а воротом рубашки: он почти перестал его замечать. Бездорожье - куда не кинь глаз! Все годы так! Во всем виновны не зоты инякины, полудурки чиновные, и те, кто их назначают и берегут, а следствия. Потому виноватых даже в уличных происшествиях не ищут, а назначают. Хулиган - Шурка, еще страшнее - Тонька. Явился кретин с готовым протоколом, ни во что не вникая. "... провоцирование беспорядков..." Из года в год - лучших - под нож.. Боятся они своего народа до дрожи. Ермаков рванул ногу, она выдернулась из canora. Ермаков оступился шелковым носком в грязь. Пальцы заломило от холода. Ермаков чертыхнулся, в мыслях прибавилось злости. А что делать-то? Делать что?! Огнежкины химеры проводить в жизнь? Он добрался до своего кабинета и, проходя приемную и отряхиваясь, бросил секретарше: -- Огнежку! Секретарша положила руку на телефонную трубку.-- Что ей захватить с собой? --- Голову! 10. Огнежка вошла -- дверь точно сильным ветром распахнуло. Ермакова обвеяло холодноватой свежестью. Свежесть исходила, казалось ему, от замерзших щек Огнежки, от всей ее промокшей одежды -- красных, с синим рисунком перчаток, красного шарфа, красной вязаной, шапочки, напоминавшей ему фригийский колпак. Ермаков усмехнулся. -- Садись, Жанна д'Арк жилищного строительства. Ермаков вытащил из ящика стола непочатую коробку папирос. Помолчав, швырнул ее обратно, достал из стола жестянку с монпансье. Кинул несколько конфеток в рот, пододвинул жестяную коробку Огнежке. Огнежка произнесла без улыбки, стягивая перчатки: - Не надо подслащать пилюлю! Я вас слушаю. ..: Ермаков встал с кресла, прошел к окну, взглянул на потемневший от дождей недостроенный корпус, на котором вот уже битый час сидели под навесом из фанеры плотники. - Вот они, энтузиасты...Инякинские рацеи о пользе сознательности, видать, им обрыдли. Ну, и чуть дождичек - талды-балды! Возьми, например Гущу Ивана. Не заплати ему полста в день - он пальцем не шевельнет, гори все Заречье ясным огнем. Если б он один такой на борту... А делать то что? Как пришпорить? Поллитра на ниточке подвешивать? Кто дотянется, тот пан!... Лады! Приду, приду сегодня, Огнежка, Акопяны, наконец, переехали в свой дом. Теперь у Акопяна был свой долгожданный кабинет с чертежными досками. Ермаков был и архитектором и прорабом "замка Огнежки", как шутливо именовалась застройка арки в новом корпусе. Ермаков обошел свое творение со всех сторон, одобрительно прищелкивая языком. Арка выходила на пустырь, она, строго говоря, была здесь ни к чему. Ермаков решил застроить ее после того, как начальник управления Зот Иванович Инякин, брат Тихона Инякина, отказал Акопяну в квартире: "На пенсионеров не напасешься..." На другой день Ермаков добился в горсовете разрешения застроить раздражавшую его арку, а еще через два дня грузовики подвезли сюда кирпич и железобетонные блоки. Дверь открыл Ашот Акопян. Сказал, что их замок только что взяли приступом Огнежкины друзья и воздыхатели. - Сергей Сергеевич, пройдемте тихо прямо в кабинет, к пульману, наши чертежи готовы. Они пусть беснуются. Без нас. Прихожая "замка Огнежки" и в самом деле напоминала замок рыцарских времен. Высокая, в два этажа. Потолок аркой. Лестница, которая вела на верхний этаж, покоилась на основании из белого кирпича. Хотя лестница размещалась внутри квартиры, Огнежка попросила, чтоб "выдержать стиль", не заштукатуривать этот кирпич. "Не хватает лишь рва и подъемного мостика, --весело мелькнуло у Ермакова, -- и... царевича Димитрия". Поправив перед зеркалом галстук, Ермаков приложил ко рту ладони рупором и возгласил своим гулким басом: -- Марина Мнишек! Я царевич Дмитрий!.. Это сразу расположило к нему, если не Огнежку, которой было не до шуток -- у нее подгорал гусь, то, во всяком случае, ее гостей, незнакомых Ермакову молодых людей, которые высыпали на лестницу, навстречу "царевичу Дмитрию", неся кусок пирога и наперсток с вином для опоздавших. "Царевич" оказался в летах. К тому же у него были круглые щеки и такое брюшко, что какой-то юноша в синем костюме присел от хохота, хватаясь рукой за перила. --Лжедмитрий! Это видно с первого взгляда! -- кричал он. -- Самозванец! Молодые люди за спиной юноши завели хором, размахивая руками в однн голос: -- Пейдодна! Пейдодна! Товарищи Огнежки, они представились почти в один голос-- имен их Ермаков не разобрал. Взглянув на накрытый стол, за который сегодня присаживаться ему было недосуг. И все же наметанный глаз засек: водки на столе не было. Одна бутылка Цинандали. На всю братию?! "Интеллигенция гуляет..." мелькнуло весело. И тут заметил с дальнем углу стола Игоря Ивановича Мелькнуло ревниво: "Тут ему и место, университетчику". -Игорь Иванович, - весело прорычал он.- Рад вас видеть в семейном кругу. Разрешите один бестактный вопрос. Заметил своим хитрым глазом, Огнежка прорабов в гости не приглашает. Чаще музыкантов. Пианистов и флейтистов. Значит, вас приравняли к дудочнику. -Нет, Сергей Сергеевич, я тут прохожу, как Маркс и Энгельс. Огнежка произнесла нынче спич в мою честь. Начала со слов. "Твои идеи народовластия..." Вот так! Прошу любить и жаловать. Ермаков и Акопян захохотали, поздравили Некрасова с народным признанием... Ермаков был несколько задет тем, что тонная Огнежка назвала Некрасова "на ты". Настолько сдружились? Ашот Акопян тянул Ермакова за руку в кабинет. Работать. К пульману. "Кальки чертежей готовы". Ермаков отбивался. Ему почему-то захотелось пусть ненадого, но задержаться. Серые глаза Некрасова вежливо улыбались Огнежке. Но выпяченные мальчишеские губы, как уж не раз замечал Ермаков, были откровеннее глаз -- они приоткрылись от удивления. Из-за шутливого "ты"? Парень явно был взволнован. Но, видно, не только тем, что рядом была дерзкая и остроумная Огнежка, неожиданно позвавшая его на свой "мальчишник". Ермаков проследил направление его взгляда, шарящего по стенам.. А, вот в чем дело? - понял успокоенно. Все в этой комнате было пронизано памятью о Серго. Большой, по грудь, портрет Серго Орджоникидзе, написанный маслом, был водружен в простенке между широкими окнами. Маленький, из красной меди, бюст стоял на пианино. На бюст падало закатное солнце, и голова Серго на черном и лаке пианино пламенела Игорь Иванович спросил вполголоса Ермакова не столько голосом, сколько взглядом. - Отчего так? --Допей свой наперсток, все станет ясно. Ермаков попросил Огнежку принести ему семейный альбом Акопянов с потускневшими от времени вензелями на обтянутой черным бархатом обложке. Он разглядывл его не однажды. Альбом был старинный, передавался из поколения в поколение. Открывался портретом старухи с гордым профилем на дагерротипе. Ермаков пояснил, что это внучка казненного Екатериной II польского повстанца, известная революционерка. -- Огнежка, наколько мне известно, дали имя в честь нее -- Агнешка. Правильно, Огнежка? Игорь принялся быстро листать альбом. На нескольких фотографиях Серго был снят рядом с Акопяном . На одной -- Серго что-то говорил Акопяну из глубины "Эмки" . На другой -- Акопян показывал Серго новый фабричный корпус со стенами из стекла. Ермаков рассеянно сунул свой пустой наперсток в карман, что было тут же замечено веселяшимися гостями, что Ермакова не смутило. - Воровство - это моя фамильная черта, -шутливо ответствовал он, призвав в свидетели хозяина дома..- Вот Акопяна, кстати, я тоже украл...У Хрущева. Акопяна он, в самом деле, приметил на совещании у Хрущева. Еще на Украине. Никита, не разобравшись, окрестил во гневе группу инженеров, подавшую резкую докладную о нуждах жилищного строительства, в те годы - мертвого - доморощенными мыслителями. Все смолчали. Запротестовал лишь один, длинный и сутулый человек с покатыми плечами, чем-то похожий на стебель полыни, примятый колесом. Ермаков любил людей независимых, задиристых, языкатых. Если человек может отстоять себя, значит, он и дело отстоит. Он тут же заинтересовался -- Кто такой? Начальник Ермакова, Зот Иванович Инякин, быcтренько выяснил в "соответствующих инстанция"х: -- Акопян Ашот. Спасал, откачивал затопленные шахты в Донбассе. Жена- полька, ушла от него во время войны к генералу войска польского. Вообще человек сомнительный. Другие называли Акопяна склочником, неуживчивым человеком. Ермаков навел справки. Не только на Лубянке. Тогда-то он узнал, что Акопян "из гвардии Серго" (так его впоследствии с гордостью представлял Ермаков), В день смерти Орджоникидзе Акопян был доставлен в больницу с сердечным приступом, а затем в тюрьму: Каганович объявил на совещании промышленников: "Акопян - международный шпион, он - расстрелян". Что там говорить он, Ермаков не ошибся в выборе. Акопян как инженер был выше, чем он, на две головы И- смел до дерзости, -- не прошла для него даром школа Орджоникидзе. Игорю и в самых страшных снах не грезилось, что он "загремит" в Мосстрой, когда Акопян, чтоб не сорвать графика стройки, рискнул заложить первые дома в Заречье без технической документации; документацию эту проектные институты везли на волах. На такое мог решиться лишь Акопян. Когда Зот Иванович Инякин спрашивал Ермакова, как он ужился со склочником, Ермаков отвечал, хлопая Зота Ивановича по плечу: "Среди живых Акопян уживется". На нескольких фотографиях Акопян был изображен в доспехах охотника. Болотные сапоги на ногах. Двустволка за плечами. Не хватало лишь одной детали-- ягдташа с дичью. Акопян, по ироническому наблюдению Ермакова, был охотником-теоретиком. Он был неспособен убить не только зайца, но, наверное, и комара. С охотничьим ружьем в руках он уходил от людей, от их споров, не связанных с техникой, от объяснений с дочерью, которую он не посвящал в свои раздумья о "выводиловке", которая ныне вылилась в форму управления страной. Стала узаконенной разновидностью бандитизма, говорил Акопян, и Ермаков не мог отказать его мысли в последовательности..В самом деле, закон "горит" во всех сферах жизни. Суды и расстрелы, по сути , та же самая "выводиловка, лишь доведенная до своего завершения... Ермаков отобрал у Игоря Ивановича альбом, с удовольствие поведал, что и этот круг полированного дерева, и шкафчик для магнитофонных лент, и стремянку на колесиках для книжных полок Огнежка сделала сама. А как прихожую удумала? Она -- строитель. Прораб. Каждой каплей крови.,. И тут он заметил картины. Много картин, они были и на фанерных щитах, и прислонены к стене. -Да тут вернисаж. Картины только несколько странные. - Вот это например. Полоски, пятнашки сверху донизу, а надпись "Холодное молоко". При чем здесь молоко? Парень в ярком и многоцветном свитре усмехнулся снисходительно. -Когла пьешь ледяное молоко, мурашки по всему телу. Это ощущение художник и передал. - А, так это импрессионизм! - догадался Ермаков, которого на западе, хотел он этого или не очень, поводили по музеям. Он искоса поглядывал на Огнежку, которая перебирала ленты магнитофона. То и дело смотрела в окно, похоже, ожидая кого-то.... Включила одну из лент, послышались звуки клавесина, негромкие и медлительные до чопорности, -- полонез. Огнежка и в самом деле ждала.... Утром ей принесли ворох поздравительных писем. Одна из иллюстрированных открыток -- на ней был оттиснут орущий благим матом младенец со щеками-помидоринами --была без подписи. Эту открытку Огнежка не показала отцу. Почти два года Огнежка дружила с Владиком, студентом консерватории. Но приходить в его дом было для нее сущим наказанием. Ее раздражало там все. И кресла в белых чехлах, и фальшиво-преувеличенная хвала таланту Влададика. Огнежка не переносила оскорбительных комплиментов матери Владика "Ума не приложу, Агнесса, как вам удалось сохранить себя в том хамском мире..." Само собой предполагалось, что, выйдя замуж, Агнесса немедля уйдет со стройки. Но она предпочла уйти от Сергея. И вместе с тем в ней жила надежда, что Владик придет.... И вот сегодня открытка... : Ермакова насторожил взгляд Огнежки, в котором проглянули ожидание и тоска. Он привстал со стула, воскликнул, ни к кому не обращаясь: "Ну нет!...". И, выступив вперед, церемонно шаркнул ботинком по блестевшему желтоватым глянцем паркету. -Огнежка! Пшепрашем... или как там? Вот уж никто не думал, что Ермаков выдержит