ьем девку -- так катаньем.."
     Огнежка вопросительно посмотрела на Чумакова -- тот стучал указательным
пальцем с желто-черным пришибленным ногтем.
     Огнежка сказала, зардевшись и глядя в окно:
     -- Насчет Тони,  наверное, и в  самом  деле не так. Дадим ей на этой же
неделе урок. Как справится.
     Она отложила в сторону листок. Взяла со стола следующий.
     Раздевалка утихла. Слышалось тяжелое  дыхание взапревших людей,  чей-то
шепот:-- Жарища -- спасу нет!
     --Сейчас Чумаков тебя охолонит...
     -- "Каменщик Гуща,---утомленно продолжала Огнежка.  --Разряд седьмой...
Комиссия решила установить, шестой".
     Яростный, с присвистом, голос Гущи вскипел где-то
     -- С-спасибочка! В  прошлый  раз эта же комиссия пос-становнла седьмой,
месяц прошел -- здрасте пожалте, шестой...
     Огнежка,  в какой уж раз, растолковывала,  что изменяется  весь профиль
работ.  Упрощается труд. Кирпичной кладки  седьмого разряда не будет.  - Все
это было правдой, но тем  не менее в голосе Orнежки чувствовались смущение и
неловкость.  Она,  прораб  без  году  неделя,  вынуждена огорчать  человека,
клавшего стены домов четверть века.
     Хитроватый,  сметливый  Гуща  сразу   почувствовал  смущение  в  голосе
Огнежки. Когда  она  попыталась  успокоить его:  "Обжалуйте Ермакову" --  он
вскипел негодованием:
     -- Как  бы не так!  Буду я  каждый месяц проверяться, как чахоточный! И
так в прошлый месяц насилу сдал, с двух заходов. Душу мытарили. -- Видя, что
Чумаков начал нервно  перебирать перед собой руками, словно быстро копаясь в
чем-то, Гуща воскликнул в ожесточении:
     -- Опостылел ты мне, Крот, до смерти. Расчет!
     Огнежка продолжала читать, облизывая пересохшие губы:
     --"Плотник Инякин  Тихон  Иванович. Седьмой  разряд. Комиссия оставляет
седьмой".
     Тишину,  установившуюся  после  слов  Огнежки, прервал  суровый женский
голос:
     -- Ежели Тоне срезали, режьте и Инякину!
     От окна послышалось басовитое: -- Ну вот, сравнили мужика с бабой!
     Высокий голосок Нюры вскинулся почти весело:
     -- Ну разве только за то, что мужик, оставьте, ему седьмой разряд!
     Угол, где теснились  на  коленях  друг  у  друга подсобницы,  взорвался
хохотом. Оттуда прокричали тонким голосом:
     - Пущай ему жена как мужику разряд устанавливает, а ты  гляди  на  него
как на мастера!
     --  А  что, правильно! -- Тоня  проталкивалась к  столу. -- Пустосмехи!
Инякин на работе не  переломится.  Вчера с бригадиром  плиту подымали  -- он
идет и физию воротит. Я ему крикнула; "Пособи!" -- а он даже не глянул.
     -- Слышь, Инякин, критику? -- добродушно  произнес  Чумаков.  -- Разряд
тебе оставляем, но глядя в оба, зри в три...
     Воздух от  табачища  стал  сизым. Распаренно-красные лица утирали уж не
платками -- шапками, рукавами.
     Едва Огнежка кончила читать, все поднялись.
     В эту минуту и прозвучал высокий и напряжений голос Нюры:
     -- Подождите, товарищи!
     Ее слушали стоя -- торопились домой.
     -- Перепотрошил Чумаков нас, как курят. Перекровинил. А мы -- вроде так
и  надо. Почему молчим о том, о чем промежду собой говорим? Да не говорим --
кричим...  Дядя Силан, --  она отыскала взглядом  Силантия, который  стоял в
дверях, одна нога в раздевалке, вторая в коридоре, -- вот  вы не раз хвалили
Тоню: мол, за Тоней и горюшка не ведаете.
     Силантий переминался с ноги на ногу, сдвинув на бок свой заячий малахай
и выставляя ухо,  заросшее белыми волосиками настолько, что казалось, они-то
и мешают ему слышать.
     - На панелях,  конечно, нам  будет  легче.  А вот на  этом  корпусе, на
кирпиче... Подсобница за смену переносит две тысячи кирпича, да тонны четыре
раствора...  Никакая  машина  не  сдвинет  того,   что  подсобница  за  день
наворочает.  Разве  гигантский  самосвал.  Так,  дядя Силан? А  платят Тоне,
которая на подмостях  куда  более вас  горбатится как?  Кофточку купит - без
хлеба сидит...
     Нога  Силантия  в  подшитом,  надрезанном  сзади  валенке скользнула за
порог, дощатая дверь захлопнулась.
     Нюра  молча глядела вслед. В  недобро прищуренных цыганских  глазах  ее
появилось  выражение  брезгливости  и  презрительной  жалости, с  каким  она
смотрела на Силантия еще тогда, когда он исповедовал на подмостях  свое: "Не
зудят  -- так и  не  царапайся..." Оттолкнув плечом Тихона Инякина,  который
попался ей по пути, она вышла к столу.
     -- Ладно! Дядя Силан век свой прожил. Не о нем буду говорить. О себе. И
о своем муже. Мы одинаково с мужем на подмостях мерзнем. Кто на кладке более
сил оставляет, подсобница или каменщик, сами знаете. Мне из окошечка дают на
руки шестьсот с неболшим,  а Шуре -- две тысячи  шестьсот.  Разве это дело--
работать с мужем плечом к плечу, а жить на его хлебах? -
     --Все одно ты из него вытрясешь! -- послышался насмешливый голос Тихона
Инякина.
     ..На него шикнули, оттеснили в угол: не суйся, сучок еловый!
     -- Не хочу жить на мужниных хлебах. Я -- работница!
     Чумаков вытер зажатым в кулаке платком желтоватую лысину, прохрипел:
     --Это ты своей  головой удумала, Староверова? Или тут  некоторые, -- он
окинул Огнежку недобрым, прицеливающимся взглядом, -- некоторые воду мутят?
     --Своей!
     -- Значит, ты за уравниловку? Всем одинаковые порты носить?
     --Зачем одинаковые? Носите, как вы начальник, с кружевами.
     -- Что  с  ним говорить?! --  вскинулся пронзительный Тонин голос. -- У
каждого руки к себе гнутся.
     Чумаков  торопливо скатал  списки в  трубочку,  начал проталкиваться  к
дверям, кинув на ходу:
     --По поводу выплаты была официальная бумага. Над ней голову ломали люди
не чета вам...
     --А-а,  бумага!  --  зло  воскликнула Нюра, подступая  к нему ближе. --
Нынче за бумагу не схоронишься. Не то время, чтоб над нами выкомаривать...
     --Эт  верно!   --  послышался  вдруг  глухой  голос  старика  Силантия,
вернувшегося в раздевалку.
     -- Дядя Силан! -- обрадованно воскликнула Нюра.-- Я знаю, вам совестно,
что с каждой  из  нас  срезают  в день по двенадцати  рублей и передают  эти
деньги  высоким разрядам. Вы человек  душевный. Так что ж вы... ровно у  вас
язык к небу прилеплен Тихоновым клеем? Жизнь протужить молча....
     Чумаков, выставив локоть вперед, попытался пробраться  бочком к выходу,
но Тоня и еще несколько подсобниц стояли в дверях, плечом к плечу, необъятно
широкие в своих рабочих ватниках  и шерстяных платках, обхватывающих грудь и
стянутых за спинами.
     --Что  вы  на  меня  уставились,  безумные? --  обеспокоенно  прохрипел
Чумаков. -- Я вам не  Совет Министров.  Идите туда или в ЦК... У  нас  ЦК за
женщин. Ради вас водка  подорожала и, говорят, за бездетность с вас брать не
будут... Берите носилки и несите туда свои пром-блемы!
     Нюра разрубила воздух рукой: -- Половина  проблем решится  сама  собой,
если разряды мы будем устанавливать сами!
     -- Са-ми?!
     -- Сами!
     Все,  кто  протискивались   к  выходу,   остановились,  глядя  на  чуть
побледневшую Нюру, кто-то снова уселся на скамью, дернув стоявшего перед ним
Силантия за пояс: "Не засти!"
     Нюра показала на свернутые в трубку списки, которые нес Чумаков.
     --Сколечко лет  фонд зарплаты был  у нас  вроде  горшка  с  Чумаковской
кашей! Кому хочет Чумаков тому дает, кому  хочет -- нет... Нынче  свое едим.
Так?  Но...  ложкИ кто  распределяет? Чумаков. Хоть.  Тихону Инякину, дружку
закадычному,  вручил целый  черпак, поварешку  -- седьмой  разряд.  Тоня ему
поперек горла -- ей  чайную ложечку. Чтоб Тоня, в основном, не ела, а пар из
горшка вдыхала... Ну?! Хоть и сдельно работаем, а та же самая  "выводиловка"
разбойная. Только в сокрытом виде...
     --Эт верно! -- поддакнул Силантий.  Он вряд  ли  расслышал  половину из
того, что сказала  Нюра, но, догадываясь, о чем  речь, считал  своим  долгом
время от времени подбадривать подсобниц наставительным "Эт верно!.."
     Чумаков  задергался  то  в одну,  то в  другую  сторону,  --  казалось,
опасался встать к кому-либо спиной.
     --Анархия,  значит? Никаких  начальников?  Под  черным  знаменем  --  и
"Цыпленок жареный..."? Чтоб  стройка развалилась?Да вы,  оголтелые,  значит,
против нашей партии...
     Тоня шагнула от дверей:
     -- Ты дождешься -- лопаты бросим!
     -- Что? Ты чем грозишь? Не советский это метод!
     --Всякий метод гож, который поможет тебе шею свернуть.

     Крики,  шум  и  аплодисменты  на  перевыборном  профсоюзном   собрании,
"подогретым" вчерашним пересмотром разрядов, не утихали долго. Под  этот шум
и скользнул к  трибуне Тихон Инякин. Утихомирить рабочих, по примеру прошлых
лет,  ему не удалось.  Но все же он  прикрыл собою управляющего: выступавшие
обрушивались уже не на Ермакова --на Тихона.
     Посыпались записки с просьбой предоставить слово.
     Приподымаясь на стуле,  Нюра  думала  увидеть  на лице  Тихона  Инякина
раскаяние, стыд, на худой конец  -- смущение. Ничуть не бывало! Темное точно
в копоти, лицо его улыбалось. Вот оно стало нарочито безразличным. Сидит как
на собственных именинах.!.
     В какой уж  раз Нюра спросила  себя: отчего Тихона ничем не проймешь? В
общежитии, на подмостях, на собрании,  стоит Инякину показаться -- его кроют
на чем свет  стоит.  И все  же... Поймет  ли она  в конце  концов, почему...
почему Тихон из года в год проходит в члены постройкома? И это при тайном-то
голосовании,  когда  судьба  кандидата  решается  каждым  наедине  со  своей
совестью!
     Желающих ругать Тихона Инякина оказалось столько, что собрание пришлось
перенести и на следующий день. Чем бы Нюра ни занималась, весь этот день она
думала  над тем,  почему удерживается  в постройкоме Тихон Инякин. И  впрямь
непотопляемый!..
     "  А ведь  люди у нас прямые,  порой крутые  на язык.  Однако  Тихон...
улыбается. Почему так?"
     Вечером  Нюра спросила  об  этом Огнежку.  Огнежка, ни слова не говоря,
повела  Нюру  ...  в ее  постройком,  в  котором  она,  как  видно,  еще  не
чувствовала себя  уверенно. Там  они полистали  несколько  пожелтелых папок,
отдающих прелью, и  повсюду Огнежка отыскивала своего личного и  многоликого
врага - "выводиловку".
     - "Выводиловка" Нюра, косила людей, как пулемет,- объясняла она.
     Слова  Огнежки звучали убедительно. "Выводиловка", даже по  этим старым
папкам было яснее ясного, все годы косила рабочих, как  пулемет, только люди
тут не  погибали,  а тут  же разбегались со стройки  куда глаза  глядят.  Не
проходило  и  года, как в списках  против множества, фамилий --против  целой
трети имен - появлялась унылая эпитафия канцеляристов: "Выб."
     Руководители строек молили, требовали: "Людей!
     Людей!  Людей!"  --  ссылаясь  на  неслыханные ранее  гигантские  планы
строительства жилищ. Почти все остальные проблемы тонули в аморфном словечке
"текучесть"..
     Поезд за  поездом  высаживал  на городском вокзале  парней  и  девчат с
фанерными  чемоданами в загрубелых от крестьянского труда  руках. Пополнения
вводились  в  бой  с  ходу,  как  на  войне  маршевые  роты.   Благодаря  им
удерживались на плаву и такие корабельные шкуры, как Тихон Инякин.
     Много  лет  подряд  Тихон   Инякин  проходил  в   постройком   голосами
рабочих-первогодков, которые не успевали его узнать.
     Таков был главный вывод Огнежки.
     Едва  Огнежка ушла,  как  Нюру снова обступили  со всех сторон  десятки
"почему?"
     "Теперь год  - то какой!  "Выводиловка", говорят, на  ладан дышит. Даже
"Статуй" потишал, при встрече с Тоней головой кивает. А с Тихона -- подумать
только!  -  все как с гуся вода. Тоня как-то  кричала,  и справедливо, что у
Тихона
     карманы рваные. С чем к нему ни сунься, положит твою заботу в карман  и
потеряет. К Ермакову явится -- карманы- пусты...

     На другой день Нюра пришла на собрание рано. Заняла целую скамью на всю
бригаду.  Скамья  еще  была  наполовину  пуста,  когда  началось  обсуждение
рабочими списка для тайного голосования.
     Фамилии  кандидатов  писались   мелом  на  черной,  отсвечивающей  при,
электрическом  свете  доске.  Строители  одолжили   ради  такого  случая  по
соседству,  в  только  что  возведенной  школе.   На  доске  было  начертано
семнадцать фамилий.
     Вскоре  бухгалтер  из  конторы  Чумакова,   еще  более   низкорослый  и
диковато-косматый,  чем  Чумаков,  привстав  на  цыпочки,  стер ладонью  две
фамилии -- удовлетворили самоотводы. На  доске осталось пятнадцать  фамилий,
ровно столько, сколько предстояло избрать членов постройкома.
     Нюра  давно хотела "подсадить в постройком" кого- нибудь из их бригады.
Но кого?
     Она  остановила свой выбор  на Гуще. Недавно  Гущу  заставляли  сложить
стены  наскоро, неважно как, лишь  бы в срок. Он оскорбился:  "Мастер  своей
руки не портит. Горд! Пытались ему помочь, как многодетному. Он раскричался:
"Подавайте Христа ради сами себе! А мы прокормимся..."
     Конечно, Гуща не сахар. Колесо скрипучее. Не доплати ему  копейку -- он
месяца два будет скрипеть...
     Но, коли такого избрать, он, может быть,  станет  скрипеть  и  на общую
пользу?
     В руках  Нюры белел букетик подснежников,  который  Александр  купил на
трамвайной остановке по дороге с корпуса.  Она приколола подснежники к своей
аккуратно, по талии, ушитой лыжной курточке, подняла руку.

