что было верный признаком гнева,  и вышел, не сказав ни  слова.  Из приемной
Ермакова он позвонил в ЦК, в секретариат Хрущева
     -  Передайте  Никите  Сергеевичу, что Некрасов из  Мосстроя просит  его
принять. Срочно! Останавливается строительство.
     Ермаков,  держа  трубку  параллельного  телефона,  слушал  голос своего
романтика;  показавшегося  ему  в  своем  крутом  негодовании  великолепным:
Осторожным движением положил трубку. удовлетворенно крякнул: "Этот может!,,"
     Время было ехать к Инякину. Квартира Инякина находилась в некогда тихом
месте, на набережной, напротив парка культуры; Ермаков распорядился свернуть
в противоположную сторону, к вокзалу,  где начал работу  соседний трест... У
ближнего  котлована  Ермаков  вылез  из  машины. Котлован,  вокруг  которого
громоздились  красноватые  отвалы глины, был  только начат;  вот-вот  хлынут
талые воды, работу... приостановят.. Фундаментстрой явно отстал  от графика,
но железобетон уже был  завезен. Вдали  серели  штабеля  перекрытий, которые
понадобятся здесь, Ермаков прикинул: в лучшем случае, через месяц-полтора...
     Ермаков  вынул из  кармана демисезонного пальто блокнот, сделал записи,
царапая пером  вечной  ручки  бумагу  И приговаривая мысленно: "Выскользнул,
угорь! Юркнул за чужую спину! Ну-ну..." '
     Вдалеке  ползла  густая  и  неоседающая,  как   газовое  облако,  пыль.
Экскаваторы разрывали бывшую  городскую свалку. Пыль вздымалась то бурая, то
сиреневая -ковш какие-то химикаты разворошил, что  ли? Фундамент здесь будет
глубокий,  дом придется ставить на сваи. А перекрытия уже сгружают  с машин.
Точно по графику!
     От вокзала  Ермаков двинулся к аэродрому, оттуда в  центр города --  на
все объекты,  находившиеся под  воЛодением "болярина Инякина-младшего",  как
давным-давно  окрестил  Ермаков своего  недруга. Там  и  сям  серели штабеля
междуэтажных  перекрытий:  у  законченного  дома,  подле  законсервированной
постройки...
     Уже стемнело, а  Ермаков все  колесил  и колесил по  городу,  нащупывая
плиты  перекрытий  фарами автомашины.  Желтоватые снопы света скользили, как
лучи, прожектора; они выхватывали из мрака стены корпусов, груды сброшенного
навалом  кирпича, размочаленный тес, узкие  плиты перекрытий;  плиты кое-где
лежали одна на другой, высотой чуть ли не в два этажа; нижние плиты треснули
под тяжестью.
     "Выскользнул, угорь... Н-ну!.."
     Ермакову  стало  жарко,  он  расстегнул  крючки пальто,  дышал  тяжело.
Теперь,  когда   в  его  блокноте  находился  словно  бы  мгновенный  снимок
хозяйствования Инякина-младшего, можно было, пожалуй, ехать к нему в гости.
     Он  вытер платком лицо  и,  откидываясь  на  заднем  сиденье вездехода,
пробасил глуховатым тоном:
     -- Еду и думаю. До чего же нечеловечески живуча советская власть!
     Зеленый  котелок  шофера  (он  носил   велюровую  шляпу   котелком)  не
шелохнулся,  лишь спустя  некоторое время  послышалось недоуменное,-- видно,
шофер уловил сдерживаемую ярость в голосе Ермакова:
     -- То есть в каком это смысле, Сергей Сергеевич?
     Ермаков повторил, смяв в пепельнице окурок:
     -- До чего же нечеловечески живуча наша рОдная  власть,  если мы ее  до
сих пор еще не угробили таким хозяйствованием!..
     Ермаков долго удерживался от соблазна, обозвал себя за колебания "бабой
в штанах". И лишь  по дороге к  Зоту Инякину решился: отпустив свою  машину,
вызвал  по автомату главный  гараж тяжелых  грузовиков, отдал приказ немедля
увезти по его списку адресов перекрытия - к прорабу Огнежке Акопян...

     Квартира  Инякина  находилась  в  некогда тихом  месте,  на набережной,
отделенной  Москвой-рекой от шумного парка культуры с  его "колесом смеха" и
прочими развлечениями подвыпивших горожан.
     Ермаков дважды  прошел, руки назад, вдоль  темной громады дома, где жил
Инякин, прежде чем  позволил себе  войти  в подъезд.  Ермаков ткнул  большим
пальцем в черную кнопку  звонка с такой силой, что она зацепилась за что-то,
звонок затрезвонил беспрерывно, вызвав в доме Инякиных переполох.
     Дверь открыл сам Зот Иванович. Щупленький,  брату  Тихону по плечо, Зот
Иванович сильно пожал руку Ермакову.  Ермаков знал, что Зот Иванович заядлый
тенисист, каждое утро развивает кисти рук. Руки  у  него действительно стали
сильными и жесткими, и он любил, когда люди замечали это.
     Ермаков едва  ощутил  пожатие Инякина, но  тем  не менее заставил  себя
воскликнуть: --Ти-ше, черт возьми! Безруким хочешь меня оставить?
     Зот Иванович улыбнулся от удовольствия; -- Тебя оставишь...
     Проведя гостя  до  прихожей с панелями из красного дерева, Зот Иванович
пояснил, что никого из знакомых Ермакова не будет:
     -- Родня  понаехала, как  водится...  Волей-неволей пришлось ограничить
круг приглашенных...
     Ермаков   воспринимал   бесцветный   голос   Зота   Ивановича  необычно
обостренно.  И  говорит-то словно прячется. То  за обычай,  древний,  не  им
введенный: "понаехала, как  водится..."  То за извинительные обстоятельства:
"волей-еволей пришлось..." "Угорь! Угорь!.."
     Зот Иванович провел Ермакова по комнатам.
     Когда Тихону Инякину говорили: "Купи  себе новый ватник", -- он бурчал:
"С каких  доходов?"  Брату  стесняться  было нечего. Он покупал  лишь  самое
лучшее. Если лыжи -- так многослойные,  хоть  для  слалома.  Свитер  --  так
норвежский. Ермаков  облегченно  вздохнул, когда Инякин  ушел, оставив его в
крайней  комнате,  где  сидел  возле ломберного,  покрытого  зеленым  сукном
столика Иван Иванович Инякин.
     У  Ермакова  была ручища,  но  уж у  отца  инякинскогого!..  Такой лапы
Ермаков сроду не  видывал. Каждый палец --  два обычных человеческих пальца.
Темная, жесткая  ладонь, как  дно сковородки. Бурые пальцы правой руки Ивана
Ивановича шевелились, как  щупальца. "Ухватистая ручка! -- с уважением думал
Ермаков.--   Такой  бы   пошвырял   кирпичики..."  Пальцы  левой  руки  были
приплюснуты  и  вывернуты, как  коренья  хрена,--  похоже, где-то  придавило
старику эту руку. Ермакову невольно вспомнились рукопожатие Зота Ивановича и
единоборство с Тихоном.
     Хвастовство  силенкой  у  сынков,   видно,  от  родителя...   --  Отец,
разогнешь? -- Подтянув  вверх рукав пиджака,  Ермаков  согнул  свою  руку  в
локте, уперся локтем в ломберный столик.
     Старик улыбнулся с гордостью, сказал:
     --  Не  те годы... --  Голос  у  него  оказался  неожиданно  тоненьким,
визгливым.  Затем  сплюнул зачем-то  на  ладонь  и обхватил  своими могучими
пальцами широкую  кисть  руки  Ермакова.  Чтобы  оттянуть  ермаковскую руку,
наверное, надобен был артиллерийский тягач, не менее. Но Ермаков -- надо  же
доставить имениннику удовольствие! -- попыжился,  покряхтел, да  и  позволил
старику прижать свою руку к ломберному столу.
     Наверное,  это  был  самый  лучший,  подарок, который  сегодня  сделали
имениннику. Во всяком случае, самый радостный.  Старик засмеялся характерным
инякинским   смешком,   схожим   своими  шумными  придыханиями  и  высокими,
булькающими звуками с плачем. Потрепал Ермакова по плечу.
     До семидесяти восьми лет Иван Иванович работал  пильщиком на продольной
пиле.  Внизу  сменялись одни  за другими  внуки, а  наверху  бессменно стоял
старик, посмеиваясь над обессилевшими, сплевывающими опилки потомками.
     -- Бо-ольшую деньгу зашибал... -- похвалялся он Ермакову.
     Но  тут вернулся  Зот  Иванович,  прервал застольную  беседу, предложив
Ермакову, пока позовут к столу, "перекинуться в преферантик".
     Ермаков  терпеть  не  мог  преферанса.  Он  называл  его игрой дичающей
российской интеллигенции. Увязают в  преферансе, говаривал он, где? В мягких
вагонах или  там, где  собираются  люди, которые  не привыкли,  не умеют или
опасаются говорить об общественных или просто общих вопросах. Не общаться, в
силу обстоятельств, невозможно. Вот и общаются -- молча...
     Ермаков высказал с  полуулыбкой  свой  взгляд  на  преферанс  --  игра,
естественно,  не  состоялась.  Зот тут же сменил  программу.  Принес коньяк.
Столь немыслимо дорогой, что Ермаков видал такой лишь в аэропортах, в винных
отделах, под замком. Выпили хорошо. И тут Зота повело:
     -Ермак, слух  идет  по  миру,  ты  революцию  готовишь в строительстве.
Вот-вот объявишь...  Не  иначе ты  слету  еврейскую идею  подхватил... Пошто
еврейскую?  Революционная! Ты  кто? "Рязань  косопузая",  как  дразнили  мы,
калужане,  вас. Родная кровь!  Высота рязанца Ермака - отливки  для  блоков.
Керогазы всякие - сушить штукатурку.  Говорю, как со своим, без обиняков: ты
-  Ермак:  с  кляузой  не побежишь!  Донос  -  не  твоя  профессия!...  Коли
революционная - Акопян тебе дорожку проторил.
     -Так он же не еврей. Чистый армян!
     -Все они, кто не нашего бога людишки,  жиды  пархатые.  "Великая" Литва
нашему Ивану  Грозному перебегала дорогу. А Кавказ?  Чтоб его  через коленку
сломать, сколько русских солдат полегло?!
     Кстати, мать у  твоей Огнежки еврейка  в четвертом  поколении,  хотя  и
ополяченная. . Сведения точные...
     В  этот момент  Зота Инякина позвали к телефону. Разговор Зота с кем-то
затянулся.
     Отец инякинский тут как  тут. Повел  Ермакова показывать, как он  живет
Старик вел Ермакова ,  медленно,  бочком  спускаясь  по  скрипучей  лестнице
внутри квартиры. На ходу рассказывал доверительно:
     -- Годов, значит,  этак-тридцать назад времечко было лихое. Я наказывал
сынам.  Тишке,  тому,  что  плотничает  на  стройке,  и  Степану,  --  этого
недоглядели,  в бандиты пошел, царство ему небесное, -- говаривал им, что ни
подстелет вам жизнь под ноги, ковер дорогой или рогожку, чтоб одной бороздой
шли.  Сам знаешь, с  чужими людьми  дружись - за  нож держись... -...  У нас
вокруг одни свои... Вишь, исполнилось. Одним двором живем.
     Ермаков  и раньше  знал,  что  Зот  Иванович  объединил  две  квартиры,
расположенные одна над другой, в одну. В верхней  жил "сам", как  говаривали
маляры из треста Мострострой, которые белили квартиры Инякиных;  нижняя была
прозвана ими "людской". Там расположились,  в четырех комнатах, Тихон Инякин
с  женой   и  сыновьями-школьниками,  и   отец,  Иван   Иванович.  Здесь  же
останавливалась  инякинская  родня из деревни, наезжавшая в город на рынок с
яблоками,  грушей, медом, ягодами всех видов. Дармовые  фрукты почти круглый
год  громоздились во всех  комнатах, распространяя вокруг сладковатый аромат
грушовки или свежесть антоновки.
     --  Одниим двором живем, --  тянул старик, точно  из  благодарственного
молебна, умиленно-благолепно,-- одни-им.
     Он довел наконец Ермакова до своей  комнаты, весь  угол которой занимал
старинный обшарпанный буфет, усадил в резное, из черного  дуба кресло (внизу
доживала свой век  прежняя  обстановка Зота Ивановича), отпер своим ключиком
белый  шкафчик,  висевший над  кроватью,  достал  оттуда  пузатый  графин  с
ликером, тягуче-сладким, отдающим ванилью, чокнулся с Ермаковым. Обтерев рот
ладонью и причмокивая: "Эх, жизнь-патока!", старик ответил наконец на словно
бы вскользь заданный Ермаковым вопрос:
     -- Почему я только Тихону и Степану наказывал друг за дружку держаться,
а Зотушку обошел? Хе-э-э!..
     В  этом-то  вся  и заковыка...  Еще  по  одной? ..  Эх,  жизнь- патока1
Зотушка-та рос в семействе, дело прошлое, вроде девки. "Да, тятенька... Нет,
тятенька..."  --  и  весь  разговор.  Ластился  ко всем  котеночком. Глядит,
бывало, в отцовы глаза, желания угадывает. Занесешь над  ним кулак -- пальцы
сами  разжимаются. И всего  страшился.  Все ему  что-то  мстилось...  Как-то
проснулись --мы на  печке  спали  -- от крика... А сельцо  наше,  Злынцы, на
отшибе. Волки  по  ночам  забегали. Да и людишки, известно,  до чужого добра
охочи...   Купил   я,  одним   словом,   на   толчке   старинный   пистолет,
гладкоствольный,   без  мушки,   --   толковали,  таким  бары   друг  дружку
угробляли,,.   Проснулся  я,  значит,  от   крика.  Зотушка  босой,  ротишко
перекосило, -- хвать пистоль.  А пистоль завсегда под рукой лежал, в  ларце,
Выскочил из хаты, заорал что есть мочи: "Выходи! Стрелять буду!"
     Зотушка, понял я потом, вечерних  бабкиных разговоров наслушался. Места
наши  болотистые,  матушке моей, покойнице, все  черти болотные  мстились...
"Выходи!" Молчат. Он, значит, в  кусточки,  в злого Духа --  ба-бах! На него
оттеда кошка -- прыг.
     Старик утер ладонью свои мутные, слезящиеся от смеха глазки.
     --  В  бабку он. То кошку  за  злой дух примет. То  ужака  за  гадючку,
прибежит из лесу -- аж зайдется от крику: укусила-де, пухнет рука, пухнет.
     Старик посмотрел куда-то в потолок и спросил, пожав  плечами, скорее не
Ермакова, а самого себя:
     - Жизнь, что ль,  переменилась? Я  был не из самых пужливых, -- он сжал
свои  кувалды-кулаки. - А как  только чуть оперюсь,  меня  жизнь  по темечку
слегой...  Вторую  коровенку  мечтал  приволочь  к  себе  на   двор   --  от
раскулаченных.  Не дали!  Для чего ж раскулачивали?  Как-то мужичка принанял
овес убирать. Едва откупился от высылки. Думал, не дадут Инякиным подняться.
Каюк!  Ан Зотушка вынырнул... Кто б подумал? Зотушка! Квартира-- палаты. Как
у  шаха персидского. Обстановка  новая,  ерманская,  Полировка как  зеркало.
Деньжат гребет... Что я,  бывало, в год, он -- в месяц. Работниц, вон, двоих
держат, хоть  сама-то цельный  день  только  и  делает, что меняет серьги на
климзы... как их?.,  ну да,  клипсы. Поговаривают, еще  девку  принаймут  --
вызовут дачку охранять и для  посадок на  участке,.. Чего? Я  только  второй
год,  как  к Зотушке прибился. Обида..  Кто  вынырнул? Не Степан,  не Тихон.
Зотушка...  Ну да  ладно... Одним  двором  зажили...  --  снова возгласил он
молитвенно. .
     Ермаков задышал открытым ртом.
     "Зотушка вынырнул. Самому не удалось стать кровососом.  Прищемили лапу.
.Зотушка вынырнул.. ."
     Шофер  Ермакова. гнал вездеход напрямик по перекрытому -- ремонтировали
мостовую  --  проезду.  Машину  швыряло. Талая  вода  под колесами  шуршала,
чудилось Ермакову, как клубок  змей. Вот на чем  буксовали полуспущенные для
езды по бездорожью шины вездехода со стертыми протекторами!
     -- Давить их! Давить! --  вырвалось у  Ермакова, то и дело хватавшегося
за дверцу кабины.
     С  Зотом  Ивановичем Ермаков  встретился  на  другое  утро  в  приемной
председателя исполкома Моссовета, куда Ермаков был вызван на заседание.
     Ермаков сдержанно извинился за вчерашний  до  времени, уход ("Отец твой
довел...  Ликерчиком..."),  попросил  Зота Ивановича выйти  с  ним в коридор
потолковать. Они  остановились у подоконника. Ермаков достал записную книжку
и ровным, на одной ноте, голосом перечислил железобетон, который. можно было
бы  без  ущерба для  строительства перебросить на участок, где вот уже какой
день простаивала первая в городе комплексная бригада.
     Ермаков  перелистывал  книжечку, а  цифры называл  на  память.  Главным
образом, те,  откуда его  тяжелые грузовики  - дизеля, еще не успели  увезти
перекрытия...Искоса посматривал на Зота Ивановича, который при каждом хлопке
двери поднимал голову и кивал входившим.
     Зот   Иванович  слушал  рассеянно,  полуприкрыв   глаза.  Он   знал  по
многолетнему опыту: Ермаков жаловаться  на него не станет, хоть режь его  на
части.
     Ермаков, человек самолюбивый, и в самом деле  считал  для себя зазорным
искать в Главмосстрое, а тем более в ЦК управу на такую, по его мнению, тлю,
как Инякин. "Сам не совладаю с Зотом, что ли?"
     Круглое желтоватое  лицо  Инякина  с  отягченным  жирком  подбородком и
всегда-то казалось Ермакову тусклым. А сейчас оно вообще ничего не выражало.
Даже  усталости. "Не  лицо,-- раздраженно мелькнуло у  Ермакова,-- а коровье
вымя. Попробуй пойми, какие чувства обуревают коровье вымя".
     Бас Ермакова становился все более ироничным.
     Звонок  на   заседание   прервал  его.  Заседание   длилось,  казалось,
бесконечно. Ермаков устал. В голове не было  ни одной мысли. Точно она ватой
набита. До сознания доходили лишь раскаты Инякина: "Понятно! Понятно!
     Зот Иванович, как известно, был не только человеком редкой понятливости
-- он неизменно подчеркивал свою понятливость. Стоило председателю исполкома
перестать  говорить,  перевести  дух,  Зот  Иванович тут  же  вставлял  свои
"понятно-понятно!", звучавшие исступленной клятвой: "Твой я! твой!.."
     "Два брата-супостата", называл инякиных Акопян. "Прозорлив Ашот!"
     Ермаков  порывисто  потянулся за  портсигаром,  как  всегда,  когда его
осеняла какая-то мысль.
     Игорь  Иванович,  помнится, звонил в ЦК,  вообразив, будто он, Ермаков,
душит  подушкой новорожденные бригады. Не остыл бы дорогой  подкидыш в своем
рвении,  дозвонился бы до первого: стоит ведь Инякину услышать в Заречье шум
хрущевских лимузинов, он бросит сюда все на свете.  Застрянут в грязи дизели
--  он  попытается на  своем  горбу  плиты  тащить. Надорвется под  ними,  а
потащит. Всех бухгалтеров в грязь  выгонит, всех сердечников в гроб загонит,
но заставит машины плечом подпирать да кричать:  "раз-два, взяли!.." Или  он
ошибается  в  Инякине,   или  завтра  с   рассветом  придут  сюда  дизели  с
железобетоном...
     Под  Москвой,  в  ополчении,  Ермаков  однажды спас  свой  стройбат  от
окружения тем, что вызвал огонь батарей "на себя".
     Не тот  ли это случай, когда, он снова может  спасти дело, вызвав огонь
на себя?
     Рискнуть?!
     Вернувшись к себе в кабинет, Ермаков позвонил Игорю Ивановичу, пробасил
с вызовом:  -- Ну как, дозвонился к Генеральному строителю,  де, такой-сякой
Ермаков... А?!
     Некрасов не стал разговаривать, бросил, видно, трубку..
     Ермаков ощутил холодок между лопатками. "Ох, дадут по мне залп! Из всех
орудий..." Но тут же пробормотал успокоительно:
     --Ничего-ничего, Ермаков, у тебя шкура толстая...
     Назавтра он приехал в Заречье к семи часам утра.
     Отпустив машину, остался у дороги, ведущей к корпусам. Тьма чернильная.
Ветер сырой, слякотный. Мимо проносятся, точно их вихрем  подхватило,  фары.
Скачут, скользят. Белые. Желтые. Круглые. Подслеповатое.
     Хоть бы кто завернул на стройку!
     "Одноглазка, сюда?.. Вот- медленно тащится не иначе полна коробочка".
     Мимо.
     "Придут дизели?"
     "Неужели я ничего не понимаю в людях?" . Мимо Мимо! Мимо!!
     "Ч-черт!.."  Какие-то фары,  круто,  как  прожекторы  описав  полукруг,
свернули с шоссе на "дорогу жизни". Вот они ближе, ближе... В слепящем свете
их видно, как несется  наперерез дождь не дождь, снег не  снег. По тому, как
легко, волчком, вертанулись  фары,  Ермаков  нонял -- идет легковушка. "Кого
это в такую рань?!"
     Автомобиль затормозил  у ног Ермакова. Приоткрылась дверца,  послышался
нервный голос Зота Ивановича:
     -- Ждешь?
     --  Жду, -- помедлив, пробасил Ермаков и зевнул в руку: мол, я вовсе не
обеспокоен.
     -- Кому обязаны? -- спросил Зот Иванович, с силой хлопнув дверцей.
     Ермаков ответил сонным голосом: -Кто его  знает?  Как снег на голову...
-- Кто сообщил?
     --Подкидыш, наверное... --сладко зевнул в руку.
     Лицо Зота Ивановича забелело поодаль и снова пропало в темноте. Заурчал
автомобильный мотор, до  Ермаков  а  донеслось: -- Узнаешь, что выехали,  --
звони!
     Ермаков направился к подъезду, почти убежденный -- придут дизели.
     И  точно.  Два  спасительных  белых  огня  медленно,   с  достоинством,
развернулись  к "дороге  жизни". Сзади подоспел еще один грузовик, освещая в
длинном, как санитарные  носилки,  кузове  серые плиты перекрытий.  За  ними
выстраивалась целая колонна.
     Ермаков  не  выдержал,  выскочил  из  треста (в  тресте, кроме  ночного
сторожа,  ни  души) без шапки, в расстегнутом пальто. Закричал, сложив  руки
рупором: --  Эй!-эй!  На какой  корпус?..  Точненько! Налево,  четвертый  по
счету.
     Мимо,  рыча  и обдавая его перегаром солярки,  протащился один  дизель,
другой...
     -- Дава-ай, ребятки!
     Ермаков  ворвался, задыхаясь, обратно в кабинет, набрал номер Акопянов.
В трубке послышался сонный голос Огнежки: -- Слушаю вас.
     Ермаков хотел  прокричать: "Ура! Везут!" --но  тут же у него мелькнуло:
может,  разыграть  ее?  Сказать,  чтоб бежала на  корпус,  там безобразие на
безобразии... Но  неожиданно  для  самого  себя  взревел  в  восторге  своим
оглушающим басом единственную строчку из старого польского гимна, которую он
знал:
     - Еще Польска не сгинела!..
     - Что?
     -Еще Польска не сги-и...
     -- Вам что, товарищ?
     -- Польска, говорю, не сгинела.
     -- Ермаков?
     -- Ермаков! Ермаков! Марина Мнишек чертова!
     Пулей на царство! Железобетон пошел! Потоком!