темп Огнежки Акопян! Крупный, опущенный живот его колыхался в такт мазурке, а когда Ермаков приседал,-- словно бы проваливался вниз, -- думалось: не встать ему. А он уже был в противоположном конце комнаты -- вниз! вверх! вниз! Вверх! Зацепившись носком башмака за неровность паркета, он на мгновение остановился; пышущее жаром лицо его стало таким, что казалось, он сейчас воскликнет в гневе: "Кто клал?!" Сергей Сергевич выдержал аж три головокружительных круга. Затем Огнежка заставила себя сказать "Уф!" и остановилась. После чего предложила шутливо: "ПередОхнем, Сергей Сергеевич? Ермаков не оставлял Огнежку ни на минуту. Она начала учить его старинному и более спокойному польскому танцу куявяк. Ермаков покачивался всем корпусом взад-вперед, в такт все убыстрявшемуся стаккато, напоминая своими движениями бегемота, который плещется в воде. На него нельзя было смотреть без хохота. -- Прораб! -- восхищенно пробасил Ермаков, возвращаясь к Игорю Ивановичу и шевеля оттянутую на груди рубашку. Для Ермакова не было звания выше и почетнее прораба, он еще долго не мог успокоиться. -- Прораб она! Прораб до мозга костей! Игорь Иванович потер ладонью щеку, как всегда, когда его осеняла какая-либо догадка. Спросил вполголоса: -- Почему именно прораб? Ермаков недовольно повел плечами: -- Тебе-то и спрашивать совестно! Прораб -- это... Акоп! Разъясни ему, что такое прораб. Акопян изо всех сил тащил Ермакова в кабинет, говоря, что у них работы часа на три, прислали гору синьки, и не понимая, почему тот так упрямится. Он выругался. Но, видимо, привыкнув к чудачествам своевольного Ермака, все же бросил на ходу, что прорабы -- непременно оптимисты. Люди веселые, неунывающие. - Главное все же не это, --бросила Огнежка, торопливо роясь в каких-то бумагах. -- Прорабы прежде всего самостоятельны. Упорно отстаивают свою собственную точку зрения. Всегда! Это их профессиональная черта. Ермаков, уже у дверей кабинета хозяина,. обернулся, поддержал ее: -- Это точно. Им лучше не мешать.. Коли прораб имеет собственную идею, пусть даже ослиную,. пусть лучше по своей сделает хорошо, чем по чужой хорошей плохо... Э, да что там толковать! -- Он показал рукой на Огнежку, которая перебирала какие-то бумаги. -- Вот вам прораб. В натуру. Как вы, наверное, уже постигли, осел по упрямству сравнительно с этим прекрасным прорабом- котенок. - И открыл дверь кабинета. Огнежка метнулась к Ермакову со стопкой листков. Попросив тишины, она перелистывала бумаги, которые оказались ее заявлениями на имя управляющего Ермакова. В каждом заявлении Огнежка просила вернуть ее на высотную стройку прорабом. Все завершались резолюцией Ермакова "Отказать". Все листочки читать, гордячка, не стала. Подняла над головой только верхний листок, который был перечеркнут из угла в угол красным росчерком Ермакова: "ОТКАЗАТЬ." - Вот, видите?! Прораб Агнешка Анопян хочет осуществить собственную "ослиную" идею. - НЕ ПОЗВАЛЯМ, как кричали самоуправные панове в старом сейме. Ермаков, по обыкновению, прибег к всегда выручавшей его шутливой интонации: -- Подловили, черти зеленые! Оплели-опутали. Как по нотам разыграли.. - Он взял у Огнежки пачку докладных, присел на диван. Рука его непроизвольным движением скомкала уголок верхнего листочка, тут же разгладила измятое "Отказать". И кто ей голову заморочил?! Жила тихо-мирно.." Огнежка долго готовилась к минуте, когда она сможет "при всем честном народе" переломить самонадеянного упрямца, который не принимает ее, как настоящего прораба, всерьез; перебрала, наверное, с тонну нарядов и заявок, вычисляла, прикидывала, чертила графики, думала. Насмешливо-самоуверенный вид Ермакова сковывал ее. Однако управляющий не был в эту минуту ни насмешлив, ни самоуверен. Он жалел Огнежку. Припомнилось, что таких, как Огнежка, в тресте было двадцать с лишним человек. Целый взвод. Он собрал выпускников в кабинете, поздравил с тем, что они наконец, как он выразился, перестали быть дармоедами государства. -- Здесь грязь, холодище. Иной раз грохнут над ухом лошадиным матом... -- говорил он. -- Наступление. Где, как не во время наступления, проявить себя! Берите в свои руки управление огнем. Взяли, как же! Если б только хлюсты дезертировали, если б только они ползком-ползком -- да за столы канцелярские!.. И хороший народ бежал. Он, Ермаков, шумел на них скорее для порядка. Может быть, он не прав, но он их не обвинял. Нет! Они бежали не от дождя или холода. Не от низких ставок. Они спасались от безвылазной "расейской распутицы", в которой увязали, тонули все их благие начинания. Им, инженерам, осточертело слезно скорбеть о неустранимых простоях. Им, молодым энтузиастам, претила роль нечистых на руку доставал. Они не желали идти по стопам "порченых", которые покровительственно похлопывали молодежь по плечу, на деле следуя принципу: "Топи щенков, пока слепые". ...Огнежка страдала от того, что еще ни чего не высказала, а от нее уже готовы отмахнуться; как от ребенка, который назойливо вмешивается в разговоры взрослых. -- Слушайте же! -- воскликнула она сдавленным голосом, пытаясь перекрыть ермаковский бас. -- строительную бригаду следует расширить, влить туда и каменщиков, и плотников, и такелажников. Платить за конечный результат.. -- Короче -- котел! -- быстро перебил ее Ермаков.-- С общей выработки. По сути, тот же колхоз-губитель... Спасибо, колхозами уже сыты... Инженер Ашот Акопян взял себе за правило: за дочь на стройке никогда не вступаться. Бросили с борта в воду--выплывет... Впервые он изменил своему принципу. -- А если попробовать, Сергей Сергеевич? Пусть идея плоха. Вы же сами сказали: лучше пусть прораб по своей плохой идее сделает хорошо, чем... Ермаков снова закрыл дверь кабинета. -- Куда ни повернись Акоп-филантроп! То с шуркиными фонариками носится как с писаной торбой: "Небоскреб на колеса и "но-о, родимая!" То сиганет на четверть века назад... Что Огнежка предлагает? Прогресс? Узаконить артель она хочет, вот что! Так, бывало, подрядчик ставит ведро водки на кладку, кричит: "Ребятушки, сложите за день стенку--водка ваша!" При нынешнем развороте дела бригадир в такой бригаде должен быть о двух головах, о четырех глотках. Обеспечь-ка этакой махинище фронт работ! Талды-балды. Посадит нас дщерь твоя возлюбленная в тюрьму за развал строительства. Кто мне будет передачи носить? Ермаков подошел к магнитофону, включил на середине запись Шаляпина, как бы говоря этим, что прения сторон окончены. Сатана там правит бал..,-- гремел могучий шаляпинский бас. "Вот именно -- сатана..." - бросила Огиежка вполголоса. Этого Ермаков уже не вынес. - Акоп, чего мы стоим7! - вскричал он. - На работу! К пульману. Когда гости, один за другим, прощались с Огнежкой, Игорь Иванович подумал об одной особенности треста Жилстрой No 3, о которой не принято было говорить. Почти каждого своего помощника Ермаков когда-либо выручал из большой беды, в которую тот попадал чаще всего благодаря своей несговорчивости, резкости -- "языкатости", Акопян был избавлен Ермаковым от репутации склочника и "сомнительного человека", которая много лет следовала за ним по пятам Ермаков вовсе не выискивал попавших в беду, чтобы позже они служили ему верой и правдой. Просто он узнавал о людях, которые приходились ему по душе, главным образом тогда, когда над ними нависали тучи. И те никогда не забывали, кому они обязаны. В этом была большая сила треста, но в этом, видел теперь Игорь, таилась и грозная опасность. Помощники Ермакова, смелые, крутые на язык в кабинете управляющего, на общем собрании или на бюро горкома теряли дар речи. Ермаков, в конце-концов, переставал считаться со своими инженерами, которые, как бы ни пришлось им солоно, сора из избы не вынесут. Он стал относиться к ним почти так же, как к тем плотникам, печникам, пастухам, которые, как Чумаков, пришли в трест четверть века назад, на сезон, от спаса до покрова, а потом осели в городе, выдвинутые Ермаковым в бригадиры или даже в прорабы. "Это надо было мне давно иметь ввиду",- Игорь понял, что Огнежке надо активно помогать Когда Емрак с Акопяном часа через два вышли из кабинета, Ермаков вскричал удивденно: - А где гости, перед которыми Огнежка меня распяла на кресте?.. Кто они, кроме будущего классика? Огнежка перечислила: - Одинн пианист, два художника, один поэт. - И ни одного прораба?! Или хотя бы архитектора?! И пред ними меня распинали?!... Огнежка, такого позора не ожидал... Игорь Иванович, намекнул бы... Кстати, все ушли, а вы, Игорь Иваныч, задержались... - Это бывает, Сергей Сергеевич. Одиссея, который рвался домой, на свою Итаку, волшебная нимфа Калипсо задерживала целые семь лет. - А меня нимфа Огнежка держит всего два часа. - Нимфа, уволю! - с грозной шутливостью произес Ермаков. -Кроме того, Сергей Сергеевич, - перебил своего патрона Игорь.- Надо было вас выручать.. После такого рабочего рывка, вы же мукузани не ограничитесь. А я тут с "Москвиченком". - - Дорогой мой спаситель! - Ермаков не удержался от сарказма,- задержались вы совершенно напрасно. Акопян мой молочный брат. Он вот уже двадцать лет пьет только молоко. Козье, к тому же. А я бы вызвал свою машину... Игорь Иванович ответил со стеснительной улыбкой. -Простите, я совершено забыл, что вы, Сергей Сергеевич, давно живете в мире древнегреческой философии. От "Илиады" Гомера до Эсхила и Еврипида все сообщали нам о БОГАХ НА МАШИНАХ, и губивших и спасавших их героев. И это правда на все века. Кто ныне наши губители и спасатели? Бог на колесах Хрущев. Бог на колесах Ермаков. - Иронизирует, злой мальчик, - сказал Ермаков Акопяну. - Не перед нимфой ли так разошелся? А где она, кстати? Куда вдруг исчезла? Легла спать?! Молодец! В девять утра как штык будет на работе. Встряхнув уставшей головой, оживился неутомимый спорщик и иронист Ашот Акопян. - Игорь Иванович, не сообщили ли вам Боги что-либо о колесах, на которых они прикатывали на свою тяжелую работу?.. Мне, как инженеру и бывшему кучеру лагерной водовозки на двух неравных колесах, это крайне интересно!.. Колеса, как выяснил, впервые появилсь на шумеровсклй пиктограмме 35 века до нашей эры. На ней была изображена повозка - сани на колесах, вырезанных из дерева целыми дисками. А ваши любимые Боги мчались спасать или убивать героев и на "радужных крыльях", и на "бессмертных конях" и даже на "крылатых змеях". О колесе ваши дорогие любимцы, похоже, еще и понятия не имели... Бесконечно отсталый древнегреческий мир! Игорь засмеялся. - Господин Ашот, вам судьба писать книгу "Инженерия на Олимпе". Нами, филологами, оно будет увенчано, как золотое руно ХХ века. .. Кстати, бродячие певцы- аэды и рапсоды сообщали, что отсталые Боги не пренебрегали и "золотыми колесницами"...Титан Океан, скажем, являлся миру на крылатой колеснице... И это вовсе не "чистая мифология", господин инженер! Олимпийские игры возникли в Греции в первом веке до нашей эры. Первые игры состоялись в 776 году д.н.э. Среди различных состязаний представлен и "бег на колесницах"... Следовательно, вполне правомерно то, что я посадил Богов на машины, в том числе, и колесные... -Ашот, не спорь с профессором! Это племя не переубедишь!.. - Господин инженер, на сдавайтесь! - Игорь засмеялся - Еще шаг, и вы поверите, что о колесах греческие Боги знали всегда. До всех древних инженерий. - А, так вы, дорогой подкидыш, тоже мифотворец?! - Конечно, я ведь фольклорист! Тут уж похохотали дружно. ...-- Почему не испробовать Огнежкину затею?-- сказал Ермакову Игорь Иванович, когда они вышли от Акопяна. Ермаков молчал. Пока ждали вызванную Ермаковым машину, разговорились. - Игорь, ты из Университета выпал, как из самолета. С парашютом выпал, спасибо Никите. Приземлился на нашу скрипучую телегу. А мерки у тебя остались самолетные, марсианские. Ты где живешь, летчик-молодчик? В стране жрать нечего. Протри глаза, романтик - хиромантик! Откуда-то тянуло дымком. Невдалеке раскачивалось из стороны в сторону желтоватое пятно от фонаря. Словно бросили на землю что-то дорогое, нужное и шарили, шарили вокруг. Не будь пятна, может быть, ночь не показалась бы такой непроглядно черной. Ермаков и Игорь Иванович двинулись к остановившейя неподалеку машине, выставив перед собой руки, ощупывая ногами, окаменелую глину. -- Попробуем. А? -- повторил Игорь Иванович. Ермаков не терпел, когда возвращались к тому, что он считал твердо решенным. Он рванулся вперед, из ночи донеслось: -- Одна попробовала -- семерых родила! Игорь Иванович остановился, повернул к своему "Москвиченку".. Он шел напрямик, оступаясь, падая и снова выбираясь на дорогу. 