действовало куда сильнее, чем окрик или матерная брань.-- 0 пьянке потом, -повторил он. -- Тут речи не помогут. Я хочу сказать о другом. Этажи растут ввысь, а люди? Люди поднимаются вместе с этажами?.. Вот пришел на стройку молодой рабочий Александр Староверов. Вы его знаете, Сергей Сергеевич... кажется? Сергей Сергеевич терпеть не мог, когда человеку за какую- либо оплошность годами на всех собраниях "мотали кишки", как он выражался. Он пробасил с вызовом: -- А что Шурка Староверов? Отличный рабочий Щурка Староверов! Он сложил дом для артистов оперного театра, гостиницу. Новый город многим обязан ему. Если б у всех других заслуги были столь очевидны, - он взглянул на Игоря исподлобья. Игорь аж зубами скрипнул. -- Увлеченные краюхой, Сергей Сергеевич, вы не заметили, что происходит с Александром в артели Силантия. Да, в артели! -- повторил он тверже. -- Не кричи, ты не на кране! -- раздраженно вставил Чумаков. -- Привык криком разговаривать оттедова. . -- И подумал: "Как только Ермак терпит? .." Игорь взял в руки зеленые листочки Силантия и рассказал о том, что он наблюдал на корпусах, услышал от Огнежки и от других прорабов. - Мы возмущаемся, когда к нам домой вваливается молодой паренек, штукатур или маляр, и запрашивает с нас за ремонт такую сумму, что глаза на лоб лезут. "Рвач! -- браним мы его про себя. -- Шкуродер! А где, когда он стал рвачом, этот вчерашний школьник? Игорь кинул на стол перед Ермаковым зеленые наряды. -- Я спросил Александра, как он относится к этому. Знаете, что он мне ответил? "Мы не крадем, ... свое берем". Из месяца в месяц, изо дня в день Староверов деклассируется. Наступила такая тишина, что стал слышен звон капель из-за боковой двери, где был в комнатке отдыха управляющего умывальник. "Круто взял,- недовольно подумал Ермаков. -Зеленый, а Хрущ его настропалил..." -- Или вот еще! Прислали на стройку молодого инженера Огнежку Акопян. Замечательная женщина. Умница. Болеющая за дело.Чему ее тут научили? "Выводиловка" представляется ей гидрой о семи головах. Срубишь одну -- на ее месте две вырастут. Сейчас еще Огнежка кусает губы, переживает, а пройдет год-два она рукой махнет: мол, все одно... Ермаков, насупившись, точил лезвием безопасной бритвы карандаш. В сердцах нажал кнопку звонка. -- Огнежку! Чего ей, в самом деле, в "каталажке" сидеть? Огнежка просунула в приоткрытую дверь голову. Огляделась. Остановилась в нерешительности. Ермаков показал ей жестом на стул, начал веселым тоном, чтобы разрядить атмосферу: -- Огнежка, ваши художественные графики спасли нас от головомойки! Их возили наверх. Понравились... На закуску сделайте график поточно-скоростной кладки корпуса номер... Она недовольно скривила уголки губ. Ермаков добавил торопливо: -- Огнежка, для прославления начальства! Чтоб было видно, что оно работает. Чтоб его хвалили. Огнежка встала со стула, произнесла решительно: -- Я, между прочим, инженер по труду и зарплате. Ермаков ждал привычных жалоб: "бумажки опротивели, заели..." -- а она вон что! Он развел руками, воскликнул со свойственным ему добродушием и веселой покровительственностью: - Ну, какой ты инженер по труду и зарплате? Знаешь ты хоть, в чем твоя обязанность? Огнежка сжала рукой спинку стула. -- Жить совой. Смотреть, но не видеть. Брови Ермакова снова полезли вверх. -- Да что вы сговорились, что ли? Акоп, они что, сговорились? -- Он оглянулся на Акопяна, своего давнего друга и отца Огнежки. До прошлой весны Акопян был главным инженером треста. С полгода назад он стал персональным пенсионером и с тех пор безвозмездно руководил трестовскими рационализаторами, входил во всевозможные комиссии, по поводу которых Чумаков отзывался недвусмысленно: "Комиссий на стройке порасплодилось -- дышать нечем!.." Акопян сидел у окна, уставясь на свои резиновые сапоги, облепленные по щиколотки желтовато-бурой глиной. Он вынул изо рта трубку с костяным чубуком, произнес тоном подчеркнуто-значительным и серьезным: -- Не иначе, очередной гнусный заговор. Ермаков расстроенно махнул рукой: -- Огнежка, перестань смешить людей! Какой ты инженер по труду и зарплате! Ты просто... -- он поглядел на ее накрахмаленный воротничок с кружевными отворотами над высокой грудью - ты просто... ну, было бы мне не под пятьдесят, а поменьше, я б тебе тут же руку и сердце... Пошла бы? Огнежка покосилась на Игоря, который вдруг привстал. -Если б вы явились ко мне с таким предложением, я не то что пошла, побежала бы. -- Вот видишь! -- .. .до Киева, по шоссе, не оглядываясь. Игорь взглянул на нее почти с восторгом. Ермаков пристукнул ладонью по столу. -- Пойдешь прорабом на новый корпус... Да не к Чумакову! -- добавил он, заметив, что лицо ее не выразило радости. -- Тебе ли корпеть над бумагами? Когда за ней закрылась дверь, прозвучал иронический возглас Чумакова: -- "Шурка деклассируется"! Раскопали деклассированный элемент! Босяков в опорках! И где? На передовой стройке. Да в такой конторе, как наша, даже шумоватая Тонька борозды не испортит. Потому как на нее влияют. .. -- Чумаков вынул из кармана потрепанных армейских галифе несвежий платок, приложил к огненно красному с синими прожилками носу - сморкнулся гулко, как в трубу. Акопян от этого трубного звука над ухом едва не уронил пенсне. - Тут чего только не мобилизнешь.чтоб план выполнить, -- продолжал Чумаков тоном почти обиженным.-- Все средства. Акопян пыхнул трубкой. -- Иные средства, как видите, компрометируют цель. Игорь с надеждой и тревогой посмотрел на Акопяна, обронившего фразу, которая вызвала глубокую тишину. Он напомнил Тимофею студента. Лицо моложавое, свежее, кожа на впалых щеках глянцевитая, ни морщинки. Акопян снял пенсне, и его до черноты смуглое точно обожженное стужей, лицо стало как-то домашнее и беспомощнее. Ермаков глядел на него с приязнью, печалью почти с нежностью. Акопян вдруг спросил: - А знаете ли вы, чем неврастеник отличается от шизофреника? Игорь давно заметил: Акопян начинал развлекать анекдотами именно в тот момент, когда назревал скандал или разговор касался тем, не связанных с инженерным делом! Из кабинета вслед за Чумаковым стали неслышно, один за другим, выходить все, кого ждала срочная работа. А кого она не ждала в тресте Ермака?.. Скоро в кабинете остались лишь Ермаков, Акопян и Игорь. 