     Но  руки ее  словно бы  не  замечали. В конце  концов  Игорь  Иванович,
сидевший в президиуме, показал на Нюру председательствующему:
     -- Вы что, не видите?!
     Нюра выкрикнула фамилию Гущи.
     Чумаков, который до этой минуты, казалось, отсутствовал, приподнялся на
своем месте у стены, нервно повертел на пальце ключ.
     За спиной Игоря Ивановича мрачноватый голос того же бухгалтера сообщил,
что Гуща-де "лупцует жену смертным боем и вообще..."
     --  Вре-от! --  взвился от  дверей голос  опоздавшего  Гущи. --  Брехня
собачья! Я сроду ее и пальцем не тронул.
     Игорь Иванович обернулся к бухгалтеру. Тот потер ладонью блестевший нос
цвета болгарского перца и повторил свои обвинения.
     Скорее всего, это был  наговор. Но  для проверки требовалось время. Что
поделаешь!  Не им,  Некрасовым,  заведено -- любую брехню, даже самую явную,
проверять, расследовать.
     Кто-то  назвал еще  одну  кандидатуру, -- ее  отвели  с  торопливостью,
которая насторожила и встревожила Нюру уже не на шутку.
     Некоторое  время зал  шумел  глуховато  и  словно  бы  успокоенно,  как
отхлынувший от  берега  прибой.  Затем ударила  новая волна.  Навстречу этой
волне к краю сцены стремительно, как тряпичный петрушка к  ширме,  подскочил
мужчина средних лет, в кожаной "капитанке" на локтях истертой до  подкладки,
грязно-коричневой, точно изжеванной. Он разъяснял тоном, в котором слышались
и  увещевание и угроза, что вряд ли есть необходимость добавлять кандидатуры
("разбавлять список пожиже", -- сострил он под собственный одинокий смешок),
так как список продуман всесторонне.
     Начальник первой стройконторы  Зуб сердитым голосом потребовал дописать
на  доске фамилию известного на стройке каменщика. Взметнулось еще несколько
рук. Среди них, у окна, -- рука  в  гипсе. Ее тянул  вверх, подперев у локтя
здоровой  рукой,  пожилой  рабочий в распахнутом  ватнике,  под которым алел
орден военных  лет.  Когда  кто-то крикнул:  "Подвести  черту!"  --  рабочий
рванулся  к  президиуму, подняв  над  головой,  чтоб случайно  не  повредить
загипсованную руку.
     -- Тихон, брось мудровать! -- кричал он  с яростью. -- Брось мудровать,
говорю.
     Тихон  Инякин  то присаживался, то  привставал со стула,  показывая  на
что-то  Чумакову,  кивая  бухгалтеру у  доски. Вот  он  сделал  кистью  руки
вращательное   движение.  Подобным  движением  Тихон  --   он   кочегарил  в
молодости-- открывал вентиль парового котла, когда давление поднималось выше
красной черты.
     К обсуждению кандидатур рабочие приступили лишь тогда, когда доска была
исписана до самого низу.
     Но тут-то и началось самое неожиданное.
     Мотористка из  растворного  узла, в сером от цементной пыли  платке  на
плечах, заявила, что она ложится в  больницу на  несколько месяцев. Вслед за
ней  на болезнь  или семейные  невзгоды  пожаловались  еще  двое.  Об  одном
кандидате Чумаков  сообщил, что  тот нынче утром уволился -- завербовался на
Братскую ГЭС.
     Количество пустых полосок  на  доске  от размазанного ладонями мела и в
самом  деле  все  увеличивалось.  Когда  оставшиеся  фамилии  пронумеровали,
оказалось, что их снова пятнадцать. Будто никого и не добавляли.
     Из зала донеслось насмешливое -- Точнехонько! Железный список.
     "Железный список"! --  ошеломленно  повторила про  себя Нюра, глядя  на
доску. -- Нужно пятнадцать членов-- и на доске пятнадцать фамилий.  Ни одним
человеком больше. Ни одним! А называется -- выборы..."
     В  памяти   всплыла  фраза  Тихона   Инякина,  брошенная  им  Чумакову:
"Обсуждение проведем на железной основе". Так вот что он имел в виду!
     Нюру как  огнем опалило.  Вспомнилось  невольно,  как она и еще четверо
девочек везли в детдом из совхоза мешки с мукой.
     Билеты  у  девочек  были, но  проводник дальнего поезда  в  вагон их не
пустил: ихние места-де заняты.
     Поезд тронулся, и девочки вскочили на ступеньки,  поставив перед  собой
мешки. В вагон, похоже, недавно заливали воду, на  стекла тамбура, подножки,
поручни густо налипла пыль; поручни как будто покрылись плесенью.
     Девочки кричали, стучали кулаками в железную дверь, серую от пыли.
     Одна  из  детдомовок,  постарше,  боялась,  как бы кто  не  сорвался  с
подножки.  Правой рукой она.уцепилась за поручень, а другой  поддерживала то
Нюру, то остальных.. .
     На повороте вагон тряхнуло, и девушка не удержалась. Даже вскрика ее за
скрежетом колес не услыхали. ...
     Нюра вдруг закричала; голосом, который заставил всех приутихнуть:
     -- Так и будем, по Тихоновой милости, на приступках трястись?!
     Тихон Инякин пожал плечами: о чем она? На всякий случай замахал на Нюру
рукой: "Тебе слова не дали!"
     Нюра смотрела на широкую и  красную, как  проржавелая  совковая лопата,
физиономию Тихона; а видела другую: прокопченную, остренькую, как у  хорька,
на глаза надвинута черная фуражка проводника. Сколько она, Нюра, будет жить,
а глаз этих студенистых не забудет.
     -- Ты наши места запродал?! Продажная душа!
     Нюру дергали за руку, окликали: Но она словно  бы обеспамятела: -- А мы
-- хоть под колеса?! Тебе все одно!..
     Медленно  опустившись  на  скамью,  она прижала к  глазам  повлажневшие
ладони.
     Когда  через  несколько  минут   Нюра  отняла  руки  от  лица,  на   ее
исхлестанном ярым высотным  ветром широкоскулом лице  не  осталось  и  следа
недавнего отчаяния.  Зря  горячилась!  Тут не одну ее обидели,  горячкой  не
проймешь.
     Утерев лицо платком, Нюра попросила соседей дать ей карандаш и листочек
и  написала   Игорю  Ивановичу   записку:  "Тихон  Инякин  сверстал   список
кандидатов, как  бракодел  стенку? Посередине заполнил строительным мусором,
недоумками - для скрытого маневра..."
     Игорь  Иванович передал  записку  Нюры Ермакову, сидевшему  неподалеку.
Ермаков  прочел  и...  возвел очи горе. Игорь тут же поднялся  на трибуну. У
него был с собой заранее начертаный план речи.
     Скользнув взглядом  по рядам,  остановился  на  скучающем  лице старика
Силантия.  Лицо  его выражало одну-единственную мысль. Кто ни  поднимись  на
профсоюзную трибуну, ничего нового не скажет. Знаю. Годами так было.
     Глубоко  задетый этим взглядом, Игорь  Иванович  резким движением сунул
свои  записи в карман -- ну как старик, теперь  станешь меня слушать?  -- и,
обращаясь к президиуму сказал лишь, что просит расширить  список для тайного
голосования.  Рабочие  не  на словах,  а  на  деле должны  осуществить  свое
священное  право  выбора  лучших из лучших.  Со  своей стороны  он выдвигает
кандидатом в постройком подсобницу каменщика Нюру Староверову.
     Откуда-то от стены взбешенно прозвучал знакомый, с хрипотцой, голос:
     -- Ты бы заодно и Тоньку предложил! Всех до кучи!
     И  еще  о  чем-то крикнули испуганным голосом, но что именно  --  Игорь
Иванович не  расслышал: зал  грохнул аплодисментами,  каких давно  не слышал
клуб строителей. Ладони каменщиков  издавали при хлопке резкий звук, похожий
на щелканье кнута.
     В  наступившей   тишине,   в  которой  слышался  лишь  отчаянный  скрип
Чумаковского  стула,  приставленного  к  стене,--   в   грозной,  насыщенной
ожиданием тишине внезапно прозвучал хриплый бас  Силантия. В последнее время
старик начал глохнуть, и, как все тугоухие, он разговаривал криком. Силантий
прокричал, обращаясь к соседу, сидевшему подле него:
     -- Лжа профсоюзная никак, Степаныч, получит под ж... коленом?
     Зал взорвался хохотом.
     За столом президиума никто не смеялся так подчеркнуто самозабвенно, как
Тихон Инякин. Он сотрясался всем  своим крупным телом,  едва  не колотился о
стол. Но вот из зала донеслось радостное:
     -- Непотопляемый! Привет ракам...
     Рот  Тихона  был еще  разодран смехом, но выпуклые,  красные  глаза его
остановились, губы зашевелились.
     Игорь   Иванович  взглянул  на  сразу  обмякшего  Тихона,  и  в  сердце
шевельнулось что-то вроде недоумения... и жалости.
     Инякин остановил свой испуганный взгляд на Ермакове. Привык к тому, что
тот выручит его так же, как он, Тихон не раз выручал управляющего. "Забросит
сызнова на стенку "острую кошку", которая помогет вскарабкаться....". Скажет
Ермаков,  по своему обыкновению что-нибудь вроде  "Инякин  четверть  века  в
нашем тресте. Становой хребет стройки".
     Но  Ермаков  молчал, сделал какую-то запись  на  листочке, лежавшем  на
столе. И Тихона обожгла мысль;  Если Ермак не  подымет за него  руки, а  его
рука  много  рук  за собой тянет, тогда прощай  все. И  манна премиальная. И
"навар" Чумаковский. Посадят, как когда-то Шурку, голым задом на неструганые
доски. Этак рубликов на шестьсот, точно Нюрку без рода и племени.
     Тихон Инякин уже не только умственным  взором, а казалось,  и пальцами,
беспокойно  ощупывавшими  спинку  стула,  вроде  бы  сам  искал  эту  острую
кошку....
     Если б речь! И такую... как огонь, от которого не уйдешь... Как песня.
     Но   песни  не  было.  Язык  Инякина  точно  одеревенел,  разбух.  Хоть
шерхебелем по нему пройдись, чтоб обузить его, дать ему простору...
     Тихон  слыхал от  своего начитанного братца  Зотушки не совсем понятную
ему  старую  истину.  "Можно  петь о  потерянной  любви,  но нельзя  петь  о
потерянных деньгах".  Кто сказал и к  чему, не  ведал. Но  чутьем ловца  душ
человеческих,  инстинктом  проповедника-фарисея,  которого он  таил  в себе,
Инякин понял все. И он обратился мыслями к иному.
     Чихать хотел он на Чумакова!  Да! Ниже плотника не разжалуют. Не в этом
суть дела... А вот если Нюрка почует, что Ермаков держит  ее руку - с ней не
совладать.  Разохотится  речи произносить, которые в  голову ударяют.  Что ж
тогда  будет?  Завтра  она скажет--и  управляющего выбирать?!  Как  в  энтой
Югославии. Эдак дай всем волю-волюшку... В государственном масштабе.
     Быстро,  твердым шагом проходя к авансцене,  Тихон  Инякин  ощущал себя
почти спасителем государства.
     Он ткнул еще на ходу пальцем  по направлению к Силантию, который сидел,
оттопырив  ладонью ухо,  и начал  на высокой ноте свою  речь,  о которой  на
стройке и по сей день говорят и которую Игорь Иванович, наверное, не забудет
до конца своей жизни.
     -- О чем ты шумел, старый?! Мы с тобой  как начинали, вспомни! На своем
горбу  кирпичи  таскали. Не я  ль  тебя отвозил в больницу, когда  ты, земля
родная,  килу  схватил? Мы с тобой клали корпуса на болоте --нам что давали?
Пшенку наполовину  с мусором..  А масла --  ни ни.. Маргаринчиком мазали.  А
когда клали у вокзала? Сахаринчик. Белый хлеб по воскресеньям - Инякин точно
перечислил все, что давали, - каждая стройка запечатлелась ему лишь тем, что
там давали, сколько платили, каков был харч.
     -- Ты, Силан, с первой женой всю жизню промучился где? В палатах на сто
двадцать  душ. За занавесочкой  детишек нянчил,  растил.  На плиту,  бывало,
котелков  наставят-- череду не дождешься. Жене  твоей и  пятидесяти не было,
когда  она  померла,  царство  ей небесное?  Скольким детишкам твоим я гроба
сколачивал. - Инякин словно бы утер ладонью слезы.
     И уж совсем иным тоном:
     -  А Нюрка  Староверова?!.  Она так  начинает, как  ты?!  Как  Чумаков,
который  беспризорником в котлах  спал. Как  я,  который с  голодухи в кулак
свистел. Мы век прожили,  слаще краденой в чужом огороде морковки ничего  не
видели. Мы начинали - слезьми обливались.
     А  Нюрка  шумливая?!  Спит в холе-неге,  паровое отопление.  Вот  какая
лошадь  замеcто нее  кирпичи  носит - Он еще  долго  сравнивал, что было  на
стройке раньше и как теперь.
     - Нынче  Нюрка позволяет себе даже  Сергею Сергеечу, который ее в  люди
вывел, такое говорить...Распавлинилась пава!