11. На другой день Игорь, взяв с собой Огнежку, отправился в общежитие строителей. Ермаков артачится. А что скажут рабочие? Из приоткрытой двери красного уголка гортанный голос тянул тоскливо-тоскливо: Белый лебедь воду пил, Белый лебедь воду пил. . И почти стоном: Он пил -- не пил, возмутил, о -ох! Свет в красном уголке не горел. Комендант, забегая впереди Игоря Ивановича, потянулся к выключателю. -Он пил -- не пил...-.-- плакалась девушка. Щелкнул выключатель. Тоня. Она сидела возле покрытого кумачом стола, руки и подбородок ее лежали на спинке стула. Она не сразу поняла, чего от нее хотят. Какая просьба? Собрать своих?.. Игорь Иванович и Тоня обошли несколько комнат. Света не было нигде. В одной из комнат, похоже, кто-то был: пахло подгорелой картошкой и тройным одеколоном. Игорь Иванович приоткрыл дверь пошире. Свет из коридора упал на обеденный стол, за которым ужинали две девушки. Почему едят впотьмах? Одна из девушек показала рукой в угол, объяснила, утирая рот ладонью: -- Староверовы тут, молодожены. С девяти до десяти ихнее время, а мы... Уж очень есть хотелось... За стеной-простынкой заскрипело. Видно, там нам на кровати заворочались.. Игорь поежился. "Да-а.",. . Тоня обещала передать рабочим, чтоб собрались на следующий день. Пораньше. Назавтра Игорь Иванович и Огнежка застали у входа в общежитие странную картину. Какая-то девушка с бигуди, торчавшими под платком во все стороны, упрекала вахтершу: -- Зачем вы его пропускаете? Он женатый. Та оправдывалась: --Почем я знаю, женатый Он иль нет! Что у него, клеймо на лбу, что ли? -- Что сегодня у вас? -- с недоумением спросил Игорь Иванович вахтершу. -- Кто его знает... Сказывали, сбирают в красном уголке. Не то танцы, не то еще какое увеселение. Возле дверей красного уголка Игорь Иванович н Огнежка увидели Тоню. Она обеими руками отпихивала парня в фетровой шляпе, крича: - Нынче только для своих! Отчаливай! К красному уголку спешили со всех сторон -- так валят в зал кинотеатра после третьего звонка. Девушки шли в туфлях на высоких каблуках, тщательно причесанные. -- Тоня! --- с досадой окликнул Игорь Иванович- Ты что им обещала? Искренняя и простодушная Тоня обстоятельно, без утайки, рассказала: ей хотелось хоть раз не подвести... - Но в первой же комнате, у подсобниц, где Тоня объявила, что девчат собирают, чтоб посоветоваться с ними, как им больше класть кирпичей и больше зарабатывать, Тоню подняли на смех. Чтоб с подсобницами советовались?! Такого на стройке еще не бывало. Поэтому в других комнатах Тоня уже говорила: "Приходите в семь вечера в красный yголок- не пожалеете! Когда собирают в красный уголок -- дело ясное.. Опять из университета кто-нибудь приедет рассказывать про жизнь на Марсе или какое положение за границей! Но Тоня на беседы не заявлялась отродясь, ее взволнованное, на бегу, "не пожалеете!" могло означать только одно -- танцы! Ребята будут!. В дверях образовалась толчея. Нюра заняла два стула. Махнула рукой мужу, едва его голова показалась в дверях: "Пробивайся!.." Александр и не думал пробиваться. Увидев, что стол накрыт кумачом, а за столом начальство, Александр начал пятиться к дверям. Встревоженный Тонин возглас: "Куда?! Не пожалеешь!" -- не остановил его. Пришлось посылать за Александром Огнежку. Она нашла его в дальнем конце коридора. Александр учил ходить своего сына, Шураню-маленького. Отняв руку от его плечика, Александр кричал счастливым голосом: -- Держу! Держу! Не бойся!.. Он ни за что не хотел возвращаться в красный уголок, отнекивался.. Огнежка вздохнула глубже, чтоб удержаться от обидных сравнений, которые готовых сорвать с языка, махнула рукой куда-то в глубь коридора, -- вот как вы живете! За простынкой. А пораскинуть мозгами ни-ни... Кто же за вас будет думать?! . Александр протянул сынка кому-то в приоткрытую дверь комнаты и ответил веселой скороговоркой, как всегда, когда хотел уйти от "зряшной" беседы: --Как кто будет думать? Начальство. Оно газеты читает. Радио слушает. Когда они пришли в красный уголок, разговор уже начался. И, похоже, непринужденный.. Смех, шутливые восклицания покрыл густой, могучий голос тетки Ульяны. Девчата уступили ей место у окна, на диване. -- И все Ермаков. Из-за него девчата маются, А я говорю, из-за него! Дает комнаты только семейным, коли они. к тому сроку дождутся -- не передерутся. "Создай семью, говорит, -- получишь комнату". Дело это? Вначале дай девке комнату, семью-то она уж как-нибудь завяжет. Силантий выглянул из-за спины Староверова, спросил свою соседку улыбчиво: -- А ты, Ульяша? -- Мне бы комнатенку -- и я бы мужичка нашла,-- продолжала она ровным голосом, хотя краем глаза заметила, что Силантий норовит еще что-то добавить ехиднейшее, может, намекнуть на то, что она одна, да не одна... Тетка Ульяна в таких случаях не церемонилась. Охоту намекать она отбивала раз и навсегда. -- Ты со своей Анфиской живешь -- как суп несоленый ешь! -- прогудела она. -- Была бы у тебя своя комната, может, все иначе сложилось б... Больше Силантий из-за спины Староверова не выглядывал. Пожалуй, самое время было начинать. Игорь Иванович потер ладонью красный, со свежими порезами подбородок, -- давно не скреб его бритвой так, как сегодня. -- Неужели страшнее кошки зверя нет? Не вылезем из простоев? Он шепнул что-то Огнежке, и та, взглянув на листочек, комкая его в руке, принялась рассказывать о своем плане. Ее выслушали молча; старики морщили лбы. "От напряжения мысли? Или недовольны..." Первым нарушил молчание Гуща: --Я заместо Тоньки буду мусор убирать?! Спасибочка... Голоса взметнулись костром. Огнежку жаром обдало -Что же будет? Уравниловка? Шурка, ты что молчишь? Скажи... -- У него слово рубль стоит. -- Я переучиваться не буду! У меня сноха учится! -- проорали из угла знакомым, с присвистом, голосом. Нюра повернулась всем корпусом к углу: -- Со снохой учиться не стыдно. Со снохой пить стыдно. -Намекаешь! -- взвился голос. Шум поднялся в красном уголке такой, что казалось, кто-то в углу включил на полную мощность огромную, как комод, блестевшую полировкой радиолу и шарит, и шарит по эфиру, не может настроиться... Игорь едва унял расходившиеся страсти. Огнежка отвечала на вопросы спокойным голосом, лишь нога ее пританцовывала, словно стояла она этой ногой не на полу, а на раскаленном песке. Огнежку окликнули. К телефону. Кто там еще? Оказалось, Ермаков. Голос управляющего гудел раздраженно: -- Вы что самовольничаете? Что? Не ваше дело этими вопросами заниматься. Поднимайте свои вопросы И вообще, все это нереально в наших условиях.. Бросив трубку на рычажок, Огнежка вернулась к распахнутым настежь дверям красного уголка. Остановилась, недоумевающая, испуганная. Не столько словами, сколько страстью, с которой они произносились. -- Пущай Огнежка опыты разводит с канцеляр-с-с-кими. Им все одно, как они выскочат из опыта, в штанах иль без штанов: они в теплой комнате сидят... Огнежка привалилась плечом к стене. И Ермаков готов разорвать ее в клочья, и Гуща.. В красном Уголке затихало. В наступившей тишине прозвучал глуховато-высокий голос, инякинский. Огнежка пыталась вникнуть в смысл инякинских слов, но различала лишь глумливые нотки в его голосе. . "Вот ты как?!" Впрочем, разве она ожидала чего-либо иного? Особенно после того, как наблюдала Инякина в новом Клубе. По тому, как Тихон Инякин разговаривал с подсобницами (чаще всего он не удостаивал их ответом), по тому, как грубовато-фамильярно, по-хозяйски, обращался даже с незнакомыми ему рабочими, покровительственно похлопывая их по спине, по тому, наконец, как Тихон Инякин отвечал на вопросы университетских гостей (на губах Инякина то и дело змеилась усмешечка), можно было без особого труда понять, что он думал о каждом из присутствовавших и обо всех вместе... Он, Тихон Иванович Инякин, первый человек на стройке, а стройка, известно, ныне основа основ на русской земле, он, Инякнн, всему делу голова, а не Силантий и прочие твари бессловесные, не зелень, вроде Шурки, не бабы, которым дорога от печи до порога, и уж конечно не какие-то университетские да канцелярские, фофаны интеллигентские, которые на его, Инякина, хребте в рай едут. Все, кроме настоящей власти -- Ермакова и тех, кто над ним, все на свете навоз, над которым тот хозяин; у кого вилы в руках! С того вечера в новом клубе, когда Огнежке казалось, она до конца поняла Инякина, все в нем -- и въедливый голос, и его переменчивые манеры, то грубо-сановитые, то "лебезливые", даже чистый ватник Инякина с зелеными заплатами на локтях -- все вызывало у Огнежки чувство омерзения. Откуда он взялся, этот рабочий, больше всего на свете презирающий рабочего человека?.. И кому он на стройке нужен? Инякинский голос взмыл фистулой. Огнежка сжала кулаки и, оттерев кого-то плечом, протолкалась в красный уголок. Из ушей ее будто вода вылилась. Она услышала вдруг и скрип стульев, и чье-то покашливание, и инякинскую издевку, обращенную -- странно! -- не к ней, а к Гуще: -- Обычай наш бычий, Вань, а ум - телячий, да-а.,, Слыхано ли дело -- добрый почин сапогами пихать... Скажи лучше, учить меня будешь? Стихли даже самые неугомонные, даже Тоня, все время норовившая что-то сказать. Инякин просит его учить? -- Как?.. Чему? .. -- Я говорю: учить меня и других плотников да такелажников, что стонут от простоев, будешь?.. Чему- чему! Каменному делу, известно.-- И уже добродушно, по-приятельски: -- Помогать вам будем, сухоруким. Похоже, Инякин поддержал ее в ту минуту, когда решалось, быть или не быть в Заречье "огнежкиной" бригаде. Когда все разошлись, она отыскала Инякина. Протянула ему сразу обе руки. Руки Инякина мягкие. Не такие, как у каменщиков. Белые. Плотницкие руки. Узкие, щелочками, глаза смеялись. -- Как беда, Огнежка, хватайся за еловый сучок. Примета верная -- Он отвел ее в сторону, шепнул доверительно: - Это все ладно. Да как бы тебе сказать... Извини меня, Огнежка, может, то страхи пустые, стариковские... Боюсь, как бы не угодить тебе сюда, -- он изобразил огромными белыми пальцами решетку. -- И не позже как через денек-два... Вот какое дело... Оказывается, пока Огнежку вызывали к телефону. взяла слово Нюра. Она негодовала на то, что строительные детали не берегут. Куда ни глянешь, рубли валяются. - Ванну привезли на стройку давным-давно, но наверх не подымают. Тоне-такелажнице удобно прятаться в ней от ветра. Огнежка словно наяву увидала и эту белую эмалированную ванну и торчавшую из нее голову Тони в цигейковой шапке, повязанной сверху черным платком. Инякин покосился по сторонам, продолжал, понизив голос: -- Тонька на Нюру ка-ак глянет глазищи повылазили. Зрачки как пятачки. Помяните мое слово: она Нюру или с корпуса столкнет, или бетонный блок ей на голову опустит... Развести их надо по разным бригадам. Утречком! К вечеру может быть поздно. Огнежка невольно отступила на шаг. -- Полноте, Тихон Иванович... Инякин пожал плечами: -Али вы нашу Тонечку не знаете? Коли ей что в башку втемяшится... 