0x08 graphic Ермаков знал: на месте Игоря он бы, наверное, изматерил Акопяна, во всяком случае, попросил бы его придержать свои анекдоты для другого часа. А Игорь обращался к Акопяну, словно ничего не произошло. Ермаков очень ценил в людях качества, которые в нем самом находились, по его признанию, "в зародышевом состоянии". Ему импонировали выдержка и внутренняя деликатность Игоря. "Ученый человек, университетчик. С его ли деликатностью на стройке работать?" Акопян завершил с Ермаковым все неотложные дела, вышел ссутулившись. Ермаков забасил предостерегающе, по-отечески, своим характерным грубоватым языком "первого прораба на деревне", как называл его Акопян: -- Игорь Иванович, я тебя не пойму. Ты чуешь что и гончая не учует. Зачем всполошился, как Чуваха после третьей стопки: "Спасайся, люди!" Ермаков внимательно выслушал объяснения Игоря, полистал его блокнот, сказал с усмешкой, кладя на стол свои некогда обожженные негашеной известью, в рубцах, кулаки. -Никита Сергеич, значит, тебя обнадежил... Но наши беды ему шею не сломают, а твою запросто. На тебя уж доносов накропали - страшное дело... Потому как ты упал с неба и, хоть это не твоя вина, ты совсем-совсем зеленый, ну, как огнежкина кофта. И в наших бедах не понимаешь , ну, ни хрена. Давай, для ради твоего спасения поудим с тобой рыбешку... -Когда, Сергей Сергеевич? - Прямо сейчас...Лады? Как говорится, старость на печку, летчик-молодчик в поднебесье. Ну, потянул ты, поднебесник, за леску, а что на крючке? Ермаков поднял над головой руку с отставленным большим пальцем. Не оборачиваясь, ткнул пальцем за свою спину. Там висел, над головой управляющего, большой портрет Никиты Хрущева с золотой звездой Героя на неправдоподобно широкой молодецкой груди. -Он -то...САМ...леску, как ты, забрасывает, о чем думает? Потолкуем, летчик! Летчики, слышал, анонимок не пишут, так? Впрочем, донесешь - не донесешь, поверят мне. Летчик-то он летчик, а толкнула Ермакова на откровенность то, что "хрущевский подкидыш" в стенной газетке ляпнул, что Хрущова надули, как самонадеянного дурачка-всезнайку, а в ЦК, на самую верхотуру, сигнала от него ни- ни. Если бы ТАМ был о том разговор, давно бы его "обрадовали": врагов на Старой площади у него не меньше, чем дружков... Значит, хоть и "подкидыш", а все же - по факту! Хоть и чужак еще, а - летчик-молодчик! Удача, что прислали такого паренька, а не аппаратную крысу, которая выслужиться спешит...Славно! Ермаков снова ткнул большим пальцем за спину, повторил со значением: - ОН-то о чем думает? С этого Ермаков затем начинал почти каждую фразу, с тычка пальцем за спину. "он -то что думает? А на самом деле?" - Он, генеральный, как тебе известно, большой зна-аток, думает что? С подачи окружающих его "спецов" и советников типа Катеньки Фурцевой, он, похоже, убежден, что вот-вот вытянет он нашу беду за ушко, да на солнышко. И к утру мы с глазастым Некрасовым уже в коммунизЬме. Пьем чай с вареньем. И вот ты, доверчивый, молоко на губах не обсохло, тоже потянул леску, колени дрожат от натуги. И что перед тобой? Если бы проклятая выводиловка таилась неглубоко, под камнем, как жаба, мы бы ей и крякнуть не дали .Постиг?...Тогда рыбачим дальше... Нынче нам леску тянуть до-олго. И не все сразу новому человеку скажешь- догадываешья?. Коль не против мозгами раскинуть, помогу, зачем? Да затем, чтоб вы дорогого времени зря не переводили - Он закрыл на мгновение медвежьи глазки и, когда открыл, они светились невеселым озорством. Сделал рукой резкое движение, словно забрасывая леску. - Удим! - А я уже выудил, - словно бы вскользь заметил Игорь. - Что именно? - Кепку Александра Староверова. Ермаков опустил руки. - Кепка? Она наверху. Это уж итог всех завоеваний. Последняя буква алфавита - "Я"..."Моему ндраву не препятствуй..." И все тут! А если спервоначалу . С буквы "А"?... - Ермаков сделал своей большой мохнатой рукой, ("медвежьей лапой" - весело мелькнуло у Игоря) вращательное движение, как бы наматывая леску на лапу И так рванул ею у самого носа Игоря, что он чуть отпрянул назад. - Что вытащили? Откуда Силантий взялся, если все спервоначалу. Прослышав, что в столице нужны каменщики. "Люди богатеют, строятся"- объявили газетки. Первыми кинулись в столицу кто? Деревенские печники. Силанский, да Гуща чуханый. Узрели печники. Будет хорошая деньга. По их исконной профессии. ДомЫ, как они говорят, по сей день складывают, как русские печи - по кирпичику... Мы, рационализаторы, мудрим, как класть быстрее. Но кладут ли они кирпич на ребро или даже на торец, кирпич остается кирпичом. Читай натощак политэкономию, - впадая в свойственный ему язвительный тон, заключил Ермаков. -- Дедовские приемы труда влекут за собой -- чему же тут удивляться? -- по крайней мере, отцовские трудовые отношения, артельные отрыжки в бригаде Силантия. Их ногтями не выскребешь. Позвонил телефон. Ермаков схватил трубку, буркнул в нее: - Занят!. Рыбу ужу! Я же сказал: ры-бу! - И бросил трубку на рычаг. -- И так: кирпичники у нас... вот они, а кирпичей - в обрез.Из замыслов дом не сложишь? Черта-с два! Мы простаиваем, как тебе известно, сорок процентов времени. Но это тоже на поверхности. А чуть глубже?! Шурка виноват в том, что Ермаков кирпичи ему во время не подносит? Почему же Шурка должен черные сухари грызть? Ермаков-то их не грызет... Как спасать положение? Ермаков оттянул пальцем воротничок рубашки. И рванул "леску" едва ль не остервенело: -- Дом вытащили. Многоэтажный. С лифтами и паразитами в ливреях и без них у парадного входа, - государственный комитет СССР по труду и зарплате... Чтоб срочно преодолеть несоответствие большевистских замыслов и реальности. Комитет, прости господи, как со сталинских времен топчется с нормами, и так, "срочно" по сей день... На поверку мы с вами, дорогой Иваныч, вытянули вовсе не дом. А что? Старую, замшелую корягу, которую и топором не возьмешь. Промашка это наша или нет? "Замшелая коряга" мудрит, делит стройки на разряды группы. Все расписано, расчерчено на графики. Графики красивые, разноцветные. А на деле?! Куда пойдет наш Шурка? Где больше платят. Потому как не все дыры учли и зашили: в каждом ведомстве свои нормы и расценки И вот на стройках прорабы вынуждены подгонять зарплату под наивысший, по возможностям нашей бедняцкой страны, уровень. Иначе они растеряют рабочих, провалят стройку и сядут на скамью подсудимых. Ничего нам старая коряга , по сути не предложила, кроме все той же выводиловки... - Тут я отчасти осведомлен. - заметил Игорь, оглядываясь на окно, за которым экскаваторы громоздили песочный Монблан. -- Я как-то, под командой вашей замечательной Огнежки, побросал песочек... - Уж не влюбились ли вы, Иваныч, в нашего прораба? Второй раз слышу от вас, что она замечательная. Берегитесь, господин крановщик! Кавказ дело тонкое...