        Часть вторая






        Е Р М А К
































     Сколько  раз  Ермаков  хватался  за   телефонную  трубку,  чтобы  поток
железобетона не иссякал? Сто? Тысячу?
     Однажды  телефонная трубка  выскользнула  из  его  лапищи,  и  он начал
заваливаться   боком  на   дощатый   стол  прорабской.  Огнежка,  вскрикнув,
подхватила
     Ермакова под  руки, уложила  поперек  прорабской на фанеру, на  которой
было начертано красной краской: "Кирпич стоит 32 копейки. Береги его..."
     Черная эбонитовая трубка от удара об пол треснула. Огнежка вертела ее в
руках, дула в нее. Телефон молчал.
     Когда Огнежка, бегавшая вызывать скорую помощь, вернулась в прорабскую,
Ермаков  уже  снова  сидел за  столом.  Щеки  его порозовели. Он  согласился
доехать на санитарной машине лишь до треста. Прошел к машине, горбясь, унося
на своей широченной кожаной спине оттиск едва различимых красных букв.
     Единственное, что удалось Огнежке, -- эта настоять  на том, что Ермаков
после  работы  поедет не домой, а  в ночной санаторий ГлавМосстроя,  корпуса
которого они сдали к открытию XX партийного съезда.
     Ермакову измерили давление крови и тут же уложили на топчан, застланный
клеенкой.  Не разрешили даже дойти до палаты.  Принесли брезентовые носилки.
Испуганный чем-то главный  врач, старик в коротеньким, выше  колен,  халате,
сообщил  по телефону  в  трест, что  Ермакову нельзя  вставать  с постели по
крайней мере месяц-два.
     Утром  Ермаков  поднялся и  как ни в  чем не  бывало  принялся  за свою
обычную  гантельную  гимнастику.  Гантели  разыскал в кабинете  физкультуры.
Главный врач, услышав об этом, промчался по двору вприпрыжку, надевал пальто
на бегу. Он отыскал Ермакова в телевизорной комнате.
     В открытой до отказа фрамуге свистел  ветер. Он  заносил снежок. Снежок
сеялся и  на  натертый до блеска  паркетный  пол, и на обнаженного,  по пояс
бронзового Ермакова,  и на  старика  врача, который  жался  к стене,  подняв
воротник  зимнего  пальто  и  крича  Ермакову,  чтоб  тот  немедля прекратил
самоубийство...
     Но как только врач пытался приблизиться к Ермакову, тот выбрасывал руки
перед собой:
     --   О-одну  минутку!..  Наконец  Ермакову   снова  измерили  давление.
Тяжелейшие, с гантелями, упражнения привели к  исходу неожиданному: кровяное
давление  упало. Врач трижды  накачивал  красную  резиновую грушу  прибора и
каждый раз недоуменно пожимал плечами.
     Из душевой кабинки Ермаков вышел "практически здоровым", как официально
подтвердил старик врач,  который все ходил вокруг  Ермакова, потирая озябшие
руки  и  разглядывая  его  с  изумлением  деревенского  мальчишки,   впервые
увидевшего паровоз.
     На  другой  день  в ночной санаторий  вызвали  профессора-консультанта,
известного ученого-сердечника. Он остучал выпуклую, как два полушария, грудь
Ермакова длинными,  с утолщениями на  сгибах,  пальцами  виртуоза.  Время от
времени  замечал  что-то  главному  врачу на  латыни;  от  которой  Ермакову
становилось не по себе. Скрывают от него, что ли...
     -- Перейдете вы когда-нибудь на русский? -- вырвалось у него.
     Черные,  похожие  на  влажные  маслииы,  глаза профессора взглянули  на
Ермакова  скорбно.  Нет, просто  возмутительно скорбно. Не глаза, а какая-то
вековая еврейская  скорбь.  Смотреть  так  на Ермакова?! "Гляди веселее!" --
хотелось крикнуть ему.
     Укладывая  свои  инструменты  в  кожаный   саквояж,  профессор  наконец
разъяснил:
     Сердце изношенное. Сказались тяжелое ранение и контузия на  войне, но в
результате упражнений с  гантелями чудовищно развитая сердечная мышца стала,
по  выражению профессора как  бы  крепостной  стеной,  ограждающей усталое и
больное сердце от казацких набегов жизни.
     -- Теперь я верю,  что вы и в самом деле первый каменщик в государстве!
Возвести этакую стеночку!
     Он  окрестил  Ермакова  фанатиком утренней зарядки, заметив  с грустной
улыбкой, что в  его  практике это первый  случай фанатизма,  который  принес
пользу.
     -- Впрочем, -- поспешил добавить он, продевая руки в поданную Ермаковым
шубу, -- крепостные  стены в наш  век не  защита. И  советую  вам помнить об
этом.
     -- Э! -- Ермаков нетерпеливо потянул его под руку к машине, чтоб тот не
успел  впасть  в  свой  прежний,  могильный  тон.  --  Коль  суждено,  лучше
грохнуться скалой, чем рассыпаться трухой.
     Ермаков умчался б из санатория немедля, если бы его одежда не оказалась
запертой в кладовке. Выпросил казенные  валенки. Умолил врача подпустить его
к телефону, набрал номер  Инякина, но, увидев в  дверях  врачебного кабинета
Огнежку, бросил трубку.
     -- На прогулку, Огнежка, на прогулку!
     Огнежка  шла  впереди Ермакова по  лесной опушке.  Тропинка, наполовину
занесенная снегом, присыпанная  хвоей, вела  к сосновому бору, который синел
за  озерами.  Навстречу  проносились  лыжники   в  ярких  цветных  свитерах,
спешившие  вернуться  дотемна. Один  из них, с обледенелыми бровями, крикнул
Огнежке весело:
     -- Э -эй, красная шапочка! Куда ты в лес с серым волком?
     Бодряще  пахнуло  морозцем.  Стало  светлее, праздничнее: словно кто-то
взял  огромную  малярную  кисть  и брызнул  солнечной охрой  на придавленный
снегом сосняк.
     Ермаков  дышал тяжело, с  хрипами, и Огнежка укоряла себя в черствости.
"На стройке не замечала у него одышки... И  вообще вела себя с ним как дура,
надо не надо досаждала ему..."
     А он, отводя от лица  Огнежки колкую,  в наледи, ветку ели, прогудел на
весь лес торжествующе:
     -- Живе-ом!
     Огнежка  оглянулась на  возбужденного розовощекого Ермакова,  испытывая
радостное изумление перед человеком, который из-за болезни мог бы беззаботно
жить  на большой пенсии,  но который каждое утро отвоевывает  себе право  на
трудную жизнь. На адски трудную жизнь.
     Она  поправила на Ермакове взбившийся шарфик, застегнула  на крючок его
кожаное пальто, скрипучее и негнущееся, как рыцарские доспехи.
     Возьми сейчас Ермаков ее руки в свои -- кто знает, отняла бы она их или
нет.
     Пальцы  Огнежки  коснулись  плохо  выбритого  подбородка  Ермакова. Она
смятенно  отдернула руку  и  заговорила  излишне  торопливо, что  зря,  мол,
Ермакова подпускают к телефону, не для этого он в санатории.
     Ермаков отозвался благодушно:
     -- Ничего не попишешь. Коли власть... коли сердчишко, -- поправился он,
--  сердчишко у  нас, строителей,  дрянь,  приходится  отдуваться  сердечной
мышце.
     Огнежка так  круто  обернулась  к  Ермакову,  что оступилась  в сугроб.
Вытряхивая  рыхлый  снег  из  резинового  ботика,  она заметила, что,  по ее
мнению,Сергей Сергеевич отыскал сердце не с той стороны.
     -- Сердце, как известно, слева, --  сказала она. -- Что я имею в  виду?
..  Ну,  к  примеру, Староверовых.  Помните,  Нюра  какой  приехала,  Сергей
Сергеевич?..
     Ермаков  показал рукой на  красногрудого снегиря,  который  сел на куст
можжевельника;  покачался, как  на качелях,  вверх-вниз, затем перескочил на
другой --  и  снова вверх-вниз.  С елей  стряхивались  оранжевые  в закатном
солнце хлопья, они падали вниз медленно, еловно в дреме, бесшумно исчезая  в
ноздреватом снегу,
     Огнежка умолкла на полуслове. Он ее не слушает!
     Она волнуется, собралась, можно  сказать, исповедоваться  перед ним.  А
он...
     Огнежка  пошла  по  тропинке  быстрее,  глядя,  как  гаснет  над  лесом
проглянувшая было заря.
     Ноги мерзли. Бас Ермакова за спиной теперь уже почти раздражал.
     -- Кавказская речка,  Огнежка, перекатывает камни, кипит. Горы  таят  в
себе грохот камнепада,  осыпи. Прелесть русской природы, Огнежка, в том, что
она  ненавязчива..   Люблю  тишину,   покой.  Недаром  молвится   на   Руси:
"Тишь-благодать".
     Он заспешил  вперед, к леску, показал  в сторону  березки  и сосны: они
тянулись вверх, чудилось, от  одного широченного корня, гигантской рогаткой,
нацеленной в зарю.
     -- Смотрите,  Огнежка, какие  поднялись! Видать,  расти  вместе  лучше.
Здоровее. А?..
     Ермаков не  сразу  понял, куда пропала  Огнежка. Наконец  разглядел  за
дальними кустами, на тропинке, ее каракулевую шубку.
     -- Стой!  Ку-да?! -- "О Нюшке не стал слушать? Да что такое Нюшка, чтоб
из-за нее?!"... -- Сто-о-ой!!