     Игорь Иванович видел,  здесь, на профсоюзном собрании, ожила та хитрая,
настоянная  на полуправде  демагогия "шибко партийного"  иезуита, которой он
хлебнул некогда вдосталь...
     Рабочих не проведешь  цитатной  окрошкой или  философским тяжкомыслием.
Они отмахнутся от всего этого и потребуют ясности. Здесь же  все было  яснее
ясного.  Близкая  каменщикам  по лексике  и духу  ("свой  говорит, такой  же
рабочий"),  излившаяся  как  бы из самого сердца, речь Тихона казалась самой
правдой. Правдой дышало каждое слово, каждая пауза.
     В самом деле,  кто мог сомневаться  в том, что раньше жили хуже, теперь
лучше! Что ныне куда  -бОльшие,  чем, к примеру, в 1913 году, урожаи, больше
возводят электростанций,  строят домов! Как клин  вышибают клином, так Тихон
Инякин пытался вышибить  чистой, червонного  золота  правдой другую, опасную
для него правду -- о "непотопляемых".
     Игорь Иванович  с ненавистью  взглянул на Тихона, стоявшего в профиль к
нему. Профиль напоминал негатив: волосы белые, лицо темное.
     "Все наоборот! -- Игорь  Иванович почувствовал холодок между лопатками.
--  Лицо,  волосы.  Жизненная  устремленность...  Вот  тебе и  малограмотный
плотник! Куда до него университетским витиям! Оборотень".
     --  Раньше-то было, -- продолжал Тихон  со страстью приговоренного,  то
криком, то  полушепотом,  --  а  теперь  какие  времена наступают.  На  всех
перекрестках Москвы можно прочитать предвиденье Никиты Сергеевича Хрущева: "
Все дороги ведут к коммунизму!"
     Нюра,  неожиданно для  самой себя, выкричала  вдруг и свою боль и  боль
своего Шуры, о чем узнала вовсе не от него, а от Тони.
     - А дороги туда с фонарями?!
     Игорь Иванович  насторожился: ну, вот... начнется инякинская демагогия.
Де, над кем и над чем позволяет иронизировать политически темная Нюра...
     Но ничего этого не произошло.
     По  тому,  как  дружно, облегченно строители засмеялись, как заговорили
разом,  перебивая  друг  друга,  крича  что-то Инякину, махая в  его сторону
рукой, чувствовалось,  что у  каждого с души  точно  камень свалился. К Нюре
тянулись сразу с обеих  сторон --и Александр, и Тоня; она отбивалась от них,
смеясь чему-то. Платок с ее головы сбился на плечи.
     Результаты выборов объявляли на другое утро. Пожилая женщина, бригадир,
простоволосая,  в  ватнике, монотонно зачитывала  протокол счетной комиссии.
Назвав цифру поданных за  Инякина голосов, она сорвалась с официального тона
и воскликнула хоть и противу всех правил, но от всей души:
     - <b>Не выханжил он прощения!</b>


     Через  час  к  Игорю  Ивановичу  вбежал  Ермаков.  Лицо  в поту,  глаза
округлены гневом. -- Бросай  свое талды-балды!  -- закричал  он,  держась за
ручку двери. -- Быстрее на корпус! <b>Бунт!</b>
     -- Ка-кой бунт? -- Игорь Иванович привстал сб стула.
     -- Бабий!
     -- Что?! Кто звонил?
     -- Чумаков. Удрал, говорит, чуть ли не в исподнем!

     Спустя  минуту  Ермаков  и Игорь Иванович мчались в вездеходе,  который
рванулся с места, взвыв сиреной, как пожарная машина.
     На полдороге нагнали Александра Староверова, который своей неторопливой
походочкой  шел  по накатанной  до блеска колее, сильно  сутулясь, точно  он
работал над кирпичной кладкой, и размахивая руками, сжатыми в кулаки.
     Ермаков остановил вездеход и закричал что есть силы, приоткрыв дверцу:
     -- Твоя жена  с Чумакова штаны сдирает,  а ты  здесь прохлаждаешься?! В
машину! .
     "Что  такое?"  --  молча,  одним  лишь движением  выгоревших  на солнце
бровей, спросил Александр, присаживаясь возле Игоря Ивановича.
     -- Выпустили вожжи из  рук! Слабину допустили! -- ругался  Ермаков.  --
Дай Тоньке волю --она не только на Чумакова руку поднимет...
     -- Дайте Тоне хозяйские  права -- ей и в голову не придет замахиваться,
--  вырвалось  у  Александра  почти  с яростью. --  Она вытурит  Чумакова со
стройки законным путем.
     Ермаков  обернулся  к Александру всем корпусом, прижав к дверце шофера.
Машина вильнула и забуксовала в сугробе. .
     --  Видали!  Каков пастух, таково и  стадо. А  тебя, бригадира, она  не
вытурит? Или, того почище, Некрасова? Марксизм она не изучала...
     -- Даже марксизЬм не изучала, -- Александр не отвел прищуренных глаз от
Ермакова, -- а  против. Тихона Инякина  голосовала лет пять подряд,  чего не
скажешь о некоторых знатоках марксизма...
     -- Скоро ты выберешься?! -- зарычал Ермаков на шофера.

     Машина буксовала натужно, с присвистом, воя. Как  на грех, она застряла
возле  нового дома, заселенного  строителями,  одного из  тех домов, которые
должны   были,   по  убеждению  Ермакова,   внести  на.   стройку  полнейшее
умиротворение
     -- Каменщиков жильем  обеспечили!  -- простонал  Ермаков,  взглянув  на
слепящие желтоватым, огнем окна.  -- Тоньке  и той  выделили. Хоромы. И  вот
тебе! --  . Он выпрыгнул из буксующей машины в  кювет и, утопая  по колено в
снегу, бросился напрямик к дощатому, из белых тесин, бараку.
     Дверь в раздевалку  открыл рывком.  Ничего не видя после яркого  света,
налетел на что-то мягкое, закричавшее тонким голосом. Оглушенный, он постоял
в непроглядном,  как туман, табачном дыму. Задышал открытым ртом,  оттягивая
рукой липкий воротничок и болезненно щурясь.
     Первой, кого Ермаков разглядел,в  сизоватом дыму, была Тоня. Она стояла
у дверей, скрестив на груди руки.
     Ермаков намеревался, по своему обыкновению, для начала швырнуть в пламя
какую-либо шуточку, но шуточки из головы как ветром выдуло.
     --  Ты что,  краса наша, вздумала лопату бросить? Строить  надоело?  --
закричал он. .
     --   Пря-амо,  брошу!  --  протянула  Тоня  весело  и  протяжно,  точно
частушечную запевку. -- Коли Чумаков не доведет, то...
     -- И тогда не бросит, -- перебил Тоню убежденный голос, который Ермаков
различил  бы  в  тысяче других.  -- Что  она,  безмозглица  какая,  невинных
наказывать! Тех, кто в подвалах да в теснотище живет-мается...
     Ермаков оглянулся на Нюру,  которая  стояла  у стола, опершись об  него
руками, и ему показалось, что эти руки расстегнули его  воротничок, давивший
шею. Ермаков приблизился к столу боком, чтоб не толкнуть кого-либо.
     -- Нюра, так в чем же дело?
     Чем дольше говорила Нюра, тем глубже и ровнее дышал Ермаков. Установить
расчетные  разряды?  Так, так...  Соберется бригада в конце  месяца  и  сама
решит, кто  отработал присвоенный ему комиссией разряд, а кто -- нет.  ЛожкИ
не за звание, а за труд...  Огнежка когда еще предлагала! Бумагу  в кустовом
управлении похоронили. И нынче,  конечно,  Зотушка Инякин вой подымет. Одной
шишкой на лбу больше, одной меньше..
     Ермаков оглянулся, скользнул взглядом по взбудораженным, красным лицам,
ища кого-то. У Игоря Ивановича  лицо такое, словно  ему  только что  вручили
ключи от долгожданной квартиры. Александр Староверов  проталкивается к Нюре,
сбив свою ушанку на  затылок, готовый, похоже, обнять жену при всем  честном
народе.
     Наконец  Ермаков разглядел за сизыми махорочными  клубами того, кто был
ему нужен, и рванулся к выходу, работая в толпе руками, как пловец.
     Игорь  Иванович  выскочил из раздевалки  почти вслед  за  ним. На улице
никого  не  было. От  дверей  по снежной  целине  тянулись  две пары следов.
Широченные, видно, от растоптанных Чумаковских валенок, и узкие  и  длинные,
ермаковские. Следы вели за угол  соседнего, еще не заселенного  дома.  Игорь
Иванович поспешил туда.  Ветер донес .до  него  взъяренный  басище Ермакова.
Какие-то странные слова:
     -- "Цыпленок жареный"?! Да?! Под  черным знаменем?! Да?!  У-у!  С  глаз
моих...

     Из подъезда  выскочил Чумаков, перепрыгнул, болтнув  в  воздухе ногами,
через   глубокую  траншею  и  затрусил  вдоль  дома,  поминутно  озираясь  и
подтягивая спадающие валенки. Остановился  лишь возле дальнего угла корпуса,
где его не могли увидеть из окон раздевалки.
     Ермаков  не  показывался.  Когда Игорь  Иванович вошел  в  подъезд, тот
стоял, прислонясь спиной к свежепобеленной стене, и трудно дышал.
     -- Видал,  Игорь Иванович?!Выучили гуся! Потрясли его кресло, а он орет
благим  матом,  что  потрясли  советскую  власть.  Пора,  де,  снова  сажать
крикунов. До сердцебиения довел...

     Вернувшись  в трест они проговорили  за полночь: Игорь Иванович опоздал
на трамвай  и  в  конце  концов  отправился  ночевать к  Ермакову.  Дома они
несколько раз  прерывали друг  друга: "Давай спать!" -- и взбивали  примятые
локтями подушки. Но тут же один окликал другого.
     -- Игорь Иванович, вспомнилось мне, как  перед самым рождением Настюшки
жена моя ночами не спала, ходила по комнате. Я встревожился: чего бродит как
неприкаянная?  А она  мне:  "Да боюсь, не услышу, когда  это начнется..." Ты
тоже, видать, на  сносях: все время  опасаешься проглядеть на стройке что-то
самое важное...
     Ермаков бросил в  рот  пилюльку, извинился, "это от сердца," -сказал. -
доктора настаивают, гады! - Затем запил пилюльку глотком французского  вина,
которое наливал гостю.
     - Скажу тебе  по совести, Игорь,  мне  по душе твой  взгляд  на молчуна
Шуру, хотя и  на  крикливого  Гущу, полную  его противоположность,  ты  тоже
поглядываешь:  исследуешь - то ли он скряга, то ли просто родимое быдло?. Ты
явно хочешь. романтик,  чтоб  русский народ  был народом,  а  не населением,
лишенным  исторической  памяти.  Что  тут  можно возразить?!  Исполать тебе,
румяный! Ты прав: появилось поколение, которому все до лампочки. Кричат, как
наша Тонечка "Гасите  свет,  агитаторы идут!". Тонечка крута, но совестлива,
от   нее  беды  не  жди,  а   вот   когда   втречаешься   с   властительными
честолюбцами!...  Если бы  не твой разлюбезный Никита, не избежать  бы  нам,
мать их так! кровавой заварушки...
     У Игоря сна как не было.
     -Что стряслось, Сергей Сергеевич?
     -На улице Фрунзе я когда-то достраивал Генштаб, видел его?. Достроил на
свою голову... Генштаб дома  не возводит, он, как оказалось, зато непрерывно
возводит тень на плетень..
     Неделю назад было рассмотрение их очередной "тени". У разлюбезного тебе
Никиты Сергеича.
     Генштаб пока  на  Америку  не замахивается: не по  зубам. Нацелились на
восток.  "Пока  у  Китая  еще  нет  атомной  бомбы,  прошить  его  танковыми
корпусами, - предложили стратеги. - И через месяц наш тыл в безопасности..."
     Никита Сергеич  терпеливо  выслушал и  начальника  генерального Штаба и
сомнище танковых генералов, твердо обещавших прорваться  за три  недели аж к
Южно-Китайскому  морю.  Поскольку  дорогой  Никита  географии  не  проходил,
осторожно задал вопрос: - Сколько в Китае народу проживает? А?
     Спецы ответили с готовностью: -Два миллиарда.
     Никита  схватился за  голову. -  Два  миллиарда?!  Их же  всех придется
кормить!
     Игорь захохотал. - Ну, и врезал! Молодец Никита Сергеевич....
     - А какая вера Генерального в свою родную советскую власть, при которой
никто не сможет себя прокормить,- язвительно добавил Ермаков
     - Но врезано отменно. Одна фраза и - лопнула генеральская афера.
     -Но не  до  конца, дорогой  мой! Не  до  конца! - эаметил  Ермаков  без
улыбки, - Иваныч. Я недавно пообщался с генералами. Сердечно. В их сочинском
санатории.  Старых дружков встретил,  которые,  в  отличие  от  меня,  не на
стройку двинулись,  а в армию.. Пили хорошо, в море  отрезвлялись, по  парку
прогуливались. Такое услыхал, по секрету!.. Не поверишь...
     Оказалось, кроме китайского варианта,  отработан так же  план танкового
прорыва к Средиземному морю. Чтоб принести  Никите в подарок сразу и Францию
и раздражавшую его такую разменную мелочишку, как Израиль.
     Но это еще что!
     Давно  ходит,  Иваныч,  по  Генштабу  и  самый  бесноватый,  с большими
звездами на погонах. Этот пытается угодить  Хрущеву капитальнее. Никита, как
известно,  еще   ни  одной  речи   не  произнес,  чтобы  не  лягнуть  в  ней
империализЬм. Имя бесноватого  пока секретят: Сам  Хрущ его принял...Так вот
Бесноватый,  пока назовем его так, носится  с гениальной идейкой:  доставить
баллистические ракеты на Кубу. Нацелить их на главные американские города, и
каюк  империалЬму! И принести покойный империализЬм  Кукурузнику на блюде  с
голубой каемочкой.
     -  Честолюбивые холуи опасны. А холуи в Генштабе -  опасны смертельно,-
вырвалось у Игоря . - Дать им волю, превратят Россию в колумбарий.
     - Потому я и говорю, Иваныч. Дай бог Никите  здоровья. Географию он  не
проходил, но - твердо стоит на земле. Мужичина! Кто выскочит после Никиты,
     не  думал  об  этом?  Опасаюсь,  какой-нибудь  Зот  Инякин..  А  нашему
быдлу-полубыдлу того и надо...
     Гуща то и дело уж не говорит, а,  можно сказать, декларирует, что  ему,
каменщику, " без  разницы  складывать тюрьму или школу, что  нарисуют, то  и
сложу" И еще пуще: " Кто в России наверхут по мне да хоть  крокодил".  Таких
Гущ  на  Руси  сейчас  -  океан. Океан  полуголодных,  доведенных  нищенской
зарплатой, которую к тому же месяцами не платят, до состояния быдла.
     Нищее быдло бредит о "крепкой руке". Они и посадит нам на шею Инякина..
Зот  Инякин молод. При двух  дипломах и  двух работах. В Мосстрое и  в КГБ..
Хитер. Услужлив.  Демагог почище твоего разлюбезного Хруща.. Придет такой  -
массовой стройке жилья каюк. Бюджет тут  же перенацелит. В каком направлении
можно  не предсказывать... Целый век радио гудит:  "Великий  русский народ!"
"Великая Россия!"  Быдло  "на  величие" падки...  Ну, а многомилионный  Гуща
помчится туда, где кусок жирнее.
     Взбаламутить  - убедить Гущу: "русские превыше  всего",  что два пальца
обоссать... Опасное время, Иваныч!