И вообще прошу прорабов треста "Мосстроя три" от дела не отрывать! Оба засмеялись. Ермаков от всей души. Игорь сдержанно. С горчинкой... Управляющий тяжело, опираясь рукой о стол, поднялся, подошел к окну. Казалось, корпуса росли в пустыне, и пустыня подступала к строительству со всех сторон, грозя его завалить желтыми и красноватыми барханами. -- Вон тот, по просьбе Замечательной побросал, красненький, -- показал Игорь. --- Какой он красненький! Он -- золотой!.. Почему? Считай! Этот песочек перенесен сюда экскаватором. Затем его перелопатил другой трест -- дорожники, которые рыли траншеи, сейчас его начинают ворошить озеленители... Прикинь стоимость кубометра песочка. Не золотой ли он? Ермаков вернулся на свое место, спросил уже со свирепыми нотками в голосе: -- Удим дальше, Иваныч! - ткнул большим пальцем на портрет за своей головой. - Он-то что думает? Аппарат в руках - У каждого в голове Счетная Палата. Делают, что надо. По науке. Да вот беда: чиновник на Руси подстреленный, пуганый. На всю жизнь пуганный, он начальству в рот смотрит... Много у Никиты высмотришь? Ермаков уж едва не рычал. Густо багровея, он дернулся всем телом, словно подсекая леску, которую, по его словам, чуть удлинили. -Вот тебе рыбка поглубже... -- Видишь, что теперь показалось над водой? -- Он взглянул куда-то под потолок. Игорь пожал плечами., -- Не видишь?! Мимо не раз прогуливался. Москва, улица Горького. Красавец дом, и внутри одни красавцы. ГОСПЛАН! Прямо у Никиты под рукой. Он тянет леску, что думает? Спроси у них - не ответят: государственный секрет. А какой тут секрет?! Госплану доверено спланировать годовой фонд зарплаты. Может он спланировать меньше прошлогоднего?.. А в прошлогодний-то все "приписки" и "намазки" вошли чохом. Вся наша еб...волевая экономика. Постиг иль нет, летчик-налетчик? Все сталинские чудеса в решете, куда девались? Их в кремлевскую стену не замуруешь. Они - премудрым Госпланом ЗАПЛАНИРОВАНЫ. Для этого он и существует. Запланированы наперед... И на год, и на пять лет. Так и ползет - тянется. В тресте говорят, ."Ермак все может". Игорь почти уверился в этом. И вдруг... Игорь ощутил и растерянность, чувство досады, почти жалости за этого недюжинного человека, который, оказывается, немощен в самом главном -- в деле, которому он посвятил свою жизнь. - Разуй глаза, Иваныч! Я бы кепки срывал, ежели это Госпланом не было б запланировано?! Запланировано и кое что почище! В горячую минуту все можно... Бывает стены построек падают на головы рабочих- строителей.. Рушатся не от труб иерихонских. За библейскую старину тут не спрячешься!.. Тюрьма нам за это? Утвержденный властью план выполнил - все простят. Победителей не судят. План-план, любой ценой. Даже кровавой! А уж кепке-то цена копейка!.. Тянем дальше? Игорь в досаде пожал плечами. -Вы человек, казалось мне, такой независимый,-- а на поверку всю жизнь зависели от Силантия, от Чумакова... Вы у них в кулаке! На посылках у "королей каменной кладки"! Вам не Госплан помеха... Ермаков не заговорил -- он закричал, словно в борьбе, до которой он был так охоч, ему заломили руку: -- А-ах ты! Не на Госплане свет клином сошелся? Идти выше?! Ждут тебя там, как же! Исстрадались, ожидаючи... -- Ермаков оборвал себя на полуслове. Он отнюдь не собирался упоминать при Некрасове серое, с огромными окнами здание ЦК КПСС на Старой площади столицы, которое сам некогда восстанавливал. "Что еще приоткрыть ему, романтику, так его и этак!"-- думал он в ожесточении -- Самую неподъемную опорную, пусть и гнилую, корягу недавно на Президиум ЦK вытягивали. Твой разлюбезный Никита, говорят, охрип, втолковывая, что по старому жить нельзя.. А где у него старое - где новое? . Молотов, у него вся жопа в сталинских ракушках, в штыки пошел. Не созрели, де, условия... А ты, дорогой ты наш хрущевский подкидыш, машешь кулаками - Он с трудом сдерживал себя. -- Куда тебя несет? Поперед батьки в пекло? Поперед батьки?! -- распалял себя Ермаков. -- Мальбрук в поход собрался... За Шурку лупоглазого..." Ермаков обрушился на Игоря, как обрушивался иной раз на прорабов, не помня себя, срывая накопившееся на сердце: --- Нигилист! Еретик, так тебя растак! -- Он встряхнул головой, как бы соображая, что он такое сказал, потом, вдруг торопливо выйдя из-за стола, положил руку на плечо Игоря. -- Газетные витрины, боевые листки, лекции о Луне и Марсе, молоко на корпусах... Перелопатил? Перелопатил! За то тебе, Игорь Иванович, земной поклон. Ну, и... -- Он сделал рукой движение по кругу: мол, продолжай в том же духе. И снова не сдержался, вскипел: -- Твое дело петушиное! Пропел -- и все. Утро началось. Главное, не опоздай с "ку-кареку". Этого они не любят... Что? В армии на строгость, а у строителей на грубость не жалуются. -- Он приложил свой обожженный кулак к груди. --Добрый мой совет, Игорь Иванович! не лезь не в свое дело. А то и у тебя кепочку сорвут. А то и твою ученую голову - этой практики у них навалом.... Ты, кажись, фолклорист... в прошлом? Так твое дело -- песни. Слышишь вон, голосят? Вынимай свою тетрадочку, и карандашиком чик-чик... Из-за окна доносился звенящий женский голос. Ермаков подошел к окну, выглянул в него. И то ли снизу заметили управляющего, то ли случайно так пришлось, но там подхватили в несколько голосов, с присвистом: "Управляющий у нас На рабочих лается, Неужели же ему Так и полагается?" Ермаков грузно осел на скамью, стоявшую у стены. На этой скамье обычно ерзали прорабы, вызванные в кабинет управляющего. Не сразу прозвучал его голос, глуховатый, усталый и... оправдывающийся. 'Игорь круто, всем корпусом, повернулся к нему. Ермаков, как говаривали-на стройке, не оправдывался еще никогда и ни перед кем. -- Прораб, Игорь Иванович, работает не восемь часов, а сколько влезет, -- устало заговорил он. -- Холодище. Грязь. Летом пыль, духота. А то в траншее, под дождем. Сапоги чавкают. Сверху сыплется земля. Как пехотный командир на позициях... Такие условия вырабатывают характер. Иногда ляпнешь...- Он встал со скамьи, морщась, видно раздосадованный и своими мыслями и своей виноватой интонацией; властно рубанул воздух рукой и заговорил снова горячо, -- может быть, не только и не столько для Игоря, сколько для себя самого: --Ты впечатлителен, как моя дочка Настенька. Петуху голову отрубят --она ночь спать не будет. И страхи твои петушиные. Пе-ту-ши-ные, слышишь?! Взбрело же такое в голову -- паренек пришел на стройку по комсомольской путевке, вырос в тресте, а он сует его в деклассированные элементы. В босяки. -- Ермаков отмахнулся рукой от возражений. - Шурка, повторяю, кадровик, гордость нашего треста. Ты психоанализ над собой производи, слышишь? Акоп-мизантроп не глупей тебя, у него эта самая "выводиловка" поперек горла стоит, а он от тебя, энтузиаста, скоро будет в крапиве хорониться... Повременщина родилась на свет божий раньше египетских пирамид. Ежели тебя добрый мОлодец, ничему не научил нынешний улов... Игорь перебил Ермакова жестко: - Госплан", "Министерство", Сергей Сергеевич, все это из сталинского прошлого, экономика. Сегодня вроде бы другая эра... -Вроде бы... - саркастически повторил он- Скажу тебе напрямки, дорогой Иваныч - он же романтик-хиромантик, зело ты ученый, да, видать, сильно недоУченный. Ты мне нравишься, недоученный! По складу ума, ты, вижу, - народник. С сердцем. На всякую беду откликаешься. Лезешь во всякую дырку. И ему - ткнул большим пальцем за спину- своими глупостями не надоедаешь. Но ему все равно наврут в три короба. И о тебе, и обо мне: служба ГБ у нас налажена... Да и зависть качество не редкое... Хочу, чтоб тебе, энтузиасту, народному заступнику, не сломали шею. А ты к этому близок. Опасно близок. Уточнять не буду. Уточню, может, когда съем с тобой пуд соли. Но не сейчас. Ермаков посчитал, что он съел с Тимофеем Ивановичем этот самый "пуд соли" лишь через год, когда судьба Игоря повисла на волоске, а точнее, романтик, без преувеличения, вернулся с того света, и даже бывший зек Акопян, человек верный и подозрительный, поверил, что Некрасов вовсе не "подосланный казачек", И вот в день обычной толкотни и ругани у касс, когда новые волны подсобниц снова пели с надрывом старую нюрину припевку "...