     ... Нюра Староверова часто  заходила  в районную библиотеку  и  просила
дать ей "что-нибудь про любовь". Ее библиотечный формуляр, вернее, несколько
формуляров,  вложенных  один в  другой,  были  испещрены названиями  книг, о
которых библиотекарши могли с уверенностью сказать, что они "про любовь".
     Как-то   Нюра  увидела   на   побеленных  дверях  библиотеки  необычное
объявление. Организуется конкурс  читателей на  лучший  отзыв о пьесе. Пьеса
шла в драматическом театре. Ее хвалили в газете "Правда" Нюра подумала: коли
хвалят, значит пьеса хорошая. К тому же слышала, про любовь. Нюра купила два
билета, объяснила мужу кратко: "Хвалят".
     В  театр  Староверовы направились  под  ручку,  подшучивая  над  собой:
давненько под ручку не прогуливались! Обратно  шли  молча, поодаль  друг  от
друга, каждый жил своими заботами.
     Спустя   недели   две   в  комнату  Староверовых   постучались.   Вошла
возбужденная --  зеленые  глаза сияют  --  Огнежка. Размотала  свой  красный
шарфик. Спросила у Александра, дома ли жена. Нюры не было. Огнежка, ни слова
не  говоря, включила трансляцию,  и спустя несколько минут в  черной тарелке
репродуктора  зашуршало,  затем  знакомый  суховатый  голос  Игоря Ивановича
Некрасова объявил: "Первое место на конкурсе районной библиотеки занял отзыв
Анны Староверовой..."
     Александр не мог ничего понять. Какой Cтароверовой? Нюры? Какой, отзыв?
Какой  пьесы? А,  это та мура, где муж бросил  жену... Постой,  кто там кого
бросил?.. А, сошлись из-за ребенка...
     Огнежка  достала  из  картонной  папки несколько  тетрадных  листочков,
скрепленных белой ниткой, протянула Александру. Александр отошел к окну.
     "Дорогие товарищи! --  жадно читал  он, вытянув шею. Извиняйте, если я,
рядовая работница, подсобница каменщика, напишу вам письмо.
     Образование у меня  семилетка. В техникум, правда, подала заявление, да
не
     знаю еще, буду учиться, нет ли. Как сложится.
     Не в обиду  вам скажу,  а чтоб самой разобраться. Когда я  приехала ваш
город,  --  дело прошлое, -- заморыш  заморышем, с  малым ребенком на руках,
приютила меня одна хорошая женщина. Отходила меня, а потом учила  меня своей
правде: "С мужем живи, а камушек за пазухой держи..."
     А со зла, бывало, и так скажет: "Мужу-псу не открывай душу всю".
     Я  тогда была почти малолеток, прямо  из детдома. Думала: как же  это я
буду жить  со своим Шурой, а сама  держать против него за пазухой камень? Не
жить одной  душой.  Вреднеющей  казалась  мне Ульяна;  правда, это у  нее от
темноты и необразованности и от того еще, что жизнь у нее сложилась не так.
     Ну  вот, пошла  я на пьесу. Конкурс  по ней  объявлен, думала,  значит,
необычная. И что я увидела?! По пьесе выходит, пусть у  отца с матерью жизнь
вовсе  не склеивается,  не  любят  они  друг  друга, а ради детей,  говорит,
живите. Не любишь, а живи, терпи.
     Мать  для  счастья  своего  ребенка  на что  только  не  пойдет,  будет
голодать-холодать! Если надо,  жизнь отдаст.  Но  вот  протужить все годы. С
постылым! Так ведь нет же большего вреда для  ребенка,  который сразу увидит
-- дети все видят!-- что их мать и отец живут, как принудиловку отбывают.
     Вот уж  когда по-настоящему свое детище на горе готовишь, вырастишь его
скрытным, лживым.
     А фальшь и в семи щелоках не отмоешь.Что же такое получается, товарищи?
Оказывается, не только тетка Ульяна, но ученый человек, писатель, наставляет
меня: ради детей живи с изменщиком, с поганцем-вруном, с выпивохой живи, ну,
а камень,  конечно  за  пазухой  держи.  Как  тут  обойдешься без здоровеной
каменюки. Ради нашего будущего, значит, хоть какая ложь - не ложь!
     Так неужто тетка Ульяна права? Как хотите судите. Не верю я этому!
     Смотрю  я вокруг себя и вижу, что люди, которые хотят себя уважать,  не
так живут, как этот писатель и тетка Ульяна советуют...
     А тля всякая оправдание завсегда ищет, чтоб хоть во лжи жить, лишь бы в
сытости. Если  я, подсобница каменщика, знаю это  твердо, как же писатель не
понимает? Пусть не обижается,-- гремит он, как жесть на ветру. И все!
     Извиняйте, дорогие товарищи, если что не так.
     К сему Нюра Староверова".
     Александр взглянул на Огнежку оторопело
     Он был  поражен  не столько  самим письмом  ("Нюра  и не  такие  коники
выкидывала"), сколько тем, что жюри присудило ей первую премию.
     Нюре -- первую, а учительнице,  которая  у  Нюры экзамены принимала  за
седьмой класс,-- вторую.
     Он, Александр, подсмеивался над Нюриным  синтакcисом  - но ведь  всякий
видит, что жена его в каменной кладке сильнее, чем в грамоте. А дали первую!
     Вторично Огнежка  приехала в общежитие недели через  две, привезла Нюре
книги. "Честные", как она- их назвала. Все книги Огнежка делила прежде всего
на "честные"  и "нечестные",  в  которых  авторы ужами  уползали от  трудных
проблем.
     Одна из книг, растрепанная  донельзя, в  пятнах кирпичной пыли, Нюре не
понравилась  сразу.  Даже  фамилия  автора показалась  несерьезной. Овечкин!
Овеч-кин -- Барашкин -- Козленкин.
     -- Это про что? -- Нюра вяло полистала  для  приличия. И вдруг словно в
грудь ее ударило. -
     ".. .Есть  в районе  очень  богатые,  крепкие  колхозы, и  есть  слабые
колхозы... Я думаю, такой пестроты не было и в старой деревне. Конечно, были
в каждом  селе  батраки, середняки,  кулаки -- разно люди жили, --  но между
селами одной волости  не  было, не могло  быть такой разницы, как  сейчас...
Земли поровну, и земля одинаковая, один климат, одно солнце светит, одна МТС
машины дает -- и такая разница! Когда же мы доберемся до причин и покончим с
этой пестротой? .."
     Вот   тебе   раз!  Из   "Перевоза"   клубнику   в  Воронеж  возили.  На
председателевой "Победе". А за  три километра от "Перевоза" хлеба не купишь.
Говорили,  от  веку так.  И вдруг --  "когда же мы доберемся  до  причин!" В
тоске. С болью.
     И  хотя назавтра предстоял трудный день, на ветру, в грязище,  со всеми
передрягами неритмичной  работы, Нюра, закончив  домашние дела,  прилегла  с
книжкой в руках  на краешке железной кровати, рядышком с мужем, и  старалась
не шевельнуться, не разбудить.
     Она читала до самого утра, и  с  этой  ночи десятки "почему?", жившие в
ней  подспудно,  осознаваемые смутно, начали проступать отчетливее, как если
бы эти  лепившиеся  друг  к  дружке  "почему?" были начертаны  на  тетрадном
листочке, который едва белел на столе, в полумраке.

     А сейчас уж рассвет, и она отчетливо видит каждое слово.
     "Почему Шура по-прежнему потрафляет Тихону? Именно  Тихон,  да Гуща ему
ноги подбили, когда насмеялись над его затеей "улицы с фонарями?"
     Почему  Тихон донимает  Тоню?  Ведь  он  нам с Тоней подотчетен:  тайно
голосуем  за него.  Бумажками. А  Тихон все одно кудесит, как, говорят, было
только во времена культа личности. На что же  он рассчитывает? Почему на нас
с  Тоней ему наплевать с самых высоких подмостей? Что мы для него  -- пустое
место?"
     На многое, на очень многое Нюра не находила в книжках ответа. Но тем не
менее,  приходя  к кому-либо, она  прежде  всего  искала глазами  полочку  с
книгами,  и  если  не  видела  книг, ей казалось,  что  она  смотрит в  лицо
слепому...
     Об этом --  и не только об этом --  хотела рассказать Огнежка Ермакову,
когда они гуляли неподалеку от ночного  санатория, по лесной тропе. А -- он?
Снегирь ему интереснее...
     Ермаков настиг Огнежку, запыхавшийся, по пояс в снегу.
     -- Ты что? Рассердилась? О Нюшке не стал слушать? Буду! Давай! О Шурке!
О Нюшке! О любой зверушке...
     -  Да  вы  что,  слепорожденный?!  Не  видите  того,  что   вокруг  вас
происходит?  У газетных киосков  очереди.  Молчуны и  те заговорили.  И  как
заговорили! Даже Шураня-маленький,,.
     - Ермаков перебил ее нетерпеливо: -- Знаю!
     Рассказывали,  нюрин мальчонка взгромоздился  на  Нюрины  колени,  ,  и
произнес  певучим, как у  Нюры  голоском, не выговаривая "р", слова, которые
облетели стройку: "Тетка Ульяна глозится: "Бог накажет! Бог накажет!.." Надо
подвести зенитку и сшибить бога.  Чтоб никого не бояться". И Шураня изо всех
силенок швырнул кубик в потолок.
     -  Слышал!  --  повторил  Ермаков, раздражаясь.--  Все  теперь умные да
смелые. Все! Даже Нюшка!..
     Быстро темнело. Похолодало.  Скрип  Огнежкиных шагов затихал. Чувствуя,
что он теряет дружбу Огнежки, и безвозвратно, и не понимая почему ("Не из-за
Нюшки  же в самом  деле!"), Ермаков  заторопился следом.  Шляпа  слетела, он
поймал ее  на лету,  бежал с непокрытой головой,  на которую  сыпался снег с
потревоженных ветвей.
     Догнал  Огнежку  подле  самых  дверей  санатория,  схватил   за  плечо,
пробасил,  задыхаясь,  почти униженным  молящим тоном, которого потом не мог
простить ни себе, ни ей:
     --  Огне-эжка! П-пускай я такой-сякой...  вообще,  по- твоему, идиот...
слушаю  сердце,  приставив трубку  не  к той  стороне  груди.  Пускай  я  не
смышленее Нюшкиного мальца. Но -- вспомни!--кто спас тогда... уф твою затею.
И тебя, и  Нюшку... всех... Кто  возил вам железобетон на собственной спине?
А?
     Огнежка  дернула  на себя  белую  стеклянную дверь.  Ермаков  придержал
Огнежку за руку:
     -- Ты еще не знаешь всего! Слушай...
     Но  дверь  за  Огнежкой  захлопнулась.  Ермаков  грохнул  кулачищем  по
дверному косяку.
        2.