12 Игорь Иванович окликнул Огнежку, чтобы ехать вместе с ней в главное управление. Она не сразу отозвалась, встревоженная своими думами. Некрасов, признаться, и сам побаивался визита к Зоту Ивановичу Инякину: не проходило дня, чтобы Ермаков не поминал лихом Зота Инякина и его "шарашкину контору", как величал он это управление. Когда-то Ермаков сам выдвинул Зота Инякина в главное управление ("чтоб избавиться от бездари", как пояснял он теперь). И тот спустя некоторое время занял пост начальника управления-- непосредственного начальника Ермакова. "Мой крест!" -- тяжко вздыхал Ермаков, перебирая в руках циркуляры, подписанные Инякиным. Мудрено ли, что Зот Инякин представлялся Некрасову жирной глыбой с лающим голосом... Игорь Иванович был крайне удивлен, когда перед ним предстал низенький, худощавый человек в рубашке апаш (пиджак висел на спинке стула). В отличие от своего ширококостного и длинного брата ("Тихон, достань воробушка!" дразнили его Тонька), какой-то нескладный, одно плечо выше другого , и подчеркнуто вежливый, на удивление аккуратный -- он принял их точно в назначенное время -- и, главное, деловой. Правда, минуты две он молчал, вглядываясь в вошедших острым испытующим взглядом следователя, который смутил Огнежку. Выслушав Некрасова -"хрущевский глаз", понимал Зот Иванович, не произнес ни одного слова. Он вырвал из блокнота листок с грифом "начальник управления", написал не синим карандашом и аршинными буквами, а скромным, прямым, почти ученическим почерком о том, что разрешает создать в порядке опыта одну комплексную бригаду. Игорь Иванович недобрым словом помянул Ермакова: "У кривой Натальи все люди канальи". --Кто же будет у вас бригадирам? -- мрачновато спросил его Ермаков, когда Игорь вернулся в трест. --По-моему, Александр Староверов. Как вы считаете? Ермаков возразил тоном самым решительным: -- Не тяните его в это дело. Он парень хороший. --Втянем, и непременно... Ермаков не привык скрывать свое отношение к подчиненным. --И откуда ты взялся на мою голову, еретик чертов?!-- вскричал он сокрушенно. Волей-неволей пришлось перевести на корпус и Огнежку. Ее затея... Приказ о назначении Староверова бригадиром Ермаков подписал, чернила брызнули на рукав Огнежки, принесшей бумагу. Напутствовал ее так же, как и Игоря Ивановича: -- Будешь проваливаться в преисподнюю - Шурку за собой не тащи. - Подойдя к окну, он тоскливо глядел вслед Огнежке, мчавшейся домой едва ли не вскачь. "В небольших дозах она просто необходима. Как соль или перец..." Чем сильнее она занимала его мысли, тем большую неприязнь испытывал он к самому себе. Он повернулся к окну спиной; садясь за письменный стол, не удержался, снова бросил взгляд в окно.,, Огнежка вышла на работу затемно, за час до начала смены. Свистела поземка. Огнежка прикрыла лицо рукавичкой и осторожно, нащупывая бурками тропу, двинулась к корпусам. Невдалеке проскрипели чьи-то шаги. Огнежка побежала, -- прорабу надо явиться к корпусу раньше всех! С разбегу рухнула в траншею, заметенную снегом.. Стало жарко, глотнула открытым ртом воздух. Ветер забивал рот снегом, как кляпом. "Поделом... Забыть дорогу на корпуса!" В рукавах, за воротом холодило. Огнежка попыталась выползти-- увязла еще глубже. "Ждать рассвета?!" Она рванулась вверх, подгребая под себя снег и обдирая ногти об обледенелые, стенки траншеи. Сорвалась, упала спиной на дно траншей, как на перину. Всхлипнула, размазывая варежками по щекам талый снег... Ничто не расстраивало ее так, как чувство собственного бессилия. . Из траншеи Огнежка выбралась лишь через четверть часа, без бурок. Она долго бегала по снегу в шерстяных носках, ища проволоку или железный крюк, чертыхаясь, как заправский прораб. Они должны были лежать где-то здесь, рядом, анкерные болты, которыми можно вытянуть из траншеи бурки. Наконец железный крюк был найден, бурки подцеплены. Огнежка прибежала к корпусу, когда рабочие уже собрались. Шея горела. Руки, ноги, лицо были мокрыми от снега, пота, слез. Рабочие ждали ее возле прорабской, на площадке, залитой белым огнем прожекторов. Люди держались кучно, топтались, подталкивая друг друга, чтобы не замерзнуть. Кто-то пихал девчонок, одну за другой, в сугробы. Девчата визжали. Тоненький Нюрин голос разносился в морозном воздухе, наверное, на все Заречье. Нюра вытягивала, подвизгивая: "Щурка, че-орт малахольный!"-- с таким нескрываемым удовольствием, что Огнежка невольно заулыбалась. Ветер покалывал лицо. Огнежка постояла, переводя дух. Глотнула ветра, крикнула: -- Здравствуйте, товарищи! -- и остановилась, изумленная. При дневном свете каменщики не казались ей столь чудовищно ободранными. Но сейчас!.. Из стеганки Гущи торчали клочья ваты. Валенки -- из одних заплат. Теплые брюки чем-то прожжены. А Тоня! Ох, эта Тоня... Она, похоже, поддела под драный ватник все свои "сто сорок одежек", все материны кофты и безрукавки, подпоясала их проволочкой от арматуры, и, в самом деле, стала походить на пожелтевший от времени самовар. От "самовара" шел пар --Тоня не закрывала рта ни на минуту. Огнежкино лицо стыло от заледеневших на щеках слез. Может быть, поэтому ("Чтоб ни у кого и мысли не явилось, что прораб способен реветь!") голос Огнежки был так непримиримо суров: - Стыдно на вас смотреть Лучшая бригада. Был бы здесь Ермаков, назвал бы вас всех арестантами... -- Уж обзывал, -- спокойно отозвался кто-то, и Огнежка поняла: никакие разговоры и увещевания не помогут. -- Завтра в такой одежде никто на работу допущен не будет!.. И побрейтесь! Что вы обет дали не бриться, что ли? Впервые за четверть века корпусный прораб потребовал от стариков каменщиков не доброй кладки или темпов (втайне они были удовлетворены тем, что Огнежка даже не заикнулась об этом: знает им, володимирским, цену). Прорабу на какой-то ляд понадобилось, чтоб они поскреблись. -- Тьфу! -- Силантий сплюнул. Вслед за ним остервенело сплюнул Гуща - Или мне на подмостях с кем целоваться?! Александр вышел вперед, напряг шею по-бычьи, как Ермаков, и прокричал своим высоким тенористым голосом, тоже "под Ермакова": --Отставить талды-балды! Приказ прораба - закон. Гуща от неожиданности приоткрыл рот: это Шурка-то?! Молодежь кинулась, грохоча ботинками, по трапу наверх, дорога была каждая минута; старики каменщики шли сзади, возмущались, но теперь уж вполголоса: -- Пожалуйте, значит, бриться... Коли по ней все пойдет, Гуща, то нам с тобой... Гуща не отвечал. Он как приоткрыл рот, так, с полуоткрытым ртом, и поднялся наверх.. Утро прошло в тревогах. И без тревожных дум о Тоне Огнежке хватало забот. А с думами... То и дело поглядывала Огнежка в сторону такелажницы ."Отстранить Тоньку? А за что?" Меж тем Тоня работала как-то странно. Вначале междуэтажные перекрытия по команде ее красного флажка плыли над постройкой медленно, чуть покачиваясь. К полудню они раскачивались, как маятник. Бетонные махины пролетали над "захватками" со свистом. Силантий, Гуща и другие старики шарахались в сторону, приседали на корточках. -- Как в окопах, - усмешливо прохрипел Гуща, ни к кому не обращаясь. -- Поднимешься во весь рост -- и без головы. Но почему-то никто не возмущался. Длинную, на всю комнату, перегородку, которая висела, на крюке, завертело пропеллером. Пропеллер круто снижался над Шуриной "захваткой". Огнежка не выдержала: -- Нюра!-- испуганно воскликнула она. Нюра подняла от кладки голову, проводила взглядом плывшую над головой перегородку, подтыкая неторопливым жестом волосы под платок. -- Ветрище-то разгулялся... Огнежка закусила губу. Ветер! Над корпусом он куда сильнее. Отвыкла от стройки... - Она побежала наверх по времянкам, уложенным взамен недостающих лестничных маршей. Услышала тихий, дребезжащий голос Силантия: -- Кирпич не бревно. Что ты его ручищами облапил? Бери, как берешь стакан с водкой, деликатненько. Разбросанные по дальним "захваткам" плотники и такелажники стоили спиной к Огнежке, но ей казалось-- она видит их лица, впервые видит их лица, точно выхваченные из мрака, как, бывает, выхватывает из кромешной тьмы лица и фигуры людей отблеск молнии. Неподалеку Инякин, щурясь от голубовато-белого света, слушал объяснения Гущи. Затем, перегнувшись чуть ли не пополам и вперив взор в стену, пытался класть кирпичи. -- Задницу убери! -- крикнул ему кто-то с соседней "захватки". . Александр, который переходил от "парты" к "парте" (как он, смеясь, говорил), не вытерпел, стукнул Инякина рейкой по выпяченному заду. -Некрасиво работаешь, Тихон. Иванович! Учеба, трудная, в поте лица, продолжалась и в обеденный перерыв, и на другое утро, и на следующее. Инякин оказался не самым способным учеником, он упрямо клал кирпичи, вперив взор в стену. "Как баран на новые ворота", -- сердился Гуща. В конце концов он не вытерпел, вскричал: -- Нет у тебя никакой сердечности к кирпичу! Тихон разогнул замлевшую спину и пристроил к Гуще ученика. Инякин, пожалуй, больше, чем бригадир, беспокоился о том, чтобы стены росли безостановочно. К любителям лишний раз покурить, спрятавшись за перегородкой от ветра, он относился как к ворам, которые лезут в его, Инякина, карман. На весь корпус негодовал его въедливый, простуженный на морозе голос: -- Э-эй! Рубль уже скурили. Но сам он не очень напрягался. Положив мастерок на кладку, он уходил в трест или на склад; никто, даже бригадир, не смел его удерживать. Лишь Тоня бросала ему вслед неизменное: -- Покраснобаял -- и в кусты? Инякин вогнал с размаху топор в бревно и крикнул с угрозой: -- Александр, ты уймешь ее или нет?! Уймешь или нет эту... - И он зло выругался. Тоня подбежала к нему, зачастила бешеной скороговоркой, опасаясь, что ее, как уж не раз случалось, перебьют. Разгневанные мысли ее опережали язык, она не договаривала фраз, проглатывала, по своему обыкновению, добрую половину гласных звуков. -- .. Рботник, ты хрновый. А на Огнежкину шею вспргнул. Пустбрех! Огнежка, сидевшая в прорабской за чертежами, не ведала о расходившейся на подмостях буре.. Считалось, . что все идет прекрасно. Телефонный звонок Игоря Ивановича, спросившего суровым голосом: "Что у вас на корпусе?", не встревожил Огнежку. Перехватывая трубку из одной руки в другую (вторую руку она во время разговора по телефону отогревала над печкой), она обстоятельно рассказала о том, как растет дом. ---Дом-то растет... -- согласился Игорь . -- Вы к праздничному докладу готовитесь, товарищ Маркс и Энгельс? -- перебила его Orнежка. -- Нет? -- И подумала с усмешкой: "Как ушел с корпуса, так началось "талды-балды". -- Люди? Люди как люди. Растут стены -- растут заработки. Голос Игоря Ивановича глушился свистом поземки. --Что стряслось с Тоней?! -- С Тоней?! Вспомнился вкрадчивый, доверительный щепоток Инякина: "Посадит она тебя за решетку. Помяни мое слово, посадит..." Порыв ветра стеганул по будке. Раскаленная проволока оборвалась, потухла. Тепло выдуло мгновенно. Мягкий, как мука, снежок рассеивался на столе, на чертежах, на руках и шее. Огнежке казалось, она коченеет, 13 Девчонка-курьерша нагнала Александра возле яслей. --Старове-эров! -- кричала она, задыхаясь от бега и прижимая к груди потертый клеенчатый портфельчик школьницы. -- С утра прямо в контору! Сро-очное дело! Александр пожал плечами. Нельзя было завтра позвонить в прорабскую, что ли? Устроили девочке марафон. А зачем? -Что там у вас, пожар? - бросил он курьерше, и тут же забыл о ней: увидел в окне первого этажа Шураню-маленького, в синем свитере, связанном Нюрой.. Шураню, видно, опять не пустили на улицу. Кашлял. Он взобрался на стул и все сильнее и сильнее притискивал к запотевшему стеклу свой белый пятачок. Александр хотел уж постучать в окно, но в этот момент чьи-то руки сняли Шураню со стула. Идя к трамвайной остановке, Александр оглядывался с улыбкой на окно " Все рвется на простор. В Нюру...." К ночи холод усилился. Окно общежития забелело изморозью густо, без узоров, будто прошлись по стеклу малярной кистью.. Глядя в окно, Александр думал о сыне, о Нюре " Поздненько нынче задержалась..." Он проснулся от трезвона будильника за перегородкой. Плечо Нюры белело рядом, жестковатое, теплое. Подушка ее, как всегда, лежала на полу "И ночью-то как заводная..." - Он встряхнул всклокоченной головой, спросил жену благодушно, когда она пришла... -- Ко-гда?!