не хватает на харчи" Игорь Некрасов, удрученный нищенской советской зарплатой, опять воскликнул что-то по поводу "дурацкой, предельно жестокой к нашим людям экономики", тут Ермакова и прорвало:. - Никакая это, Иваныч, , не экономика. Это, прости, заблуждение пролетарского дитяти, от которого, как и от всех нас, всю жизнь правду прятали, как от несмышленышей острые предметы... ...Это чи-истая политика. - Политика?! - Политика, Игорь. Многолетняя... и - ой какая продуманная! Не слыхал о том?! Нашей номеклатуре что перво-наперво надо. Что б жилось ей в безопасности и, пусть даже в голодной вымирающей стране - сытно. Для этого им важно, прежде всего, что б у рабочего человека десятки до получки не хватало. Не хватало по-сто- ян-но! Метался, бедняга в запарке, где занять? Это политика или нет? Чтоб он, работяга, никогда и головы не поднял. А руки на власть, тем более..." Игоря Ивановича это так ошеломило, что он даже неосторжно записал это в своем дневнике. Часто перечитывал и - не верил. " О "верхушке" можно что угодно говорить но - не злодеи же они?!" А год назад, когда Игорь был еще зеленым новичком, и они в кабинете управляющего стройкой "удили рыбу", управляющий быстро ушел от опасного откровения. И когда Некрасов спросил тогда с утвердительной интонацией: - Не с Будапешта ли началась строительная паника? Ермак тут же подхватил дозволенную тему: - Вы правы Игорь Иванович. Будапешт, где коммунистов, по рассказам Юрия Андропова вешали на фонарях,. на Старой площади вспоминают, как страшный сон. На долгие годы напугал Хруща продувной поп Андроп бежавший оттуда без штанов . С той поры все там и держится за штаны. Будапешт андропам весьма на руку! Понятно стало, романтик? - Сергей Сергеевич, второе издание Будапешта нашей стране, по- моему, не грозит. Правда, одну лабораторию в Академии наук СССР, после нашей стрельбы в Будапеште шумевшую, "где наш прокламированный интернационализЬм?!" разогнали. Да в двух московских институтах студиозы покричали. Их быстро спровадили ненадолго в Мордовию, чтоб охладились. И все! В Москве к тому же, как всем нам известно, со времен революции стоит Первая Пролетарская дивизия... - Ох, много ты понимаешь, ученый муж!.. И так, сворачиваем удочки, дорогой романтик. -Круто поднялся. Проводил Игоря до двери, закрывая за ним дверь, пробасил почти угрожающе: - Вот что, дорогой "подкидыш" так тебя и этак. Жить хочешь?! Мое последнее слово - шерсть стриги, а шкуры не трогай. 8. Но "шкура" по убеждению Игоря, уже ползла по всем швам. Ныне слово за молодыми, понимал он.. За каменщиком Шуркой, в частности. Правда, о первых судах над диссидентами до Университета слухи доходили. И с каждым годом таких судов было все больше: Лубянка, забрызганная кровью невиных людей по крышу, свое дело продолжала, как ни в чем не бывало... . "Вы хотите раскачать стихию?!" -гневно бросит московской интеллигенции Микоян позднее. Нет, не хотелось Игорю верить, что снова потащат людей в тюрьму за инакономыслие. Как при Сталине - за анекдот. "Раскачать" страну - не дадут, а вот пропить - сколько угодно! Веками существовала поговорка "Пьет, как сапожник", "Ругается, как извозчик". Однажды Игорь услышал из открытого окна всхлипывающий женский голос: "Детей бы постыдился! Пьет, как со стройки..." 'Игорь был уязвлен до глубины души: "Входим в поговорку." Еще весной, когда Игоря пригласили в подвал "обмывать угол", у него мелькнуло: бригадные праздненства и все эти традиционные "обмывы" надо переносить, и немедленно, из подвалов - к свету. ... Рабочий клуб со сплошными, в два этажа, окнами, выстроенный, по настояниям Игоря Некрасова, за месяц, несколько смахивал на гараж.... Потолки, правда, высокие, дворцовые, запахи острые, свежие, даже побелка еще не подсохла. Ермаков запоздал, ворвался в клуб радостно-возбужденный, возгласив с порога: --А знаете, какая здесь акустика! --И гаркнул во всю силу легких: Чумаков заметил удрученно: -- Заголосят "Шумел камыш" -- слышно будет в ЦК - Акустика!.. Тоня б не опоздала, - беспокоился Игорь. С горластой и суматошной Тоней нынче было связано многое Ей предстояло "солировать". Появится кто сильно нетрезвый, встретить его такой частушкой, что б он в другой раз меру знал... От корпусов спешили рабочие. Тоня Горчихина, в резиновых сапогах и со свертком под мышкой, мчалась с озорным присвистом впереди всех, разбрызгивая рыжую грязь. Так, наверное, девчонкой носилась по лужам Игорь ждал ее у дверей, стараясь отрешиться от мыслей последних дней... Ну и деньки! Тихона вздернул. "Удили рыбу". В новом детище Игоря Некрасова "Строительной газете Заречья" наибольший успех имели стихи о теще и ее зятьях В теще все узнали начальника конторы Чумакова. У него дочек - целая лесенка. Пока Чумаков видел в молодых каменщиках будущих зятьков, он "выводил" им одну зарплату. Как только пареньки начинали косить глазом на сторону -- другую... Александр Староверов был у Чумакова гостем желанным. Помогали Александру во всем. Шестой разряд дали... И вдруг-- Нюра с ребенком! Воистину как снег наголову! Чумаков пришел в ярость: "У меня чай пил, а на стороне брюхатил?!" "Стала им теща зарплату выводить: Микишке -- тыщу, Нихишке -- тыщу, А Шурке-набаловушку -- пригоршню пятаков..," Когда Александру снизили зарплату, он в запальчивости обозвал Чумакова "кротом" ("Подкапываешься под меня, крот!"), и... пришлось ему перейти на "пригорышю пятаков". Силантий пробовал заступиться за своего ученика, потому-то и поспешил похвалиться его стеночкой... Когда пришла газета с заметкой об Александре Староверове-передовике, Чумаков разрешил Александру явиться с повинной. Попросить прощения хотя бы за "крота". Александр не пришел... Заступничество Силантия с той поры вело к последствиям прямо противоположным. "Бить, пока не отучим отбиваться!" -- заявил Чумаков. На подмостях говаривали: "Был Сашок за набаловушка, стал -- пропащая головушка..." В шуточных стихах прямо об этом не говорилось. Они лишь намекали. Но и намек привел Чумакова в исступление. Если бы не Тихон Инякин, он бы, наверное, сорвал страничку со стихотворением. Тихон Инякин оттянул его за руку от "Строителя", цедя сквозь зубы со злостью: -- Не тут роешь, Пров! Пришла в клуб и принарядившаяся Огнежка. Александр нашел, неожиданно