     Новость, о  которой  Ермаков не  успел рассказать Огнежке,  на  стройке
узнали через неделю.  Ермаков в конце  концов сдал в  строительном институте
последний,  "застарелый"  экзамен   и  получил   звание  инженера-строителя.
Одолеваемый  поздравлениями,  Ермаков  быстренько  осенял пришедших  к  нему
прорабов-практиков своим дипломом в синей, с  золотым  тисением корочке, как
иконкой, и произносил веселой скороговоркой:
     -Выбирайте  сами,  куда  путь  держать,   прорабы  милостью  божьей.  В
студенты-заочники или в печники. Бьет час!..
     Прорабы брали диплом  в руки, разглядывали. Чумаков  даже  понюхал его,
вздыхая.
     Вечером  ермаковский вездеход  с праздничным флажком на радиаторе возил
прорабов,  приглашенных  к  Ермакову  "на пирог".  Последним, в одиннадцатом
часу,  он  доставил Игоря Ивановича и  Чумакова,  задержавшихся на заседании
комиссии по трудовым спорам.
     Поздних гостей встретила дочь Ермакова Настенька, полненькая хохотушка,
баловень прорабов.
     Игорь Иванович засмеялся, глядя  на нее. Вспомнились  пионерские  годы,
когда  он  наряжался  в  праздник урожая  пшеничным  снопом  и  куролесил  у
пионерского костра, теряя колючие, торчавшие в разные стороны колоски.
     Широкая,  круглая,  в  шелковой кофточке  соломенного  цвета, Настенька
пританцовывала в прихожей, как праздничный сноп. И запах от ее светлых волос
исходил какой-то солнечный, пшеничный,  словно Настенька прибежала открывать
дверь откуда-то из жаркого летнего дня.
     Игорь  Иванович  обхватил  Настеньку  окоченевшими  на  морозе  руками,
вскричав как мальчишка: -- Здравствуй, лето!
     Чумаков вслед за ним вскинул Настеньку к потолку, но  тут же опустил на
пол, хоронясь за спину Игоря Ивановича, и пробормотал:
     -- А вот те и зима... . .
     В  прихожей  появилась  мать Ермакова,  Варвара Ивановна,  неулыбчивая,
могучей ермаковской стати женщина, в черной, до пят юбке старинного покроя и
в  нарядной  кофте свекольного  цвета.  Кофта, видно,  привезенная сыном  из
заграничной  командировки, была застегнута глухо,  до  подбородка. Для этого
Варвара  Ивановна  пришила   у   ворота  дополнительную  пуговицу,   которая
отличалась по форме  от всех остальных.  Но  что  поделаешь!  Приподняв юбку
(чуть  приоткрылись ее ноги в шерстяных чулках, без туфель. "Староверка, что
ли?" --  мелькнуло  у Игоря ),  Варвара  Ивановна  выглянула  на  лестничную
площадку, спросила голосом озабоченным, почти встревоженным:
     -- Боле никто не идет? --И, отыскав взглядом Чумакова, строго  спросила
у него, почему он один. -- Рябая  твоя Даша или хромая, что ты ее стыдишься?
.
     Она прошла мимо Чумакова-, непримиримо шурша юбкой и сказав вполголоса:
     -Каков поп, таков и приход.
     Смысл этих слов стал понятен Игорю Ивановичу позднее, когда большинство
гостей  разошлось и  в  комнатах  кроме  Игоря остались  лишь близкие друзья
Ермакова: Акопян с дочерью.
     Огнежка  не хотела приходить,  за ней послали вездеход  -- да несколько
прорабов, с которыми Ермаков клал стены четверть века.
     Притихнув, слушали "Болеро" Равеля,  --  Ермаков  предпочитал  его всем
речам и танцам; потом кто-то выдернул шнур радиолы.
     Посередине   комнаты  остановилась   Варвара  Ивановна,  огляделась   и
произнесла побелевшими губами:
     --  Вот  что,  дорогие... Здесь  чужих нет...  Хочу спросить вас...  По
совести поступает Сергей или нет? .. Я Прова не спрашиваю, -- она кивнула  в
сторону Чумакова, -- он сам такой. Но вы,.. вы все... скажите. -- На лице ее
выражались и стыд и решимость преодолеть этот стыд. -- Почему Сергей свою не
приглашает? Есть у него на примете. Сам говорил. Почто от матери прячет? Или
ей  наш праздник не праздник?.. Иль, может, она -- ни сварить,  ни убрать?..
Или он к чужой жене прибился? А? Не может того быть! Ермаков он! Краденым не
живет... Почто ж тогда от матери прячет? От Настюшки прячет? Или мы рожей не
вышли? Тогда... вон! Иди к своей...
     Игорь Иванович заерзал на  стуле. Надо было что-то  сказать,  успокоить
Варвару Ивановну, что ли.
     Ермаков   начал  багроветь.   Краснота  выступила  из-под  крахмального
воротничка. Поползла вверх. Вот уже поднялась до подбородка.
     От баса Ермакова в комнате тенькнули стекла:
     -- Едем! Раз такое дело, --едем! -- И подхватил  мать под локоть.  -- К
моей! Все едем! Вызывай такси, Чумаков!
     Чумаков  поднялся  из-за  стола и,  неестественно выпрямившись, животом
вперед, прошел в прихожую. За ним еще кто-то.
     Игорю Ивановичу  стало  не по  себе. Что за дичь?  Врываться полупьяной
компанией ночью в незнакомый дом, поднимать с постели женщину...
     Но еще раньше, чем Игорь Иванович собрался это высказать, за его спиной
прозвучал гневный голос Огнежки:
     --  Никто  никуда не поедет!  Что  это  за купеческие причуды?  Что  за
хамство? Я о вас  была лучшего  мнения, Сергей Сергеевич. Захочу --  в чулан
запру, захочу -- перед всем миром в ночной рубашке представлю, так, да?
     Игорь Иванович  оттянул ее за руку назад, сказал Ермакову недовольно: -
Лучше бы сюда пригласить. Ермаков усмехнулся, покачал головой:
     -- Не придет.
     В дверях Акопян натягивал на ноги резиновые, с теплым верхом боты.
     --Вы, разумеется, домой? -- произнес Игорь Иванович, проходя мимо него.
     Акопян махнул рукой с ботиком в сторону дверей:
     --Нет, с Ермаковым.

     Выехали на трех машинах.  Впереди -- ермаковский вездеход. Сзади -- два
такси. У светофора ветер донес из такси сиплый голос, обрывки песни:
     "Переда-ай кольцо... и эх!., а-аб-ручальное... "
     Песню  оборвал  свисток  милиционера.  Машины  заскользили на тормозах,
стали  у  вокзала  гуськом.  Постовой со  снежными погонами на  плечах отдал
честь.
     -- Свадьба?
     -- Свадьба! -- дружно прокричало в ответ несколько голосов.
     Он снова отдал честь, один его погон осыпался,
     -- Поздравляю молодых!
     "Свадебный  кортеж"  мчался  под  свист  ветра  в  приоткрытых  боковых
стеклах. Внезапно свист прекратился.
     --  Держитесь,  мама! --Ермаков  придержал старуху -- она сидела  возле
шофера -- за плечи.
     Вездеход забуксовал в снежном месиве, натужно  выл мотором, заваливался
в рытвины, едва не ложась набок.
     Ползли долго  среди каких-то  канав, глухих заборов.  Мелькнули  ржавые
перила.  Мост окружной  дороги,  что ли?  Белые крыши домишек выскакивали  к
дороге внезапно, как зайцы-беляки. И тут же пропадали.
     Приглушенный гневом голос матери Ермакова заставил всех умолкнуть.
     --  На бетонный  везешь?  К твоей  железной  дуре?..  Уйду  к  снохе! И
Настюшку заберу!
     Игорь Иванович, который колыхался, стиснутый с обеих сторон,  на заднем
сиденье, ощутил у своего уха шершавые губы Чумакова.
     -- Из кержачек она, -- хрипел он. -- Одних только прожекторов и боится.
Больше ничего. Как зашарят, бывало, по  черному небу под грохот зениток,  ей
все  кажется  --  конец света...  "Уйду  к  снохе!"  Свободно!  -заключил он
испуганно и восхищенно.
     Фары  машины уперлись в высокую  кирпичную стенy.  Два желтых  световых
круга, порыскав по стене, уставились на приехавших, как глаза совы.
     -- Здесь? -- спросила Варвара Ивановна глухим голосом.
     --  Здесь, мама! -- Ермаков скрылся в темноте, вернулся через несколько
минут. -- Пошли!..
     Заскрипели шаги.  Зажужжал  фонарик  Игоря  Ивановича,  тоненький лучик
заметался беспокойно.
     Как и мать Ермакова,  Игорь Иванович еще по дороге начал  догадываться,
куда их  везут. Белый лучик задержался на  висячем замке, в  который Ермаков
вставлял ключ. Ключ не попадал в скважину.
     Игорь Иванович вдруг ощутил -- у него  замерзли пальцы ног, ноет плечо,
которым он ударился о спинку сиденья на  одном  из  ухабов. Завез  бог знает
куда!.. -- Ключ от своей  любви ты где хранишь, Сергей Сергеевич,  на груди?
-- спросил он почти зло.
     Ермаков не ответил. Видно, он уже жил  предстоящим,..  Отомкнув наконец
замок,  он вошел внутрь здания,  в  темноте напоминавшего не  то цех, не  то
склад, щелкнул выключателем.
     Так и  есть! Посередине здания  с  голыми кирпичными  стенами  высилась
собранная наполовину  машина,  похожая на  огромный  плоскопечатный  станок.
Будто кто-то  намеревался  выпускать  газету размером  в стену  одноэтажного
дома.  Рядом  лежали  какие-то  детали в промасленной  бумаге. От  них пахло
керосином, солидолом. Откуда-то тяиуло сырыми древесными опилками.
     Чумаков  захрипел,  закашлялся  от  хохота,  опираясь  обеими руками  о
кирпичную стенку.
     --  Невестушка... Ха-а-ха!. С  такой ляжешь...  Что она  делает, Сергей
Сергеич? Ха-ха!..  Укачивает  детишек? Побасенки им  сказывает...  про  нашу
строительную мощу. Ха-а!..
     Игорь Иванович остался возле дверей. Он не слушал объяснений  Ермакова.
Глядел на кирпичную стену, на которой раскачивалась длиннорукая, как пугало,
тень Ермакова.
     Кто  же  в  тресте не  знает,  что  Ермаков  грешит  изобретательством!
Рассказывали,  еще в тридцатые,  годы он  соорудил "огневой калорифер" -- по
виду нечто среднее между печкой "буржуйкой" и керогазом. Сушить штукатурку.
     Подобным "механическим уродцам",  как называл Ермаков свои изобретения,
говорили, нет числа. Дома у него киот из патентов и грамот.