--Александр приподнялся на локте. -- Нюраш, вылезай ты из этого дела... Как какого! Профкомовского. И без тебя билеты да путевки распределят. Нюра пододвинулась к мужу", улыбаясь со сна: -- Кому-то надо, Шураня. Александр глядел на Нюрину руку, лежавшую поверх ватного одеяла. От запястий до плеч Нюрины руки были смуглые, в конопатинках, как у девчонки. И пахучие, как у Щурани-маленького. Потому так идут Нюре платья-безрукавки. А кисти красные, точно ошпаренные, в трещинках; на них словно надеты перчатки из сыромятной кожи. Александр гладил своими заскорузлыми пальцами белые Нюрины локотки, белую впадинку у ключицы. Нюра хотела что-то сказать, не сильно хлопнула по пальцам мужа, которыми тот коснулся ее груди, туго перетянутой, чтоб перегорело молоко, шерстяным платком. -- Да погоди! Па-а... Досадливый взгляд Нюры скользнул по перегородке, за которой слышались шорохи, сипловатый мужской смех. Александр, привстав на колено, сдвинул в сторону рычажок патефона, который стоял на тумбочке у изголовья; переставил иглу на середину пластинки--на весь, коридор грянули оркестровые тарелки; не знал Александр, что звуки военного марша по утрам, которые доносились из его угла со стенками из простынь, неизменно вызывали грубоватые шутки каменщиков... Одеяло лежало на полу. Простыня сбилась к ногам. Нюра натянула одеяло на грудь, закинула руки за голову. С четверть часа лежала молча, наконец повернула голову к мужу. -- .. .Да, припозднилась вчера, Шурань! А отчего, знаешь? Беру билеты в кассе, а наверху музыка.. Хорошая такая музыка! Контролеров у дверей нет. Как тут не заглянуть хоть на минутку! На сцене старичок, лет под сорок, может, и поболе. Галстук бабочкой. Слушаю его, и, знаешь, берет меня зло. Чайковский, Глинка, Калинников... Именами сыплет, как из мешка. И все, говорит, великие. Все великие. А чем они великие? Ну, думаю, ладно, мужа рядом нет. Сказал бы: "Глушь нерадиофицированная". Помнишь, двадцатка осталась, когда Шуране делали покупки. Я еще хотела тебе галстук взять. Подходящего не оказалось. Я их на абонемент и жахнула. Ругать не будешь, да? И Тоню подбила, и других. Один Силантий. ни в какую... Все ж от пригласительного у меня не отбоярился. На кинофестиваль. --Силантий?! О Силантий рассказывали, что он за четверть века смотрел только одну кинокартину -- "Чапаев". На улице ее крутили, возле подмостей. Старик признавал достойным зрелищем лишь заседания народного суда, которые посещал столь же регулярно, как тетка Ульяна храм божий. "В кино за деньги, -- говаривал он, -- и все неправда. В суде бесплатно -- и все правда". --Силантий?! --А что? Поломался стар... -- Она едва не сказала по привычке: старшой. Нынче старшой не он.-- Старик поломался. Не без того... Знаешь, Шураня, -- протянула она певучим голосом, -- раньше, бывало, раздашь билеты задаром и сидишь во всем ряду одна. А теперь и дорогие билеты из рук рвут. Особенно, если комедия какая... Александр усмехнулся уголком рта. -- Не туда ты ломишь, Нюра. Тебя вчера послали за билетами. Тихон тут же отметил это во всеуслышаиье. Гуща взвился: "Она гдей-то бродит, а мы ее обрабатывай..." Нюра порывисто села, обхватила руками колени. --Ка-ак.так?! Гуща меня в цехком подсаживал, надрывался с заднего ряда: "Нюрку! Нюрку!" А теперь недоволен? Да и ты... вроде? Александр ответил не сразу, вяло: -- Надо было на кого-то хомут надеть. Ну, и вытолкали, кого помоложе... Хватит того, что меня в две комиссии запихнули... -- Он снова помолчал. -- Ни к чему это все, Нюраша. Силы тратишь, время...Брось ты меня агитировать, Нюраша-дураша! Все слова - я усвоил. Профсоюзы -- школа управления, школа хозяйствования, школа коммунизма. Можешь проверить... вон тот том, на нижней полке, второй справа... О профсоюзах я читал. И еще раз о профсоюзах читал. Про великий почин-- раза три, не меньше: для себя и для экзамена зубрил. Этого философа... как его? листал. Помнишь, я его книжку нашел на чердаке дома, который мы ломали? В желтенькой обложке. Фамилия вроде Озерова. Только на французский лад. Прудон! Заглавие заинтересовало: "Кража" Не дотянул, до марксизма старик, а - врезал: "Собственность--кража!" Прибили бы такую табличку к хрущевской даче, рядом с номером... На старости руки начнут трястись--пойду лекции читать: что такое профсоюзы и с чем их едят... -- Александр взглянул на жену нетерпеливо. -- Вылезай ты из этого дела, Нюра, вот что я тебе скажу! Пускай Тихон суетится. Вообще начальство. -- Он сморщил нос в грустной усмешке. -- Начальство -- оно газеты читает, радио слушает. Наше дело каменное. Слов не любит. Когда муж усмехался так вот, морща свой широкий, приплюснутый нос, он на какое-то мгновение вызывал в памяти Нюры Шураню-маленького, глядевшего вслед ей из окна яслей. Словно бы и Шура, как и сыночек его, грустно взирал на мир из-за толстого стекла, приткнувшись к нему носом. Но уже в следующий момент дотемна обожженное морозом лицо мужа преображала улыбка, добрая и чуть снисходительная, уголком рта, -- улыбка человека себе на уме. Нюру задевала эта улыбка; за ней чудилось неизменное: "Зряшный разговор, Нюраша. Стоит ли с тобой об этом..." Каждый раз, когда Шура улыбался так, в Нюре .подымалось раздражение. Старики -- одно дело. Гуща -- темнота. Закоренелый единоличник. Говорят, и на стройку-то ушел, чтоб в колхоз не вступать. Силантий -- молчун. С чем ни подойдешь, одно твердит: "Не зудят -- так и не царапайся. .." А Шураня?! В девятый класс ходил. Механик. Мотоциклист. А книг прочитал!.. Мог бы ей помочь разобраться кое в чем. У нее путаница в мыслях. Тихон на подмостях работает -- не бей лежачего. А как слово дать кому от имени строителей так Тихону. Выбрать куда -- снова Тихона. Тоня права, на нашей шее едет - Нюра кинула взгляд на мужа, протянула горестно: -- Как же, по-твоему, жить, Шураня? Иль по святому Силантию "Не зудят --так и не царапайся"? -- Она круто, всем корпусом, повернулась к нему. -- Но ты же сам, помнишь, в новом клубе... -- Так это... опережение зажигания получилось. Не знаешь, что такое опережение зажигания? Когда мотор у машины стреляет, выхлоп черный, вонючий. Треску -- на всю улицу, дела -- ни на грош. Машина останавливается. Вот что такое опережение зажигания... -- Он помолчал. -- Ну, выскочил я тогда. Помогло бы Некрасову, будь он обычный крановщик?! Как мертвому припарки. "Профсоюз!.. Профсоюз!.." Профсоюз у нас -- усохший гербарий. Надо жить просто, Нюраша. Как люди, так и мы. Нюра пристукнула кулачком по колену. - Ну, а люди ложь - и мы то ж?! А? Александр потянулся за новыми, тщательно отглаженными, "бригадирскими", как он их называл, брюками, перекинутыми через спинку стула, начал одеваться. Нюра сдернула с его ноги модную, суженную книзу, брючину, воскликнула в сердцах: .-- В брючки влезешь -- лови тебя. Ответишь -- получишь брюки. Уголок рта мужа дернулся. -- Ты видала, как лиса в холод спит? -- протянул он неторопливо. -- Обертывается в свой хвост вокруг тела. И ей тепло. И ты в свои идеи обернешься, и хорошо тебе. А мне во что заворачиваться? У меня, как видишь, хвоста нет... Какая еще статья о постройкомах? Где?.. Сейчас о чем не пишут. Написать обо всем можно. Дай брюки. Опоздаю в контору.,, Дай, говорят!. - Не дам! Шагай так! Он оглянулся на нее, улыбаясь своей отдаляющей улыбочкой. "Коли дура, так образумь!" -- едва не вскричала Нюра. Александр шагнул к дверям, наступил на завязки кальсон, чертыхнулся. Нюра с размаху швырнула ему брюки: -- На! А то как отличат в тебе бригадира... Александр ответил раздраженно, пританцовывая на одной ноге и натягивая брюки: -- Не ты меня поставила! И не перед тобой мне ответ держать! В постройкоме Александр узнал -- разговор предстоит о Тоне. Опять о Тоне?! Что стряслось?.. Вслед за Александром в свежевыкрашенную и уже запущенную -- на полу окурки, сор -- комнату постройкома вошел Игорь Иванович. Кивнул Александру. Жестом предложил ему перебраться от дверей поближе к Тихону. Александр отрицательно качнул головой. Тихон Инякин высился над канцелярским столом, . накрытым выцветшим кумачом, как пожарная каланча. Размышляя о предстоящем опросе-допросе, прошагал туда-сюда вдоль стенки в своих новеньких чешских бурках, затиснутых для сохранности в галоши. На галошах белели опилки. Сонным голосом он спросил Тоню Горчихину, которая топталась в дверях с тетрадным листочком, видно, заявлением в руках: -- Как твой случай разбирать, Горчихина, - по закону иль по совести? Игорь Иванович подался вперед: "Тихон - купеческие мозги! Гениальный Островский. Купцы в его пьесах постоянно отделяли совесть от закона. Матушка Русь не меняется!" Тоня от избытка чувств даже руками всплеснула: -По совести! По совести! Тихон, - язвительно спросил Игорь.- Что ж это за закон, который при совестливом разбирательстве лучше всего спрятать в стол? Инякин ответом не удостоил. Кивком отпустил Тоню. Едва за ней закрылась дверь, прозвучал хрипловато-надорванный голос Чумакова -- Тонька не хочет, значит, убираться из конторы. Жалится на всех... -- Чумаков, бросив окурок на пол, пересел к столу, повертел вокруг пальца ключ на веревочке.- Держать Тоньку никак невозможно... - Он вынул из кармана какую-то бумагу. Глядя на нее и хмурясь, перечислял, в какие дни Горчихина отказывалась выполнять его, Чумакова, приказы. Он перечислял прогрешения Тони долго, и половины их было бы вполне достаточно для самой либеральной комиссии. Тимофею Ивановичу невольно вспомнились слова профессора-языковеда, которому он в свое время немало крови попортил: "Избыток фактов есть признак неуверенности..." Чумаков взял со стола истерзанную, без начала и конца книгу. Книга, похоже, много лет переходила из одной конторы в другую, от штукатуров к малярам, от маляров к каменщикам. Ее листали сотни пальцев;-- в белилах, в охре, в кирпичной пыли; на ней, как на палитре, остался след от всех красок, которые когда-либо шли в дело. Чумаков открыл ее на странице, заложенной бумажкой.-- Вот. Кодекс законов о труде... КЗОТ. -- Он отчеркнул на полях ногтем, протянул книгу почему-то не Инякину, председателю комиссии по трудовым спорам, а Тимофею Ивановичу. -- Здесь есть статья: коли рабочий воротит рыло от своего дела.... Игорь Иванович перебил Чумакова голосом, в котором звучала усмешка: - Вы же хотели по совести. А не по закону... Чумаков закрыл книгу, ответил раздраженно: -- Мы по совести и разбираемся; а КЗОТ что...-- Он бросил книгу на стол, несколько пожелтевших страниц разлетелись по сторонам. -- КЗОТ... он для формулировки Игорь Иванович перересел ближе к столу. -- За что вытуриваете Тоню, если по совести! Не можете простить ей давнего? Чумаков снова повертел на пальце ключ, ответил вполголоса, словно бы застеснялся: - Блюдем, Игорь Иванович, Шурин интерес... Высокий авторитет бригадира. -- Покосившись на крановщика и заметив, что эти слова не произвели на него впечатления, разъяснил: -- Тоньке с Нюрой Староверовой нa одних подмостях тесно. Того и гляди одна другую вниз столкнет. С восьмого этажа. Развести их надо по разным углам... От дверей донеслось с негодованием: -- Плети-плети, да меру знай! Чумаков вскипел: -- Нужна тебе, бригадир, при живой жене Тонька или нет -- дело твое. Но по закону кодекса о труде такую распустеху держать нельзя. -- Он дотронулся машинальным движением до своего уха.-- И не будем! .. И вам, Игорь Иванович, ее под защиту брать ни к чему... Вот факты. Вот закон- положил руку на книгу, которую только что небрежно откинул. -- Народный закон. Поперек закона не встанете! Не те времена... Понятно?! Игорь Иванович втянул в себя губы, чтобы удержаться от слов, которые были готовы вырваться, и спокойным тоном спросил, вручались ли Тоне наряды в те дни, когда она отказывалась от от работы? От дверей послышалось саркастическое: -- Хо!.. Вы же знаете, Игорь Иванович, у нас сроду наряды задним числом выписываются! Игорь Иванович попросил, чтобы ему передали Кодекс законов о труде; отыскал статью, в которой было сказано, что рабочий, не имеющий на .руках наряда, имеет право не приступать к заданию... На грубых, коричневых от зимнего загара лицах Чумакова и Инякина отразилось замешательство. Принимая от Игоря Ивановича KЗОТ, Инякин глянул на книгу настороженно, недружелюбно,как смотрел на людей, от которых жди хлопот. Затем он поднял глаза на Чумакова.. Чумаков молчал, суетливо, по своей привычке перебирая руками.. Он впервые столкнулся с человеком, который знал кодекс о труде, оказывается, не хуже, чем он. Чумаков сунул ключик в нагрудный карман пиджака, намереваясь, похоже, заговорить напрямик. . Белая бурка в галоше наступила на его ногу, и он принялся листать KЗОТ. Пальцы Чумакова заработали со стремительно"тью кpoтовых коготков, роющих подземный ход. Александр метнул в сторону Чумакова насмешливый взгляд: "Что, съели?" Усмешка Александра, да и само его поведение на комиссии насторожили Игоря Ивановича. видно, не зря комиссию по трудовым спорам на стройке окрестили-- "Тишкиной комиссией". Огнежка как-то даже бросила в сердцах на одном из собраний: "Инякин суд!" Почему же то, что говорит народ на подмостях, в общежитии, не прозвучало в устах избранника народа -Александра Староверова? Ведь здесь пытаются втоптать в грязь честь его товарища, честь женщины, а заодно и Александра, -- словом, действительно,.