для самого себя, что-то общее между золотыми клипсами Огнежки, и шебутными, все цветов, нарядами Тоньки. Каждая хочет чем-то выделиться. Тонька на постройке самая ободранная, а тут самая нарядная. Только на одной девушке не было никаких украшений. Только одна она ничем не стремилась выделиться. Куда бы ни смотрел Александр, он все время видел ее кудерьки. Не закрученные дома гвоздем, а природные. Цвета воронова крыла. --Крепенько вас... -- шепнула ему Огнежка. Александр не сразу понял, о чем речь, наконец до него стал доходить въедливый тенорок Инякина. -- .. Не хотелось омрачать праздник, но, сами видите, вовсе Староверов от рук отбился. Почему Староверов от рук отбился? Связался с Некрасовым. С крановщиком. "Немой" нынче свое лицо раскрыл. Не удержись я за крюк, убился бы. Ну, с Некрасовым разговор особый... Староверов, значит, подпал под влияние... Этот голос становился для Александра все более невыносимым, терзал барабанные перепонки. Он вскочил на ноги и, не успела Огнежка и рта раскрыть, пропал в полуоткрытой за его спиной двери; точно в люк провалился. - Как бы Шура сейчас не надрался! - испуганно воскликнула Тоня. - Его Чушка так крестил-материл! Всполошилась и Нюра. Включили радиолу. Но ее вскоре прикрыли: фокстроты и вальсы танцевали только подсобницы, обхватив друг друга за шею. Чумаков вскричал пронзительно: "Елецкого!" Старики каменщики поддержали его, кто-то сбегал за гармонью. Послышался гортанный, еще не совсем уверенный, вполсилы, голос Тони: "Эх, гармощка-горностайка, Приди, милый, приласкай-ка..." Вперед выскочил Тихон Инякин. Держась за Чумакова, начал подбрасывать вверх ноги в лакированных с трещинками ботинках. За ним пустился еще кто-то из стариков, и вскоре началась, как ее здесь называют, "слоновья пляска", когда танцуют все до одного -- и стар и млад, зрителей нет. Веснушчатый парень из соседней бригады играет как может--все песни на один мотив. Отбивает подошвами краснолицая, в широкой плисовой юбке тетка Ульяна. Голосит своим дребезжащим альтом: - Большая, красивая -- свеча неугасимая...- Прошлась мимо Инякина, раззадоривая его: - Горела, погасла -- любила напрасно.., Инякин отвернулся от Ульяны, пляшет -- словно глину месит. На одном месте. Вокруг него медленно ходит, притопывая и по-гусиному вытягивая морщинистую шею, Чумаков. Подмаргивает своим красным глазом: "Добавим грамм по сто --двести..."...Пританцовывая машинально в такт "скрипуше", Чумаков пятится к дверям, возле которых стоит в толпе девчат Тоня Горчихина. Он знает -- Тонька хоть и без меры горласта, а девчонка безотказная, добрая. Если кому деньги нужны позарез, иди к Тоньке - всю Стройку обежит, одолжит и даст. Но Тоня почему-то решительно отстранила скомканные в его потном кулаке деньги, и он сам нетвердыми шагами направился к двери,- под настороженное предупреждение Ульяны: - Наклюкался! Шура появился и, похоже, где-то хорошо выпил, чего за ним раньше не знали... Лицо точно кровью налито. На него внимание не обратили.. Старики по-прежнему "отплясывали. Елецкого". Простенькая мелодия вызывала в памяти первую сложенную своими руками дымящую печку, посиделки с деревенскими девчатами, запахи цветущих трав, ночное. -- Давай, девки! -- весело кричали они, не замечая ни скованности и бледности Нюры, ни отчаяния Тони. Как только кто-то из танцующих обратил внимание на необычо красное лицо Александра, Нюра тут же закружилась под гармошку, отбила дробь своими высокими, на железных подковках, чтобы сносу не было, каблуками. Тетка Ульяна, когда надеялась еще "завести Нюрку в оглобли", кричала, бывало, на нее в сердцах: "Хочешь на железных подковках по жизни-то? Как блоха подкованная., Придет время -- голыми пятками подрыгаешь!.." Из-за плеча Нюры жарко дыхнули. Она скорее догадалась, чем увидела: Ульяна! На своем посту! Сейчас она, наверное, сгребет Шуру за грудь, ей помогут... Круто, на одном каблуке, повернулась Нюра к гармонисту, скользнула взглядом по его резиновым сапогам со стоптанными, отклеившимися задниками, завела высоким и необычно напряженным голосом, в котором звучали и страх, и решимость, и озорство: Где ты, милый, пропил, где ты Свои, новеньки щиблеты?.. . Зал, притихший, обеспокоенный, грохнул хохотом. У гармониста от неожиданности подогнулись колени. Взмахнув руками, он бросился к дверям. Александр по-прежнему стоял посреди фойе. Неподвижные, с горячим блеском глаза его были пугающе трезвы. У Нюры оставалось про запас еще много припевок, куда более едких, насмешливых, но... будто связали ее по рукам и ногам. Она беззвучно шевелила губами, чувствуя, что не может выдавить из себя ни звука, и страшилась этого. Не в силах поднять глаза, она уставилась на его полуботинки с сиявшими мысами. Черные полуботинки на желтоватом глянце паркета. .. Они подступали все ближе, ближе. Александр прошел мимо Нюры, к девчатам, которые, казалось, томительно ждали кого-то, прислонясь спинами к стенам. Стены расцветали всеми цветами радуги-- синим, зеленым, красным. Каких только платьев не надели подсобницы к долгожданному торжеству! Александр остановился, не дойдя до девчат. Закричал так, словно его опрокидывали на пол: --Некрасову-то... Некрасову подстроили пакость.Чума приходил на подмости, смеялся при ремесленниках "Тихон, гляньте-ка, ребята, как разоспался --краном не подымешь..." Подзуживал ремесленников. Чума все подстроил, чтоб его... -- Уши резанула матерная брань.. Несколько человек бросились к Александру, угрожающе потрясая руками; кто-то толкнул Александра в плечо.. Он упал на колени, поднялся, держась рукой за щеку, принялся уличать Чумакова в обсчетах. Все понемнегу затихли, лишь гармошка забесновалась, пытаясь заглушить его голос, да Ульяна будто с цепи сорвалась, притопнула ботинком и пошла-пошла вдоль стоявших спинами к ней мужчин. .-.Большая, красивая,свеча неугасимая... На нее оглянулись с недоумением и досадой. Кто-то цыкнул: "Ти-ха!" Каменщики один за другим отворачивались от Ульяны, подаваясь всем телом вперед, чтобы лучше расслышать голос Александра... Тихон Инякин, оттянув рукав своего пиджака до локтя, занес над Александром руку, но не ударил -- потряс кулаком, вскричал на весь клуб: - Не хотел Силантия слушать -- чужого дядю послушаешь! Будет учить -- морду бить, будешь спасибо говорить... Александр- умолк на полуслове, приоткрыв пухлые губы. Невидящими глазами взглянул куда-то поверх голов и, налетая грудью на людей, опрокинув у входа стул, бросился к двери. .. .