        7.

     Ермаков  узнал о  результатах голосования от Игоря Ивановича; отодвинув
от себя цветастую, китайского фарфора чашку, он расплескал  лимонный  сок на
письменный стол и лежавшие на нем бумаги.
     -- Дом!.. Дом надо отвоевывать для треста,  -- пробасил он, стряхивая с
бумаг  зеленоватую жидкость.--  Что  ты  уставился на  меня? Или тебе еще не
обрыдло  записывать свои гениальные  мысли по ночам, на студенческой  кухне,
возле  помойного ведра?! Нюрка  шумит больше  всех отчего? --  продолжал он,
когда  Игорь  Иванович  присел у  стола,  отгоняя  от себя  пронизавшую  его
трепетом надежду обрести наконец свой угол. -- Ребенок ее уже подрос,  а она
все за фанерной перегородкой живет. Три семьи в комнате. Любовь шепотком.
     Веселье  шепотком. Одна  брань  криком.  Она этим во,-- Ермаков  провел
рукой  по горлу, -- сыта.  Создай  ей человеческие условия  быта -- она и не
пикнет. Как сказал доктор Фауст... или кто? вот смысл философии  всей. Альфа
и омега и тормозной башмак.
     Ермаков был человеком увлекающимся. "Дом! -- односложно отвечал он, как
только   заходила   речь   о   каких-либо   претензиях    или   недовольстве
рабочих-строителей.-- Обещайте им дом. Каждому по персональному окошку".
     О  чем  бы Ермаков  ни размышлял, в  ушах его точно  бы дальний колокол
звучал: "Дом! Дом! Дом!" Даже сквозь сон слышался ему этот набатный гул.
     Но несмотря на то,  что перед Ермаковым, если  верить молве, двери сами
распахивались,   прошло  немало  времени,   пока  набатные  звуки  сменились
праздничным благовестом: "Дом получили! Дом полу-чили-чили!.."
     Дом  был  пятиэтажным.  Из крупных блоков.  Неправдоподобно яркой сини,
которой  не  страшна  непогода.  (Не пожалел  Ермаков  заграничной  краски).
Правда,  дом не выходил своим нарядным  фасадом на новый, залитый  асфальтом
проспект,  недавно  названный именем  Ленина.  Корпус  стоял в  захламленном
дворе,  неподалеку от двухэтажных яслей  и будущего школьного бассейна, но у
него  был  такой  же  сияющий  солнечным  счастьем  блеск  окон,   как  и  у
восьмиэтажного красавца  из розового и белого  кирпича, заслонявшего его,  и
тот же адрес: "Ленинский проспект. .." . .
     От  проспекта  к  дому протянулись в снегу  темные  проталины,  от  них
кое-где поднимался  парок: в дом устремилась горячая  вода,  он стал теплым,
живым.
     Днем,   на   стыке  смен,  его  обступило  вдруг  столько  взволнованно
гомонящих, перекликающихся друг с другом  людей. Кто-то, не  разобрав, в чем
дело, вызвал пожарную  команду.  Пожарных  встретили  поначалу  недоуменным,
встревоженным молчанием, затем дружным хохотом.
     --На новоселье прикатили? Разматывай кишку, качай водку!
     Пареньки  в  распахнутых   черных  шинелях  ремесленников  заглядывали,
загородившись ладонями от света, в окна: кому-то достанется?
     Старики и средних лет каменщики поотстали от  ремесленников, которые уж
не раз обежали вокруг корпуса. Сгрудились в стороне. Молчали.
     --  На улице  Горького  -  помните,  мужики, - въезжали  все  больше  с
собаками. А нынче.
     Словно бы в ответ послышался слабый, стариковский голос:
     -- К Ермаку пойду; в пояс поклонюсь.
     Его перебил насмешливый возглас:
     --Сам строил, а Ермаку кланяться? За-нятие!..
     Допоздна  толпились  вокруг дома строители. Одни на  радостях  начинали
помогать озеленителям, которые сажали вокруг корпуса тоненькие, как прутики,
деревца.  Другие наперегонки  устремились  в трест, выяснить,  кому подавать
заявление. Весь день в коридорах треста было  ни пройти, ни протолкаться.  К
вечеру просителей собралось столько, что Ермаков  вывел их во двор и устроил
митинг.
     Осаждаемый  просителями  Ермаков  исчеркал  карандашом  список  будущей
жилищной комиссии, потребовав,  чтобы в нее вошли одни бессребреники. Святые
люди! "Святых" собрал в своем кабинете и так стучал  кулаком по  столу,  что
вынести это могли лишь воистину святые.
     -- Чтобы  ни  одного обиженного! Ни  одной  несправедливости! Ни  одной
жалобы на вас!
     Наконец наступил  день,  которого  на стройке  ждали,  как не  ждали ни
одного праздника.
     С утра члены комиссии осмотрели дом. Подъезд за  подъездом. Квартиру за
квартирой. Впереди вышагивал Акопян, вдыхая привычные острые запахи масляной
краски  и олифы.  За ним, с  рулеткой  в руках, --  Александр  Староверов  и
бригадир,  штукатуров  Матрийка,  записывавшая в блокнот  замечания Акопяна.
Худое  лицо   Матрийки   выражало  согласие  с  Акопяном.   В   самом  деле,
восемнадцатиметровые  комнаты,  квадратные,  лучше,   чем  двадцатиметровые,
вытянутые кишкой, темноватые. Не в одних метрах дело.
     Чуть поотстав от  них и ощупывая ладонью стены,  рамы, батареи водяного
отопления, двигался Силантий. Его новое  полупальто  из грубого,  ворсистого
сукна выпачкалось мелом. В мелу  были  и хромовые сапоги,  которые  Силантий
надевал  лишь  на  демонстрацию и святить куличи. Но  Силантий словно  бы не
замечал этого. Зато глаза его не пропускали ни одного  строительного огреха.
В  одной  из  квартир  он  обратил  внимание  на  чуть перекошенный потолок.
Матрийка по его просьбе записала номер  квартиры, чтобы вселить в нее именно
того такелажника, который неверно уложил потолочную плиту. Пусть любуется на
свою работу, портач! И детишкам своим пусть объяснит, отчего у них в комнате
потолок  кривой. Паркетчикам Силантий отвел  комнаты,  где  паркет  вспучило
более  всего. Бригадиру кровельщиков  -- угловую  квартиру на верхнем этаже,
где на потолке проступил желтоватый круг сырости.
     Огрехов было не так уж много,  но все же их вполне хватало на то, чтобы
добрая треть бригадиров получила каждый свое -- по заслугам...
     Комиссия  возвращалась  в трест  под  приветственные  клики  с  крыш  и
подмостей: "Силантий, черт глухой, не забудь про меня!", "Товарищ Акопян,  а
как быть, если мы с женой незарегистрированные?!"
     Рассаживались  в  комнате  постройкома в  торжественном  молчании,  без
привычных  шуток  и  восклицаний.  За  председательским  столом,  заваленным
грудами папок -- Акопян. Остальные -- вокруг.
     У двери скромненько пристроились ерзающий на скамье комендант общежития
и  багроволицая  тетка  Ульяна в шерстяной,  попахивающей  нафталином кофте.
Ульяну привел на заседание комендант: она, по его вынужденному, сквозь зубы,
признанию, знала всех непрописаных мужей и жен даже лучше, чем он сам.

     -Дела все разобраны? -- спросил  комендант.  Тихий  голос  Аконяна внес
оживление в напряженную тишину.
     --Дела  у прокурора  и  народного судьи. В этих папках  розовые  сны  и
упования.
     Первое упование  Акопян  приподнял  над  столом,  двумя  руками,--Одной
оказалось  не под  силу.  Папка была с  добрый  том. Какие  только  письма и
ходатайства  в  ней  не покоились!  Кто  только  не вступался за  неведомого
Акопяну  плотника, который  жил в общежитии  и вот уж  несколько лет  тщетно
просил дать ему  комнату или  хотя бы  прописать к  нему  жену и трех  малых
детей, мыкающихся вдали от него, где-то под Каширой!
     Минут десять слышалось лишь шуршание переворачиваемых бумаг и все более
обеспокоенный  голос  Акопяна,  перечислявший,  откуда присланы  письма,  на
nечатных  бланках, с  категорическим требованием быстрее,  без бюрократизма,
рассмотреть.. и "не чинить препятствия".
     Акопян  мысленно представил себе трех  русоголовых в латаных рубашонках
мальчиишек,  растущих  без  пригляда  отца, нолусиротами,  самого  плотника,
обивающего пороги.,. Сдержанный человек, Акопян, дал волю гневу:
     -- Это черт знает что! Надо не иметь сердца. Он взял красный карандаш и
проставил в последней  графе размеры комнаты,  самой большой комнаты, котоую
только мог дать. .
     Александр  смотрел на  красный  карандаш, испытывая смятение. Он хорошо
помнил этого плотника, лодыря отпетого. Но, с другой стороны, о нем хлопочут
из  канцелярии Председателя  Совета  Министров, депутаты  Верховного Совета,
горсовета, райсовета...
     Акопян  уже  завязал  тесемки  на папке, когда  послышалось восклицание
Силантия, да этой минута, казалось, дремавшего:
     --  Это какой такой? -  Он назвал  фамилию  плотника. Александр  бросил
уголком рта:
     -- Да этот, в "капитанке.. Локти тряпичные.
     Силантий  хлопнул своими громадными,  черными, как  клешни,  руками  по
коленям: --- Так его только за смертью посылать!
     Акопян  сделал   нетерпеливое   движение  головой:   мол,  к  чему  ЭТИ
словопрения, решено!
     Подбородок Силантия  выпятился. Празднично, двумя клиньями, расчесанная
борода цвета побурелого снега  вскинулась  торчком. Лицо ожесточилось. Таким
его  заросшее  до  ушей  лицо становилось  только в одном  случае: когда он,
старшой, уличал  бракоделов.  Бросал им,  брызжа слюной:  "Не  зачту! Вот те
крест, не зачту!"
     Силантий потянулся обеими руками к папке--мол, развязывай снова. Акопян
помедлил, но голос старика сорвался фальцетом:
     -  Ты  чего?  Он  во  все  бригады  переторкался,  нигде не  удержался.
Перекати-поле!
     Акопян снова  развязал папку,  зашуршал  документами.  Выяснилось,  что
нынешний плотник до стройки был канцеляристом в паспортном столе и изгнан за
взятку.
     -- Неча стройку засорять! -- прозвучал  от дверей грубый, мужской голос
тетки Ульяны.
     Акопян повертел карандаш в руках, отозвался с досадой:
     --  Вы, уважаемая, простите меня,  все решаете с точки зрения дворника.
"Сорить". "Подметать"...  Лодырь он.  Прохвост. Это Возможно.  Но... у  него
трое детей. Надо  позаботиться  о  них.  Или  вы прониклись  убеждением, что
потомство жулика следует искоренять до седьмого колена.
     Тетка Ульяна отсела подальше от коменданта, который толкал ее. под бок,
и воскликнула с обидой в голосе:
     -- Он, паскуда, нам на шею семью бросил, а мы расхлебывай! Жена у его в
Кашире при деле. Продавщица. Дети  при ей,  в школу  ходят... А говоришь  --
дети в забросе!
     Комендант,  когда  Акопян  спросил  его  мнене,  поерзал на скамье,  но
кривить душой не стал:
     -- Для нас, товарищ Акопян, слишком начетисто. Из-за одного никудышника
еще пять душ.
     Акопян повернулся всем корпусом к Александру и его соседке: .
     -- Ваше решающее слово, бригадиры!
     Из-за  плеча  Александра  протянулась  худая  рука Матрийки  с  желтыми
подушечкам-мозолями.
     --  В  правительстве  разве  знали,  что он  такой,- мне,  мол, давайте
поболе, --  Матрийка потерла обожженный известью палец о  палец,  -- а я вам
вот, -- пальцы ее сложились в фигу.
     Александра охватило чувство стыда. В канцеляриях, откуда все эти бумаги
пришли, плотника и  в глаза не  видели.  Но  он-то,  бригадир,  видывал! Сам
поймал его с краденой  фанерой и выгнал из  бригады взашей. Почему же сейчас
он поверил не себе, а этим бумагам с грифами?.. Нет, не поверил, конечно, --
сробел перед бумагой: мол, верх за нею...
     Александр набрал полную грудь воздуха, точно собирался нырять.
     --  Из-за  того,  что он пишет во  все  инстанции" никаких  уступок  не
делать! -  И  вот еще  что,  -- добавил  Александр, когда Акопян  стирал  на
широченном, как простыня, листе следы своего красного карандаша. -- Надо его
вызвать  на постройком, сказать:  "Не  мучай семью. Уезжай  к  ней. Создавай
новую жизнь. И не писаниной, а честным трудом".
     На следующей  папке  было  начертано наискось:  "Гуща". Папка оказалась
еще; более пухлой, чем первая. И здесь добрую половину ее занимали письма на
имя Председателя Совета Министров, руководителей Госстроя, депутатов.
     Тетка  Ульяна всплеснула руками: "И  Гуща шлендал повсюду! Горлопанил!"
Она притихла,  когда  Акопян  зачитал заявление  Гущи  и  письма.  Дом  Гущи
разбомбило. С той поры он ютился в дощатом сарае, в котором ранее помещалась
и общая,  во дворе,  уборная.  Яму  уборной он засыпал.  Стену обшил листами
сухой  штукатурки. Сложил плиту. Но все равно  зимой  на полу без валенок не
выстоишь. Дети заболели ревматизмом.
     Акопян взглянул на коменданта с неприязнью:
     --  Неужели места в  общежитии  не  нашлось?! Почему  довели работящего
человека до того, что он стал писать во все концы?
     Комендант пожал узкими плечами, как бы удивляясь наивности Акопяна.
     -- Общежитие  ему ни к чему, товарищ Акопян. Он и заявления не подавал.
Дадут  общежитие --  оттуда  не скоро  вылезешь,  а сарай на дерьме --  дело
верное.
     Силантий,  тугодум,  встрепенулся  лишь тoгда, когда Акопян  взялся  за
красный карандаш. -- Хитер Гуща, -- прозвучал его хрипящий голос.
     --  Детей в теплый угол не захотел.. -- Силантий и раньше знал об этом,
не  одобрял Гущу. Но раньше-то Гуще,  как говорится, бог был судья, а теперь
он,  Силантий. --  Гуща, видать, бабе  своей поддался, безмозглице. На  себе
рубаху рвал. Раны миру показывал. -- Силантий хлопнул ладонью  по скамье. --
А  вот дать ему за  хитрованство похужее! Ты какой этаж написал? Третий? Под
самые стропила его! На голубятню!..
     Едва успокоили расходившегося старика.
     Затем белыми лепестками  "посыпались на стол  заявления в две строки да
при них брачные свидетельства. Папки тоненькие, веселые, на многих листках в
графе "члены семьи" запись " + 1" (и тут же справка о беременности). В папке
каменщика Аксенова, одинокого, тоже вдруг обнаружили пометку " + 1".
     --  И этот на сносях?!  --загрохотала тетка Ульяна.  Скамейка  под  ней
заходила ходуном.
     Оказалось,  отец-одиночка.  После  недолгих  прений  приравняли  его  к
матерям-одиночкам  и выделили  комнату-светлицу с  балконом, чтоб было  куда
выкатывать коляску. .
     В тоненькой папке Староверовых не оказалось справки из закса.
     Александр  потупился, объяснил,  что они  с  Нюрой  не  расписаны.  Оба
Староверовы. Однодеревенцы...
     Тетка  Ульяна  посоветовала,  лукаво  сверкнув  глазами!  дать  им  две
маленькие комнатушки в разных подъездах. Чтоб не повадно было.
     Силантий  долго  тряс своей  жиденькой,  свалявшейся  надо  лбом  седой
челкой.
     -- Хитер! Выделить ему на голубятне. Без балкона.
     -- Завтра распишемся! -- взмолился Александр, -- Я же не со зла...