творят Инякин суд... Правда, Александр не знает кодекса законов о труде, которым манипулируют, как фокусники, Чумаков и Инякин. Его еще на свете не было, когда появился КЗОТ. А ныне Чумаков превратил кодекс о труде в палицу, которой бьют по головам Ho... строго говоря, Александр в cилах изучить толстущий КЗОТ. С карандашом в руках. Его избрали охранять права рабочих, избрали единогласно, под аплодисменты. А он не спешит даже прочитать об этих правах... И он, Игорь Некрасов, не разглядел всего этого с высоты своего башенного крана... Не увидел самого главного, а в дни выборов-перевыборов, и самого опасного в сегодняшней жизни, В университете Игорь знавал шустрых молодых людей, аспирантов и преподавателей, которые были отчаянно смелы и велеречивы в коридорах (их так и и называли "коридорными витиями"), но к трибуне таких можно было подтащить разве что схватив за руки и за ноги. То "атмосфера не та", то не хотелось портить отношения с тем или иным влиятельным человеком. Подпали кто университет -- они, наверное, посчитали бы высшей мудростью не заметить этого. Но неужели в Александре Староверове есть что-то от тех мозгляков? - Игорь Иванович взглянул на Александра пристальнее, чем всегда. Его лицо на фоне больничной белизны стены вырисовывалось отчетливо. Как возмужал он в последние месяцы! Лицо остроскулое, костистое, цвета густо-красного кирпича. Решимость, воля чувствовались в недобро поджатых, ироничных губах. Теперь их уже не назовешь мальчишескими. Александр вызвал в памяти Игоря юного норвежца -- рулевого с рыбачьей шхуны. Рискуя жизнью, тот подобрал коченеющего Некрасова в Баренцевом море, куда штурман рухнул вместе с самолетом - неподалеку от норвежского порта Вардэ. У рыбака было такое же грубоватое, продубленное штормовыми ветрами лицо. Сильное лицо. Может быть, Александра сдерживают корыстолюбивые мысли? Игорь Иванович отогнал недоброе предположение. Александр не корыстолюбец. Он не раз отдавал свою премию подсобницам. И он чужд карьеризма: в бригадиры его за уши тянули -- с неделю уламывали, вызывали в постройком. В чем же дело? Почему Александр Староверов, толковый и властный бригадир (даже неугомонного Гущу унял), смекалистый парень-мотогонщик, которому, кажется, и смерть не страшна, -- почему на комиссии, где речь идет о его друзьях и товарищах, он чаще всего садится у двери, изредка иронизирует над Чумаковым, в общем влияет на ход разбирательства не более, чем этот рассохшийся древтрестовский шкаф с отломанной ножкой, где хранится профсоюзное хозяйство? О таких вот и говорят на стройке, что они сидят в выборных органах "заместо мебели". Все, что Игорь Иванович знал об Александре доброго, как-то вдруг отодвинулось, стерлось нынешним безгласным сидением Александра у профкомовских дверей. Вспомнилось, что Гуща как-то в сердцах сказал о нем: "Шурка -- морожены глазки". Игорь подумал тогда, что Гуща имел в виду цвет насмешливых глаз Александра. Глаза, если приглядеться, и в самом деле имели голубовато-синий, как ледок на изломе, отблеск... Может, Гуща знал об Александре, что-либо, чего не знали другие?.. Нет, кажется, он, Игорь, слишком уж все усложняет. Ларчик просто открывается. Дело в Тоне. Надоели Александру сплетни, и втайне он рад тому, что ее переводят в другую контору. Чужая душа -- потемки... Впрочем, какие сплетни! Никто ничего не говорил на стройке, и сейчас Чумаков это просто так сболтнул, для красного словца. Но тогда что ж... Не исключено, парень впервые после школьных лет "наглотавшись" старорусских хроник о многовековом княжеском противоборстве, - как-то был с ним удививший Игоря Ивановича о том разговор- Александр Староверов окончательно уверовал в то, что от смерд на Руси и для князей, и для торговых людей - ноль. От смерда ничего и никогда не зависело. И это во все века. И при любой власти, на Святой Руси ничего не меняется?... Черт побери, почему же, почему же, все-таки Александр молчит?! Словно передалось ему безмолвие кирпича, который он изо дняв день пестует в ладонях... По дороге домой Александр Староверов заглянул в аптеку, попросил дать ему что-нибудь от головной боли. Вытряхнув из пачки на ладонь две таблетки пирамидона, он швырнул их в рот. У-ух, отрава жизни1 Залпом выпил стакан воды из водопровода. Невольно прислушался к голосам за дверью. Горластее всех был Витюшка, внук Силантия. Пронзительный голос Витюшки вызвал в памяти-дни, когда Силантий заваливался домой после "обмывов", растерзанный, багроволицый, и Витюшка кричал на весь коридор- в восторге: -- Деда, с легким паром! Силантий до войны, говорят, и капли в рот не брал. Что же, что не брал! Поживи-ка с четверть века под Тихоном! А ведь начинали они с одних чинов -- козоносами.Деревянную "козу" на плечах таскали. Силантий рассказывал: "Наложишь на "козу" кирпичики, тридцать две штуки, -- хребет трещит..." А у него, у Шуры, не трещит? Он, к примеру, точно знает - каким должен быть на стройке профсоюз. По новейшим статьям. А ровнее ему от этого дышится? Лучше б в тюрьму затолкали, чем в инякинский профсоюз. Школа коммунизма. Гады! Ничего святого.. Голова болела адски. Оставалось одно. Александр быстро надел истертое кожаное полупальто; выскочив во двор, отомкнул сарай, где стояла мотоциклетка. Он собрал ее из разбитых мотоциклов едва ли не всех марок. Крылья от старого "ИЖа> измяты и подварены автогеном. Руль после одного падения вывернут, как бараний рог. Но какое это имеет значение! Александр долил бензина почти по пробку. В ту же горловину -- масла собственной очистки, желтовато-. бурого, тягучего на морозе. Знакомые запахи успокаивали. Александр покачал мотоцикл из стороны в сторону, чтоб бензин и масло смешались ("Перед употреблением взбалтывать", -- шутила обычно Нюра), вывел машину, под восторженные восклицания мальчишек, во двор. На треск мотора выглянула из окна Тоня. Вскочила на подоконник. Улыбка во всю форточку. -- Са-аш! Подкинь до универмага. Помедлив, Александр показал рукой на заднее сиденье, прикрученное металлическим тросиком. Тоня не заставила себя ждать. Концы голубой, праздничной косынки она завязывала на бегу; вскакивая в седло, поцарапала ногу, но даже не заметила этого. Выезд со двора перекопали траншеей. Тянули газопровод. Через траншею переброшен мосток.-- три не скрепленные между собой обледенелые доски. Они провисают, скрипят Женщины переходят по ним, шаркая подошвами и балансируя авоськами. -- Напрямик? -- крикнул Александр. -- Не боишься? Тоня прижалась к его сутуловатой кожаной спине грудью, протянула пронзительным, счастливым голосом: - С тобой - та! Александр рванул с места. Иначе не удержишься на мостках. "По одной жердочке! По одной..." Мосток прогнулся; старая, с истертым протектором, шина терлась то о правую доску, то о левую, точно о края зыбкой колеи. "Если забуксует - все. Ноги опускать некуда." Колкая ветка хлестнула по Тониному лицу, за ворот ровно ледяная вода хлынула. Но Тоня не опускала головы. Пускай хлещет, пускай царапает, путь след останется; глянет на себя в зеркало - и вспомнится этот день. "Хлещи! Шибче!! Хлещи! Александр кричал, не переставая, но ветер и треск мотоцикла заглушал его слова. Машину уже швыряло, как катер при бортовой качке. Александр выключил двигатель. Поздно. Машина заваливалась. Перестала слушаться руля. "Шимми" - мелькнуло у него почему-то без страха, хотя хорошо знал, что на большой скорости нет страшнее "шимми" - мести мотоцикла, сбитого с толку, неуправляемого. Из "шимми" выход один. -Прыгай! - крикнул Александр, оглянувшись, накроет! Не голос - лицо его сказало Тоне, что делать. Она соскочила назад, как с коня, больно ударившись ногами о задний номер и, беспомощно размахивая руками, покатилась в кювет. 14. Подымаясь с земли и отряхивась от снега, Александр прокричал, словно его голос по-прежнему глушил мотоциклетный мотора. - Жива?! - С тобой- та, протянула Тоня, и они расхохотались нервным и счастливым смехом людей, избежавших несчастья. Вся она тут, Тонька, -- поцелуй легонько. - Слушай, Антонина, - благодарно спросил он, вытряхивая снег из рукавов.- Что ты связываешься с Тихоном? Держишь себя с ним какой-то отпетой, полубандиткой. Толку от этого не будет. Веди себя потише... Тоня взглянула на него изумленно -- Сашок! Да ежели я буду тихой, меня в ногах затопчут... Тот же Тихон... - Сдался тебе Тихон! Что он, моровая язва? Нынче его приструнили -- ну, и... дьявол с ним. Тоня не ответила, обошла вокруг придорожной елки, пошатала ствол. Хлопья лежалого снега, пригибавшие зеленые ветки книзу, опали, и ветви словно воспрянули, покачивались благодарно. Шагнув от елочки, Тоня заговорила вдруг голосом, как показалось Александру, вовсе ей не свойственным,--глубоким, мечтательным, чуть дрожащим, будто от неуемной Тониной силушки, ищущей выхода. -- Что-нибудь, Сашок, сделать бы такое... а? Что бы приехало начальство, не какое-нибудь, а самое большое, больше некуда, и спросило бы оно, это начальство, меня: что тебе, Тоня... или даже но отчеству - что тебе, Тоня, мешает жить на белом свете? .. Я бы взмолилась: "Уберите лебезливого, Христа ради! А то убью!.." ... Утро на другой день выдалось метельное. Поземка стелилась где-то внизу, у первых этажей корпуса. Нюре казалось -- корпус вот-вот сорвет с места, унесет куда-то на белом, бешено свистящем ковре-самолете. Тоне виделся внизу бурный поток, который обтекал корпус, как обтекает вздувшаяся река быки моста, кроша об их каменные спины ледяные поля. -- Нэчне-ом!,. -- прокричал Александр, сложив руки у рта рупором. Ветер разметал его голос, по корпусу пронеслось вместе с крутящейся снежной крупой протяжное, как стон: о-о-о... Огнежка нет-нет да и поглядывала издали на Александра, неизменно переводя взгляд на его ноги. Ноги каменщиков, кладущих стену, подолгу топчутся на одном месте. Уж на что, на что, а на "танец каменщиков" Огнежка насмотрелась вдоволь. Но Александр "танцевал" как-то необычно. Его ноги в кирзовых армейских сапогах передвигались почти непрерывно. Огнежка наблюдала. Шажок. Чуть приподнялись; стоптанные каблуки сапог -- потянулся за кирпичом. Еще шажок... Каблуки оторвались от подмостей. Еще шажок... Казалось, никогда в жизни она не видела танца восхитительнее, чем этот исполнявшийся на заметаемых снегом досках, в огромных кирзовых сапогах со стоптанными каблуками. Огнежка вынула из кармана своего потертого реглана рулетку, подарок отца (если бы и ей возвести столько заводов, клубов, домов, сколько он возвел с по мощью вот этой старенькой, из тесьмы, рулетки!), обмерила стену. Да, она не ошиблась. Ей хотелось как-то отметить это событие: подбежать к Александру (хоть и твердили все вокруг, что прорабу бегать по стройке несолидно), пожать ему руку, что ли? Но Александр прикрыл лицо ладонью от взметнувшегося вихря, крикнул какому-то курильщику: "Оставь сорок!" -- и кинулся вниз по зыбкому, в снегу, трапу. Огнежка настояла, чтоб четверку Александра наградили -- за почин. .