Он пришел в себя лишь на самой верхней площадке недостроенного корпуса. Навалился на доски, прибитые вместо перил, неоструганные, колкие, пахнущие сосной, терся о них щекой. Потом, придерживаясь за липкие, от выдавленного кирпичами раствора, пахнущие сыростью стены, выбрался на ветер, осенний, пронизывающий. Ветер рванул фуражку с головы, фуражка стукнулсь, видню, козырьком обо что-то, пропала в чернильной тьме. Александр" поскользнулся на комке глины, обо что-то ударился, шагнул -- к самому краю настила, за фуражкой... Внизу его искали, окликали два женских голоса--- Тонин, гортанный и высокий, пронзительно тоненький... Тоня выскочила на улицу. И в тот вечер больше не вернулась в клуб. Глядела в леденящую тьму . "А что, взять половинку кирпича да в Инякина... Или в Чуму позорную? И пусть! Она откроется Сашку! Из-за Чумы, бандюги и вора все это. А на суде все всплывет. . Как Некрасову подстроили. Как СашкА изводят. Там концы в воду не схоронишь". Тоня нашарила на мерзлой земле обломок кирпича. "Не будет суда - Сашку не жить..." В сырой ночи разноголосица слышалась точно под ухом, девчата, расходясь из клуба, окликали друг друга. Лампочка на столбе, под белым абажуром, раскачивалась все сильнее. Тоня зябла. Неконец, скользнул черной тенью Чумаков, горбясь и надевая на голову кепку, Тоня рванулась к нему. Рука, казалось, сама, помимо ее воли, выпустила на землю кирпич. Тоня настигла Чумакова, забежала-вперед, чтоб видел, кто это его, и размахнулась. Кулак был шероховатый, твердый, как кувалда, -- кулак такелажницы. 9. Вездеход Ермакова мчался по стройке, почти не выключая сирены. Вывалясь из дверцы машины, Ермаков наткнулся на Чумакова. Чумаков, вызвавший Ермакова, объяснял длинно, сбивчиво: -- Я иду, понимаешь... Кто-то шаркает подошвами, перегоняет. Ухо ровно обожгло. -- Чье ухо? -- не вытерпел Ермаков, который больше всего опасался, что ударили кого-нибудь чужого, не из их треста. Чумаков дотронулся до своего налившегося кровью уха. Ермаков вытащил из кармана расстегнутого, на меху, пальто носовой платок, вытер лоб, не скрывая облегчения. . Он распорядился привести драчуна, запертого Чумаковым в одной из комнат. Узнал Тоню, показал ей рукой на дверцу: --В машину! Чумаков спросил мрачновато, что сказать, когда приедет милиция. Ермаков даже не оглянулся, в его сторону. Чумаков замедлил шаг: Ермакову под горячую руку лучше не попадаться, Садясь в машину, Ермаков прорычал в темноту: --Скажешь, тебя посещают привидения. Когда вездеход выбрался на шоссе и Тоню перестало перекидывать на заднем сиденье из стороны в сторону, Ермаков обернулся. --Завтра! В девять ноль-ноль! Быть у меня! -- Вездеход притормозил возле остановки.-- Выходи! Тоня забилась в угол. Желтоватые полосы из трамвайных окон скользили по ее омертвелому лицу. -- Тебя что, красавица, паралик разбил? --Ермаков приоткрыл дверцу, в машине зажегся свет, -- Ну?! За решетку захотела?! Тоня, простоволосая, растерзанная, прокричала чуть не плача: --Нечего со мной, бандиткой, разговаривать! Везите в отделение! Составляйте протокол. Ермаков оторопело взглянул на нее, пересел на заднее сиденье, оставив дверцу приоткрытой, спросил с тревогой, которую не мог скрыть даже шутливый тон: - Ну, хорошо, допустим, ей, Тоне, не терпится попасть за решетку, у нее там любовное свидание, но зачем она на своих накидывается? Ударила б кого на стороне. Постового, например. Для верности. У Тони вырвалось: -- Что я, бандитка, что ли, на невинных кидаться?! -- Та-ак! В чем же, к примеру, моя вина? -- Он уставился на широкое, плоское, почти монгольское c приплюснутым точно от удара носом, разбойничье и, вместе с тем , миловидное лицо, с родинкой на пухлой щеке, из которой рос нежным, белым колечком, волосок. Лицо Тони словно горело. Пылало, он не тотчас понял это, самоотречением и той внутренней исступленной верой в свою правду, с которой раскольники сжигали себя в скитах. -- Жить тебе невмоготу на стройке, так что ли? -- Да что там мне?! Са-ашку! Чума одолел. Герои поддельные! В трест позвонили из милиции. Ермаков был уверен, спрашивают Тоню, но разыскивали почему-то Александра Староверова. Его ие оказалось ни в общежитии, ни в прорабских. Он явился сам. В кабинет управляющего. За полночь. Спросил, где Тоня. Оказалось, он слышал ее крик, когда Чумаков возле клуба выкручивал ей руки. " Не "подкидыш" ли, агнец невинный, и Шурку, и Тоню растревожил, подзудил? Знаем мы эти стихийные манифестации! Побоища на Новгородском вече и те, говорят, загодя планировались...", Успокоив Александра, Ермаков запер его в своем кабинете: До утра. Чтоб милиции не попался на глаза. Утром он приехал в трест на час раньше. Александр спал на кожаном диване, свернувшись клубком. Губы распустил. Ладонь под щекой. Мальчишка мальчишкой. Шофер Ермакова, пожилой, многодетный, в потертой на локтях ермаковской куртке из желтой кожи, которая доходила ему до колен, расталкивал Александра, наставляя его вполголоса: -- Говори: "Ничего не помню, потому как выпивши был". Ермаков распахнул настежь окно, показал Александру на кресло у стола. Тот застегнул на все пуговицы свой старенький грязноватый ватник, поеживаясь от сырого осеннего воздуха, хлынувшего в комнату. Оглядел кабинет. Мальчишечьи губы его поджались зло: похоже, ему вспомнилось не только вчерашнее, но и то, как он сидел некогда в этом же кресле и, робея и пряча под столом сбитые кирпичом руки, спрашивал Ермакова, правы ли каменщики, прозвавшие его фантазером. Неужели нельзя начинать стройки с прокладки улиц? Вначале трубы тянуть, дороги; если надо, и трамвай подводить... Ермаков начал шутливо. Как и тогда. И почти теми же словами: - Опять, Шурик, свои фонари-фонарики развесил? ... Александр вцепился в подлокотники кресла, выдавил из себя: - Нам с Некрасовым тут не жить. Рассчитывайте. Поеду... куда глаза глядят. Ермаков вышел из-за стола, присел в кресле напротив Александра, как всегда, когда пытался вызвать человека на откровенный разговор. В это время в дверь постучали. Секретарша доложила: пришли из милиции. -- Говорят, по срочному делу! Ермаков попросил Александра подождать в приемной. Перебил самого себя: -- Впрочем, нет!.. Вначале мы сами разберемся что к чему... -- Он отвел Александра в боковую крохотную комнатушку, где стоял обеденный стол и лежали гантели (комнатушка пышно величалась комнатой отдыха управляющего). -- Повозись с гантелями. Хорошо сны стряхивает. Когда понадобишься, кликну. В кабинет вошел болезнено худой, желтолицый юноша с погонами сержанта милиции; в руках он держал тоненькую папку с развязанными тесемками. Он не то улыбнулся Ермакову, своему недавнему знакомому, не то просто шевельнулись его худые, плоские, точно отесанные плотницким рубанком желтые щеки.. -- Опять нашествие хана Батыя на трест? -- мрачновато произнес Ермаков, протягивая руку. -- Садитесь. Сержант был следователем отделения милиции, которое два месяца назад разместилось в одном из новых корпусов. Он спросил, был ли вчера Ермаков в клубе. -- Ну? -- хмуро пробасил Ермаков, давая понять юноше, что они находятся не в кабинете следователя. "Хан Батый" улыбнулся, отчего его желтоватое лицо вдруг растянулось вширь, казалось; чуть ли не вдвое, положил на стол папку, на которой была наклейка с надписью черной тушью "начато" и сегодняшняя дата. Он рассказывал, глядя куда-то в окно и время от времени бросая на Ермакова испытующий взгляд: -- Вчера милицейский наряд, вызванный Инякиным в клуб, обнаружил дверь на запоре. Между тем, вечером в клубе, как удалось выяснить, произошло событие, проливающее свет... Обстоятельность, с которой он перечислял все сказанное Староверовым, неприятно удивила Ермакова: "Тебя еще тут не хватало!.." Он то и дело срывался, - этот двадцатилетний следователь, с официального тона, завершая свои сухие, точно из протокола, полуфразы почти веселым присловьем "худо-бедно": -- Провоцирование беспорядков... Хулиганство... Клевета на строй . Избиение руководителя-орденоносца....