     Брачного  свидетельства  недоставало  не только в  папке  Староверовых.
Дверь  постройкома  то  и  дело  открывалась,  и запыхавшиеся  молодые  люди
протягивали свеженькие документы, с радостью внимая голосам членов комиссии:
     -- Это другой разговор!
     -- Другие метры!
     Акопян назвал фамилию Чумакова. Благодушное настроение как рукой сняло.
     Папка Чумакова оказалась самой тоненькой и самой неожиданной.
     Неожиданным был прежде всего адрес Чумакова: "Дебаркадер No 8".
     Как?! Наш единственный  орденоносец, и на воде  живет?!  --  воскликнул
Александр. В его возгласе слышались и изумление и откровенное недоверие.
     Контора под началом Чумакова возводит в год  до двадцати  восьмиэтажных
домов. Полторы тысячи  квартир. И Чумакову  не отыскалось места на земле? На
воде поселился?
     -- Тут что-то не  так!-- убежденно произнес  Александр.  -- Чтоб  такой
всемирно прославленный жох, проныра, доставала, как наш начальник..-..
     Тетка Ульяна вскинулась в гневе:
     -- Молод ты еще начальство свое чихвостить! Молоко на губах не обсохло.
     Комендант  двигал  локтем,  как маховиком,  но  тетка  Ульяна  в  своих
бесчисленных одежках была  непробиваема.  Утерев  концом кашемирового платка
уголки губ,  она повела  неторопливый рассказ, причмокивая  и озирая  членов
комиссии  сдержанным  достоинством,  как  бы  прощая  их  за  то,  что  они,
беспонятливые, не сразу определили, что значит для ихних забот тетка Ульяна.
     -- В его квартире, на набережной, дочеря живут незамужние. Трое. Вот он
и оказался на воде.
     -- Выжили его, значит...-- в голосе Силантия слышалось сочувствие.
     -- Какое! -- Ульяна,  как .всегда, пояснила обстоятельно: -- Старшая, к
примеру, Наталья. В девках осталась. Через отца. Она просилась в медицинский
институт.  Он ее  не  пустил: не девичье,  говорит,  дело с  голыми мужиками
"шу-шу-шу" и "вздохните глубже". Ввязла она по  отцовой воле в машинное дело
и...  без мужика  сохнет,  Чумаков локти кусает. Была бы, говорит, врачихой,
отыскался  бы мужичонка. Хоть  бы  хворый.  А  при машине  отыщи-ка, мертвая
материя.  Младшенькой  он  не  препятствовал,  даже  когда  ее  в  акробатки
совращали, хоть с тех пор седеть начал.
     --   Тетка  Ульяна  снова   утерла  уголком  платка  края  губ.  Акопян
нетерпеливо застучал карандашом по столу:
     -- Ближе к делу, уважаемая!
     - Куда уж  ближе!  Оставил он дочерям  квартиру: при комнатах все легче
мужика заарканить... А  сам -- на воду. Жена Чумакова работала  на табеле. В
порту.  Выхлопотала себе комнатушку на дебанкадере, возле моста. Меня как-то
посылали  туда. За Чумаковым.  В  комнатке  сырость. Над  оконцем плесень  с
кулак. Как он, сердешный, чахотку не схватил...
     -- Жизня! -- отозвался Силантий. Он уважал Чумакова за то, что тот умел
раздобыть в один час кирпича на два дома,  а для самого себя и шиферу, когда
крыша  на дебаркадере прохудилась, не попросил.  --  Дочерям отдал, а сам на
воде -лодке, как китаец....
     --  Запишите  ему  самую  хорошую  комнату! -- сдавленным  от  волнения
голосом произнесла Матрийка, и все вдруг притихли, вспомнив, что и Матрийка,
хоть и мордва, а лучший на стройке бригадир, осталась вековухой.
     Игорь Иванович,  который  во  время  рассказа  тетки  Ульяны,  вошел  в
комнату, потянул к  себе  папку  Чумакова, полистал справки. Все  правильно.
"Дебаркадер  No 8". Он, Игорь, мог дать голову  на  отсечение, что Чумаков и
Тихон Инякин -- два сапога пара... Хапуны. И вот тебе! "Сердешный..."
     Впервые за много лет упоминание о Чумакове не вызвало раздражения Игоря
Ивановича.  Он  почувствовал  себя  веселее,  легче, словно  бы тащил  долго
какую-то тяжесть и наконец скинул.
     --  Дайте ему  окнами  на юг, --  сказал  он  усмешливо, -- чтобы обсох
скорее.
     Два листочка списка  склеились. Если  бы Александр  не  заметил  этого,
Акопян, может,  перевернул  бы  их вместе.  Первой на разлипленных страницах
значилась фамилия Тони.
     --  "...   .На  стройке  с  тысяча  девятьсот  сорок  девятого  года...
одинокая... детей нет..." -- монотонным голосом читал Акопян.
     Александр сказал, что Тоне нужно  выделить комнату  на  двоих.  У  Тони
мать,  дряхлая  старушка. При сельской  больнице живет, в которой  до  войны
работала  няней.  Сейчас старушку потеснили  куда-то  в  каптерку  без окон.
Дровец и тех заготовить ей некому .
     -Мы  не  можем документировать мать, -- решительно  возразил комендант,
но,  взглянув на потемневшее  лицо Акопяна, добавил  тоскливо:  --  Придется
писать объяснение. Доказывать.
     -- И докажем! -- твердо сказал Александр. На то нас избрали,
     Акопян оторвал руку с карандашом от бумаг, точно обжегся:
     -- Э-э,  товарищи! Производственная характеристика ее  хуже, чем у того
плотника.
     Александр махнул рукой: --  Это Чумаков в дурную минуту... Вызвать его.
Сейчас-- ему совестно станет.
     Позвонили Чумакову, а пока приступили  к  другим  папкам,  лежавшим  на
столе ворохами.
     Чумаков  прикатил  тут  же.  Поняв,  зачем  его  вызвали,  он удивленно
воскликнул:
     -- Тоньке...  комнату?!  --и, откидывая на плечи  капюшон  брезентового
плаща (в таких на стройке спускаются в канализационные люки), добавил:  --Ей
не комнату, камеру-одиночку... -  Чумаков взял из папки трудовую книжку Тони
в серой  измятой обложке, полистал ее небрежно, одним пальцем. -- Комнату --
ни в коем разе! Хотя бы  потому,  что нет у Горчихиной  стажа. Сами  видите:
отработала  в  тресте  без году неделя.  Уволена  в ноябре  тысяча девятьсот
пятьдесят  четвертого  года.  Убежала...  куда  убежала?..  Пожалуйста, вот:
штамп. На Кавказ.
     -- В теплые края,-- осклабился комендант.
     --...  Бегала она, бегала и  вернулась в  наш трест. Когда? Вот круглый
штамп. Январь тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Стаж прежний  ей можно
считать?  Hи в коем разе! Значит, она в тресте пять лет непрерывно, как того
требуется для получения комнаты, не отработала.
     Акопян  взял  у  Чумакова  книжку,  полистал  ее,  повертел   в  руках,
разглядывая печати. Наконец сказал удовлетворенно:
     -- Путаете вы,  Чумаков! У  нее  весь перерыв-то  два  месяца.  Эти два
месяца,  кстати говоря,  она не на  пляже  лежала,  а клала стены  санатория
"Москва". К  тому  же  стройуправление,  в котором  она трудилась,  кажется,
влилось в систему ГлавМосстстроя.
     -- Не влилось!
     -- Давайте позвоним Ермакову...
     -- Мне звонить нечего! Вы позвоните.
     -- И позвоню.
     -- А я уточню кое-где.....
     Тягуче заскрипела  под  теткой Ульяной  лавка.  Чем  громче  становился
Чумаковский голос,  тем сильнее она скрипела и вскоре уже потрескивала сухо,
подобно  дереву,  которое вот-вот  вырвет из земли с корнем. В  углу вскипел
яростный шепоток коменданта:
     -- Помолчи!
     -- Не могу, ей-богу, терпеть..,
     -- Помолчи!
     -- Не могу.
     -- Помо...
     Шепоток коменданта смяло рокочущим голосом тетки Ульяны:
     -- Ты за что ж, Пров  Алексеич, ее  так, Тоню?!  Зло на нее держишь  за
что?
     Чумаков  взглянул  на  тетку  Ульяну  через  плечо,  бросил  отрывисто,
почему-то дотрагиваясь пальцем до уха:
     - Никакого я зла на нее  не  держу! Она тормозная, любое дело тормозит.
-- Не совестно вам, Пров Алексеевич?!  -- воскликнул  Александр, но Чумаков,
как и  когда-то,  на конфликтной комиссии,  отмахнулся от него. Снова взял в
руки трудовую книжку Тони, принялся листать ее.