-- Не нужно астрономических сумм, -- решительно заявила она Тимофею Ивановичу, -- тут надо знать психологию,,, Издавна повелось-- девчата на строке из первой получки чаще всего покупали капроновые чулки. Ежели хватало денег, также и туфли, желательно лодочки, под замшу, -- знай наших! Затем копилось по трешке, по десатке -- на выходную блузку, юбку, что останется -- на белье. Верхом достатка считались--ручные часы "Заря" за триста сорок четыре рубля, на браслете из белого металла в виде сцепленных друг с другом божьих коровок. О книгах, билетах в оперный театр подсобницы и не мечтали. Не по карману. Да вроде и ни к чему опера. Огнежка сама обегала театральные кассы в поисках хороших билетов, сама выбирала в универмаге сервиз для Староверовых (они пили чай из железных кружек), недорогой, но красивый, -- фарфоровые темно-синие чашки и такие же блюдца с белым, как снег, кружком посередине. Александру купили сверх плана и ручные часы, по слухам, нечувствительные к удару. В тот день, когда вручались премии, Огнежка незаметно положила эти часы минуты за три до конца смены на кладку. Александр едва не разбил подарок. Он так и остался стоять с кирпичом в руке, изумленно глядя на появившиеся вдруг перед его глазами часы с никелированным браслетом. Стоило Моорозову написать об этом в "Строительной газете", как началось что-то невообразимое. Александра, да и не только его, с головой завалили просьбами, заявлениями, старыми, подклеенными на сгибах характеристиками (такие у стариков каменщиков ценились больше: "В наше время лишь бы кому не давали!"). На корпус зачастили со всего Заречья. -- Граждане, бригада не резиновая! --: отвечала Тоня голосом матерого трамвайного кондуктора. -- Садитесь на следующий! Тех, кто, подмигнув Александру, высовывал из кармана горлышко с белой головкой, по возможности, осторожно, чтоб, не дай бог, не сломал шеи, спускали с лестницы. У Ермакова дверь не закрывалась от делегаций каменщиков -- они требовали немедля создать КОМПЛЕКСНЫЕ- бригады, такие, где "все делают все". -- Нюрка, слыханно ли дело -- на одну получку одела - обула семью. Мальчонка ихний ходит в цигейке, как офицерский... Петляла по-заячьи, выла по-волчьи метель. Утихала лишь на час-два. Огнежка горделиво поглядывала вокруг, глубоко вдыхая бодрящий воздух. Снегом замело и траншеи, и разъезженные дороги, и огромные кучи песка. Вокруг белым-бело. Когда проглядывало солнце, запорошенные песчаные холмы резали глаза холодным и острым блеском, как горные пики. Огнежка вспоминала, как она взбиралась с отцом на Цейский ледник, откуда открывался вид на долгожданный перевал... Негодующий, требовательный возглас спугнул Огнежку: --Перекрытия! Даешь перекрытия! Кончались перекрытия. Огнежка позвонила Чумакову, отцу. Наконец не выдержала, бросилась, не разбирая дороги, к Ермакову. Тот думал о чем-то, положив огромные, сцепленные пальцами руки на стол. Не руки, медвежьи лапы, готовые, казалось Огнежке, придушить все, что было начато. --Где железобетон? -Ермаков взглянул на нее мрачно: - Съели! --То есть как это? -- Огнежка была убеждена: ей не осмелятся, отказать в железобетоне. В такие дни... -- А так. Съели квартальный лимит железобетона за месяц и десять дней. Раньше даже, чем я предполагал -- Ермаков развел своими лапами и добавил уже радраженно: -- Я не бетонный завод. И не фокусник. Огнежка глядела на него, потрясенная: -Значит, все летит к черту?.. Все-все?! -Значит... На последнюю железобетонную плиту, которую кран взметнул над стройкой, Александр глядел едва ли не с таким.уже чувством с каким, случалось, глядел на последний в доме черный сухарь. У Нюры были свои любимые работы, свои любимые запахи. Она охотно, к примеру, бралась конопатить окна, хоть платили за это мало. От пакли, чудилось ей, исходил теплый домашний дух бревенчатого сруба. Ей был приятен и терпкий запах клея, и даже горьковатый запах рассыпанного шлака, запах несгоревшего угля, напоминавший о деревенской кузне, о железнодорожной станции "Анна" . Штукатурка была не на алебастровом растворе. На цементном. Каково работать у стены, когда тебе бьет в нос тяжелой сыростью. Александр разогнулся устало, расправил плечи, втянул ноздрями воздух и сказал, словно бы оправдываясь: -- Душный у цемента запах! Пойдем, Нюрок, на волю. Кто-то принес на стройку слух: перекрытий не будет до самого апреля. Услышав это, Ииякин кинул рубанок на стружки (он наверстывал время, заготовлял впрок "завитки" для перил) и произнес как бы с тоской: -- Что же это выходит? Нам краюху испекли на неделю, а мы ее за раз уписали? Как дети малые! - Теперь в зубарики играть?.. Силантий! -- окликнул он сидевшero неподалеку каменщика. -- Выходит, мы сами себя обманули. Силантий не ответил. Выбив о колено трубку, он встал и двинулся, ссутулясь и широко раскидывая плохо гнущиеся в коленях ноги, к Чумакову, просить его пособить в беде. Чумаков в последнюю неделю не появлялся на корпусе. Сами заварили кашу -- сами расхлебывайте! Даже в разговоре с Некрасовым он не скрыл удовлетворения. Он предупреждал, чем это все обернется. Решили образованность свою показать. Чумаков испытывал какое-то время чувство, близкое к радости, не только потому, что наступил, как он надеялся, крах "Акопянам..." Акопянами он называл всех, кто, по его убеждению, угрожал его благополучию: "Не нашего бога людишки", время от времени повторял он семейное инякинское присловье. В глубине души, скрывая это от самого себя, Чумаков был почти рад случившемуся еще и по другой причине. Существовала ли более надежная маскировочная сеть для его, чумаковской, технической немощи, "выводиловки", для "оплошки", как одним словом называл все беды конторы Чумаков, в том числе, и провальное снабжение стройки? .. Когда явившийся к нему Силантий попросил, теребя в руках свой малахай, пособить бригаде, Чумаков по дружески огрел Силантия по спине -- обостренно переимчивый - он давным-давно перенял и этот ермаковский жест.-- Стоишь, старый?! Злее будешь! Но сам он, Чумаков, с каждым днем становился не злее, а скорее несчастнее. Маленькие глазки смотрели вокруг печально, движения короткопалых, загребистых рук теряли уверенность. Стройка стояла! Глядя на мертвые корпуса, Чумаков почувствовал себя больным, почти полумертвым человеком. Месяц простоя отнял бы у него, он чувствовал, год жизни. На другое утро Силантий явился в пахнувший краской кабинет начальника конторы с подкреплением из стариков-каменщиков. -- Наследили-то! -- бурчал Чумаков, ощущая в груди теплое чувство к Силантию и другим "володимирцам", которые не позволили бы ему, Чумакову, обречь стройку на сиротство, даже если бы он на то решился. Он дал себя уговорить. "Со стариками ссоритья не след!" -- сказал самому себе, совестясь своей отцовской озабоченности делами Огнежкина корпуса, пересилившей в нем даже его враждебность к Акопянам. - Только ради вас, дядьки! -- Чумаков крепко обхватил телефонную трубку: так некогда он брал мастерок. На другой день Чумаков вызвал Огнежку, чтобы сообщить ей, что железобетон будет. Когда Огнежка явилась в контору, навстречу ей шли, громко, -- пожалуй, излишне громко, -- переговариваясь, какие-то незнакомые люди. Один из них, в каракулевой шапке, увидев Огнежку, быстро спрятал что-то за спину. Она посмотрела вслед. Каракулевую шапку ждала "Победа" с заведенным мотором. Другой, в коричневом, как у отца, реглане, шествовал неторопливо, с неимоверно раздутым и круглым, точно в нем лежала банка с вареньем, портфелем под мышкой. Кто такие? Чумаков даже не взглянул на вошедшую Огнежку; багроволицый до синевы, он трудно дышал; протянул под столом короткие ноги -- брючины с бахромой сзади задрались до неприличия высоко. - Не из-за тебя,-- наконец прохрипел он своим вечно простуженным голосом, -- из-за рядовых рабочих, которых ты своими химерами-обмерами обесхлебила... Огнежка вскинула сжатые в гневе кулаки. Чумаков и слова не дал ей сказать. Резко, словно выговор объявлял, бросил: -- Жди к обеду перекрытия! Кулаки Огнежки раскрылись сами по себе, она медленно провела мгновенно вспотевшими ладонями по щекам... Потом шагнула к столу, чтобы поблагодарить Чумакова, которому готова была в эту минуту простить все -- и его дикую грубость, и чернозем под ногтями, и даже насмешки над ее отцом, святее которого не было для Огнежки человека. Но, сделав шаг, Огнежка поскользнулась и едва не упала. Она глянула под ноги и брезгливо отшвырнула носком бурки прозрачный завиток колбасной кожуры. Так вот что здесь произошло! Ей стали понятны и жест человека в каракулевой шапке, который прятал чего-то за спиной, и раздутый портфель другого: У Чумакова, слышала, было незыблемое правило "пустые водочные бутылки из кабинета уносят гости". До сих пор она, прораб, была в стороне от всей этой чумаковской грязи. Теперь и ее затягивают. "У кого-то отняли перекрытия, чтоб дать мне. Не брать?" Чумаков умел читать даже по непроницаемому лицу Силантия. А уж девичье, открытое лицо в розовых пятнах... - Тут тебе не институт благородных девиц, а овчарня. Скаль зубы, рви клочья. Чтоб из твоего бока клок не выдрали..- Лицо Огнежки согласия с ним не выражало. - Значица так! -завершил он - К осени, комсомолочка, пойдешь ко мне главным инженером. Хватит тебе с мужиками мерзнуть. Я буду на корпусах горбатиться, А ты возьмешь на себя тылы.. Хороший главинж без мыла влезет к заказчику, и тот подпишет договор на любую сумму Зеленые глаза Огнежки словно раскалились ненавистью - Не нужен мне в а ш железобетон!.. Ермакова в тресте не было. Она попала к нему лишь на другое утро. Тот и слова не сказал, обнял за плечи, втянул в свою машину. - К Зоту едем, рационализатор! - с усмешечкой объяснил он недоумевающей Огнежке. Совещание всех банкротов обо всем на свете! Чумаков, перед тем, как сесть в "ЗИМ" Ермакова, долго отряхивадся, затем неторопливо провел пальцем по небритой щеке. На пальце остался след извести, капнувшей на его щеку, видно, где-то на стройке. Чумаков вынул из кармана платок и, держа его в кулаке, обтер щеку. Когда Огнежка смолкла, он заметил миролюбиво: --. У тебя гнев, как слезы детские, близко лежит. И цена им одна, слезам детским и гневу твоему.,. Не расписывайся за всех-то, Огнежка. Но Огнежка была уже возле дверей. Она бежала, разбрызгивая грязный снег, по разбитой пятитонками дороге, кусала соленые от слез, шершавые губы. Дизели, груженные кирпичом, обдавали ее холодной, липучей грязью, но что была ей эта грязь!.. Куда несли ее ноги, она вряд ли понимала в те минуты. Остановилась лишь у дверей своей квартиры. Долго дергала дверь. Отца дома не было. Огнежка закусила губу, но тут же подумала: "Это, пожалуй, к лучшему, что его нет. Каково услышать папе, что его единственную дочь посчитали вполне созревшей духовно для...воровства?! Что бы он сделал с Чумаковым?.." Она побежала в трест, быстро прошла в конец коридора, где темнели на побеленных стенах пятна, оставленные чьими-то ватниками, постучалась к Игорю Ивановичу Спустя полчаса Некрасов и Огнежка выехали в кустовое управление, к Инякину. Инякин помог бригаде появиться на свет, не может он остаться безучастным к гибели своего детища! В управление они попали к началу совещания -- одного из тех совещаний, которые на стройке назывались "давай-давай!". В коридоре натолкнулись на Ермакова. Узнав, зачем они здесь, Ермаков так взглянул на них, словно они примчались за железобетоном в писчебумажный магазин, и тут же со скучающим видом отвернулся. Огнежка что-то произнесла вслед ему побелевшими губами. Кабинет Инякнна был полон. За длинным столом, покрытым зеленым сукном; усаживались управляющие трестами. Вдоль стены, у дверей, стояли еще два ряда стульев. Возле них задерживались, по обыкновению, те, кому на совещании было дозволено лишь рот раскрывать, как рыбе, выброшенной на берег... пока к рыбе не обратятся с вопросом. К изумлению Игоря Ивановича, в толпу "рыб" присел и Ермаков. В кабинете стоял монотонный гул, слова тонули в нем, лишь отдельные бранчливые или нервные возгласы выплескивались наружу, и в самом деле, как рыбины из водяной толщи: -- Давай "десятку"! Мне без "десятки" пика! -- Сам без "десятки" сижу! Когда Игорь Иванович приехал на такое совещание впервые, у него возникло ощущение, что он попал в игорный дом. К какому разговору ни прислушивался, улавливал одни и те же страстные, порой пронизанные тревогой восклицания: "Подкинь "восьмерку", будь другом!", "Была бы у меня "десятка", я бы с тобой талды-балды не разводил!", "Не заначь "девятку"!" Люди хватали друг друга за руки, молили так, как молят о жизни самой. Они жаждали не выигрыша, не серебра и злата -- железобетонных деталей, из-за которых останавливалась стройка. Они выкрикивали номера этих деталей с таким душевным жаром, по сравнению с которым безумный вопль Германа из "Пиковой дамы": "Тройка! Семерка!.." -- отныне казался Тимофею Ивановичу едва ль не детской прихотью. Разноголосый гул не прекратился, лишь чуть поутих, когда в кабинет вошел стремительным шагом маленький кособокий Зот Инякин. Лицо усталое, тусклое, как лампочка, горящая в полнакала. Под глазами тени. Он кивнул сразу всем и, не медля ни минуты, раскрыл журнал в толстой картонной обложке -- в такие обложки в старое .