за такое- худо-бедно!-- от ДВУХ ДО ПЯТИ лет, - Он потеребил тесемки на папке.... Если, конечно, нет преступного сговора. Коллективки... "Тощ Батый, ни жиринки, в чем душа держится, ему бы для поправки пирожка куснуть, а не человечины..." Ермаков посасывал с невозмутимым хладнокровием папиросу. Когда спустя четверть часа следователь спросил его, куда мог пропасть Староверов, он прогудел нетерпеливо: -- В тресте две с половиной тысячи рабочих. - Ермаков встал со стула и, подхватив следователя под руку, чтоб не обиделся (не стоит с милицией ссориться...), повел его к двери, приговаривая: -- Вот что, друг любезный. У меня сегодня нет времени на талды-балды. Зайди, если хочешь, вечером, я пошлю за бутылкой шампанского или... ты что пьешь? Следователь надел форменную фуражку с синим околышем, чуть-чуть сдвинул ее на бровь, проверил положение лакированного козырька. Вытягивая руки по швам и становясь подчеркнуто официальным, он сказал сдержанно, с достоинством, что он не пьет и что он просит, как только станет известно о местонахождении Староверова. Ермаков приложил свою разлапистую ладонь к груди: мол, примите и прочее. В дверь постучали, сильно, требовательно. Ермаков не успел ответить, как в кабинет начали один за другим входить, -- точнее, даже не входить, а вваливаться подталкиваемые задними, каменщики и подсобницы в брезентовых куртках и накидках. У кого-то белел на плечах кусок клеенки. С фуражек и плеч на пол стекала вода, Вскоре весь угол кабинета словно из брандспойта освежили. Ермаков оглядел нахмуренные лица. Бригада Силантия.., -- Что случилось? -- спросил он, посерьезнев. Ответили разом, гневно: -- Почему выгнали Некрасова? Шура еще мало сказал, надо бы крепче... Куда его задевали?! Правда, значица, глаза колет? Ермаков зажал уши руками, стоял так несколько секунд, морщась от крика. --Говорите по одному! Милицейская фуражка выделялась в толпе, казалось Ермакову, как синяя клякса. Не будь ее, он дал бы каменщикам выкричаться, надерзить вдоволь, а затем открыл бы боковую дверь и торжественно передал Александра с рук на руки. Взглянуть бы тогда на лица крикунов! Но напористый следователь так и не ушел, и потому, резким движением подтянув к краю стола телефон, Ермаков зарычал в трубку: -- Чумакова! Чумакова в конторе не оказалось. Бросив трубку на рычаг, Ермаков сказал успокаивающим и, насколько мог, бодрым тонок, что все это недоразумение. Козни враждебной Антанты, или - бросил взгляд на юного следователя - нашей родной милиции... Никто Некрасова не выгонял. И мысли такой не было! Со вчерашнего дня Некрасов -- один из руководителей треста Мосстрой-3... Заметив недоверчивые глаза Тони, и чуть поодаль насмешливые - Гущи, добавил : - Игорь Иванович мой советник по... политике, в которой вы, дорогие, ни уха, ни рыла. Потому и прислан лично Никитой Сергеевичем, чтоб вы не одичали окончательно.. - Снова не верится? Да разве ж можно вас оставить без хрущевского глаза?! Особливо Тонечку или Гущу. Кто-то хохотнул, от дверей подтвердили: Тут он, Некрасов, в тресте... -- А Шурка ваш на постройке, -- сказал Ермаков.-- Вернетесь туда -- он опустится с неба, как кузнец Вакула, который летал во дворец императрицы за черевичками. Не ясно только, кому черевички? Кто его любовь? Ермаков давно знал; нет лучше громоотвода, чем веселое слово, шутка. Он показал рукой на кусок белой, блестевшей от дождя клеенки на плечах Нюры и спросил у Ивана Гущи -- Королевскую мантию что ж с нее не сняли? Минуту или две в кабинете стоял негромкий, прерывистый хохоток. Еше на нерве, но уже веселее. -- Ка-аралевскую мантию!.. Ха-ха!.. Ермаков досадовал на Чумакова, у которого все последнее время нелады с рабочими. "Это не первый случай!" Ермаков никогда не сомневался: хоть Чумаков и числился начальником строительной конторы, мыслил он как бригадир, от силы -- десятник. Вчерашний каменщик, он более других начальников контор думал о том, сколько и кому надо заработать Давая задание, он прежде всего прикидывал, а заработает ли такой-то на этом? И сколько? Поэтому - то у него на постройке всегда грязно -- малооплачиваемый труд со дня на день откладывался. И у него, Чумакова, более всего недовольства? Ермаков взглянул на часы и воскликнул тоном самым безмятежным: -- Э! До конца обеденного перерыва десять минут! Нечего разводить талды-балды!. Дверь кабинета приоткрылась, толкнув кого-то в спину. Рабочие оглянулись. В кабинет просунулась белая голова Тихона Инякина. Задыхаясь, -- видно, всю дорогу бежал,--Тихон возгласил своим тонким голосом:. -- Староверов нашелся! На постройке он! -- Ну вот, видите! -- воскликнул Ермаков с облегчением "Незаменимый человек Иняка!" К Тихону Инякину потянулись со всех сторон: -- Кто видел? Когда? Тихон, как выяснилось позднее, поднялся на корпус, где работала бригада Силантия; кто-то сообщил ему: "Пошли разносить Ермакова". "Иняка" помчался следом -- сдержать страсти. Его затянули за руку в кабинет. --.Сам видел? Не ври только, завитушечник! Тихон Инякин замялся, пробурчал, комкая в руке свою финскую шапку, что не он сам. Другие видели. Возле окна началось какое-то движение. К Инякину проталкивался Силантий, хмурый, ссутулившийся, в коротких валенцах, на которых были надеты самодельные, из красной резины, галоши. Силантий подступал к Тихону, тыча перед собой чугунным, с острыми мослами кулаком: --Ах ты... лжа профсоюзная! Иль ты не знал, что Некрасов в тот же вечер вслепую работал? В дождь. В туман... не виноват он ни в чем... Шура правду сказал - за всех! - Первый раз врезал правду, в глаза, и тут же им, значит, милиция интересуется?... А надо бы, к примеру, поинтересоваться, почему Шуру мытарят. ... С каких пор! То премии лишат. То выведут, как за простой. То в холодную воду опустят его, то в горячую. Нынче он за набаловушка, завтрева - пропащая головушка... -- Он повернулся к Ермакову:--Ты, Ермак, зачем эту лжу привечаешь? Ермаков и лицом, и плечами, и руками выразил недоумение, испытывая чувство, близкое к зависти: "Ради меня вечный молчун вряд ли б заговорил..