     Голос тетки Ульяны прозвучал уж гуще, грубее:
     -- И что  разрыскался? Что разрыскался?! Ты не  к бумажкам приникай.  К
сердцу. Тоня --девка сердечная, работящая.
     -- Все у тебя, тетка Ульяна, сердечные,
     Чумакови повернулся к ней на каблуках, оставляя на полу следы глины:
     -Вот что, Ульяна. Тебя  пригласили не  на инякинскую комиссию. Ты  веди
себя как положено. В рамках...
     -- Не на инякинскую?! -- вскинулась Ульяна.--Вот ты каков...
     Не отвечая на  гневные возгласы тетки Ульяны (негоже начальнику конторы
вцепляться в волосья дворничихе), он попытался, подражая Ермакову, завершить
дело шуткой:
     --  Ох  и  широки же у тебя  рамки, Ульяна Анисимовна! Да  и  сама  ты,
смотрю, расползлась вширь, хоть опалубку делай.
     Тетка Ульяна подалась всем своим могучим телом вперед,  точно собираясь
кинуться на Чумакова:
     -- Помру -- тогда  будешь  опалубку делать, пройда! Из тесин, которые у
тебя  повсюду  пораскиданы.  А  пока  жива... Ты,  вижу,  и Тихону готов  уж
опалубку  сотворить,  и  Тоньке.  И осиновый  кол на могилку!..  Никто тебя,
водяного, не боится!
     Полемический пыл тетки Ульяны доставлял Акопяну истинное наслаждение, и
все же он вынужден был вмешаться, утихомирить ее.
     Чумаков ждал тишины, поглядывая на окно. По стеклам звенели градины. Он
произнес неторопливым голосом,  в котором угадывалось превосходство  игрока,
припасшего козырного туза:
     -- За  промытыми стеклами  работаете,  товарищи  комиссия.  Каждое ваше
движение как на  ладони. И документик  этот,  -- он потряс трудовой  книжкой
Тони.  -- Здесь черным по белому...  разрыв  стажа  в  два с  лишним месяца.
Значит, она  в  тресте непрерывно  лишь с пятьдесят четвертого. Таких у  нас
легион... Дадите ей --завтра комиссию в клочья разорвут.
     Александр  слушал  Чумакова  молча,  опустив  глаза  к  полу; ему  было
совестно  за  него, словно  бы он  поймал  управляющего  конторой,  как того
плотника с краденой фанерой. Только тут не выдержал:
     -- У страха глаза велики, Пров Алексеевич!
     Чумаков натянул на голову брезентовый капюшон. У двери оглянулся:
     -Я  бы, Шурка, на  твоем месте  и  не чирикнул. Или  забыл, что  Тонька
комнаты нынче лишается через тебя? .. Что уставился?
     Он хотел  уйти, но  в стекла  точно  рукой  застучали. Дождь  припустил
сильнее. Чумаков вернулся.
     -Дело прошлое, но  почему, скажи,  она  рванулась из треста куда  глаза
глядят? Нюра к тебе пожаловала с приплодом...
     Александр вскочил на ноги:
     -Неправда! Тоня не из-за Нюры удрала, из-за вас!
     Чумакова трудненько было чем-либо  удивить или оскорбить. Из года в год
он  вырабатывал в себе бесчувствие  к глухой  неприязни, окружавшей его.. На
любое слово  у Чумакова всегда отыскивалась пригоршня словечек похлестче. Но
и  бранясь   он  оставался  неизменно  спокойным.   Монтеры  окрестили   его
"экранированным".
     Однако восклицание Александра заставило его  приподнять свои бесцветные
брови. Когда Александр повторил в  запальчивости: "Из-за вас! И  докажу!" --
Чумаков  попросил  насмешливо,  в  нарочитом  испуге,  позволения  присесть.
"Сейчас Шурка докажет  по  трудовой книжке, по  штемпелям, что не он, а я  с
Тонькой на подмостях обнимался, и готово, ингфарк у меня..,"
     Александр  и в самом деле потянулся  к  трудовой книжке  Тони.  Чумаков
устроился на стуле, принесенном откуда-то комендантом.  Почему не потешиться
над Шуркой? К тому же спешить было некуда, в стекла по-прежнему  било как из
брандспойта.
     Силантий обернулся к Александру, пожевал в нетерпении губами. Не ударил
бы Шурка в грязь лицом! . Редкие, по обязанности, выступления Староверова на
торжественных собраниях, он называл "макаронинами италианскими" ("Жует,  как
макаронину италианскую").  И вдруг...  Будто  это  и не Шурка  вовсе,  а  --
судейский какой... Что ни фраза, тут же официальная бумага, документ: печать
в трудовой  книжке, запись в наряде, даже к свидетелям обратился, благо  они
под руками...Бегство Тони со стройки не совпадало по времени с приездом Нюры
более чем на полгода;
     Александр поднес Чумакову  трудовые книжки Нюры и Тони, показал пальцем
на печати.
     - Появление Нюры --  об этом тут же  вспомнили -- подействовало на Тоню
по другому.  До этого только и слышалось на  подмостях:  "Тонька,  не дреми,
тетеха!",  "Куда поставила  кирпич,  раззява!"  А  тут  сразу  стало веселее
каменщикам от Тониных "куды-куды!" и "алло-алло!". Заблаговолило к ним небо.
Аккурат минута  в минуту  спускалась оттуда  бадья  с раствором и,  главное,
точно, куда надо. Без задержки убиралась тара. Кому требовалась помощь, Тоня
тут как тут.
     -Спасалась  она в работе,  -- сказал  Александр с виноватой улыбкой, --
опору искала..."
     К  лету  фотографию  Тони поместили  на Доске почета,  под стекло.  Под
фотографией сделали черной тушью надпись о том,  что  такелажница  Горчихина
выполнила месячную норму на 168 процентов.
     Доска    почета,   изукрашенная   серебристыми   вензелями,   отдаленно
напоминающими лавровые ветки, находилась  неподалеку  от  кабинета Ермакова,
рядом  с  пятилетним   планом  треста,   победными  цифрами  и  диаграммами.
Фотографии на ней менялись в лучшем случае - один раз в год.
     В  то лето  на стройке  не хватило  подсобниц,  и  в  один из дней Тоня
узнала,  что  она  больше  не  такелажница,  а  подсобница  каменщика  Гущи.
Обиделась ли Тоня ("Не спросили, не поговорили по-человечески:..") или не по
сердцу пришлось ей новое дело: держала пятитонный  кран под уздцы, пожалуйте
лопату в руки,  -- но отныне она стояла на подмостях точно в дреме. Ни  один
каменщик  не оставлял ее возле  себя больше недели. И снова  раздавалось  на
корпусе "Поворачивайся, тетеха!"
     А портрет Тони на Доске  почета меж тем  все висел.  Пожелтел, пожух, а
висел.  Забыли  о  нем,  что  ли? Тоня напомнила  о нем Тихону Инякину -- он
отмахнулся: Напомнила  в  другой раз  - он ее  матерком... Тоня  поняла, что
Тихон  распорядился  заснять  ее  для  Доски почета  вовсе  не  затем, чтобы
почтить,  обрадовать, а только  потому,  что  полагается  время  от  времени
вывешивать  на фанерном щите портреты передовиков. Что же касается лично ее,
Тони, то хоть пропади она пропадом...
     А рабочим между тем было обидно,  что портрет Горчижкной висит на Доске
почета. Многие  трудятся куда лучше ее. Кто-то окрестил ее с издевочкой "168
прОцентов".  И прилипла кличка.  Как-то,  под  ноябрьские праздники, сдавали
дом.  У Гущи и сорвись под горячую  руку: "Скоро  ты там  расчухаешься,  сто
шестьдесят  восемь  прОцентов?!"  В тот  день  Тоня,  не  взяв  расчета,  не
попрощавшись с подругами, ушла со стройки.
     -- Вот  когда ей  небо с овчинку  показалось! Когда ее рабочую гордость
помоями окатили. -- Александр  передал  трудовые книжки Акопяну.  и  сел  на
прежнее место, добавив  глуше: --Хоть  она  и вернулась  через  два  месяца,
сердце  до сих  пор не  заструпело. Как заговорит кто о  процентах... --  Он
махнул  рукой, недовольный своей  первой речью перед комиссией, собранной --
он видел  -- не для бумаги. "И длинно, и нудил, -укорял себя, - и...об одних
только печатях и записях..."
     Акопян обернулся к Чумакову: ..
     -- Вы по-прежнему возражаете?
     Чумаков молчал, горбясь,  о чем-то  думая. Александр вскочил  на  ноги,
заговорил взахлеб:
     --  Девушка  она  надежная,  верная,  Пров  Алексеевич,  к  кому  душой
прилепится... Вы знаете, Пров Алексеевич, на что она ради меня решилась... А
ради больной матери своей  она с пятнадцати лет в Воронеже у кино папиросами
торговала,  пачками и вроссыпь. Приставания  терпела, да какие  приставания,
коли она, вдруг бросив все,  в дальний город завербовалась... Сейчас  она во
сне видит, как с матерью съедется. С войны они горе мыкали...
     -Ты его не перехребтишь! -- голос Силантия сорвался яростным фальцетом.
-- Не мечи бисер.
     Чумаков от изумления приоткрыл  рот, зажелтели зубы, съеденные почти до
десен.
     Александр умолк  на  полуслове, уставясь на своего бывшего старшого как
на диво.  Невольно  вспомнились Александру и  первая  заповедь  Силантия "не
зудят -- так и не царапайся", и то, что Силантий, как говорили,  ни разу  не
осмелился перечить начальнику конторы. А чтоб голос на него повысить?!.
     Мог ли он предположить,  что в эти минуты Силантий, сидевший на скамье,
как  отставной солдат, грудь вперед,  руки по швам, был бесконечно далек  от
тoro  старшого, которого Александр знал  и любил покровительственной любовью
сына, давно познавшего слабости  своего  отца; что нынешний день значил  для
старика больше, чем даже для него,  Александра. Именно здесь,  в прокуренной
комнате  постройкома,   пробудилось  в  Силантий  высокое  чувство,  впервые
испытанное  им  много-много  лет  назад,  когда  он,   владимирский  парень,
мобилизованый на деникинский фронт, писал перед  атакой, отрешась от суетных
дум, последнее, как он думал тогда, письмо...
     -- Решили, значит, так... Тоне комнату, четырнадцать  метров, -- кивнул
Силантий вслед Чумакову,  который  прошелестел мимо него  своим  брезентовым
плащом.
     -- Почему на  двоих? --  спросила  Ульяна, -  Девка  она  засидевшаяся,
перематорелая, мужика не приведет,  мужик -- дело  десятое!  А ребятеночка в
подоле принесет...
     Заспорили, уговорили Акопяна записать Тоие комнату в семнадцать метров.
     Завязали тесемки Тониной папки -- дело пошло быстрее. Если бы Акопяй не
придерживал  прыти Силантия, то верхний  этаж  наверняка бы  заселили одними
алиментщиками, дебоширами, любителями длинного рубля
     К полуночи почти все папки были рассмотрены,  уложены четырьмя стопками
по конторам. Остались  ляшь несколько  папок да какая-то бумага, начертанная
крупными, вкривь и вкось, буквами,  как пишут первоклассники. Оказалось, это
заявление дворничихи Ульяны.
     Акопян спросил коменданта, почему заявление Ульяны  Анисимовны отложено
в сторону. Комендант  ответил, что комнаты, как известно, выделяют лишь тем,
кто работает на самой постройке, а тетка Ульяна ..
     --  Где  вы  сейчас   живете,  Ульяна  Анисимовна?  --  перебил  Акопян
коменданта.
     -- Там же. В преисподней. Силантий со своей. И я... за занавесочкой.
     Акопяи посмотрел список сверху вниз, затем снизу вверх. Оставались лишь
двадцатиметровые комнаты.
     -- Да-а-а...--задумчиво протянул он, отводя глаза от Ульяны.
     Она шумно задышала. -- Так и знала я...
     Члены комиссии  притихли. Каждый  чувствовал себя словно бы виноватым в
том, что тетка Ульяна останется жить в подвале.
     Тишину нарушил низкий, прерывающийся голос Ульяны:
     -- Я  всю жизнь по полатям да подвалам  промыкалась.  Ни  одного денька
одна не жила. Все на людях и на людях. Мне помирать скоро, --  так, видно, в
своей комнатке и  не пожить....  -- И кинулась к двери, закрыв  лицо рукавом
праздничной кофты.
     Из приоткрытой форточки донесся вскоре чей-то встревоженный голос:
     -- Кто тебя, Анисимовна?! Да ты скажи, кто тебя?
     -- Дадим ей комнату! -- Александр пристукнул по столу кулаком. -- Никто
не   возражает?  Пишите!  Переселить   какую-либо  семью   из  маленькой   в
двадцатиметровку. А в маленькую -- Ульяну. Ей  за пятьдесят пять перевалило.
Доколе ждать?
     Убедившись,  что  Акопян  записал  решение  комиссии  точно,  Александр
бросился  к  выходу,  нагнал у  трамвайной  остановки  тетку Ульяму, которая
беззвучно всхлипывала, приткнувшись лбом к металлической мачте, закричал  во
все горло:
     -- Вывели тебя из подвала, Анисимовна! Вывели из подвала!

     ...  В  пять утра Игоря  Ивановича всполошил телефонный звонок. Ермаков
вызывал его к себе. Сообщил сдавленным голосом:-- Дом отбирают.

        8.
     Уже давно звучали в телефоне вместо глухого сдавленного голоса Ермакова
короткие гудки отбоя, а Игорь  Иванович все еще не отнимал трубки от уха. Он
мысленно крестил себя отборными  флотскими ругательствами, которые, казалось
ему, забыл безвозвратно. Такой приступ отчаяния Игорь Иванович испытал разве
что  в  небе  Заполярья,  когда   однажды  заградительные  очереди  из   его
раскаленного штурманского пулемета. "шкас" не спасли товарища.
     Застегивая на ощупь, одна пола выше другой, демисезонное пальто, сбегая
по  старой,  с расшатавшимися перилами  лестнице,  он словно  бы слышал  бас
Ермакова: ".. .отнимает. Наш общий друг".
     Когда Игорь Иванович садился в такси, его бил озноб.
     -- И  куда все летят?! -- пробурчал, шурша газетой, старик шофер, когда
Игорь Иванович попросил его ехать быстрее.
     -- Дом отбирают, отец. У рабочих.
     Шофер  рванул с  места, и  не  успел  еще  Игорь  Иванович собраться  с
мыслями,  как  машина,  трясясь  по   булыжнику  неведомых  Игорю  окраинных
переулков, уже выскакивала к Ленинскому проспекту.
     .  И   мысли  Игоря,   казалось  от  тряски,  перемешались,  смятенные,
раздерганные.
     "Наш  общий друг... Конечно, Зот  Инякин-младший. Кто же  еще?!.  Но...
пойти  на  такое? Отобрать  у  своих рабочих!  Ведь  он  слышал,  как  живут
Староверовы, Гуща... И я говорил ему,  и Ермаков. Да и не только мы... Здесь
какое-то недоразумение.  Обездолить своих рабочих. Впрочем, он может... Нет,
не может! Впрочем..."
     В  памяти  всплывали   одна  за   другой   встречи   с  ним.  Совещание
"давай-давай!".  Закрывая  его,  Зот  Иванович  отложил   в   сторонку  свой
автоматический,  с  золотым  ободком  карандаш.  Карандаш  этот,  за  редким
исключением, не  касался журнала учета в обложке из толстого картона, как не
касаются   карандашом   канонического  текста   молитвенника,  пусть  далек,
бесконечно далек его текст от живой жизни.
     Тогда  и  мелькнуло впервые у него, что многоэтажное здание инякинското
управления  в центре  города, с гранитным цоколем и  стеклянными  парадными,
огромные   кабинеты   по   обе   стороны    ветвящихся    коридоров,   сотни
инженеров-строителей  в   этих  кабинетах,  склоненных   над  арифмометрами,
разнарядками,  "процентовками", батальон машинисток  и секретарш  -- что все
это пышное великолепие -- для бумаги?!
     -Ч-черт! - Передние колеса такси взлетели на бугре, насыпанном на месте
траншеи,  поперек шоссе. Игорь Иванович привстал на  ногах, как кавалерист в
стременах.  "Бумага  бумагой...   но   значит  ли  это,  что  Зот   способен
обездолить?"

     Серел рассвет.  На домах уже  различались белые полотнища  с портретами
вождей, темные полоски первомайских транспарантов.
     Праздничный  кумач  на светлых фасадах  Ленинского  проспекта вызвал  в
памяти Игоря последниe рабочие собрания. Зот Инякин повадился ходить на них.
Такого доселе  за ним не  примечалось. Когда он  сидел в  президиуме,  худое
острое,  как  у лисицы,  лицо  его  казалось бесстрастным,  скучающим, но  в
действительности  у него был  напряжен  каждый мускул. Зот  Инякин терпеливо
высиживал до конца собраний  и тогда лишь  шел к трибуне, напружиненный, как
перед прыжком.
     У него не было своих слов.Он никогда не доказывал. Он "подверстывал".
     Есть у  газетчиков такое выражение "подверстать". Например, подверстать
статьи  под одну рубрику.  Зот Иваныч  "подверстывал"  своих недругов к тем,
кого в данный момент  ругали  наиболее непримиримо. Если били за  формализм,
архитекторы, инякинские недруги, тут же объявлялись  формалистами Если  били
за космополитизм, Зот  тут же обвинял  своих  недругов  в космополитизме. Не
важно, к кому "подверстать, важно дубиной достать..."
     B одной из газет увидел странное выражение: ".. .выискивают и смакуют".
     Зот Инякин немедля  встал  и  на эти рельсы. Принялся клеймить тех, кто
недостатки на стройке "выискивает и смакует". Он кричал, и ноздри его гневно
трепетали.
     Строго   говоря,  на  этих  грозовых  собраниях  Зот  был  единственным
человеком, который  "выискивал и  смаковал"  все,  что  хоть  сколько-нибудь
укрепляло  его  решимость "завернуть  гайки",  "подтянуть  узду",  "дать  по
рукам".  С  каждым  нашаренным  им  "подходящим к делу" фактом он, казалось,
укреплялся в  мысли:  без  таких, как он, Зот Инякин, на местах  порядка  не
будет!

     Игорь  Иванович  пригнулся  к  передней  спинке  машины,  вглядываясь в
подсвеченные прожектором силуэты возводимых  кopnycов. "Инякин изо  всех сил
старается превратить рабочих  в молчунов, в  бессловесную  тварь.. А  теперь
пытается еще и отнять у них возможност жить по-человечески...".
     Игорь вскричал вдруг под ухом шофера:
     -- Но ведь это одно к одному.