     Досада Игоря Ивановича улеглась, когда он начал прислушиваться к голосу
Ермакова. Голос этот звучал необычно. Веселой, беззаботной усмешки,  которая
неизменно сопутствовала  рассказам  Ермакова  о  собственных изобретениях, и
помину не было. Низкий почти рокочущий бас,  исполненный скрытого нетерпения
и гордости, срывался почти в испуге. Точно Ермаков  после каждого объяснения
восклицал:  "Ну  как?! Правда, здорово?  А?" С  подобным чувством,  наверно,
скульптор снимает полотно со своего детища, которому были отдано много лет.
     -- Стены пятиэтажных домов будут  сходить с  прокатного стана, как ныне
сходит со станов металлический лист.
     Игорь Иванович встряхнул головой. "Кто перепил -- я или Ермаков?!"
     Он  готовился засыпать Ермакова  вопросами,  но  Ермаков вдруг  замолк,
обвел всех встревоженным взглядом.
     -- Где мама? Мама! Где вы?!
     Он соскочил с приставной лесенки, кинулся к выходу, пнув носком ботинка
попавшийся на пути железный капот. Капот со звоном отлетел к стене.
     Одного такси не оказалось. Снежная пыль у ворот еще не улеглась.
     Ермаков проговорил через силу:
     -- Тупой пилой  пилит: "Женись-женись. Женись - женись". Хоть  из  дому
беги от этого жиканья.
     У Игоря Ивановича чуть с языка не сорвалось:  "Почему бы и в самом деле
не жениться?" Но сдержался: "Не мне советовать..."
     Из-за его спины прохрипел Чумаков:
     -- И давно бы привел бабу. У меня в конторе всяких калиберов.
     Голос Ермакова прозвучал почти свирепо:
     -- Я тебе покажу калибры! Только услышу!
     И  устало добавил:  -- Какого  калибра  ни будь пуля, она -- пуля. Одна
прошла по касательной. Ожгла.
     Хватит.
     Вернувшись  в  здание,  он  протянул  мечтательно-весело,  речитативом,
обращаясь к полусобранной машине:
     -- Ах, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!..
     С  этой ночи  Игорь  Иванович  --  да и  не  он один!  --жил  ожиданием
ермаковской "свадьбы-женитьбы".
     "Свадьба-женитьба" началась для него звонком Акопяна!
     -- Уймите  Ермакова! --  кричал  Акопян в  трубку.  --  Привез на завод
плакат. Красный кумач, а  на нем белыми буквами,  как  в  день Первого  мая:
"Идею  проката   осуществили  производственники.  Позор  на  вечные  времена
кашеедам из НИИ!" Отмстим, говорит, Акопян, неразумным хазарам!
     Когда  Игорь  Иванович  добрался   до   завода  панельных  перегородок,
затерянного среди  новостроек, снимать плакат было поздно: у заводских ворот
сгрудилось  автомобилей,  наверное,  не меньше,  чем  у  стадиона  во  время
международного матча.
     По глубокой колее промчался инякинский "ЗИЛ" мышиного цвета. Затормозив
с ходу,  он  крутанулся волчком, ударился кабиной о сугроб, который ограждал
завод высоким валом, как крепость.
     К прибывшим выходил Ермаков, в пальто, накинутом  на  плечи. Он отвечал
на поздравления, по  своему  обыкновению, шуткой и, вызвав улыбки, передавал
гостей  почтительно-корректному  Акопяну.  В  тресте даже  острили:  Ермаков
обратил Акопяна в прокатопоклонника.
     Сам Ермаков оставался  у  входа,  беседуя со  знакомыми. Окликнув Игоря
Ивановича, он обратил его внимание на любопытную подробность,
     С утра приезжал  помощник Хрущева, и с  ним незнакомые Ермакову люди  с
военной выправкой. Они были  в обычных ушанках, серых или темных, в скромных
пальто. Затем прикатили руководители Горсовета --  бобровые воротники, шапки
повыше, попышнее. Позднее появились из Академии архитектуры  и НИИ Главстроя
-- шалевые воротники, поповские шапки, папахи из мерлушки или кепки с верхом
из кожи или меха (в тот год модники шили себе "рабочие" кепи).
     Гости сменяли  друг друга волнами. Каждая  последующая волна  выглядела
все  более  нарядной. Зот  Иванович Инякин прошествовал к стану боярином,  в
новой шубе из серого меха, в  высокой шапке раструбом. Того и гляди, подумал
Ермаков,  загнусавит  он  из  "Бориса  Годунова":  "Ух,  тяжело!..  дай  дух
переведу..."
     Зот  Иванович  обошел  стан  вокруг, огляделся.  Позвал Акопяна  -  для
объяснений.
     В цехе было тихо и чуть душновато, как в оранжерее.
     Одна стена комнаты была готова. За ней ползла на ленте другая.
     Инякин  потрогал  теплую  еще стену, покосился на Акопяна. -  Ну,  ты и
придумал, Ашот! Революция!
     Ермаков  стоял  по одну сторону движущейся  ленты, Акопян -- по другую.
Узкоплечий  и  тощий  неимоверно,  Акопян  тем  не  менее  чем-то  напоминал
Ермакова. Скорее всего  порывистостью движений и коричневатым цветом  не раз
обожженных рук.  Чудилось  --  изобретатель стана, утверждая  идеи  проката,
npежде всего  самоотверженно прокатал  между обжимными валками стана, самого
себя.   Втянуло   его  под   валки  толстущим   Ермаковым,  а  выкинуло   на
транспортерной ленте длинным, как рельс, Акопяном.
     Зот  Иванович улыбнулся своим мыслям и  начал щумно представлять гостям
своих талантливых подчиненных..
     Акопян, в демисезонном  пальто и фетровой,  с порыжелой  лентой  шляпе,
натянутой на оттопыренные уши, в окружении Зота Ивановича и его заместителей
казался  мелким  служащим,  который  случайно  удостоился  улыбки  подлинных
творцов нынешнего успеха. Инякин потрепал Акопяна  по плечу: "Ну, смотри, не
зазнавайся!". Игорь Иванович  не выдержал, пробился к  Акопяну, увел  его на
свежий воздух.
     Они  беседовали во дворе, когда из  проходной выскочила девушка-вахтер,
крича что-то.  Головной  платок ее сбился на  плечи. Порыв  ветра со  снегом
донес:
     -Хрущев!
     Хрущева ждали с утра.
     Игорь Иванович в толпе  сбежавшихся отовсюду слесарей в рабочих халатах
и  девчат-маляров  хотел  снова  попасть в  цех,  куда быстро  прошел,  взяв
Ермакова под  руку,  Хрущев. У  дверей  толпу  остановил  плотного  сложения
мужчина в  драповом пальто с  черным каракулевым  воротником.  Он повторял с
безнадежными нотками в голосе:
     -- Товарищи, не надо создавать толкотню!
     Какой-то старик в дубленом полушубке спросил язвительно:
     -Охраняете Хрущева... от рабочих, стало быть?.. А я вот хочу ему бумагу
передать, В собственные руки.
     Приоткрылась  дверь,  толкнув  в  спину  мужчину  в  драповом   пальто.
Показалась голова  Ермакова. Он  поискал кого-то глазами, наконец воскликнул
нетерпеливо:
     -- Некрасова! Чтоб на крыльях летел!..
     Игорь  Иванович  протолкался к  двери, вошел в  цех.  Когда  глаза  его
привыкли   к   насыщенному   влагой   полумраку,   он  разглядел   невдалеке
разгоряченного, в распахнутом  пальто Хрущева, стремительно ходившего, почти
бегавшего вокруг прокатной машины.
     Остановившись у готовой  перегородки, Хрущев поинтересовался, прочна ли
она, не треснет ли, если новоселы захотят прибить к ней что-нибудь, вешалку,
что ли?.
     Чуть ссутулившийся, руки  за  спиной,  он  напоминал рабочего,  который
спешит по трапу с тяжестью, взваленной на плечи.
     Хрущев снова  побегал вокруг машины, отыскал  на верстаке шестидюймовый
гвоздь, поднял слесарный молоток.
     Ермаков закрыл глаза. "Расколет к чертовой маме|"
     Обошлось...
     Заметив краем  глаза  Игоря  Ивановича,  который  приближался  к  нему,
вытянув, по фронтовой привычке, руки по швам, Хрущев бросил молоток..
     Он  расспрашивал Игоря  Ивановича,  о стройке, а ладонь его  машинально
гладила и гладила готовую плиту. Неожиданно спросил:
     --Тоскуете по университету, Игорь Иванович?
     Игорь шумно вздохнул. Строго говоря, это и было ответом.
     В ушах  Игоря зазвучали насмешливые  слова Ермакова, сказанные  недавно
Чумакову, когда зашла речь о "заржавелых" Чумаковских выговорах:
     "Не унывай, черт бездипломный! Запустим стан -- будет всем амнистия".
     Потому ответил решительно, похоже, сердясь на себя за невольный вздох;
     -- Бывает, и тоскую... но к запуску  стана, Никита Сергеевич, я не имею
никакого отношения. ..
     Хрущев, взглянув на Игоря Ивановича, произнес шутливым тоном:
     -- Судьба партработника! К успехам он имеет отношение лишь самое малое.
К провалам -- самое непосредственное.
     Он протянул Игорю Ивановичу руку, сильно сжал ее,  заметив на  прощание
как бы вскользь, что он, Некрасов, волен установить сроки своего возвращения
в университет сам.

        3
     Приближались дни прощания со  стройкой.  Возвращение  Игоря Ивановича в
университет наступало с  неправдоподобной  стремительностью.  Уже  звонили с
филологического факультета, спрашивали, какой спецкурс Игорь Иванович  будет
читать, какая часовая  нагрузка его устраивает. Звонили  прослышавшие  о его
скором  появлении  в  университете   преподаватели,  поздравляли:   одни  --
искренне, другие -- на всякий случай.
     Когда из  Министерства высшего образования сообщили, что приказ о новом
назначении подписан,  можно  сдавать  дела,  Игорь  Иванович обошел кварталы
Заречья.  В  огромных дворах,  закрытых  восьмиэтажными  корпусами  от  всех
ветров,  играло поколение старожилов  Заречья в козловых и кроличьих шубках.
Старожилы старательно  доламывали серый заборчик из отвратного, крошившегося
железобетона, не замечая сокрушенного взгляда дяди в потертой кожанке.
     Игорь Иванович останавливался в каждом дворе, порой у  каждого корпуса.
Он расставался с домами, как некогда с самолетами, на которых ходил в бой. С
каждым  корпусом  были связаны  победа  или  поражение.  Автоматизированному
растворному узлу, подле  которого погромыхивали задними  бортами  самосвалы,
Игорь Иванович сказал, сам того не заметив: "Ну, бывай!

     Здесь, у серого от цементной пыли растворного узла его  догнала бригада
Староверова, идущая  на  смену.  Резкий,  пронзительный Тонин голос вспугнул
диких голубей, которых развелось на стройке видимо-невидимо.
     -- Игорь Иванович!.. -Она махнула ему издали, Силантий сдернул с головы
заячий малахай, поздравляя Игоря Ивановича "с возвратом в ученые люди". Гуща
подковырнул с ухмылочкой:
     -- Недолго вы наш хлебушек  жевали, товарищ политический... Видать,  не
по зубкам хлебушек...
     Игорь Иванович  прислушивался  к  простуженному голосу,  почти  шепоту,
Нюры, к надсадному  кашлю Силантия  (старик  говаривал: "Из-зa  каждого чиха
брать больничный -- в бараках и помрем"),  и в нем  росло горделивое чувство
близости к ним...
     Несколько дней назад дома он снял со шкафа пыльные папки, где хранились
записанные им на стройке по всем канонам диалектологии частушки Нюры, Тони н
других девчат-строителей, присловья  Ульяны, стихи-самоделки.  Перебирал их,
замышляя  большой,   никем  и   никогда  не  читанный  в  университете  курс
современного рабочего фольклора.
     Он заранее знал, как воспримут на кафедре фольклора его новый курс. Как
бомбу. Куда спокойнее жить, не слыша нюриных и тониных страданий.
     Устоявшееся, как  сливки,  сытое  молчание фольклористики --как  он его
ненавидит!  Что ж, коль иным угодно  будет считать  курс бомбой, тем  лучше.
Молчание будет не просто нарушено --взорвано...
     Вечером   Игорь  Иванович   привез   в  Заречье  на   своем  "Москвиче"
университетских друзей, которым он приоткрыл  дома  свои "золотые запасы" --
так был окрещен собранный на  стройке рабочий фольклор.  Он  промчал  друзей
вдоль  всей стройки,  почти  до внуковского  аэродрома. "Чувствуете  размах,
книгоеды?!"  Распахивал хозяйским жестом двери  сыроватых, не оклеенных  еще
комнат,  рассказывая  об  Александре,  о  Тоне,  об  Огнежке  со  сдержанным
достоинством  полпреда  стройки,  которым,   Игорь  понимал,  он   останется
навсегда.
     На обратном пути в машине распили шампанское -- за возвращение блудного
сына! Затем друзья шумно заспорили о новой книге философа Маркузе.
     Игорь  Иванович ничего  не слыхал ни о  самой  книге,  ни о спорах,  ею
вызванных.  Он подавленно молчал,  ощущая  себя  провинциалом.  Возбужденные
восклицания за спиной (он, естественно, сидел за рулем)  укрепили  решимость
Игоря Ивановича вернуться в университет как можно скорее: "Поотстал..."
     Шоссе петляло, густо-черное, точно  политое нефтью. Полыхнут  встречные
фары,  и  чудится  --  оно  вспыхивает  белым  огнем.  Огонь слепит,  скачет
вверх-вниз, проносится мимо.
     Лишь  один-единственный огонек  не гаснет. Красный. На  университетском
шпиле. Игорь Иванович поглядывал на него. Так  на  флоте, возвращаясь домой,
отыскивал он взглядом аэродромный маяк.
     Утром  Игорь  Иванович  нарисовал  на   одном  из  листков  перекидного
календаря  лопоухого,  взбрыкивающего  телятю, того самого,  по-видимому,  о
котором  молвится:  "Дай  бог  нашему  теляти  волка  съесть..." Он,  Игорь,
вернется в университет не позднее этого дня. Решено!
     И  в  ту же минуту Игорь Иванович  снова-- в какой уж  раз!  --  ощутил
странное, тревожащее чувство. Будто он  покидает стройку, не сдержав  слова,
данного самому себе. Нет,  он  не  забывал  о  своем слове  в суете стройки,
однако пришло время, дал слово -- держись.
     Глухое  неутихающее  беспокойство  обретало ясность. Отчасти  оно  было
связано  с именем Александра  Староверова.  Как только Игорь  Иванович понял
это, он отправился к Староверову. Договорился о встрече с ним в прорабской.
     Прорабской не узнать.  На месте сколоченной  наспех будочки со щелями в
палец -- дощатый,  с засыпкой, домик. Выкрашен  суриком. В углу, на железной
бочке,  старенькая электрическая  печурка.  "От  эры Силантия осталась",  --
подумал Игорь Иванович. Проволока,  обмотанная вокруг шиферной  плитки, то и
дело перегорала.
     Александр явился в прорабскую после смены, потирая одеревенелые  пальцы
и поводя  плечами, словно  пытаясь  стряхнуть с себя  залютовавший к  вечеру
морозище.
     Пока он усаживался, Игорь Иванович не отводил от  него взгляда, пытаясь
отыскать в лице Александра  или в  его фигуре  хоть какие-либо внешние следы
слабодушия или нравственной  раздвоенности, что ли, которые бы позволили ему
до  конца понять  причину  общественной немоты этого  сильного  и работящего
человека: почему, в конце концов, он, как  правило, сидит в выборных органах
"заместо мебели"?..
     Раскачать  Александра было  не так-то просто. Лишь к ночи  ближе, когда
были  продекламированы  любимые  Александром стихи  "В  этом  мире  я только
прохожий...", когда вскипятили чай в эмалированном, на всю бригаду, чайнике,
и Игорь Иванович  поведал, как он  трусил в  первом своем  полете  над морем
(откровенность  за  откровенность,  надеялся Игорь  Иванович),  только после
этого Александр стал говорить о себе.
     - Почему избрал своей судьбой стройку? Сознательно выбрал?
     -Абсолютно , несознательно. Денег в кармане - вошь на аркане... Ботинки
развалились. Где достать копейку? Пришел  я  на улицу Горького,-  там теперь
винный магазин, знаете? Морозина в  тот день был, как сейчас помню, -- синий
столбик на стенке  показывал  тридцать  один по Цельсию.  А я в пиджачке,  в
кепочке. На Силантии телогрейка, треух, сверху- брезентовая накидка.
     "Ты, говорит, парень, как думаешь работать--в кепочке? Сбежишь".
     -- "Не сбегу!"  Силантий  усмехнулся, дал мне в руки лопату. Через  два
часа подходит:
     Не спросил. .Лишь  губами пошевелил:  "Ну, как?"  Я  в ответ  пролязгал
зубами: "Нич-чего..."
     Турнул он меня в растворный узел. Там калорифер.
     На  другой  день прихожу на корпус. Силантий  уставился на меня как  на
привидение. Молчит. И я молчу...
     Наконец  выдавил  из  себя:   "Ты?"  Протягивает   лопату  молча.  Куда
становиться  -- молчит. За весь день только и вымолвил: "Наше  дело каменное
слов не любит. Глаза есть -- смотри..."
     Смотреть смотрю, но  не вижу  ничего.  Одна думка  как бы  не окоченеть
насмерть.
     На третий  день, только я появился, Силантий  протягивает мне бумажку с
адресом: "Мчись, говорит, получай зимнюю спецовку...".
     Игорь Иванович хотел уж  перебить  Александра:  его  рассказ был сродни
открытому  лицу парня. Игорь Иванович радовался  этому, но...  в рассказе не
было ответа на вопрос, составлявший  главную тревогу  Некрасова: почему  тот
неизменно молчит? Прав ли- не прав - молчит, как безязыкий!
     Давно  отметил,  но как  бы  пропускал  мимо ушей  речевую  особенность
Александра:  "Я  был  поставлен..." "Мне  было  приказано..."  "Как-то  дали
развернуться, отвели "захватку-захваточку"-- любо глянуть!"
     Да ведь  почти  все  глаголы  в речи Александра страдательного  залога:
"Бригада  была  сколочена...",  "вытащен  ""был,  можно  сказать,  краном  в
бригадиры..."
     И такое не только в его.
     В бригаде Силантия плакались: "Не были мы обеспечены материалом..."
     В бригаде Староверова ликовали: "Всем-всем мы были снабжены..."
     Иные темпы, иное  настроение,  но... тот же <b>пассивный или страдательный
залог!</b>  То  же ощущение полнейшей их, строителей, зависимости  не столько от
своих собственных рук и ума, сколько от кого-то...