А ради Шуры .. на ревматичных ногах, а примчался". Ермаков сделал шаг к боковой двери, заставил себя вернуться назад. Заложив руки за спину, прошелся несколько раз от стола к боковой двери, внимательно прислушиваясь к хрипящему голосу молчуна. -- Лебезливые в чести, а таких, как Шура, в черном теле держат... -- Он иного и не заслуживает, твой Шурка! -- оскорбленно произнес Тихон Инякин. -- Что-о? -- Нюра, сильно оттолкнув плечом Ивана Гущу, приблизилась к Тихону. -- Да если бы тебя, "завитушечника", так уважали, как его, ты бы не мчался псом, язык на плече, через всю стройку: "Шуру видели! Шуру видели!" Ты Шуре в подметки-то гож?! Шура правду про тебя говорит -- "кариатида" каменная!"Что то ты своими плечами подпираешь, каменный? Дружбой с Шурой гордятся. Совета у него ищут, все равно как у Некрасова. А с тобой кто дружит? Полуштоф! - Она принялась сравнивать Шуру и Тихона Инякина с таким одушевлением и категоричностью, в звенящем голосе ее слышалась такая неуемная страсть, что каменщики заулыбались и начали подталкивать друг друга локтями. Воронежский говорок звучал во всей своей первозданной чистоте. -- Лутче Шурани-то, коли хочешь знать, у нас найдешь кого?! И тут произошло неожиданное. Бесшумно и откуда-то сбоку, словно из стены вывалился, в кабинете появился Шура Староверов Светлые кудри спутаны (где только он в 0x08 graphic эту ночь не побывал!), под бровью запекшаяся кровь, толстые мальчишеские губы приоткрыты, дрожат, в pyке чугунная гантель. -Нюра! -- изумленно произнес он, прижимая к груди гантель. Он стискивал гантель в руке, словно еще и еще раз пытался убедиться в ее доподлинном, наяву; существовании. -- Нюраша! Он протянул перед собой руку с гантелью и кинулся за Нюрой. В первый момент она закрыла лицо ладонями, затем бросилась к выходу, расталкивая всех. Каменщики один за другим заспешили из кабинета. Ермаков обернулся. В углу, возле окна, сидел на краешке стула следователь милиции, уставясь на Ермакова остановившимся взглядом. -Товарищ Ермаков, - холодно, официальным тоном произнес юный следователь. - Я не из милиции. Я из "органов".. -Та-ак, -хрипло протянул Ермаков, - а чего вы все время прячетесь? То под милицию работаете, то под слесаря -отопителя. Ведь не вы же расстреливали невинных россиян веером от живота... А снова наводите марафет, точно ворье перед ограблением банка... Есть дело, заранее позвоните! Я кликну кого-нибудь из юридического отдела Мосстроя. С вами надо держать ухо "востро"... Потирая лоб и морщась, Ермаков посмотрел куда -то поверх следователя, прошел в боковую дверь, минут через пять появился-- в резиновых сапогах и зеленом армейском плаще с капюшоном- -- Бывай! -- кивнул он "органам", нервно вскочившем со стула. Тот последовал за управляющим, прижимая к боку тоненькую папку и облизывая в нетерпении губы кончиком языка. Выйдя из дверей треста, Ермаков пересек шоссе и двинулся напрямик к Чумакову. -- Товарищ Ермаков! -- растерянно и возмущенно крикнули "органы", беспомощно топчась на краю шоссе в своих начищенных хромовых ботинках. - Повторяю и требую: Остановитесь! Ермаков даже не оглянулся, опасаясь, что разрядится не на Чумакове, а на этом опасном заморыше. Медленно продвигался он между корпусами, выискивая, куда бы поставить сапог. Но куда бы ни ставил, всюду было одно и то же, и, вытягивая ногу из глинистой жижи, он придерживал сапог за голенище, чтобы не оставить его в грязи. Облепленные красновато-желтыми комьями сапоги отрывались от земли с чмокающим звуком. Ермаков остановился передохнуть. Отовсюду слышалось такое же мерное и тяжелое "Ц! Ц! Ц!" Словно бы вокруг работали десятки насосов, которые откачивали воду. "Морозца бы!.." С кладки то и дело доносились бранчливые голоса. "Морозца бы.,." - Ермаков натянул на голову капюшон, зябко повел плечами -- затекло за ворот рубашки, -- прислушался. Кто-то выкрикивал сверху номера железобетонных плит. Ермаков стряхнул со лба и бровей холодящие брызги, вгляделся. Чумаков! Он стоит внизу, подняв руки над головой и показывая пальцами, чтоб не спутать услышанную им цифру. "Вот ты где, грабьконтора, --подумал Ермаков, сворачивая к нему. -- Вот ты где, герой-доставала! Так тебя и этак!... Чумаков был "доставалой" особого рода, Он не любил обивать пороги канцелярий. Шел своим путем - выписывал кому-либо из своих рабочих за аккордную работу в два-три раза более, чем тот заслужил, брал себе излишек и с этим излишком отправлялся в путь... Коли требовалось побыстрее завезти портальный кран, настелить пути под краном -- он отправлялся к знакомому бригадиру из треста механизации - выбивать кран"... с поллитром в кармане. Не хватало железобетонных блоков -- он мчался на бетонный завод - "выбивать блоки"... с поллитром в кармане. Чумаков считал: главное в его работе -- знать кому сказать: "Пойдем пообедаем". Он так привык к "дергатне" со снабжением, что уж иначе и не мыслил существование строителя. "Строитель-жилищник -- сирота, беспризорник, -- говаривал он. -- Его день кормят, два -- нет. Ничего не поделаешь, приходится тащить корку хлеба из чужой торбы..." Вылезая из кабины автомашины с грузом железобетона, предназначавшегося для другой стройки, Чумаков хлопал на радостях по спине Силантия или какого- нибудь другого бригадира: "Ничего, брат. Пока бардак- работать можно!" .. .Ермаков уж набрал полные легкие воздуха, чтоб обрушить на голову Чумакова брань, от которой прорабы цепенели. Но в это время Чумаков увидел управляющего, шагнул к нему, отбрасывая на плечи брезентовый капюшон. Лицо Чумакова было зеленовато-серым. Небритые щеки запали за последнюю ночь, казалось, еще сильнее. Веки набухли, покраснели. Он произнес со свистящей хрипотой, хватаясь рукой за горло, перевязанное платком, из-под которого торчала вата: -- Поеду оконные блоки выколачивать. - Начальник конторы, чувствовалось, был так задерган, измучен, что Ермаков заставил себя - свернуть от него в сторону, пробасив таким тоном, что тот втянул голову в плечи: -- С утра -- ко мне! Остановился Ермаков лишь возле дальнего корпуса, переводя дух и оглядываясь. Дождь словно покрыл все вокруг свежей краской. Рыжие горы глины заблестели. Дорога почернела, казалось-- вздулась, как река в половодье, резко выделяясь в желтых, песчаных берегах. Невдалеке oт нее торчали из воды надраенные до блеска железные пятки бульдозера. Опрокинувшийся в канаву бульдозер был грозным напоминанием всем, кто попытался бы свернуть с дороги. Ветер гнал по бурой, разлившейся между корпусами воде белые щепки, как по реке. Тянуло промозглой сыростью, которой пропиталось вокруг все, -- казалось, даже кирпичи. -- Расейское бездорожье... -- произнес Ермаков с ожесточением, переминаясь с ноги на ногу и все более увязая в глинистой жиже. Картина раскинувшейся перед его глазами осенней распутицы показалась ему значительной, полной глубокого смысла. "Бездорожье!" Оно в эту минуту переставало быть для него лишь жизненным неудобством, оно вырастало в его глазах в символ; этот символ тревожил его сильнее, чем дождь, который хлестал по лицу и холодил з