     ... На  всем  Заречье светилось лишь одно  окно. Некрасов  кивнул  в ту
сторону. Ермаков сидел за столом  своей  секретарши  в плаще  и мятой шляпе,
разыскивая  в  картонной  папке какой-то  документ.  Не  переставая  листать
бумаги, он начал рассказ.
     Утром  он  должен быть  в инякинском управлении. На совещании. Стороной
узнал,  что  туда  прибудет сам Степан  Степанович,  председатель  исполкома
городского Совета, и что кроме других дел  речь  пойдет об их доме, половину
которого передают инякинским служащим, половину -- еще кому-то.
     -- Когда пирог на столе, у кого слюнки не текут...
     В белом  китайском плаще,  широком  и  коротеньком, Ермаков  походил на
розовощекого  младенца, завернутого до  колен в  огромную пеленку и готового
орать благим матом.
     Впервые Игорь Иванович видел управляющего растерявшимся.. В самом деле,
что можно сделать?
     Ори не ори...

     Оказалось,  решение  уже  подготовлено. Оно белело на письменном  столе
перед  председателем  исполкома,  который сидел  в  кожаном кресле  Инякина,
насупленный, хмурый.
     У  Ермакова   задергалось   веко.  Вялым   движением  ("Степановича  не
перерогатишь...") он достал из портфеля папку, где лежали  финансовые отчеты
и  сводки,  свидетельствующие  о том,  что их  трест сдал за пять  лет почти
столько же жилья,  сколько все остальные тресты города, вместе взятые. Нет в
городе коллектива строителей, который бы возводил дома быстрее и дешевле.
     Когда   Ермакову   предоставили  слово,  он  напомнил  обо  всем   этом
решительным  и  вместе с тем недовольным тоном,  который, казалось, и сам по
себе, помимо слов, говорил о том, что ему, Ермакову, похвальба несвойственна
и противна  и лишь  крайние обстоятельства  заставляют  его  так  настойчиво
выпячивать заслуги треста.
     Председатель исполкома что-то  сказал  Инякину, быстро пригнувшемуся  к
нему. Инякин, еще не дослушав, закивал: "Понятно, понятно!" И объявил:
     -- Есть мнение. Ермакову оставить полдома.
     Возглас Инякина, в котором угадывалось удовлетворение, вызвал  в памяти
Ермакова иной  возглас, скорее  даже не возглас, а всхлип, и всхлип человека
сильного, самолюбивого, пытавшегося скрыть закипавшие в его голосе слезы: "У
Ермакова просить комнатенку--.что на могилке посидеть!"
     Этот словно бы заново услышанный  Ермаконым  женский  всхлип потянул за
собою все  пережитое за последние дни, когда распределялись комнаты.  И плач
беременной  такелажницы,  и  причитания  старушки табельщицы, которая  вдруг
бухнулась посередине кабинета управляющего на колени.
     Ермакова точно ожгло.  Словно  именно  это обжигающее дыхание  огня  за
своей  спиной  заставило его сейчас  заговорить  -- медленно,  веским тоном,
каким он сообщал лишь о глубоко и всесторонне продуманном:
     -- Я противник постыдной крохоборческой дележки Дома. Один или даже два
подъезда на  трест  не  уменьшат  нужды  в  жилье,  лишь  внесут  раздоры  и
дезорганизацию. Это не государственный подход к делу...
     Ермаковский план  был  на редкость  заманчив. Ермаков предлагал набрать
дополнительно рабочих  всех  специальностей  ровно  столько,  сколько  может
вместить  их  новый  дом, превращенный в  общежитие.  В связи  с этим  резко
увеличить  тресту годовую программу. Скажем, на  десять корпусов.  Когда эти
десять корпусов через  год войдут в строй,  два  из них  отдать  строителям,
восемь  --  горсовету.  Жители  города получат  в подарок  около  ста  тысяч
квадратных метров жилья. Ни одна живая  душа не останется более плесневеть в
подвале.
     Председатель горсовета стремительно поднялся на ноги.
     -- Вот  это по-государственному! --  Голос его  был  грубее и на октаву
ниже ермаковского. -- А кадровики твои еще  год потерпят.  -- Не привыкший к
многословию, он  повернулся к  стенографистке,  продиктовал: --  "Дом отдать
Ермакову.  Ему  же  набрать  пятьсот  новых  рабочих.  Расселить.  Увеличить
программу треста Жилстрой  номер три  на сто  тысяч квадратных метров".-- Он
оглянулся на Ермакова.--Дельное предложение!
     Ермаков   выскользнул  из  кабинета  Инякина,  не   дождавшишись  конца
совещания. Оглядевшись, нет ли  вокруг знакомых, он толкнул стеклянную дверь
ресторана "Арагви", расположенного возле Главмосстроя, набрал номер телефона
и приказал немедля отыскать Чумакова. Пусть  позвонит по  номеру... Ермакову
еще не  успели принести заказанной им бутылки  цинандали,  как его позвали к
телефону.
     Ермаков распоряжался вполголоса, прикрыв рукой телефонную трубку: .
     --  Посадка на новый  пароход  должна быть закончена до восьми  утра. В
восемь -- прощальный  гудок. Кто опоздает, останется на берегу голосить: "На
кого  же вы  меня,  родимые, покинули?!"  Грузовики  из  автобазы не  брать.
Использовать  маршрутные  такси, попутные машины, тележки. Короче, энтузиазм
народных масс.
     Посадка по списку Акопяна,  которому я сообщу...  не вдаваясь в детали.
Все!. Да.  Некрасову не звонить. Он тут  ни  при чем.  Мобилизуй на эту ночь
всех своих оглоедов.

     То,  что происходило сырой апрельской ночью  в  Заречье, походило разве
что  на  срочную,  под  гул  канонады, эвакуацию. На  пикапах  и  пятитонных
дизелях, на грохочущих прицепах, на  которых перевозят экскаваторы,  даже на
самосвалах  ехали  встрепанные счастливые  люди, придерживая  шкафы,  столы,
огромные  в  простынях  узлы, в  которых  было  увязано  сваленное  впопыхах
имущество.  Если  бы Чумаков не  предупредил заранее постовых  милиционеров,
наверняка бы самосвалы и прицепы задержали в дороге.
     Детей  выносили из  легковых  такси и  ермаковского вездехода  спящими.
Заснув  в  подслеповатых,  закопченных  бараках   и   сырых  подвалах,   они
просыпались  от   непривычно  яркого,  праздничного  света   в  квартирах  с
белыми-белыми, как молоко, потолками и широкими окнами.
     К  восьми утра  новый дом и в самом деле походил  на пароход  курортной
линии, битком набитый счастливыми  людьми, которые еще  не вполне уверились,
что вырвались наконец в отпуск, к щедрому солнцу и долгожданной поре отдыха.
     В  девять с минутами в  кабинете Ермакова затрезвонил  телефон. Ермаков
взялся за  трубку  безбоязненно.  Он  и  подумать  не  мог  о  том,  что  до
председателя исполкома горсовета вести доходят  с такой поистине космической
скоростью. Ермаков держал  трубку чуть  поодаль  от  уха, все более и  более
поодаль. Лицо его  постепенно  становилось  таким, что прорабы, вызванные  в
кабинет  управляющего,  начали  один  за  другим  неслышно  выскальзывать  в
коридор.
     -- Есть! Есть! Еду, Степан Степанович!
     Ермаков долго надевал реглан, галоши;  уходя, позвонил Акопяну. Акопяна
дома не  оказалось.  В  трубке  прозвучал  высокий  и чистый голос  Огнежки.
Ермаков пробасил с веселым отчаянием:
     -- Офелия, помяни меня в своих святых молитвах...
     Председатель исполкома  горсовета  на приветствие  Ермакова не ответил,
продолжал писать что-то, не поднимая головы. Наконец ткнул "вечную" ручку  в
пластмассовую чашечку чернильного прибора с такой силой, что казалось, ручка
задрожит, как вонзенная в стол стрела; поднялся со стула, бесшумно ступая по
ворсистому  ковру, прошел к  двери кабинета и  замкнул  ее  на ключ.  На два
оборота..
     Медленно вернувшись к столу, он остановился напротив Ермакова, оперся о
стол   белыми  кулаками.  Он  не   произнес  еще  ни  одного  слова,  однако
накрахмаленный воротничок сорочки стал Ермакову тесен.
     Во  взгляде  Ермакова  застекленело  выражение   кротости.  Кротости  и
изумленной добродетели, которая  никак  не возьмет  в  толк: в  чем ее можно
заподозрить?
     -- Я не нарушил ни одного пункта вашего решения, Степан Степанович. Как
и  записали вчера, я приму пятьсот новых рабочих и обеспечу должный разворот
работ. .. Как где  размещу людей?! В общежитии и в бараках на освободившихся
нынешней  ночь...  нынешним  утром  местах.  Не  вселять  же  в  новый   дом
подростков, которые для стройки еще и палец о палец не ударили!
     Красавец дом -- и это справедливо, Степан  Степанович,-- отдан кадровым
рабочим.
     Председатель  исполкома  потянулся  к  трубке  белой  кости  с  широким
чубуком. Разорвал две папиросы, высыпал из них табак  в чубук, долго  вминал
табак  желтым от  курева пальцем. Затем, выдвинув ящик стола, достал  оттуда
массивную  зажигалку  (рядом  с  ней  лежали  спички),  чиркнул  кремнем.  В
зажигалке не оказалось бензина.  Председатель медленно, вразвалку, подошел к
шкафу,  налил  из пузырька  бензин.  Он  прикуривал ровно  столько  времени,
сколько требовалось для того, чтобы обдумать, как поступить  с человеком  по
фамилии Ермаков. Пыхнул трубкой.
     -- Вот что, Ермаков! Как на духу... Ты меня обманул?
     Ермаков вздохнул облегченно:
     -- Обманул, Степан Степанович.
     -- Та-ак... В какое положение ты меня поставил?
     Ермаков в ответ развел руками, не то винясь, не то соболезнуя.
     -- Это,  Степан Степанович, наши  с вами личные  отношения. Дело-то  не
пострадает.  Через  год-два в подвалах  не останется  ни одного  жителя.  Ни
одного. Будете туда картошку ссыпать.
     Председатель  исполкома молча вышел из-за стола, отпер дверь и процедил
сквозь зубы, не поворотив к Ермакову лица:
     --  Иди! -- И добавил ему  в спину, подавляя ярость: -- И  старайся  не
попадаться мне на глаза.
     Ермаков  обзвонил  на радостях  всех  своих ближайших  друзей. Кричал в
трубку на весь этаж, чтоб Чумаков послал в магазин  за  армянским  коньяком.
Набрал номер Игоря Ивановича, который в тот  день оставался дома, готовясь к
первомайскому докладу.
     --  Где ты запропал? Наши уже в коммунизм переехали! Настоящий! Сегодня
ночью...  Я?  Трезв  как   стеклышко...  Сегодня  не  первое  апреля,  чтобы
разыгрывать.
     Вечером,  когда  Ермаков  рассказывал  восхищенным  прорабам,  как   он
"вставил перо" Инякину,  ему вручили приказ Зота Ивановича. Ермаков примерно
наказывался за технические огрехи  на корпусах, обнаруженные государственной
комиссией... полгода назад.
     С того дня выговоры Ермакову посыпались, как гравий из камнедробилки. С
грохотом и въедливой пылью, от которой становится невозможно дышать.
     - Мстят! -- вздыхал Ермаков, оставаясь наедине с Игорем Ивановичем.
     К удивлению, так думали на  стройке  почти все.  Наиболее осведомленные
даже  рассказывали,   что   Зот  Иванович  Инякин  своих  работников  строго
классифицировал.  По душе ему были "ручные", или,  как он их  называл, "свои
ребята". Импонировали  "техники", то  есть те, кто  на заседаниях никогда не
выходил  из  круга   технических  вопросов.  С  доверием   относился  он   к
"активистам", которые шли к трибуне с бумажкой в руках.
     Ермаков же вырывался из классификации, как медведь из клетки...
     Долго ли будет терпеть его Зот?!
     Пожалуй, лишь один Акопян не  принимал следствия за причину. Но и он со
свойственным ему  умением ускользать от  щекотливых тем склонен был видеть в
застарелой вражде двух управляющих лишь, как он корректно выражался, вспышки
самолюбий.
     Между тем подлинная  и главная причина, фигурально выражаясь, подземных
толчков,  которые приносили стройке  вред все  больший,  лежала  вне  личных
взаимоотношений Инякина и Ермакова.
     С тех пор когда Зот Иванович обнаружил, что председатель исполкома, его
старый приятель по преферансу, вычеркнул его, Инякина, из наградного списка,
не выгородил его,  Инякина, и  тогда,  когда мог бы  выгородить, наконец, не
отобрал для служащих управления  ермаковского дома, хотя мог бы отобрать, --
с этих  пор Инякин уж осознанно отстранился от всех треволнений стройки: "По
двенадцати часов не вылезаешь из кабинета --и вот благодарность..."
     Ермаков  производил дома,  Инякин  --  бумаги,  в необходимости которых
убежден  не был... И будь на месте Ермакова хоть молчун Силантий, Инякин все
равно принялся  бы за него  с жестокосердием  занятого по горло бездельника,
который,  как  ветвистая  злая заразиха, не  может не жить за  счет растения
здорового.  "Выискивание  и  смакование"  было  для  Инякина  не утехой,  не
брюзжанием, не заблуждением-- единственно возможной формой его существования
у кормила.
     Игорь Иванович  ничуть не удивился,  узнав,  что в  исполком городского
Совета поступило  официальное  письмо начальника кустового  управления 3. И.
Инякина, указывающее на необходимость срочно укрепить руководство отдельными
трестами.  Позднее  Некрасов ознакомился  с объемистым  документом  Инякина,
который,  на первый взгляд, вовсе не  казался подложной  грамотой.  В нем не
было ни одного  лживого  факта. Ни одного непроверенного сообщения. И тем не
менее он, документ этот, был не чем иным, как "инякиным  судом",  все тем же
инякиным судом, но -- над Ермаковым.
     Давным-давно истлела и превратилась в хлам кепка Староверова, брошенная
некогда в раствор. Однако  и  этот хлам был выискан  Инякиным и, как предмет
коллекции, имел свой порядковый номер. Подобного хлама Инякин собрал немало.
Десятки, страниц посвящались коллекционированию, сопоставлению-- смакованию.
Над горой  полуистлевшего  хлама выделялся новый дом. История с домом  сияла
свежестью красок и  как  бы  сама собой наталкивала  на  мысль,  которой был
пронизан весь документ, до последней запятой: "Гнать!"
     Разумеется,  подобного  слова и  в помине  не  было в  лапидарном,  как
приговор,   проекте   решения   исполкома   горсовета,   посвященном   новым
назначениям. Напротив, проект был пронизан заботой об Ермакове. Одной только
заботой. С Ермакова,  чуть ли  не по его просьбе, снимались административные
вериги, чтобы ему легче дышалось, как конструктору.
     Документ этот ждал утверждения на очередном исполкоме горсовета.
     Заседание состоялось в субботу. Ермакова вызвали  на него, как  всегда,
срочно.  Наученный  горьким  опытом, он вначале  разведал, что  ему  грозит.
Успокоил Игоря Ивановича, который в последнее  время сопровождал его  на все
заседания: "Легкая пробиренция. На худой конец влепят ложкой по лбу..."
     У Ермакова и мысли не явилось, что его могут  снять. А выговор... Одной
шишкой на лбу больше, одной меньше.
     На заседании исполкома он сел поближе к приоткрытой форточке и принялся
дышать по системе йогов.
     Это было его новое увлечение. Ермаков прочел о гимнастике йогов в своем
любимом журнале "В защиту  мира"  и уверовал, что лишь она способна избавить
от  брюшка,  которого уже не мог скрыть ни  один  костюм. Надо  лишь  дышать
животом. Но когда Ермакову дышать животом? Некогда дышать! И он упражнялся в
основном  на заседаниях. Садился поближе  к окну, открывал форточку и дышал.
Большой,  опущенный  книзу  живот  ходил  вверх-вниз,  вверх-вниз.  Ермакова
хвалят,  а  он  дышит  животом.  Его  бранят,  а  он  дышит животом. Ермаков
занимался гимнастикой  йогов  чаще  всего на заседаниях  "давай-давай!".  Но
почему бы не отдать дань йогам и на исполкоме горсовета?!