     Из университета торопили: приказ подписан! Кафедра прислала приглашение
на очередное заседание. После заседания заведующий кафедрой, глубокий старик
Афанасьев, автор сборника фольклора в годы отмены на Руси крепостного права,
попросил Игоря Ивановича "поделится своими воспоминаниями о стройке"
     Игорь  Иванович рассказывал о размахе строительства жилья, которого при
Сталине никогда  не было, а думал о том, что беспокоило его  давным-давно, с
того самого момента, когда Александр безмолвствовал у профкомовских  дверей.
Впрочем, нет, гораздо раньше. С тех пор,  когда Александр перекосил стену  и
клетчатая кепчонка его угодила  в раствор.  Как  безропотно  тогда Александр
вытащил безнадежно испачканную кепку из бадьи!
     Беспокойство Игоря Ивановича, он понимал это, вовсе не вызывалось одним
лишь  Александром.  Но  глубже  и  нагляднее  всего  оно связывалось  в  его
представлении именно с ним.
     Глядя  куда-то  поверх лысоватой,  в  белом  пушке  головы  заведующего
кафедрой, Игорь Иванович вдруг со всей  ясностью, которая  наступает обычно,
когда  мысль  человека  долго  бродит  вокруг  одного  и  того  же  явления,
сформулировал  не  совсем  для  него  новую и  все же  поразившую его мысль:
"Александр Староверов  -- рабочий в рабочем государстве. Хозяин жизни.  "Его
величество рабочий класс", как недавно писала  "Правда". И... страдательный,
или пассивный, залог в его языке.
     ..  .Прежде  всего  хотелось  поделиться своим "открытием" с Ермаковым.
Немедля!
     Однако университетские  друзья  Игоря  , которым  он рассказал о  языке
Староверова, умерили его пыл: " Все это  убедительно  для них. Но что скажет
Ермаков?  Тем более  Инякин, похваставшийся  недавно в своем выступлении для
избирателей тем, что он от рождения " рабочая  косточка" и "университетов не
кончал" . Интеллигентская рефлексия? Легковесное теоретизирование?  Ермакова
убедит  лишь  нечто  живое, трепещущее,  как  рыба в неводе, и  весомое, как
кирпич, факт,  столь  же  неотразимый  для  него, как для  них  - морфология
Александра Староверова.
     Но стройка дала Игорю Ивановичу и такие факты.
     В  трест  приехал корреспондент журнала  "Огонек",  очкастый, в  летах,
только что вернувшийся с Северного полюса. Он  слышал  о Староверове, лучшем
бригадире Заречья, и разыскивал его.
     Игорь Иванович  повел журналиста в прорабскую, испытивая противоречивое
чувство. Он гордился Александром,  к которому прислали не новичка, а этакого
журнального зубра в  доспехах полярного  капитана,  но, с  другой стороны...
словно бы он вводил журналиста в заблуждение. .
     Александр  Староверов,  по-видимому,  вызвал  у  корреспондента  те  же
ассоциации, что  и у  Игоря  , когда  тот  увидел Александра.  Он спросил  у
бригадира, не служил ли тот на флоте, не летал ли?
     На  лице Александра  отразилась  досада  занятого  по  горло  человека,
которого оторвали от дела.
     Корреспондент захлопнул блокнот,  решил,  наверное,--бригадира смущает,
что его слова будут записывать.
     Александр побарабанил пальцами по заплатанному колену, сказал негромко:
     -- Летать летал... -- И с усмешкой: -- С крыши.
     Он  мученически выжимал  из себя те общие фразы, которые, по его мысли,
только и нужны  были  для  очерка. Все  личное, хотя бы  то, о  чем  недавно
рассказывал Игорю Ивановичу, он неизменно предварял словами: "<b>Но это не  для
бумаги!"</b>
     --  Бригада у нас дружная, это точно...  Организованнее стали работать,
это точно...  К горлышку  не  прикладываются. Раньше?  Раньше  случалось. Мы
пьянчуг. .. --  Александр  словно стиснул их в кулаке.  -- Но,  -  торопливо
добавил - это не для бумаги.
     Игоря  Ивановича  несказанно  удивляло  отношение смекалистого,  живого
Александра к печати.  Что же, по его мнению, следовало отбирать "для бумаги?
Общие слова? Они сидели в жарко  натопленной прорабской, и, хотя  их трудный
разговор  длился  уже  около  часа,  Александр  никак  не мог  после  работы
отогреться.  Его  знобило.  Он  снова надел ватник и  застегнул  его на  все
пуговицы.
     -- Конечно, не без трудностей... Как всем, так и мне. Да потом -- разве
нынче мороз?  Вот когда я впервые пришел на  стройку!.. Но это, конечно,  не
для бумаги. ..
     Корреспондента присловье  бригадира "не  для бумаги",  похоже, вовсе не
смутило. Во всяком случае, удивления он не выказал. Вопросов не задал.
     Игорь усмехнулся.  - Не  нужна  эта тема "капитану".  Не  для массового
софроновского "Огонька", который все годы скачет по верхам, пустозвонит...
     Едва за гостем захлопнулась дощатая дверь, Игорь Иванович не удержался:
     -- И  чего это ты заладил: "Не  для бумаги!",  "Не для бумаги!" Что ты,
вообще-то говоря, хотел этим сказать?
     Руки у  Александра  быстрее языка. Он хотел  что-то  ответить, но  лишь
выставил перед собой ладони.
     Игорь Иванович помнил этот жест Александра, видно перенятый им от Нюры.
Еще во время суматошного собрания в красном уголке, когда он звал Александра
к трибуне, тот вот так же, ладонями вперед,  выкинул перед собой руки. Точно
отстранял Некрасова от себя.
     -- Это у меня еще со школы, -- смущенно  заговорил  Александр, выслушав
упреки Игоря  Ивановича. -- Как вызовут,  бывало, к доске, я растеряюсь, все
мысли смешаются, --  такой уж  характер. Не мастак я говорить перед  народом
-тушуюсь. Готов лучше смену отработать бесплатно, чем к трибуне выйти. -- И,
подтянув  рукав ватника,  Александр  поглядел  на свои часы: извините,  мол,
Игорь Иванович, но...
     Некрасов уселся  на скамейке  поплотнее, спросил тихо, едва  ль  не  по
складам:
     -Тебя, что  ли,  сталинское время  убило - в страхе живешь. В полнейшей
неуверенности?!
     Александр  не встал  - сорвался со скамьи. Стоявший подле него молочный
бидон опрокинулся на  пол, покатился, бренча, по прорабской, но Александр  и
головы не повернул в его сторону.
     -- Кого я страшусь? --  вскричал он, сжимая кулаки.-- Когда бригаде что
надо,  я  всегда  говорю  --  Огнежке,  Чумакову, если  что-то  серьезное --
Ермакову. А  на  трибуне руками махать!..  --  Он  умолк,  морща  лоб. Игорю
Ивановичу показалось, мысли, на которые он  натолкнул  Александра, были тому
внове.
     На самом же деле Александр не хотел бередить рану. Не хотел вспоминать,
как  гоготал  до  икоты Гуща: "Обратно  с  -с  фонарями!..",  как обивал он,
Александр, мечтавший  обновить стройку,  пороги  канцелярий,  а его отовсюду
выпроваживали.
     " Вы кто - архитектор? Планировшик? Нет?.. А на нет и суда нет!" А то и
врежут: " Не твоего ума дело!".
     Все  глубже  и  глубже укоренялась в  Александре мудрость Силантия: "Не
зудят -- так и не царапайся..."
     Признаться  в  том, что он отступился от  заветного, сдался,  бежал  от
своей мечты Александр не в силах был даже самому себе.
     Эти мысли были тайное тайных Александра. Он старался не касаться их.
     Однако разговор выдался начистоту, тут уж ничего не обойдешь.
     -- Помните,  Игорь Иванович, на открытии клуба я, можно сказать, рубаху
на груди рвал? Во всю глотку, что твой кочет, голосил, например, что Чумаков
в начальники росточком не вышел, что его  не только управляющим  конторой --
десятником  нельзя терпеть... И что? --  Александр помолчал, загнул на  руке
большой, с почернелым, примятым сверху ногтем палец. -- Для бумаги!
     Помние, Игорь Иванович, я просил,,. Да разве ж только я... выделить нам
кирпичу, раствору? Мол, сами себе  по вечерам дом  складем.  Как в  соседнем
тресте.
     Сколько можно по  баракам  маяться?...Ребята  еще  нашу  затею  назвали
"самстрой".
     Александр умолк, загнул второй палец. -- Результат? Для бумаги!
     Помните...  -  Он  перечислил  еще  несколько  подобных  просьб,  обид,
требований.  Пальцы его  сжались  в кулак. Огромный, словно в нем  был зажат
камень, кулак.
     -- И что? Какой  результат? -- Александр  наотмашь  грохнул  кулаком  о
деревянную   стену  прорабской.  Зашуршала  внутри  стены  засыпка.  --  Вот
результат... -- пояснил Александр, морщась.  -- Себе боль.  И звук схожий...
Шуршит. Как бумага, шуршит.
     Игорь Иванович почувствовал себя так,  словно Александр не  по стене, а
по нему звезданул кулаком. Заранее догадываясь об ответе, Игорь Иванович все
же заставил себя  спросить у Александра,  чтобы все прояснилось до конца. До
самого конца.
     --  Александр,  строительный  подкомитет, куда  тебя избрали... они по-
твоему...
     Александр развел руки ладонями вперед: мол, о чем тут спрашивать
     - Для бумаги!
     Чумаков пошелестит  КЗОТ- ом. Прошелестит еще какими-то  бумажками. Они
отыщутся  у него на все случаи жизни... Ермакову он, жулик, доставала,  куда
дороже  Тони или кого из нас.  Его вышка. А ты,  рабочий,  --  он безнадежно
отмахнулся, -- говори не говори - один черт! Только трескотня одна...
     Выйдя  из  прорабской,  Игорь  Иванович   оглянулся.  Покрытая  суриком
прорабская  с  покатой, полукругом, железной крышей,  темно сверкнувшей  при
свете  прожекторов,  напомнила  разбомбленный   некогда  в  Кольском  заливе
строжевой корабль, перевернувшившийся <b>килем кверху.</b>

        4

     Гнетущее   чувство  не  покидало  Игоря  Ивановича  после  разговора  с
Александром. И не только с ним одним.. С этим чувством он вставал, готовился
к последнему на  стройке  докладу,  говорил  с  рабочими  и  слушал их,  ел,
возвращался  в  свою  "келью в студенческом  общежитии.  Вывод  исследования
угнетал. Возникли ассоциации, которые сам же и называл  ЕРЕТИЧЕСКИМИ. Но они
продолжали и продолжали возникать...
     Новая  русская  история,  которую  ему  тоже  приходилась  преподавать,
подкидывала ему уж не только факты, но целые пласты <b>собственной его жизни</b>.
     Истерика заводского собрания на Шарикоподшипнике, где  начался трудовой
стаж -  аплодировали любым  приговорам "изменникам" - это  ведь не только от
опасений, холодивших  сердце ("как бы и тебя не  загребли"); страх, запомнил
навсегда,   нагнетался   крикунами  от  ЦК   партии,  видимо,  согласными  с
Чернышевским  "..В  России сверху  донизу  -  все рабы". Судя  по  всему,  с
Чернышевским не спорили и в октябре 1917.
     Глубоко осмысленно, годы и годы, создавалось " Республика Советов"  для
<b>СЕБЯ</b>,  а Советам - <b>для бумаги</b>. Потому "Караул  устал"  матроса Железняка  мы
почти  не  вспоминали. Разогнал  матрос учедительное собрание  - туда ему  и
дорога! А  вот вранье  "Правды" про Советы,  как народное самоуправление, на
десятилетия  оставалось  фундаментом  нашей  обильно  кровавой  "народной  "
постановки... Потому "могучий"  Советский Союз нам, работягам,  никогда дома
не строил, а лишь бараки. И не только на стройках,  что было естественно, но
много  лет даже возле  огромных заводов  -  "Шарика" и  автомобильного имени
Сталина...
     "Вся   полнота  власти"   Шуры  Староверова  все  советские  годы  была
исключительно - НА БУМАГЕ.
     Подумал так и - самого себя испугался
     Еретиком  ты  становишься,  Игорь!  Такое в Университете  и  произнести
невозможно. Стоит рот открыть...

     Знакомый Игоря Ивановича- известный профессор- философ, сказал, что  на
XX съезде с докладом о культе поспешили.
     Игорь Иванович свои "еретические мысли" в Университете старался держать
про себя,  но знаменитого философа все  же, не удержался, публично, на своей
первой лекции, окрестил философским держимордой.
     Никогда  еще  он  не  размышлял столько о больших социальных  процессах
современности, как в эти дни.
     Как решают у нас судьбу обмелевших рек!  Взрывают пороги, срезают  косу
или-- это куда чаще! -- повышают уровень реки..
     Но не  политический уровень  Шуры  Староверова...  Государям  спокойнее
править быдлом, которое голосует за кого угодно и травит кого угодно...
     Одно  утешает  -  сталинский  Гулаг,  как  и  "Кровавое  воскресенье",-
история.. И это уже навсегда..
     Чем бы ни занимался Игорь Иванович, думал он об этом. Подобные мысли не
оставляли  его  и в вездеходе,  который  вез руководителей стройки с  завода
прокатных  перегородок в  день  окончательной  отладки  ермаковского  стана.
Вездеход мчался, постукивая  изношенными  пальцамими цилиндров,  по будущему
поспекту, с отмеченному в пунктирами котлованов.
     Возле полуразрушенного дома Ермаков отпустил шофера, сел , вместо него,
за руль, пробасил, не оборачиваясь:
     -- Скоро ли проводы, Игорь Иванович?
     Игорь произнес с ycилием
     -- Несколько отложим их, Сергей Сергеевич.
     Ермаков всем корпусом, повернулся к нему:
     -- Что, неугомонный, хочешь все дела переделать?
     -- Нет, только самые главные.
     -- По части домостроения?
     -- Важнее.
     Ермаков отмел взмахом руки слова хрущевского "казачка".
     --  Нет  ныне  в  Советской  стране  дела  важнее  нашего.  Не  считая,
разумеется, пшенички.
     Игорь Иванович отозвался не  сразу. Наконец ответил с верой в Ермакова,
и не столько в Ермакова-администратора, сколько в Ермакова-творца:
     -- Есть, Сергей Сергеевич!
     Есть дело поважнее даже домостроения... если дома уже выстроены.
     Оба засмеялись, но Ермаков от "странной темы" не ушел.
     Повторил с искренним недоумением:
     -- Есть дело, говоришь, твое кровное дело! Более
     важное, чем домостроительство... И ты... и я, значит, не выполняем?
     - Увы, и даже  не хотим выполнять.. Потому как  намного  вам  спокойнее
управлять Тихоном Инякиным, Чувакой, а не Нюрой и ее мужем .
     Ермаков  слушал Игоря  Ивановича  оборотясь к  нему, затем  отвернулся,
глядел на отраженние Некрасова в зеркальце.
     -- Ты в свои.... эти... бредни кого посвящал? -- спросил он наконец. --
Огнежку, например... Та-ак! -- И вдруг взъярился: -- Премного благодарен!
     Игорь  Иванович   умолк,  настороженно   глядя  -на   крутой  и  высоко
подстриженный затылок Ермакова, который колыхался  над  широченной, точно из
красной меди, шеей.
     Игорь  Иванович понимал, что  этот их разговор  не  совсем  ко времени.
Однако он  не  мог более таить в себе то, ради чего остался на стройке. Он и
предполагал, что первая реакция Ермакова на его слова будет, в лучшем случае
такой.
     Самоуправство Ермакова, понимал Игорь Иванович, вовсе не оттого, что он
непомерно честолюбивый  или алчущий власти человек, хотя  он и  честолюбив и
властен.  Нет,  главным  образом  это  от укоренившегося  представления, что
"всегда было так".
     "Всегда"  означало  у  Ермакова  --  с  того  дня,  когда,  поскрипывая
яловочными сапогами с  вывернутыми наизнанку  голенищами, белые ушки наружу,
он  впервые подошел  к  толпе  бородачей-сезонников в  лаптях,  с  холщовыми
мешками  и  котомками  в  руках  и  объявил  им  веселым  голосом,  что  он,
слесарь-водопроводчик Ермаков,-- "прошу любить и жаловать, черти бородатые!"
-- назначен их начальником.
     А что  было  до него, то  не в счет:  прежний начальник,  разводивший с
мужичками талды-балды, оказался "англо-японо-германо-диверсано", как обронил
однажды Ермаков с горьковатой усмешкой.
     В  расцвеченном  плакатами  и  победными  диаграммами  коридоре  треста
Ермаков то  и  дело останавливался, загораживая  своими квадратными  плечами
путь  Игорю  Ивановичу. Принимал поздравления.  Мясистое  лицо  его воссияло
улыбкой именинника, который, чем бы его ни отвлекали,  помнит, сегодня --его
день... Та же неугасимая улыбка  встречала Игоря Ивановича и на другой день,
и   через  неделю,   и  через  месяц--едва  он   переступал  порог  кабинета
управляющего.