время переплетали церковные книги. -- Трест Мосстрой номер три... -- забасил Зот Иванович - Корпус семь. Пятнадцатый квартал. Записано, что передается под отделку двадцатого июня... Как так не сдадите?! Спустя четверть часа Игорь Иванович начал нетерпеливо поглядывать на инякинский журнал: сколько времени протянется "давай-давай"? От скуки он начал разглядывать кабинет Инякина. Над головой Зота Ивановича висела цветная диаграмма строительств бетонных заводов, заложенных в этом году,--красные кривые молчаливо призывали жаждущих бетона управляющих к терпению. Дубовые панели по стенам.. Дубовые двери, высокие и резные, как во дворцовых покоях. Книжные шкафы под цвет дубовых панелей. Объемистые книги в них.. под тот же дубовый цвет. Прислушиваясь краем уха; к возгласам управляющих, Игорь Иванович сделал любопытное наблюдение, как ему сперва показалось -- чисто филологического свойства. В каждой профессии, как известно, кроме специального жаргона, существуют слова, хотя и общеупотребительные, но связанные с данным делом, что назывется пуповиной. У управляющих строительными трестами тоже оказалось свое кровное словечко, столь же близкое им, как морякам, например, слово "компас" или астрономам -- "Орбита". Даже не одно словечко -- целое выражение, Оно, правда, не помечено в этимологических словарям как строительное, но кому же не известно, что этимологические словари отстают от жизни в лучшем случае лет на сто. Исконным выражением своим управляющие стройками, по наблюдению Игоря Ивановича, считали словосочетание "пиковое положение". Бог мой, что они, по праву хозяев, творили с этим выражением! --Меня загнали в пику! -- кричали с краю стола, --- У него пика! -- поддакнули от дверей. -- И мне пику устроили! -- взорвался молчавший доселе сосед Игоря Ивановича. --Я вторую неделю с пики не слезаю! - Это воскликнул, вскакивая на ноги, средних лет мужчина в дорогом синем костюме со следами белых масляных брызг на рукаве, Иван Анкудинов, или "Иван-рызетка", как с добродушной ухмылкой называл его Ермаков. Игорю Ивановичу нравился порывистый, горячий Анкудинов. У него открытое, простодушное лицо, металлические зубы,-- свои он потерял, выпав некогда из малярной люльки. Хоть Анкудинов порой и называл розетку "рызеткой", но чувствовалось -- не доставь ему вовремя этой самой "рызетки", он поднимет с постели, если понадобится, и самого председателя исполкома. -- Кто может сразу после штукатурки делать малярку? Ты можешь? Он может? Я не могу. Сыро! -- Анкудияов вел себя так, будто он и в самом деле, был посажен на острие пики. Он дергался всем телом, размахивал руками и кричал, кричал захлебывающимся голоском, тщетно пытаясь обратить на себя Внимание Зота Ивановича Инякина. -- А как с паркетом? Нет букового паркета. Его успокаивал сосед тягучим, добродушнейшим басом: -- И я, друг, на пи-ике. Игорь Иванович пытался отделаться от своего навязчивого и, как он думал, чисто языковедческого наблюдения. Он пришел к Инякину вовсе, не за этим. Но вскоре он отметил с тревогой, что его наблюдения, кажется, выходят далеко за пределы стилистических... Почти каждый управляющий утверждал, что он "в пике" или "на пике". И молил, требовал немедленной помощи... Возможно, некоторые преувеличивали. В бригаде Староверова, подумал Некрасов, дела похуже. Но так или иначе, Инякину следовало бы вмешаться, по крайней мере разобраться. Но разобраться ему было, по-видимому, недосуг. Как только произносилось слово "пика", скрипучий, с металлическими нотками голос Инякина начинал звучать, как глушитель: -- Переходим к корпусам треста Моссетрой номер четыре. -- Букового-то... букового паркета нет! -- все еще пытался докричаться до своего отчаявшийся Анкудинов. -- Сырой, из сосны, ставить чистое преступление. Вот и пика. Глушитель покрыл его голос:-- Двадцать восьмой квартал. Больничный корпус намечен к первому июля... Как так не успеете?! Игорь Иванович пригнулся к Огнежке, чтобы сказать ей, что, по-видимому, к Инякину нет смысла обращаться. Он не произнес ни слова, увидев руки Огнежки, лежавшие на ее коленях. Худые, обветренные руки ее. со сплетенными пальцами были заломлены. 16 Ночью Огнежке приснилась вращающаяся дверь, из которой один за другим выскакивали управляющие трестами. Они разевали рты,-- видно, хотели что-то объяснить, может быть, предложить иные сроки. Но дверь нестерпимо резко, инякинским голосом, скрипела: "Давай-давай!" Управляющие не мешкали. Замешкаешься-- наподдадут сзади так, что вылетишь на улицу, сам в одну сторону, портфель -- в другую. Огнежка приостановилась на мгновение, чтоб объяснить гибнет новая бригада... Дверь отшвырнула ее на мостовую... Огнежка проснулась с гнетущим ощущением своего бессилия. Вчера их даже не захотели выслушать... Она окликнула отца. Отец уже ушел. Огнежка быстро оделась, разогрела кофе. Выйдя из дома, остановилась возле подъезда в нерешительности. В ночи светился опоясанный пятисотсвечовыми лампами корпус. Ее корпус. Лампы всегда вызывали у Огнежки представление об иллюминации. О празднике... Она знала: там ждут ее. Ждут вестей. Не в силах идти туда, Огнежка свернула в трест. -- Где Некрасов? -- спросила она секретаршу Ермакова.Та пожала плечами. -- А Ермаков? -- Здесь. Огнежка переминалась с ноги на ногу. Секретарша подняла голову от стола: -- Идите, идите, Огнежка! Он сегодня какой-то необыкновенный. Двум прорабам разрешил отпуск летом. Секретарша у Ермакова новая. Ермаков долго уговаривал ее, вдову академика архитектуры, с которым, Ермаков был некогда дружен, поработать у него годик "для исправления манер". Огнежка никогда бы не поверила, если бы не видела сама, как действовала на людей эта дебелая дама, почти старуха, являющаяся на стройку в платьях строгого покроя, с неизменным кружевным воротничком немыслимой на стройке белизны. При ней никто -- и прежде всего Ермаков -- не смел не только садануть "лошадиным матом" -- об этом и речи быть не могло, -- но и голоса-то повысить... Старики каменщики называли ее графиней Шереметевой и, входя в трест, тщательно, с мылом и щеткой, мыли руки: "графиня" имела обыкновение протягивать свою белую и пухлую руку; удерживая в ней чьи-либо немытые, в краске или кирпичной пыли, пальцы, покачивать головой... "Нынче в трест идешь как в церкву, -- жаловался Огнежке Тихон Инякин. -- Сапоги и те час моешь..." А Огнежке почему-то были противны манеры секретарши, они казались ей надменными, барскими... "Зачем ее посадили сюда? -- подумала она.--- Чтоб на весь свет слава пошла: Ермаков перестраивается, кепок с голов не срывает, простых людей зауважал... С каждым-де в его приемной на "вы" и "пожалуйста"... Все для вида, пыль в глаза пустить. Заслонить свежим кружевным воротничком грязь Чумакова..." -- Идите, идите, -- повторила секретарша Огнежке, которая повернулась к выходу. -- Он сегодня, мало сказать, в духе... Таким я его еще и не видела.,. Куда же вы?! Ермаков и в самом деле никогда еще не был таким мягким и сдержанным, как сегодня. Он даже бранил людей с улыбкой приязни к ним, даже водопроводчика--рвача и пьяницу -- не выгнал из кабинета, как обычно, а кивнул ему на прощание и пожелал скорейшего вытрезвления. И лишь когда тот вышел, Ермаков нервно повел плечами и подергался, точно на нем был костюм, не по нему сшитый, узкий в груди, с короткими рукавами, -- казалось, из-за этого Ермакову и руки приходилось держать под столом. Похоже, Ермакову не терпелось скинуть с себя этот связавший его движения костюм, но он продолжал сидеть в кресле, складывая руки на животе и улыбаясь всем, кто входил в его кабинет. Ермаков готовился звонить Зоту Ивановичу Инякину, Инякину-младшему. Молить о железобетоне... Вспыльчивый и резкий, Ермаков опасался: как только Зот Иванович откажет, он, как уж не раз бывало, нагрубит ему и тем окончательно погубит Огнежку и все ее начинания, поразившее его, Ермакова, своими возможностями... Чтоб не сорваться, не накричать на собственное начальство, Ермаков с утра, что называется, "брал разбег"... Проводив очередного посетителя, Ермаков, в который уж раз, взглянул на телефонную трубку. Ее прохладный глянец неизменно вызывал в памяти какое- либо столкновение с Зотом Ивановичем. Ермаков клал трубку на рычаг и... принимал еще одного посетителя-- "для дополнительного разбега." К полудню от насильственной улыбочки у Ермакова свело скулы. Если когда-либо он проштрафится, его следует не в тюрьму засадить, а в какое-нибудь посольство. Хуже каторги! Но как иначе достать железобетон? Вчера он обзвонил, наверное, всех знакомых ему управляющих трестами, не даст ли кто взаймы перекрытий... Одни, как он и предполагал, изображали из себя сирот казанских ("последний кусок доедаем!"), другие рады были бы оказать услугу Ермакову, да сами сидели у разбитого корыта; третьи, выслушав, отвечали мрачновато - насмешливо: "Отдай жену дяде..." Большие надежды Ермаков возлагал на Чумакова, но тот словно с цепи сорвался, заорал исступленно в телефон, что он скорее на рельсы ляжет, чем "этой хвостатой помогет. Облаила меня и умчалась, стервь не нашего бога!". И, что уж вовсе было не похоже на Чумакова, добавил: пусть хвостатая на том корпусе хоть стены крушит шар-бабой! Он, Чумаков, и не шелОхнется!.. .Ермаков швырнул трубку на рычаг, чтоб не наговорить Чумакову злых слов, и снова потянулся к белой пуговке звонка. -- Следую... -- зарычал секретарше и, спохватившись, повторил умиротвореннее: -- Следующий! Приняв всех посетителей, Ермаков наконец настроился: на мирный лад, -- по его мнению, настолько, что мог бы уже спокойно побеседовать хоть с самим сатаной. И лишь тогда набрал номер Инякина-младшего. -- Зот Иванович!.. Как здоровьице? Решился я оторвать, вас от государственных дум. ("Не иронизируй, идиот!"} Понимаете, Зот Иванович, какая штука. Квартальный лимит железобетона мы съели за месяц и десять дней... Ну да, комплексная бригада. Ваше детище. Содрали они с меня последнюю рубаху. Чудеса показали. Цифры знаете?.. Хорошее вы дело поддержали, а я недооценивал. ("Так держать!") Размаху .у меня не хватило. Чувства нового. ("За это, пожалуй, даст".) Нe проявил я государственного подхода, ("Даст, пес его разорви!") Подкормите, Зот Иванович, свое детище? В трубке долго, -- похоже, ошеломленно,-- молчали. И немудрено. Не сразу признаешь за голос Ермака вот это ублаготворенное и вместе с тем нетерпеливое урчание медведя, в мыслях своих уже забравшегося на пасеку. Наконец послышался настороженный, глухой голос Инякина-младшего: --Нет железобетона, Сергей Сергеевич. У меня уже был твой... Некрасов. Ни одного куба1 --И, видно опасаясь, что таким ответом он отбросит дружелюбно протянутую ему -- в кои-то веки! -- руку Ермакова, Инякин внезапно зачастил скороговоркой Тихона, своего старшего брата: -- Сегодня у нас семейное торжество, Сергей Сергеевич. Отцу нашему восемьдесят. Как водится, отмечаем.,. Обещал быть... -- он назвал фамилию са-мо-го... председателя Моссовета. -- Приезжай -- встретишься с ним в неофициальной обстановке. Думается, это лучший выход. Ермаков, буркнув в ответ что-то неопределенное, бросил трубку. Несколько минут сидел неподвижно, сложив руки на круглом животе, затем вскочил на ноги, раскинув локти по сторонам, как крылышки, точно намеревался куда-то упорхнуть. И вдруг грузно осел на стул -- в приоткрытых дверях стоял Игорь Иванович Некрасов с пачкой заявлений в руках. --Поначалу, Сергей Сергеевич, организуем шестнадцать таких же бригад, - Игорь Иванович потряс мятыми листочками, -- где все делают все! Где плата за готовый этаж, без "выводиловки"... Если каждая из таких бригад на нашей стройке повысит производительность иа сорок процентов, как бригада Староверова... В ответ прозвучали какие-то рыкающие звуки: - Никаких бригад, никаких этажей! Игорь Иванович начал потирать указательным пальцем над верхней губой,