     Сосредоточенное сопение Ермакова мешало  Игорю Ивановичу слушать, он то
и дело просил его дышать потише, оглядываясь вокруг и кивая знакомым.
     В зале заседания словно бы собиралась большая семья,  члены  которой не
видят  друг друга  подолгу. Люди шумно здоровались, похлопывая друг друга по
плечу,  справляясь о  здоровье жен, детей, смеясь чему  -то. И сама повестка
дня поначалу напоминала Игорю раздутый мешок с обновами и подарками, который
развязывал вернувшийся домой  отец семейства. Раздают  обновы. Одним они  по
сердцу, другие недовольны. Впрочем, самого отца семейства не было.
     Зот Инякин приехал позднее. Сморщенный, мятый, словно городская
     власть не ругала его за отставание от  плана застройки  и  "бардак"  со
снабжением,  а  -  жевала. Проскользнул  вслед  за Степаном  Сепановичем,  с
появлением которого разом оборвались и шум и смех.
     Ермаков изобразил  на своем лице, обращенном  к окну,  независимость  и
полнейшее спокойствие, однако носок ермаковского ботинка  стал очерчивать на
полу нечто вроде круга. Один, другой... .
     Зот  Инякин,  отыскивая  взглядом  свободное  место,  задержался  возле
дверей. Степан Степанович указал ему пальцем на стул возле себя.
     Худое, с желтизной на  щеках,  лицо Инякина не  выражало  ничего, кроме
покоя и сытости, Игорь Иванович обратил на это внимание Ермакова.
     - Лицо известно  какое, -- едва ли не на весь зал отозвался Ермаков, не
прекращая дышать по системе йогов. -- Коровье вымя!,
     Инякин  быстро  поднял на  Ермакова  свои  красноватые,  точно  налитые
кровью, глаза.  Игорь  инстинктивно придвинулся к  Ермакову. Его охватило то
острое, всепоглощающее напряжение, которое он испытывал, лишь выводя самолет
на боевой курс.
     Инякин докладывал о строительстве показательного квартала в Заречье. Но
вот в  зал вошел Хрущев, и докладчик  тут же  вперил взор в напечатанные  на
машинке листки, больше уже никто не видел его глаз.
     Игорь  знал,  что  Хрущев  приедет  выслушать   мнение  архитекторов  и
строителей "квартала будущего", как его назвала газета "Правда".
     Хрущев кивнул, как старым знакомым, Ермакову, Некрасову, еще нескольким
строителям, которые задвигалаись, зашептались,  словно до этой минуты сидели
схваченные морозцем-- и вот разморозило...
     Едва Инякин  умолк,  Игорь Иванович  попросил слова --для замечания  по
существу, как сказал он.
     --  Исполком  городского  Совета  обсуждает   ход  возведения  квартала
будущего, -- начал он, поднимаясь на ноги и вцепившись двумя руками в спинку
стула.  --  Строит  трест   номер...  --  Игорь   Иванович  назвал   фамилию
управляющего. -- А докладывает  не  тот, кто знает  о положении дел лишь  по
отчетам.Отчего так получается?
     <img alt="0x08 graphic" src="StrangeNoGraphicData">
     <img alt="0x08 graphic" src="StrangeNoGraphicData">
     <img alt="0x08 graphic" src="StrangeNoGraphicData">
     Игорь  Иванович отстегнул  боковой  карман  своего  праздничного,  чуть
франтоватого синего пиджака  ( в  торпедную атаку в  свое время Игорь  ходил
неизменно  при  всех  орденах),  достал  из  кармана   несколько  листочков,
вырванных  ради  такого случая  из тетради  с пожелтевшей шутливой наклейкой
"Диссертация о Шуркиной кепке".
     Эти тетрадные листочки неопровержимо доказывали, что в последние  шесть
лет  инякинское управление хирело, как  хиреет город,  оказавшийся вдали  от
главных  дорог<i>.</i>  Вначале  от  управления  отпочковались  механизаторы, затем
обрели самостоятельность отделочники.
     Инякннское управление стало штабом без  армии, страхи которого за исход
кампании  с  утратой власти все более  возрастают. Бессильное помочь  делу и
смутно ощущающее свою немощь, оно  тем не  менее забрасывало стройки потоком
бумаг:  "Давай-давай!"  Все  строительные пути-дороги  захлестнула  бумажная
метель.

     С бумажными  завалами  свыкались, как  свыкаются  с  камнем-валуном  на
дороге: кажется, проще, объехать, чем сдвинуть с места.
     Чем круче  становились эти завалы,  тем  в большую силу входили мастера
объезжать бумажные сугробы  на  кривой. Лишь они  одни встречали  инякинские
приказы без раздраженного восклицания: "Опять бумажка?!"
     -- Спросите Ермакова, сколько было погребено под этими  бумагами добрых
начинаний!  -- воскликнул  Игорь Иванович, оборачиваясь к  Ермакову, который
ерзал  на  стуле,  как  в   день  запуска  своего  стана:  "Пойдет  или   не
пойдет?!"--Сколько пришлось  выслушать  сетований прорабов: "Ни одно дело не
прошибешь!",  проклятий  снабженцев: "К каждому  кирпичу  надо приложить  по
десять бумажек!"  А кто  не помнит мученического рождения первой  на стройке
комплексной бригады! Инякин поддержал ее, но, как и все другое, на бумаге


     Кустовое управление -- это вор, запустивший руку в карман государства.
     Хрущев  оглянулся  на  председателя   исполкома  горсовета,  спросил  с
удивлением: -- Зачем вам это управление?
     Председатель исполкома повертел в руках  трубку с  засмоленным чубуком,
кинул ее  на стол.  Что мог он  сказать? Что не  доверяет  Ермакову? Лучшему
управляющему...
     Хрущев  оглянулся  на  председателя  исполкома  Горсовета,   спросил  с
удивлением: - Зачем вам это управление?
     Председатель  исполкома повертел  в руках трубку с засмоленным чубуком,
кинул ее  на  стол. Что мог  он сказать? Что не  доверяет  Ермакову? Лучшему
стройтресту...Только сейчас Игорь понял: Инякин при властях
     вроде как око государево.
     - После реорганизации - выдавил из себя - Остались хвосты.
     Хрущев сделал резкое движение рукой, как бы отрубая что-то.

     <b>9</b>.

     Нет Инякина! Нет  Зотушки!..Едва Ермаков и Игорь Иванович вышли из зала
заседаний  исполкома  горсовета,  как  Ермаков от  избытка  чувств  принялся
поддавать Игоря Ивановича кулаком в плечо:
     -- Александр Матросов, вот кто ты! Кинулся грудью на дот. Чиновничий...
     Вбежав в будку телефона-автомата, Ермаков набрал номер Акопянов.
     -- Огнежка? .. Готовь скатерть-самобранку... Как все праздники прошли?!
Нынче  почила  в бозе старейшая  династия в мире...  Нет, старше  Романовых.
Старше Го-генцоллернов. Старше Габсбургов... Старше! Старше!..
     Про  династию Инякиных не слыхала? -- Плечи Ермакова  приподнялись.  --
Необразованность!
     В  трубке что-то  хрипело,  но это  не  помешало  Ермакову  расслышать:
высокий  голос  Огнежки  стал  глубоким  и  растроганно-нежным,  словно  она
дождалась   наконец   признания   любимого.  Ермаков,  человек   отнюдь   не
сентиментальный, почувствовал, как у него что-то подступило к горлу.
     "Черти лопоухие! .. Радости у нас одни, горести одни. .."
     -- Отца давай к телефону! -- закричал он во все горло.
     Ликовали три дня. Зота - нет! Кровососа - нет!
     Три дня Ермаков начинал в тресте  все  свои поздравления,  назидания  и
даже  технические   советы  с  одного   и  того  же  восклицания,  звучащего
торжественно:
     - Как, други, дышится без околоточного управления?
     На  четвертый  день   утром  Ермакова  вызвали  к   новому  заместителю
управляющего    Главмосстроем,    которому     трест    отныне    подчинялся
непосредственно. Ср-рочно!  Ермаков отправился туда и  еще  в приемной вдруг
сжался внутренне,  увидев  пышноволосую  секретаршу  Инякина с пилочкой  для
маникюра в  руках. Рванул  на  себя тяжелую, обитую  коричневой  кожей дверь
кабинета и на мгновение прислонился плечом к косяку двери, различив в углу
     кабинета,   над  огромным  письменным  столом,   до   тошноты  знакомое
лицо.Словно бы  изнеможденный  ночной работой  встал  под  душ,  из которого
хлынула... ржавая вода. И нет этой ржавой воде конца-краю.
     Прямо от Инякина Ермаков приехал на стройку. Он почти  всегда шел сюда,
когда  ему  было  невмоготу.  К  старикам-  каменщикам.  Отвести  душу...  И
наткнулся на Огнежку.
     Вернее, Огнежка  наткнулась на  него. Она осматривала  этаж, где только
что прокупоросили стены. Сырой, затхлый запах медного купороса был неприятен
ей с детства, усилием воли она заставляла себя идти не спеша  вдоль анфилады
комнат, отмечая недоделки,
     Ермаков  стоял  в дальней  комнате,  лицом к оконному проему.  Повторял
негромко одну и ту же фразу:
     -- Как было, так и будет. Ничего не изменится...,
     Еще не  зная,  в  чем  дело, Огнежка остановилась в  испуге:  в  голосе
Ермакова; почудилось ей, звучала безнадежность. Таким безнадежным тоном отец
ее, бывало, говаривал: "Плетью обуха не перешибешь".
     Но отцовская интонация... у Ермакова?!
     Ермаков сообщил ей, уходя, что Зота спас Хрущев. "Похоже, видит в Зоте,
как  в зеркале, самого  себя, незаменимого... путаника" - Испытаные кадры, -
сказал о нем генеральный - Золотой фонд!"
     - Золотарики чертовы! - Ермаков проскрипел зубами.
     Оставшись одна, Огнежка почувствовала, что задыхается, и оперлась рукой
о влажную, вонючую стену. "Как было, так и будет... Как было!..."
     Она закрыла обеими руками, словно ее хлестнули по лицу.
     Все разом!
     Неделю назад Огнежка поймала  себя на том, что по дороге из  библиотеки
иностранных  языков свернула на улицу,  где  живет Владик.. Ноги,  казалось,
сами  привели  ее  к  стеклянному, забранному  решеткой  парадному.  Цветные
стеклышки парадного наполовину выбиты,  остальные запылились настолько,  что
цвет можно лишь угадать.
     И все же на чисто, со  скребком вымытую лестницу по-прежнему падали  из
подъезда желтые, красные, зеленые блики.. Точно вступаешь в мир сказки.
     Огнежка любила подставлять под эти блики ладони: воочию  видишь себя  и
краснокожей, и желтокожей, и даже зеленой, как ящерица.
     Сказка  оборвалась  тут же, за  коричневой,  обитой  дерматином  дверью
квартиры.
     Те же ослепительно белые чехлы на креслах,  которые  всегда вызывали  у
нее желание  уйти не присаживаясь. Тот же запах мяты и  тот же драматический
шепот: "Тише! Владик работает..."
     За  стеной  приглушенно  звучало  рондо  каприччиозо.  Владик,  видимо,
готовился к концерту.
     Присев в гостинной затеребила пальцами чехол на  кресле. Что ее привело
сюда? Уязвленное самолюбие? Страх перед одиночеством? Идиотские открытки?

     ... Вот уже сколько времени она, прораб милостью  божией, как  однажды,
видимо,  польстил ей  Ермаков,  пытается,  будто слепец, нашарить,  нащупать
дорогу бригаде, чтоб с солнышком... но все равно и у  нее  о работе иначе не
отзываются, как "вкалываем", "горбатимся", а то и вовсе "ишачим".
     От  унылого  "ишачим"  до   газетной   трескотни  о  новых  появившихся
комбригадах. как до звезды небесной. Чем мы хуже?!
     С  самого  рождения бригады Александра  Староверова  все  обязательства
бригады,  как  правило,  начинались   дюжиной  всяческих   "не":не  пей,  не
сквернословь,  не  оставляй  товарища,  в беде. Не, не ..не... Все эти  "не"
Александр переписывал из брошюр о нормах социалистического общежития. И года
три, когда его заставляли выступить перед своими, не уставал твердить: не...
не...  не.  А  в  глубине души  таилась  опаска: вот втянутся  они  в  новое
движение, а отовсюду подталкивают, и забуксуют они  во всех своих "не",  как
увязшее в бездорожье колесо...

     Отдохнули, выпили пивка. Ермаков покряхтел-покряхтел, и вдруг выпалил:
     -  Власть  на  Руси,  Игорь   Иваныч,  дорогой  ты  мой,  во  все  века
прагматична,  по  купечески хватка  и нагла. Если поточнее, зо-оркий слепец,
рвущийся к единовластию! По современному, к диктатуре!
     Хрущу именно Зот  Инякин, глядящий ему в рот, нужОн.  Позарез.  А твоих
Нюру с Шурой он и вся его холуйская команда в гробу видели.
     Как видишь, я тебе верю, летчик-молодчик. Верю и желаю добра, как  если
б   ты   был  моим  сыном.  Не  только  по  возрасту.   Потому   открываюсь.
безбоязненно...  "Выводиловка",   скажу   тебе   напрямик   в   нашем   веке
-единственный метод социалистического строительства. Тут Акопян, который мне
всю плеш перепелил, точен. "Все для народа, ничего через народ..."
     У нас на  стройке  про