     "Все идет удивительно хорошо, -- казалось, увещевала она и неугомонного
"хрущевского  подкидыша".  -- Трест возводит в год  около сотни домов. Знамя
получили.  Экскурсантов  у нас топчется гуще, чем  в Третьяковской  галерее.
"Чего тебе еще, подкидыш чертов?!
     Телефоны  на  столе  Ермакова  звонили почти  непрерывно.  Хватаясь  за
телефонные трубки, подписывая бесчисленные разнарядки, рапорты, ходатайства,
Ермаков привычно уходил от любого неприятного ему разговора.
     И все это с улыбкой приязни на круглом, довольном лице.
     "Родимая-негасимая..." --мысленно бранил эту улыбку Игорь Иванович.
     У  Игоря  иссякло  терпение,  и  однажды   он  вызвал   управляющего  в
профсоюзный Комитет.
     Толкнув ногой дверь профкома, Ермаков остановился в недоумении.
     Некрасов был не один. У стола, покрытого зеленым сукном, сидел Акопян.
     Возле него  в  пепельнице  груда окурков. Несколько  окурков  сплющены,
торчком. "Нервничает Акоп-филантроп"!
     У  окна  толстяк  Зуб,  по  кличке  "Зуб-праведник",  из  семьи некогда
ссыльных  казаков, начальник  первой  стройконторы, покусывает карандаш, как
всегда  перед сложным делом. Подле него Матрийка из Мордовии, низкорослая, в
спортивном  костюме  и  цветном  платочке,  известный  штукатур, чемпион  по
толканию  ядра,  вообще  "знатная  дама треста",  как  окрестил  ее  шутливо
Ермаков. Обычно Матрийка,  предвидя шуточки Ермакова, начинает улыбаться ему
метров за двадцать. Сейчас светлые бесхитростные глаза ее смотрят холодно.
     Ермаков  весело забалагурил, чтобы  сразу  же, по  своему  обыкновению,
задать тон:
     -- Собралась рать -- нам не сдобровать!
     Голос  Игоря  Ивановича  был  сух,  официален:   --   Садитесь,  Сергей
Сергеевич!
     Узнав, зачем  его  вызвали, Ермаков  опустился  на заскрипевший под ним
стул,  машиналъно  потер ладонь о колено, взад-вперед, точно бритву точил на
оселке, и воскликнул, скорее с добродушным удивлением, чем с осуждением:
     -- Ну и репей! -- "Далась ему Шуркина немота?"
     Добродушие  не   покинуло  Ермакова  и   тогда,  когда   он  перешел  в
наступление:
     -- Уважаемые товарищи, где вам приходилось  наблюдать наших каменщиков?
Беседовать с ними?
     Игорь Иванович пожал плечами: --Странный вопрос. На стройке!
     Ермаков поднял на него глаза:
     -- Еще в каких местах встречались?
     -- В тех же, что и вы, Сергей Сергеевич. В общежитии. В клубе,
     -- А... Матрийка, вас это не касается. А в бане?
     -- Товарищ Ермаков! -- одернул его Игорь Иванович, но Ермаков словно бы
не расслышал яростных нот в голосе "комиссара".
     --  В бане,-- безмятежным тоном  повторил он  и оглядел всех хитроватым
прищуром. -- Не видали? Так-так.
     Удовлетворенный  тем,  что в баню  "комиссар" вместе с  каменщиками  не
хаживал, Ермаков уселся на стул попрочнее и продолжал, покряхтывая, блаженно
поводя плечами, словно только что попарился. :
     -  Почти у каждого каменщика на коленях мозоли. У Шурки Староверова,  к
примеру, колени что мои пятки. Бурые. Мозоли с кулак.
     -Ну и что же такого! -- воскликнула нетерпеливая  Матрийка. -- Каменщик
на  высоте  работает.  Бывает,  у  кладки  иначе  и  не  удержаться, как  на
коленях...
     Ермаков остановил ее жестом:
     -- От  кладки-то  от  кладки, да  ведь  не  мною,  Матрийка,  придумано
присловье: на  заводе  испокон веков  платили по расценкам, на стройке -- по
мозолям на коленках. Чуете? -- Ермаков неторопливо, тоном глубоко убежденным
воссоздавал свой успокоительный, как валериановые капли, вариант рассказа об
истоках общественой немоты. -- Была у каменщика нужда подгибать колени перед
десятником  или  прорабом?  Вырывать  слезой   ли,  горлом  ли  детишкам  на
молочишко? Была? .. Теперь нет ее? Нет! Выпрямились люди...
     В  импровизации  Ермакова  была  и  своя  логика и  своя  правда.  Она,
наверное, показалась  бы убедительной и Игорю Ивановичу,  если б он заранее,
что называется,  своими руками, с тщанием  исследователя, не установил,  что
правда Ермакова -- не полная правда. А сие значит - общепринятая ложь.
     Игорь Иванович  кусал губы.  Как  передать Ермакову  свое беспокойство,
свою тревогу? Как  вывести его из  состояния благодушной дремы? Погасить эту
довольную, умиротворяющую все и вся  улыбку, которая становится, может быть,
самым злейшим врагом управляющего?
     Игорь Ианович  перебил Ермакова тоном, которым  еще никогда не позволял
себе разговаривать с ним.
     -  Мы собрались, Сергей Сергеевич, чтобы говорить не о железобетоне.  -
И,  помедлив, хлестнул  изо всех сил,  чтоб взвился управляющий:  -  О ваших
железобетонных  возрениях  -  на  рабочий  профсоюз!.  Что  б  вы  от  слова
"профсоюз" не зевали бы так постоянно сладко...

     Встревоженная  мысль  Ермакова  кинулась<b>,</b>  как и  ожидал Игорь,  тропой
проторенной. Инстинктивно кинулась,  слепо, как зверек. Поднятый выстрелом с
лежки.
     -  Ты что, замахиваешься на  принцип  единоначалия  в  промышленности?!
Игорь Иванович терпеливо пояснил, что он вовсе не против единоначалия. Давно
изведано, что у семи нянек дитя без глазу...
     Ермаков скользнул взглядом по протестантам. Остановился на Матрийке.
     Мордва - слабое звено..
     - Матрийка, ты из Лимдяя, по "оргнабору""? Почему  ты подалась к нам? В
Мордовии жрать было нечего, так?. Траву ели. Дечата приезжали сюда  босые. В
рваных  галошах  вместо  ботинок.  Мы  вас  обули-одели.  Накормили, сколько
могли.. Можно сказать, осчастливили... В чем же твои претензии, милая?
     - А почему  мы подались  к  вам,  слышали,  Сергей  Сергеевич?...  Нет?
Расскажу... У колхоза две-трети земли отобрали. И не только у нашего. На них
строят лагеря... Раньше Мордовия славилась пшеницей, а теперь лагерями. Нашу
землю вот уж сколько лет обносят колючей проволокой.  Негде работать! За что
взяться?.  "Ловите тех, кто бежит из лагерей!- сказал военный -. За  каждого
беглеца - мешок муки". Это работа?!
     Ермакова  будто  холодом пронизало.  Так промахнуться. И  на  ком?!  На
мордве!!
     "Не  экспериментируй,  идиот!".  "Держись  Некрасова.  Он  в   лужу  не
посадит.." И он воскликнул с горячностью, которая давненько не наблюдалась в
управляющем:
     - Не в твоем, Игорь Иваныч, сострадательном - или как его?  залоге суть
дела!   Двести  процентов  плана  -  вот  мерило   общественной   активности
Староверова...  Дал  триста  процентов  -  нет активнее  Шурки  человека  на
стройке. Слава ему, лупоглазому!
     - Правда, Акоп?! - тоном полупросьбы-полуприказа спросил Ермаков.
     Акопян  ткнул окурок тычком, повертел,  словно намеревался  пробуравить
пепельницу из плексигаласа.
     - Погодь! -  вскричал  Ермаков,  хотя Акопян  и  рта  не раскрыл..  Что
сказано у  Основоположника? Авторитет он  для вас или не авторитет?! Будущее
Шуркиной семьи начинается с их заботы о каждом пуде угля, хлеба.
     - Так, Сергей Сергеевич, начинается действительно с этого. - подтвердил
Игорь  Иванович - начинается!  Отметим это.  Но  к чему вы  сейчас вспомнили
Основоположника?  Чтобы пробудить в Александре Староверове сознание  хозяина
государства? Ничего  подобного. Чтобы утвердиться  в своем  праве  задержать
сознание Шуры на уровне нулевого цикла. О каждом пуде, Александр,  заботься.
Кирпичи клади. Двумя руками. Чем больше тем лучше. Но -- от кладки головы не
поднимай, на меня, управляющего, не оглядывайся. Не твое это собачье дело!
     Ермаков  глотнул воздух широко открытым ртом, точно ему угодили кулаком
в солнечное сплетение.
     --  Сговорились?! Акопян  лет  пять назад...  Когда  я,  из-за  границы
вернувшись, про шведскую фирму рассказывал, обозвал меня фирмачем. Теперь он
к  тебе пришел со своими  болячками?!. Пригрел я на груди - дружочка милого!
--  гремел  Ермаков,  потрясая  кулаками. --  Слушай,  Акопян, если  у  тебя
осталась хоть капля совести, для себя я живу?!
     Акопян задел нервным движением худющей руки пепельницу. Придавленные им
ранее, торчком, окурки выпали на зеленое сукно.
     --Для народа, Михаил Сергеевич, -- ответил он почти спокойно. - Все для
народа. Вся твоя жизнь...
     -- Так что же вы от меня хотите, в бога душу... Кхы! Прости, Матрийка!
     -- Чтоб  ты  был  последователен,  --  прежним слабым, чуть  дрогнувшим
голосом продолжал Акопян, сгребая окурки в  пепельницу. -- У тебя,  я слышал
краем  уха, есть  опыт по  части составления лозунгов,  призывов и дружеских
приветствуй... Вынеси из своего кабинета знамя -то, что в  чехле из клеенки,
за несгораемым шкафом.  И поставь  другого цвета, ближе  к коричневому... --
<b>Все для народа. Ничего--через народ</b>...
     Ермаков  стоял,  постукивая  костяшками толстых,  волосатых  пальцев  о
спинку  стула.  Если  б  такое  сказал  Игорь  Иванович, досаждавший  ему  в
последние дни так, что xoть караул кричи. (Сам затолкал парню ежа в голову -
так терпи.). Но Акопян?! Дружище!
     Это обезаружило Ермакова, по крайней мере своей внезапностью.
     Увы,  она  оказалась  не  единственной,  внезапность.  Вдруг  проснулся
толстяк Зуб-праведник, никогда на собраниях-заседаниях рта не раскрывавший.
     -  Сергей Сергеевич!  Радио с  утра  до  вечера  долдонит  и  долдонит:
"Общественная  -  пассивность-  активность..." Это все для меня,  казака  из
станицы Вешенской, глухорожденного  к высокой материи,  как  чужая  планета.
Вроде луны. Наши уважаемые интеллигенты Игорь Иванович и Ашот Акопян вроде с
нее, луны  этой,  и вещают свое.. Позвольте мне сползти с луны  на землю,  и
сказать  попросту -  по  рабочему, который хорошо знает,  что  такое воры  у
власти... Наши сегодняшние расхождения с вами, Сергей Сергеевич, имеют имя и
фамилию. Чумаков Пров Лексеич.
     Зачем вам  ворюга Пров, которому  вы даже орден  "За трудовую доблесть"
выхлопотали?  А  вот  зачем! Скажете  вы  ему  - Пров,  нынче сними  с  неба
"Полярную Звезду".  Кого-то  обманет и  тут же принесет. Потребуете "Большую
медведицу". Украдет! И вам вручит.
     Чумаков  же  для меня, Зуба , - ворюга иногордний. Он и в моей конторе,
случалось, крал, коли  соседи давали больше.. К тому же Чума... да он просто
Не  Человек.. Его закон  - с какой ноги встал. С левой -тихий работящий Шура
Староверов  - "набаловушка", с правой -  пропащая  головушка....  Чисто  наш
станичный большевик! Грязного ловкача давно пора гнать в шею.
     Тоня, сказывали, к Шуре "неровно дышит". Ясно, для девки Пров - изверг.
Однако она  до Чумаковской  шеи не  дотянулась. Рука коротка. Врезала  ему в
ухо.
     Ошибочка  небольшая,  а  он, отброс поганый,  добивается в прокуратуре,
чтоб ее  заперли  на  полжизни в тюрягу. А  вы, Сергей  Сергеевич,  грязного
ворюгу холите-нежите...
     Зуб человек уважаемый. Возражать ему, битому-перебитому казаку, крутому
праведнику, не хотелось, да и что тут возразишь?
     Почувствовал, пора закругляться. ..
     - Как  это  понять  уважаемые товарищи?  -- В голосе Ермакова  не  было
обиды, он великодушно прощал всех своих непрошенных советников.
     --  Ну  вот,  в  кои-то  веки!  вы,  профсоюзники  от сохи  и  кирпича,
расправили плечи. Вздохнули полной грудью. А Игорь Иванович,  помстилось ему
что-то, -- в набат!!
     Народ сбежался на заседание. С поля. В погожий  день. Донской казак Зуб
занялся  даже  астрономией.  А  кто  будет распределять железобетон, который
повезли в его стройконтору? .
     Карандаш выскользнул из ревматических, негнущихся пальцев Зуба..
     -- Сколько кубов,  Сергей Сергеевич? Ну?!  -- Он схватил с вешалки свою
армейскую шапку. -- Извините, товарищи. Такое дело...  --  Он  развел руками
перед Игорем Ивановичем, пытавшимся удержать его.
     Дверь  за  ним  захлопнулась.  Праведного  Зуба отсек,  но  все  равно,
понимал, пора закругляться. Как всегда, шуточкой....
     -Господа каменщики и господа интеллектуалы  - оракулы с Луны, как нынче
рассадил  всех  нас бывший казак, а затем доходяга-лагерник  Зуб. Я выполняю
то, что  от меня требуют. Не выполню  -  снимут шкуру. Вы же мчитесь поперед
батьки  в пекло. Ваши придумки сейчас никому не нужны. Ни власти, ни народу.
На нашей стройке довольны все!
     -Кроме тех, кто голосит: "От получки до получки не хватает на харчи?"
     - Это просто замечательно, дорогой Игорь Иванович, вы на стройке  уж не
просто поднялись, а -  вымахнули в проводника  народных требований. Исполать
вам!...
     Ермаков поднял  обе руки вверх и, мол,  некогда  спорить  - сдаюсь!- Но
сдаваться было не в его характере. Не удержался. Вскричал:
     -  Игорь  Иваныч, вижу, вы  тут  всех совратили. Весь профсоюз Мосстроя
жаждет быть проводником ,  проводником! Хотелось бы вас, други, спросить: не
рано ли ты, наша профсоюзная пташечка, запела. Ныне на дворе, или до вас еще
не дошло, наступил -- век полупроводников.
     Шутка  не удалась.  Ермаков понял это  не столько  по нахмуренным лицам
Акопяна и  Некрасова,  сколько  по.  лицу  Матрийки--  шрам  на  нем уже  не
проступал, горел багровой, как от автогена, полосой.
     -- Вот  что! -- грубо пробасил  Ермаков. -- Некогда мне тут с вами лясы
точить! Если, по-вашему, отработал  Ермаков свое, делайте выводы.  Мчитесь в
райком или. туда - он показала рукой куда-то в направлении свежепокрашенного
потолка с неглубокими полосками на  стыках плит.. тут мне Игоря Ивановича не
учить.... - И. не оглянувшись, вышел из кабинета.

        5.


     Возмездие  нагрянет,  откуда  и  не  ждешь  Неделю  назад  на  корпуса,
поднялась  комиссия.  Судя  по  тому,  что Ермаков на  лестнице пропустил ее
вперед, комиссия была правительственой, Сказывали потом, готовится очередное
"постановление об ускорении"...
     Ермаков окликнул клавшего кирпичи бригадира --тот, видно, не расслышал;
Ермаков медленно, бочком- бочком, пробрался к нему по узкой, в снегу, стене.
Обратно он пробежал по стене, как по канату,  балансируя руками и  напоминая
тучного,  вспугнутого  кем-то   гуся,  который,  раскинув  крылья,  пытается
взлететь.
     Ермаков  спрыгнул  на  подмости  возле   Нюры.   Снег  из-под  его  ног
взметнулся.
     -- Твой муж что, онемел?! До того замордовала парня, что....
     Нюра  подняла  на  него  глаза, он осекся. Она хотела  было  ответить с
вызовом: "Серые мы! Что у нас узнаешь!"
     Вчера была  довольна  тем,  что Некрасов  позвал толковать с  Ермаковым
вместо нее Матрийку. Та мудрее - на войне побывала.
     А сегодня чувствовала - пришел и ее день.
     К  ним  приблизились  члены  комиссии.  Один  из   них,  немолодой,   в
каракулевой  ушанке  подал Нюре руку, сдернув  свою  кожаную  перчатку. Нюра
вытерла ладонь о юбку, поздоровалась. Рука у мужчины оказалась  богатырской.
У Нюры от его рукопожатия слиплись пальцы.
     От этого ли, потому ли,  что все остальные здоровались с ней  второпях,
Нюра ощутила симпатию  к человеку в  каракулевой ушанке,  в его  рукопожатии
почувствовала уважение к себе, уважение к человеку, который день-деньской на
морозном ветру возводит стены домов.
     Чувство  симпатии к нему, похоже, высокому руководителю ("Ермаков  враз
язык  проглотил..."),  вызвало  у  нее  желание  пожаловаться  на  Ермакова.
"Проучить бы его!" Но жаловаться на  кого-либо она, детдомовка, не любила. В
детдоме это считалось последним делом... Пугаясь своей мысли  и еще не зная,
что она предпримет, она уже знала, что Ермакова она проучит.
     Нюру спросили,  когда  они сдадут  корпус  Она  хотела  ответить вдруг,
неожиданно  для самой себя,  осклабилась словно бы  придурковато,  протянула
первозданным  воронежским   говорком,  как,  по  ее  мнению,  и  должна  был
отозваться неразвитая, из глухомани, баба, серость:
     -- Мы-та?
     Мужчина в каракулевой ушанке повторил несколько оторопело: .
     -- Ну да, вы... бригада.
     Нюра оглянулась на Тоню, которая стояла подле нее, опершись на лопату и
намереваясь,  судя  по  ее  лицу,  высказать начальству  свои  претензии,  и
спросила у нее прежним тоном:
     -- Тонь! Когда должон быть сдан дом-та?
     От Тони,  самой любопытной на  стройке  женщины,  ничто не ускользнуло;
Она, как и  Нюра, прекрасно знала,  когда предполагали закончить  корпус, но
отозвалась голосом не вполне проснувшегося человека:
     -- Когда будет готов, тогда, значит, и сдадут.
     Прошло несколько секунд, пока прозвучал следующий вопрос:
     -- Девушки, а разве вы не соревнуетесь за досрочную сдачу дома?
     Нюра взглянула на Тоню: -- Тонь, мы соревнуемся?
     --  Что  нам соревноваться,--вяло откликнулась Тоня.  --  Наше  дело --
лопатой махать.
     Из   горла   Ермакова  вырвался  какой-то  клекотный  звук.  Мужчина  в
каракулевой ушанке  дотронулся  рукой  до его локтя:  мол, погодите,  Сергей
Сергеевич, -- и спросил обеспокоенно и удивленно:
     -- Девушка, вы откуда?
     -- Мы-та?--снова завела Нюра.
     -- Ну да, вы.
     -- Мы-та воронежские...
     -- Спрашивают, где вы сейчас живете? -- перебил ее
     кто-то из-за спины Ермакова.
     -- Мы-та?
     -- Ну да, вы? .
     -- Мы-та в Заречье.
     -- В общежитии?
     Мужчина в каракулевой ушанке приблизился к Нюре почти вплотную.
     -- Скажите, у вас в общежитии красный уголок
     есть? Красный уголок? Как же...
     -- К вам агитатор ходит?
     Нюра  откинулась  всем  корпусом  назад,  ответила  c  видом  человека,
оскорбленного до глубины души
     -- Ко мне мужчины не ходят! Бывал сродственник дядя, но нынче уехал.
     Мужчина в  каракулевой  ушанке повернулся и молча зашагал прочь. За ним
гуськом потянулись остальные

     Нюру вызвали  к управляющему в тот же  вечер. :-- Чем я тебя обидел? --
вскричал Ермаков, едва  она переступила порог его кабинета.-- Чем?! Приехала
с ребенком--взяли. В подсобницы вывели! Зачем дурочкой прикинулась? Без ножа
зарезала!
     Нюра подошла к столу управляющего и, глядя Ермакову в глаза, отчеканила
своим тоненьким, протяжным голоском:
     -- Вы управляющий. Слово-то какое! Управляющий всей стройкой. А кем  вы
прикидываетесь?.. Изрявкался весь, <b>исклектался!</b>
     От обидных слов Ермаков, по  обыкновению, отмахивался. И тут же забывал
о них, по горло занятый стройкой или станом. Но  слова Нюры звучали не одной
лишь обидой.
     Клекчут только орлы. Стало быть,  высоко ставит управляющего подсобница
каменщика Нюра. Хоть и осмеяла, опозорила,  но... в  подсознании ее живет не
"истявкался" или "извылся" -- "исклектался!".
     Пилюля была в сахарной облатке.
     К  чему  бы  Ермаков  в тот  день ни обращался, все напоминало о слове,
сорвавшемся с губ подсобницы от которого у Ермакова начинало гореть лицо.
     "Исклектался!"

        6.
     Но  в  поступках  своих  Ермаков  меняться  и не  думал..  "Статуй!" --
окрестила его  Нюра  в  сердцах.  Даже на профсоюзную  конференцию  "статуй"
явился, как  и в  прошлые годы, с полуторачасовым опозданием. И тут же начал
куда-то  торопиться,  вышел из-за стола  президиума, бросив,  скорее, самому
себе, чем председательствующему:
     -- Ну, я пошел!
     Игорь  Иванович,  к  радости  Нюры,  и,  естественно, не  только  Нюры,
задержал его, спросив громко, на весь зал:
     -- Вы кому это сказали, Сергей Сергеевич?
     -Председателю?...Обратитесь, пожалуйста, к залу.
     Подобными  же  словами  Игорь  Иванович  пытался  остановить  Ермакова,
устремившегося к выходу и на прошлогодней конференции
     У Ермакова в тот раз вырвалось с искренним недоумением:
     -К залу?!
     В  этом  восклицании,  говорили в  тресте, был  весь  Ермаков.  Теперь,
вскинув руку,  он посмотрел  на  ручные  часы, помедлил, вернулся на прежнее
место, стараясь не скрипеть подошвами.

     ...Председательствующий  перевыборного  собрания, начавшегося на другое
утро, нажимал и нажимал кнопку звонка. Наконец, не выдержал.
     - Вы что, как заведенные?!

     Каменщики  действительно были, как "заведенные". "Завели"их еще вчера..
Оказалось пришло время  пересмотра разрядов. Шумный "пересмотр" завершился в
полночь. И к утру не унялись.
     И были на это серьезные основания...
     На улицах города появились невиданные доселе панелевозы, которые тянули
на своих платформах-прицепах  сероватые железобетонные "панели Ермакова". Да
и  не только  Ермакова.  ДСК, как  их  называли -домостроительные  комбинаты
начали в тот год появляться, как спутники Земли, один за другим.
     Каменщики следили за  созданием  ермаковского и других домостроительных
станов  ревниво.   Машины  грозили   упразднить  их   нужнейшую,  нарасхват,
профессию, золотую  профессию, которую они передавали из рода в  род. Тут, в
каменном деле, была их честь и удача.

     Как-то теперь все сложится?
     Александр Староверов, как и все другие, понимал и умом одобрял  трудные
поиски Ермакова и Акопяна, радовался  их удачам,  но в  нем жило горьковатое
чувство человека  обойденного, почти  обида,  хотя неизвестно на кого или на
что.
     Новое  дело началось,  казалось  ему, с  новых обид. С перетарификации.
Александр ходил по корпусу молчуном. Всего лишь месяц назад срезали разряды,
люди   только-только  угомонились  -  и  опять  перетряхивать   списки.   Не
рассыпалась бы бригада...
     Гуща и Силантий еще до войны имели седьмые разряды. Попробуй зацепи их!
Если уж стукать по темечку, начинать надо с бригадира.  Иначе крику будет  -
ой-ой! |
     Александр ждал, что Чумаков посоветуется с ним.
     Но его так и не позвали в контору, где пересматривали разряды. От  него
потребовали лишь одного - собрать народ.
     Он  собрал бригаду в бараке-раздевалке,  только что сколоченном у новой
строительной площадки. Каменщики торопились после смены домой  и, в ватниках
и  рабочих  брюках, усаживались вдоль  стен.  Скамеек  не  хватило,  кое-кто
пристроился  на   полу,  подогнув  ноги.  Задубелые  на  морозе   штанины  с
болтающимися застежками топорщились поверх валенок брезентовыми трубами.
     Смолистый запах соснового теса смешивался с едкой вонью махорки.
     Александр вошел последним, присел  на корточках,  в углу барака, словно
бы безучастный к окружающему
     Чумаков,    как    и     предполагали,    произнес    своим    хрипящим
голосом-скороговоркой  речь  о смысле  происходящих  на  стройке  перемен, в
которой повторялась  с  небольшими  отклонениями одна  и та  же утешительная
фраза:
     -- Монтажники -- это не то что каменщики. Им пупок не рвать. Поклоны не
бить. Жить  легчее  - Чумаков, говоря, кривил безгубый  рот.  Дни сокращения
штатов  издавна заменяли  ему  церковное  покаяние.  В эти  дни "на законном
основании"  сокращалось  в  его  управлении  число  людей,  недовольных  им,
Чумаковым. Ну а нет недовольных -- считай, нет и грехов.
     <img alt="0x08 graphic" src="StrangeNoGraphicData">
     <img alt="0x08 graphic" src="StrangeNoGraphicData">
     <img alt="0x08 graphic" src="StrangeNoGraphicData">
     <img alt="0x08 graphic" src="StrangeNoGraphicData">
     И на этот раз произошла осечка. И кто это  ввел Огнежку в члены штатной
комиссии?! Всю обедню испоганила!..
     Чумаков с шумом втянул в себя воздух, точно обжегся горячим.
     "Будешь  за то, пагуба,  читать  списочек!" Он  быстрым движением сунул
отпечатанные  на   машинке   листы   Огнежке,  стоявшей   подле   стола   из
необструганных досок: "Распускай перья перед народом, красуйся..."
     И  вот Огнежка "красовалась"  уже  битый  час,  выслушивала  попреки  и
ругань. Перекрывая шум, она почти кричала митинговым голосом: -- "Подсобница
Горчихина Тоня. Оставляется в монтажной бригаде Староверова такелажницей. По
старой специальности. Комиссия присваивает ей третий раз ряд!"
     Александр  Староверов поднялся,  напомнил, что еще  пять лет назад Тоня
была такелажницей четвертого  разряда...  Тоня махнула  в его сторону рукой.
"Пусть они подавятcя моим разрядом!" -- говорил ее жест.
     Разгневанный голос Александра тонул в возгласах стариков-каменщиков:
     - Бесчиние, Пров Лексеич!
     - Не мыт